« Авторская библиотека » «МАМА».(Мистико-эзотерический роман).

                          С небес на Землю

 

— Маленький  мой — тихо  шептала  она  своему  сыну – Тише, не  шуми пока, тише. 

  Сверкая  огненным  светом  синих  горящих  глаз  и  распустив  в стороны  светящиеся  астральным  светом  ангельские, похожие  на птичьи  крылья, она  шептала  ласково, будто  распевая  ему колыбельную, вполголоса  трелью  слившихся  воедино  нескольких голосов.

 — Мама  не  оставит  тебя — она  шептала  ему – Мама  придет  за  тобой, когда  наступит  время.

  Зильземир  прощался  со  своим  ребенком  в  доме  рыбака, его  жены  и двух  маленьких  дочерей. В  доме  на  берегу  древнего  Тибра  недалеко от  самого  Рима.

  Он  спустился  с  Небес  в  этот  дом  в  ярком  свечении  лучистого  астрального  света. В  момент  отсутствия  в  нем  его  жителей. В  жалкую  крестьянскую  рыбака  из  дерева  и  глины  лачугу.   

  Он  спешил. Спешил  оставить  здесь  своего  маленького  ребенка. Своего  сына. Сына  Небесного  ангела. Так  было  сейчас  нужно. Просто было  необходимо.

  Там, откуда  он  пришел  ему, теперь  не  было  места. Там  была настоящая  война. Между  Богом  и  ангелами. Сколько  их  там  пало  из-за  его  любви. Любви  к  своему  повелителю  и  Богу. Сколько  не сумевших  понять  этой  безумной  ангельской  неудержимой  любви. Итогом  которой, был  их  общий  Небесный  сын.

  Зильземир  изгнанник. Зильземир  не  прощенный. Зильземир  падший.   

  Он  изгнан  сам  на  эту  проклятую  самим  Богом  землю.

  Его  гнев. Гнев любимого. Гнев  за  свою  же  к  Зильземиру  любовь. Любовь, пошатнувшую  законы  Рая! Его  же  созданные  им  же  законы!

— О, мой  Создатель  и  мой  любимый! —  подняв  к  небесам  в  длинных  и  парящих  светящихся  ярким  пламенем  волосах  безумно  красивую  своим  лицом  голову, Зильземир  произнес — За, что, ты  караешь  меня! За  что, ты  караешь  своего  маленького  сына! Моя  любовь  к  тебе безгранична! И  я, не  виню  тебя  за  твой  выбор! Но  пожалей  своего сына! Мой  господин  Неба!

  Зильземир  опустил, горящий  синим  огнем, свой  взор  своих  красивых наполненных  слезами  и  неудержимой  любовью  и  горем  синих  глаз на  светящееся  ангельским, как  и  он, светом  перед  ним  маленькое  и живое  создание. Лежащего  перед  ним  на  столе  рыбака  в  рыбацкой избушке. И  улыбающееся  своей  любящей  его  матери, что-то лопоча детским  писклявым  голоском. Пускающего  слюнявые  детские младенца  пузыри. И  превращающегося, постепенно  в  обычного земного  ребенка.

— Маленький  мой — пел  Зильземир  на  нескольких  языках, своему отпрыску  от  Бога, прикасаясь  нежно  руками  и  пальцами  к  нему в драгоценных  неземных  изумрудах  перстнях  и  кольцах.

 — Папа  простит  нас. Придет  время  и  он  простит  нас — пел  он  ему — Простит  твою  мать  за  ее  к  нему  любовь  и  безумную  красоту. Сумевшую  затмить  его  Божественный  разум. Нужно  только подождать. 

  Он   услышал  голоса  недалеко  от  этого  покосившегося  маленького дома  на  краю  Селенфии, деревни  рыбаков  и  крестьян  у  самой практически  воды  вблизи  Апиевой  дороги, выложенной  и вымощенной  руками  пленных  рабов  большим  булыжником.   

  Зильземир  сверкнул  светом  синих  своих  астральных  небесного ангела  глаз  и  в  отчаянии  произнес, тихо  наклонившись  и  целуя малыша, своему  сыну – Запомни  свою  маму, мальчик  мой. Запомни  ее, какой  ты  ее  сейчас  видишь. 

  Он  произнес  это, роняя  ангельские  искрящиеся  и  превращающиеся в  сверкающие  алмазы  слезы  на  машущего  маленькими  пухленькими ручонками  малыша. Малыша, ловящего  его  длинные  волосы. Волосы сверкающие  ярким  астральным  светом, и  парящие  в  воздухе. Над склоненным  над  ним  небесным  ангелом. Волосы, меняющие  свою сущую  истинную  природу  и  цвет. Превращающиеся  в  обычные  русые волосы  земной  женщины. Очень  красивой  молодой  женщины. Женщины  врезавшейся  в  память  маленького  ангельского  ребенка. Женщины  оставившей  его  здесь  в  маленьком  свертке  ткани. Одного на  произвол  судьбы  в  неизвестном  доме. И, неизвестном  ему  еще жестоком  человеческом  мире. Поспешно, спасаясь  от преследования  и  мести. Гнева  своего  взбешенного  небесного  супруга.

  Зильземир  боялся  не  за  себя. Он  боялся  за  это  маленькое  существо рожденное  ею. Там  возле  Божественного  его  Трона. Там  у  ног  своего Повелителя. И  он  был  в  гневе. В  гневе  за  свое  временное  и  безумное помешательство. Помешательство  от  любви  к  ней.

  Он  очарованный  небесной  красотой  Зильземира  создал  его. Этого малыша  в  ее  утробе. И  прейдя  в  себя, изгнал  из  Рая. Изгнал  вместе  с ребенком. Он  не  мог  простить  себя  за  это  временное  безумие, посеявшее  зерно  раздора  между  ним  и  его  подчиненными. Нарушив свои  им  же  созданные  законы, он  преступил  сам  их, перед  лицом всех, кто  был  в  его  подчинении  в  Раю. Эта  их  двоих  безумная  и страстная  любовь  переполошила все  Небеса. И  вот  Зильземир  спешит. Спешит  оставить  его  сына  здесь  в  этой  жалкой  рыбацкой  лачуге. Чтобы  замести  следы, и  спасти  себя  и  уберечь  его  этого  маленького малыша. Маленькое  ее  ангельской  утробы  творение. Он  спешит  от войны  там  наверху. Оттуда, где  врагом  стал  ей  сам  ее  любимый  и чуть  ли  ни  все  Небесные  ангелы. Где  все  стали  друг  другу непримиримыми  врагами. И  многих  уже  нет. Нет  тех, кто  заступился за  Зильземира. Они  убиты  руками  своих  же  братьев  и  самим  Богом. А  те, кто  остался  там, жаждут  только  отмщения  и  смерти  ему  ангелу, сбежавшему  с  Небес  из  родного  Отцовского  дома.

  Ему  не остается  ничего, как  только  так поступить  и  спрятать ребенка. Бросив  его  здесь. И  прячась  самому  в  облике  этой несчастной  плачущей  женщины. Прятаться  самой  от  преследования  и быть, где-то  с  ним  незримо. Охранять  его, присматривая  со  стороны.

  Почему  он  поступил  так?! Зильземир  не  мог  его  понять. Почему  так все  вышло? Но  этот  его  и  ее  общий  ребенок  переполошил  там  всех наверху. И  разозлил  его. Всему  виной  бесполая  любовь. Любовь между ангелами. Ангелами, не  имеющими  пола. Таковыми  изначально рожденными  и  созданными  из  астрального  света  самим  Создателем, ревностно  охраняющим  законы  безбрачия  в  своем  Мире. Всему  виной  эта  возможность  менять  пол  при  желании, и  лишь  разница  в том  чего  больше. Больше  ты  женщина  или  мужчина. Разница  в самом  сердце, разуме  и  душе  самого  ангела. Разница, определяющая сам  пол  Небесной  сущности. И  вот  теперь, он  сам  создавший  этот Небесный  мир  и  их. Сам  стал  жертвой  безумной  любовной  страсти. Сам  основоположник  всех  сводов  и  законов  мироздания  и  бытия. Сам  перешагнул  черту  дозволенного. Потому  как  сам  не  имел  пола.

  Эта  неискоренимая  особенность  всех  рожденных  в  Хаосе  Левиафанов. Всех  его  братьев  и  сестер. Природа  его  матери. Великого дракона  Хаоса. Природа  самой  Тиамат.

  Он, Бог, сын  самой  Тиамат. Самого  дракона  Хаоса. Сын, созданный из  ее  энергии  и  сотворивший  свой  мир  из  самого  себя. Сын, отрекшийся  от  ее  мира  и  создавший  свой  мир, не  смог  изменить  то, кем  был  сам  рожден  изначально. И  не  смог  создать  то, что не уподобилось  бы  ему  самому. И  что  навлекло  несчастья  в  созданном им  же  Небесном  Раю.

  Этот  им  же  созданный  из  яркого  лучистого астрального  света  небесный  ангел. Этот  ангел, красота  которого  совратила  его. Его, самого  Бога. Создателя всего сущего и несущего. Красота Зильземира. Красота  самого  красивого  ангела  в  его  Небесном  Раю. Красота, принесшая  раздор  и  войну  в  его  мире, за  что  он  не  смог  ее простить. Именно  ее, а  не  его. Потому, как  именно  этот  ангел  был  в своем  разуме  и  душе, на  свою  же  беду, больше  женщиной, чем мужчиной. И  вот, она  оставила  своего  сына  в  этой  жалкой крестьянской  рыбака  лачуге  на  берегу  Тибра. И, простившись  с сыном, быстро  растворилась  в  воздухе, покидая  его  и  этот  дом  в  тот момент, когда  на  пороге  его  уже  появились  хозяева. Рыбак  уже  не молодой  и  потрепанный  своим  крестьянским  положением. И  его  жена  с  двумя   пятнадцатилетними  дочерьми.

— Я  вернусь  за  тобой — сказала  она, исчезая  у  ребенка  на  его  глазах. Сверкнув  горечью  синих  как  океан, заплаканных  слезами  женских глаз, напоследок  своему  совсем  еще  маленькому  небесному  сыну — Я вернусь  за  тобой  и  верну  тебя  в  твой  по  праву  рождения  Рай.

 

                        Часть I. На Апиевой дороге

 

— Едут! –  прокричал  Ганик.

  Он  под  чириканье  на  улице  воробьев  и  карканье  ворон, влетел  в  избушку, как  ненормальный  с  выпученными  глазами.

 — Едут, шесть  всадников! – он  прокричал – Шесть  всадника едут  в  Рим! 

  Он  пробежал  до  деревянного  стола, где  у  горящего  очага, почти  развалившегося  от  ветхости  дома,  возилась его  приемная  земная  мать.

 — Мама! А, где  Урсула  и  Камила?! — он, громко запалившись  слегка  от быстрого  бега, прокричал, кареглазой  женщине. В  старенькой, крестьянской изношенной  уже  до  дыр  длинной  до  пола, подпоясанной  простым  тонким поясом  из  холстины  домашней  тунике. Надетой, на  ее  голое  тело, и  на  босую  ногу. С  забранными  в  хвост  длинными  и  торчащими  во  все  стороны  вьющимися  уже  с  сединой  черными  волосами.

— Что  ты  так  разорался, сын – Мать  произнесла  ему.

  Она  испугалась  и  даже  вздрогнула.

 — Весь  дом  переполошил – она  прикрикнула  на  своего  сына – Они  еще  спят.

  Сильвия  подошла  к  своему  сыну  Ганику  и  его  спросила — Кто едет?

— Всадники, мама – уже  спокойнее  произнес  Ганик – Я  слышал  от  ребят, сам  едет  Германик  и  командующий  легионами  Блез. Они  едут  в  Рим. К императору Тиберию.

  Ганик  взял  за  обе  руки  свою  приемную  мать  и  произнес  ей — Я  хочу  увидеть  Рим.

  Он  не  видел  и  не  был  с  рождения  в  нем, хотя  Ганик  с  сестрами  и матерью  жили, буквально  у  него  под  боком. Он  не  видел  римских  воинов  всадников. Приемная  мама  всегда  прятала  его, еще  совсем  маленького, как  кто  проезжал  по  этой  дороге  мимо  Селенфии. Внутри  их старенького  перекошенного  временем  крестьянского  дома.

— Я  не  пущу  тебя  туда. И  ты  это  знаешь, Ганик – она  произнесла  ему  строго – Я  боюсь  за  тебя, сын  мой.

  Она  оставила  его  стоять  посреди  дома, и  пошла  снова  к  глиняной  печке, где  варилась  опять  рыба, и  запах  стоял  на  весь  дом.

 — Камилла  и  Урсула  спят  еще – она  ему произнесла  негромко — Ты же знаешь  они  еще  маленькие. А  ты  вырос  вперед  их. Кто  ты, я  и  не  знаю до  сих  пор

  Она  говорила  высокому  и  здоровому  широкоплечему  парню, на  вид  лет уже  двадцатидевяти  или  даже  старше. Одетому, тоже  по-крестьянски  в  короткую  до  колен тогу, с  короткими  рукавами. С  сильными, мускулистыми  руками  и  босыми  запыленными  уличной  пылью  ногами.

 — С  того  момента  как  нашли  с  твоим  приемным  отцом  тебя  здесь  в  этом  доме – она  произнесла  Ганику — Твой  возраст  я  не  могу  определить. И  не  знаю, откуда  ты, Ганик. Сыночек  мой. И  я  боюсь  за  тебя. Особенно, после  того  как  умер Митрий, твой  отец.

  Приемный  отец  Ганика, тоже  уже  в  годах  рыбак. Лет  пятидесяти  с  лишним, и  старше  приемной  его  сорокалетней  матери. Которая   уже  выглядела  порядком  измученной  от  такой  вот  крестьянской  нелегкой  жизни.

  Митрий  Пул, утонул  в  Тибре. Пошел  рыбачить  и  утонул. Вообще  не  ясно  даже  как, но  его  нашли  мертвым  уже  на берегу. И  похоронили  недалеко  от  селения  Селенфия. Говорят, видели даже, как  он  выполз  на  берег, но  нахлебался  воды. И  не  смог  прийти  в себя.

  И  вот,  Ганик, жил  только  с  приемной  не  родной  ему матерью  и  двумя  сводными  ему  сестрами  Урсулой  и  Камилой. На  самом  краю  своей  деревни  в  той  старой  завалившейся  набок  избушке.

  Они  были, чуть  ли  не самыми  бедными  из  всех  крестьян  в  деревне. И  жили  на  одной  пойманной  теперь  Гаником  рыбе.

— Скоро  там  будут  гладиаторские  игры, мама – он, стоя  перед  ней, посреди  дома  произнес  ей.

  Ганик   разочарованно  посмотрел  на  неродную  свою, но очень  любящую  его  как своих  дочерей  крестьянку  мать, заботливую, и  невероятно  добрую  и  снова  произнес – Я  не  был  ни  разу  в  Риме. Ни  разу  не  видел  гладиаторов, только  от  мальчишек  слышал  о  них. Говорят, они  красивые  и  сильные  все  как  один, и  есть  даже  школы, где  их  учат  драться  друг  против  друга  на  забаву  горожан  Рима.

— Я  сказала, нет, значит, нет – ответила  строже  ему  Сильвия.

— Мама! — он  упрашивал  ее, но  она  не  согалашалась.

  Он, Ганик, выросший  непонятно  как  до  возраста  практически  уже  взрослого  мужчины  с  полугодовалого  младенца  всего  за  пять  лет. И  Сильвия  прятала  его  ото  всех. Благо  их  почти  завалившаяся  крестьянская  рыбацкая  хижина  стояла   в  стороне  от  самой   деревни. И  Ганика  видели  не  часто, даже  соседи  крестьяне. Хотя  не  раз  задавались  вопросом  о  возрасте  Ганика. И  постоянно  Сильвии  этим  докучали. Особенно  селянки, женщины. И  Сильвия  боялась, чтобы  слух  не  разнесся  далеко. И  особенно  до  самого  Рима. Она  постоянно  прятала  Ганика  от  посторонних  глаз. Особенно, проезжих  по  Апиевой  дороге  в  город.

  Но  сегодня  Ганика  было  не удержать. Он  так  и  рвался  туда, на  ту  дорогу. 

— Нет, мальчик  мой – Сильвия  строго  произнесла  ему — Все  соседи  и  те знают, что  с  тобой, что-то  не  так. И  они  смотрят  на  нас  косо  и  боятся. Я тоже  боюсь, чтобы  сюда  не  нагрянула  какая-нибудь  стража  из  города  или  солдаты. Узнай  о  тебе  и  какой  ты.

— Тем  лучше, если  я  уйду  отсюда, когда-нибудь – он  произнес  уже серьезнее — Я  уже  взрослый  почти, ты  сама  мне сказала.

— Ты  еще  ребенок, Ганик – произнесла  мать  и  подошла  к  своему приемному  сыну. И  добавила  – И  это  еще  больше  беспокоит  меня. Просто  ребенок, выросший  очень  быстро  и  не  по  понятным  естественным  причинам. Так  обычные  дети  не  растут. И  хорошо, что  мы живем  на  большом  отдалении  от  остальных  соседей. И  они  тебя  редко видят. И  быстро  забывают  о  тебе. Но  это  временно. Когда-нибудь  все равно  случиться  что-нибудь  нехорошее. И  я  это  чувствую, Ганик.

  Ганик  подошел  к  Сильвии  и  поцеловал  приемную  мать.

  Она  ему  опять  напомнила  о  его  возрасте. Но  кто, он  не  знал, и  не  знала, ни  она, ни  сводные  сестры, ни  его покойный  рыбак  отец.

  Ганик  видел  странные  сны. Странные  и  настолько  четкие  и  ясные, что сам  их  не  мог  объяснить.

  Он  видел  себя, почти  постоянно  бредущим  по  какой-то  неземной пустыне. Сплошной  бесконечной  и  бескрайней  пустыне. Почти  все  время в  одном  и  том  же  эпизоде  и  месте. Среди  потрескавшейся  выжженной  солнцем  земли  и  валяющихся  камней. Подымающим  под  собой, босыми своими  ногами, с  ее  поверхности  песок  и  пыль. Этот  сон, он  видел  с самого  малолетства. С  разницей  ощущений  себя  в  них  от  совсем  маленького  мальчишки  до  уже  вполне  взрослого  мужчины. Именно  в  возрасте  двадцатидевяти  лет, он  начал  видеть  эти  сны  вообще  регулярно  с  завидным  постоянством. И  видеть  ее. Странную. Бредущую, чуть  поодаль  от  него  в  оборванном  в  подоле  истрепанного  рубища  платья. Еще  не шибко  старую, вполне  привлекательного  вида  русоволосую  женщину, которая  даже  общалась  с  ним  в  тех  снах  и  называла  его  своим  сыном.

  Раньше  она  была  моложе, когда  он  был  совсем  маленьким. Когда  она оставила  его  в  избушке  рыбака  и  его  жены, и  он  странным  образом запомнил  ее  тогда  гораздо, более  молодое  лицо. Так  ему  казалось. Но прошло, не  более, пяти  лет  до  его  почти  взросления, но  она  не  изменилась. Не  изменилась  в  его  тех  странных  снах. Только  стала  несколько  старше, как  ему показалось, но  попрежнему  называла  его  своим  родным  сыном  и  клялась  в  любви  к  потерянному  ребенку.

   Кто  она? Кто эта  женщина? Называющая  себя  его  матерью?

   Он  рос  слишком  быстро для  человеческого  ребенка. За  пять  лет, он  вымахал  в  почти  взрослого  здорового  не  обиженного  здоровьем  и  силой  мужчину. На  вид  лет  почти  уже  тридцати. Но  был  внутри, как, ни  странно  мальчишкой, лет  не  старше  пятнадцати. Прошли  годы, а  его  разум  и  внутренний  возраст  был  еще  как  у  мальчишки. Но  выглядел  Ганик  уже  как  взрослый  мужчина. И  внезапно  остановился  на  этой  отметке. Не  взрослея  и  не  молодея. Странно  это  было  как-то. Опередив  в  росте  и  физическом  развитии  своих  сводных  теперь  уже  двадцатилетних  сестер  близняшек, которые  были  старше  его  тогда, лет  пятнадцати, когда  он  появился  неизвестно  откуда  у  них  дома. Совсем, практически  еще  грудным  малышом, и  вырос  за  эти  пять  лет  во  взрослого  почти  мужчину. Пугая  самих  сестер  и  приемных  обоих  родителей. И  вот  они  сейчас  его  сестренки  еще  лет  двадцати  молодые  совсем, кучерявые  с  русыми  и  черными  волосами  девчонки, с  синими  и  карими  игривыми  глазами. А  он, уже  почти  взрослый  мужчина. И  это  за  какие-то  пять  лет.

  Старый   рыбак  его  приемный  отец  Митрий  Пул, до  того  как  погиб, пряча  его  с  его  приемной  матерью  Сильвией   от  соседей. Всем  потом говорил, что  он  от  умершей  сестры  его  жены. Но  те, все  равно  видели, как  Ганик  рос. Ото  дня  ко  дню, физически  выправляясь  в  красивого молодого  сильного  физически  и  довольно  крепкого  и  здорового  мужчину.

  Даже  местные  молодые  деревенские  по  берегу  Тибра  крестьянки. Двадцатилетние  пылающие  любовными  страстями  и  фантазиями  девицы. Стали  приставать  к  Ганику  со  своей  любовью. Хотя  он  не  понимал  еще, что  это  такое. Он  был  внутренне  по  разуму  еще  лет  пятнадцати. Совсем мальчишка. И  не  понимал, всего, чего  хотят  эти  резвые  на  выдане  и необузданные  в  плотских  желаниях  по  отношению  к  нему  крестьянки. И мама  его  приемная  всегда  отгоняла  их  от  него. Она  заботилась  о  нем, понимая  все. И   то, что  он  был  странный  в  развитии  и  необычный ребенок.

  Она  Сильвия, понимала, что  Ганик  появился  не  просто  так  в  ее крестьянской  женской  судьбе  и  жизни. И  он  не  был  даже  совсем  человеком. И  когда-нибудь  все  изменится, и  измениться  в корне  его  судьба. Но  до  этого  момента, она  берегла  его, как  и  своих дочерей. Он  был  ее  хоть  и  приемным, но  единственным  теперь  сыном. Сыном  одинокой   вдовы  крестьянки. И  у  Ганика  зародилась  мечта, которая  сама  по себе  пришла  как  к  нему, пока  он  сидел  на  берегу  Тибра  и  рыбачил.

  Он  мечтал  стать  известным  и  знаменитым. Известным, на  весь  Рим. Любой  ценой  или  если  придется, даже  кровью.

  Но  он  тепереь  хотел  только  одного  и  только  этого. Вытянуть   свою  эту  приемную  семью  из  того  места, где  они  были. Из  мира  бедности. Помочь  сестрам  и  матери. И  помочь, хоть  как-то  улучшить  их  крестьянскую  жизнь.

  С  того  самого  момента  он  только  и  рвался  в  сам  Рим. Он  знал, он чувствовал, что  там  его  ждет  яркая  судьба. Неизвестно  еще  какая, но  очень  яркая  и  интересная. Что-то  тянуло  его  туда. Туда, где  он  еще  не был  ни  разу, но  очень  хотел.

                                           ***

  На  каменной  дороге  из  крупных  больших  булыжников  появились всадники. Целая  группа  всадников  в  блестящих  военных  доспехах. Сверкающих  на  ярком  солнце  и  на  их  красных  военных  одеждах. Коротких  красных  туниках, которые  носили  исключительно  только высшие  воины  Рима. Украшенных  красивой  золоченой  оборкой  по нижнему  краю  и  коротким  рукавам. С  широкими  с  золотоми  бляшками поясами  белтеусами, перекрещенными  и  связанными  на  бедрах  солдат римской  гвардии. И  мечами  гладиями  и  кинжалами  на  них. В  солдатских сандалиях, похожих  на  сапоги, закрывающие  почти  целиком  голени  ног   калигах. В  блестящих  медных  шлемах  с  гребнями  птеругами  с оформлением  из  страусинных  разноцветных  наверху  перьев. В  красных широких  застегнутых  на  правом  плече  медной  пряжкой  фибулой отороченных  золоченой  оборкой  по  нижнему  краю, как  и  их  одежда, длинных  воинских  плащах  лацернах.

  Их  было  больше, чем  трое. Еще  к  троим  всадникам  едущим  впереди, еще  трое, что  примыкали  трое, что  ехали  сзади.

  Казалось, они  ехали  прямо  в  саму  Селенфию. Всадники  верхом  на украшенных  красивой  военной  попоной  и  сбруей  лошадях, подымая  пыль на  дороге, спешили  в  Рим. И  может  на  беду, а  может  на  само  счастье, проезжали  мимо  дома  Ганика.

  Дом  Ганика  и  его  сестренок  и  приемной  матери  Сильвии, как   раз  стоял  совсем  недалеко  от  этой  Апиевой  дороги  и  первым  с  этой  стороны  самой  дороги.

  Чуть  не  сбив  ногами  на  пороге  с  воробьем  в  зубах  домашнюю  кошку, Ганик  выскочил  из  своего  крестьянского  рыбацкого  дома  в  момент  как раз  к  их  появлению. Он  подлетел  к  краю  самой  Апиевой  из вымощенного  булыжником  запыленной  ветрами  дороге. Стоя  там босоногий  в  своей  рыбака  крестьянина  дряхлой  и  порядком  уже  изношенной, как  и  у  его  приемной  матери  Сильвии  одежде.

  Первым  ехал  сам  Германик, племянник  Тиберия  по  родственной  линии Юлия  Октавиана  Августа. Сын  Нерона  Клавдия  Друза  старшего, брата Тиберия  Клавдия  Нерона.

  Германик  Юлий  Клавдиан  был  сыном  его  родной  сестры  Октавии. И мать  Тиберия  всегда  Тиберию  напоминала  об  опасности  захвата  власти, которой  Тиберий  боялся. Боялся  из-за  популярности  Германика  Клавдиана среди  солдат  легионов. Он  был  легатом  половины  легионов императорской  армии, и  главным  Трибуном  и  патрицием  Рима. И представлял  для  Тиберия определенную  военную  опасность. У  самого  же  императора  Тиберия власти  такой  и  популярности  не  было. Кроме  того, у  Германика  было много  детей, включая  самого  будущего  императора  Гая  Германика Калигулу, но  это  дальнейшая  история, не  имеющая  к  этой  никакого  пока  отношения.

  Так  вот  первым  ехал  Германик  Юлий  Клавдиан. За  ним, чуть  сзади военачальник  и  правая  рука  Германика  и  такой  же  подчиненный, как  и теперь  императору  Рима  Тиберию, тоже  легат  и  генерал  Гай  Семпроний Блез. Рядом  с  ним  еще  один  бравый  солдат  и  ветеран  Рима, и  ординарец самого  Гая  Семпрония  Блеза, центурион  Октавий  Рудий  Мела. А  следом еще  трое. Двое  младших  командующих, центурион  Династий  Римий  Мерва  и  Сесмий  Лукулл  Капуллион. Тоже, при  боевом  оружии  и  такой же  военной  одежде. И  еще  один. Из  числа  гражданских. В  короткой, белого  цвета  с  золоченной  тоже  оторочкой  по  нижнему  краю  и  коротким  рукавам  походной  одежды  богатого  римлянина. И  в  кожаных  красных  сапогах  зажиточного  горожанина  калцеях. С  кинжалом  на гладиаторском  поясе  с  металлическими  бляшками. И в сером  плаще  пенуле  с  рукавами  на  белой  в  пятнах  лошади. Лет  где-то  пятидесяти. Не  высокого  роста. Со смуглым  лицом  и  зелеными  из-под  вздернутых  бровей, на вылупку, маленькими, но  далеко  не  глупыми  и  очень  хитрыми  глазами. С небольшим  пузиком  под  своей  походной  одеждой  конника, и  седой  не  по  годам  полностью  головой. С  короткой, как  и  у  всех  военных  стрижкой. О  нем  то  и  пойдет  в  дальнейшем  речь.

  Всадники, подымая  пыль, копытами  лошадей, подъезжали  к  стоящему  на обочине  дороги  любопытному  и  с  интересом  смотрящему  на  них  Ганику.

  Он  на  свою  беду, а  может  и  на  счастье, стоял  один  здесь, и  никого  не было  как  раз  рядом. Все, кто  знал  о  прибытии  верховых  едущих  в  Рим, тоже  выбежали  из  своих  жилищ, но  были  гораздо  ниже  по  самой  Апиевой дороге. Ближе  к  самой  деревне  Селенфии.

  Вот  Ганик  и  оказался  тем, кто  первый  попался  на  глаза  конникам  в красивых  сверкающих  на  ярком  солнце  раннего  утра  блестящих  медью доспехах  и  красных  плащах.

   Первый  едущий  всадник  поднял  вперед  и  вытянул  раскрытой  ладонью вниз  в  приветствии  ему  Ганику  правую  в  перстнях  руку. Обычно  так приветствовали  высокородные  римляне  друг  друга  или  военные. Так  же приветствовали  самого  императора  Рима.

  Тот  всадник, вероятно, это  сделал  просто  в  шутку. Но  Ганик  этого  не знал. И  тоже  в  ответ  поднял  так  же, вверх  и  ладонью  вниз  впереди  себя вытянутую  руку. Всадники, было, видно  удивленно  переглянулись  и слышно  было, как  захохотали, подъехав  к  стоящему  Ганику.

  Лошадь  первого  из  них  в  красном  длинном  плаще  и  в  золотистых военных  доспехах  и  шлеме, остановилась, прямо  у  самого  Ганика.

— Ты, видно, глупец  или  очень  смелый  человек! — громко  произнес  всадник – Коли  сделал  тоже  самое!

   Он  не  переставал  хохотать, присматриваясь  к  молодому  на  вид  неплохо сложенному  парню. Всадник  был  тоже  молод  и  высокого  роста.

— Как  тебя  звать, смельчак? — перестав  смеяться, как  и  за  ним, остальные всадники  уже  спокойнее  произнес  первый  всадник, сидя  на  лошади.

— Ганик – произнес  Ганик – А  вы, кто  будете? Вы  сам, Германик?

  Всадники  все  переглянулись, а  первый  смотрел, не  отрываясь  от  Ганика, и  заулыбался, глядя  на  молодого  крепкого  парня. Его  серые  бесцветные широко  открытые  глаза, на  мужественном  прямоносом  с  легкими морщинами  молодом  лице, лет  тридцати  пяти  умудренного  военным делом  воина, уставились  на  Ганика. Он, молча, слез  с  коня, и  встал  перед молодым  здоровым  парнем. Он, не  произнеся  пока  ни  слова, взял его  Ганика  правую  сильную  и  крепкую  как  уже  почти  взрослого  мужчины  руку  в  свою. В  красивых  больших  золотых  перстнях  почти  на каждом  пальце. И  посмотрел  на  нее. Удовлетворенно  и  тоже  молча. И  потом  обеими  руками  взял  Ганика  за  его  плечи.

— Добрый  может  получиться  воин — неожиданно  он  произнес, и  оглянулся на  своих  подчиненных, сидящих  сзади  за  ним  на  лошадях.

 — Как  скажешь, Гай  Семпроний  Блез? – он  произнес  и  отошел  несколько  назад, словно давая  возможность  еще  одному  всаднику  обратиться  к  Ганику.

  Второй  тот, кто  был  на  лошади  с  левой  стороны  подъехал  и  поравнялся верхом. Тоже  слез  с  лошади  и  подошел  к  Ганику.

  Он  был  ниже  гораздо  первого  всадника. Несколько  толстоват  и  коренаст. Значительно  старше  и  в преклонном  возрасте. С  морщинистым  почти  квадратным  лицом, тоже  прямоносым  и, лет  не  менее  пятидесяти  с  лишним  на  вид. И, тоже  с  серыми  бесцветными  глазами. Он, снял  шлем  с перьями. И, осмотрел  всего  с  ног  до  головы  Ганика.

— Отлично  сложен  для  воина – произнес  тот, которого  первый  всадник назвал  его  именем  Гай  Семпроний  Блез – Сколько  тебе? – он  задал Ганику  вопрос.

— Мне  пятнадцать  лет — ответил  даже, не  думая  Ганик, и  не, понимая  сам, что  говорит, по  своей  детской  еще  наивности.

  Второй  всадник  в  годах  посмотрел  на  первого, стоящего  чуть  на  отделении  его  и   от  Ганика.

— Пятнадцать?! – удивленно  произнес  первый   высокий, лет  тридцати  с  серыми  бесцветными  глазами, и  видимо  здесь  самый  старший  конник  воин.

— Выглядишь  как  взрослый  вполне  мужчина – проинес  он, и  он  повернул голову  к  еще  одному  всаднику  из  заднего  ряда. И  тот, поняв  его  жест, подъехав, тоже  на  лошади, спрыгнул  быстро  на  землю.

— Обрати  внимание – произнес  он  и  обратился  к  тому, что  теперь  тоже  стоял  перед  Гаником — Мы  нашли, кажется  уклониста  дезертира, Октавий  Мела.

  Тот  третий, стоя  рядом  с  пятидесятилетним  почти  уже  стариком  воином, тоже  осмотрел  всего  с  ног  до  головы  стоящего  на  краю  Апиевой  дороги  Ганика.

  Первый  и  самый  главный  из  всадников, молча, и  уже  не  улыбаясь, подошел  из  отдаления, и  поровнялся  с  двумя  воинами, и  снова  взял  Ганика  за  правую  руку, своей  тоже  правой  рукой. Он  крепко  сжимал  ему  кисть  руки  и  пальцы, сдавливая  мощной  хваткой, привыкшей  держать  меч  гладий  в  бою, и  смотрел  в  лицо  Ганику. Словно  ожидая  от  него, что  ему  будет  больно. Но  понял, что  рука  Ганика  не  слабей  его  руки, и  не  менее, крепче, чем  у него. И  ослабил  свою  хватку.

 — Отличная,  крепкая  рука, чтобы  держать  щит  и  меч – произнес  он — Как  раз  для  того  и  создана.

   Он  отпустил  руку  Ганика, и  повернул  голову  к  третьему, еще  сидящему  на  коне,  тоже  в  блестящих  доспехах  с  правой  стороны  воину. И  тот,  тоже  слез  с коня  и  подошел  к  ним.

 — Что  будем  делать? – спросил  он  уже  своих  троих  воинов  в  блестящих  шлемах  и  красных  воинских  плащах.

  Он  смотрел  на  Ганика  не  очень  дружелюбно, но  Ганик  их  всех  не понимал. Не  понимал, что  значит  слово  дезертир  и  уклонист.

  Первый  и, видимо  тот, кто  главный  высокий  воин  в  блестящем  в страусинных  перьях  шлеме  отошел  от  Ганика  снова  немного  назад, и  смотрел  на  него. Он, словно, что-то  думал.

 — Как  твое  имя? — он  вдруг  переспросил  Ганика  еще  раз.

— Ганик – ответил  ему  Ганик.

 — Почему  не  в  армии? – он  спросил  Ганика  снова. Но  Ганик  и  понятия  не  имел, что  это  такое  армия. Он  молчал  и  не  знал, как  ответить.

— Что, молчишь?! – уже  серьезнее  и  громко  спросил  второй  из  воинов, тот,  что  был  старше  всех  и  седой, которого  первый  конник  назвал  Гаем  Сепронием  Блезом — Отвечай  сейчас  же! 

   Он  положил  левую  руку  на  свой  меч. А  правой, взялся  за  рукоять  своего  длинного  в  золотой  оправе  ножен  кинжала.

— А  что  такое, армия? – спросил  неуверенным  голосом  Ганик, действительно  первый  раз  слыша это.

   Он  прожил  в  своем  доме  со  сводными  сестрами  и  приемной матерью, и  речь  об  армии  не  раз  не  заходила  при  их  разговорах. Даже  при  еще  живом  приемном  отце. И  Ганик, действительно  ничего  об  армии  толком  не  знал. Приемные  его  родители  даже  речи  специально, видимо  не  заводили  об  этом. Пряча  его  ото  всех. Он  вообще  мало  чего  знал. Только  о  гладиаторах  Рима. Потому, что  об  этом  постоянно  трещали  сельские  мальчишки.

— Он, видно, дурак! – произнес  громко  стоящий  рядом  с  седым  стариком  воин  и  засмеялся. Ему, вторя  замеялся  и  самый  первый, и  самый  главный  из  всадников. И  даже  сам  пятидесятилетний  старик, из  военных. И  подхватили, смеясь  над  Гаником  еще  двое, более  младших  воинов, тоже  в  красных  плащах  с мечами  гладиями  на  широких  воинских  поясах  и  сидящих  на  лошадях  Сесмий  Лукулл  Капуллион  и  Династий  Рудий  Мерва. Имен, которых  Ганик  тоже  не  знал.

  Один  из  них  смеясь, крикнул – Придурком  рожден  он, потому  и  не  в  армии!

— Зато  он  неплохо  сложен! – перекрикивая  смеющихся, громко  произнес  с  короткой  стрижкой  человек  с  зелеными  хитрыми  на  вылупку  маленькими  глазами.

  Он  как-то  оставался  сзади  всех  и  верхом  на своей  лошади. Он  и ехал  сзади  всех, но  тут  проявил  видимый  интерес  к  двадцатидевятилетнему  Ганику. Похоже, Ганик  произвел  на  него  хорошее  впечатление  своей  высокой  широкоплечей  мускулистой  фигурой.

  Он  тоже  спрыгнул  со  своего, как  и  у  первого  и  самого  главного  воина  белого, только  в  серых  пятнах  коня, и  подошел  к  стоящим  трем  в  красных  плащах  и  блестящих  медью  доспехов  конникам.

  Слезший  с  лошади  и  подошедший  к  стоящим  военным, Это  был  тот  в  гражданской  короткой  до  колен  и  с  короткими  рукавами  до  локтей, как  и  у  всех  конников  воинов, и  в  дорожной  серой  от  пыли  одежде. Тунике до  колен  с  золотой  вышивкой  по  краям. В  отличие  от  остальных, что  были  в  красных  воиских  туниках. В  сером, поверх  себя  и  с  рукавами  длинным  узким  кожанным  плащом  пенулой. Застегнутом  тоже  фибулой  на  правом  плече  из  обычной  меди. С  вычеканенной  львиной  головой. И  тоже, подпоясанный, широким  с  металлическими  бляшками  поясом. Стянувшим  его  хорошо  выделяющийся  округлый животик. Лет,  сорокадевяти  уже  поседевшего  головой  мужчины.

  Сразу видно  было, что  этот  человек  был, по проще  в  сравнении  с  другими  конниками. Но  тоже  не  из  бедных.

  Это  был  содержатель  школы  гладиаторов  при  Риме  Хароний  Диспиций Магма.

  Весомая  фигура  в  среде  ланист, как  и  его  школа  гладиаторов. Он  был человек  завидной  справедливости  и  честности. Правда  со  своими интересами  и  грехами  внутри  своей  столь  кристально  чистой  души. Но если  не  брать  это  во  внимание, то  человек  в  отличие  от  многих довольно  порядочный, но  весьма  жесткий, расчетливый  и  порой хладнокровный. И  даже  иногда  циничный. Особенно, когда  касалось споров  на  деньги. И  большие  денежные  ставки.

  У  ланисты  Харония  Магмы  была  отличная  гладиаторская  школа  при  самом  Риме, и  он  как  раз  был  в  поиске. И  ездил  по  своим  делам, чтобы  подыскать  себе  подходящий  товар  для  своей  Олимпии.

— Верно, Германик? – он  обратился  по  имени  к  главному  воину. Оценивая физические  данные  на  вид  и  глаз, стоящего  на краю  Апиевой  дороги  молодого  и  на  вид  очень  здоровго  и  сильного  крестьянского  парня.

 – Если  он  немного  и  вправду  не  в  себе – произнес  ланиста  Хароний  Диспиций  Магма —  Я  в  качестве  наказания  за  дезертирство, заберу  этого  крестянского  ублюдка  к  себе  в  гладиаторскую  школу. Мне  не  хватает  сейчас  Ритариев.

  Главный  воин  в  красном  длинном  и  широком  воинском  плаще  с золоченой  пряжкой  фибулой  на  правом  плече, отороченном  по  нижнему краю  золотой  каемкой, посмотрел  одобрительно  на  просьбу  человека  из гражданских.

— Хорошо – произнес  тот, кого  называли  главным  легатом  и  трибуном Германиком  Юлием  Клавдианом — Он  твой, Хароний.

  И  тут  же  обратился  громогласно  к  смотрящему  на  него  напуганными  глупыми  глазами  взрослого  мальчишки  Ганику.

— Слышешь, полоумный! — он  громко  обратился  к  молчавшему, теперь  как рыба  и  напуганному  Ганику – Ты  теперь  его  человек. Раз  он  заступился за  тебя. Не  подведи  его.

   Ганик  тогда  и  знать  не мог, как  его  меняестя  жизнь. Именно  сейчас. И  с  этой  самой  минутой, у  этой  Апиевой  дороги. И  неизвестно, чем  бы  для него  закончилась  эта  встреча. Если  бы  не  этот  его, пока  ему  неизвестный  заступник  из  гражданских. Оказавшийся, наверное, неслучайно  рядом  в  числе  конников  и  военных.

— Прошу  вас, господин! – вдруг  раздался  голос  матери  Ганика. Голос, буквально, напугал  всех  своим  криком. Даже  лошадей. И  те  даже  дернули  поводья  в  руках  конников. И  все  вздрогнули  и  повернули  головы  на  крик  бегущей  по  дороге  от  дома  Сильвии, приемной  матери  Ганика.

