Даже небо не смогло вместить дерзкого проекта хозяина стекольной фабрики Божо Буттински, который создавал прибежище для убогих и оскорблённых, и теперь под своей строгой эгидой он производил всякие небесные явления: бросал молнию, производил гром, собирал и разгонял облака; а когда потрясал шпилем, то происходили бури и непогоды. Над главным входом Корпуса полноценного гнёта среди витражей на белых металлических пилястрах виднелась золотая надпись: «Buttinsky». Здание магистрата скорее уродовало, чем украшало старинный облик города, занимало огромную территорию и больше напоминало нефтеперерабатывающее предприятие в двенадцать уровней с чёрным шпилем вместо трубы. Чтобы увеличить внутреннюю полезную площадь и сделать впечатление не таким тяжелым, все коммуникации были вынесены на наружную сторону прямоугольного строения из стекла и белого металлического каркаса, увитого синими каналами вентиляции, зеленым водопроводом и желтыми сточными трубами. По вертикали пестрели красные кабинки лифтов и эскалаторы, на которых передвигались не только духовно, но и материально озабоченные урбаничные существа – социальные классы, прослойки горожан, снующие вдоль статичной стены бедности до нужного им порога. Теперь крестьяне сменили гнев на милость, когда им дозволили одеваться, как ремесленникам или дворянам и на входе пользоваться вендинговым аппаратом, прокрутив вентиль выбора услуг. Неважно, могли они это себе позволить или нет, но расхаживать в поисках защиты своих гражданских прав и свобод от душевного произвола – этого у них не отнимать.

Великая хартия вольностей, которая включала в себя не только неприкосновенность личной свободы, но и отсрочку от супружеских исполнений Habeas Corpus – интриговала своей неприличной торжественностью в коридорах сияющего магистрата. Правилом отсрочки во спасение союза можно было воспользоваться как средством утешения или восстановления свобод, нарушенных в результате частных манипуляций со стороны безрассудной, сварливой женщины. Выпуск постановления предоставлялся на усмотрение судей, которые сами привилегией одиночества не обладали, поэтому дело выдачи такого постановления часто затягивалось, а недостаточность правовых гарантий проявлялась с особой силой, если обладатель отсрочки не возвращался в супружеское лоно к назначенному часу.

Мраморный пол фестивальной ратуши просел до основания и был истёрт до сырой земли. Сразу на входе, вдоль эскалатора через мастерскую «Буттински», открывалось огромное пространство с проплывающими табличками: «любящая семья»; «на остатке вдохновенья»; «свежий досуг»; «эмоциональная разминка»; «политическое самообслуживание»; «война без солдат» – арена для дебатов и нестандартных представлений с участием турбоклоунов и петрушек… Всюду экспонировалась живопись, скульптура, фотографии и инсталляции… Второй и часть третьего этажа занимала библиотека с миллионами книг об искусстве, ремесле и обработке стали, а чуть поодаль виднелась лавка с выглядывающими паровыми моделями аэропланов и рыбьими плавниками, аквалангами лояльности и огнемётом – вместо кукушки от настенных часов. На четвертом и пятом этажах была экспозиция современного искусства, галерея и музей сплавов, который давно облюбовали циркачи-любители, свободные художники, музыканты и аристократы с мессой занимательных представлений. Еще выше, куда поднимался лифт, находилась галерея, оборудованная для временных экспозиций современных авторов, далее – смотровая площадка на крыше терялась под венцом увесистого шпиля, откуда можно было полюбоваться сразу несколькими районами Лондона и рассмотреть под сводом массивного экклезиума – успокаивающую элементы, дающую ясный день, посылающую попутный ветер надпись – «Государство как попечитель или опекун».

— Совершенное следует за несовершенным, – задумчиво умозаключил горожанин, подошедший к Кринджу, который рассматривал фреску с грехопадением в Эдеме. Чиновник приоткрыл перед его носом бледно-голубую дверь и пригласил войти. У светловолосого, даже рыжего члена магистрата, который, войдя, небрежно кинул на стол маску для сна, были розовые зрачки. — Устройство неустройства есть его дело, – продолжил уже в кабинете альбинос и потянулся в стол, из которого достал бронзовую плевательницу. — Он производит правильную перемену в сердцах посетителей. Он властвует над чувствами подобно тому, как господствует над природой. Судьба горожан находится в его руках. – Чиновник показал жестом Кринджу присаживаться, так как тот стоял у двери и не понимал смысла произносимых тирад. — Надеюсь, вы боитесь и почитаете свою жену?

— Я требую продлить мне Хабеас Корпус! – загромыхал с места Криндж, хватаясь за спинку стула.

— Но, но, но…, умерьте свою неусидчивость, – попытался успокоить его чиновник. — Мне так же, как и вам претит осознание того, что любовь со временем теряет свою трёхмерность. Я хотел сказать, что вы имеете равную с вашей супругой власть, но считаете почему-то себя умнее, поэтому силой индивидуализма планируете сгладить углы в ваших отношениях. В итоге, вы наказываете не только себя, но и не делаете чести государству, которое остаётся без вашего участия на произвол судьбы… И между прочим, постоянное исполнение обязанностей относительно умерших, украшение их могил, совершение семейных священнодействий никто не отменял.

— Существенно не соглашусь с вами, – опомнился Криндж. — Тут дело не в чувствах, а в том, что моя супруга не отличается особым целомудрием, и никогда не отличалась. К тому же, любовь в современном смысле уступает сравнительно чувству равновесия и личной территории.

