То, чего вы не слышали

То, чего вы не слышали (Кутон)

Декабрь, 2021

(Величественный зал с уходящими вверх трибунами амфитеатра. По стенам выложен французский триколор, начертана Конституция, золотистым контуром выведено «Свобода, Равенство, Братство». Зал похож на античный Колизей с разницей в масштабе.

Трибуны пусты. Однако на местах, что должны были бы быть заняты – стоят гипсовые белые бюсты с разными чертами. В зависимости от отдаления амфитеатра, бюсты всё меньше. К самому центру стоят самые большие бюсты — гигантские белые лица, слепо взирающие перед собой. В лицах этих можно угадать Леба, Огюстена, Анрио, Дюма…самые большие бюсты изображают Максимилиана Робеспьера и Луи Сен-Жюста.

В центре же зала, в механическом кресле, что должно приводится в движение с помощью двух рукояток, приделанных к подлокотникам, сидит человек – Жорж Кутон. Это человек тридцати восьми лет, который кажется совсем усталым и измученным стариком. Он грустно взирает на самые большие бюсты перед собою)

Кутон. Они называли нас триумвиратом, триумвирами! Тебя, Максимилиан, тебя, Луи…и меня. Ха. Паралитик – триумвир! Нет, я никогда не жаловался на это, но это не значит, что во мне не было боли. Я знаю сколько ступеней и лестниц в залах Конвента, потому что никто, пожалуй, не унизил меня столько раз, сколько эти проклятые ступени!

(Заходится хриплым смехом. Чуть меняет положение рукояток в кресле, чтобы быть более развернутым к бюсту Робеспьера)

Ты прости меня за это…за то, что говорю о том, чего вы не слышали. Говорю так прямо и откровенно. Я всё поражаюсь судьбе, что привела меня к тебе и оставила подле тебя даже в конце. От нас теперь нет жизни и лишь память о нас живет. Такая разная память!

(Снова меняет положение, кресло, скрипя, поворачивает Кутона к Сен-Жюсту)

Луи, ты был молод. Моложе нас. Деятельнее нас. В тебе кипело столько пламени, и так ты был неутомим, как может только быть неутомима молодость… как может быть неутомим настоящий революционер, который, как известно, и не должен найти смерть в старости.

Революционер, ушедший в чахлом возрасте – это плохой революционер…

(Не поворачивая кресла, лишь поворачивает голову слегка, чтобы краем глаза увидеть большой бюст Жана-Поля Марата, стоящий особняком от многих, и имеющий также большой размер, без труда угадывающийся)

Слышишь, Марат? Ты засиделся! Ха-ха. Та девка, слава её глупости, слава её безрассудности – увела тебя от нас.

Впрочем, ты не ушёл. Символ, мученик, трагик! И сколько уважения к тебе проснулось вдруг в людях? И сколько запылало в них горечи с твоей смертью? Уж не этого ли ты добивался, а? на тебя так похоже… ты жил в мучениях, тебя съедала боль твоих недугов, тебя страшила подбирающаяся немощь…может быть, ты всех обманул?

Может быть, та девка была из тех, кто исповедовал твое учение? А? слишком удачной выпала твоя смерть! Слишком много она позволила!

Молчишь? Молчи…

(Отворачивается. Теперь снова смотрит на Максимилиана)

Ты прости меня, ладно? Прости, что обманывал тебя. Обманывал вас. Я не был сторонником террора и стремился к благу. Я лгал, чтобы спасти. И тот Лион… я не желал, чтобы лилась в нем кровь невинных, потому и лгал. Лгал!

Мы ведь хотели одного и того же – закона, порядка, справедливости, равенства – равенства прав и счастья! Но вот оно – скорбное и пришедшее.

Вот оно – настоящее.

(Слегка отворачивается от Робеспьера, снова к Сен-Жюсту).

Ты не помнишь, но мы начинали весело. Ах, как весело мы начинали! Как верили, какие мы были…другие? Нет. Не другие. Прежние. Просто в других обстоятельствах.

Ты всегда говорил, что человек сам властен над своими обстоятельствами, но ты молод, ты навсегда теперь молод. А я старше. Я умею не возражать. Я всегда это умел. Я подстраивался, скрывался, но хватит ли у кого-нибудь духу, чтобы обвинить меня?

Не хватит. Со мной уже сделали всё, что могли сделать.

Бог не дал мне здоровых ног…и вам не понять этого, вы легко бегали к трибунам, взбегали по ступенькам, а я мог только подсмеиваться над самим собой, чтобы не разрыдаться от этой несправедливости. Помните все мои: «сегодня я обращусь к вам с места»? это мои слезы.

Революция не дала мне жить до старости. Что ж, это роскошь, а я против нее выступал.

Слуги революции не дали мне достойно умереть. Они швыряли меня, как куль с мукой, это их забавляло… ну не мне теперь судить это.

Они назвали меня тираном и диктатором, назвали меня убийцей, чьи руки в крови по локоть. А я всегда был самым умеренным и никогда не желал именно власти. Мы все хотели одного – и наши обвинители, и мы, и народ. Только не сошлись в дорогах. Только разошлись в своих страхах.

Они сказали мне много ужасного, но я не стал возражать.