 — Прошу  вас, господин! — она  кричала  на  бегу, приподымая  подол  своего крестьянского  из  холстины  в  дырах  и  заплатах платья. Она  неслась  сломя  голову босиком  по  выжженной  траве  и  камням  к  Апиевой  дороге. Бежала  от  самой  деревни. И  своего  дома.

  Она  поняла, куда  убежал  ее  Ганик, и  уже  искала  его  и  нашла.

  Подбегая к  стоящим  у  Апиевой  дороги  военным  конникам  легионерам,  она  прокричала – Прошу  вас, господин, не  убивайте  моего  сына! Я  молю вас, господин!

   Она, подлетев, упала  на  голые  свои  женщины  колени  в пыль  самой  дороги  перед  всадниками. И  прижалась  к  голым  жилистым ногам  стоящего  Ганика  головой.

 — Он  у  меня  единственный  сын! – она  взмолилась  конникам —  Я виновата, что  прятала  его  от  армии! Я  должна  отвечать  за  это! Пощадите  моего ребенка! Он  немного  не  в  себе, господин!

— Нужен  он  кому-то — проговорил, брезгливо, сморщив  свое  лицо, главный  всадник  воин – Ответь  только  мне  женщина – произнес  громко  он – Он  у тебя  от  кого  такой? От  осла  или  козла?

  И  снова  засмеялся  и  добавил — Хоть  и  полудурок, но  здоровьем  не  обижен. На  нем  пахать  можно  вместо  лошади.

— Простите, господин! — она  продолжала  рыдать, словно  не  слыша  и  не понимая  его, и  прижиматься  седеющей  растрепанной  на  ветру  головой  к ногам  молодого  на  вид  взрослого  здорового  и  сильного  парня. Она тряслась  вся  от  страха  и  боли, и  Ганик  так  и  не  мог  понять, что происходит. Он  тоже, упал  рядом  с  матерью  на  колени. И, уставившись тупо  на  военных, молчал, обнял  свою  приемную  маму  Сильвию.

— Они, наверное, все  здесь  ненормальные – произнес  третий  в  блестящих  на  солнце   медью  доспехах  воин  и  в  красном  плаще. Центурион  по имени  Октавий  Рудий  Мела.

 – И  мать  и  ее  этот  дурак – произнес  он – Ты  хоть  не  оставляей  без  присмотра, этого  своего  дурака, мать.

  Сильвия  прижалась  к  своему  приемному  сыну, защищая  его, как  только можно. И  обняв  его  своими женскими  руками. Она  рыдала  навзрыд, и  это  тронуло  и  ранило  само  сердце  Ганика. Сейчас  что-то  произошло. Что-то  в  его  душе  и  его  голове.

  Он  даже  не  представлял  такой  к  нему  любви. К  приемышу  и  подкидышу. Неизвестно  откуда. 

  Он  просто  опустил  свою  с  вьющимися  русыми  волосами  голову  на  плечо  матери, потупив  с  вой  взор.

— Подыми  мать  на  ноги, недоумок! – произнес  тот, которого  называли  генерал  Гай  Семпроний  Блез.

— Замолчи, Блез! – произнес, обрывая  его, громко  и  резко  главный  всадник  по  имени  Германик  Юлий  Клавдиан, обращаясь  к  Блезу. И, сверкнув  недобрым  взглядом  серых  бесцветных  из-под  военного  шлема  с  перьями  глаз, сказал — Я  буду  решать  и  говорить  сейчас, как  быть  дальше, и  что делать.

  Первый  воин  в  золоченых  красивых  доспехах  и  красной  военной короткой  тоге  и  красном  длинном  плаще, подошел  к  Ганику — Ты  знаешь, кто  я? — он  обратился  к  поднявшему свою  мать  с  земли  Ганику. И, не  дожидаясь  ответа, произнес — Я  командующий  императорских  легионов Рима  Германик  Юлий  Клавдиан. Я  брат  самого  императора  Рима  Цезаря Тиберия  Клавдия  Нерона. Ты, хоть  знаешь  такого? Кто  это? –

  Он  замолчал  ненадолго  и  смотрел, не  отрываясь  на  уже  самого напуганного  стоящего  с  плачущей  матерью  Ганика.

   Ганик  напугался  не  на  шутку  уже  за  себя  и  свою  ревущую  горькими слезами  мать. И, понимал, что  дело  худо. И, поэтому  молчал, считая вообще  ничего  не  говорить  теперь. Он, догадывался, кто  есть, кто. И  до того  как  Германик  назвал  свое  имя, но  промолчал. И  хоть  он  играл  с  пятнадцатилетними  деревенскими  мальчишками, он  не  был  дураком. Так  как  его  обозвали, его  сильно  задело. Хоть, он  был  еще  в  душе  не  погодам  выросший  во  взрослого  мужчину. И  Сильвия  его  берегла  ото всех  и  прятала  как  какую-нибудь  драгоценность. И  не  пускала  далеко  от своего  дома. А  он, хоть  и  покорно  слушался  ее  как  приемный  сын. Совершенно  не  переча  матери. Все  равно  убегал  из  своего  дома. И  он  все  прекрасно  понимал. И  понимал, теперь, что  его  жизнь  должна  измениться. И  он  не  хотел  быть  просто  как  его  приемный  отец  рыбаком  и  бедняком. Он  понял, что  достоин  большего. И  именно  сейчас. Он  уже  знал, что  делать. И  ему  еще  больше  захотелось  в  Рим.

— Ты, видно  и  впрямь  безумный – произнес Германик  Юлий  Клавдиан.

  И, молча, отвернувшись, сел  на  свою  лошадь. За  ним  последовали  остальные  двое.

  Главный  воин, и  конник, уже  с  лошади, дернув  красивую  золоченую сбрую, посмотрел  на  Ганика  и  стоящую  и  прижатую  теперь  сильными  мускулистыми  руками  сына  его  мать. Он  одернул  свой  по сторонам  свисающий  красный  широкий  с  золотой  по  краям  вышивкой воинский  плащ, поправил  гладий, висящий  на  широком  воинском  с  золочеными  вычеканенными  узорами  бляшками  поясе  и  в  золоченых  ножнах  кинжал. И  произнес  громко, чтобы  все  слышали – Раз  он  у  тебя  полоумный — он  обратился  к  рыдающей  от  страха  за  приемного  своего  сына  Сильвии – То, пусть  сидит  дома  и  не  лезет  на  проезжую  дорогу. Не  ровен  час, задавят.

   И  произнес  громко  своим  всадникам —  Поехали?! 

   Он  скомандовал  остальным, и  воины  быстро  поскакали  по  Апиевой дороге  в  сторону  Рима. Только  один  тот, кто  ехал  сзади, в  запыленной дорожной  одежде  обычного  римлянина. На  белой  в  серых  пятнах  лошади. В  серой  накидке  в  виде  кожаного  плаща  пенуле, с  седой  короткой  прямой  стрижкой  на  голове, приостановился  и  посмотрел  еще  раз  своими  маленькими  хитрыми  зелеными  на  вылупку  глазами. Видимо, запоминая  Ганика  на  лицо  и  оценивая  его  со  стороны.

  Хароний  Диспиций  Магма.

  Он  ехал  с  вотока. Вместе  с  воинами  и  все  еще  пустой. Без  своего  живого  товара.  Ему  не  повезло. Он  искал  для  своей  школы  рабов, но  не  нашел  никого. И  был  расстроен  своей  бесполезной  поездкой. Ганик  тогда  еще  не  знал, что  попадет  в  его  школу  гладиаторов. И  вся  его  жизнь  перевернется  в  одночасье.

   А  Сильвия  боялась  за  сына. Боялась  потому, что  знала  правду. Не  всю, но правду. Она  встречалась  втайне  от  своего  мужа, утонувшего  рыбака  с одной  странной  еще  довольно  на  вид  молодой  женщиной. Женщиной, очень  похожей  на  нищенку  или  бродяжку. Встретившись  с  ней  не  далеко от  их  дома. Она  приходила  со  стороны  Рима  в  Селенфию  по  Апиевой дороге. Та  женщина, несколько  странная  с  виду  и  по  манере  общения, сказала  и  предупредила  о  том, чтобы  она  берегла  его  как  родного  сына.

  Что  он  будет  таковым, каким  сейчас  есть. И  лучше  его, чтобы  держали за  ненормального. Это  будет  меньше  привлекать  к  нему  внимание, даже соседей. Сильвия  не  знала, кто  эта  женщина, но  советам  вняла.

  Но  не  все  было  так. Ганик  вырос  и  внимание  соседей  даже  возрасло  к  практически  взрослому  уже  парню. И  Сильвия боялась  за  него  больше, чем  даже  за  своих  пятнадцатилетних  дочерей.

— Мама —  произнес  Ганик – Что  они  говорили  про  армию? Что  такое дезертир? Почему  ты  так  напугалась  за  меня. И  просила  их, меня  не трогать? Я  же  им  ничего  не  сделал?

— Глупыш — выплакавшись, она  прижала  его  к  себе  и  прижалась  к  нему сама.

— Глупыш, ты  мой – она  повторила, оторвавшись, посмотрела  на  него, в  его  взрослого  мужчины  мальчишеские  глаза – Там  внизу  по  дороге  вся  деревня  и  все  твои  мальчишки, Ганик. Я  бегала  и  искала  тебя  по всей  деревне, а  нашла  здесь  вверху  по  дороге. Не  делай  так  больше. Понимаешь меня? Не  расстраивай  маму.

  Ганик  обнял сильными  своими  молодыми  руками, молча, приемную  свою мать  Сильвию, и  они  пошли  с  Апиевой  дороги  назад, под  громкое чириканье  прыгающих  по  земле  маленьких  воробьев  к  своей  рыбацкой завалившейся, почти  уже  набок  одинокой  от  всех  крестьянских  рыбацких домов  хижине.

                                              ***

  Он, разгоняя  каркающих  ворон, спустился  с  Небес  в  ярком  астральном свете. И  теперь, стоял  в  дорожной, обволакивающей  поднятой  его собственными  крыльями  серой  пыли. Он  смотрел  вослед  уходящей сорокалетней  женщине  и  ее  молодому  сыну. Он  искал  его  настоящую мать. Это  его  была  цель. Он  посланник  с  Небес. И  он  должен  был  успеть, сделать  то, что  не  успеют  сделать  посланные  как  он  другие. Они тоже  ищут  ее. Но  он  сбил  их  с  пути. Так  надо. Так  надо  ему  самому. У него  личные  счеты  с  тем, кто  был  ему  нужен. Тот, кто  должен  быть  где-то  недалеко  от  этих  мест. Мест, где  живет  этот  взрослый, но  в  душе  еще  совсем  мальчишка. Ганик  ему  был  не  нужен  сейчас. Он  искал  его настоящую  мать. Он  искал  Зильзерима. Это  была  его  первостепенная  цель. Цель  этого  красивого  с  горящими  как  огонь  глазами  ангела. Зильземир, беглый  ангел. Зильземир  преступник  для  них  и  всего Рая.

 Он  сложил  крылья  и  принял  видимый  вид. Принял  облик  взрослого, но молодого  очень  красивого  черноволосого  миловидного  на  вид  мужчины, с  почти, женским  лицом. В  длинной  до  самой  Апиевой  дороги  сутане.

  Сотканной  из  ярчайшего  живого  света. И  светящейся  странным  ярким небесным  астральным  светом  в  двигающихся  по  ней  и  ее  плавно перемещающимся  по  его  телу  складкам  живым  звездам  и  галактикам. Его длинные  черные, вьющиеся  на  невидимом  ветру  волосы  были  до  самого пояса  и  его  узкой  талии. Подпоясанной  широким  сотканным  из  звездной пыли  в  небесных  изумрудах  бриллиантовым  поясом. С  большой  такой  же изумрудной  пряжкой. Миллемид, сложил  на  груди  свои  руки  крестом, прижимая  окольцованными  перстнями  с  драгоценными  небесными изумрудами, тонкие  как  у  женщины  пальцы  к  мужской  своей  ангельской  груди. И, поклонившись  земле, вошел  в  обитель  землян.

  Ангел  Неба, плавно  переступая  по  незнакомой  его  еще  ногам  твердой опоре  из  камня, пошел  быстро  по  Апиевой  дороге. Переступая  плетеными золочеными  сандалиями  в  изумрудных  пряжках  под  оставляющей светящийся  в  воздухе  след  на  ветру  своей  ангельской  одеждой  ногах.

  Он  направился  в  сторону, которой  уехали  всадники. Его  не  интересовало сейчас  ни  жилище  Ганика  ни  его  приемная  мать  с  сестренками. Ни  их Селенфия, рыбацкая  крестьянская  деревня. Он  направлялся, прямо  в  сам Рим.

— Я  найду  тебя — произнес, смотря  впереди  себя  Миллемид, сверкая  огненно-красными, горящими  огнем  и  становящимися  мгновенно  черными, как  ночь  глазами.

 — И  тогда  поговорим, Зильземир, любимец  мой. Мой  красавец  Небесный. И  ненаглядный, мой  любовник. Любимец  самого  Всевышнего. Прячься  от меня, где  хочешь, я  найду  тебя  беглец – произнес  очень  красивый  лет  на вид  тридцати  молодой  миловидный, как  женщина  брюнет – От  меня  не сбежишь.

  Он  знал, где  искать  Зильземира. Он  один  напал  на  его  след. След беглеца. И  он  спешил. Он  должен  его  найти, пока  можно. Пока  до  него  не  добрался  Гавриил  или  Архиомид. Пока  у  Трона  Бога  в  прикрытии стоит  Михаил, надо  было  вернуть  беглеца  Зильземира.

  Его  цель  могла  принять  любой  облик. От  бродяги  старика  до  красивой богатой  римлянки  в  красивых  нарядах. И  придется  досконально  обыскать каждый  уголок  древнего  и  главного  города  на  Тибре. Он  превратился  в  черную  скользящую  по  булыжникам  Апиевой  дороги  тень. Которая понеслась  со  скоростью  пущенной  стрелы  туда, где  должен  находиться тот, кого  эта  тень  искала.

                                              ***

  День  был  на  исходе  и  темнялось. Близилась  ночь. Хароний  Диспиций  Магма, попрощавшись  с  путниками  и  с  доброго  разрешения  Германика, верхом  отсоединился  от  группы  конников, спешащих  в  сам  Рим, и  поехал в  сторону  своего  имения  Олимпия. Он  спешил  в  гладиаторскую  школу.

Туда, где  он  давненько  не  был. И  не  знал, как  идут  сейчас  дела  в  его школе. Как  идут  тренировки  гладиаторов. Мало  того, он  ехал  с  новой новостью. С  новостью  о  предстоящих, вскоре  боевых  соревнованиях  и играх  на  арене  Рима. И  еще, он  был  рад  тем, что  нашел  еще  одного будущего  по  его  мнению  подрастающего  воина. Он  нашел  его  между Валенсией  и  Римом. Прямо  на  дороге. Прямо  на  проезжей  дороге. И причем  недалеко  от  самого  Рима. И  не  важно, какой  он  на  голову, главное  он  здоров  и  силен. И  Хароний  знал  это. Он  это  знал, просто  на глаз. Он, Ланиста  Олимпии, знаменитой  на  весь  Рим  школы  гладиаторов. Школы  достойной  большой  арены  Рима  и  вечной  соперницы  школы гладиаторов  из  Капуи, Помпеи, которым  он  сможет  бросить  снова  вызов.

  И  он  нашел  то, что  надо. И  пребывал  в  хорошем  теперь  настроении. Он, сбросил  на  ходу, прямо  на  пол  свой  серый  от  пыли  пенулу  плащ, и кожаные  такие  же  запыленные  пылью  калцеи. Идя  босиком  в  свой  на вилле  ланисты  гладиаторов  кабинет, приказал  прямо  с  дороги  рабам  и слугам, приготовить  ему  бассейн  с  горячей  водой  и  распорядился принести  много  еды  и  вина. Он  вообще  любил  хорошо  поесть. Особенно любил  фрукты  из  своего  сада  при  своей  загородной  с  колоннадами  и скульптурами  богов, довольно  богатой  вилле, в  зарослях  оливковых деревьев  и  персиков, которая  и  была  гладиаторской  школой  по совместительству. И  напивался  частенько  вдрызг. А  еще, он  любил  ходить на  сторону. И  это  знала  его  исполняющая  роль  супруги  Сивилла. Красивая  темнокожая  мулатка  рабыня, купленная  им  у  своего  знакомого сенатора  Лентула  Плабия  Вара, и  ставшая  первой  рабыней  у  хозяина.

  Сивилла  была  доверенной  старшей  в  его  доме, и  теперь  заправляла  на вилле  Харония  Магмы  в  его  долгое  отсутствие. Вместе  с  доверенным  и здоровенным  высоким  негром  эфиопом  Ардадом, тренером  гладиаторов  в прошлом  ритарием, который  держал  дом  в  стальных  тисках. И  всем  давал  постоянно  нагоняя. И  присматривал  тоже  за  хозяйством  и  самой Сивиллой, по  наставлению  Харония.

  Сивилла  была, порочная, как  и  большинство  всех  женщин  рабынь, да  и вообще  всех  женщин  Древнего  Рима. И  похотливая  весьма  женщина, как впрочем, и  сам  Хароний. И  жила  в  свое  удовольствие. Но  на  правах практически  неофициальной  супруги  ланисты  школы. И  об  этом  мало, кто вообще  знал, даже  в  среде  его  друзей  и  знакомых. По  сути, Сивилла  и была  его  супругой, так  как  у  Харония  Диспиция  Магмы  не  было  вообще официальной  жены. И  единственное, что  их  объединяло. Его  с  рабыней  по  имени  Сивилла, это  сама  школа  и  домашнее  хозяйство. Где  Сивилла выказала  незаурядные  способности  в  управлении  самой  школой  в  его отсутствие. И  управление  прочими  хозяйскими  делами  и  самими  слугами в  самом  имении. А  главное, школа  при  Сивилле  расцвела  и  обустроилась.

  И  Хароний  был  доволен, что  появилась  у  него, вот  такая  хозяйственная и  еще  к  тому  же, очень  молодая, лет  не  старше  тридцати, не  плохая весьма  на  внешность  и  фигуру  рабыня. С  черными  длинными  дико вьющимися  завитушками  волосами  и  темной  смуглой  кожей. Черноглазая красивая  с  полненькими  алыми  губками  и  гибкой  тонкой  талией, как бестия  Алжирка. Как  сам  отзывался  о  ней  Хароний. Дикая  и  словно, вечно  не  объезженная  лошадь  для  быстрого  заезда. При  том  при  всем заботливая, что  касается  услуг  к  самому  Харонию, как  рабыни  и доверенная, на  которую  можно  в  свое  отсутствие  положиться. Так  иногда он  тоже  отзывался  о  Сивилле, когда  не  напивался  до  дури. А  это случалось  у  Харония  довольно  часто. И  особенно, после  ее  танцев нагишом  возле  его  бассейна, наедине  и  ночью. После  чего, они занимались  всю  ночь  любовью  прямо  в  самом  бассейне. Но  в  отсутствие Харония  Сивилла, например, частенько  ублажалась  гладиаторами  школы.

  Хароний  это  тоже  знал  и  не  препятствовал. Так  как  Сивилла  была  из своих  же  рабынь. И  давно  близко  со  всеми  здесь  снюхалась, еще  до получения  близкой  доверенности  и  права  быть  первой  рабыней  в  доме Харония  Магмы. Приблизившись  к  уровню  жены. Но, так  и  не  став  ему женой. Она  здесь  так  и  жила  между  всеми  к  кому  подкатит. И  Харония это  не  волновало, потому, как  не  выходила  Сивилла  за  порог самой школы  и  самого  имения. Это  было  главное. И  никто  не  видел, что твориться  в  пределах   виллы  Харония  и  его  гладиаторской  школы.

  Школа  охранялась  самими  гладиаторами  под  командованием  бывшего гладиатора  Ритария  Ардада, который  тренировал  гладиаторов. Этот высоченный  под  два  метра  раб  негр, лет  сорока  пяти, был  еще  и  личным охранником  самого  ланисты  Харония  Магмы. И  был  главным  охранником его  имения. Он  образовал  из  профессиональных  уже  ветеранов  школы свое  подразделение  охраны  школы  ланисты, назначенными  в  охранники гладиаторами, которые  уже  не  дрались  на  арене  из-за  серьезных  увечий, но  не  получили  вольную. И  жили  на  довольствии  Харония  за  свои боевые  перед  школой  выслуги. И  никто  не  мог  без  дозволения  хозяина, выехать  и  проникнуть  на  территорию  школы  ланисты  Харония  Магмы. И Сивилла  придерживалась  этих  правил  и  дорожила  своим  местом. И  управляла  имением, почти  на  равных  правах  со  своим  хозяином. Но  она сидела  взаперти. И  Хароний  Магма  не  разрешал  ей, как  и  другим  рабам и  слугам  совершенно  высовывать  нос  за  пределы  имения. Хароний  Магма  долго  отсутствовал  и  не  знал  о  ряде  перемен  ожидающих  сам Рим. Он  еще  не  был  готов  к  такому. Он  не  знал, что  скоро  не  станет  его друга  Германика  и  еще  некоторых  знакомых  ему  людей  и  консулов  как  и  сенаторов  самого  Рима. Об  этом  позаботится  сам  император  Тиберий со  своей  матерью  Ливией. И  что, он  сам  станет  жертвой  заговора, как  и его  гладиаторы. Что  сам  будет  на  волоске  от  собственной  гибели. Это случиться  в  скором  времени. Что  его  судьба  будет  скоро  совершенно неразделима  с  теми, с  кем  он  делил  свой  кров  за  окраиной  Рима.

  Он  долго  отсутствовал  вместе  с  военными. Он  хотел  найти  себе  новых рабов  воинов. И  привезти  их  прямо  с  поля  боя  или  из  плененных легионами  деревень  из  восточных  Земель, после  набегов  римлян  на кочевые  племена. Чтобы  не  покупать  рабов  на  рынке. Но  не  вышло. Получился  полный  облом  с  бесплатными  пленниками. И  ему  пришлось возвращаться  ни  с  чем. Но  Хароний  Диспиций  Магма  присмотрел  себе уже  одного  воина. Присмотрел  нового  гладиатора  для  своей  школы. Но, пока  молчал  об  этом, делая  равнодушный  вид  на  все  вопросы  Сивиллы, которая  плавала  теперь  с  ним  в  его  бассейне  голой. Блистая  перед  ним красивым  молодым  мулатки  женским  телом.

— Что-то  ты  молчишь, совсем  любимый, и  не  говоришь, как  были  твои дела, там, в  дальней  поездке — произнесла  Сивилла, подплывая  к  Харонию и  прижимаясь  к  ланисте  Олимпии.

— О  чем  хвастаться — произнес  в  ответ  ланиста — Пока  нет  нужного  мне товара  в  тех  кровавых  и  жестоких  варварских  землях. Попадались  одни недокормыши  и  дохляки, а  сильных  всех  побили. Дохляков  смысл  брать, не  доедут  даже  до  Рима. Передохнут  по  дороге.

   Слуги  в  коротких туниках  и  служанки, поднесли  фрукты  и  вина, и Хароний  выпил  и  обнял  Сивиллу.

— Ну  и  чем, будем  заниматься  сегодня  ночью? — произнес  он  Сивилле — Я так  долго  устал  от  воздержания. Ты  тут  без  меня, я  знаю, не  особо скучала.

— Может  и  так, любимый — произнесла  Сивилла  и  запрыгнула  сверху  на его  торчащий  вверх  и  уже  готовый  к  соитию  член. Разгоряченный, и  возбужденный  видами  голой  мокрой  в  воде  Сивиллы  и  водой  самого  бассейна. Насаживаясь  своим  под  волосатым  черным  лобком  мокрым  от  половых выделений  раскрывшимся  черными  половыми  губами  влагалищем. На  него, расставив  вширь  полные  крутыми  бедрами  свои  женские  смуглые красивые, как  она  сама  ноги  рабыни  алжирки. Вцепившись  своими  женскими  рабыни  мулатки  руками  в  голую  мужскую  грудь  Харония.

— Ну  и  что — произнесла  ему  в  ответ  ни  сколько, не смущаясь  и  не обижаясь  Сивилла — Я  тебя  все  равно  сегодня  хочу, Хароний –

  И  она  приклеилась своими  полненькими  алыми  губками  рабыни  алжирки  к  тонким  губам  своего  хозяина. К  губам  уже  не  молодого  сорока девятилетнего  седого  и  уже  лысеющего  и  с  округлым  небольшим  пузиком  ланисты  Харония  Диспиция  Магмы.

                                             ***

  Ганику  снился  опять  этот  сон. Опять  тоже  самое, и  эта  женщина. Женщина, называющая  его  своим  сыном. Этот  сон, стал  более  частым сейчас, чем  раньше. Он  стал  его  видеть, чуть  ли  не  каждую  ночь.

  Сон помогал  ему  взрослеть. Он  общался  с  той  женщиной, и  она  ему, рассказывала  об  его  Отце  Боге, и  Рае. Пока  у  них  было  время  общаться.

  Она  вообще  ему  говорила, что  он  оттуда  с  Небес, а  не  с  земли. Что  он принадлежит  Богу  как  и  она. И  самое  главное  она  называла  себя  его мамой. Его  Ганика  мамой. Ее  это  не  стареющее  еще  молодое  женское лицо. Во  снах. Но  почему-то? Седина  в  волосах  ее. Она  раньше  была моложе. Он  хотел  задать  ей  этот  вопрос, но  чувствовал, что  неудобно. Но это  как-то  связано  и  с  ним. Что, вероятно  они  одно  целое. Она  будто поддерживает  его  в  этом  мире. Поддерживает  собой, отдавая  ему  частью себя.

  Этот  сон. Сон  без  конца  и  начала. С  грудного  возраста. Все  пять  лет.

  Пять  лет, за  которые  он  вырос  во  взрослого  мужчину. Но  в  душе остался  еще  ребенком. Женщина, говорила  с  ним  о  Небесном  Рае. Об  его Отце  Боге  и  о  Небесном  золотом  Троне. И  вела  его  по  пустыне, куда-то вдаль и  открывала, прямо  в  воздухе  какие-то  двери. И  в  этот  момент появлялись  снова  они. Появлялись  преследователи  их. Их  обоих, и молодая  русоволосая  женщина, буквально  за  руку  его  за  собой  выводила из  того  мира, как  бы  в  этот  мир. И  растворялась  в  воздухе, как  бы  Ганик  не  просил  с  ним  остаться.

  Она  говорила  ему, что  будет  с  ним  всегда  рядом. И  будет  охранять  его и  поддерживать  как  может. А  он, должен  жить  ради  нее. И  когда-нибудь они  вознесутся  на  Небеса. После  прощения.

  Какого  такого  прощения?

  Ганик  понятия  не  имел. И  этот  навязчивый  преследующий  его  постоянно  очень  реалистичный  сон  изматывал  его  психологически  своими  непонятными  действиями. А  главное, он  не  знал  точно, кто  эта женщина. Женщина, зовущаяся  его  матерью. Женщина, у  которой  были светящиеся  крылья, и  она  летела  рядом  с  ним. Он  ее  не  видел  никогда.

Лишь  слабо  помнил  некое  женское  молодое  над  собой  лицо. Лицо, склоненное  к  нему  и  что-то  говорящее  о  любви  и  Небесах. Еще говорящее  о  том, чтобы  он  помнил  его, то  лицо  с  невероятно  красивыми синими  женскими  глазами. И  помнил  яркий  свет  над  собой. И  то лицо  в том  свете. И  как  оно  превратилось  в  лицо  женщины. И  потом  лицо исчезло, оставив  что-то  в  его  маленькой  Ганика  тогда  сжатой  младенца  руке. Он  помнил  эти  капельки  слез  в  руке  младенца.

  Он  хотел, получше, расспросить  приемную  свою  маму  Сильвию  о  той  женщине, о  которой  говорила  она  ему  одному  и  в  тайне.  И   куда  она  делась. Но  не  решался  как-то. Не  мог  понять  почему. И  что  у  него  было в  его  детской  тогда  руке. Какие-то  блестящие  красивые, похожие  на  бриллианты  капельки.

— Это  слезы — сказала  ему  приемная  мама  Сильвия – Слезы  твоей  настоящей  матери, Ганик. Береги  их.

  Он  понятия  не имел, что  эти  слезы  были  реальны  и что  Сильвия  припятала  эту о т него  драгоценность.

  Сильвия  положила  их  в  маленький  тряпичный  сшитый  ею  на  завязочке  мешочек  и  спрятала.

  Странно! Но  он  помнил  все  это! Странно! И  опять  этот  сон. Сон, и  она, та  женщина, что называет  себя  его  матерью.

  Ганик  знал, что  он  подкидыш. И  возможно, она  на  самом  деле  его  мама. Но  где  она. И  кто  та  женщина, о  которой  рассказывала  ему  в  тайне, от утопленника  отца  его  приемная  мама  Сильвия. Та  странная, очень красивая  молодая  женщина, открыла  опять  те  Небесные  двери. И  они опять, устремились  куда-то  вниз  на  огромной  скорости. И   в  этом  месте Ганик  проснулся.

  Он  всегда  просыпался  в  этом  месте. Всегда  прерывался  его  этот странный  непрекращающийся  уже  все  пять  лет  сон. Сон  с  самого практически  рождения. Ганик  повернулся  на  бок  к  лежащим  рядом  к  сыоим  двадцатилетним  сводным  сестренкам. Они  все  время  спали  вместе. Просто  у  всех  была  одна  большая  широкая  деревянная  и  уже  старая, как и  сам  старый  дом, скрипящая  крестьянская  кровать. Кровать, наполненная соломой. И  накрытая  старой  льняной тканью. С такими  же  старыми потрепанными  одеялами  из  козьих  шкур.

  Ганик  лежал  по  одну  сторону кровати, его  приемная  мама  Сильвия  по другую. И  сестренки, лет  двадцати  Камила  и  Урсула  посередине. Сильвия спала. Она  обняла  лежащую  под  ее  боком  Урсулу, и  Ганик  обнял  и прижал  к  себе  Камилу. Он  прижался  к  чернявой  кучерявой  ее  девичьей молодой  головке  своей  русоволосой, тоже  кучерявой  головой.

  Ганик  не  спал. Он  думал  о  своем  этом  постоянно  преследующим  его сне  и  о  случае  на  дороге. Приемная  мама  Сильвия  защитила  его. Защитила  как  своего  ребенка. Она  была  хорошая  мама. Хоть  Ганику  и не родная, но  любила  его  и  девчонок  его  приемных  сестренок, как  никто другой.

— Мама – очень  тихо, шепотом, глядя  через  сестренок  на  Сильвию, произнес  Ганик — Мама. Я  люблю  вас. Что  я  только  могу  для  вас  сделать? Сделать  и  изменить, хоть  как-то  вашу  жизнь? Мама.

  Он  думал сейчас, что  сделать, чтобы  стало  им лучше. Он  думал  о дальнейшей  жизни  и  уже  не  как  совсем  ребенок. Сейчас  после  того  у дороги  случая, что-то  внутри  Ганика  сработало. Что-то  сработало  в  его сердце  и  душе. И  он, почему-то  смотрел  уже  на  жизнь  по-другому  и  уже как  взрослый  мужчина. Что-то  произошло, там  у  дороги. Он  стал меняться, а  может  время  подошло  ему  взрослеть. И  Ганик  уже  не  думал как  ребенок. Он  вдруг  отбросил  вмиг  все  игры  с  мальчишками. И  решил, занялся  хозяйством  и  рыбалкой  как  его  приемный  и  покойный утопленник  отец  Митрий  Пул. Он  решил  ловить  рыбу  и  мечтал  о  Риме. Он  хотел  торговать  той  пойманной  рыбой  в  Тибре. На  рынке  Рима. И  еще  он  хотел  увидеть  бои. Бои  гладиаторов, о  которых  так  говорили  деревенские  мальчишки. И  он  хотел  их  сам  своими  глазами  увидеть.

   Все  изменилось  за  эту  ночь. После  того  как  он  проснулся. Его  детский  отстающий  от  взрослого  тела  возраст догнал  его  тело. Он  и  сам  был  удивлен, когда  начал  рассуждать  как  взрослый  мужчина. Сам  с  собой  и лежа  ночью  в  постели.

  Кто он? И  что  с  ним  происходит? Может, он  напугался  у  той  тогда дороги, и  что-то  сработало  в  нем  в  его  странном  отстающем  друг  от друга  раздвоенном  организме. Он  первый  раз  тогда  почувствовал  на  себе опасность. Опасность  за  себя  и  за  Сильвию, приемную  свою  маму. Он смотрел  на  Сильвию  и  не  мог  отвести  глаза. Он  думал  о  ней. И  о погибшем  приемном  отце  Митрии  Пуле, которого  он  не  очень  хорошо помнил, потому, как  тот  утонул, когда  Ганик  еще  был  совсем  маленьким. И  Сильвия  растила  их  троих, вот так  одна  и  на  том, что  у них  было  с Митрием  нажито  за  годы  совместной  крестьянской  жизни. Это  старая  уже  Коза  в  старом  таком  же  амбаре, рядом  с  домом  и  огород. Да  еще рыба, которую  Ганик  теперь  сам  собирался  ловить  и  приносить  вместо отца  в  дом. А  еще, он  вдруг  задумался  о  девушках. Да, о  девушках. Вдруг вот  так, открыв  глаза  и  прижавшись  лицом  к  сестренке  Камиле. Вдыхая запах  девичьего  молодого  тела. Раньше, он  и  не  думал  о  них. О женщинах. Он  был  как  просто  малолетний  мальчишка. Он  избегал деревенских  на  выдане  девиц. Да  и  они  на  него  смотрели, как  на недоделанного. Хотя  его  тело  их  прельщало. И  они  пытались  овладеть Гаником, но  как-то  у  них  это  слабо  получалось. Вернее, Ганик  от  них просто  убегал, слыша  в  спину  их  издевательскую  ругань  и  смех. Но  вдруг, что-то  случилось, когда  он  открыл  глаза. Как-то  удивительно  и странно, но  Ганик  перестал  за  одну  ночь  быть  ребенком. И  это  его  тоже напугало. Напугало  самого. Он  обнял  маму  и  обеих  сестренок  и  прижался  к  ним.

— Мама – он  снова  прошептал  Сильвии, и  закрыл  свои  глаза – Я  люблю тебя, мама.

                                              ***

  Хароний  ехал  по  Апиевой  дороге  в  направлении  деревни  Селенфии  и дома  Ганика. Его  цель  была  найти  этого  присмотренного  им  для  своей школы  будущего  молодого  и  сильного  гладиатора. Найти  и  приобрести любой  ценой.

  Он  Хароний  Диспиций  Магма, только  об  этом  и  дума л всю  дорогу. Он  ехал  верхом  на  лошади  и  вторую  вел  за  собой  на  привязи. С  ним  ехали еще  двое  на  лошадях  из  его  дома. Сам  эфиоп  и  учитель  гладиаторов негр  Ардад  и  галл  по  происхождению  Мисма  Магоний, один  из  лучших гладиаторов  самой  школы  Харония  Магмы.

  Хароний  похвастался  им  о  том, что  нашел  свою  интересную  находку  в рыбацкой  деревне. И  вот, он  вез  их  как  экспертов  показать  Ганика. Ну  и посоветоваться, походу  движения  с  ними, стоит  такой  товар  денег, практически  любых  или  нет. Всадники, одетые  в  короткие  дорожные туники  конников  в  коричневого  цвета  гладиаторских  калигах  и  плащах  пенулах. С  кинжалами  на  широком  поясе. На  лошадях  скакали  по Апиевой  дороге  к  дому  Ганика  его  сестер  и  приемной  матери. Они торопились. Ехали  быстро. Лишь  поглядывая  на  покосившиеся  распятия кресты  на  серых  выжженных солнем  холмах  у  дороги. И  ворон, сидящих на них, которые  неунимаясь  провожали  карканьем  каждого  по  этой камененной  дороге.

  Хароний  Магма  узнал  у  Германика, что  Тиберий  готовит  игры  в  Риме. И  будут  бои  гладиаторов. В  том  числе  и  его  Олимпии, как  обязательной школы  Рима. Хароний, хотел  успеть  подготовить  своего  нового  бойца  к этим  играм. Он  быстро  оценил  возможности  физические  наглядно  того  увиденного  на  дороге  с  его  матерью  здоровенного  и  мускулистого  русоволосого  парня. И  остался  им  доволен. Пока, доволен. Внешними  данными. Теперь  надо  было  его  заполучить. И  успеть, хорошо натренировать  в  Олимпии. Ну, это  дело  уже  его  Ардада  и  Мисмы Магония. Эти  умеют  из  ничего  сделать  такое! Сами  выиграли  множество боев  на  Арене. Причем  на  смерть. Так, что  ланиста  Хароний, особо не волновался  за  будущий  свой  товар. Ему  нужна  была  только  очередная слава  на  весь  Рим, как  ланисты  и  за  его  пределами  по  всей  Римской империи  до  самых  Помпеев  и  Альп. Слава  лучшей  школы  гладиаторов. И  слава  ланисты, ну  и  конечно  деньги. Много денег. Хароний  Магма  был жаден. Особенно  до  денег. Но, когда  ему, что-то  нужно  было, он  их  не жалел  и  тратил  в  избытке. Вот  и  теперь, он  вез  с  собой  целый  кошель сестерциев  за  того  будущего  своего  гладиатора  Ритария. Он  знал, нужда заставит  крестьян  взять  эти  деньги. И  мать  отдаст  сына  в  его  школу, чтобы  хоть  как-то  поправить  свое  нищенское  практически  состояние  и положение  как  крестьянки. У  Харония  Магмы  было  достаточно гладиаторов  для  арены  Рима, Сивилл, Лукреций  Цымба, Гаридий. Эти  трое из  пятнадцати  гладиаторов  не  участвовали  в  играх. Были  еще  пятнадцать. Их  Хароний  Магма, почему-то  не  выставил, пустил  в  расход  других. Более  молодых, и  не  очень  опытных, и  они  все  погибли. Теперь  очередь была  этих. Еще  был  один  из  лучших, которых  он  постоянно  выставлял для  боев, был  Секутор  сириец  Ферокл, лет  двадцатидевяти. Был, наверное, еще  и  самым  молодым  из  всех  в  школе  Олимпия  при  Древнем  Риме. Но ему  нужен  был  теперь  Ганик. Он  хотел  его  Ганика. И  любой  ценой. И вот, Хароний  Магма  и  его  трое  помощников  скакали  к  его  дому. Предварительно  в  Селенфии  узнав  про  место  жительство  Ганика  и  его матери  Сильвии.

  Им  не пришлось  долго  искать  и  расспаршивать  деревенских  местных, кто  тот  здоровенный молодой  парень  у  сороклетней  с  сединой  уже  крестьянки. Те  быстро  за  несколько монет  выложили  все  о  рыбацкой  хижине  у  самого  Тибра  и  недалеко  от  самой  Апиевой  дороге.

— Это  по  твоей  как  раз  части, Ардад — произнес  Хароний  Магма — Ты мечтал  воспитать  своего, точнее  моего, Ритария  каким  был  сам.

— Да, сейчас  Ритарии  в  школах  редкость — произнес  помощник  Харония негр  эфиоп  Ардад. Все  предпочитают  увидеть  на  арене  все  больше меченосцев  и  владеющих  искусно  булавой  или  молотом, как  наш  Мисма.   

  Мисма  посмотрел  искоса  на  Ардада.

— А  что  плохого  в  булаве  или  молоте?! – спросил  громко  рядом  едущий, на  вороном  коне  Мисма  Магоний. Под  стать  рослому, почти  в  два  метра черноглазому  эфиопу  Ардаду, возрастом, лет  тоже  сорокапяти. Только гораздо  ниже  ростом. Метр  семьдесят  пять. Но  широкий  в  плечах Мурмелон  гладиатор. С  синими  едкими  и  злыми  всегда  хищными глазами. В  отличие  от  Ардада  все  еще  сражающийся  на  арене, время  от времени  и  любящий  это  дело. Как  и  тренировки  подопечных. Он  отлично владел  своими  двумя  Мурмелона  кривыми  мечами, равно  как  и  прочим оружием. И  мог  драться, даже  одним  только  своим  квадратным  большим заточенным  с  краев  щитом, убивая  вокруг  себя  всех, кто  осмелился  на него  напасть.

   Были  моменты, когда  он  вообще  повергал  всех  противников  в  ужас, и они  бегали  по  всей  арене  от  него, спасая  свою  жизнь. И  прося  пощады  у римского  плебса. Но  умирали  позорной  смертью. Их  мясо  шло  на прокорм  зверью, как  и  мясо  преступников  казненных  на  арене. Ардад  тот уже  давно  не  выступал  в  качестве  гладиатора. Когда-то, он  тоже  был грозой  арены, но  потом  понял, что  хватит  убивать  самому  и  пора  этому учить  остальных  из  числа  подопечных  гладиаторов. А  вот  Мисма  обожал это  кровавое  дело. Особенно  добивать  молотом  безнадежных, тяжело  и смертельно  раненых  гладиаторов, прямо на  арене  в  качестве  Бога  смерти.

В  блестящей  театральной  маске  и  черном  балахоне  до  самой  земли  и своим  большим  и  тяжелым  железным  молотом. Раскраивая  черепа несчастных. Эта  роль  была  его  только  ролью  по  совместительству  с гладиаторскими  боями. И  он  никому  ее  не  отдавал. Мисма  был  просто рожден  для  арены  и  не  отдавал  это  первенство  никому.