— Вы, наверное, старались как могли, – покачал головой народный избранник, на которого Криндж посмотрел с удивлением. —  Взаимное отношение супругов, – продолжил он, – основывается вообще более на уважении, чем на любви в современном смысле. Вспомните, в чём вы клялись друг другу перед алтарём, перед свитой в праздничных нарядах; наверняка вы играли свадебный пир и у вас была музыка…

— И факелы горели, и мать невесты с пирогами была… я пришел к вам согласовать своё сознательное и добровольное решение отвода от супружеского лона, иначе называемого, как Хабеас Корпус, – уверенно поднялся Криндж и протянул чиновнику бумагу.

— Понимаете, – откинулся тот фривольно, не глядя на неё, – в этих чертогах стоят два сосуда: в одном сосуде находятся злые дары, в другом – хорошие; он разделяет их по своему усмотрению; он взвешивает судьбу людей на золотых весах… 

— Да кто он, кто он? – не сдержался Криндж, и повернулся, чтобы придвинуть к себе стул.

— Дайте сюда вашу бумагу, – вдруг потребовал чиновник, неожиданно оторвавшись от спинки кресла. Криндж незамедлительно повиновался. Тот всмотрелся в текст привилегии, изредка поглядывая на посетителя с выражением мурены: чиновник шевелил небольшими усиками, как кузнечик, а лоб его собирался во влажную гармошку. Дочитав до конца, он отложил документ и обеими руками, словно куш,  придвинул к себе облупившийся серебряный окуляр:

— Отлучка мужа из дома в течение трёх ночей подряд не освобождает вас из-под власти жены… Вы никогда не думали развестись с ней формально? Ваша роль в такой абсолюции стала бы преобладающей. Сулла был женат пять раз, а Юлий Цезарь – четыре; Помпей пять раз, а Антоний, не считая его сожительства с Клеопатрой, четыре раза; дочь Цицерона была замужем три раза, а Цицерон развёлся с двумя женами без особенного к тому повода. Что далеко ходить – у Генриха VIII их было аж шесть.

—Во-первых, расторжение брака без вины моей жены будет выглядеть ошибкой. Во-вторых, для виновной стороны процесс будет сопряжен с известными убытками относительно имущественных прав. И потом, – доверительно придвинулся к столу Криндж, – глубоко внутри я продолжаю испытывать к ней чувства и не осмеливаюсь на подобный шаг. Да и на брак я, откровенно говоря, смотрю как на столь священное учреждение, что он расторгается только в случае крайней необходимости.

— Понятно, – произнёс чиновник и опять откинулся в кресле, затем неожиданно спросил: — А не пробовали ли вы поговорить с ней, уладить, так сказать, всё на месте?

— Наши разговоры оканчиваются ссорой и истерикой с её стороны. Ей всё время кажется, что во всех неудачах виноват только я, – с досадой отметил Криндж.

— Но почему же вам не хочется пойти на компромисс, стать уступчивее, отказаться от своего эгоизма?

— Послушайте, – начал терять терпение гость, – ни один свободный человек не может быть принужден к исполнению супружеских обязанностей или иначе как-нибудь ограничен в своей свободе по приказанию королевского двора, – выпалил Криндж, которому часом поднадоело выслушивать болтливого бюрократа, который – вдруг перехватил ход инициативы и словом выступил у барьера:

—  … Если не будет указана особая законная причина ареста, задержания или ограничения в свободе. Вы в свободе ограничены? В чём вы ущемлены?

— В принятой резолюции Корпуса, – сорвал голос Криндж.

— То есть?

Криндж посмотрел на бронзовую плевательницу, откашлялся и продолжил:

— В принятой резолюции Корпуса говорится, что в приказе об отводе от супружеского лона не может быть отказано никому; он должен выдаваться по просьбе каждого горожанина, свободы которого ущемлены со стороны его ближних или…

— … Или в случае задержания по приказу короля, Тайного совета или какого-либо иного случая. Вот я и спрашиваю, у вас кто-то отбирает вашу свободу?

— Если свободный человек будет арестован, – вскочил с места Криндж, – и заключён в тюрьму без указания законной причины, и если это будет установлено на основании отвода от супружеского лона, выданного такому лицу, то оно…

— … То оно должно быть или вовсе освобождено, или отпущено под залог, – растянулся в широкой улыбке член магистрата, в голосе которого впервые прозвучал металл.

— Значит ли, что вы отказываете мне? – опустился Криндж обратно на стул.

— Всё зависит от того, как вы ответили на свой вопрос.

— На какой ещё вопрос? – нацепил на себя муку собеседник.

— Значит ли, что от неё стоит отказываться?

Чиновник открыл ящик своего стола и, ничего риторического более не произнося, поставил печать на разрешительном документе. Затем встал и, захватив маску для сна, вышел из кабинета, за ним прикрылась бледно-голубая дверь. Криндж остался вчитываться в новое постановление: «Продлить время пользования привилегией одиночества на три дня. Вернуться в супружеское лоно к 6:00 утра, следующего за средой. Подпись: Буттински – мастер латания просроченных чувств». И зачем этому шпиль-доктору маска для сна? Сменил бы лучше табличку на двери.

Еще почитать:

Пифагореец — Глава 36. Мой старый добрый Самос.

«Однажды, в новой сказке»

Пифагореец — Глава 28. Сон рождает чудовищ.

Пифагореец — Глава 16. Ноосфера? Нет, не слышал.