Я устал…

(Заговорщически пододвигается, насколько позволяет кресло, к гипсовому Робеспьеру)

Помнишь, как Дантон не стал сопротивляться, когда за ним пришли? Он тоже устал. Поэтому и не дернулся.

(Не удержавшись, бросает быстрый взгляд на гипсовую голову – большую голову Дантона и рядом с ним, лишь немногим меньшую – Демулена)

А Камилл не устал. Он еще хотел бороться, он не устал от революции, от крови. Он романтик, а романтики не устают! Романтики либо истлевают, либо становятся циниками.

Я знаю, что ты любил Демулена, Максимилиан, как, наверное, никогда не любил никого из своих соратников и ты пытался спасти его до последнего… тебе стоило большого мужества подписать приказ об его аресте и еще большего – точно осознавать, что его казнят. Даже Дантона тебе было просто жаль, а Камилла…

(Осекается)

Не будем об этом! каждый из нас знал, что может умереть в любой из самых прекрасных дней. Каждый из нас знал это и всё же, раз за разом приходил и выступал…ну или был принесен.

(Усмехается)

Я знаю, что ты, Максимилиан, пытался заключить с Дантоном союз. Знаю, что выбирая между двумя опасными врагами Франции – между Эбером и Дантоном…

(Поворачивает голову в другую сторону – к бюсту Эбера, в чертах которого ясно угадывается проявление всего нахальства)

Да, обоих мы бы не потянули. Задохнулись бы, без сомнений.

Эбер всегда был яростен. Неуправляемый наглец, та ещё сволочь, которую так трудно стало контролировать. Он – с одной стороны, и с другой – уставший от всего, и пусть трижды продажный, но всё ещё великий Дантон.

Да, тот самый, что вооружил парижские секции…тот самый, мощь голоса которого успокаивала и раззадоривала толпу – в зависимости от надобности. Нашей общей надобности. Или его…

(Кутон обхватывает голову руками, вздыхает)

Хотели ли мы одного и того же всегда? Хотели ли мы?.. как начинали и к чему пришли? Были ли молоды или стары. Были ли глупы и отважны, умели ли подстраиваться или на самом деле верили в то, о чем голосовали и о чем говорили?

День, когда началась Наша Революция – великий день в моей жизни. Самый сладкий и самый проклятый. Я понял, что могу быть в ней, и понял, как закончу.

Мы совершали ошибки, какие совершала бы любая партия на нашем месте. Мы победили монархию, стёрли Жиронду, разнесли «бешеных», «эбертистов», «дантонистов»…чтобы позволить смести себя.

А те, кто казнили нас сегодня, будут сметены уже кем-то другим, потому что в этом была их задача – убить и быть убитыми.

(С осторожностью касается левой щеки бюста Максимилиана Робеспьера)

Мы, которые строили нашу революцию на крови, не могли построить мира. Это должен был быть кто-то другой. Это то, что я пытался сказать, и то, чего вы не слышали. Вернее – не хотели слышать.

Я и сам не хотел ни говорить, ни возражать, ни слышать. Я хотел справедливости, закона…

(Касается другой рукой бюста Сен-Жюста)

Там, на другом берегу жизни мы скажем друг другу то, чего прежде не слышали. Я скажу, сколько раз лгал и сколько раз был близок к отчаянию. И не надо будет делать вид, что вы не слышали этого.

Ты, Максимилиан, скажешь, как сожалеешь обо всех нас и ни слова о себе. А ты, Луи, скажешь, что не всегда был стальным и без сомнений.

(Отнимает руки от бюстов, с трудом, в скрипучем кресле разворачивается, чтобы увидеть все другие бюсты ушедших, казненных революционеров, среди которых представители всех партий. Некоторые бюсты стоят так плотно друг к другу, что совсем не различить лиц)

Я скажу вам то, чего вы не слышали прежде и не услышите больше никогда! Скажу, а вы не перебивайте меня, как не перебивали никогда моих выступлений, проявляя уважение к моему положению.

Скажу, как прежде, с места…

(Усмехается этой старой своей шутке)

Мы все хотели одного и того же. мы хотели счастья Франции, но столько раз стали ей врагами… наши благие помыслы и наши добродетели привели нас всех к одному итогу. И теперь мы все равны перед смертью и в посмертии.

Каждый из нас ушел неверно и напрасно, каждый из нас был унижен смертью…и здесь еще не хватает стольких лиц! Тех, кто бежал, и тех, кто был в боях, и тех, кто покончил с собой!

Но все мы держали в уме лишь благо.

Да, оно вело нас. И вот мы друг перед другом в вечном молчании переменчивой истории – единственные свидетели этой тишины и этого зала… вы не слышали этого, но каждый шёл к цели.

К единственной для нас всех цели.

(Со скрипом разворачивает свое кресло, теперь его лицо обращено к бюстам Робеспьера и Сен-Жюста. Кутон наклоняется и с огромным трудом достаёт откуда-то из-за кресла свой гипсовый бюст внушительного размера, как у двух триумвиров и ставит его сам между ними…

Зал пуст.

Амфитеатр в бюстах революционеров. Пустые глазницы укоряющей белизной смотрят друг на друга… )

Конец.