— Ничего  Мисма, ничего — вмешался  Хароний  Магма — Нам  просто необходим  Ритарий  и  все.

  Он   посмотрел  на  Ардада, словно, заручаясь  его  поддержкой.

— Поглядим  сначала, кто  это  такой  и  на  него  самого — произнес  громким сильным  грубым  голосом  негр  эфиоп  Ардад – Подойдет  он  для  Ритария или  нет.

— Вот  и  тебе  как  раз  судить, Ардад — произнес  Хароний — Ты  в  этом специалист. И  если, что-то  он  весь  твой, Ардад. Вложи  в  него  все, что  сам  умеешь  как  Ритарий. Но  мне  нужен, именно  Ритарий. Пусть единственный, но  непобедимый  и  знаменитый  н а весь  Рим.

— Я  же  говорю – произнес  серьезно, не  глядя  своими  черными  негра глазами, даже  на  своего  хозяина  эфиоп  Ардад — Посмотрю, сначала  на него. Потом  скажу.

  Хароний  Магма  посмотрел  на  своего  раба  негра  Ардада, не  очень довольно, но  ничего, ни  сказал. И, переглянувшись  с  Мисмой  Магонием, все  трое, они  поскакали  дальше  по  Апиевой  дороге, подымая  копытами лошадей  с  булыжников  утреннюю  дорожную  пыль  и  уже  напрямую  из  Селенфии  к  дому  самого  Ганика.

                                              ***

  Он  незримым  призраком  скользил  по  улицам  Рима. Он  искал  его, искал свою  цель. Уже  прошла  ночь. Но  он  только этим  и  занимался. Миллемид обшарил  уже  весь  город  вдоль  и  поперек. Каждые  закоулки  древнего города  и  переходы.

  Он  снова, пролетел  мимо главного  амфитеатра  и  ораторских  площадей  и цирков. Мимо  пантеонов  мифических  богов  и  триумфальных  арок. Мимо площадей  с  народом, идущим  туда  и  обратно. С  Востока  на  Запад. И прошелся  по  Югу. Оставалась  теперь  только  северная  часть  города.

  Сплошь  застроенная  низкими  жилыми  постройками. Разбитыми  на кварталы  узкие  улицы  и  переходы.

  Миллемид  искал  Зильземира. И  не  мог  найти. Его  это  бесило. Он  чувствовал, что  он  где-то  здесь, но  не мог  понять  где.

  Он  искал  того, кто  был  его  когда-то  другом. Когда-то  там  на  Небесах. Еще  до  войны. Еще  когда  Зильзерим  был  в  Небесном  мире, мире  Бога.

  Зильземир  тоже  его  почуствовал, ведь  он  тоже  был  ангел  и, где-нибудь ждал  Миллемида. И  знал, что  тот, все  равно, его  найдет, где  бы  он  не прятался.

   Миллемид  облетал  все  кварталы  огромного  Вечного  города. Он  искал. Искал того, за  кем  прибыл  сюда. Он  искал  ангела  Зильземира. И  он, вот  уже, кажется, напал  на  его  след.

  Это  как  дуновение  ветерка. Это  запах  ангела. Запах  ярко  выраженный  и ощутимый, но  только  ангелами. Это  запах  Зильземира. Запах  цветов.

  Почувствовав  его присутствие  даже  в  многолюдной  толпе  месного римского плебса. Слабый  аромат, похожий  на  запах  цветов. Тот  запах, которым  обладали  только  ангелы. И  его  присутствие  в  самом  Риме. Осталось  только  найти  пропавшего, и  Миллемид  нашел  верный  маршрут. И  даже  место, где  тот  мог  в  данный  момент  прятатся  от  него.

— Где  ты, мой  друг? — проговорил, вдохнув  с  наслаждением  и  жадностью этот  знакомый  запах  Миллемид – Ты  нужен  мне. Нужен  как  никогда. И  я найду  тебя. Все  равно  найду. И  раньше  других. Где  бы  ты, не  прятался, и где  бы, не  был. Я  найду  тебя, Зильземир, красавец  мой  любимый. Любимец  Бога. 

  Миллемид  пронесся  сквозь  главный  переполненный  народом  городской рынок. Мимо  городских  больших  общественных  терм. И  вышел  на главную  площадь, тоже  полную  народа. Он  прозрачной  тенью  и  призраком, прошмыгнул  под  солнечными  навесами  зданий  из  плотной материи. И  углубился  в  узкий  переулок. Один  из  многих  переулков Древнего  Рима. Мимо  низких  двухэтажных  домов. Почти, однотипных, из камня  и  глины. С  небольшими  окнами  и  заборами  с  внутренними дворами.

  Миллемид  пролетел  мимо  носильщиков, несущих, какого  то, Римского патриция. И  вскользь  обратил  на  него  внимание. Тот  с  носилок, вел разговор  с  каким-то  знакомым  только  ему  молодым  человеком.

  Он  вдруг, снова  ощутил  тот  запах  цветов  и  дуновение  ветерка. Словно  сам  Зильземир  звал  его  к себе. Он  снова  почувствовал  Зильземира.

   Возможно, и  тот  снова  почувствовал  его. И  чувствуя  опасность, мог  спрятаться  где  угодно. Или  напасть, откуда  угодно. Он  ведь  был  тоже ангел. И  будет  драться  до  конца. До  смертного  конца. Как  только почувствует  опасность  и  его  Миллемида.

  Зильземир  боялся  всех. Он  беглец. Беглец  из  Рая. И  поэтому  нужно  было  его  выследить  и  раньше  других  ангелов. И, кажется, Миллемид  напал  уже  точно  на  его  след. И  надо  опередить  двух  других. Гавриила и Арихомида. Пока  те  ищут  не  там.

— Вот  здесь – произнес  сам себе  Миллемид – Вот, именно  здесь.

   Он  опустился  на  землю, снова  сложив  светящиеся  огнем  и  яркими лучами  астральные  крылья, и  принял  снова  видимый  облик  молодого красивого  черноволосого  брюнета  мужчины. С  черными, как  ночь  глазами и  длинными  черными, вьющимися  на  невидимом  ветру  волосами. В светящейся  Небесным  ярким  светом  ангельской  красивой  в  звездах  и галактиках  сутане. Живой  из  лучистого  астрального  света  одежде подпоясанной  широким  в  небесных  изумрудах  и  узорах  поясом  по  узкой талии  с  красивой  золотой  пряжкой.

— Я  чувствую  тебя, а  ты  меня? – он  произнес, громко  и  его  голос раскатился  звонким  эхом  во  все  стороны  длинной  уставленной  домами улицы. Он  стоял  между  домами  и  заборами. И  улицав  была  пустой  и  никого, не  было  видно  в  округе.

  Он  стоял  перед  входом  в  один  дом. Он  нашел  его. Но  пока  стоял  у входа  и  не  заходил  внутрь.

  Возможно, Зильземир  почувствовал  сейчас  тоже  его  и  ждет  тут  в  этом доме. Он  усыпил  всех  в  округе. Спали  даже  овцы  куры  и  коровы. Все  спало  на  целой  улице. И  все кто  заходил  сюда  просто  засыпали  на  ходу  и  падали  у  заборов  и  дверей  домов. Либо  проходили  мимо  и  просыпались  где-нибудь  уже  на  другой  улице  города.

  Проделки  Зильземира. Он  мог  такое  делать. И  он  ждал  его. Его  ангела  Миллемида.

  Миллемид  пока  стоял  у  входа  и  не  заходил  во  двор. Он  стоял  напротив  одного  из  домов. В  котором, и  должен  был  находиться  его  Зильземир. Но  не  входил  во  двор. Довольно просторный  и  широкий  хозяйственный  дома  двор. С  той  стороны  во  дворе  было  слышно  мычание коров  и  блеяние коз, и  кудахтанье  кур. Это  был  призывной  знак  оставленный  ему  Миллемиду. Как  приманка. Здесь  домашние  животные  были  в  обычном  состоянии  и  не спали  как  в соседних  домах. И  Зильземир  был  точно  тут.

   Миллемид  рассмотрел  строение  все   от  земли  до  верха.

  С  виду  обычный  двухэтажный  дом  рядового  не  богатого, но  и  не бедного  римского  плебса. Миллемид  поднял  правую  руку, ладонью  и  в сторону  деревянных  закрытых  на  входе  дверей. И  раскрыл  в  стороны  все в  перстнях с  небесными  изумрудами  тонкие, как  у  девицы  пальцы. И  та  высокая  деревянная  увесистая  дверь  ограды  открылась. Открылась  настежь, медленно, и  скрипя.

  Он  сам  медленно, и  не  торопясь, но  уверено  вошел  в  тот  просторный  и  широкий хозяйственный  двор  дома.

  По  двору  бегали  в  большом  количестве  куры. И  завидев  Миллемида, они  разбежались, кто, куда  и  попрятались  в  курятниках  под  специальными  закрытыми  навесами. Разом  как-то  замолчали  и  коровы, и козы. И наступила  гробовая  во  дворе  тишина.

  Миллемид  тем  же  жестом  своей  ангельской  руки, тихо  так  же  закрыл вход  во  двор, не  подымая, совершенно  шума. Ворота  тихо  и  беззвучно плотно  закрылись. И он, повернулся  к  двухэтажному  невысокому  дому  уже  у самих  дверей  входа  в  этот  дом. Низ, которого  был  из  сложенного неровного  на  глинистом  растворе  камня, а  верх  из  обычного  дерева. И крыша  из  черепицы  на  два  ската.

  Миллемид  по  воздуху  поднялся  на  второй  сразу  этаж  дома.

  Он  опустился  безшумно  на  дворовый  небольшой  верхний  длинный  балкон  и  вошел  в  дом  под  его  крышу. Он  вошел  внутрь  большой комнаты, идущей  через  весь  этаж. Разделенной  перегородками  из  плотной холстяной  расшитой  в  ручную  узорами  льняной  материи. Кругом  стояли деревянные  резные  стулья  и  большие  столы. Под  потолком  висел  нож. Как  оберег  от  злых  духов.

  Миллемид  огляделся  и  увидел  тех, кто  здесь  жил. Жильцов  практически всех  этого  дома. Женщин  мужчин  и  их  детей, разных  возрастов. В длинных  и  коротких  из  овечьей  шерсти  туниках. И  в  простых  на тесемках  сандалиях. Кто  стоял, кто  сидел  на  стульях  у  стола. Кто  застыл в  подвижной  позе, будто  куда-то  передвигаясь. Но  все  были  в  состоянии какого-то  гипноза  и  словно  крепко  спали. Такое  мог  сотворить  только ангел. И  Миллемид  это  знал. Он  и  сам  так  мог. Так  как  сам  был  из сонма  Небесных  ангелов  Бога.

— Ты  пришел  за  мной? – он  услышал  за  спиной  молодой   и  мягкий  мужской  голос  и  резко  обернулся.

  Его  глаза, черные  как  ночь  сверкнули  злобой. За  его  спиной  стоял молодой  очень  красивый  римлянин  в  короткой  белой  расшитой  узорами из  золотых  нитей  богатой  тоге  с  широким  поясом  с  золоченой  пряжкой.

С  открытыми, почти  целиком  стройными  голыми  ногами  в золоченых  сандалиях  на золотых  пряжках, застегнутых  на  его  красивых  лодыжках  ног  и  икрах.

  Он  смотрел  на  Миллемида  синими, как  небо  широко  открытыми обворожительной  красоты  глазами  на  миловидном  мужском, как  и  у Миллемида  прямоносом  утонченном  лице. Русоволосый  с  вьющимися кудрями  на  голове. На  руках  его  были  такие  же, как  у  Миллемида изумрудные  перстни. Наряд  его  был  куда  более  богат, чем  у  простых римлян  и  всего  здешнего  плебса. Более  походил  на  наряд  из дворцовой знати. Тога  трабея  из  пурпурной  материи  с  золотыми  полосами. Поистине царский  наряд.

— Я  ждал  своего  убийцу — произнес  светловолосый  молодой  римлянин — Но не  думал, что  им  будешь  ты.

  Миллемид  молчал, только  смотрел  на  своего  врага  черными,  наполненными  злобою  глазами. Он  стоял  напротив  Зильземира, расправив за  спиной  огненные  яркие  из  астрального  ослепительного  света  большие крылья. Его  одежда  вся  светилась, и  на  ней  двигались  звезды  и галактики.

  Миллемид  молчал. Он  смотрел  глазами  полными  не  только  злобы, но еще  и  какой-то  обиды  на  своего  противника, которого  долго  искал, как  и другие  ангелы.

— Хорошо  устроился — произнес, вдруг  неожиданно, сдавленным  злобным голосом  Миллемид – Соседи  не  беспокоят? Вы  тут  друг  другу  не мешаете? Или  тебе  их  совсем  не  жалко? Не  похоже  это  на  Зильземира.

— Они  просто  крепко  спят – ответил  спокойно  и  не  громко  Зильземир — До твоего  появления  они  все  бодрствовали. И  я  им  не  мешал. Я  был  рядом, но  они  меня  и  не  чувствовали. Сейчас  просто  спят  и  все. Зачем  им видеть  нас  и  слышать  все, что  ты  мне  сейчас  наговоришь.

— Вот  как! До  этого  не  видели  и  не  слышали, а  теперь  все  услышат  и увидят! — произнес, как  бы  удивленно, все  тем  же  голосом  Миллемид – Приятно  слышать. Ты  способен  никого  здесь  ни  беспокоить. Чего не скажешь  о  Небесах.

— Да, это  возможно — произнес  Зильземир – Ты  вторгся  в  мой  предел. И   нарушил  состояние  моей  земной  тайной  обители.

  Миллемид  сделал  несколько  шагов  в  сторону  противника.

 — Живешь  у  них  на  подселении – он  снвоа  произнес  другому  ангелу – Проще  говоря, на  шее.

— Нет, я  их  ни  сколько  не  беспокою. И  они  меня – произнес  все  тем  же тихим, сдержанным  и  спокойным  голосом  Зильземир – Просто  живу  с ними  рядом.

  Миллемид  подошел  еще  ближе, но  Зильземир  даже  не  отступил.

  Миллемид  всмотрелся  своими  черными, светящимися  светом  мести, наполненными  гнева  глазами  в  синие  как  ясное  дневное  небо  глаза Зильземира. Глаза, наполненные  невинности  и  доброты. Их  томный  взгляд с  горящим  изнутри  ярким  светом  пронзил  снова  небесной  любовью наполненный  обидой  и  злобой  взор  Миллемида. Он  осмотрел  противника с  довольно  красивых  оголенных, почти  целиком  мужских  стройных  ног  в золоченых  сандалиях  с  золотыми  пряжками. До  довольно  красивого молодого  лица  этого  внимательно  смотрящего  на  Миллемида  своими синими, как  океан  глазами  мужчины.

— Как  всегда  безобиден – произнес  уже  тише  и  спокойнее Миллемид — Сама  невинность  и  любовь. Зильземир  любимец  Неба  и  самого  Бога. Я думал, увижу  старика, а  увидел  почти  мальчика. Красивого  мальчика. Красивую  безобидную  и  безгреховную  личину. Так  ли  это? Здесь  на земле  время  совсем  течет  по-другому, чем  среди  звезд. Я  вижу  ты, такой, как  есть. Все  еще  молодой  и  губительно  красивый. Мой  Зильземир.

— Ты  не  хуже, любовь  моя – ответил  Зильземир – И  по-прежнему  мною любим  и  любимым  останешься  всегда. Между  мною  и  Богом.

— Вот  как! – удивленно и  возмущенно, произнес  громко  Миллемид — Ты понятия  не  имеешь, как  страдал  я! Когда  тебя  сбросили  вниз  с  Неба! Ты не  знаешь, как  я  тебя  любил! И  люблю  до  сих  пор! Не  смотря  на  гибель своего  брата  Геромида! Он  заступился, как  некоторые  из  нас  за  тебя, Зильземир  перед  самим  Богом  и  были  просто  убиты! Ты  понимаешь, что это  значит! Значит, для  меня  потерять  своего  брата  Геромида!

— Прости  меня, любимый! – произнес  горьким  сочувственным  голосом Зильземир – Но  я  есть  то, что  я  есть. И  другим  мне  не  стать. Прости  и сделай  то, зачем  пришел. Я  готов  к  смерти.

  Глаза  черные  как  ночь сверкнули  Миллемида, и  он  крикнул — Заткнись! Хватит  о  любви, Зильземир! Твоя  любовь  привела  к  войне  между  нами! Так, что  хватит  и  замолчи! Твоя  такая  вот  любовь  к  самому  Богу  дорого обошлась  нам  всем. И  особенно  моему  брату  Геромиду! Он  умер, защищая  тебя, Зильземир! Как  и  Аббесинобод  и  Меорг, Вуаленфур  и Аполипурус! И  ты  его, и  их  всех  убийца!

— И  ты  пришел, чтобы  отомстить  мне  за  него  и  за  всех  их – тихо  также как  и  раньше  произнес  ангел  Зильземир — Отомстить  за  Геромида  и погибших  моих  братьев  и  сестер.

— Заткнись! – снова  прокричал  громко  и  злобно  Миллемид – Не  смей  даже произносить  их  имена! По  твоей  вине, они  погибли, Зильземир! Как  и многие  из  нас!

— Так  забери  мою  в  отместку  жизнь, Миллемид – произнес  очень  молодой красивый  светловолосый  мужчина  в  короткой  серебрящейся  чистой, как небо  белизной  материи  тоге. Затянутой  довольно  туго. На  гибкой  тонкой талии  золоченным  узорчатым  поясом. С  голыми  стройными  ногами  в золотых  сандалиях. Он  положил  крест, на  крест, руки  на  своей  груди ладонями, широко  раскрыв  тонкие, как  и  у  ангела  Миллемида, похожие на  женские, пальцы. В  перстнях  в  небесных  сверкающих  красотой изумрудах.

 — Вот  забери  мою  жизнь – произнес  Зильземир  ему – И  я  даже  не  стану сопротивляться. Лишь  моя  к  тебе  любовь  останется  вечной. И  я  буду любить  тебя  всегда  Миллемид. И  оставь  моего  мальчика. Прошу  тебя  не трогай  его  и  защити  Миллемид. Ради  нашей  в  прошлом  любви.

  Он  повысил  голос, произнося — Молю  тебя, Миллемид! Он  Божий  сын! Не трогай  его! Он  совершенно  не  виноват  в  любовных  грехах  своей  матери!  

  Зильземир  сделал  вперед  тоже  шаг, навстречу  Миллемиду.

 — Я  весь  твой, Миллемид, только  мальчика  моего  не  трогай, он  не причем! — произнес  Миллемиду  Зильземир — Гнев  Божий  велик. И  он  настиг  и  это  безвинное  создание! Я  его  мать  и  отвечу  за  все  перед  вами, но  только  не  он! И  я  не  прощу  никому  его  смерть! Никому  даже самому  Богу!

  Миловидное  лицо  Миллемида  изменилось, видя  отчаянное  выражение лица  Зильземира, и  сделалось  вдруг  иным. Черные  как  ночь  глаза, только, что  мечущие  искры  лютого  гнева, сменились  на  милость.

 — Жертва — произнес  тихо  Миллемид — Снова  жертва. Жертва  ради  жизни. Даже  среди  ангелов. Брось, Зильземир — произнес  уже  успокоившись, и  видимо  этого и  желающий  услышать, ангел  Миллемид  вплотную подошел к  молодому  русоволосому  мужчине. Подошел  совсем  вплотную, чуть  ли не  касаясь  его  светящейся  из  лучей  света  ангельской  одеждой. Он взмахнул  огромными  из  лучей  света  крыльями.

 — Смерть  ради  жизни – произнес  Мидемид – И  так  всегда. И  так  был сотворен  весь  этот  мир.

   Он   вздохнул  всей  грудью  и  добавил — Жертва.

  Мужчина  опустил  свою  русую  голову, чуть  ли  не  касаясь  правого  плеча ангела  Миллемида. Он  плакал. Плакал  навзрыд  и  слезы  его  капали  на одежду  Небесного  ангела. Превращались  в  новые  звезды  и  галактики  на длинной  до  самого  дощатого  пола  в  верхней  комнате  дома  небесной звездной  живой  тоге  Миллемида.

— Я  виноват  перед  вами  мои  братья  и  сестры  Неба — произнес, рыдая Зильземир.

— Брось, Зильземир — произнес  Миллемид – Ты  все  еще  такой  же, каким  был  всегда. Ты  невинен  и  гоним, как  и  твой  сын. Брось  лить  слезы, я пришел, чтобы  спасти  тебя, а  не  убивать  ни  тебя, ни  твоего  сына. Ты нужен  Богу. И  он  послал  меня  за  тобой, Зильземир. Так  сказал  Михаил  и отправил  меня  к  тебе. И  Отец  наш  ждет  тебя  у  своего  Небесного  Трона – Миллемид  произнес  это  и  положил  свои  в  перстнях  руки  на  плечи Зильземира – Любовь  ради  жизни. Гавриил  бы  с  Архиомидом  этого  бы  никогда  не  поняли. Они  привыкли  рубить  все  с  плеча  и  тупо  выполнять команды  и  приказы  Отца  нашего –

   Он  схватил  теми  пальцами  Зильземира  за  его  человеческие  молодого красивого  русого  мужчины  плечи  и  прижал  к  себе. Обняв  его  крепко  за спину.

 — Брось, Зильземир — произнес  Миллемид — Ты  всегда  был  таким  нежным  и слабым. Ты  женщина, Зильземир  и  всегда  будешь  ею. Ты  мать  и  только настоящая  мать, может  так  умолять  и  защищать  жизнь  своего  ребенка.

Жертвуя  собой  ради  его  жизни. И  еще  тебе  не  очень  идет  это  тело. И  облик  мужчины. И  ты  сам  это  знаешь, Зильземир. Ты  сам  больше женщина, чем  мужчина  в  душе  Зильземир. Вернись  в  то, кем  ты  был рожден. Зильземир, мгновенно  принял  облик  невероятно  красивой  молодой  женщины. С  очень  длинными, чуть  ли  не  до  пола  вьющимися  по  ее  гибкой  спине  и  тонкой  талии  русыми  светящимися ярким  светом волосами. Не  той  нищенки, в  оборванной  серой  запыленной  и  грязной одежде  бродяжки, которую  видела  приемная  мать  Ганика  Сильвия. Это был  ангел  невероятной  небесной  божественной  красоты. В  таком  же светящемся  из  парящих  галактик  и  звезд  в  живом, сотканном  из небесного  яркого  света  наряде. Подпоясанным  таким  же  широким  из звездной  пыли  с  неземными  изумрудами  поясом.

  Теперь  ангел  держал свои  женские  руки  на  своей  трепетной  в  страстном  любовном  дыхании тяжело  дышащей  женской  груди. Прижав  их  плотно  раскрытыми ладонями  и  тонкими  на  всех  широко  раскрытых  в  перстнях  с изумрудами, как  и  у  ангела  Миллемида  пальцах. Распустив  огромные, как  и  у Миллемида  светящиеся  ярким  астральным  огнем крылья.

  Сверкнув  ярким, светящимся  синим  светом  синих  горящих глаз, Зильземир  отвел  в  любовной  застенчивости  перед  стоящим  рядом  с  ним другим  ангелом  свой  взор. В  сторону, потупив  его  в  деревянный  пол дома.

— Так  лучше? — спросил  он  тихо, словно  стесняясь  Миллемида.

— Намного, Зильземир — ответил  ему  снвоа  восторженный  красотой  ангела, Миллемид.

 – Я  завидую  Богу, Зильземир – произнес  Миллемид, восторженно  любовно вздыхая  и  не  отводя  горящих  ярким  тоже  огнем  своих  глаз, перехватив руками  за  гибкую  талию  ангела  любовника. Миллемид  прижался вплотную  к  Зильземиру, прижимая  за  пояс  его  своими  руками  к  себе. Он схватил, правой  рукою  за  длинные  волосы  Зильземира. Прижал  его красивую  до  безумия  женскую  голову  к  своей  щеке  щекой. И  они  оба приподнялись, размахивая  огромными  крыльями, и  засветились  астральным  ярким  лучистым  светом, растворяясь  в  нем  телами. Распустив свои  длинные  светящиеся  волосы  на  незримом  ветру. Подымая  все практически, что  в  доме. Вокруг  сидячих  и  стоящих  в  гипнотическом  сне находящихся  здесь  людей. Стулья  и  столы. Посуду  на  них. В  вихре вокруг  себя. Это  все  летало  быстро, не  задевая  никого  и  ничего  вокруг них  в  невидимом  воздушном  энергетическом  вихре.

  Миллемид  прижался  головой  к  голове  Зильземира. А  тот  положил  ему руки  на  плечи  и  обнял  Миллемида  за  его  ангел а шею. И  прижался плотно  женской  щекой  к  мужской  щеке  своего  в  прошлом  и  теперь  настоящем  любовника.

— Он  ждет  тебя – громко  сказал  Зильземиру  Миллемид, размахивая, как  и тот  огромными  своими  из  лучистого  астрального  ни холодного  и, ни горячего  света  крыльями – Он  все  простил. Он  простил  тебя, Зильземир, любимый.

  Его  голос  эхом  разносился  по  верхнему  этажу  римского  дома. Вибрируя на  разных  тонах  в  незримом  узком  и  тесном  пространстве  жилища.

   Миллемид  дышал  тяжело  и  любовно, прижимая  к  себе  любимую.

 — Он  хочет  вернуть  тебя  себе. И  я  успел  тебя  найти  раньше  Гавриила  и Архиомида. Я  их  обманул  ради  твоего  спасения, любимая – он  ласково  и тихо  шептал  Зильземиру  в  ухо, прижимаясь  нежно  к  нему  губами — Я отправил  их  по  ложному  пути. Все  ради  тебя, любимая.

  Зильзерим  прижался  еще  сильнее  к  Миллемиду, обхватив  обеими  руками  его под  развивающимися  черными  длинными  волосами  шею.

— Он, правда, хочет  меня  вернуть? — произнес, страстно  лепеча  на  разных голосах, ангел  Зильземир — Он  хочет  вернуть  меня, именно  сейчас?

— Да, Зильземир – сказал  громко  Миллемид – И  чем  быстрее, тем  лучше любимая.

— А  мой  сын? Его  сын, Миллемид? Он, же  как? Он, ему  не  нужен? – произнес  взволнованно  Зильзерим — Я  его  не  могу  здесь  оставить  одного. Здесь  время  течет  по-другому. Он  погибнет  один  здесь  и  без  меня. Умрет  как  человек. Умрет  без  моей  поддержки, Миллемид.

— Он  сейчас  хочет  видеть  только  тебя. Только  тебя, Зильземир — произнес Миллемид — О  сыне  речи  не  было. Тебе  надлежит  предстать  пред  Богом, и  молить  за  своего  сына. Иначе  его  не  вернуть  с  земли.

— Сжалься  надо  мной, Миллемид! — взмолился  громко  ангел  Зильземир – Это  жестоко! Это  невероятно  жестоко! Почему  он  так  поступает?! Поступает  со  мной?! Это  плата  за  мою  преданную  к  нему  любовь?! Или ему  не  нужен  мой  сын?! Его  сын?! Чистокровный  ангел, как  и  я?!

— Он  хочет  видеть  только  тебя, Зильземир – произнес  Миллемид — Только тебя  и  никого  сейчас  другого.

— Мальчик  мой! – застонал  от  горя  ангел  Зильземир — Он  ничего  ни  сделал такого! За  что  его  можно  было  бы  бросить  на  земле!

— Не  бойся, Зильземир. Мой  любимый — произнес  Зильзериму  ангел Миллемид, обнимая  его – Судьба  твоего  сына  и  сына  Бога предопределена. Бог  позаботится  о  нем. Но  не  сейчас. Ты  вернешь  его. Но не  сейчас. Он  разрешит  его  вернуть, когда  прейдет  время. Но, сейчас, он хочет  только  тебя  видеть, Зильземир.

  Миллемид  обхватил  еще  крепче  за  женскую  гибкую  талию  Зильземира — Ты  дорог  мне  не  меньше, чем  самому  Богу. А  о  твоем  сыне, как  и  о моем  брате, поговорим  позднее. Идем, он  ждет. Нет  времени, Зильземир.

  Миллемид  прижался  снова  своими  жаркими  ангела  любовника  губами  к уху  Зильземира  и  произнес  почти  шепотом — Он  хочет  только  тебя  сейчас  видеть. Пока  Археомид  и  Гавриил  в  поиске. И  сам  знаешь, эти двое  не  любят  долго  думать. И  что-либо  обещать. Они  сразу  рубят, только  головы  летят.

— Мой  сыночек! Я  вернусь  за  тобой, мальчик  мой  любимый! — сверкая ярким  лучистым  светом  горящих  уже  синих  глаз, проревел  громко  не своим  голосом, а  похожим  на  гром  с  небес Зильземир  в  объятьях  Миллемида. Окутываясь, как  и  он, тем  ярким  астральным  все поглощающим  светом. Превращаясь  в  светящийся  шар  и  издавая  низкий гудящий  громкий  звук. Пугая  во  дворе  все  живое. И  излучая  во  все стороны  яркий  ослепительный  све. Этот  огненный  пылающий   искрящийся  длинными  лучами  шар, прорезав  пространство  и  время, исчез в  вихре  поднятой  вокруг  в  обширной  комнате  мебели. Роняя  с  шумом  ее  на  пол  между сидящих  во  сне  жильцов  плебеев  этого  римского  дома. Пробуждая  их  всех  из  сонного  оцепенения. Под  блеяние  во  дворе  коз  и сумасшедшее  мычание  коров, кудахтанье  носящихся  в  суматохе  по широкому  двору  перепуганных  до  смерти  кур.

  Они, проснувшись  и выйдя  из  ледяного  сонного  оцепенения, переглядываясь  друг на друга, так  и  не  поняли, что  с  ними  произошло, но поняли, что  произошло, что-то  досель  невероятное.

 

                                Часть II. Ритарий Ганик

  Секутор  и  Гоплит, сцепившись  щитами, копьем  и  мечем, в смертельной схватке, ударились  о  каменную  стену  барьера  арены. Разбрасывая  желтый песок  ногами  в  боевых  воинских  калигах  и  металлических  защитных наколенниках. Они  с  грохотом  налетели  на  этот  последний  барьер  перед последней  в  их  схватке  развязкой. Гремя  своими  доспехами  о  каменный высокий  оградительный  барьер. Оба  истекая  уже  кровью  от  полученных глубоких  порезов  и  колотых  ран, они  последними  бились  под  вой обезумевший  от  ликования  римской  одуревшей  от  вида  крови  и  смерти людской  толпы, сидящей  на  трибунах  выше  их. И  лицезревших  их итоговую  в  групповой  стычке  последних  бойцов  арены  схватку.

  Длинное  копье  Гоплита, пробив  остроконечным  треугольным  и  длинным стальным  наконечником  большой  овальный  щит  Секутора, прошло буквально  в  миллиметре  от  его  лица  в  металлической  с  мелкими отверстиями  маске, ударилось  и  соскользнуло  по  широкому  козырьку  его шлема  сбоку, оставив  на  шлеме  глубокую  царапину  своим  краем, и застряло  в  его  щите. Это  был  сокрушительный  удар. Удар  в  прыжке Гоплита, который  ударив  Секутора  маленьким  круглым  своим  щитом  по его  короткому, но  широкому  у  основания  мечу, чуть  не  сбил  его  с  ног  и прибил  своим  телом  и  доспехами  к  каменному  ограждению  арены.

  Этот  сокрушительный  удар, Секутор  смог  выдержать, как  и  сам  натиск Гоплита. Под  ликующий  крик  римского  раззадоренного  битвой  плебса, и финального  группового  сражения.

  Эти  двое  были  последними  из  семерых  вышедших  на  этот  желтый амфитеатра  песок. Которые  уже  лежали  кто  мертвым, кто  раненым  и ожидающим  своей  кончины  на  залитой  кровью  арене  Древнего  Рима.

  Пятеро  были  мертвы  либо  смертельно  ранены  и  не  в  состоянии  были даже  подняться  от  полученных  ран, и  истекали  кровью. Их  пролитая кровь  была  не  первой  и  не  последней  на  этой  арене, где  до  них  уже умерло  или  было  ранено  еще  несколько  десятков  гладиаторов  и приговоренных  к  смерти. Которых  казнили  перед  началом  кровавых представлений. Здесь  же  была  кровь  и  убитых  животных, смешавшись  с кровью  людей. Рабов  и  преступников. Обслуга  театра  быстро  прибирала все  трупы. Кого  несли  на  специальных  деревянных  грубо  сделанных прямо  из  скрещенных  палок  носилках. А  кого  просто, выволакивали  за ноги, привязав  веревкой, прямо  по  окровавленному  песку  обычные  рабы, и  загребали  кровь, специальными  граблями, выравнивая  площадку кровавых  театральных  действий  для  вида  и  красоты, смешивая  кровь  с желтым  и  сухим  песком  убиенных, которым  не  повезло  в  этот  день.

  Вот  и  теперь  на  песке  лежали  пятеро  из  семи  гладиаторов  двух  школ. Олимпии  и  Капуи. Двух  ведущих  и  оспаривающих  право  первенства известных  на  весь  Рим  школ. И  за  каменной  стеною  барьера  арены внутри  амфитеатра  недалеко  от  выхода  на  его  кровавый  желтый  песок, слышалось  бряцанье  металлических  лат  и оружия  и  все  это  тонуло  в крике  ликующей  взбешенной  от  схватки  римской  толпы  на  трибунах  и  смотровых  площадках  амфитеатра. Что там  сейчас  происходило  в последней  смертельной  схватке  те, кто, стоял  внутри  понятия, не  имели. Они  стояли  и  слушали  этот  звон  оружия  и  крик  обезумевшей  толпы, кто, с  отвращением  морщась, кто  с  нескрываемой  жаждой  убийства  и крови. Это  были  Ардад  и  Мисма  Магоний. Оба  ветераны  арены. Ритарий и  Мурмелон. И  оба  тренеры  и  учителя  своих  сражающихся  на  желтом песке  арены  подопечных  рабов  гладиаторов  и  их  учеников. Точно  такие же  тренеры  и  учителя  были  на  противоположной  стороне  амфитеатра  у другого  входа  и  выхода  на  арену. Там  были  учителя  и  тренеры  школы Капуи. Их  извечные  конкуренты  и  даже  враги. Причем  прямые. И  лучше им  было  не  встречаться  друг  с  другом. И  особенно  сейчас, когда  каждая школа  потеряла  уже  достаточно  своих  подопечных  гладиаторов  на  этих играх.

  Ардад  стоял  бок  обок, с  Мисмой  Магонием  и, как  и  тот  слушал последний  исход  группового  боя. Перед  финальным  завершающим  сегодня  сражением. Сражением  двух  Ритариев. Двух  лучших  Ритариев обеих  школ.

— Еще  двоих  мы  потеряли — произнес  резко  Ардад  Мисме  Магонию – И  это  в  конце  самых  игр. Последних  из  пятнадцати  уже  убитых  и покалеченных  гладиаторов. Скоро  выставлять  некого  будет. Эти  сражения на  смерть – он  не  закончил  речь, как  за  него  продолжил  Мисма  Магоний.

— Естественно. Капуя  потеряла, не  меньше  нашего — произнес  Мисма Магоний — И  это  правильно. Они  лучших  оставили  на  самый  конец  боев. Ведь  сражения  сегодня  насмерть. И  наши  были  ничего. Продержались  до самого  конца. И  умерли  с  честью, как  и  полагается  гладиаторам.

— Честь – Ардад  произнес  и  посмотрел, криво  усмехнувшись  на  Мисму Магония — И  ты  о  ней  мне  говоришь. Много  ли  в  тебе  ее  самой, Мисма.

— Ты  это  про  что? — настороженно  и  зло  ответил  Мисма  Магоний.

— Да  так, ни  про  что – проговорил  Ардад, уже  не  глядя  на  Мисму Магония – Скольких  ты  убил  ради  собственного  удовольствия, Мисма.

— Ардад – проговорил  злобно  Мисма – Ты  будь  осторожен  в  словах. Если бы  я  не  знал, что  ты  это  так  просто  говоришь, и  тебя  хорошо  зная, я  бы расценил  это  как  вызов  на  дуэль.

— Успокойся, Мисма — проговорил  спокойно, как  ни  в  чем, ни  бывало  Ардад – Все  нормально  и  извини, если  тебя  это  задело.

  Мисма  Магоний  ответ л свой  взгляд  от  Ардада, но  был о видно  что  был  крайне  недовлен  его  словами.

   Мисма  действительно  в  отличие  от  Ардада  был  человеком  без  чести  и совести. Галл  по  происхождению, он  был  предельно  жесток. И  ни  имел, ни  малейшего  сострадания, как  к  своим, так  и  к  чужим. Он  был  жесток ко  всему. И  ни  слушал  практически  никого  кроме  ланисты  Харония Магмы. Своего  хозяина  и  покровителя. Он, как  и  Ардад  стал  Рудиарием.

Они  оба  получили  как  ветераны  гладиаторы  свободу  и  оливковую  ветвь с  деревянным  мечем. Но Мисма  в  отличие  от  Ардада  все  еще  жаждал убийств  и  крови. И  не  мог  усмириться. За  что  Ардад  его  не  любил  и немного  даже  опасался. Мисма  был  просто  маниакален  до  крови  и убийств. Он  в  тренировках  своих  подопечных  тоже  проявлял  незаурядную  жестокость, и  Ардаду  приходилось  ловить, буквально  его  за руку, когда  тот  хватался  за  меч, чтобы  убить  нерадивого  ученика.

— Значит, двоих  потеряли — произнес  вдруг, Мисма  Магоний, подойдя  к  прорези  из  камня  в  стене  амфитеатра  и  смотря через оконную  щель, как и Ардад, тоже  подошедший, к  окну  в  каменной  округлой  стене  арены. Они видели, как  умирали  их  подопечные, убивая  своих  соперников  — Харонию снова  придется  раскошелиться  на  новых  рабов.

   Он  произнес  это  в  тот момент  покуда  Хароний  магма  сбежав  вниз  по  каменным  ступенькам  давал  какие-то  распоряжения  своим  двоим  рабам.

— А  нам  снова, надо  будет  их  тренировать – произнес  Ардад, и  посмотрел, своими  черными  негра  эфиопа  глазами, на  стоящего, и  уже  очень недружелюбно, и  искоса, смотрящего  на  него  Мисму  Магония.

— Ну  и  что – произнес  громко  Мисма  Магоний, не  отводя  синего  взгляда  от  черных  глаз  Ритария  эфиопа – Главное  это  ему  приносит доходы. Большие  доходы, чем  расходы  на  сам  товар. Сам  цезарь Тиберий помню  прошлые  игры, через  сенатора  Лентула  Вара, позолотил  ему  ручку солидным  кошельком  сестерциев.

— Еще  мой  Ганик  не  выступал – произнес  как  сам  про  себя  Ардад, отойдя  от  стены  и  отведя  взгляд  от  узкого  вытянутого  зарешеченного  железными  прутьями  окна  в  стене  арены. Он  смотрел  вниз  куда  убежал  Хароний  Магма.

 — Его  Хароний  оставил  на  финал  против  Ритария  из  Капуи. Тоже, сильного, как  и  он. И  искусного  во  владении  сетью  и  трезубцем – произнес, все  еще таращась  в  зарешеченную  каменную  прорезь  в  стене  окна  арены  Мисма  Магоний — Он  поспорил  с  учителями  и  ланистой Милесфой  Варунием  пятым  в поколении  ланисте  Капуи. Школа, все  же  была  лучшей  при  нескольких поколениях  Ботиатов, унаследованная  ими  после  восстания  Спартака  еще  при  легате  и  военачальнике  Красе  и  сенаторе  и  самым  уважаемым  патрицием  Рима  Гракхе – сказал  Мисма Магоний.

— Да, они  подняли  ее  с  нуля — произнес  Ардад.

— Они  поспорили  на  тысячу  сестерциев — продолжил  Мисма  Магоний — Что его  Ритарий  победит  нашего  Ганика — произнес, несколько  успокоившись  и  снова  в  прекрасном  настроении, Мисма  Магоний. Уже  не  глядя  так напряженно  и  агрессивно  на  Ардада — А  ты,  я  вижу, боишься  за  своего лучшего  ученика.

— Он  мой  лучший, ученик – произнес Ардад  и  одернул  свою  серую  без рукавов  короткую  до  колен  гладиатора  учителя, простую  из  шерсти  без

всяких  украшений  тунику. И  широкий  с  металлическими  бляшками поправил  гладиатора  пояс — Зато  у  тебя, их  никогда  не  было, Мисма – добавил  Ардад, так  же  все, не  глядя  на  коллегу  по  работе  над  учениками гладиаторами. Который  был  одет  в  черную  цветом  в  противовес  Ардаду такую  же  короткую  из  шерсти  тунику  с  таким  же  широким  с металлическими  бляшками  гладиаторским  поясом – Я  вложил  в  него  все, что  сам  знаю  и  умею. Мало  того, он  сам  доработал  некоторые  приемы  и владения  трезубцем  и  сетью. И  все  равно, каждый  раз  за  него  боюсь. Уже  двенадцать  боев  и  все  равно  страшно.

— Скажи  просто, что  он  нравится  тебе, Ардад, как  и  многим  в  школе — съязвил, не  упуская  отомстить  шанса  Мисма  Магоний.

— Он  мне  как  сын – искоса  посмотрел  Ардад  на  Мисму  Магония — Таких одаренных  бойцов  Ритариев, как  он  я  еще  не  видел.

