Пёс изрядно захмелел. Он сидел совсем по человечески, изогнув лапу в локте и подперев морду когтями. Пепел падал на шерсть и скатывался на скатерть.
     — Смокинг, блин, — проследив за пеплом, хмыкнул он, — живу, что ж…Жизнь есть подвижный сгусток энергии материи между двумя небытиями, которые, в свою очередь, тоже являются энергиями материи иной органики. Но это не важно, — и помолчав добавил:

    — Я ведь, того, — породистый…
     — Какой породы? — спросил, наконец, Иван.
     — Говорящей, — рассмеялся Найда. – Но это не важно. Давай выпьем.
     -Давай.
     Они выпили и стало совсем уютно в обшарпанной кухне, с мелко дрожащим холодильником. Иван показывал фокусы на спичках, как перебраться в лодке с одного берега на другой, по двое в лодке и никого не оставляя. А Найда говорил, — не считая собаки, это Джером и это неважно, и учил Ивана правильно выкусывать блох от хвоста и против шерсти.
      Потом Найда занял у знакомой суки (тоже говорящей) денег, и они обратили твердое тело в жидкое, по выражению Найды, а по разумению Ивана — просто купили водки и выпили ее в парке, куда Найда повел выгуливать Ивана и предлагал ему полаять на луну, и говорил, что это Есенин, и это неважно.
       Потом Иван занял у своей знакомой суки, и они сидели на краю свежевырытой могилы, и Иван объяснял сложную технологию могилокопания, а Найда утверждал, что там на дне должна быть буржуазия, поскольку Иван пролетариат и пытался вспомнить автора. Но не вспомни, а просто сказал, — это не важно, и плюнул вниз.
       Потом они ходили между крестов, звезд, голубей и плит, и Иван говорил, что вот живут люди без Ивана живут, а как умрут, то куда им податься? – к Ивану. А Найда все пытал:
      — Я тебе друг?
      — Друг.
      — А ты человек?
      — Человек.
      — Значит я собака?
      — Собака
       Простейший силлогизм, куда деваться. И тихо было на кладбище. Смирно лежали под звездами герои и дважды герои (хотя Найда никак не мог постичь – как это можно быть дважды героем, герой он и есть герой, раз и навсегда). Лежал крещеный и некрещеный люд. Дети и взрослые. Но лежали тихо. Одно слово усопшие. Хорошее слово. 
      И еще они пели и выли, выли и пели. И уважали друг друга и рассказывали, перебивая, но выслушивая. А Найда спрашивал:
     — Як умру то поховаешь?
     А Иван отвечал, — Да зачем ховать, схороню по-человечески. Да ты живи, друг, в тебе же дар божий.
     — Так у меня, стало быть, душа есть? – пытал Найда и совсем по-собачьи заглядывал в глаза.
    — Да конечно есть, — успокаивал Иван, — ты же тварь божья.
    — Так, ведь, все же – тварь, — не унимался Найда.
    — Так, и я тварь, — оппонировал Иван, — Все мы твари, все мы человеки…
    — Да, ведь, не все, — тыкался мокрым от слез носом Найда.
    — Так, ты ж говоришь!
    — Ну так, что ж, что говорю?! Все говорят! Душа нужна!
     — Ну ты же плачешь!
     — Да все плачут коли больно…
    — Да тебе ж не больно, а ты плачешь…
    — Да больно мне…
    — Да ну тебя…
       Проснулся Иван рано. В домике при кладбище лежали пустые бутылки, свалялась собачья шерсть на коврике. Тряхнув головой и не почувствовав похмелья, Иван обрадовался. Проскочил через дверь в контору, пока никого нет, постоял, подошел к телефону. 
       Ответила Саша:
     — Да… все хорошо. Найду? Какую Найду? Ты что Иван, мы здесь живем с Сашей, только с Сашей, а у Саши совсем и аллергия на мех. Нет, Ваня, мы уезжаем, нет… не далеко, но надолго. Да… извини…. Ага. Ну пока, пока, пока.
      Положила трубку. Посмотрела на нее, будто что-то решая, но так и не решила. Изогнулась дугой к двери, крикнула:
     — Саша, ты выгуливать? Намордник одень. А то соседи жалуются.