«Давай лучше держаться от него подальше, — сказал я Ч., — а то мало ли…» Впрочем, ёж, кажется, не обратил на нас никакого внимания. Он знай себе чесался. Он чесал себя всеми своими лапами, поочерёдно, то задними, как чешутся собаки или кошки, то передними, а иногда, кажется, и не поочерёдно, а — тремя и даже четырьмя лапами одновременно. Он заваливался при этом на спину и как-то вбок. Было тревожно это наблюдать, и в то же время трудно оторваться. Мы никак не решались просто так взять и уйти, бросив ежа на произвол его ежиной, нелёгкой, очевидно, судьбы, оставив его чесаться в одиночестве. Но и как-то помочь ежу мы не могли тоже, поскольку даже не знали, нужна ли ему помощь. Так прошло довольно много времени. Ёж чесался, а мы смотрели на него и взволнованно перешёптывались. 

 Пришвин — судя по его рассказу, откуда я взял эпиграф к этому своему — встречая в лесу ежей, запинывал их в воду. Нашего ежа, возможно, тоже неплохо было бы окунуть в воду. Купание ему, вероятно, не повредило бы. Тут вспоминается — и мы, конечно же, его вспомнили — анекдот про ёжика, который спрашивал, к чему чешется то одна, то другая часть тела, и ему в ответ пророчили множество разных событий, в конце же концов посоветовали помыться. Но водоёмы — исток Изварки и озеро Глухое — находились довольно далеко от того места, где сидел и чесался ёж. У нас же, в отличие от Пришвина, не было ни шляп, ни других каких-либо головных уборов, ничего вообще, пригодного для переноски ежей. И мы только смотрели, не в силах ничем помочь ежу, который всё чесался, видимо, не в силах остановиться. Он чесался в буквальном смысле этого слова зверски и — как-то, что ли, обречённо.