  Мисма  ничего  не ответил. Точнее  не  успел  ответить. За  стеной  на  арене раздался  в  момент  звона  оружия  душераздирающий  вопль, переходящий  в смертельный  стон  и  крик  толпы  зрителей  наверху, сменился жутким диким  ликованием.

— Все  закончили! — сказал  восторженно  Мисма — Ферокл  победил. Наша взяла. Школа  Олимпия победила!

— Из  троих  один – произнес  горько  Ардад.

— Да — произнес, его  чуть  не  перебивая  Мисма – Дарку  и  Алекте  не повезло  сегодня.

  Он  имел  в  виду  двух  своих  учеников, негра египтянина  и  высокого жилистого  фракийца, которых  сам  и  тренировалэ

 — Хоть  в  бега  не  ударились, а  умерли, как  подобает  гладиаторам! Твой выжил, Ардад! Радуйся! Твой  раб  преступник  снова  выжил! – произнес  скривя  ехидную  физиономию  Мисма  Магоний — А мог, просто  умереть, как тех, кого  приговорили  к  смерти. И, причем  от  моей  руки!

   Ардад  холодно  своими  черными  глазами  Ритария  ветерана, посмотрел  на  Мисму  Магония. Он  промолчал. Ардад  недолюбливал  Мисму  Магония. Более  того, он  его  просто  ненавидел. И  терпел, как  только  мог. Внутри себя  он  презирал  Мисму  Магония. Мисма  в  бою  был, словно сумасшедший. И  убивал  свою  жертву, совершенно  не  задумываясь  о  том, что  перед  ним  человек, хотя  и  такой  же  раб, как  и  он  Мисма. Убивал  с желанием  и  непередаваемым  наслаждением. Особенно  под  крик обезумевшего  от  обилия  пролитой  крови  Римского  плебса, перед трибуной  императора  Рима, и  трибуны  весталок  храма  Весты. Ардад  видел  его  перед  этим  глаза. Глаза  сумасшедшего, глаза  маньяка. Он  еще  в Риме, выполнял, роль  палача. Так  на  подхвате. Причем, за  так, за бесплатно. Казня  преступников. Короче, не  гнушался  грязной  работы. Что не  свойственно  было  совершенно  Ардаду. Считающим  такой  род  занятий мерзким  и  совершенно  недостойным  чести  гладиатора.

— Много  ли  чести  в  том, что  мы  гладиаторы – как-то  раз, Ардаду высказался  сам  Мисма  Магоний – Рабы, мы  есть  рабы. Многие  из  нас просто  преступники, а  ты  говоришь  о  какой-то  чести. Даже  роль  ланисты, роль  сутенера, торгующего  нашими  телами, как  проститутками. И ты  о  чем-то  говоришь. О  какой-то  чести  гладиатора. Ты  смешишь  меня Ардад. На  что  Ардад  ему  ничего  не  ответил, а  просто  промолчал, потому, что  так  оно  и  было. Лишь  только  Хароний  Магма  в  отличие  от  других ланист  Рима  был  еще  более, менее  любим  и  народом  и  в  верхах  в  среде некоторых  сенаторов. Умеючи  заводить  тайные  выгодные  лояльные  связи.

Потому  как  роль  ланисты  была  грязной  ролью  в  Древнем  Риме. И  на ланисту  смотрели  именно, так  как  говорил  Мисма  Магоний. Как  на торговцев  рабами  и  сутенеров  проституток. И  порой  даже  обзывали всячески  и  плевали  им  в  след. Мисма, вообще  себя  считал  честным самим  с  собой  и  не  заморачивался  на  всякие  правила  и  понятия, какой-либо  чести. Вот  и  сегодня  перед  гладиаторскими  боями  Мисма  Магоний нарядившись  в  свои  доспехи  Мурмелона  с  маленькой  рыбкой  на широкополом  с  боковым  козырьком  большом  блестящем  шлеме. После громогласного  приговора  произнесенного  эдитором  и  руководителем гладиаторских  кровавых  игрищ, взяв  длинный  и  широкий  меч, свой гладий, Мисма  казнил  приговоренных  на  смерть  преступников. Как мужчин, так  и  женщин. Недрогнувшей  рукой. Одним  просто  отрубил голову, других  пронзил  мечем. Сверху  вниз. Через  левую  ключицу  в сонную  артерию, легкое  и  сердце. Окропив  первой  пролитой  обильной кровью  приговоренных  на  смерть  преступников  желтый  песок  арены.

                                            ***

   Бой  был  окончен. Римский  эдитор, громко  кричал  на  весь  амфитеатр  со своего  положенного  ораторского  места  о  следующем  финальном  и решающем  смертельном  сражении. В  тот  момент, когда  открылись  двери  с  арены  внутрь  входа  тому, кто  выжил  и  выиграл  свой  смертельный  бой.

Одному  из  троих  своих. Фероклу. В  прошлом  преступнику  и  убийце, приговоренному  на  смерть, но  с  отсрочкой   в гладиаторской  школе ланисты  Харония  Магмы. Фракийцу  по  происхождению. И  даже  сейчас его  вина  была  смертным  приговором. Невзирая на то, что он уже много раз бился  на  смерть  и  своими  ранами  искупил  свою  вину. Но  народ  Рима жаждал его смерти, и  он  все  время  умудрялся  все, же  выживать. Выживать назло всем, только  что, уделав  гоплита, гладиатора  копейщика  школы Капуи. Ферокл, буквально  теряя  свои  последние силы  и  упав  изрезанной трехгранным  отточенным  как  бритв а копьем  копейщика  противника спиной  на  каменную  стену  входа  и  выхода  за  большими  деревянными прочными  высокими  квадратными  на  засовах  дверями, весь  в  крови  и глубоких  колотых  и  резаных  ранах. Под  крики, доносящиеся  с  арены ревущей  зрительской  толпы, был  подхвачен  на руки  двумя  рабами Харония  Магмы  из  домашней  обслуги.

  Ферокл  сняв  с кучерявой  коротко  стриженной  с  колечком  сплетенным  из  волос  на  самом  темечке  головы  свой  широкополый  секутора гладиатора  блестящий  и тяжелый  шлем. Уронив  его  со  звоном  на каменные  ступени  входа, повис  на  руках  Лакасты  и  Римия. Египтянина  и другого  мидийца, купленных  на  Римском  невольничьем  рынке  рабов Харонием  Магмой  по  дешевке.

— Унесите  его — скомандовал  Ардад – И  побыстрее, пока  он  не  истек  совсем  кровью. Унесите  и  пусть  ему  остановят  кровь.

— Теперь  моя  работа – надевая  блестящую  маску  Бога  Смерти  и  черную длинную  с  капюшоном  хламиду, сказал  Мисма  Магоний — Мой, снова, выход.

   Он  взял  вновь  в  руки  большой  на  длинной  металлической  рукояти увесистый  боевой  молот.

— Там  мой  друг — еле  слышно  прохрипел  раненый  обессиленный  Ферокл — Там  он  еще  живой. Не  смей  его  трогать.

  Он  вцепился  слабыми  от  потери  крови  пальцами  в  черную  одежду, подошедшему  к  воротам  на  арену  уже  одетому  в  Бога  Смерти  Мисме. Но  тот  выдернул  одежду  из  его  руки  резким  движением, и  ударив  рукой по  руке  гладиатора  произнес  предупредительно  и  жестко —  Не  смей  меня хватать, ублюдок! – он  выругался  на  раненного  ученика  Арада — Тебе просто  в  очередной  раз  повезло, сволочь. Но  учти, возможно, следующего раза  не  будет! Остался  еще, пока  жив, и  радуйся  этому! И  моли, чтобы мне  не  пришлось  добивать  тебя, как  твоего  друга, урод! Унесите  этого ублюдка  вниз  и  сделайте, хоть  что-нибудь, чтобы  он  не  сдох!

— Унесите  его! – прокричал  уже  и  Ардад – Быстро  вниз! А  то  поубиваю вас  сам! Быстро!

   И  рабы, чуть  ли  не  бегом, потащили  практически  волоком  тяжелое  тело еще  живого  гладиатора  Ферокла  в  специальную  внизу  комнату. Где ждали  уже  врачи  и  лекари. Туда  куда  сносили  еще  живых  раненых гладиаторов, способных  дойти  до  края  арены  и  вернуться  через  ворота  с кровавого  песка  назад  на  своих  ногах.

— Не  трогай  его! — прокричал  через  силу  и  боль  Ферокл, уносимый  рабами   Лакастой  и  Римием  вниз  по  ступеням  в  нижние  этажи  амфитеатра — Не прощу  тебя, Мисма! Слышишь! Не  прощу  за  Дарка! Ублюдок! Убийца! Ненавижу!

  Но  Мисма  брезгливо  одернув  свой  длинный  черной  до  земли  хламиды рукав, закинув  на  широкое  свое  плечо  свой  сокрушительный  боевой молот, которым  ему  тоже  приходилось  биться  еще  вначале  на  заре  своей карьеры  гладиатора  Цестуса  с  одним  кастетом  в  руках  или  молотом. Либо  палицей  или  кистнем. Еще  до  того  как  стал  Мурмелоном, переступив  дверной  порог, вышел  через  проход  на  желтый  песок  арены.

Ступая  по  разлившейся  крови, марая  подол  длинной  черной  хламиды. И за  ним  закрылись  деревянные  большие  квадратные  двери. Руками прислуги  амфитеатра. На  длинные  деревянные  в  квадратных  вбитых  в ворота  и  косяки  петлях  засовы. На  арене был  слышен  сквозь  рев бушующей  толпы  зрителей  крик  одного  несчастного  гладиатора, участь которого  была  предрешена. Тот  кричал  о  пощаде  и  не  желал  сдаваться смерти, но  дикая  неуправляемая  и  жаждущая  его  смерти  Римская зрительская  аудитория, скачущая  на  своих  местах  и  подлетевшая  к  краю верха  арены, чуть  ли, не  выталкивая  друг  друга  за  верхний  каменный бортик  ограждения, кричала — Смерть! Смерть! Вскоре  послышался  глухой удар. Звон  и  хруст. Это  была  голова  гладиатора  и  его  шлем, расплющенный  ударом, сокрушительного  и  тяжелого  молота  Мисмы  Магония. И  радостный   и  ликующий  крик  толпы.

— Урод – выругался  Ардад. Он  сплюнул  через  свое  негра  эфиопа  плечо  на каменный  пол  внутреннего  каменного  помещения  амфитеатра  и  произнес  сам  про  себя  вслух — Никогда  его  не  любил. Чертов  ублюдок.

   И, повернувшись, пошел  по  ступеням  идущим  вниз  и  длинному  внутреннему  каменному  тому  коридору  в  сторону  больничного  помещения, куда  унесли  истекающего  кровью  Ферокла. Слышно  было, как  толпа  зрителей  не унималась, сотрясая  ревом  стены  большого  каменного  кровавого  сооружения. Мисма  праздновал  снова  свой  звездный  час. Он ходил  по  кровавой  арене, размахивая  своим  окровавленным  молотом. И  осматривая  остальных  лежащих  порубленных  и  исколотых  мечами  и копьями  рабов  гладиаторов. Но  они  были  уже  мертвы. В  это  время Эдитор  вновь  объявлял  выход  еще  гладиаторов  и  последний  уже  на сегодня бой на этой кровавой арене. В  этот  же  момент  следом  за  Мисмой  в образе  Бога  Смерти  прислуга  амфитеатра  прибирала  арену. Пока  он, шел в  направлении  императорской  ложи, где  сидел  император  Тиберий  со своей  уже  в  годах  матерью  Ливией. И  прочая  элита  царственных  кровей и  знать  Рима. Большая  часть  всего  Римского  Сената. Рабы  на  деревянных носилках  уносили  убитых  и  заравнивали  специальными  граблями окровавленный  песок  для  нового  последнего  боя. Боя  двух  Ритариев. Ритариев  Олимпии  и  Капуи.

 

                                                ***

  Открылись  снова  двери  и  Мисма  Магоний, вновь  вошел  внутрь  под каменные  своды  внутренних  помещений  амфитеатра. Толпа снаружи не унималась, и ее было слышно, даже когда закрыли снова рабы двери на саму арену. Он  догнал, и  прошел  быстро  мимо  идущего, не  торопясь  Ардада, коснувшись  его  плечом, и  сняв  по  пути  свою  железную  блестящую  маску  из-под  капюшона  черной  длинной  хламиды.

— Скоро, твой  выкормышь  биться  будет — произнес  Мисма, глядя  в  черные глаза  Ардада, своими  прищуренными, довольными  свежим  убийством синими  острыми  гала  хищными  глазами — Посмотрим, чья, возьмет.

  И  пошел  дальше, не  оглядываясь. Ардад  проводил  его  злым  и презрительным  взглядом  черных  как  ночь  глаз  эфиопа  негра, и  произнес негромко  всхул  вослед  идущему  Мисме  Магонию — За  Ганика  я  тебя придушу  голыми  руками.                       

— Что  ты  сказал? — обернулся, приостановившись  ненадолго  Мисма Магоний.

— Тебе  послышалось — произнес, глядя  на  него  Ардад, идя  не  торопясь  и по-прежнему  не  сбавляя  хода. И  Мисма, повернувшись, зашагал  быстро дальше  по  коридору  впереди  Ардада  внутри  большого  каменного впитавшего  жизнь  и  смерть  амфитеатра. В  это  время  неожиданно  Ганик появился  из  одного  каменного  ответвления  коридора, идущего  прямо  на желтую  из  песка  арену. Он  появился, прямо  за  спиной  своего  учителя  и наставника  Ритария  ветерана  Ардада.

— Учитель — произнес  громко  Ганик – Я  готов.

— Не  спеши — произнес  Ардад – Не  спеши  и  не  торопись – Никогда  не торопись  в  сторону  смерти, мальчик  мой. Всем  нам  улыбается  смерть, но мы  можем  ей  только  улыбнуться  в  ответ. Помни  это  всегда.

— Вы  это  о  чем, учитель? — спросил, не  понимая  настроя  своего  учителя Ганик  уже  экипированный  как  Ритарий.

— Ничего, Ганик – сказал  тихо  ему  Ардад — Помнишь, всему  чему  я  тебя учил? Ничего  не  забыл?

  Ганик  покачал  кучерявой  русоволосой, коротко стриженной  головой  с плетеным  колечком  из  локонов  солос  на  темечке  и  произнес – Ничего,  учитель. Все  помню.

— А  где  сам, Хароний  Магма? — спросил  Ганик  у  учителя  и  наставника Ардада.

— Был  на  трибуне, рядом  с  сенатором  Лентулом  Плабием  Варом  и  его злобной  сучкой  Луцией. У  самого  золотого  трона  Тиберия  и  его  матери Ливии – ответил  Ганику  его  учитель  Ардад. Тут  немного потолкался, пока  бился  твой  друг  Ферокл. Сейчас  внизу  у  Ферокла. Готовься  к предстоящему  бою. И  думай  только  о  победе. И  всему  тому, чему  я  тебя учил. А  не  о  чем-то  еще. Понял  меня, Ганик?

— Да, учитель — произнес  Ганик, прижав  к  себе  в  своей  сильной  правой руке  острый  на  длинной  металлической  рукояти  трезубец. И  в  левой большую  с  металлическими  грузилами  по  бокам  веревочную  плетеную  большую  сеть.

— Ты  должен, как  можно  быстрее  закончить  бой — произнес, давая наставления  ученику  Ардад – Не  должен  тянуть  с  победой. Это  может тебе  дорого  стоить. Понял  меня, Ганик? Противник  под  стать  тебе. Такой, же  искусный  и  умелый  и  здоровьем  не  обижен. Ты  должен  победить  его тем, чтобы  не  дать  ему  опомниться  и  нанести  смертельный  удар  до  того как  он  поймет, что  ему  конец.

— Я  все  понял, учитель — произнес, внимательно  с  пониманием, слушая своего  наставника  Ганик – Я  готов  к  бою.

 

                                             ***

  Противники  ходили  по  кругу, внимательно изучая друг друга. Два гладиатора  Ритария. Они  ходили  внутри  стоящих  по  краю  арены торчащих  вверх  как  мужские  фаллосы  каменных  высоких  колонн.              Отгораживающих  кольцевую  полосу  для  лошадиных  скачек  и  колесниц. В  самом  центре  внутреннего  этого  кольца. Вооруженные, каждый  сетью  и  трезубцем. Они  смотрели  друг  на  друга  открытыми  лицами. Без  какой-либо  маски  или  шлема. Так  выглядел  Ритарий. Без особой  защиты. За  исключением  защиты  плеча  левой  руки  металлическим  большим  щитком. Похожим  на  маленький  наплечный  щит  и  рукавом  из  колец  кольчуги, пристегнутым  длинными  кожаными  ремнями  к  мощному  торсу  обоих  Ритариев  с  защитной  металлической  пластиной на  кисти  руки. Умбон, закрывающей  полностью  саму  кисть  левой  руки, которая  должна  была  находиться  всегда  под  самим  прямым  ударом противника  и  пальцы  гладиатора  Ритария. Оба  в  военных  с  динными голяжками  из  кожи  и  шнуровки  красных  калигах  и  широким металлическим  из  гибких  сочленений  поясом  и  спущенной  вниз, поверх  белой  юбки  из  грубой  шерсти  пластин  металла  до  колен, прикрываюшей  у  обоих  Ритариев  их  голые  бедра  ног  от  острого  колющего  и  режущего  оружия.

  Из  оружия, у  обоих  только  трезубец  на  длинной  рукояти  для  выброса вперед  как  копье  и  боя  на  расстоянии. И  у  каждого  сеть. Сеть  сплетенная  из  волокон  жесткой  грубой  шерсти  со  множеством  грузил  по краям  для  лучшего  размахивания  сетью  и  при  броске  заматывания  сети вокруг  противника. Еще  сетью  можно  было  орудовать  при  умении  как ударным  оружием. Прямо  теми  грузилами  подсекая  противника  и повреждая  даже  при  сильном  точном  ударе  руки  или  чаще  всего  ноги врага.

  Ганик  смотрел  на  своего  противника. Он, не  торопясь, пока  была возможность, изучал  конкурента  арены. Опасного, по  всему  было  видно, как  и  он  сам. Тоже  умелого  Ритария  из  Капуи. Они  ходили  кругами  друг, напротив  друга, медленно  сближаясь  в  полной  тишине. Как  по команде, крик  и  рев  на  трибунах  большого  каменного  амфитеатра прервался  мгновенно, и  наступила  гробовая  тишина. После  того, как  оба противника  поприветствовав  стоя  на  горячем  песке  арены  перед  главной трибуной  императора  Тиберия. И  чуть  ли  не весь сенат, и  зрителей лозунгом – Идущие  на  смерть, приветствуют  тебя! 

  Наступила  эта  гробовая  и  жуткая  тишина. Тишина  финального  боя между  двумя  мощными  и  умелыми  Ритариями  двух  известных  на  весь Рим  школ  Олимпии  и  Капуи. По  разрешению  императора  Тиберия, противники  начали  медленно  сходиться  в  смертельном  поединке  друг против  друга.

  Ганик  не  спускал  своих  синих  глаз  со  своего  противника, который  тоже смотрел  на  него, не  отрываясь, и  изучал  его. Вароний, кажется, звали  его. Тоже  синеглазый  и  смуглый  телом  бактриец  по  происхождению. Так зачитал  Эдитор  со  своей  ораторской  эдиторской  трибуны  перед смотровым  ложем  самого  Тиберия  Клавдия  Нерона. Краем  глаза  Ганик выхватил  фигуру  сидящего  на  кресле  троне  из  чистого  золота  самого императора  Рима. Он  увидел  вновь  его, точнее  его  фигуру, одетую  в яркую  пурпурную  длинную  богато  расшитую  золотыми  узорами  и  нитями  одежду, тогу  трабею, посвященную  Богам  Рима, он  и  сам  был  как  олицетворение  Бога. Земного  Бога. Всего  в  золоте  украшений, золотых сверкающих  на  солнце  под  черным  навесом  между  колоннами царственного  трона, увенчанными  золотыми  орлами  и  львами выступающего, чуть  вперед  над  самой  ареной. Между  двумя  висящими  на них  эмблемами  и  знаменами, свисающими  вниз  с  трибуны  самого  ложа  с гербами  дома  Юлиев. В  перстнях  на  всех  пальцах  и  браслетах  на  запястьях  обеих  рук. В  золотой  царственной  тиаре  из  золотых  оливковых ветвей. Тиберий I, сидел  рядом  со  своей  матерью  Ливией. Тоже  богато  по-царски  одетой  римской  матроной, и  тоже  в  золоте  украшений. По сторонам  от  трона  императора…

 — «Трона» — вдруг  отозвалось  произвольно в  мозгу  у  Ганика — «Трона» — снова  как  чьи-то  слова  услышал  он — «Трона  Бога».

   Он  не  помнил, где  их  слышал. Уже  не  помнил. Он  стал  вообще  со своим  быстрым  взрослением  забывать  все, что  когда-то  видел  во  сне. Он где-то  слышал  про  трон. Про  Бога. Про  своего  отца. От  кого-то. Но  где  и когда  уже  не  помнил. Прошло  несколько  лет, и  он  забыл  все. И  даже  это. Ему  было  уже  тридцатьпять  и  по  возрасту  теперь  и  по  разуму. Он  был взрослый  молодой  очень  сильный  натренированный  мужчина. И  со взрослением, он  забыл  все, все  что  видел  во  снах. Он  был  теперь  воин арены, как  и  его  друзья  по  его  гладиаторской  школе. Как  его  лучший друг  гладиатор  фракиец  Ферокл. И  ему  даже  стало  нравиться  то, что  он делал. И  он  совершенно  все  забыл. Забыл  свои  те  сны, которые  когда-то видел  и  рассказывал  по  детской  наивности  своей  приемной  матери Сильвии. И  забыл, как  приемная  мама  Сильвия  рассказывала  ему  о  какой-то  встреченной  русоволосой  нищенке, которой  обещала  его  охранять  и  беречь  как  родного  сына.

— «Трон» — снова  отозвалось  в  его  голове. Кто-то  ему  произносил  это слово. Ганик  подумал, что  когда-то  слышал  его. Но  от  кого? Сильвия этого  не  говорила  ему, тогда   кто? Но  какой  трон  и  чей. И  глядя  на  трон императора  Цезаря  Тиберия, вдруг  почему-то  признал  это  слово  до  боли знакомым. Он  вдруг  пришел  в  себя, и  это  было  очень  кстати. Его противник, приближаясь  к  нему  в  круге, стал  кружить  своей  большой веревочной  плетеной  сетью  с  грузилами  над  своей  головой  в  правой руке. Он  готовился  нанести  первым  свой  удар  по  Ганику, по  противнику его  Ритарию. Ганик  пришел  в  себя  и  сосредоточил  себя  на  поединке. Ему нельзя  было  отвлекаться. Это  сейчас  было  крайне  опасно, и  он  снова сосредоточился  на  противнике, лишь  краем  глаза  улавливая  то, что творилось  на  той  императорской  трибуне. И  вокруг  нее, когда  при кружении  кругом  со  своим  смертельным  противником  становился  лицом к  ней. Он  видел  всех  сенаторов  Рима  и  их  жен  в  богатых  расшитых золотом  разноцветных  одеждах  и  прислугу, рабов  и  рабынь, суетящуюся возле  них  и  подносящую  им  напитки  и  фрукты. И  ту, что  стояла  на ногах  у  самого  верхнего  каменного  ограждения  барьера. Это  была Луцилла  Вар. Та  самая  сучка  Лентула  Плабия  Вара. Дочка  сенатора, патриция  и  консула  Рима. О которой, упомянул  его  наставник  и  учитель  Ардад. И смотрела  только  на  него. С  самого  начала  смотрела  на  Ганика. Именно только  на  него. Эта  богатая  и  очень  молодая, но  злобная  особа. Освещаемая  ярким  горячим  солнцем  и  отсвечивая  темным  силуэтом  в ореоле  света  лучей  от  яркого  горящего  светила. Стоящая  этакой  черной  почти  тенью  в  ореоле  яркого  вокруг  огня,  на  самой  жаре  и  смотрящая  на  него  на  Ганика.

— «Луцилла  Вар» — подумал  Ганик — «Дочь  сенатора  Лентула  Вара». Он видел  ее  один  раз  и  то  мимолетно, когда  Лентул  Плабий  Вар  заезжал  к Харонию  в  гости. И  эта  молодая  злобная  сучонка, еще  тогда  присмотрела его  Ганика. Случайно  увидев  тренирующимся  с  открытого  балкона  виллы. Она  долго  на  него  смотрела, и  о  чем  думала  неизвестно.

— «Это  она  специально. Стоит  там  специально  отдельно  от  всех, чтобы  он видел  ее, там  возле  императорской  трибуны  Тиберия» — Ганик, думал сейчас  и  не  знал, что  случиться  дальше, но  она  привлекла  его  внимание. И  он  то  и  дело, бросал  на  нее  в  полной  наступившей  тишине  амфитеатра  свои  взгляды. Еще  с  того момента, как  только  он  вышел  на этот  горячий  от  полуденного  солнца  песок, она  подошла  в  момент  их приветствия Тиберию и всем сенаторам и плебсу Рима к тому верхнему ограждению  барьера. И  так  и  стояла  и  смотрела  на  него. И  теперь  этот поединок. Поединок  двух  Ритариев, двух  враждующих  и  не  примеримых, как  на  песке  амфитеатра, так  и  в  миру  гладиаторских  школ.

                                              ***

  Вароний  раскручивал  сеть  над  головой  и  сближался  с  Гаником. Он готовился  к  атаке, но  Ганик  пока  бездействовал, и  примерялся  к  ногам Варония. Он  считал  его  глазами  шаги  в  калигах  по  горячему  песку арены.

  Ганик  скрутил  свою  тяжелую  с  грузилами  сеть  и  не  спускал  своих  глаз с  противника. Он  не  собирался  ее  крутить  над  головой, как  это  делал  его враждебный  оппонент  Ритарий. И  в  тот  момент, как  только  в  него полетела  раскрытой  во  всю  ширь, гремя  грузилами  большая  плетеная сеть. Ганик  ловко  уклонился  от  нее  понизу. И  подпрыгнув  близко  к противнику  гладиатору, забросил  на  его  ноги  свою  скрученную  в длинную  косу  сеть. Та, захлестнула  противника  Ритария  ноги, обмоталась  вокруг  обеих  ног  бактрийца  Ритария  Варония, запутываясь  вокруг  его  них, и  перепутываясь  грузилами, больно  ударяя  противника  Ганика  по ногам.  И  Ганик  рванул  сеть, на  себя   отпрыгнув  назад, выставив  свой  трезубец вперед  на  противника.

  Ритарий  противник  упал. Он  не  ожидал, видимо  такого  выпада. Он  даже понять  ничего  не  успел, потеряв, пролетевшую  над  пригнувшемся  Гаником  свою  сеть  и  выронив  свой  на  деревянном  длинном  древке  на раскаленный  на  солнце  песок  острый  трезубец. Трезубец  с  острым  на конце  древка  пикой  наконечником. Что  говорило  о  том, что  Ритарий Вароний  был  еще  и  Гоплитом. И  действовал  обеими  положениями  своего смертоносного  орудия, что  было  гораздо  опаснее. И  Ганик  это  сразу понял, и  смог  нанести  свой  ловчий  прием. Сбив  соперника  Ритария  с  ног. И  таким  образом  уже  практически  выиграл  одним  таким  выпадом последний  и  финальный  бой. Он  под  ликующий  рев  теперь  с  трибун плебса  и  всех  в  диком  кровожадном  азарте  Римской  публики, подскочившей, мгновенно  со  своих  мест  и  подлетевшей  к  краю  верхнего барьера, давя  друг  друга  от  того  кровожадного  азарта. Они, чуть  не вываливаясь  за  это  ограждение. Кричали  Ганику, славя  уже  его  победу, и кричали, чтобы  он  убил  свою  жертву  на  их  потеху. Но  Ганик, схватив противника  за  свою  обмотанную  вокруг  его  ног  сеть, потащил  его  за собой  волоком  по  песку  к  стоящему  одному  из  торчащих  вверх  как мужской  фаллос  каменному  арены  столбу. Не  давая  ему  подняться  на ноги  и  попытаться  распутаться.

  Ритарий  Вароний  проиграл. Он  потерял  свое  оружие  и  только  и  пытался  освободиться  от  сети  Ганика. Вытаращив  перепуганные  свои глаза  раба  гладиатора  этот  перепуганный  и  отчаянно  сопротивляющийся здоровый, как  и  Ганик  фракиец, цеплялся  руками  за  песок, но  все бесполезно  и  бессмысленно. Лишь, подымая  песчаную  пыль, он  тащился, скользя  по  желтому  песку  арены. И  вскоре  ухватившись  обеими  руками за  каменный  торчащий  вверх  фаллос  столб, остановился, прижавшись голой  мощной  фракийца  грудью  к  нему. И  в  это  время  Ганик  подскочил к  противнику  и  к  его  шее  приставил  свой  на  металлическом  древке трезубец. Трезубец, изготовленный, именно  для  него  по  просьбе  его учителя  Ардада, заказанный  самому  ланисте  Харонию  и  купленный  на заказ  в  Римских  кузнях  и  оружейках  за  солидные  деньги. И  вот решающий  теперь  участь  другого  Ритария  на  желтом  песке  кровавой арены. Под  крик  обезумевшей  и  взорвавшейся  внезапно  бешенной  от дикого  кровавого  возбуждения  Римской  зрительской  толпы.

  Этот  крик стоял  невероятным  громом  над  Римским  амфитеатром, оглушая  все вокруг. Победа  была  предрешена. Короткая  битва  и молниеносная  победа. Мгновенная  молниеносная  и  бескровная  победа  над равноценным  по  мощи  и  силе  противником. Такого  еще  не  было. Ганик смотрел  на  ревущие  людские  трибуны. Он  смотрел  на  ликующую  толпу, прыгающую  на  своих  местах  и, толкаясь  кричащую  ему  добить  своего поверженного  противника. Но  Ганик  не  мог. Это  было  не  для  него. Бой был  и  так  выигран. Им  Гаником, но  зачем  такая  вот  смерть. Позорная  для  гладиатора  Ритария  смерть. Хоть  он  и  был  готов  также  убить  его Ганика, но  теперь  Ганику  его  было  просто  жалко. Просто  как  человека. И он  не  знал  теперь, что  делать? Он  держал  у  шеи  противника  свой  острый  заточенный  трезубец  и  ждал  команды  от  самого  теперь императора  Тиберия. И  не  знал, как  теперь  поступит, даже  если  Тиберий ему  прикажет  убить  соперника. Ганик  смотрел  на  зрительное  ложе весталок. Они  первыми  решали  участь  осужденного  на  смерть, и  после них  решался  приговор. На  них  смотрел  теперь  и  император  Рима Тиберий  и  все  ложе  сенаторов  и  их  жен  и  сестер, сидящих  по  обе стороны  от  трона  императора  Рима. Он  смотрел  и  на  ту, что  стояла  у самого  верхнего  каменного  оградительного  барьера  сенаторского  ложа.

  Луцилла  Вар, смотрела, молча, и  не  прыгала  как  все  другие. Она  просто стояла  и  смотрела  на  Ритария  Ганика. На  победителя  финальной  битвы  и окончания  всех  сражений  на  песчаной  арене  Римского  амфитеатра. Его взгляд  остановился  на  ней. А  ее  на  нем. На  высоком  полуголом  красавце гладиаторе  желтой  кровавой  арены, не  прикрывающем  свое  лицо  в  бою, никакой  маской. Или  шлемом. Ее  глаза  смотрели  только  на него. Женские  жестокие  и  похотливые  глаза  Луйиллы  Вар.

— «Она  так  и  стоит» — думал  Ганик  сейчас — «И  почему  стоит  там, и  не уходит  и  смотрит  на  его  и  его  победу. Влюбленная, наверное, в  него, как и  многие  женщины  Рима. Эта  дочь  сенатора  Лентула  Плабия  Вара. Недалеко  сидящего  от  самого  трона  императора  Тиберия. Ганик  остановил  взгляд  на  ней. Той  стройной  и  на  вид  утонченной  невысокой молодой  особе, лет, наверное, двадцати, двадцати  пяти. В  красивой  длинной  богато  расшитой  золотом  белой  тунике. С  украшениями  на  руках  в  виде  узких  золотых  браслетов  на  запястьях  как  у  многих богатых  женщин  Рима. С  золотыми  перстнями, как  и  у  всей  знати  на руках.

  Ганику  стали  нравиться  женщины. Раньше  он  этого  совершенно  не понимал, но  теперь  почувствовал  вкус  и  стал  даже  разбираться, какая лучше, а  какая  хуже. Он  изменился  сильно  за  какие-то  пять  прожитых лет, после  того  как  оставил  свой  дом  в  селении  Селенфия  на  берегу Тибра. Оставил  свою  приемную  мать  Сильвия, которую  давно  уже  не видел, как  и  своих  сводных  сестер  Камиллу  и  Урсулы.

  Ганик  смотрел  на ликующие  трибуны  и  ждал  решения. Весталки  молчали  и  не  делали  ничего. Они  совещались  по  поводу  поединка  под крик  обезумевшей  римской  многолюдной  зрительской  толпы  амфитеатра. Его  противник  поверженный  позорно  и  в  песок  арены, смотрел  на  Ганика  умолительно, прося  его  не  делать  ничего  ему. Хотя  прекрасно понимал, что  ему  конец. И  чем  быстрей  умрет, тем  ему  лучше. Вдруг открылись  деревянные  ворота  на  арену  с  боковой  стороны, со  стороны противников  обеих  школы  Олимпии  и  Капуи. Квадратные  решетчатые, окованные  тоже  железом  ворота, откуда  выпускали  для  забоя  на  арене диких  зверей. И  именно  оттуда  вышли  трое. Трое  в  коротких  шерстяных рабских  до  колен  тогах. С  малыми  круглыми  щитами  и  в  простых металлических  шлемах. Без  символик  какой-либо  школы  и  простыми гладиями  мечами. Причем  порядком  поношенными. И  скорей  всего  не точенными  и  тупыми. Это  были  совершенно  не  гладиаторы. То  были Ноксии. Преступники, приговоренные  на  смерть  за  преступления  и отправленные  на  арену  в  качестве  казни. И  это  Ганик  сразу  понял, увидев  их  идущих  под  крик  толпы  в  его  сторону. Те  трое, медленно приближались  к  нему, размахивая  мечами  и, наверное, стараясь  привести Ритария  в  замешательство. Было  видно, что  они  сами  боялись, но  им некуда  было  деваться, и  они  шли  на  подкашивающихся  ногах  в  его Ганика  сторону, ожидая, наверное, его  нападения  на  них.

   Было  видно, как  они  боялись. По  их  трясущимся  рукам  и  ногам. На  их лицах  не  было  масок  и  на  головах  шлемов, и  их  лица  были  полны смертельного  ужаса.

 Те  трое, преступники, оставленные  на  потом  и  для него  Ганика.

  Судя  по их  худощавому телосложению, просто  горожане  из  числа обычного  нищего  плебса. Они  шли  по  горячему  песку  арены, в  дранных из  грубой  шерсти  коротких  серых  и  черных  туниках, совершенно босиком, только  с  маленькими  круглыми  щитами  и  мечами. Их  кинули  на  смерть против  него, чтобы  Ганик  решил  их  участь  на  потеху  всем. Но такое  не  было  учтено  при  ведении  игр. О, их  появлении  не  знал  никто, даже  Хароний  и  его  учитель  Ардад. Который  было, бросился, схватив  меч к  выходу  на  арену, но  его  остановил  Мисма  Магоний, схватив  за  руку.

— Не  смей, Ардад! – крикнул  он – Пусть  Ганик  сам  разберется  с  ними!

— Но, это  против  всяких  правил! – отвернувшись  от  решетки  смотрового окна  в  стене  амфитеатра  и  подбежав  к  воротам  на  арену, прокричал, дико  сверкая  и  смотря  черными  взбешенными  глазами  на  Мисму  Ардад – Кто  такое  устроил?! Такого  не  должно  было  быть! Это, что  еще  за номер?! Это  все  Капуя! Этот  чертов  ланиста  Милесфа  Варуний!

— Не  думаю – произнес  Мисма  Магоний – Это  кто-то  сделал  другой, и  ни из  низших  чинов. Так, что  остановись, Ардад. И  пусть  твой  парень  сам решит  их  участь, как  и  участь  того  Ритария.

  Ардад  замер  в  открытых  настежь  распахнутых  входных  дверях амфитеатра, почти  выскочив  на  песчаную  его  арену, удерживаемый  за руку  Мисмой  Магонием.

— Это  бесчестно, Мисма! Какого  черта  происходит! – произнес  Ардад, не сводя  взгляда  взбешенных  черных  эфиопа  гладиатора  глаз  с  тех  троих идущих  к  Ганику  его  ученику  с  мечами  и  щитами  гладиаторов преступников.

 – Кто  это  все  устроил  и  где  наш  Хароний?! Я  хочу  его  срочно  увидеть! – кричал  Ардад, перепугав  своим  громогласным  голосом  чернокожего  раба  Ритария  всех  рабов  сзади  него  и  под  навесом  каменных  дверей  на  арену  амфитеатра.  В  то  время  как  противники  Ганика  полукругом  приближались  к  нему, охватывая  его  полукольцом, возле  лежащего  плененного  им  и  его трезубцем  у  горла  другого  Ритария.

   Ганик  наступил  на  грудь  противнику  ногой, чтобы  тот  не  дергался  и  ни  пытался  освободиться  уже  лежащий  на  спине  и  ожидающего  решения своей  участи. Он  смотрел  на  приближение  этих  троих. И  услышал  голос Эдитора. Тот  приказал  остановиться. Остановиться  всем  и  замолчать  всем по  приказу  императора  Рима  Тиберия.

  Ганик  перевел  взор  на  трибуны  и  увидел  стоящим  императора  Тиберия. Который  встал  со  своего  золотого  кресла  трона  и  поднял  руку  в  золотых  перстнях  и  браслетах  вверх. Рядом  с  ним  стоял  еще  какой-то человек  в  длинной  сенаторской  богатой  тоге. Худощавый  и  высокий  и Ганик  увидел  как  ни  странно  своего  хозяина  Харония  Диспиция  Магму.

Там  же  рядом. Хотя  там  совершенно  не  должно  было  быть  ему  места. Таких, как  он  не  пускали  н а царственные  трибуны. А  тут  что-то необычное. Наступила  снова  гробовая  тишина. Как-то  внезапно  и мгновенно.

— Слушать  всем! — прокричал  Эдитор  и  руководитель  гладиаторских  игр — Император  Цезарь  Тиберий  Клавдий  Нерон  приказывает  отпустить пленного  Ритария  школы  Капуи  в  обмен  на  жизнь  этих  троих преступников.

— Черт  подери! – прокричал  возмущенный  Ардад – Мой  Ганик  никогда  не был  палачом  Мисма! Я  никогда  не  желал  ему  такой  участи!

— Мы  не  вольны  выбирать, Ардад — произнес  довольно  и  хитро  глазами Мисма – Ты  это  только  сейчас  понял, гладиатор.

  Он, словно  всю  жизнь  ожидал  такого  для  Арада  подвоха. В  этот  момент все  трое  мнимых  гладиаторов  бросились  на  Ганика, и  ему  пришлось отскочить  в  сторону  с  поверженного  противника. И  в  тот  же  момент  в горло  Ритария  Варония  вонзили  длинный  плохо  заточенный  гладий. Тот закричал, не  успев  даже  встать, застонал, хрипя  перерезанным  горлом. Из его  шеи  ударил  фонтан  крови, и  он  задергался  под  вонзенным  мечем  в посмертных  конвульсиях. Это  привело  Ганика  в  бешенство.

— Твари! – прокричал  он  в  тишине  арены — Вы  посмели  поднять  руку  на Ритария! Мрази!

   В  этот  момент  вся  арена  разразилась  грохотом  ликования  и  криков взбешенной  толпы. И  оглушила  всех  и  самого  Ганика.

— Смерть! — Ганик  услышал — Смерть! Смерть  преступникам! Отбежав  быстро  в  сторону  Ганик  схватил  трезубец  противника  на  деревянном древке, который  просто  валялся  в  песке  поодаль  от  места, где  только  что пригвоздили  мечем  его  поверженного  соперника. Позорно  и  не  по-честному. И  размахнувшись, что  силы  метнул  его  в  того, который  вонзил меч  в  горло  Варонию  Ритарию.

— Твари! – прокричал  Ганик.

  И  трезубец  бактрийца  Ритария  Варония, пролетев  со  свистом, снес буквально  с  ног  убийцу  Варония. Воткнувшись  псевдогладиатору, прямо  в его  грудь. Войдя  на  всю  глубину  тремя  своими  острыми, как  бритва заточенными  прямыми  длинными, словно  кинжалы  остроконечными лезвиями. Прямо  сквозь  его  шерстяную  порядком  поношенную  короткую до  колен  нищего  бродяги  тунику. Тот  даже  не  вскрикнул, а  только отлетел, потеряв  свой, маленький  и  круглый, с  левой  руки  щит  и  оставив меч  в  горле  убитого  только  что  им  Ритария, на  несколько  шагов  от трупа  Варония. Он  упал  на  горячий  и  желтый  песок  амфитеатра, схватившись  за  деревянное  длинное  древко  трезубца  обеими  своими трясущимися  от  дикой  боли  худощавыми, но  жилистыми  руками. И  забился  в  агонии, дергая  своими  голыми  ногами. И  крутясь  на  спине  по песку, разбрызгивая  свою  кровь  с  проломленной  и  развороченной  дохлой худощавой  груди. Верезжа, как  свинья, умирая  от  смертельного  удара Ритария. Остальные  двое  переглянувшись, стали  заходить  на  Ганика  с разных  сторон, по-прежнему  размахивая  мечами  и  выставляя  свои маленькие  круглые  щиты  в  его  сторону.

— Придурки! — прокричал  им  Ганик – Сдохнуть  пожелали! Так  вам  я  это устрою!  

  Ганик  был  в  таком  бешенстве, какого  даже  не  видел  его  сам  учитель Ардад, и  тем  более  Мисма  Магоний. Те  обомлели, увидев  неистовство своего  ученика. Замерев  в  дверном  проходе  на  арену  амфитеатра. Ганик, держа  вперед  вытянув  свой  на  металлическом  древке  в  правой  руке трезубец, присев  осторожно  поднял  сеть  убитого  Ритария  Варония. И  стал ею, крутить  над  своею  головой. Воткнув  трезубец  в  песок. Попеременно, то  правой  голой, то левой закованной  в  защиту  их  кольчуги  и  колец  с  металлическим  наплечником  рукой.

  Ганик  пошел  по  кругу, затягивая  на  себя  противников. Те, подумав, что Ритарий, бросив  свой  трезубец, отступает, так  и  не  поняли  его  маневра.

Сами  шли  на  свою  верную  смерть. В  следующую  минуту  утяжеленная железными  грузилами  широкая  большая  плетенная  из  жесткой  шерсти сеть  упала  на  голову  одного  из  противников. Он  даже  не  смог  от  нее отклониться. И  сеть  опуталась  вокруг  его  головы  и  рук  противника, стягивая  их  вокруг  вращающимися  грузилами  по  краям  сети. И чем противник  больше  пытался  дергаться  в  ней, тем сильнее  запутывался  в  ее ячейках  не  находя  спасительного  выхода. Он, бросив, свой  маленький  с левой  руки  щит, стал  быстро  отбегать  назад, пытаясь, порезать сеть своим тупым  мечем  гладием, но  не  мог  это  сделать. Когда  в  свою  очередь Ганик, быстро  подбежав  по  песку  к  своему  трезубцу, выхватил  его  из песка  и  кинулся  на  другого  своего  врага. А  тот, размахивая  своим  мечем, и  по-прежнему  выставляя  щит, завертел  головой  в  ужасе, понимая, что остался  один, на  один  со  своим  противником, и, пытаясь  отбиться, лишь умудрился  все  же  ранить  Ганика  в  ногу. Нанеся  скользящий  режущий удар  по  бедру  выставленной  вперед  ноги  Ритария. В  свою  очередь  был сбит  Гаником  с  ног  и  приткнут  трезубцем  прямо  к  песку  арены. Врага не  спас  даже  его  маленький, выставленный  в  сторону  Ритария  Ганика щит. Ганик  его  просто  отшиб  в  сторону  лезвиями  своего  трезубца  и пронзил  противника, прямо  в  живот  до  самой  спины  и  насквозь. Под оглушительный  и  не  прекращающийся  дикий  рев  зрительской  на зрительских  ярусах  трибун  и  у  края  самого  верха  арены  толпы. Ганик, буквально  распорол  трезубцем  живот  вероломному  противнику. В бешенстве, поворачивая  трезубец  в  его  животе, и  кромсая  плоть противника  сквозь  его  шерстяную  прорезанную  в  клочья  лезвиями трезубца  тунику. Было  даже  со  стороны  видно, как  намотались  кишки поверженного  врага  на  остроконечные  заточенные  клинки  трезубца. И  как  Ганик, вырвав  его  из  дергающегося  уже  трупа, поднял  их  вместе  с трезубцем  вверх, разбрызгивая  летящую  во  все  стороны  и  на  себя  кровь своего  врага.

    Оглушительный  рев  сотрясал  арену  и  весь  амфитеатр. Ардад схватившись  за  деревянные  ворота  руками, смотрел, вытаращив  свои черные  негра  эфиопа, как  ночь  глаза, ошеломленный  боем  его  Ритария против  троих  противников. Он  был  ошеломлен  тем, что  сейчас происходило. Ардад, как  и  сам  Мисма  Магоний  были  оглоушены  криком обезумевшего  Римского  плебса. И  соскочивших  на  ноги  с  мест  сенаторов  патрициев   и  самого  императора  Рима  Тиберия.

— Ай да, парень! — прокричал  Мисма  Магоний — Ай  да, молодец, твой  Ганик, Ардад! Это  уже  по-нашему! – прокричал  он, перекрикивая  толпу  римского обезумевшего  от  битвы  плебса. Он  хлопнул  по  плечу  раскрытой  ладонью эфиопа негра  и произнес  радостно – Жаль  не  мой  ученик!

   А  Ганик  уже  добивал  последнего  из  нападавших. Того, который  был опутан  его  ловчей  Ритария  сетью. Он, бросив  возле  убитого  им  Ноксия свой  с  намотанными  на  него  кишками  противника  трезубец, и  взяв  в руки  тупой  поношенный  гладий.

  Ноксий  сумел  все  же выбраться  из сети  и  пытался  убежать  от  Ганика. Но  Ганик  просто  ударил  им  по  ногам  противника  в  районе  сгиба  ног  и  колен. Разрубая  и  калеча  своего  врага  и  перерубая  ему  обе  ноги  с  обеих  сторон. Это  было  не  просто. Меч  давно  был  не  точеным, и  эта  пытка  продлилась  долго.

  Ноксия  в свою  очередь  вережжа  как свинья  от  боли  пытался  поначалу  спутанный  сетью  Ритария  отбиваться  от  Ганика  как  мог. Но  теперь  лежал  на  горячем  песке  арены  с  перерубленными  обеими  ногами, дико  крича  от  жуткой  боли. Он  вскоре  затих, после  того  как  Ганик, вырвав  из  его  рук  гладиаторскую  сеть, буквально  вытряхнув  его  как  какой-либо  поганый  мусор, перевернув  ничком  в  воздухе, безногого  и  прямо  рожей  в в  желтый  песок. Он  воткнул, благодаря  силе  своей  правой натренированной  гладиатора  руки, ему  тоже  в  шею, прямо посередине  и  сзади  длинный  и  практически  не  заточенный  меч. Перерубая  позвонки  и связки  его  шеи, и  отрубая  практически  Ноксию  голову. Тот  быстро кончился, лишь  подергавшись  еще  немного  и  разбрызгивая  льющуюся кровь  с  перерезанных  вен  и  артерий  ног  и  шеи  возле  себя.

  Ганик  так  и  оставил  лежать  с  вонзенным  тем  гладием  мечем  в  районе  перерезанной  надвое  шеи  и  торчащем  в  песке  обезглавленный  труп  своего  поверженного  врага. Он  поднял  свой  трезубец  и  сеть  Ритария  и  зашагал  к  главной трибуне, прихрамывая  и  превозмогая  ноющую  боль  от  глубокого  пореза на  правой  ноге, теряя  свою  текущую  по  ноге  на  песок  кровь. Он  шел туда, где  стояли  все  сенаторы  и  их  жены  и  сам  император  Тиберий  со своей  матерью  Ливией. И  стояла  та, которая  смотрела  на  него, не отрываясь  ни  на  минуту.

  Ее  глаза! Он  видел  ее  глаза! Безумные, как  и  у  всех, славящих  его  как  победителя. Но  хладнокровные, и  кровожадные, смотрящие  прямо  на  него. Без  каких  либо  эмоций. В  отличие  от  других.

   Возле  нее  стоял  тот  худощавый  высокий  в  дорогой  длинной  расшитой узорами  тоге  сенатор. Ее  отец. Он, тоже  просто  смотрел  холодно  на  Ганика, взяв  ее  за  узкие  девичьи  плечи.

  На  арену  летели  венки  и  цветы. Они  падали  прямо  под  ноги  молодому  сильному  и  высокому  русоволосому  обрызганному  кровью  противников синеглазому  красавцу  гладиатору, Идущему  прямо  к  главным  трибунам  амфитеатра. Ступая  не  спеша  по  желтому  песку  арены  и  несущему  свою  сеть  и трезубец. И  на  тупом  неточенном  давно  уже  мече, неся  отрубленную  голову  своего  противника.

— Слава  Ганику! — слышалось  со  всех  сторон – Слава  победителю!

  Но Ганика  это  не  радовало. Как  не  радовало  и  его  наставника  и  учителя  по  школе  гладиаторов  Ардада. Этот  постановочный  бой. Придуманный  кем-то  специально, бесчестный  бой, на  одном  чувстве  мести  и  злобы. Он  больше  бы  подходил  Мисме  Магонию, но  только не Ганику. Кто  это  устроил, Ганик  не  знал. Но  ему  это  еще  предстояло узнать.

                                             ***

— Послушай, Амрезий – сказал  раздраженно  Ганик, презрительно  глядя  на голубого  подростка  раба, моющего  его  ноги — Не  думай, что  если  Хароний разрешил  лечить  мне  раны, то  я  поведусь  на  однополую  любовь. Как  бы ты  ни  старался. Если  тебе  нужен  мальчик  и  взрослый  дяденька, ищи  его не  здесь, а  в  другом  месте. Я  предпочитаю  женщин, а  не  мужчин, и  тем более  мальчишек.

  Амрезий  потупив  обидчиво  любовный  взор, отошел  в сторону, ласково, но  нервно  убрав  свою  юноши  руку  с  плеча  раненого  и любимого  его  Ритария.

  Ганик  нравился  всем. Еще  бы  рослый  и  мускулистый  телом  на  вид, лет тридцатипяти  молодой  лицом  мужчина. Русоволосый  и  красивый, он  сразу понравился  внешне  всем  женщинам  в  имении  Харония  Диспиция  Магмы.

Особенно  служанкам  самой  Сивиллы. Другим  двум  рабыням. Алекте  и Миллене. Совсем  еще  девчонкам  лет  по  девятнадцать  каждой. Тоже привлекательным  особам  на  внешний  вид  и  фигуру  рабыням  школы Олимпии. Они  постоянно  ему  строили  глазки  и  не  упускали  случая прислужить  Ганику, как  и  голубой  Амрезий. На  него  положила  глаз  и сама  Сивилла. Практически  сразу  как  увидела  и  назначила  сама  себе, недолго  размышляя  его  любовником.

  Сивилла  вообще  была  весьма  похотливая, как  ранее  было  сказано, женщина, но  гораздо  старше  тех  двух  молодых  совсем  еще  девчонок. И не  упускала  тоже  случая  в  отсутствие  Харония  Магмы  пощекотать  себе любовью, с  молодым, но  столь  привлекательным  Ритарием  нервы. И  вот  и сейчас  как  только  Амрезий  сделал  перевязку  на  ноге  Ганику, вошла Сивилла. Она  была  в  длинной  до  самого  пола  женской  безрукавой  более богатой  по  сравнению  с  другими  рабынями  виллы  тунике, раскрашенной рисунками  и  узорами. В  золотых  браслетах  на  руках. Что  говорило, о  ее  более  богатом  покровителе  в  этом  доме  и  более  важному здешнему положению.

  Она, вальяжно, качая, полной  большой  с  торчащими  даже  через  ткань  туники  крупными  сосками  своей  женской  грудью самки  мулатки  Алжирки. Тридцати  лет  с  небольшим, как  и  Ганик,. Развратно  и  соблазнительно, раскачивая  широкими  крутыми  бедрами  рабыни  из  сторны  в сторону  и  виляя  своей  округлой  задницей, медленно  и  не  спеша,  прошла  от  дверей  к  Ганику. И   прогнала  мальчишку  раба  вон. Сев  ему  на  колени, даже  не  смотря  на  его  рану, на  ноге, она  сразу прильнула  плотно  к  Ганику, целуя  его  прямо  сразу  в  губы.

— Любимый — произнесла  рабыня  мулатка  и  хозяйка  одновременно  усадьбы Харония  Магмы – Любимый, мой  Ганик. Мой, непобедимый  гладиатор –

   Она  щупала  его  всего. Сверху донизу. Особенно  внизу, между  ног  Ганика.

 — Сегодня  опять  ночью – она произнесла  ему  тихо  и, прильнув  к  его  широкой  мощной  гладиаторской  груди  своей  черноволосой  головой  рабыни — Харония  не  будет  дома, и  мы  снова  будем  вместе, любимый  мой, Ганик.

  Ганик  тоже  обнял  ее  Сивиллу  своими  сильными  мужскими  руками. Ему было  в  душе  больно  после  того  боя  с  Ритарием  из  Капуи. Один  на  один на  газах  целого  Рима. Скоротечного  боя  и  позорного  для  гибели  его противника, от  рук, приговоренных  на  смерть  троих  преступников. Он вспомнил  даже  его  имя. Вароний. И  его  такую  глупую  и  жестокую позорную  смерть.

— «Лучше  бы, я  его  сам  добил» — подумал  Ганик.

  И  ему  стало  опять  тошно, оттого, что  там  тогда  произошло. Ему  не давало  покоя, то, кто  вообще  это  все  устроил. Ведь  там  был  и  сам ланиста  Хароний  Магма. Он  отерался  возле  того  длинного  сенатора, который  что-то  шептал  на  ухо  самому  императору  Тиберию. Хароний должен  был  знать, кто  все  это  устроил. Ганик  считал, что  и  Ардаду  его учителю  тоже  это  все  не  понравилось. И  тоже  беспокоит  такой  ход истории. Это  был  страшный  бой. Бой  на  смерть. И  они  оба  это  знали  и оба  бились  на  славу. И  Ганик  вот  здесь  зализывает  как  раненный  волк свои  свежие  раны  и  его  ласкает  уже  хозяйка  и  рабыня  Харония  Магмы Сивилла, а  тот  из  Капуи  Ритарий, где-нибудь  зарыт  на  кладбище погибших  гладиаторов. Хоть  может  быть  и  с  честью, но  зарыт, почти  как собака. Как  раб, а  не  как  свободный  от  земных  проблем  человек.

   Ганик прижал  к  себе  Сивиллу  и  впился   в  ее  подставленную  его  губам  мулатки  алжирки  большую  полную  приоткрытую  в  тунике  грудь. Полную  и  почти  оголенную  под  ее  длинной  рабыни  туникой. И  обхватил рукой  своей  теперешней  хозяйки  красивое  ноги  полное  округлое кофейного  оттенка  бедро. Нежное  и  гладкое. И  вспомнил  свою  приемную маму. Как  она  там  с  его  сводными  сестренками. Уже  большими  и  фаткически  взрослыми? Как  они  там? Как  их  теперь  жизнь, когда  он оставил  их  оставил  за  большие  деньги  Харония  Магмы? Как  там  Камилла  и  Урсула? Уже  невесты. Им  должно  быть  уже, лет  по  двадцать пять.

— «Как  летит  время» — подумал  Ганик. Он  уже  целых  пять  лет  в  этой школе  рабов  гладиаторов. В  этой  Олимпии  Харония Диспиция  Магмы. Пять  лет.

  Сивилла  прильнула  к  нему, громко  дыша  и  возбужденно  с  нетерпением постанывая. Она  теребила  его  член  руками  между  ног.  И спустившись  с колен  уже  целовала  всего  уже  то  в  плечи, то  ниже, сползая  по  его  красивому  мускулистому  прессу  молодой  и  здоровой  фигуры  сильного  натренированного  и  закаленного  в  гладиаторских  смертельных  поединках  мужчины.

   Она  была  его любовница. И  теперь  только  его  Ганика. Сивилла  облюбовала  его. Облюбовала  сразу, как  только  увидела. Когда  только Хароний  привез  его  из  Селенфии. Ганик  помнит  довольные  хитрые  зеленые  глаза  хозяина, как  и   сейчас  лицо  Харония  ланисты  и  ее Сивиллы  женские  черные  как  уголь  глаза. Глаза, вспыхнувшие  любовным азартом  и  желаниями. Практически  сразу. Сивилла  словно  сошла  с  ума, от  него, от  Ганика. Она, забыла  обо  всех  остальных, с  кем  занималась  до него  любовью. От  его  большого  торчащего  мужского  члена. Ей  больше ничего  и  не  нужно  было, только  его  тот  детородный  член. И  это  было заметно  и  сразу  видно. То  ее  умопомешательство. Которое  обратило  на себя  внимание. И  его  непосредственного  учителя  негра  эфиопа  Ардада  и Мисмы  Магония. Только  слепой  бы  этого  не  заметил. Сивилла, буквально слетела  с  катушек. И  почти  каждую  ночь  обивала  пороги  тайком  от Харония. Даже  когда  он  был  дома, отдельно  в стороне  и  в  другой  части  здания  от  общей  гладиаторской  камеры  под  виллой, где  жил  молодой, красивый  и  здоровенный, под  стать Ардаду  гладиатор  Ритарий.

  Вот  и  теперь, она  прилипла  к  нему  как  пиявка  и  жаждала  только  одной любви  и  наедине.

  Хароний  опять  куда-то  запропастился  из  своего  загородного гладиаторского  имения. И  Сивилла  хотела  снова  дикой  необузданной любви  от  Ганика. А  Ганик  думал  только  сейчас  о  своей  приемной матери. О  Сильвии.

— «Мама» — он  думал — «Как  ты  там, одна  и  без  меня. Мама» — Ганик  думал о  ней. О  ее  здоровье  и  о  тех  деньгах, за  которые  он  оставил  ее  там  с дочерьми. Он  ласкал  руками  и  целовал  Сивиллу, а  думал  о  матери.

— Ты  какой-то  сейчас  отвлеченный — вдруг  высказалась  Сивилла — Что  с тобой? Ганик? Любимый  мой  мальчик. Прейди  в  себя – она  прошептала ему  в  ухо. Шеркнувшись  смуглой  и  нежной, как  шелк  женской  щекой  о его  лицо. Проведя  полными  алыми  алжирки  губами  по  его  уху. Она  взяла  его  обе  мощные  сильные  голые  в  шрамах  от  прошлых  порезов руки. И, встав  перед  ним, практически  к  нему  прижавшись, просунула между  своих  полных  бедрами  женских  ног  в  расположение  свое промежности  алжирки  мулатки  его  руки.

— Ганник, любимый — она  произнесла  ему  и  задышала  как  ненормальная – Прейди  в  себя. А  то  обижусь, мальчик  мой  ненаглядный — Сивилла  проговорила  и  опустила  на  его  голову  свою  женскую  с  черными, забранными  в  темечке  в  большой  кучерявый  черный  пучок  волосами голову, застонав  и  прижимаясь  снова  грудью  к  его  лицу. Потом, освободив  его  руки, вновь  сползла  вниз  по  его  груди  и  торсу  теми губами, и  уже  целовала  его  голые  бедра  ног, стоя  на  коленях  перед Гаником. Ганик  простонал. И  это  его  привело  в  себя. Боль  напомнила  о себе  вновь  от  прикосновения  губ  Сивиллы. Он  простонал  еще.

  Рана  на  ноге. Свежая  рана  давала о  себе  знать.

— Любимая — он  произнес  Сивилле – Давай  немного  попозже. Мне  надо отдохнуть  от  этого  чертового  боя  и  выспаться. Любимая, прости, но  эти раны  не  дают  мне  покоя.

— Эти? – Сивилла  ему  произнесла  шепотом  и  сделала  влюбленное  до безумия  лицо. Она  прильнула  снова  к  ноге  Ганика.

 — Я  зацелую  их  до  кровавых  мозолей, если  откажешь  мне  любимый – Сивилла  произнесла  снова  ему — Я  не  отстану  от  тебя, и  не проси — пролепетала  в  тяжких  стонах  Сивилла – Или  ими  залечу  их. Выбирай Ганик. Сегодня  ночью.

— Хорошо, Сивилла — проговорил  уставшим  голосом  Ганик – Хорошо, ночью — он  повторил  снова — Там, где  и  всегда, только  дай  мне  отдохнуть немного, любимая.

  В  это  время  заскрипела  деревянная  окованная  железом  в  его  подземное жилище  дверь, и  появился  Ардад.

— Приветствую  героя – произнес  Ардада  и  посмотрел  на  Сивиллу, теперь стоящую  на  коленях  у  ног  сидящего  на  стуле  Ганика.

 — Выйди, Сивилла — он  грубо  произнес  ей – Мужчинам  надо  кое  о  чем поговорить.

  Ардад  знал, как  и  многие  об  их  темных  любовных  отношениях. И  его это  не  удивило. Он  просто  пришел  по  делу.

  Сивилла, было, замешкалась  от  неожиданного  появления  Арада.

— Уходи – уже  в  приказном  тоне  и  грубо  и  резко  произнес  Ветеран Ритарий – Мне  надо  с  ним  поговорить, а  любовь  оставь  на  потом.    

  Алжирка  Сивилла  встала  с  колен  у  ног  Ганика  и  быстро  подошла  к Ардаду. Она  резко  и  пристально  взглянула  своими  черными  мулатки женскими  глазами  на  ветерана  и  учителя  Ганика, остановившись  рядом  с ним, почти  касаясь  его  боком. И  своим  правым  крутым  и  овальным  под длинной  белой  подпоясанной  тонким  из  темной  материи  поясом  туникой женским  бедром. В  ее  глазах  мелькнуло  недовольство, но  Ардад  лишь мельком  взглянул  на  нее  сверху  вниз. Со  своего  почти  двухметрового африканца  эфиопа  роста.

— Что? — произнес  он  ей – Ты  хочешь, что-то  еще  сказать?

— Ему  нужен  отдых  и  лечение — произнесла  тихо  и  спокойно, глядя  в  глаза  Ардада, Сивилла, не  отрываясь.

  Она  была  и  его  любовницей. Еще  до  появления  Ганика, но  Ардада  это не  беспокоило, как  и  остальных  ее  всех  остальных  любовников  в  этом доме. Все  знали, что  представляет, из  себя  Сивилла.

— Я  знаю, какое  ты  прописала  ему  лечение  и  отдых — произнес  ей  в  ответ Ардад – И  то  и  другое  подождет. Уходи.

  Сивилла  злая  на  Ардада, виляя  своим  широким  рабыни  алжирки бедрами  и  задом, быстро  вышла  из  подземного  каменного  жилища молодого  тридцатипятилетнего  раненного  в  боях  на  арене  амфитеатра Ритария. Исчезнув  за  углом  в  длинном  под  самой  большой  Харония Магмы  виллой  каменном  коридоре. А  Ардад, искоса  ее, проводив, как  и Ганик  тоже  далеко  неравнодушным  до  женщин  взором, обратился  к Ганику.

— Ты  об  этом  бое? – спросил  Ганик  своего  наставника  Ритария  Ардада.

— И  о  нем  тоже – произнес  Ардад.

— Что  это  было, черт  возьми, учитель? — произнес  Ганик — Кто  все  это устроил? Что  это? Злая  чья-то  шутка? Этот  Вароний, Ритарий, как  и  я. И не  плохой  Ритарий, и  так  погибнуть!

— Не  думай  сейчас, Ганик  об  этом — произнес  Ардад — Тебе  надо  лечиться  и  отдыхать. Впереди  будущее.

— Будущее! – возмутился  Ганик — Такое  же, как  у  Варония!

— Забудь  об  этом. Нам  надо  поговорить  о  тренировках — сказал  Ардад строго  Ганику — Ты  знаешь, что  двоих  не  стало  Дарка  ни  Ректы.

— Знаю – произнес, тихо  успокоившись  и  быстро  взяв  себя  в  руки  Ганик — Хорошие  были  ребята. Но  те  из  Капуи  были  не  хуже  наших. У  них хорошие  бойцы  и  Помпеи  тоже  не  хуже. Шансы  у  ребят  были  не велики.

— Я  о  том — произнес  Ардад — Это  поручение  Харония. Ты  в  общем  будешь мне  помогать  в  тренировках  оставшихся  бойцов  в  школе. Скоро  новые игры, а  Хароний  поедет  на  восток  снова  с  военными, искать  новых  рабов для  нашей  Олимпии.

— Я, а  Мисма  как  же? – спросил  своего  учителя  Ганик.

— Мисма  поедет  вместе  с  ним. И  долго  их  не  будет — произнес  Ардад — К тому  же  этот  чертов  сукин  сын, стал  более  опасным, чем  был  до  этого.

Он  чуть  не  убил  твоего  друга  и  моего  ученика  на  тренировках  Ферокла. Кроме  того, тебе  не  мешало  бы  его  тоже  опасаться  и  не  встревать  с  ним  в  любые  перепалки. Ты  заступился  тогда  за  Ферокла, в  ту  полез  с Мисмой  драку  здесь  в  Олимпии. И, думаю, Мисма  это  запомнил  надолго, и  отомстит, если  закусился  на  тебя. Оставь  это  мне  Ганик. Он  как  маньяк, и  ты  сам  это  не  раз  видел. Ему  нужна  только  кровь  и  смерть. Он  убьет  любого, кто  встанет  у  него  на  дороге. Он  убьет  и  своего  на арене, только  прикажи  ему  Цезарь. И  не  усомниться  в  своих  действиях.

Хотя  ты  на  него  в  этом  тринадцатом  своем  на  арене  бою  произвел неизгладимое  впечатление. Он  аж, плясал  от  радости, как  и  весь  на трибунах  амфитеатра  Рим. Я  сказал  с  глазу  на  глаз  Харонию  про  Мисму, и  он  сказал, что  подумает  над  этим. И  ты  усвой, мой  совет  Ганик. Если  что  будет  между  нами, не  лезь  под  его  нож  или  меч. Это будет  моя  личная  проблема. И  я  не  хочу, чтобы  ты  погиб  глупо  на  моих глазах. Это  между  нами, Ганик — произнес  жестко  учитель  Ардад — Понял меня?

— Да, учитель – ответил  быстро  и  негромко  Ганик.

 – Точно  понял? – переспросил  снова  Ардад.

 — Значит, уедут  и  далеко? – снова  произнес  вопросительно  Ганик.

— Да, далеко, мой  лучший  ученик — произнес  снова  Ардад – Туда  поехал  сын  Тиберия, Друз  Старший  и  генерал  Блез. Помнишь  такого?

— Помню — ответил  Ганик — Я  видел  его  на  той  тогда  Апиевой  дороге вместе  с  Германиком. Та  встреча  чуть  не  стоила  мне  жизни, если  бы, не Хароний  Магма  и  слезы  моей  приемной  матери  Сильвии.

— Вот  и  здорово – произнес  Ардад.

— А  что  учитель, в  самом  Риме  рабы  перевелись? – спросил  Ганик — Зачем так  далеко  ехать?

— А  вдруг  Харонию  снова  повезет  как  с  тобой, мой  лучший  ученик  Ганик — ответил, улыбаясь, учитель  Ардад  своему  ученику  Ганику — Может по  дороге  и  на  обратном  пути, опять  кого-нибудь  встретит.

— Может — повторил, как  бы  про  себя, задумавшись  Ганик.

— Хароний  сказал  у  Тиберия, что-то  не  заладилось  с  племянником Германиком – добавил  к  разговору  Ардад – Германик  попал  в  немилость.

Так  я  слышал  от  Харония. Который, это  слышал  в  разговорах  Лентула Плабия  Вара  и  сенаторов  в  ложе  амфитеатра. Там  тогда  на  трибуне, когда  ты  бился  с  тем  Ритарием  из  Капуи  и  этими  преступниками. 

  И  Ардад  произнес, куда-то  посмотрев  в  сторону  через  мощное  мужское гладиатора  плечо  Ганика — Та  еще  сволочь  этот  Вар. Я  знаю. Это наверняка  тот  номер  его. И  Тиберий  поддержал  ту  кровавую  мясорубку без  правил.

  Ганик  ощутил  опять  боль  в  правой  ноге  в  бедре  от  пореза  гладием. Он поморщился  и  потер  вокруг  места  пореза  под  повязкой  свою  ногу.

— Болит? — спросил, уже  глядя  на  своего  ученика  Ардад.

— Не  очень – ответил  Ганик — Неприятно. Порез  глубокий. Сивилла  языком любовно  залижет.

  Он  засмеялся  и  добавил – Она  обещала.

  Ардад  спросил  Ганика — Далеко  трезубец   твоего   поверженного  Ритария из  Капуи?

— В моей  личной  оружейке – ответил Ганик – Хочешь  посмотреть?

— Можно  было  бы — ответил  Ардад – Если  разрешишь, мой  ученик.

   Ардад  повернувшись, пошел  к  двери. И   на  пороге  повернулся  к  Ганику, произнеся  снова — Ну  как, понял  меня  насчет  Мисмы?

— Понял, учитель – ответил  сидя  на  своей  лавке  у  каменной  стены  своего подземного  под  виллой  хозяина  Хрония  Магмы  жилища  Ганик.

— Ну, раз  понял — довольный  разговором  произнес  Ардад — Тогда отлеживайся. Или  навести  Сивиллу, может, залижет  тебе  раны.

  Ардад  захохотал  и  вернулся. Он  сел  рядом  с  Гаником, обняв  его  как родного  сына. Ганик  тоже  засмеялся  ему  в  ответ  и  даже  прижался плечом  к  учителю.

— Ну  ладно, отдыхай – произнес  еще  раз  Ардад  и, встав  с  лавки, пошел  к выходу  из  жилища  своего  гладиатора  ученика. Пошел  быстро, и  не оглядываясь  из  подземного  жилища  лучшего  Ритария  Рима  под  виллой их  общего  с  Ардадом  хозяина  ланисты  Харония  Диспиция Магмы.

                                            ***

  Они, молча  оба, занимались  вновь  любовью. Ганик  целовал  ее. Ее  сладкие полные  смуглой  любовницы  алжирки  губы. Он  вдыхал  запах  ее вспотевшего  от  напряжения  и  любовных  неуемных  страстей содрогающегося  на  его  детородном  торчащем  члене  женского  нагого полностью  тела. Он  чувствовал  его. Свой  в  ее  смазке  половых  выделений член  внутри  ее  раскрытого  черными  половыми  губами  влагалища. Под вьющимися  густыми  черными  волосами  лобком  меж  ее  полных  округлых смуглых  бедер  раскинутых  в  стороны  ног.

  Ганик  в  темноте  на  самом  краю  заполненного  до  краев  горячей  водой бассейна  в  подземелье  виллы, где  купались  гладиаторы, тискал  и  мял Сивиллы  женское  нежное  страждущее  только  необузданной  любви широкозадое  узкое  в  талии  гибкое  смуглое  с  кофейным  отливом  тело. Тело  отданное  теперь  только  ему  одному. Одному  Ганику. Тело  рабыни Харония  Магмы. Тело  принадлежащее  и  ему  тоже. После  страстного  танца  живота  у  кромки  самой  каменной  с  горячей  водой  купальни, он наслаждался  ей.

   Сивилла. Рабыня, и  старшая  из  всех  здесь  рабов  на  этой  вилле Олимпия. Рабыня, полюбившая  его  Ганика. С  первого  взгляда. И  не упускающая, ни  одного  момента, чтобы  вот  таким  образом  провести  с ним  свободное  время.

  Она  не  стыдилась  уже  ничего  и  никого. Она  уже  привыкла  к  такой жизни. Рабской  жизни  и  мечтала  только  о  свободе. Призрачной  свободе  и говорила  в  моменты  их  постоянной  встречи  об  этой  эфемерной, но возможной  свободе. О  вольной. Она  говорила, что  не  упустит  возможности  получить  свободу, если  подвернется  случай. Сивилла  была до  предела  цинична. И  такая, же  до  предела  распутна  и  похотлива. Вот  и сейчас. Надетая  до  самого  лобка  на  торчащий  детородный  конец молодого  тридцатипятилетнего  Ритария  гладиатора, своим  раскрытым настежь  в  густой  вьющейся  поросли  волос  влагалищем. Она  стонала, словно  бешенная  жеребица. Дышала, прижавшись  голым  низом  своего округлого  с  красивым  круглым  пупком  красивого  женского  тоже молодого  тридцатилетней  алжирки  рабыни  живота, к  молодому  мужскому натренированному  мощному  в  кубиках  пресса  животу, лежащего  теперь  уже  на  ней  Ганика. Она  стонала  как  ненормальная  на  всю  подземную  с бассейном  купальню, лежа  прямо  голой  узкой  женской  смуглой  спиной на  каменном  полу  возле  деревянных  лавок. И  как  безумная  в  засос целовала  лицо  Ганика. Бесстыжими  и  жаркими  приоткрытыми  губами, закатив  под  веки  черные  мулатки  глаза, в  неуемных  и  диких  страстях любви, она, раскинувшись  прямо  на  этом  полу, извивалась  дикой бешенной  змеей. Скользя  из  стороны  в  сторону  под  ним, и  прижимала его  голову  к  своим  большим  полным  с  торчащими  возбужденными черными  сосками  грудям. Которые  раскачивались  перед  лицом обезумевшего  от  любви  Ганика  по  сторонам. И  он  то  и  дело  нырял  в них своим  молодым, одуревшим  от  любовных  оргий  лицом. Целуя  и  кусая  их. И  ее  Сивиллы  смуглое  нагое  женское  тело. И  тоже  стонал  на весь  подвал, как  ненормальный  в  один  голос  с  любовницей  Сивиллой. И   дышал  громко  и  натруженно, делая  свое  мужское  дело, на  том  краю возле  этого  бассейна, мокрый  от  горячей  воды, и  потный  от  жарких страстей, как  и  сама  Сивилла. Выползши  вместе   с ней  на  его  край  и занимаясь  с  любовницей  африканских  кровей  любовью.

  Им  не  мешал  никто. Ни  кто. Только  Амрезий  стоял  у  входа  в  эту подземную  с  бассейном  купальню, этой  ночью, с  разносом  с  вином  и фруктами. И  ждал  окончания  любовной  развязки  и  отдыха  двух вцепившихся  друг  в  друга  страстных  любовников. Амрезий  слышал  их двоих  стенанья  и  возню  там, у  бассейна  на  каменном  полу  и  ревновал.

Ревновал  Ганика  к  этой  женщине. Он  бесился  в  душе  и  не  мог успокоиться. Он  любил  тоже  Ганика. Он  хотел  быть  его  подругой  и другом  в  одном  лице, но  Ганик  отвергал  его  притязания  на  любовь. Ганик  не  был  таким  как  Амрезий. Ганик  любил  только  женщин. А Амрезий  любил  его. Любил, как  только  тот  появился  на  вилле  Харония Магмы. Амрезий  бился  о  каменную  подвальную  стену  кучерявой мальчишки  русоволосой  головой. И  лил  слезы, слыша, как  Ганик занимался  любовью  с  его  рабыней  хозяйкой. Он  ненавидел  теперь Сивиллу. Ненавидел, но  не  мог  ничего  поделать, он  был  просто  раб. Раб самой  низшей  категории. Даже  здесь  на  этой  загородной, далекой  от  Рима  вилле. Амрезий  царапал  пальцами  серые  холодные  камни  подвала  и плакал  как  ребенок  от  этой  ревности  и  не  внимания  своего  близкого хозяина. Именно  Сивилла  приставила  его  к  Ганику. Как  самая  старшая Харония  Магмы  рабыня  и  управительница  всеми  рабами  на  этой загородной  вилле. Она, почему-то  выбрала  именно  его  для  прислуги  этому  молодому  тридцатипятилетнему  красивому  Ритарию. И  его  учитель тоже  Ритарий  в  прошлом  Ардад  был  не  против  этого. Хотя  знал, что Амрезий  был  голубой  по  своему  рождению. И  был  падким  ревностно  на любого  приглянувшегося  ему  из  мужчин  в  Олимпии.

  Поначалу  он  бегал  за  Фероклом, другом  Ганика  по  Олимпии  и  арене, а теперь  за  Гаником. И  сходил  по  нему  с  ума. Как  и  остальные  женщины гладиаторской  школы  Олимпии.

   И  вот  Амрезий  стоял  и  бился  головой, затылком  о  стену  и  царапал пальцами  камни  левой  рукой. Держа  в  правой  из  серебра  разнос. С  вином и  фруктами, прижав его  сбоку  к  телу.

   Он  слушал  все  и  сходил  снова  с  ума, слыша  эту  у  того  бассейна  и купальни  в  пару  любовную  возню. Он  слышал, как  с  дикой  страстью Сивилла  целовала  Ганика. Ее  неровное  и  страстное  любовницы  дыхание. И  ее  дикие  громкие  стоны. Как  у  неистовой  жеребицы. Стоны  на  весь этот  каменный  подвал. И  стоны  его  любимого  Ганика. Эти  чертовы стоны, которые  слышались  на  весь  этот  у  бассейна  гладиаторский  подвал. И  не  было  ни  одно  сегодня  места  на  том  молодом  Ритария  лице, которое  она  бы, не  исцеловала.

  Сивилла, вцепившись  цепкими  пальцами  обеих  своих  в  золотых  тонких браслетах  на  запястьях  рук. В  мокрые  русые  кучерявые  волосы  Ганика. Дергала  в приступе  бешенной  необузданной  любовницы  самки  из  стороны  в сторону  его  мужскую  на  крепкой  сильной  шее  голову. И  целовала  ее взасос. И, истекая  жарким  любовным  потом, стонала  и  дышала, дергаясь  от  любовной  оргии  всем  телом, под  натиском  лежащего  на  ней  мокрого от  воды  и  от  пота  любовника  гладиатора.

  Она  любила  Ганика  как  безумная. По  крайней  мере, он  так  думал. Потому, что  сам  ее  любил. Если  Харония  она  ублажала  для  расположения  его  к  себе, то  Ганика  она  любила  и  даже  его  ревновала  ко  всем  в  Олимпии. Даже  к  этому  мальчишке  голубому  Амрезию. Прислуге  Ганика, приставленного  к  нему  в  услужение  и  для перевязывания  его  полученных  в  боях  на  арене  амфитеатра  ран. Она знала, что  Амрезию  Ганик  нравился, и  специально  травила  его этим, досаждая  ему, приставив  в  ночь  в  услужение  при  их  взаимных  любовных  оргиях. Ей  даже  нравилось  это  делать.

  Вообще  Сивилла  была  хитрой  особой, но  Ганик  ее  любил. Любил  как безумный. Не  смотря  на  ее  любовное  прошлое. И  на то, что  Сивилла  была  в  таком  же  услужении  у  Харония  Магмы.

  Он  прощал  ее. Она  была  рабыня, хотя  и  главная  в  этом  доме. Она  не имела  права  отказать  своему  хозяину. Хотя  Хароний  не  был  конкретным узурпатором  и  более, менее, нормально  относился  к  своим  слугам  и рабам, все  же  Сивилле  было  необходимо  его  ублажать  время  от  времени.

Так  как  Хароний  Магма  был, как  и  Сивилла  весьма  похотлив, и  они стоили  друг  друга. И  довольно  часто, после  их  взаимных  интимных отношений  Хароний  Магма  был  в  отличном  предрасположении  духа  и настроении  на  своей  загородной  вилле. Даже  когда  дела  шли  не  очень, и когда, особенно  его  при  отъезде  в  город, не  очень  удовлетворила  какая-нибудь  римская  проститутка  из  публиария  Рима.

  Ганик  мирился  с  этим. Он  был  вынужден  мирится  с  этим. Ведь  он  сам был  раб. Как  и  его  учитель  Ардад, как  Мисма  Магоний. И  как  все  здесь в  школе  Олимпия. Он  вынужден  был  подчиняться  Харонию  Диспицию Магме  и  мириться  с  тем, что  Сивилла  была  не  только  его  единоличной рабыней  любовницей. Но  он  отрывался  с  ней  по  полной, когда  она приходила  к  нему. Он  любил  ее  и  не  мог  с  этим  ничего  поделать. Он даже  посвящал  все  свои  бои  на  арене  ей  Сивилле. И  победоносно возвращался  домой  со  славой. Славой  посвященной  Сивилле. Славой завоеванной  на  желтом  кровавом  песке  арены.

   Он  сейчас  тискал  ее  в  своих  сильных  изрезанных  шрамами  от  глубоких порезов  мужских  молодых  руках  любовника  гладиатора. Тискал  и  мял этой  очередной  совместно  проведенной  ночью. Мял  руками  ее  полные большие  нежные  трепыхающиеся  по  сторонам  груди. Оставляя  синяки  на бархатной  нежной  кофейного  темного  оттенка  коже. Он  мял  женские округлые  и  крутые  ее  Сивиллы  бедра. Наедине  и  только  с  ней. Ганик целовал  Сивиллу, как  безумный, наслаждаясь  этой  горячей  страстной любовью  в  этом  каменном  подвале  у  бассейна  с  горячей  водой. Здесь в этом  подземном  гладиаторском  жилище. Здесь, где  не  было  сейчас практически  никого, только  Амрезий  за  стеной  у  входной  деревянной, окованной  железом  полуоткрытой  двери. Мальчишка  раб, худощавый, и невысокий, сделавший  ему  свежую  и  новую  перевязку  из  чистой холстины  и  приложил  травы  и  лекарства, выписанные  врачами  и переданные  через  Ардада  Харонием  Магмой.

— «Хароний» — внезапно  вспомнил  Ганик, наслаждаясь  с  Сивиллой  любовью — «Он  хотел  меня  видеть. Завтра. Утром. Так  сказал  Ардад. Что-то ему  от  него  будет  нужно. Но  это  завтра. А  сейчас, Сивилла  и  только Сивилла».

  И  Ганик впился  в  ее  смуглые  мулатки  алжирки, качающиеся  из  стороны в  сторону  большие  полные, словно, молоком  налитые  кормящей  матери груди. В  ее  крупные  твердые  черные, торчащие  в  его  лицо  соски  своими губами. Закусывая  зубами  их, болезненно  для  Сивиллы, тянул  на  себя. А она  дико  стонала  и  дышала, закатив  свои  черные, как  ночь  рабыни  глаза.

И, раскинувшись  по  каменному  в  красочном  рисунке  плитки  полу. Уронив  свою  голову  и  черные  по  тому  полу  длинные, распущенные  и растрепанные  теперь  от  любовного  неуправляемого  безумства  во  все стороны, вьющимися  локонами  черные  волосы. Стеная  в  дикой  любовной оргии, дергала  его  за  его  русоволосую  коротко  стриженную  кучерявую мокрую  от  воды  и  любовного  пота  голову. Вцепившись  за  нее  обеими цепкими  пальцами  и  руками. Сивилла, мокрая  от  воды  и  от  пота, извиваясь  смуглой  красивой  африканской  змеей  под  ним. И, на, его, торчащем  в  своей  заполненной  смазкой  раскрытой  настежь  половыми черными  мулатки  губами  промежности, здоровенном  детородном  мужском члене. Чувствуя  его  внутри  себя. Скользящим  взад  и  вперед. По  ее упругим  и  эластичным  стенкам  меж  ног, там  где-то  в  глубине, задранной его  возбужденного  детородного  члена  головкой. И  обхватив  широко раскинутыми  в  стороны  женскими  ногами  за  его  поясницу  и напряженные  мужские  гладиатора  голые  ягодицы, кончая  снова, как  и  он в  парящем  теплом  белом  тумане  пара  от  разогретой  в  бассейне  воды.

                                             ***

— Молодец! — произнес  Хароний  Магма, встретив  Ганика  в  своем  кабинете ланисты — Молодец! Не  подвел  меня! – он  громко  во  всеуслышанье приветствовал  Ганика  у  себя. Кто  бы  мог  подумать. Двенадцать  боев  и все  с  победой! И  во  славу  Рима! 

  Он  помолчал, любуясь  своим  счастливым  приобретением.

 — Ты  бы  видел  себя  со  стороны – произнес  он  восторженно — Даже  Мисма и  тот  был  ошарашен, твоим  последим  боем! 

  Хароний  сменил  громкий  тон  на  более  тихий — И  принес  мне  и  школе хороший  доход. Ты  бился, не  за  зря. Сам  Тиберий  отсыпал  мне  в кошель тысячу  сестерциев. Этот  лизоблюд  Лентул  Плабий  Вар, сам  того  не подозревая  мне  услужил, критин. Еще  от  Тиберия  получил  порцию насмешек.

— Каким  образом? — произнес  негромко  Ганик.

— Каким  образом? — повторил  за  Гаником  Хароний  Магма, удивляясь  не далекому  пониманию  своего  лучшего  Ритария  Олимпии — Он  этот  Вар поспорил  со  мной  на  тебя. И  на  тот  бой  и  выставил  на  арену  уличных преступников, пойманных  им  и  его  людьми  в  городской  полиции. С улиц Рима. Неужели  он  думал, что  они  победят. Вот  идиот  этот  Вар. Как  и  его дочка. Та  еще  шлюха. Я  то, знаю  Ганик. Смотри  в  оба. Она, кажется, на тебя  глаз  положила. И  особенно, после  того  твоего  боя  с  тем  мертвым теперь  Ритарием  из  Капуи. Злобная  и  коварная  шлюха.

  Он  смотрел  на  Ганика  хитрыми  прищуренными  маленькими выпученными  зелеными  глазами.

 — Этот  Лентул  Плабий  Вар  теперь  не  отступиться  за  свой  проигрыш  -произнес  Хароний  Магма — Он будет  ждать  только  нужного  момента, чтобы  отыграться. И  эта  его сучонка  Луцилла, тоже  не  упустит  возможности  заиметь  тебя. Это  плохо, что  ты  попал  ей  на  глаза, но  это  было  неизбежно.

  Хароний  повернулся  к  окну, где  вставало  красное  утреннее  солнце. Еще холодное  на  рассвете, потому  и  красное  и  произнес, глядя  на  него — Я тебя  Ганик  позвал  еще  не  за  этим, чтобы  только  хвалить  тебя.

— Я  слушаю, хозяин – произнес  Ганик.

— Слушаешь – произнес  в  ответ  Хароний  Магма – Вот  и  хорошо – он  повторил  и  обернулся  и  уставился  на  Ганика  своими  зелеными  маленькими  на  вылупку  хитрыми  глазами.

 — Ты  знаешь, наверное, слышал, что  я  скоро  уезжаю  за  новыми  рабами – произнес  Хароний  Магма – И  тебе  Ардад, думаю, об  этом  уже  сказал. Уезжаю  вместе  с  Мисмой  Магонием  и  солдатами  Тиберия  на  восток. Так вот, я  решил  остаться  здесь, а  послать  Мисму  Магония  за  себя. И, наверное, надолго. Мы  понесли  крупные  потери  в  гладиаторах  после последних  боев. И  мне  придется  подыскать  еще  рабов, здесь  в каменоломнях  и  на  невольничьем  рынке  в  Риме, а  вам  их  придется тренировать. Тебе  и  Ардаду. Мисму я, наверное, отстраню от этого. Слишком он  уже  ушел  в  себя  и  плохо контролирует ситуацию. Боюсь, при очередных  новых  тренировках  испортит  мой  приобретенный  за  деньги товар. Пусть  лучше  на  играх  головы  рубит  преступникам  и  добивает раненых. Это  ему  лучше  всего  подходит.

  Он  смотрел  на  Ганика  пристально, словно  ждал  от  него  какого-то особого  ответа. Хароний  замолчал  внезапно  и  потом  произнес – И  я  бы хотел, чтобы  ты  присмотрел, как  и  твой  учитель Ардад  за  моей  виллой  и ее  рабами.

— Да, хозяин — ответил  Харонию  Ганик — Так  и  будет.

— Вот  и  прекрасно — довольный  ответом  Ганика, улыбаясь  во  весь  свой маленький, тоже, как  и  его  глаза  тонкогубый  рот, произнес  Хароний Магма – Другого  я  и  не  желал  услышать  от  тебя, Ганик –

  Он  снова  замолчал, глядя  на  Ганика, и  потом  добавил — Твоя  приемная мать  была  недавно  у  меня. И  сестры  тоже  с  ней. Она  хотела  проведать тебя, Ганик. И  я  не  против  этого. Ты  заслужил  награду. А  эта  думаю, тоже  хорошая  награда  после  долгого  вашего  расставания.

— Да, хозяин! — произнес  радостно  как  ребенок  Ганик – А  где  они?

— Я  приютил  их  на  сегодня  во  дворе  прислуги, и  они  давно  ждут  тебя – ответил  на  вопрос  Ганика  Хароний  Магма. Можешь  идти, Ганик. И  не забудь  о  нашем  разговоре. И  никому, понял  меня.

  Харония  Магма  приложил  палец  ко  рту и  произнес  еще  раз – Никому  о сегодняшнем  разговоре. Особенно  Мисме. Понял  меня?

— Да, хозяин – ответил  Ганик – Все  понял.

  И, повернувшись, вышел  из  кабинета  Харония  Магмы. А  тот  пристально прищурив  свои  зеленые  хитрые  маленькие  глазки, проводил  гладиатора взглядом, пока  он  не  исчез  за  дверью.

                                              ***

 Ганик  прошел  мимо  фракийца  Ферокла. Мимо  своего  лучшего  друга  и поздоровался  с  ним. Тот  упорно  занимался  фехтованием  бутафорским тупым  из  железа  гладием  и  своим  округлым  гладиатора  Секутора  щитом у  обнянутого  кожей  и  серой  грязной  уже  запыленной  холстиной манекена  на  маленькой  тренировочной  арене  школьного  амфитеарта Олимпии.

— Приветствую, брат – произнес  Ганик  другу — Как  дела, как  раны? Не беспокоят?

  Тот  обернулся  на  приветствие  Ганика  и  произнес  в  ответ – Привет, брат. Все  нормально. Уже все  нормально. На  мне  все  сам  знаешь, заживает  как  на  собаке. А  ты  как после того  боя?

— Да, тоже  ничего. Как  видишь, живой  и  здоровый, и  нога  уже  в  норме. Даже  шрама  почти  не  видно. Странно  как-то. За  одну  ночь  заживает  все.  

  Ферокл  посмотрел  на  ногу  Ганика, на его  бедро  правой  ноги. Там действительно  уже  практически  не  было  ничего, только  очередной виднелся  узкий длинный   наискось  шрам.

— Быстрей чем у меня — произнес Ферокл – У  меня  тоже  довольно  быстро все  заживает, но у  тебя… Я удивлен  даже.

  Он  посмотрел  удивленно  на  своего  лучшего  боевого  друга  и произнес  еще — Странный  ты, Ганик. С  самого  начала  как  оказался  здесь. Есть  в  тебе  что-то  притягивающее  всех. Женщины  и  те  с  ума  сходят. И  этот,  вон  тот  дурачок  тоже.

  Он  засмеялся, глядя  на, идущего  за  Гаником  следом, чуть  поодаль  и молча  Амрезия.

— Я  ночью  снова  любил  Сивиллу — произнес  Ганик  другу. Она  как  дурная от  меня.

— От  меня, моя  Марцелла  тоже — произнес  Ферокл — Этой  ночью  тоже занимался  любовью.

  Ферокл  ударил  бутафорским  деревянным  длинным  мечем  гладием  по тренажеру, приседая  и  делая  мнимый  маневр, вправо. И  нанося  колющие удары  один  за  одним  по  кругу  набитому  соломой  тряпичному  из  дырявой  и  рваной  уже  холстины  манекену.

— Марцелла  любит  тебя, Ферокл — произнес  Ганик — Я  это  вижу. Она отличная  девочка, хоть  и  очень  молодая. Дорожи  ее  любовью, Ферокл. Думаю  лучше  ее  ты  не  найдешь. И  тем  более, здесь  в  этой  загородной нашей  гладиаторской  школе.

  Ганик  похлопал  по-дружески  по  широкому  и  сильному  такому  же, как  у  него  плечу  остановившегося  в  фехтовании  своего  друга  и  стоящего теперь  перед  ним. И  пошел  дальше, стараясь  не  оглядываться  на  идущего следом  мальчишку  Амрезия.

— «Что  он  привязался  так  ко  мне?» — думал  он — «Ведь  все  равно, я  не  из их  десятка. Вот  дурачок  молодой. Даже  жалко, что  он  такой  родился  на свет».

  Ганик, вдруг  почему-то  оглянулся  на  него, сам  не  зная  почему.

 — «Я  даже  не  поговорил  с  ним  за  все  это  время  толком  ни  разу» — он  снова  подумал – «Только  приветствия  и  все. И  Сивилла  издевается  над пацаном. Над  его  половыми  пристрастиями. Сивилла  моя, красивая  моя сучка».

   Ганик  заулыбался  от  счастья, довольный  проведенной  ночью. Ганик  шел по  каменной  узкой  тропинке. Выложенной  булыжником  между  высокими решетчатыми  с  заостренными  на  верху  кованными  из  толстых  железных прутьев  оградами. Перегораживающими  территорию  школы  Олимпии вдоль  и  поперек. Это  для  безопасности. На  случай  возможного  бунта рабов. Тут  же  еще  ходила  местная  вдоль  ограды  охрана. Сама  из  числа рабов, списанных  с  арены  по  различной  непригодности  и  теперь охраняющих  саму  школу. Школа  Олимпия  была  подобно  этакой  крепости у  берега  самого  Тибра. Она  имела  четырехугольную  планировку  по местности, и  казалось, росла  прямо  из  земли. Благодаря  хорошо сложенному  рабами  строителями  каменному  фундаменту. И  имела каменные  высокие  довольно  стены  с  внешними  небольшими, правда окнами  наружу. Вилла  обращалась  длинными  по  периметру  строения своего  галереями, и  балконами  во  внутренний  двор. Имела  также маленький  свой  тренировочный  для  показных  поединков  амфитеатр  с желтым  песком  и  тренировочную  площадку  на  открытом  воздухе, равно как  и  закрытую  внутри  одного  из  помещений. В  целом  Олимпия напоминала  крепостную, этакую  цитадель, совмещенную  с  красивыми внутренними   апартаментами  своего  хозяина  управляющего  этой загородной  вблизи  самого  Рима  виллой. Без  всяких излишеств  и лишних построек. Имела  только  свои  конюшни  и  фруктовый  сад. Так, что приходилось  ездить  на  рынок  за  прочими  продуктами  и  припасами  для жизни  в  Олимпии. Этим  кстати  и  занималась  Сивилла, совершая  поездки в  сам  Рим  на  рынок  с  доверенными  для  этого  дела  рабами  и  слугами  по разрешению  самого  Харония  Диспициия Магмы.

— Привет, Гектол — произнес, идя  мимо  той  высоченной  решетчатой  ограды Ганик.

  Он  подошел  к  ограде  и  протянул  между  прутьев  свою  Ритария  руку.

  Гектол, еще  один  друг  Ганика  по  школе. Из  бывших  гладиаторов ветеранов. И  уже  давно живущий  здесь  и  теперь  в  распоряжении  самого его  учителя  Ардада.

  Гектол  тоже  протянул  руку Ганику  и  сжал  его  протянутую  в  кисти  руку  и  потянул  на  себя  через  решетку, но  Ганик  не  сдвинулся  с  места.

— Сильный  ты, сукин  сын – произнес  Гектол, нубиец  и  тоже  негр, как  и Ардад. С  выбитым  в  бою  на  арене  амфитеатра  глазом. Тоже, продолжающий  еще  держать  форму  гладиатора. И  тренироваться, хотя  уже  не  выходил  на  желтый  песок  арены.

 — Ардад  натренировал  тебя  как  надо. Слышал  я  о  том  бое  Ритариев, что скажу  молодец.

— Ну, меня  только  и  знаю, что  хвалят — произнес  Ганик  еще  одному  своему  другу  по  школе –

  Ганик  тут  же  спросил – Слышал, Гектол – он  произнес, глядя  на  одноглазого  своего  друга  нубийца – Хароний  снова  уезжает  за  рабами  из Олимпии?

— Да, слышал – ответил  нубиец  охранник  Олимпии – Снова  наберет  кого-нибудь, кто  быстренько  сдохнет  на  арене. А  ему  от  этого  еще  и  деньги будут.

— Тише — осторожно  и  тихо  произнес  Ганик — Не  очень  ты  говори  об этом. Тут  тоже, как  и  в  Риме, есть  в  стенах  свои  уши.

— А  мне  боятся  нечего – произнес  Гектол — Я  свой  глаз  уже  потерял  во славу  Рима  и  доходов  Харония  Магмы  и  что  с  того. Вот  теперь списанный  гладиатор  в  охранники  школы. Хотя  мог  бы  еще  биться  на арене  и  снискать  славу, как  и  ты  Ганик. Даже  свободу  и  женщин.

  Он  смотрел, не  отрываясь, одним  своим  уцелевшим  глазом  после последнего  боя  с  тремя  Мурмелонами  Помпеев, боя  лишившего  его левого  глаза  и  ран  списавших  его  как  успешного  тогда  еще  до  прибытия  в  школу  Ганика  Димахера  с  видимой  даже  завистью  на молодого  друга  Ритария. Гектол  тода  после  того  своего  последнего  и жуткого  боя  потерял  один  из  своих  двух  мечей. Либо  затоптали  в  песок, либо, кто-то  украл  его  у  него  прямо  там, на  арене  амфитеатра, пользуясь, случаем  и  его  тяжелым  ранениям. Как  Гектол  вышел  тогда  с  арены своими  ногами  все  диву  давались. С  перерубленной  связкой  на  одной ноге  и  весь  в  крови  изрезанный  короткими  широкими  мечами  трех Помпейских  Мурмелонов. Он   убил  всех  и  вышел  с  арены  своими  ногами  и  потерял  свой  один  меч. Так   как  закрывал  выбитый  глаз  рукой, и  было  не  до  потерянного  меча. Для  Ганика  Гектол  был  примером мужественности  и  героизма. Ганик  еще  раз  поприветствовал  своего  еще одного  друга  Гектола, охраняющего  периметр  Харониевой  гладиаторской школы, и  пошел, спеша  дальше  по  каменным  булыжникам  узкой проложенной  тропинки  между  оливковыми  деревьями  и  растущими загородной  обширной  усадьбы  зреющими  и  наливающимися  соком персиками. Он  спешил  в  место  определенное  прислуге  загородной гладиаторской  виллы. Отдельно  и  отгороженное  высокими  решетчатыми заборами, место, где  жили  рабы  и  слуги  самого  Харония Диспиция Магмы. И  место, которое  часто  посещала  сама  Сивилла. Сама  усадьба  и отдельные  ее  пристройки  все  было  отгорожено  именно  этими металлическими  с  острыми  наконечниками  наверху, похожими  на  длинные  копья  решетками, от  места, где  жили  гладиаторы.

  Можно  здесь еще  раз  как  ранее  повториться. Это  была  страховка безопасности  от  возможного  бунта. Все  ланисты  еще  помнили  восстание Спартака. И  теперь  придерживались  во  всех  школах  такой  тактики безопасности. Так  кроме  этого  требовали  и  указы  из  сенаторской  ложи  по  ведению  порядков  в  гладиаторских  школах  Рима  и  Римской  империи. Хотя  вряд  ли  бы  это  защитило  кого-либо, если  в  Олимпии  охрана состояла  из  тех  же  гладиаторов, да  и  слуги  и  рабы  были  в  близких отношениях, особенно  женщины  с  гладиаторами. Там  в  тех  пристройках рабов  обитала, и  сама  Сивилла  и  руководила  всеми  рабами  Олимпии. Но сейчас  ее  там  не  было, но  были  служанки  самой  Сивиллы. Две  двадцатилетнии  рабыни  германки  Милена  и  Алекта. Они  уже  на дистанции  увидели  Ганика, подходящего  к  открытому  под  черепичным навесом  жилищу  прислуги. И  застреляли  в  его  сторону  глазками. А он увидел  их  и  свою  приемную  там  же  среди  них  мать  Сильвию. И  двух выросших  уже  сестренок, лет  двадцатипяти  Камиллу  и Урсулу. Они, видимо  там  разговаривали  между  собой  и  возможно  о  нем. Алекта  и Милена, наверное, расспрашивали  его  маму  Сильвию  о  нем. И  хотели знать, побольше  о  Ганике. Мимо  него  прошли  две  старые  уже  в  годах служанки  виллы  Ферония  и  Иния. Обе  испанки  по  происхождению, и следом  за  ними  еще  две  молодые  лет  двадцати  рабыни  сирийка  Цивия  и бактрийка  Верония. Они  поздоровались  с  Гаником. Он  в  ответ поприветствовал  всех  четверых. И  глядя  на  стреляющих  по  нему  глазками  Алекту  и  Миллену, подумал — «Похоже, что  правду  говрят  по  всей  нашей  Олимпии. Женщины, есть  женщины» — подумал, счастливый  от  проведенной  бурной  ночи  с  Сивиллой  Ганик, подходя  к  ним  ко  всем  стоящим  и  ожидающим  его  прихода.

  Они  всегда  им  интересовались. Таким  вот  тридцатилетним  светловолосым  высоким  и  сильным  гладиатором  красавцем. Ганик поправил  свой  из  жесткой  дубленой  гладкой  кожи  одетый  поверх нательной  шерстяной  серой  рубахи  заменявший  доспехи  с  наплечниками костюм. Костюм  гладиатора, одетый  им  перед  приходом  к  Харонию Магме. На  его  широком  поясе  с  медными  чеканенными  бляшками  висел длинный  похожий  на  меч  гладий  кинжал. В  черных  ножнах, подаренный  самим  хозяином  за  первый  успешный  на  арене  бой  вместе  с  Фероклом   с  четырьмя  Помпейскими  Мурмелонами. Два  на  два. Из  которого, они  оба  вышли  победителями. И  Ферокл  тоже  имел  такой  же подаренный  Харонием  Магмой  длинный  острый  заточенный  кинжал  в  черных  ножнах.

— Здравствуй, мама – произнес  Ганик, подходя  к  Сильвии  и  своим  сводным практически  как  к  родным  сестренкам.

  Остальные, стоящие  женщины, как  и мужчины  виллы, как-то  в  стороны произвольно  сами  перед  ним  расступились. И  стояли  полукругом  к встретившимся  на  территории  школы  Олимпии  родственникам. Это разрешил  сам  Хароний  Магма, по  просьбе  учителя  Ардада. Ганик заслуживал  такого. Заслуживал  больше  других. Он  был  любимчиком  не только  своего  учителя, но  даже  теперь  и  ланисты  Харония. Он  получил  за  Ганика  хороший  денежный  доход. И  Хароний  решил  вот  таким образом  отблагодарить  Ганика.

  Тут  же  стоял  и  Мисма  Магоний. И  Ганик, поприветствовав  его  в  знак  уважения  как  старшего  гладиатора, не  знал, что  он  тут  делает. Он  и спрашивать  его  не  стал.

  Мисма  увидев  приход  Ганика, быстро  молча  ничего  даже  не  говоря, ушел. Предоставив  Сильвии  ее  возмужавшего  в  суровых  условиях  школы и  боях  насмерть  приемного, но  ставшего  практически  родным  сына.

  Сильвия  бросилась  на  шею  приемному  взрослому  сыну. За  ней  ее родные  две  дочери  Урсула  и  Камилла. Сильвия  была  в  слезах  от  радости встречи  с  Гаником. Она  была  ему  благодарна  за  его  выбор  в  пользу семьи  и  жертвенность  сыновью  ради  ее  матери  и  сестренок. Благодаря Ганику  дела  Сиьвии  и  ее  дочерей  пошли  лучше  и  деньги  Харония Магмы  за  него  сыграли  свою  полезную  роль  в  перемене  их  жизни.

  Сильвия  рассказала  Ганику  на  его  расспросы  как, да  что? Про  их теперешнюю  жизнь. Про  то, что  Камилла  уже  даже  вышла  замуж, и Урсула  на  выдане  и  помолвлена  с  одним  из  Селенфии  деревенским крестьянским  парнем  пастухом  их  деревни. Ганик  был  рад  за  сестренок  и  за  то, что  благодаря  ему, все  стало  у  его  приемных  родственников  по другому.

  Сильвия  не  нарадовалась  своему  Ганику  сыну. Она любовалась  им  и рассматривала  его  плачущими  материнскими  глазами. Она  сама расспрашивала  его  о  его  теперешней  жизни. Жизни  гладиатора  Ритария.

Даже  о  победах  на  арене  Рима. Сама  она  боев  не  видела  и  не  хотела  их видеть. Это  было  не  для  ее  материнского  сердца. Сердца  крестьянки женщины. Женщины  наделенной  невероятной  любовью. Любовью  ко  всему  и  к  нему  Ганику.

  Она  была  одета  более  богато, чем  как  раньше. В  длинную  тогу  из цветной  материи  и  была  украшена  даже  украшениями. Может  не  такими дорогими  как  у  Римских  матрон, но  все  же. И  даже  похорошела  заметно для  сорокапятилетнего  возраста. И  это  все  Ганик  ее  сын  помог  своей матери  Сильвии  и  своим  двум  сводным  сестрам  преобразиться  и  зажить другой  уже  жизнью, ценой  своей  жертвы. Деньги  Харония  Магмы изменили  их  жизнь. И  Сильвия  была  благодарна  сыну  за  такую  жертву до  бесконечности. И  даже  не  знала, чем  ему  отплатить  за  это. Сильвия рассказала  Ганику, что  давно  не  видела  той  странной  женщины, которая говорила  о  нем  и  требовала  от  нее  беречь  Ганика. Он  ее  уже  забыл, а Сильвия  ему  напомнила  о  ней. И  Ганик  снова  вспомнил  те  странные невероятно  реалистичные  сны, которые  тогда  видел. Вспомнил  и  ту женщину, которая  называла  себя  его  матерью. Женщину  в  поношенной серой  одежде  босоногой  бродяжки.

  Приемная  его  мама  говорила  о  том, что  та  женщина  должна  будет прийти  за  ним. Только  когда  это  случиться  ни  Сильвия, ни  сам  Ганик этого  не  знали. Прошло  уже  пять  лет, и  Ганик  забыл  ее, и  те  странные  и загадочные  сны. И  даже  подумал, а  стоило  ли  их  теперь  помнить. У  него была  мама  Сильвия  и  сестренки  Камилла  и  Урсула. Он  и  сам  быстро повзрослел  и  поумнел  как  взрослый  мужчина  и  имел  свою  женщину здесь  в  этой  школе  гладиаторов. Хоть  тоже  рабыню  как  теперь  и  он, но все, же  женщину. Красивую  женщину, в  которую  был  безумно  влюблен. И пережил  двенадцать  боев  как  гладиатор  и  не  был  ни  разу  побежден  на Римском  желтом  песке  амфитеатра. И  снискал  уже  славу. Славу  героя арены. Об  этом  поведал  сам  его  хозяин  Хароний  Диспиций  Магма.

  Оказывается, как  поведала  Сильвия, Хароний  раньше  всех  познакомился с  матерью  своего  лучшего  гладиатора  его  школы. И  даже  провел  ее  и его  сестер  по  своей  школе, показывая  жизнь  и  быт  всех  слуг  и  рабов. И  где  жил  теперь  ее  приемный  сын. Он  поручил  своему  Мисме  Магонию сделать  этакую  экскурсию  по  его  собственной  вилле. И  как  Мисме  не хотелось, он  вынужден  был  подчиниться. И, приглядывать  за  женщиной  и ее  дочерьми, пока  не  появился  сам  Ганик. Не  взирая, на  шрамы  от  копий и  мечей  соперников.

  У  Ганика  был  отличный  учитель, и  были  здесь  друзья. Осталось заработать  свободу  и  получить  деревянный  меч  и  лавровую  ветвь. Но главное  это  то, что  он  помог  своим  родным. Как  дань  долга  за  заботу своей  приемной  мамы  Сильвии.

  Он  продал  сам  себя Харонию Магме, хотя  Сильвия  не  хотела  этого.

Продал  за  те  деньги, которые  Харонию  Магме  уже  окупились  сполна  и даже  более. И  Ганик  всегда  побеждал  и  выживал  на  арене, как  и  его друг, фракиец  Ферокл. Уже  в  двенадцатый  раз. Они  выживали  оба  и  бок, о, бок, порой  бились  с  противником, даже  превосходящим  их  по численности  и  выходили  победителями, когда  вокруг  гибли  другие, кого они  знали  и  с  кем  рядом  тренировались.

  Он  Ганик, происхождение, которого  никто  не  знал, да  и  особо  не интересовался. Главное  он  побеждал  на  арене  Рима  и  все.

— Ты  совсем  стал  у  меня  взрослый — произнесла  Сильвия – Совсем мужчина – она, произнесла, держа  за  руку  Ганика – Сильный  и  красивый мужчина. У  тебя, наверное, есть  здесь  уже  женщина?

— Да, мама – произнес  Ганик — Есть  женщина. И  она  руководит  здесь рабами  и  прислугой  в  этом  доме.

— Кто  она? — спросила  Сильвия — Покажи  мне  ее  сын.

— Ее  сейчас  здесь  нет — ответил  приемной  матери  Ганик — Но может, ты  ее уже  сама  видела  здесь  до  моего  прихода. Такая  красивая  смуглая алжирка. Тебе  бы  она  понравилась, мама.

— Может  быть — ответила  Сильвия, гладя  подошедшую  рукой  во  дворе виллы  дворовую  собаку — Но  я  не  видела  здесь  такой. Нас  здесь  приютил твой  учитель, мой  сыночек.

— Ардад — произнес, добавляя  к  словам  Сильвии  Ганик.

— Да, высокий  как  ты  такой  негр. По  приказу  того, который  купил  тебя  у меня  за  деньги – произнесла  тихо  Сильвия  сыну.

— Братишка! Братишка! – Ганику, прокричав, снова  на  шею  повесились  обе  сестренки Камилла  и  Урсула. Одна  черноволосая  брюнетка, а  другая  русоволосая  шатенка. Но  обе  красавицы  под  стать  самому  Ганику. Ганик обнял  их  обоих  за  их  тонкие  девичьи  талии  в  длинных  однотонных холстяных  безрукавых  туниках. И  целовал  их, как  и  они  его  при  всех здесь  стоящих  слугах  и  рабах.

— Значит, Хароний  Магма  устроил  эту  встречу — произнес  снова  Ганик – Мой  хозяин  неполохой  человек, но  мой  учитель  намного  его  лучше. Я ему  теперь  как  родной  сын. Он  сам  мне  так  каждый  раз  говорит.

— Но  ты  так  и  остался  еще  мальчишкой – произнесла  Сильвия  сыну — Так и  остался  в  своем  сердце  тем, кем  принес  тебя  ко  мне  тот  ангел.  

  Сильвия  проболталась. Она  этого  никогда  ни  говорила  своему приемному  сыну. Она  поняла, кто  та  женщина  и  как  Ганик  оказался  в  их доме. Она  молчала  долго, и  вот  у  нее  вырвалось  с  языка.

— Ангел? — произнес  Ганик – Какой, ангел, мама? Мы  все  ведь  поклоняемся  нашим  Римским  Богам. Что это  или  кто  это?

— Я  и  сама  не  знаю, Ганик  мой  сыночек, но  твое  появление  было необычным  и  вот — она  произнесла  это  и  протянула  раскрытую  ладонь Ганику — Вот  возьми  и  береги  это.

  Ганик  увидел  похожие  на  капли  блестящие  камешки  в  руке  Сильвии. Очень  маленькие  и  они  светились  уже  на  закате  солнца  странным лучистым  внутренним  живым  блеском.

— Я  сшила  даже  маленький  мешочек  под  них. Это  слезы  твоей  настоящей  матери, Ганик. Не  показывай  никому — она произнесла  это  тихо  и  сунула ему  в  протянутую  им  руку  эти  как  слезы  драгоценные  капли.

 — Я  хранила  их  долго — произнесла  ему  Сильвия  — Я  не  показывала  это  даже  твоему  приемному  отцу  Митрию. И  считала, пока  не  показывать  их  тебе  до этого  мгновения.

— Что это, мама? – произнес  удивленный  и  ошеломленный  Ганик.

— Это  слезы — произнесла  Сильвия — Слезы той, что  оставила  тебя  у нас  с твоим  приемным  отцом  Митрием  в  нашем  доме. Я  и  сама  сначала  не поняла, что, но  потом  поняла, что  это  слезы  и  слезы  не  человека.

— Слезы  ангела? – Ганик  потрясенно  рассматривал  то, что  видел  когда-то в  своих  снах.  Он   смотрел  ошеломленно  на  маленькие  капельки  в  своей руке. Их  было  пять. Пять  маленьких  красивых  лучистых  как  драгоценные камешки  гладких  капелек.

— Слезы  настоящей  твоей  матери, сыночек — произнесла  Сильвия — Береги их, чтобы  не  случилось  в  твоей  жизни. Ганик  с  одуревшим  видом смотрел  на  приемную  мать  Сильвию  и  сестренок, стоящих  теперь  перед ним. Его  глаза  наполнились  слезами.

— Да, Ганик – произнесла  Сильвия – Та  женщина  бродяжка, о  которой  я говорила  твоя  настоящая  мать.

  Ганик  сжал  свою  правую  руку, в  которой  были  эти  капельки бриллианты. Сдавил  все  свои  пальцы  на  руке, с  силой  ощущая  их  всех  в месте  в  стиснутой  ладони, и  обнял  всех  разом. И  мама  Сильвию  и  своих ставших  родными  уже  практически  взрослых  сестренкой. Наверное, многие  здесь  завидовали  теперь  ему  Ганику. Рабу  гладиатору, имеющему таких  любящих  его  родственников. Ведь  у  многих  здесь  никого  не  было.

Ни  отцов, матерей  ни  мужей  и  жен. Не  было  ни  братьев, ни  сестер. Они либо  были  убиты  там, откуда  их  привезли, либо  тоже  проданы  куда-то  в рабы. Они  купленные  на  рынке  рабы, все  без  исключения. Кого  Хароний привез  сюда  с  каменоломней, кого  издалека  выкупив  также  у  торговцев рабами. Рим  лишил  их  родственников, и  они  ненавидели  Рим, как  и многие  рабы, но  были  благодарны  своему  хозяину  за  то, что  он  был лучше  других  хозяев. Намного  лучше  и  предпочитали  сидеть  на  этой загородной  вилле  Харония  Магмы  безвылазно, чтобы  не  попасть  в  какую-нибудь  нехорошую  ситуацию. Стены  школы  ланисты  гладиаторов Харония  защищали  их. Защищали  ото  всех  и  в  стороне  от  самого многолюдного  жестокого  и  кровожадного  Рима.

                                              ***

   Ганик  просидел  здесь  на  половине  слуг  и  рабов  с  приемной  матерью Сильвией  и  сестрами  Камиллой  и  Урсулой  допоздна. Пришло  время расставаться. Сильвия  жалела, что  так  и  не  увидела  Сивиллу, любовницу Ганика. И  как  ни  странно, но  Сивиллы  не  видел  весь  день  вообще  никто.

И  это  не  было  вообще  странно. Сивилла  в  этот  момент  была  в услужении  у  самого  Харония  Магмы. Они  развлекались  и  занимались любовью  снова  в  бассейне  весь  день, пока  Ганик  общался  со  своей приемной  матерью  и  сестрами. Хароний  готовился  в  дорогу  за  новыми гладиаторами  рабами. И  наслаждался  перед  дорогой  любовью  своей рабыни  алжирки  Сивиллы. Им  прислуживал  Амрезий. Его  Сивилла перехватила  по  дороге, когда  тот  плелся  за  Гаником  по  пятам. Сивилла не  хотела  попадаться  на  глаза  матери  Ганика. Она  предпочла поразвлечься  с  Харонием, пока  ее  Ганик  общается  с  сестрами  и  матерью.

Ганик  о  ней  в  тот  момент  тоже  даже  не  вспомнил. После  того  как Сильвия  спросила  о  ней, и  ее  он  не  увидел  нигде, Ганик  просто  забыл  о Сивилле  на  время. Он  просто  радовался  своей  встречи  после  долгой разлуки  с  родственниками. А  Сивилла  в  это  время  развлекалась  с  самим Харонием  Магмой. Там  же  возле  его  бассейна. В  его  ланисты  купальне.

  Она  не  теряла  даром  свое  время  и  не  очень  хотела  показываться  на глаза  матери  Ганика. Она  приказала  это  делать  своим  подчиненным рабыням  Алекте  и  Милене. Общаться  с  матерью  Ганика  и  его  двумя сестрами. И  Ганик  понятия  сам  не  имел  где  она, когда  Сильвия  спросила о  его  подруге. Пришло  время  расставаться, и  Ганик  с  трудом  от  себя отпустил  свою  приемную  мать  Сильвию  и  своих  приемных  сестер Урсулу  и  Камиллу. И  они  в  слезах  расстались  с  ним  и  покинули  школу гладиаторов.

  Ганик  дал  им  еще  денег  на  дорогу и  с  подошедшим  к  нему  в  этот момент  учителем  Ардадом  у  ворот  в  Олимпию, усадил  на  повозку. И  они поехали  домой  в  деревню  Селенфию  по  выложенной  тоже  из  крупного отесанного  камня  ответвленной  длинной  дороге, выходящей  на  Апиевую дорогу  в  сторону  Тибра. Время  посещений  кончилось, и  пролетело быстро. И  Ганик  был  глубоко  расстроен  расставанием  с  родными. И  в раздумьях  сопровождаемый  своим  учителем  эфиопом  негром  Ардадом ушел  к  себе  в  подземное  жилище  гладиатора. Как  ни  старался  он, так  в точности  и  не  припомнил  ту  женщину, о  которой  рассказывала  его приемная  мама  Сильвия. Что-то  смутное  крутилось  в  его  кучерявой русоволосой  голове  гладиатора  Ритария, но  только  и  не  более. Все слышанное  только  со  слов  Сильвии. И  эти  странные  похожие  на  слезы капельки. Он  положил  их  под  баранью  шерсть  постельного  ложа  под свою  голову  в  маленьком  тряпичном  стареньком  мешочке, похожем  на кошелек  из-под  сестерциев.

  Наступала  ночь. Одинокая  ночь. Ночь  без  своей  семьи  и  без  любимой рабыни  Сивиллы. И  Ганик  упав  на  деревянную, здесь  же  стоящую  свою, застеленную  бараньей  шерстью  постель, просто  быстро  уснул  и  не грустный, и  не  радостный  от  прошедшего  этого  дня. Дня  без  тренировок и  дня  проведенного  почти  целиком  с  родственниками.

                            Часть III. Луцилла Вар

 

  Они  явились  ночью. Под  громкое  пение  ночных  цикад. Алекта  и Миллена. Две  двадцатилетние  подружки  рабыни, привезенные  в  Рим  из Германии. Из  разграбленного  римлянами  германского  варварского поселения  Басилия. Сравнительно  недавно  купленные, как  и  ливийка Марцелла  и  сирийка  Цивия. Они  обе  и  разбудили  Ганика  своим неожиданным  появлением.

  Тихо  и  бесшумно, сбросив  свои  длинные служанок  и  рабынь тоги и набедренные  и  грудные  из  простой  материи  повязки, раздевшись  до ногаты, прямо  у  его  постели, они, босиком  и  нагло, залезли  на  его выстеленную  бараньим  покрывалом  постель. Накрывшись  длинным постельным, тоже  из  бараньей  шерсти  пледом  прижавшись  к  спящему Ганику. Дыша  дико  и  необузданно, как  две  дикие  лошади, готовые  к скачкам. Разнаряженые и вымытые. Алекта и Милена обе подручные рабыни его  любовницы  Сивиллы. Они  хотели  Ганика  и  хотели  его  любви  и  уже давно  и  не  могли  к  нему  подойти  все  никак. А  тут  все  у  них получилось. И  он  был  этой  ночью  их. Их  обоих. Пока  Сивилла  развлекала  своим  голым  смуглым  алжирки  телом  Харония  Диспиция Магму.

  Они  подлезли  к  Ганику  с  двух  сторон, и  прилипли  к  нему, целуя  его сквозь  его  крепкий  измученный  и  выстраданный  тяжким  расставанием  с родными  сон. Ганик  думал, сначала, что  это  тоже  сон. И  даже, как-то  не обратил  на  это  внимание. Но  он  проснулся  быстро  и  соскочил  с  постели сев  на  ней, окруженный  двумя  молодыми  двадцатилетними, как  и  его  две сводные  сестренки  рабынями. Голыми  и  жаждущими  этой  ночью  его. Его Ритария  Ганика.

  Все  было  без  разговоров. Все  происходило  молча. Ганик  понял  все  сразу  и  не  отказался  от  такого.

  Эти  молодые  особы  сохли  тоже  по  нему. Да  и  были  ничейные. Просто  молодые  две  девицы  рабыни  на  вилле  Харония  Магмы  и  все. Ему  вдруг захотелось  снова  любви  и  немедленно. Но  Сивилла  была  у  Харония, и тогда  Ганик  решил  взять  этих  двух  молодых  двадцатилетних  рабынь. Служанок  самой  Сивиллы.

— «А  почему  бы  и  нет» — подумал  Ганик — «Сивилла  тоже  была  где-то, и  с кем-то. Наверное, с  Харонием» — думал  Ганик  и  не  ошибался. Так  оно  и было. Но  он  не  рассчитал  ревность  самой  Сивиллы. Ганик  знал  Сивиллу и  не  плохо, но, то, как  она  умеет  ревновать, он  даже  не  подозревал.

Особенно  к  ее  двум  этим  молодым  рабыням. Эта  ее  ревность  будет  в конце  оплачена  самим  Гаником  проданным  в  услужение  сенатору Лентулу  Плабию  Вару  и  его  дочери  Луцилле  Вар. За  свободу. Но  Ганик этого  не  знал. Не  знал  всей  своей  Сивиллы  и  ее  женской  алчной  и предательской  циничности.

  Ганик  наслаждался  любовью  в  ночной  тишине  в  своем  подземном каменном  жилище  гладиатора. И  ему  этой  ночью  уже  не  было  дела  ни до  кого. Даже  до  своей  Сивиллы. Сивилла, тоже  не  думала  о  нем, а  уже давно  скакала  верхом  на  члене  Харония  Магмы  у  его  большого  горячего с  водой, бассейна  прямо  на  мраморном  полу  между  ваз  с  кустистыми цветущими  яркими  цветами. И  стонала  от  наслаждения, как  и  Хароний Магма. Насаживаясь  взад  и  вперед  на  его торчащий  тот  в  ее  половых выделениях  член, и  стеная  от  дикого  возбуждения.

  Вот  Ганик  и  решил  не  упускать  такой  возможности  именно  в  эту ночь, и  ему  необходимо  было  развеяться  от  воспоминаний. И  этого  тоскливого расставания  с  приемными  своими  родственниками.

  Он  все  думал  о  маме  и  сестрах  и  как  они  доехали  до  Селенфии. Ганик отшвырнул  эти  сейчас  мысли  от  себя  из  головы  и  целовал  по  очереди молодых  голых  перед  собой  девчонок  рабынь. И  вскоре  они  слились  в близкой  любви  друг  с  другом  на  той  застеленной  бараньим  покрывалом и  верхним  таким  же  пледом  на  деревянной  гладиаторской  в  подвальном и  каменном  жилище  Ритария  постели. Молча  и  без  всяких  слов. Только их  страстные  стонущие  звуки  разносились  под  каменными  сводами  этого под  виллой  Олимпией  жилого  подвала. В  тоже  время, когда  и  Ферокл занялся  любовью  со  своей  возлюбленной  рабыней  ливийкой  Марцеллой.

Также  как  и  Ганик  в  том  же  жилище, как  и  у  него  и  недалеко  от  него самого  они  наслаждались  друг  другом. Забыв, как  и  Ганик  с  молодыми подругами  обо  всем  на  свете  в  эту  темную  и  безлунную  затянутую черными  дождливыми  облаками  ночь. Лишь  только  шум  проливного дождя, полившего  с  небес,  заглушал  все  их  любовные  звуки  в  том темном  ночном  подвале. И  его  струи  льющейся  с  небес  воды обрушивались  на  Олимпию  и  заливали  холодной  водой  все  вокруг  и  все ее  постройки  и  всю  утыканную  железными  высокими  решетками загородную  в  красивых  цветах  и  зеленых  оливковых  садах  территорию загородной  гладиаторской  виллы.

                                             ***

  Утром  пришел  учитель  Ганика  Ардад. Надо  было  приниматься  за тренировки. Нельзя  было  бросать  это  дело  ни  на  минуту. Сила  и ловкойсть  гладиатора  была  в  первую  очередь  в  его  усиленных тренировках. Особенно  Ритария. От  умения  владеть  своим  оружием, трезубцем  и  сетью  зависела  его  жизнь.

  Ферокл  уже  давно  занимался, как  секутор, прейдя  в  себя  после смертельного  сражения  на  арене  Римского  амфитеатра. Он, сверкая  голым загорелым  на  солнце  мускулистым  телом, в  одной  сублигате, тренировался  тяжелым  тупым  длинным  тренировочным  мечем  наращивая себе  способности  в  его  владением. Эта  тренировка  поможет  ему  во владении  более  легким  оружием. И  чуть  наступил  рассвет, он  не  вылазил с  тренировочной  с  песком  площадки. Не  смотря  ни  на  кого, он  занимался  до  седьмого  пота. И  уже  был  мокрый  весь  от  этих  усилий.

  Он вышел  с  каменного  подвала, где  было  его  с  Гаником  жилище. Вместе  с  Марцеллой. И  та  пока  еще  все  спали, любовалась  своим крепким  смуглым  загорелым  на  солнце  телом  коренастым  сильным жилистым  любовником, не  отходя  пока  от  решетчатой  изгороди, отгораживающей  тренировочную  гладиаторскую  площадку  от  всего остального  мира  этой  гладиаторской  усадьбы.

  Марцела  вздрогнула, напугавшись, и  обернулась  когда  мощная  мужская рука  Ганика  легла  ей  на  девичье  молодое  плечо. Плечо  двадцати девятилетней  рабыни. Привезенной  в  дом  Харония  Магмы  с невольничьего  Римского  рынка  еще  прошлой  осенью. И  где  она познакомилась  со  своим  любимым  Фероклом.

— Ганик! — напугалась  Марцелла  и  вздрогнула – Ты  напугал  меня! 

  Она, произнесла, шутя, улыбаясь  и  краснея, толкнула  в  бок  рукой  Ганика. И  тот, улыбаясь, прижал  Марцеллу  к  себе.

 — Отпусти – пролепетала  тихо  чернобровая  и  тоже  смуглая, как  Сивилла телом  полненькая  невысокая  черноволосая  ливийка.

 — Отпусти, а  то  Ферокл  заревнует — произнесла  Марцелла.

  Марцела  смутилась, видя  красивое  мощное  тоже, практически  нагое, чуть ли  не  полностью  тело  тридцатилетнего  Ритария. Тоже  в  одной  сублигате, с  надетым  на  правую  руку  металлическим  щитом  наплечником  и сочлененным  из  пластин  металла  рукавом.

— Не  заревнует — проговорил  тихо  Ганик – Я  не  позволю  ему  это –

  Ганик  отпустил  Марцеллу.

  Ганик  обернулся. За  ним  молча, стоял  Ардад. Он  был  также  одет, как  и его  ученик  и  готовый  к  тренировкам.

— Иди  на  песок — сказал  его  учитель — Надо  делом  заниматься, Ганик, а  не любовью.

— Понял, учитель — ответил  покорно  Ганик.

  И, открыв  высокие  решетчатые ворота  и  глядя  на  упорно  тренирующегося  уже  у  деревянного  тренажера Ферокла, вошел  на  желтый  песок  тренировочной  площадки. За  ним  Ардад закрыл  дверь  решетку. И  взяв  за  руку  Марцеллу, повел  на  половину рабов.

 — Хватит, женщина – произнес  он — Налюбовалась  своим  любимым. Иди делом  займись, пока  Сивилла  не  увидела, как  ты  тут  прохлаждаешься.

  Марцелла  быстро  оглядываясь  на  своего  любовника  Ферокла, ушла  туда, где  были  все  рабы  Олимпии, и  принялась  со  всеми  за  уборку  территории. И  ухаживании  за  цветами  в  саду  вместе  с  Алектой  и Милленой, уже  работающими  там  и  довольными  проведенной  с  Гаником ночью.

  Ардаду  не  нравилось эта  расслабуха  в  лице  его  подопечного  молодого Ритария. Надо  было  приниматься  за  работу. Нужно  было  быть  всегда  в форме. И  Ардад, надев  на  левую, как  и  Ганик  руку  длинный  из кованной  колец, рукав  для  защиты  руки  от  ударов. И  пристегнул  к своему  кожаными  на  медных  пряжках  ремнями  к  телу. Он, взяв  тоже тренировочный  утяжеленный, как  и  у  Ферокла  жлнзный меч  бутафорский  такой  же  металлический  трезубец и  сеть  тут  же  на  площадке, подошел  к  Ганику. И  грубо  толкнув  своего лучшего  ученика  в  плечо  своей  еще  не  ослабевшей  рукой  учителя, принялся  ему  показывать  приемы  владения  трезубцем, скрещивая  его  с трезубцем  Ганика. Размахивая  сетью, он, по  кругу  обходя  начал  наступление  на  Ганика. И  тот  делал  тоже. Они, буквально  сцепились  на  тренировочной  площадке, громыхая  своим  оружием  и  даже  заглушая  шум   от  меча  Ферокла. Который  в  стороне  тренировался  с  деревянным противником  манекеном, нанося  ему  колюще  рубящие  удары  тем  железным  перетяжеленным  специально  мечем  и  щитом.

  Ардад  пробовал  свои  силы. Он  вспоминал  свои  навыки. И  Ганик  был как  раз  тем  учеником, который  помогал  ему  в  этом. Они, крича  друг другу  в  азарте  боя, указывали  на  правила  владения  своим  оружием  и вероятные  в  процессе  ошибки, которые  были  не  допустимы  во  время сражения  на  арене  Римского  амфитеатра. Даже  Ферокл  отвлекся  от  своей тренировки. И  мокрый  и  блестящий  на  смуглом  теле  фракийца  от парящего  горячего  пота. Подошел  на  допустимое  расстояние, стоя  на  краю  тренировочной  арены  к  двум  сцепившимся  в  том  тренировочном сражении  Ритариям. Учителю  и  его  ученику. И  слушал  их  и  наблюдал  за их  работой. Это  была  хорошая  возможность  постичь  науку  со  стороны Ритариев. С  которыми  ему  тоже  придется  биться  на  арене  в  Риме. С ритариями  других  школ. И  это  поможет  ему  выжить  и  победить, если придется. И  он  внимательно, и  молча, стоял  и  смотрел  на  своего  лучшего друга  Ганика  и  его  учителя  Ардада, звоном  своего  оружия  разбудивших всех  в  этом  загородном  большом  имении  ланисты  Харония  Магмы.

Который  тоже  вышел  на  балкон  перед  той  тренировочной  ареной  с бокалом  вина. И, облокотившись  на  деревянные  поручни  смотрел, довольный  проведенной  с  рабыней  Сивиллой  ночью, тоже  на  тренировку двух  его  собственных  рабов  Ритариев.

  Он  готовился  к  отъезду. Школа  понесла  тяжелые  потери. Пятнадцать убитых  из  Олимпии, но  он  получил  хорошие  деньги  от  самого императора  и  за  его  Ганика. И  Хароний  был  как  никогда  в  этот  раз доволен. И  надо  было  выезжать  срочно  за  новыми  рабами.

  Из  выживших, остался  только  Ганик  и  этот  фракиец  Ферокл. И  надо было  найти  подходящий  для  этого  товар. А  он  стоил  денег  и  времени. И Хароний  бросив  пить  вино  из  того  бокала, ушел  с  балкона. И  ушел  к себе  в  свой  кабинет  на  вилле, готовясь  в  дорогу.

  Он  не  захотел  больше  ехать  черт  знает, куда  за  рабами  для  своей школы, а  решил  приобрести  их  здесь  же  в  самом  Риме. На  рынке  рабов.

В  крайнем  случае, на  каменоломнях  за  Римом  в  горах, если  придется. В каменоломнях  своего  знакомого  сенатора  и  патриция  Рима  Лентула  Плабия  Вара. Там  было  полно рабов, а  Лентул  разрешил  ему  посещать  его  каменоломни, если  есть  для этого  деньги. И  Хароний  Магма  готовился  сначала  туда, за  Рим  в  те каменоломни. Он  слышал, что  Лентул  получил  новых  еще  здоровых  рабов  в  те  каменоломни. И  пока  их  там  еще  не  уработали  до  смерти, а это  было  обычным  там  делом, надо  было  перехватить  свежий  товар  для своей  Олимпии.

   Придется  выложить  солидную  сумму  за  товар, но  такова  судьба ланисты. Это  его  жизнь, зарабатывать  на  жизни  своих  подчиненных  и продавать  их  жизнь  по  дороже  на  желтом  песке  Римской  арены.

  Хароний  перебирал  какие-то  документы  и  свитки, когда  в  дверях  его кабинета  ланисты  появилась  сама  Сивилла. И  следом  за  нею  появился Мисма  Магоний. В  своем  повседневном  черном  гладиатора  из  шерсти костюме  с  широким  с  медными  бляшками  поясом  и  в  калигах  на  ногах.

  Хароний  его  вызвал  к себе, а  Сивилла  явилась  сама  с  новостью неожиданной  для  собирающегося  в  дорогу  Харония.

  После  ночи  с  Гаником, она  привела  себя  в  порядок  и  выглядела  бодрой и живой  в  своем  рабыни  наряде. Более  дорогом  для  рабыни, чем  у  ее подчиненных. Длинной  из  красивой  тонкой  материи  с  золотистым рисунком  безрукавой  туники  и  золотых  браслетах  на  запястьях  рук. С распущенными  по  плечам  и  спине  черными  Алжирки  волосами. Ее полная  соблазнительная  женская  грудь  раскачивалась  из  стороны  в сторону, и  торчали  соски  сквозь  тонкую  туники  материю.

— У  ворот  Олимпии, Луцилла  Вар — произнесла  Сивилла, глядя  на  Харония Магму  вопросительным  и  несколько  удивленным  взглядом — Она совершенно  одна  со  слугами  и  конюшим. С  двумя  охранниками  с  ее  отца  виллы. И  она  хочет  войти  к  нам. Хочет, чтобы  ты  принял  ее.

— Одна? — удивился  тоже  не  меньше  Сивиллы  Хароний  Диспиций  Магма — Без  отца  и  брата? Только  со  слугами? Что-то  ей  тут  нужно, это  точно. Эти  Вары  те  еще  твари! — возмущенно  громко  не  опасаясь  у  себя  дома, произнес, возмущенный  Варами  Хароний — Что-то  приехала  вынюхивать. Либо  для  отца  или  брата. Либо  лично  для  себя. Когда  они  приезжают  им всегда, что-то  нужно. С  этими  Варами  надо  быть  очень  осторожным.

— Именно — произнес  Мисма  Магоний — Я  слышал  братец  этой  Луциллы Вар  уезжает  из  Рима  в  военный  поход  с  генералом  Блезом, куда-то  на восток.

— Да, это  так. И,  ты  поедешь  туда  тоже — произнес Хароний  Магма. Глядя на  Мисму  и  стоящую  возле  него  несколько  растерянную  и  сильно встревоженную  как-то  странно  свою  любовницу  и  рабыню  Сивиллу.

— Что? — произнес, выпучив  удивленные  таким  решением  своего  хозяина синие  глаза  Мисма – Мне  ехать  на  восток  на  границу  Рима?

— Да — ответил  ему  Хароний  Магма — Привезешь  оттуда  парочку военнопленных  из  варваров. Я  сам  не  поеду. Тут  у  меня  некоторые  дела назревают. Я  поручаю  тебе  это  мероприятие. Я  уже  договорился  с  Блезом и  его  подручными  командирами  Октавием  Меллой  и  Капуллионом.

  Он  пояснил  Мисме — Так, что  по  аккуратней  там, в  обращении  с  ними.

— Я  поеду  с  ними, и  один? — удивленно  произнес  и  растерянно  несколько Мисма  Магоний.

— А  что? – удивленно  тоже  переспросил  Мисму  Хароний  Магма — Я  не могу  тебе  доверить  это  деликатное  дело? Думаю, ты  с  этим  справишься Мисма. И  один. Я  хотел  направить  с  тобой  Арада, да  он  будет тренировать  Ганика  и  Ферокла. А  у  тебя  никого  нет. Все  полегли  на песке  арены. Октавий  Мела  и  Капулион  заедут  скоро  сюда, и  ты  поедешь  с  ними.

— Понятно — произнес  разочарованно  и  расстроенно  Мисма  Магоний — Я получается  крайний. Он  был  просто  ошарашен  этой  новостью.

— Не  крайний – ответил  одобряюще  и  доверительно  хитрый  Хароний Магма — А  доверенный. 

  Хароний  перевел  взгляд  и  всего  себя  на  свою  рабыню  подручную любовницу  Сивиллу  и  произнес — А  ты, дорогуша  встреть  и  проводи гостью  Луцилу  Вар  в  главный  зал  виллы. И, по  быстрее. Эти  твари  не любят  долго  быть  в  ожидании. Я  скоро  к  ней  подойду, только  дела закончу.

  Он  быстро  перебирал  на  своем  столе  бумаги  и  деньги.

— И  не  забудьте  угостить, а  то  Вары  нам  этого  не  простят – произнес  он  Сивилле  и   зыркнул  на  Сивиллу  вопросительным  взором  своих  хитрых выпученных  глаз, добавил – Ну, давай  живее! — скомандовал  он  ей.

  И  Сивилла  исчезла  из  дверного  проема  его  кабинета.

— А  ты, чего  ждешь?! – произнес  уже  громко  и  нервно  Хароний  Магма  на  Мисму  Магония — Иди  тоже, и  готовься  в  дорогу. Вот  тебе  деньги  на расходы – произнес  он  Мисме  Магонию.

  Хароний  сунул  Мисме  большой  кошель  с  сестерциями  и  снова  произнес — Смотри, трать  разумно  и  не  потеряй. Здесь  на  рабов  пленных  и  прочее.

  И   Хароний  развернул  Мисму  Магония. И  вывел  его  впереди  себя  из своего  кабинета  на  вилле. И, оставив  его  стоять  в  стороне  озадаченным не  совсем  приятной  новостью, пошел  встречать  свою  молодую нежелательную  своим  неожиданным  появлением  в  его  школе  ланисты гостью.

                                               ***

  Хароний  решил  избавиться  по  совету  Ардада  от  него. От  Мисмы Магония. И  Ардад  был  прав. Хароний  Магма  понял, о  чем  шла  речь.

  Мисма  был  чрезвычайно  опасен. Опасен  для  его  школы. И  будет  лучше разрешить  эту  задачу  как  можно  быстрее. Быстрее, пока  Мисма  по  своей бешенной  дури  не  натворил  чего-нибудь. Если  даже  гладиатор  ветеран Ардад  стал  его  опасаться.

  Мисма  стал  просто  почти  неуправляем, и  порой  даже  не  очень  слушался  и  его  Харония  Магму. Своего  ланисту  и  хозяина. Мало  ли  чего мог  натворить. И  Хароний  принял  решение.

  По  дороге  он  должен  был исчезнуть  и  те  деньги, которые Хароний ему дал  это  деньги  на  его  же  убийство. Он  уже  договорился  за соответствующую  плату  с  другом  центурионом  Октавием  Рудием  Меллой. За  спиной  командующего  Легата  и  Трибуна  шестым  легионом Феррата, стоящим  на  границе  Рима  и  восточных  ваврварских  земель, генерала  Гая  Семпрония  Блеза, что  устранит  по  дороге  Мисму  Магония. И  Мисма  просто  исчезнет  из  его  жизни  тихо  и  не  очень  заметно. И  все станет  по-прежнему  в  его  школе  и  безопасно  для  всех. Старшим  так  и останется  его  подручный  гладиатор  Ардад  и  его  любовница  рабыня Сивилла. Еще  можно  будет  подключить  к  охране  школы. Если  конечно доживет  до  свободы  и  ветеранства  его  ученик  Ганик. Ну  и  Ферокл  тоже.

  Все  было  продумано  до  мелочей, и  Хароний  Магма  спешил  с довольным  видом, но  с  не  особым  желанием  встречать  эту  Луциллу  Вар у  себя  в  загородном  имении. А  она, уже  была  в  главном  зале  школы гладиаторов  Харония  Магмы. И  ей  прислуживала  сама  Сивилла. И  Марцелла  подносила  вина  и  фрукты  из  сада  Харония  Магмы.

  Луцилла  приехала  не  одна, а  со  своими  двумя  приближенными  гречанками  служанками  по  имени  Сесилия  и  Силеста.

  Луцилла  была  одета  в  красивую, богатой  патрицианки  и  матроны  пурпурную  в  золоте узоров  и  нитей  паллу. Окутывающую  ее  тонкую  даже  можно  сказать, немного  худосочную  девичью  лет  двадцати  пяти  фигуру. Из-под  нее  была  видна  инстита, украшенная  узорчатой  и  золотой  нитью. И  узкий красивый  из  цветной  материи  пояс.

  Очертания  фигуры  скрадывались  обилием  складок.

  Из-под  Палы  виднелись  в  золоченных  сандалиях  аккуратные  маленькие с  красивыми  пальчиками  девичьи  ноги.

  На  руках  от  верха  тонких  девичьих  плечей  до  низа  запястьев  были золотые  тонкие  браслеты, бриллиантовые  маленькие  кольца  и  перстни  на тонких  пальцах  рук. В  ушах  за  длинными  завитушками  русого  цвета  и длинными  и  спущенными  по  девичьей  ее  гибкой  спине  и  плечам вьющимися  локонами  волосами  красивые  с  драгоценными  камнями золотые  сережки.

  На  самой  голове  красовалась  из  золота  тонкая  диадема.

  Поверх  всего  и  головы  Луциллы  до  пола  была  наброшена  с  красивой  золотистой  росписью  узорчатыми  нитями  накидка.

  В  целом  Луцилла  на  вид  был  не  дурна  собой, но  вот  ее  характер  был  в  точности  до  наоборот  просто  омерзителен. Вероятно  это  родовая наследственность  всех  Варов. Самых  гнусных  и  жестоких  из  всех  богатых  семейств  Рима  при  правлении  Тиберия. Которые  считали  себя выше  всех. И  презирали  откровенно  всю  чернь  Рима. И  даже  некоторых из  таких  же, как  и  они  богатых  семейств. И плели  заговоры  тайно  против тех, кого  они  не  любили.

   Говорят, они  имели  родственную  связь  через  Юлиев  с  самим императором  Тиберием. Еще  по  Октавиану  Августу, так  и  было.

  Луцилла  расположилась  на  высоком  вытянутом  для  всего  тела  по  длине кресле, скорее  больше  похожее  на  деревянное, застеленное  дорогой материей, из  золоченой  парчи  ложе. Красивое  резное  золоченое  тоже ложе, как  и  ее  богатый  наряд.

  Хароний  угадал  с  выбором. И  Луцилла  по  всему  было  видно, была довольна. Пока, довольна  приемом  ланисты. И  особенно  поднесенными фруктами, виноградом  и  вином. Сивилла, чтобы  угодить  своему  хозяину старалась, как  могла  ради  дорогой  такой  гостьи. Она  сделала  все, что требовалось  от  рабыни, как  и  ее  служанка, любовница  гладиатора  Ферокла  Марцелла.

  Появился  сам  Хароний.

— Приветствую  в  моем  скромном  жилище  столь  дорогую  гостью! — пропел он, буквально  влетая  быстро. И, садясь, напротив  в  подобное  кресло. Он взял  из  рук  Сивиллы  бокал  вина  и  приказал  ей  сесть  рядом  с  собой, чуть  поодаль  от  стоящего  перед  Луциллой  и  им  большого  стола. Стола заставленного  уже  финиками  и  персиками.

— А  разве  рабам  здесь  место? – спросила  с  удивленным  и  агрессивным выражением  лица  Луцилла  Вар.

  Было  видно, как  она  внутренне  вскипела  такой  для  нее  возмутительной сцене.

— У  меня  она  не  только  рабыня – произнес  Хароний  Магма – Она  у  меня управляет  этим  моим  хозяйством  в  мое  отсутствие. И  весьма  не безуспешно. Хоть  и  рабыня – пояснил  Луцилле  Хароний – Я  доверяю своей  Сивилле  как  самому  себе.

  Он  это  изучающее, глядя  внимательно  на  Луциллу  Вар, произнес  специально, чтобы  все  слышали  громко.

— Вот  как?! – возмущенно  произнесла  Луцилла, но  поняла, что  Хароний  это  сделал  преднамеренно. Специально  провоцируя  гостью.

— Кстати  о  рабах — пояснил  ситуацию  Хароний — Здесь  в  моем  имении многие  рабы  живут  на  моем  доверии, и  жизнь  здесь  течет  своим  чередом  и  неплохо.

  Луцилла  смотрела  удивленными  глазами  на  Харония  Магму. И, вдруг захохотала.

 — Да, мало  кто  знает  о  твоей  жизни, Хароний  Магма – произнесла, дико  смеясь  Луцилла  Вар – Скажи  про  это  у  себя  даже  дома, мало  кто  бы  мне  поверил.

  Она  продолжала  громко  и  дико  нескромно  хохотать.

  Луцилла  быстро  раскрепостилась. И  как  будто  забыла  про  то, что происходит  в  доме  Харония  Магмы.

  Она  посмотрела  на  вошедшего  с  новым  серебряным  полным, персиков  и яблок  разносом  мальчишку  голубого  Амрезия. Идущего  прямо  к  ним, и крутящуюуся  вокруг  него  дворовую  собаку.

 — Может, и  его  посадим  за  стол? — она, смеясь, произнесла — А  что, иди сюда, раб – громко  произнесла  и  развязано, махнув  своей  девичьей  рукой,  как  хозяйка  в  этом  уже  доме  Луцилла  Вар – Иди, раб  сюда. И  садись  вот здесь  у  моих  ног  на  пол.

   Амрезий  напугано  посмотрел  на  Харония  Магму. И  тот  взглядом приказал  ему  сделать  то, что  велят. Другие  рабыни  рядом  смотрели растерянно  на  хозяина  и  на  напугавшую  поведением  их  богатую молодую  гостью. Она  вела  себя  почти  как  хозяйка  теперь  в  этом  их доме. Доме  их  хозяина. Они  были  растеряны  и  даже  напуганы. И  не знали, что  теперь  ждать.

— Пусть  и  эти  встанут  рядом  у  нашего  стола  и  составят  нам, Хароний компанию. А  то, возможно  наше  общение  будет  скучновато  без  них.

  Здесь  в  этой  зале  были  почти  все  служанки  Харония  Диспиция  Магмы.

  Ливийка  Марцелла, бактрийка  Верония, сирийка  Цивия, германки  Алекта и  Миллена. И  даже, недавно  купленная  на  рынке  рабов  в  Риме  египтянка и  негритянка  Лифия. Они  были  специально  одеты  в  белые  простые  из легкой  материи  безрукавые  тоги  рабынь, подпоясанные  тонким  простым пояском  в  гибкой  девичьей  талии, и  стояли  у  стола  в  ожидании приказов.

— Подойдите  ближе – произнес  Хароний — И  встаньте  у  меня  за  спиной — он  тихо  и  спокойно  произнес, глядя  на  Луциллу  Вар – В  конце  концов, это  мой  дом  и  командую  здесь  я — он  также  тихо  произнес  своей  богатой  гостье, схватив  за  ошейник  вбежавшую  в  дом  собаку.

  Все  служанки  рабыни, растерявшись  напугано  запереглядывались.

  Луцилла  сбросив  с  вьющихся  русых  волос  и  с  головы  длинную полупрозрачную  свою  накидку  за  спину  на  спинку  своего  теперь  кресла ложа, развела  руками  и  произнесла – Ну, да, я  видно  забылась  на мгновение. Что  не  у  себя  дома. Прости  меня, Хароний, но  я  не  за  этим, чтобы  спорить, кому, где  быть, а  посмотреть  на  твоих  гладиаторов Хароний.

   Она  быстро  переключилась  на  другую  тему. И, делая  вид, как  будто  не замечает  того, что  ей  было  неприятно, произнесла  Харонию  Магме – Ну, покажешь  мне  своих  славных  мужчин  арены, Хароний? Покажешь  своего победителя  недавних  игр  Ритария? 

  Луцилла  Вар  вопросительно  и  дикими  глазами, наполненными  непонятно сейчас  чем, но  явно  недобрым, посмотрела  на  Харония  Магму.

  Хароний  посмотрел  спокойно, также  и  не  дергаясь, на  Луциллу  Вар  и  произнес  ей — Ну, а  почему  бы  и  нет. Они  к  вашим  услугам, Луцилла  Вар.

  Он  встал  из  и  кресла  и  произнес — Прошу  на  балкон.

  Он  подошел  к  Луцилле  и  протянул  ей  руку. Та  встала  с  ложа  кресла. И, подав  ему  руку, пошла  с  ним, сопровождаемая  к  широкому  на  втором этаже  виллы  Олимпия  балкону. Выходящему  во  внутренний  двор  самой виллы  и  на  площадку, где  в  тот  момент  все  еще  тренировались  трое гладиаторов.

  Они  вместе  вышли  на  тот  уличный  внутренний  балкон  во  внутреннем дворе  Олимпии. И  Луцилла  опиревшись  о  перила  балкона, стала  смотреть в  сторону  тренирующихся  троих  гладиаторов.

  Звон  оружия  доносился  до  нее, и  ее  женских  увешанных  дорогими  с бриллиантами  серьгами  ушей. Казалось, она, с  какой-то  кровавой  хищной жадностью  услышав  этот  звон  еще  в  доме  Харония  Диспиция Магмы, теперь  слушала  его  там  на  тренировочной  маленькой  арене  из  желтого песка. И  также  с  такой  же  хищностью  красивых  синих  глаз, смотрела  на Ардада  и  Ганика  в  тренировочном  поединке  двух  Ритариев. Луцилла  даже  замолчала, и  забыла  о  самом  рядом  стоящем  Харонии. Весь  ее  взор тех  синих  хищных  и  алчных  до  чужой  боли  и  страданий  жестоких  глаз устремился  только  туда, где  тренировался  ее  Ганик. Ритарий, о  котором Луцилла  теперь  мечтала. Мечтала  заполучить  его  в  свои  женские  жадные руки.

— Его  как  звать? — она  спросила, указывая  вдруг  пальцем  на  высокого молодого  Ритария, мокрого  от  струящегося  под  ярким  жарким  утреннем солнцем  пота.

— Ганик – ответил  Хароний  Магма. Он  искоса  посмотрел  маленькими своими  хитрыми  настороженными  теперь  не  на  шутку  глазками   на Луциллу  Вар.

— А  это  кто? — снова  спросила  она  Харония — Кто  тот  негр, что  с  Гаником?

Тот  третий  с  ними? – снова  спросила  Луцилла.

— Тот, который  тогда  выжил  единственный  в  том  бою  Секутор  Ферокл – снова  ответил  на  ее  вопрос  Хароний  Магма.

   Луцилла  замолчала  и  только  смотрела  на  сражающихся на тренировочной  арене  двух  Ритариев  и  третьего  стоящего, чуть  в  стороне. И  подбадривающего  то  одного, то  другого  гладиатора. Она  смотрела  на их  запаленные, но  радостные  от  тренировки  рабов  лица. И  ее  это, видимо бесило. Бесили  эти  радостные  рабов  лица. Ее  глаза  наполнились  злобой  и презрением  к  низшим  формам  человечества. Какими  считала  она  всех рабов  в  Риме. И  просто  слуг  в  своем  и  отцовском  доме. Она  особенно  не  выносила  радостные  рабов  лица  и  не  выносила  тех, кто  был  красивей ее. Особенно  это  касалось  ее  рабынь.

   Луциллу  все  бесило. Даже  карканье  в  небе  над  Олимпией  ворон  и чириканье  во  дворе  в  клумбах  цветов  воробьев. Она  вообще  была  такой. Такой  по  рождению, как  и  ее  брат  и  отец. Говорили, что  они  загнали свою  мать  в  могилу. Все  эти  трое. Что  Сервилия, мать  Луциллы  и  ее брата  Луция  Плабия  Вара  была  в  этом  диком  кровожадном  богатом Римском  семействе  более  доброй  и  благопристойной  женщиной  по сравнению  с  ними. Попав  в  такой  гадюшник, она  просто  не  выжила.

  Луцилла  смотрела  на  Ганика  и  его  учителя  и  хищно  сама  улыбалась  в дикой  злобе  и  желании  сорвать  улыбки  с  лиц  тех, кто  сейчас  раздражал ее. Но  интерес  к  самому  молодому  гладиатору  Ганику  был  сильнее  ее даже  злобы. Ее  цель  была  теперь  только  он. И  она  снова, как  и  тогда на той  Римской  кровавой  Арене  Амфитеатра  не  спускала  своих  синих наполненных  одновременно  и  любовью  и  кровожадностью  глаз  с красавца  Ритария  и  сходила  по-тихому  с  ума. И  желания  заполучить  его, во  что  бы  то  ни  стало  у  Харония  Магмы. Даже  за  деньги, если  придется, но  получить. И  она  готова  была  сама  пойти  ради  этого  на  что  угодно. На  убийство  и  подкуп. На  травлю  самого  Харония  Магмы  через  своего отца  первого  консула  и  сенатора  Рима  Лентула  Плабия  Вара. Она влюбилась. Влюбилась  первый  раз  в  раба. И  это  ее  саму  бесило.

Она  влюбилась  по-настоящему  и  в  первый  раз  в  своей  молодой  девичьей  жизни.

  Луцилла  Вар  посмотрела, оторвавшись  от  зрелища, которое  привлекло внимание  уже  чуть  ли  не  всех  в  этом  доме. Она  осмотрелась  по сторонам  и  увидела  рабов  внизу  у  решетки  ограды  маленького тренировочного  гладиаторского  амфитеатра. Там  были, чуть  ли  не  все  из Олимпии. Все  с  увлечением  смотрели  на  поединок  ученика  и  его учителя. Поединок  двух  Ритариев  этой  загородной  школы. А те, увлекшись приемами  рукопашного  тренировочного  с  оружием  боя, даже  не  обращали  ни  на  кого  винмания. Ни  на  женщин  служанок  и  рабынь виллы. Ни  на  рабов  стоящих  у  решетчатой  арены  ограды. Казалось, все  в этот  момент  остановилось  и  сосредоточилось  только  на  этих  двух гладиаторах  этой  школы. Как  будто  мир  весь  замер. И  все  вокруг. И  были  только  они, и  их  звон  меча  и  трезубца. Сверкание  в  солнечных лучах, пристегнутых  к  голым  телам  длинных  колчужных  для  защиты левой  руки  нарукавников  и  с  медными  бляшками  гладиаторских  поясов. И  шуршание  утяжеленной  металлическими  грузилами  сети. Кружащей  в руке, и  в  воздухе  над  головой  учителя  Арада. Ловкие  маневры  из стороны   в сторону  его  ученика  Ганика. И  желтый  горячий  утренний песок, летящий  из-под  их  босоногих  ног  во  все  стороны. Их  обоих мокрые  от  пота  мужские  атлетические  жилистые  и  мускулистые натренированные  тренировками  тела, лоснились  на  ярком  утреннем горячем  солнце, наводя  недвусмысленное  очарование  на  всех  без исключения  по  возрасту  женщин  рабынь  и  служанок. И  это  раздражало Луциллу  Вар. Она  брезгливо  вся  передернулась  и  посмотрела  на  Харония Магму. А  тот  быстро  включился  в  свою  хозяина  этой  виллы  игру.

— Я  бы  хотела  прекратить  это — произнесла  Луцилла, резко  и  быстро, отворачиваясь  от  арены  и  уходя  с  балкона – И  посмотреть  поближе  на твоих  гладиаторов, Хароний.

— Тогда  уважаемая, Луцилла  пройдемте  вниз  в  нижний  уровень  моей виллы — сказал  Хароний  Магма.

 — Сивилла — он  громко  позвал, и  Сивилла  быстро  подскочила  к  хозяину — Приведи  Арадад  Ферокла  и  Ганика  в  дом —  и  он  добавил — И  как  можно быстрее  и  бегом.

— Пусть  придут  все — дополнила  Луцилла  Вар.

— Приведи  всех – скомандовал  Хароний  Магма — И  уберите  эту  собаку. Крутится  тут  под  ногами  всех.

 Хароний  Магма  занервничал  не нна  шутку. И  Сивилла  быстро  отдала распоряжение  другой  служанке  негритянке  Лифии. И  та  побежала, чуть  ли  не  сломя  голову, к  ничего, не  подозревающим  о  приезде  знатной гостьи  и  тренирующимся  трем  гладиаторам  школы  Олимпия. А  рабы Римий  и  Лакаста  увели  собаку.

  Лифия  выскочила  из  дома  на  тренировочную  площадку, где тренировался  с  Гаником  ее  земляк  из  эфиопии  Ардад. В  этот  момент Ганик  отражал  удары  трезубца  в  руках  Ардада  коротким  секуторским треугольным  мечем. Отрабатывая  приемы  своего  учителя  в  роли Секутора, чтобы  лучше  понять  ряд  коротких  и  длинных  в  свою  сторону выпадов  противника. И  как  Ритарий  усвоить  эти  приемы  для  себя. И  поняв  их, суметь  защититься  от  ударов  мечем. И  таким  же  трезубцем.

   Лифия  подскочила  к  высокой  решетчатой  ограде  и  позвала  к  себе Ардада.

— Хароний  приказал  вам  всем  прибыть  в  дом – она  в  запале  пролепетала ему  громко, так, что  было  слышно  это  и  Ганику  и  Фероклу – И  приказал позвать  остальных, кто  отдыхает.

  Гладиаторы  перестали  биться, и  Ардад  ответил  Лифии — Понял — сказал Ардад — Что-то  случилось?

— Случилось – пролепетала  снова  Лифия – Дочь  Лентула  Плабия  Вара, Луция  приехала  к  нам  в  гости. И  хочет  видеть  всех  вас.

— Вот  как! – удивленно  произнес  Ардад, оглядываясь  с  недобрыми  уже  глазами  негра  эфиопа  на Ганика  и  Ферокла.

 – Принесла  же  нелегкая  эту бесовку — произнес  Ардад – Теперь  жди неприятностей. Идем.

  И  Ардад  пошел  первым. За  ним  Ганик  и  следом  Ферокл. Бросив  прямо на  желтый  песок  тренировочной  арены  свое  бутафорское  для  тренировок оружие, они  направились  к  высокому  с  колоннадой  крыльцу  входного красивого  портика. Они  прошли  мимо  сидящего  прямо  на  самом  высоком  крыльце  Мисмы  Магония.

— Ганик – вдруг  позвал  по  имени  Ганика  Мисма.

   Ганик  остановился  и  обернулся  на  его  призыв. И  обернулся  и остановился  сам  Арад. Он  недружелюбно  смотрел  на  Мисму. Думая  черти  что  сейчас, и  опасаясь, как  бы  Мисма  чего  не  выкинул. Вид  у  него был  далеко  не  радостный, и  от  него  можно  было  ждать, черт  знает  чего.

Если  вспомнить  недавнюю  еще  до  кровавых  игр  на  Римской  арене амфитеатра  размолвку  с  потасовкой. И  размахиванием  мечей  прямо  во дворе  виллы. Где, перепугав  всех  рабов  и  даже  самого  Харония  Магму, сцепились  Мисма  и  Ганик. Ганик  заступился  за  Ферокла. Которого, чуть было, не  убил  Мисма. За  маленьким, если  бы  не  Ганик  и  не  его  трезубец и  меч, то  Фероклу  было  бы  не  сдобровать. Что  между  ними  было неизвестно, но  виноват, видимо  все-таки  был  сам  Мисма  Магоний. Он любил  всех  задерать  и  под  настроение  и  без  настроения. Лишь  бы подраться. Даже  вмешался  сам  Арад, за  своих  учеников. Говорят, Мисма обозвал  мимоходом  Ферокла  дурным  словом. И  особенно  его  любовницу Марцеллу. Вот  Ферокл  и  не  выдержал. Да  и  сейчас  был  готов  голыми руками  задушить  Мисму  за  убитого  им  на  той  кровавой  Римской  арене друга  Дарка.

— Не  переживай, Ардад. Ничего  не  случиться  с  твоим  учеником выкормышем — произнес  громко  Мисма  Магоний – Мне  просто  нужно будет  с  ним  наедине  поговорить. Думаю, ты  не  будешь  возражать. Это мне  необходимо.

— Хорошо — произнес  Ардад, внимательно  смотря  в  глаза  Мисме  Магонию, и  не  ожидая  ничего  хорошего  оттого, что  может  произойти.

 — Ладно, поговори, но после  того  как  Хароний  отпустит  нас. Нам  сейчас не  до  разговоров, Мисма — он  произнес  Мисме.

— Хароний — язвительно произнес, хищно  улыбнувшись  и  злобно  Мисма – Все  этот  Хароний. Ладно, после  поговорим. Я  буду  тут  ждать, Ганик. Только  не  забудь.

— Не  забуду, Мисма – произнес  Ганик  и  повернувшись  тоже  озадаченный таким  неожиданным  поведением  Мимсы  Магония, как  и  его  учитель Ардад, пошел  следом  за  учителем  и  остальными  гладиаторами. И  все вошли  в  дом  Харония  Магмы  на  первый  его  этаж, где  был  большой входной  зал  вокруг  большого  с  фонтаном  посередине  бассейна. И  вокруг него  колоннады  подпирающей  внутренние  по  квадрату  здания  проходные площадки  со  статуями  богов. Такие  же  статуи  стояли  и  здесь  внизу также  вокруг  самого  бассейна  на  невысоких  собственных  пьедесталах.

  Следом  за  ними  из  жилых  каменных  подвалов  гладиаторов  виллы нарисовались  еще  трое. Уже  тоже  ветеранов  арены, сумевших  выжить  на желтом  песке  амфитеатра  уже  не  один  бой. Это  были  из  участвовавших уже  в  нескольких  смертельных  кровавых  боях  молодые  гладиаторы Клеастрит  Рувий, Лукреций  Цимба  и  Мориус  Гаридий. Римлянин, Египтянин  и  Бактриец, трое  все  разного  происхождения.

                                             ***

  Они  стояли  все  пятеро  в  одну  линию  и  по  росту  возле  большого  с фонтанами  и  скульптурами  античных  богов  бассейна. Бассейна  в  нижнем, похожем  на  огромный  с  коллонадою  вестибюль  помещении  виллы Олимпия. Все  пятеро  гладиаторов. Все  Сивилл, Лукреций  Цымба, Мориус Гаридий. Друг  Ганика  Ферокл  и  сам  Ганик, рядом  с  ним  стоял  его учитель  Ардад. Он  и  командовал  парадом. Не  хватало  Мисмы  Магония.

Но  Мисма  здесь  был  и  не  нужен. Да  он  бы  и  не  пошел, послав  сейчас всех  подальше. Хароний  на  нем  и  не  настаивал. На  его  обязательном присутствии. Достаточно  было  и  этих  шестерых, что  захотелось  лицезреть Луцилле  Вар. Лицезреть  лично  и  близко. Особенно  Ганика. И  Хароний догадывался, что  именно  Ганик  заинтересовал  Луциллу  еще  с  того рокового  сражения  на  главной  арене  Рима. Именно  Ганик  произвел впечатление  на  Луциллу. И  Хароний  это  теперь  видел, но  не  понимал насколько  это  теперь  серьезно. Кроме  того, он  не  мог  ей  просто, вот  так взять  и  отказать. Отказать  в  ее  взбаломошном  девичьем  капризе. Хароний был  вхож  в  семью  Варов, чисто  по  интересам  работорговли. И  иногда покупал  у  них  рабов  из  каменоломень  недалеко  от  самого  Рима, которые принадлежали  Варам. Не  смотря  на  недавнюю  подставу  со  стороны Лентула  Плабия  Вара  и  их  спора  перед  лицом  императора  Тиберия  на арене  Рима. Чей  Ритарий  лучше  Римской  школы  Олимпии  или  Капуи, спор  выиграл  Хароний. Где  Ганик  одержал  победу  и  над  Ритарием  Капуи. И  над  выставленными  Варами  преступниками, и  хорошую  принес прибыль  Харонию. И  он  теперь  был  вынужден  принять  у  себя  дочь Варов, Хотя  и  не  очень  хотел.

  Хароний  теперь  опасался  мести  за  проигрышь  самого  Лентула  Вара.

  Ганик  ему  был  дорог, как  и  его  учитель  Ардад. Теперь  весь  дом Харония  держался  по  мощи  и  силе  этих  двух  гладиаторов. При  условии устранения  Мисмы  Магония.

  Весь  этот  план  по  избавлению  от   Мисмы  и был  придуман  Харонием  Магмой. Он  проплатил  его  убийство. И  цель  всей  назначенной  поездки Харонием  Мисме  только  в  этом  и  заключалась. И  Арад  был  здесь  тоже заинтересованным  лицом, как  и  сам  Хароний  Магма. Только  Ганик  этого не  знал, равно  как  и  все  остальные  на  загородной  гладиаторской  вилле Олимпия.

  Вот  и  теперь  Мисма  был  здесь  не  особо  нужен, и  он  остался  на  пороге дома, сидеть  в  грустном  одиночестве  и  ждать  на  беседу  Ганика.

— Ну, как  все  в  сборе? — громко  произнес  Хароний  Магма, входя  в  это помещение  с  большим  бассейном  и  фонтанами.

  Он  осмотрел   с  довольным  видом  своих  гладиаторов.

 — Прекрасно – произнес  он.

  Он  видел  всех  своих  оставшихся  в  живых  пока  еще  гладиаторов  своей школы  Олимпия. Выстроившихся  как  на  параде  вдоль  бассейна  у скульптур  античных  Богов. Все  по  выправке  и  росту.

  Кто  в  серой  или  черной  своей  короткой  и  безрукавой  шерстяной  до голых  колен  тоге, подпоясанной  широким  поясом  с  медными  бляшками. В  простых  раба  сандалиях  или  калигах. Кто  раздетым  по  пояс  и  босиком. Блистая  красивой  наготой  молодого  здорового  атлетического тела.

  Вот  только  Ганик  и  его  учитель  Ардад  были  в  том, в  чем  только  что тренировались. Они  пришли  сразу  в  том, в  чем  были  и  стояли  в тренровочном  Ритариев  обмундировании. Только  без  своего  вооружения, словно  перед  гладиаторским  боем  и  выходом  на  арену  Амфитеатра.

— Очень  хорошо – произнес  довольный  Хароний  Магма — Я  пойду  за Луциллой  Вар.

  Он, подойдя  к  Ардаду, похлопал  сочувственно, негра  эфиопа  по  плечу, произнес — Не  могу  сказать, что  доволен  ее  приездом, как  и  вы, надеюсь. Но  отказать  этой  столь  дорогой…

  Он  прервался  ненадолго. Хароний  искривил  саркастически   свой  токогубый  маленький  рот  и  произнес – Гостье  в  удовльствии помастурбировать  перед  моими  героями  арены, не  имею  права. Самому интересно.

— Какого  черта  ей  тут  надо, хозяин? — произнес  за  всех  Ардад — Раньше  она  приезжала  со  своим  отцом. А  тут  одна. Вары  что-то  затевают?

— Вот  сейчас  и  узнаем – ответил  ему  Хароний  Магма, зыркнув  своими маленькими  хитрыми  синими  глазами  на  своих  рабов  от  старой  Инии  и Феронии  до  молодых  рабынь  стоящих  тоже  здесь  Цивии, Веронии, Алекты  и  Миллены. Он, повернувшись, быстро  пошел  наверх  на  второй этаж  своей  двух  этажной  виллы. Он  пошел  наверх  за  Луциллой  Вар. Которая  не  стала  пока  спускаться  до  прихода  гладиаторов.

                                               ***

  Луцилла  ходила  взад  и  вперед  мимо  стоящих  перед  ней  гладиатров. Она  осматривала  каждого  сверху  и  вниз. И  даже  касалась  рукой  тех, кто был  обнажен  до  пояса.

  Луцилла  проходла  мимо  и  ее  то  правая  то  левая   рука  скользила  по  телам  молодых, но  израненных  жизнью  и  опытом  кровавых схваток  мужчин, касаясь  их  тонкими  своими  в  кольцах  и  перстнях девичьими  пальчиками.

  Она  поначалу  ходила  туда  и  обратно  и  молчала. Смотрела, порой пристально  и  властно  в  глаза  на  нее  смотрящих  гладиаторов  рабов. Будто  уже  их  хозяйка.

  Она  как  бы  не  доходила  до  конца  однорядной  шеренги  бок  о  бок  стоящих  по  росту  гладиатров. Не  доходила  до  Арада  и  Ганика. Умышленно  и  все  это  видели. Все, кто  был  сейчас  здесь  внизу  на  первом  этаже  виллы  Олимпия. От  самого  хозяина  виллы  ланисты Харония  Магмы  до  рабыни  Сивиллы. И  ее  служанок  и  других  рабов  и рабынь, смотрящих  на  это  устроенное  самой  себе  Луциллой  Вар, только ради  нее  любимой  одной  зрелище.

  Но  вскоре, подойдя  к  Ардаду  и Ганику, она  остановилась.

  Луцилла  остановилась  поначалу, неподымая  своего  пронзительного синего  взгляда  хищных  глаз  напротив  самого  Ганика. Она  смотрела кудато. Прямо  на  его  голый  в  кубиках  пресса  красивый  загорелый на солнце  тяжело  дышащий  в  теплом  летнем  воздухе  каменного  помещения живот. И  на  широкий  с  медными  бляшками  гладиаторский  пояс. Вниз  на его  голые  загорелые  на  солнце  запыленные  в  песке  и  поте  жилистые мужские  босые, как  и  у  Ардада  ноги. Она  перевела  взгляд  и  на  более взрослого  Арада, словно  сравнивая  двух  выбранных  ею  гладиаторов. Скользнула  взглядом  по  животу  и  ногам  стоящего  рядом  с Гаником  Ферокла. Потом  снова  сосредоточилась  на  Ганике. Опуская  взгляд  все  ниже  на  его скрытый  набедренной  повязкой  сублигатой  детородный  молодого  жеребца выпирающий, как  и  у  эфиопа  Ардада  член.

  Она  протянула  руку  и  приложила  ее  туда, совершенно  бесстыдно  и  не стесняясь  никого  в  этом  чужом  доме. Так  как  будто, так  и  должно словно  быть. Сжимая  жадно  и  медленно  в  кольцах  и  перстнях  тонкими длинными  девичьими  пальцами. И  подняла  свои  дикие  возбужденные наполненные  хищнической  любовной  страстью  синие  глаза.

  Ганик  не  ожидая  такого  выпада  со  стороны  этой  Луциллы  Вар, произвольно  схватил  ее  за  руку, рукой, тоже  глядя  в  ее  совращенные  им Ритарием  ее  девичьи, те  кровожадные, но  красивые  синие  глаза. Их  глаза соединились  в  перекрестным  немом  бузумном  взоре, словно  понимая  друг  друга. И  не  говоря  ни  слова  друг  другу. Было  видно, как  задышала Луциллы  Вар  молодая  под  длинной  девичьей  богатой  в  частых  складках красивой  в  узорах  из  золотой  нити  пурпурной  тогой  палой  и  инститой грудь. Это  заметил  и  учитель  Ганика  Ардад  и  другие  гладиаторы. И  переглянулись. Но  Луцилла  Вар  не  заметила  этого. Она  увлеченно смотрела  прямо  и  нагло  в  глаза  Ганику. В  его  синего, как  море  цвета  глаза, глаза  облюбованного  ею  Ритария. А  Ганик  смотрел, не  отрываясь  на  нее. Его  мужская  голая  напряженная  в  дыхании  теперь  грудь  тоже зашвелилась  тяжело  и  учащенно. И  это  заметил  Арад  и  посмотрел укорительно  на  Ганика, но  не  смел  ничего  сказать, на  это  сейчас.

  Луцилла  Вар  смотрела  безумными  глазами  сумасшедшей  или  одержимой  бешенной  сексуальной  самкой. В  глаза  более  взрослого  чем  она, но  молодого  перед  ней  Ритария. Всматриваясь  в  его  синие, уставившиеся  на  нее  глаза, такого  же  неудержимого  сексуальными страстями  самца. И  чувствуя  его  горячую  положенную  ладонью  руку  на  своей  руке, и  пальцы  гладиатора, обхватившие  крепко  ее  с  браслетом тонкое  девичье  запястье.

  Луцилла  с  наслаждением  вдыхала  запах  его  тела. Мокрого  от  пота, и дворовой  песчаной  пыли. И  наслаждалась  этим, и  это  было  видно. Она при  всех  вдруг  прижалась  к  нему  к  его  полуголому  мужскому тридцатилетнего  гладиатора  Ритария  мускулистому  натренированному  в порезах  и  шрамах  телу, осматривая, молча  его  широкую  красивую  грудь.

   Что  было  сейчас  в  голове  Луциллы  Вар? Никто  не  мог  знать. Но  ясно было  то, что  Ганик  стал  камнем  приткновения  этой  алчной  и  жестокой бестии  семейства  Варов.

  Луцилла  молчала, и  все, что  сейчас  происходило, происходило  в молчаливой  немой  сцене. Луцилла  сжимала  его  в  набедернной  повязке детородный  член, и  смотрела  ему в  глаза. Она  сосредоточилась  только  на нем  на  Ганике. И  другие  ее, было  видно, уже  не  интересовали.

  Луцилла  словно  приросла  к  груди  Ганика  своей  грудью  и  потянулась произвольнго  своим  девичьим  лицом  к  его  лицу. Но  это  не  напугало Ганика, а  наоборот, он  тоже  потянулся  к  ней. Он  и  сам  не  понимал, что сейчас  происходило. Эта  Луцилла  Вар  и  так  близко. И  что-то  такое, чего небыло  даже  с  Сивиллой.

— «Что  это  было?!» — думал  он, и  он  не  мог  устоять  и  объяснить — «Луцилла Вар. Что  ты  делаешь  и  при  всех!».

  Он  видел  эту  бестию, там, на  краю  ограждения  арены  большого Римского  амфитеатра  в  ложе  сенаторов  с  женской  стороны  как  она смотрела  на  него  издали. И  вот  теперь  ее  рука  на  его  возбудившемся торчащем  в  набедренной  повязке  члене  и  ее  лицо. Холодное  и  жестокое и  одновременно  красивое  и  нежное. И  эти  синие  как  море, как  и  у  него глаза. Но  только  ледяные  и  холодные  какие-то, но  далеко  не  равнодушные  к  нему. Даже  нельзя  сказать, что  Луцилла  такой  зверь  в женском  обличии.

— Какой  ты, Ганик – тихо  она  прошептала  ему.

— Какой? — также  тихо  промолвил  ей   в  ответ  как-то  сам  произвольно Ганик.

— Для  раба  слишком  красивый — произнесла  Луцилла, пожирая  Ганика  своими  девичьими  теми   глазами – И  ты  будешь  моим.

  Хароний  видел  это  и  все  прекрасно  понимал. Он  понимал, что  это значит. Что  Луцилла  не  отступится  от  своего  избранника  раба. Это  видела  и  Сивилла. Она, из-под  лобья  бесясь  и  ревнуя, смотрела  на  это неприятное  крайне  ей  зрелище. Все  знали, что  Ганик  любовник  Сивиллы.

Даже  не  смотря  на  то, что  она  была  как  рабыня, любвницей  самого Харония  Диспиция  Магмы, своего, как  и  их хозяина. Равно  не  прочь  быть безотказной  еще  кому-нибудь  в  этом  доме. До  появления  Ганика. Но теперь  в  ее  глазах  была  дикая  ревность. Ревность  к  сопернице  и  не способность  противостоять  ей  совершенно  ничем. Сивилла, сверкнув взбешенными  от  ревности  своими  черными  глазами  на  смуглом  лице, посмотрела  на  недовольного  этой  сценой  самого  Харония  Магму, умело скрывающего  свое  недовольство, и  отвернулась  в  сторону, созерцая  гневно  взгляды  своих  подопечных  служанок  рабынь, смотрящих  теперь еще  и  на  нее. Было  видно, как  дергалось  ее  женское  молодой  алжирки лицо, но  она  молчала. И  снова, смотрела  пристально  и  бешено  на Луциллу  Вар  и  Ганика, не  спуская  своих  сумасшедших  теперь  с  них  от ревности  глаз.

  Служанки  все  переглядывались  за  ее  спиной  и  что-то  шептались. Стоящие  в  стороне  и  ждущие  дальнейших  от  хозяина  распоряжений.

Луцилла  повернула  голову  и, сверкнув  дико  глазами, произнесла — Хороший  товар – сказала  она — Особенно  этот. Хароний  он  мне  нравится —   

   И, отходя  не  торопясь  и  медленно  от  Ганика  задом, осматривала  его снова  с  ног  до  головы  в  его  кольчужном  металлическом  нарукавнике пристегнутом  к  его  телу  кожаными  ремнями. В  одной  сублигате  и широком  поверх  затянутой  туго  мужской  талии  в  медных  бляшках гладиаторском  поясе. Любуясь  красивым  высоким  и  стройным  сильным загорелым  телом  тридцателетнего  молодого  жеребца  Ритария.

— Они  оба  хороши – произнесла  она, показывая  окольцованным бриллиатовым  перстнем  указательным  пальцем  и  на  Ардада — Но  тот несколько  староват, Ардад  кажется, так  его  звать? – она  произнесла  и посмотрела, довольная  выбором  на  Харония  Магму.

  Тот  в  ответ  кивнул.

 — А  вот  этот  в  самый  раз – Луцилла  произнесла  громко —  Сколько  он стоит, Хароний? Я  покупаю  его  у  тебя. Я  покупаю  твоего  Ганика.  

  Сивилла  даже  вздрогнула  от  услышанного. А  служанки  рабыни  напугано  и  в  панике молча  запереглядывались. Особенно  германки  Алекта и  Миленна. Ливийка  Марцелла   уставилась  на  своего  фракийца  Ферокла, наверное, напуганная  больше  всех. Она  взяла  за  руку  негритянку египтянку  Лифию, сжав  с  силой  ее, так, что  та  тихо  вскрикнула  от  боли. А  Хароний  раздраженно  махнул  им  рукой, чтобы  унялись, и  произнес — Я не  продаю  в  своем  доме  рабов, дорогая  и  уважаемая  Луцилла  Вар.

   Он  произнес  это  холодно  и  официально, чтобы  всем  было  слышно — Только  на  арене.

— Вот  как? — Луцилла, вдруг  громко  вскрикнула, сделав  возмущенные наполненные  злобою  глаза, и  быстро  взяв  себя  в  руки, произнесла, и помотрела  на  Харония  бешенными  синими, широко  открытыми  глазами кровожадного  чудовища. И  было  видно, что  он  сам  напугался, но  сдержал себя. Стараясь  не  показывать  своего  испуга. Он  понимал, что  сейчас сделал. Но  он  не  мог  представить, что  все  будет  так  теперь  серьезно. Что эта  жестокая  и  взбаломошная  девка  Римского  сенатора  Вара  и  впрямь влюбилась  в  его  лучшего  гладиатора  раба. Он  понимал, что  отказывал той, которая  не  приемлет  в  свою  сторону  любых  отказов. И  от  какого-то ланисты. Сутенера  торгующего  телами  и  жизнями  на  арене  своих подопечных  рабов.

— Я  не  продам  никого  из  тех, кого  ты  видишь, Луцилла – резко  ответил Луцилле  Хароний  Магма.

— Ты  видно  забываешься, Хароний – она  произнесла  ему – Кто  ты, а  кто  я. Или  хочешь  впутать  в эту  историю  моего  отца. Он  не  забыл  свой проигрышь  на  той  арене. Он  только  и  говорит  про  это. Чуть  ли  не каждый  день. И  жаждет  отыграться. Так, что  подумай, Хароний  Магма. А  я  неплохо  заплачу  за  него  и  даже  за  этого  негра, если  твой  пока  еще Ганик  не  сможет  жить  без  своего  наставника.

   Луцилла  посмотрела, сверкнув  жадно  своими  синими  хищными  глазами, наполненными  безудержной  страстью  и  развращенной  любовью  в  сторону  Ганика  и произнесла  еще — Подумай  до  Мартовских  Ид. Тиберий назначил  игры  в  Риме  на  Иды. В  честь  памяти  своего  предка  из  рода Юлиев  Цезаря. Будут  игры, и  весь  теперь  Рим  только  про  это  гудит, как  пчелиный  улей. Даже  сенат  на  ушах. Все  забыли  про  свои  политические дела, а  судачат  про  гладиаторские  бои  и  о  нем.

  Она  снова, сверкнула, глазами  переведя  взгляд  с  Харония  на  Ганика, и  снова  произнесла  громко – Потому, что  Тиберию  тот  бой  понравился. И  ты  получил  хорошие  за  это  деньги  от  самого  императора  Рима.

— Я  попробую  еще  раз  выиграть — произнес  уже  раздраженно  неприятным разговором  с  Луциллой  Хароний  Магма – Без  чьей-либо  помощи. И  еще заработаю  в  честь  Мартовских  Ид.

  Видно  было, как  Хароний  сдерживался  уже, чтобы, не  выгнать  чуть  ли, не  в  шею  эту  Луциллу  Вар. Как  теперь  она  его  бесила.

— Так, что  подумай — произнесла  еще  раз  Луцилла  Вар — Может, передумаешь. Мой  отец  за  него  даст, куда  даже  больше, чем  сам  Тиберий. Если  я  его  попрошу, и  обиды  забудет  и  ваш  тот  спор. Так, что подумай, Хароний.

  И  Луцилла  Вар  пошла  к  выходу  из  виллы  Олимпия, где  ее  уже  ждали ее  слуги  и  красивая  личная  запряженная  лошадьми  крытая  пурпурной тканью  и  расшитая  золотом  узоров  колесная  повозка. На  которой, она сюда  и  приехала.

  За  Луциллой  Вар  пошел  сам  Хароний, провожая  ее  к  выходу  за пределы  своего  дома. И  за  ним  все  его  присутствующие  здесь  рабы  и слуги.

  Луцилла  подошла  к  своей  устеленной  дорогими  тканями  крытой  от яркого  палящего  солнца  золотом  отделанной  повозке. С  родовым  гербом Варов  на  борту. Она  обернулась  и, попрощавшись  и  бросив  короткий взгляд  на  всех  ее, провожавших  быстро  села  потдерживаемая  самим Харонием  Магмой  в  свою  повозку. Она  уселась  туда  со  своими  служанками. И  конюх  раб  взялся  за  поводья  лошадей.      

— Я  прощаюсь  с  тобой, Хароний – сказала  она  ланисте  Олимпии — Но попробуй  подумать  все, же  о  цене  за  своего  гладиатора  раба — сказала она, ему  уже  сидя  в  своей  дорожной  повозке – Иначе, я  эту  цену предложу  кому-нибудь  другому.

  Видя  его  недружелюбное  и  раздражженое  ее  предложением  лицо ланисты  школы  Олимпии. Она  посмотрела  на  Сивиллу  и  произнесла  еще — Я думаю, мы  сойдемся  в  цене  после  Мартовских  Ид. И  я  думаю, ты примешь  правильное  решение. Она  откинулась  назад  в  тень  верхей  тканевой  накидки  и  исчезла  в  повозке. И  повозка  поехала, прочь, стуча  деревянными  колесами  по  булыжникам каменной  дороги  в  сторону  Рима.

  Луцилла  Вар  смотрела  на  дом  Харония  Вара. И  о  чем-то  сейчас  думала. И, скорее  всего  о  Ганике. Это  было  видно  по  ее  выражению  лица. И   ее  синим  ледяным  девичьим  жестоким, но  красивым  глазам.

                                             ***

  Мисма  Магоний  сидел  в  задумчивости  на  пороге  виллы  перед тренировочным  маленьким  амфитеатром. Он  предчувствовал  что-то недоброе. Недоброе  в  свою  сторону, но  не  мог  ничего  поделать. Приказ хозяина  и  никак  не  выкрутиться. Рядом  с  ним  стоял  Амрезий  и  Мисма посмотрел  искоса  и  злобно  на  мальчишку  с  чувством  брезгливости.

— Чего  тебе  надо? – громко  и  грубо  рявкнул  он  на  голубого  раба — Что стоишь, чего  ждешь?

— Я  подумал, может  принести  вам  вина — ответил  робко  Амрезий.

— Пошел  вон, урод! — прокричал  на  него  в  бешенстве  Мисма, злой  на Харония  Магму  и  взбешенный  не  в  силах  сейчас  что-либо  сделать.

   Он  смотрел  на  тренировочную  арену  впереди  себя. И  оглянувшись, услышав  шаги  идущих  обратно  с  виллы  гладиаторов.

— Легки, на  помине – проговорил, он  нервно, и  раздраженно сквозь  зубы. Явно  в  ненастроении  и  смотрел  через  плечо  злыми  опять  своими  синими  глазами  гала  на  шествие  в  его  сторону  со  смотрин  Луциллы  Вар  гладиатров  Олимпии — Наконец-то  и  хорошо, что  меня  там  небыло. Меня  бы, наверное, стошнило  от  этого.

— Оно  может  и  к  лучшему — вдруг  промямлил  мягким  голоском  Амрезий.

— Чего  ты  выродок  ляпнул! – прорычал  на  Амрезия  Мисма – Пошел  вон, придурок, дырозадый, пока  живой! Быстро!

  И  Амрезий  поспешил  скрыться  подальше  от  Мисмы  Магония, пока Мисма  себя  еще  сдерживал. Он  даже  и  сам  удивился  тому, что  осмелился  произнести. Как  его  Мисма  не  убил, прямо  тут  же, после  его опрометчивых  сорвавшихся  с  губ  голубого  таких  дерзких  в  его  сторону слов. Видимо  Мисма  был  более  удручен  чем-то  более  важным  и неприятным, чем  таким  вот  дерзким  поведением  Амрезия.

  Мисма  уже  и забыл  про  него. Он  смотрел  на  возвращающихся  в  сторону  тренировочной  арены  гладиатров.

  Мисма, наверное, сейчас думал об  Ардаде  и  его  учениках. Что это все Ардад. Что, вероятно  Ардад  наедине  с  Харонием  насаветовал  тому  сослать  его  подальше  из  школы. Хотя  бы  на  длительное  время. И  черт знает  куда. С  теми  не  очень  знакомыми  ему  людьми, которых  знал  сам  и вообще  чего-то  удумал  против  него. Мисма  предчувствовал  какой-то против  него  заговор, но  отказаться  от  той  предложенной  Харонием Магмой  поездки  не  мог. Он  раб  Харония  Магмы, как  и  все  здесь. И  хозяин  волен  распоряжаться  всеми. И  им  Мисмой  Магонием, как вздумается. А  он  обязан  выполнить  любую  просьбу  его  Харония  Диспиция  Магмы.

— Чертов  Хароний – прошипел  он, думая  о  его  приказе  и  этой  крайне неприятной  для  него  скорой  далекой  с  военными  поездке. Поездке, куда-то  на  восток, где  идет  война  с  варварами.

 — Чертов  Ардад  — он  глядя  недобрыми  глазами  на  учителя  Ганика  произнес.

   Он  давно  мечтал  избавиться  от  него  и  Мисма  это  знал  и чувствовал  как  Ардад  невыносит  его. Равно  как  и  Мисма  его  здесь  терпел. И  не вступал  в  драку, лишь  из-за  хозяина, который  дал  понять  обоим  о последствиях  в  его  школе, если, что-то  случиться  между  ними. Да  и  не такое  давнее  и  до  предела  натянутое  между  ними  произошедшая словесная  перепалка  в  самом  Риме, когда  с  арены  вынесли  на  руках ученика  Ардада  Ферокла. Где  все  его  ученики  полегли  как  один. И  он был  теперь  тоже  один  и  без  учеников. Был  никому  не  нужен. И  Мисма это  вдруг  теперь  почувствовал. Он  почувствовал  свое  никчемное одиночество. Везде  и  во  всем. Первый  раз  в  жизни  и  так  болезненно. И ему  вдруг  понадобился  Ганик. Почему  он  и  сам  не  знал, но  понадобился. Наверное, это  его  мать. Да, все-таки  его  приемная  мать. Она  произвела впечатление  на  Мисму  Магония  своей  уже  не  очень  молодой  красотой. И, наверное, умудренностью  жизни.

  Мисма  Магоний  первый  раз  увидел  настоящую  и  хорошую  женщину. Он  даже  не  представлял, что  такие, есть. Такие, заботливые  и внимательные  к  своим  детям. Мисма  пожалел  сейчас  о  том, что  не свободен. Что  попрежнему  раб  своего  хозяина. И  не  может  жениться  на той, что  недавно  ему  понравилась. Она  подходила  даже  ему  по  возрасту.

Но  он  даже  не мог  сделать  ей  предложение. Он  Мисма  раб  своего хозяина, как  и  все  здесь  и  этим  все  сказано.

  Скольких  женщин  он  убил на  Римской  арене. Вместе  с  мужчинами преступниками. Он  даже  не  спрашивал  их  имен  и  за  что. Так  хотел  Рим и  все  от  императора  Тиберия  до  плебеев  Рима. Скольких  поставив  перед собой  спиной  к  себе  на  колени, прямо  на  желтый  песок  амфитеатра, он пронзил  через  ключицу  в  легкое  и  сердце, своим  гладием  Мурмелона. А скольким  просто  отсек  голову.

  Он  и  сейчас  видел  их  лежащие  головы  отдельно  от  тела  на  том кровавом  песке  арены  перед  началом  игр. Таких, же  кровавых, как  и  его казни. И  только  сейчас  он  почему-то  задумался  о  том, что  делал. Это, наверное, все  роковое  предчувствие  чего-то  неотвратимого надвигающегося  на  него, заставило  его  пересмотреть  сейчас  всю  свою  в корне  жизнь. Жизнь  гладиатрора  раба. Раба  своего  хозяина. И  эта  красивая, хоть  уже  и  не  молодая  женщина. Мать  двоих, своих  молодых дочерей, и  его  Ганика. И  вообще  Мисма  подумал, что  все-таки  был  по отношению  к  Ганику  не  совсем  прав. Почти  всегда. Обзывая  его выкормышем  Ардада. И  еще  между  собой  повсякому. Все-таки  Ганик  был намного  лучше, чем  он  о  нем  думал. Да  и  Ардад, поэтому  к  нему приклеился, как  наставник  учитель. И  почти  как  родной  отец. Теперь  это у  Мисмы  не  вызывало  почему-то  брезгливости, как  с  тем  ненормальным Амрезием.

  И  Мисма  хотел  поговорить  с  Гаником, только с  ним  наедине  и  без лишних  ушей.

  Он  пропустил  впереди  идущих  Ардада  и  Ганика  Ферокла  и  остальных гладиаторов. И, протянув  правую  руку, схватил  Ганика  за  пальцы  левой руки  своей  правой  рукой, остановив  его.

  Ганик  остановился, смотря  широко  открытыми  глазами, на  Мисму  и Ардад  тоже  остановился, но  ему  Мисма  ответил – Иди  Ардад, нам  надо  с Гаником  кое-чего  обсудить. Он, надеюсь, не  забыл  о  том, что  обещал.

   Он  смотрел  спокойно  и  как-то  горько  на  Ардада  и  на  Ганика.

 — Не  бойся  Ардад, я  не  причиню  неприятностей  твоему  ученику – произнес  Мисма  Магоний — Нам, просто  надо  побеседовать  перед  моей поездкой  за  рабами. Не  возражаешь? Ганик  сам  обещал  со  мной поговорить, когда  уедет  эта  Лентулова  шлюха  Луцилла  Вар.

— Учитель, я  ему  обещал — произнес  Ганик  Ардаду.

— Я  слышал — ответил  Ардад – Хорошо  поговорите. И  потом  на  тренировку.

— Я  понял, учитель — ответил  Ганик, садясь  рядом  на  ступеньки  перед входом  в  виллу  с  внутреннего  двора  от  тренировочной  гладиаторской арены. Ардад  словно  нехотя  повернувшись, пошел  следом  за  остальными гладиаторами, спускаясь  с  высоких  каменных  ступеней  дома  Харонияя  Диспиция  Магмы.

— Ферокл – произнес  Ардад, вослед  идущему  широкоплечему  невысокому секутору  Олимпии — Нам  надо  попробовать  несколько  тоже  приемов  с мечами  и  трезубцем.

— Хорошо, учитель – произнес  также  как  и  Ганик  фракиец  Ферокл. И  они поровнявшись  друг  с  другом  пошли, молча  на  арену  перед  домом Харония  Магмы. А  Ганик  сел  рядом  с  Мисмой  Магонием, не  посмев  его ослушатся, как  старшего.

— Твоя  мать, хорошая  женщина — произнес  неожиданно  и  как-то  сразу Мисма  Магоний. Почему-то  именно  с  этого  начал  свой  разговор — Даже хоть  она  тебе  и  не  родная – он  произнес  и  положил  правую свою сильную  мускулистую  руку  на  такую  же  сильную  и  мускулистую  левую руку  рядом  сидящего  с  ним  справа  Ганика — У  меня  и  такой  никогда небыло. Я  мечтал  о  матери  всегда  и  об  отце. Я  их  никогда  не  видел. И  вырос  на  улице. Может  потому  я  такой, каким  ты  меня  теперь  видишь. Но  ты  хороший  парень, Ганик. Я, наверное, во  многом  ошибался  в  тебе.

Ардад  прав, когда  сказал, что  у  тебя  доброе  сердце, хотя  тоже  взрывной характер, похожий, на  мой.

   Ганик  сделал  удивленные  широко  открытые  глаза.

— Удивил? — спросил  Мисма, посмотрев  пристально  на  молодого  Ритария.

— К  чему  ты  клонишь, Мисма – спросил  подозрительно  Ганик.

— Да, брось ты – произнес  и  покачал  головой  Мисма  Магоний – Вы  все  только  и  думаете, обо  мне  плохо. И  ты, и  этот  твой  учитель  Ардад –

  Он  смотрел, не  отрываясь  своими  синими  глазами  гала  в  синие  глаза  тридцатилетнего   Ритария  Ганика – Я  и  сам  про  себя  знаю, что  я  далеко не  подарок. И  по  натуре  и  характеру  хорошая  тварь. Но  тоже  могу понять  многое, если  надо. И  откровенно  сейчас  и  открыто  тебе  завидую, Ганик. Тебе  во  всем. И  жалею, что  не  на  твоем  месте.

— А, по-моему – произнес  в  ответ  Ганик – Мы  все  на  своих  местах. И  я, и ты, и  мой  учитель  Ардад. И  даже  Хароний. Такой  выбор  свыше.

— Это  тебе  твой  учитель  сказал? — произнес  вопросительно  спокойно  и негромко  Мисма  Магоний.

— Да  нет, я  сам  допер, когда  начал  думать  своей  головой — произнес несколько  дерзко  Ганик.

— Может  ты  и  прав – ответил  ему  Мисма  Магоний — Может  и  прав, но будь, все  же, осторожен  со  всеми  в  этом  доме. И, особенно  со  своей подругой  Сивиллой.

— А  что, Сивилла? — удивленно  и  несколько  даже  возмущенно  произнес Ганик. С  ней  что-то  не  так?

— Она  не  совсем  такая, какой, кажется — произнес  Мисма – Я  знаю  ее гораздо  лучше  тебя, поверь  мне. Я  дольше  тебя  здесь  в  этой  гребанной гладиаторской  школе. И  знаю  ее  лучше  тебя. Просто  будь  с  ней  по внимательнее. Это  все, что  мне  нужно  от  тебя. Чтобы  сберечь  тебя парень. Любой  раб  за  вольную  продаст  кого  угодно. Можешь  мне поверить. Даже  я  был  до  недавнего  времени  готов  на  это. Будь  осторожен  с  женщинами, Ганик. Они  способны  предать. И  в  отличие, от нас  мужчин, куда  более  подлые, чем  ты  можешь  о  них  думать. И  никогда не  расскаиваются  в  своих  поступках. Просто  будь  осторожен  и  все.

Сражения  не  заканчиваются  даже  здесь  в  этом  доме. Они  лишь принимают  иную  форму. И  порой  куда  более  жестокие, чем  гладиаторские  бои  на  арене  амфитеатра. И  не  думай  о  Харонии  как  о кристально  честном  человеке. Он, да, не  плохой  человек  и  к  рабам  своим относиться  с  пониманием. И  довольно  бывает  действительно  честен, и порядочен, но…- Мисма  Магоний  оборвал  речь.

— Что  но? — произнес  уже  недовольный  таким  разговором  Ганик.

— Тот  бой, где  ты  оказался  победителем  устроенный  Лентулом  Варом наспор  с  Харонием  Магмой. И  те  преступники, которых  ты  покрошил там, в  фарш  и  в  кровавое  мессиво  на  арене  Рима, это  сговор  на  деньги  в котором  даже  Тиберий  принимал  участие. Просто  ты  победил. Твоя выучка  и  сила  победила, и  спасибо  надо  сказать  твоему  учителю  Ардаду и  тебе  самому. Ты  был  просто  молодец. И  я  жалею, что  не  твой  учитель.

  Ганик  замолчал, потрясенный  услышанным. Услышанным  от  Мисмы. Даже  Ардад  такого  ему  не  говорил, а  только  о  продожении  занятий  и  о предстоящем  руководстве  в  отсутствие  ланисты  Харония  Магмы  школой Олимпией.

  Он  смотрел  на  Мисму  Магония  и  молчал. Он  не  видел  таким  Мисму  и не  слышал  таких  от  него  откровений. Он  даже  не  знал, что  Мисма Магоний  может  быть  таким. Что  не  совсем  тот, кем  он  представлялся  ему  раньше. Совершенно  бесчувственным  и  хладнокровным  убийцей. И  палачем  как  чужих, так  и  своих. Ганик подумал, жаль, этого  не  слышал сейчас  его  друг  Ферокл. Ведь  его  друга  Дарка  Мисма  убил  на  той Римской  кровавой  арене. Просто  добил, чтобы  тот  больше  не  мучался  с перебитыми  почти, напроч, обеими  ногами  и  изрезанный  мечами противников. Мисма, просто  раскроил  ему  череп  своим   тяжелым железным  молотом  и  прервал  мучения, но  Ферокл  с  Мисмой  после  этого даже  не  разговаривал. И, наверное, не  упустил  бы  момента  убить  Мисму  и  отомстить  за  друга.

  Ганик  убрал  руку  Мисмы  со  своей  левой  руки, и  быстро  встал.

— Да, иди — произнес  Мисма  Магоний – Тебя  Ардад  ждет  на  тренировки. И забудь  нашу  ту  драку  на  мечах. Я  не  в  обиде, Ганик. Просто  это  забудь. Будь  другом.

                                               ***

  Когда  приехали  в  Олимпию  центурион  Октавий  Ридий  Мела  и  Сессмий Лукулл  Капулион, Мисма  уехал. Уехал  как-то  тихо  и  скрытно, что  никто даже  не  заметил  его  отсутствия. Очень  рано, взяв  с  конюшни  Олимпии лошадь, и  исчез  из  загородного  ланисты  Харония  Магмы  имения. Взяв  в дорогу  все  необходимое  оружие  и  провизию, он  ускакал  с  двумя военными  конниками, заскочившими  по  дороге  на  виллу  ланисты. А Хароний  насладившись  ночью  снова  любовью  с  Сивиллой, тоже собирался  в  дорогу. Он  должен  был  приехать  к  Варам. Хотя  и  не  очень теперь  этого  хотел, но  обстоятельства  личные  его  обязывали. К  тому  же  в  каменоломнях  Варов  можно  было  купить  кого-нибудь  просто  по дешевке. Вар  старший  мог  сделать  хорошую  скидку  на  свой  товар.

Особенно  измученный  работой. И  уже  почти  присмерти. Уже  такое  было, и  Хароний  Магма  покупал  у  него  рабов  в  тех  каменоломнях  за  Римом. И  приводил  в  порядок, проданный  ему  почти  безнадежный  по  дешевке товар. Так  он  получил  Ферокла  в  свое  время. Не  задолго, до  приобретения  Ганика. Там  же  четырьмя  годами  ранее  и  Сивиллу. А теперь  Ферокл  заправский  секутор  известный  всему  Риму, как  и  его лучший  Ритарий  Ганик. И  Сивилла  рабыня, что  надо. Даже  не  скажешь, что  была  в  каменоломнях. И  чуть  там  и  не  осталась  навечно.

  Надо  было срочно ехать  и  покупать  рабов. И  Харонию  после  прибытия Луциллы  Вар  и  такого  с  ней  разговора  было  не  по  себе. Да  еще  тот спор, выигранный  им  при  Тиберии. И  толстый  кошелек  сесетрциев  за Ганика. Не  очень  ему  как-то  хотелось  сейчас  наводить  с  Варами торговые  мосты, но  необходимость  есть  необходимость. От  этого  зависела жизнь  и  благоденствие  ланисты  Харония  Диспиция  Магмы.

  Хароний  собирался  ехать  не  один, а  со  своей  Сивиллой. И  прихватить еще  в  помощь  рабыню  Марцеллу. Не  известно  зачем, но  он  их  обоих  с собой  потащил. Может  хвастануть  лишний  раз  Лентулу  Вару, показав  его проданный  ему  товар  и  недооценку  Вара  в  понимании  торговли  и качестве  товара. Хотя  это  были  одновременно  и  разные  понятия. Вар лишь  использовал  своих  рабов  как  скот  на  рудниках. И  практически  не заботился  о  них  в  виду  того, что  их  было  у  него  много. И  постоянно рабы  прибывали. Постоянно  делались  на  его  рудники  поставки, то  с самого  Рима. Прямо  с  улиц, привозили  курьеры, а  то  со  всего  света. И  Вар  платил  им  за  товар  как  вздумается, но  всегда  не  так  дорого, как  кто-нибудь  мог  подумать. Вот  и  продавал  их  тоже  недорого. Особенно если  они  уже  ничего  не  стоили  вообще. И  умирали  находу  от непосильной  работы  в  каменоломнях. Поэтому  Лентул  Плабий  Вар, мог Сивиллу  и  не  узнать  совсем. Как  и  более  молодую  Марцеллу. Которую, тоже  год  назад  у  него  купил. И, наверное, единственную, по  более  дорогой  цене.

  Показать какие  они  теперь  красивые  рабыни, и  что  Лентул  все  же достаточно  прогадал. Да  ему  было  бы  это, наверное, и  без  разницы, кто

это. Он, вероятно  даже  и  не  спросил  бы, кто  с  Харонием  Магмой  прибыл в  его  дом. Но  Хароний  Магма  все  же, прихватил  обоих, своих  лучших рабынь  и  несколько  слуг  в  свою  дорожную  повозку. Все  же, похоже, это насоветовала  сама  Сивилла, и  Хароний  согласился  на  их  экскурсию в загородный дом Варов. Где  когда-то  была  Сивилла и  была  Марцелла. Ранее  Сивилла  не  очень  бы  захотела  туда  ехать. Сейчас  же  у  Сивиллы после  визита  Луциллы  Вар  появились  свои  интересы  в  том  предстоящем визите.

  Они  были   знакомы. Знакомы  с  Луциллой  Вар  еще, когда  Сивилла  была рабыней  в  доме  Варов. И  была  моложе, как  и  сама  Луцилла, которой тогда  было  лет  пятнадцать, а  Сивилле  двадцать  пять. Потом  Сивилла  за провинность  угодила  в  каменоломни. И  если  бы  не  Хароний  Магма, там бы  и  осталась  навечно.

  Сивилла  видела, что  случилось  с  Луциллой  Вар, и  все  поняла. Поняла как  женщина  женщину. К  тому  же, она  знала  Луциллу  и  все  ее развратные  пристрастия. Сама  была  такой  же. И  знала, на  что  пойдет Луцилла  ради  достижения  удовольствия  с  мужчиной. Даже  с  рабом.

  Скольких  она  уже  пропустила  через  себя, не  смотря  на  молодой  еще свой  девичий  возраст. Луцилле  сейчас  двадцать  пять  лет, как  когда-то было  самой  Сивилле, тогда, когда  они  были  знакомы, а  у  Луциллы  уже было  мужчин  больше, чем  у  теперь  тридцатилетней  Сивиллы. О некоторых  отношениях  знал  и  сам  ее  отец  сенатор  и  консул  Рима Лентул  Плабий  Вар  вместе  с  ее  братцем  Луцием. О  некоторых  знала только  Сивилла. Потому  как  принимала  в  тайных  развратных  оргиях своей  хозяйки  и  сама  участие. Пока  не  попала  за  это  в  каменоломни.

Когда  Лентул  поймал  за  этим  делом  свою  дочь  и  ее  рабынь, прямо  у себя  дома. Пока  он  с  Луцием  отсутствовали  в  сенате  в  Риме.

  Тогда  были убиты  все, кто  попался  на  глаза  Лентулу  Вару. Тихо  и тайно, все  просто  исчезли. И  никто  так  и  не  узнал  о  их  пропаже.

  Некоторые  знатные  горожане  Рима  и  их  слуги. Просто  исчезли  бесследно  и  все. Все  кто  участвовал  в  тех  оргиях. Лентул  тогда  казнил прямо  у  себя  дома  прислуживающих  Луцилле  всех  рабынь. Отдав  приказ своему  подручному  Арминию  Репте. А  тот  рапорядился  сделать  это домашнему  надсмотрщику  за  рабами  и  по  совместительству  палачу Касиусу  Лакрицию. Откровенному  убийце  всех  домашних  рабов  Лентулла Плабия  Вара.

  Их  просто  выводили  с  помощью  стражи  загородного  поместья на  скалистый  обрыв  к  Тибру, куда  выходила  одна  сторона  и  ограда  виллы Варов. И, убив, мечем, палач  Касиус  Лакриций  всех  рабынь, просто  сбрасывали  в  Тибр.

   Сивиллу  эта  участь  миновала.

  Тогда  Лентул  был  в  бешенстве. И  чуть сам  не  убил  свою  дочь, но  потом  унялся  и  все, что  смог  скрыл  от  глаз  посторонних. Особенно  свой позор  от  Римского  сената  и  самого  Цезаря  Тиберия.

  Сивиллу  отправили  на  каменоломни, где  ее  и  выкупил  Хароний  Магма.  

  Лентул  об  этом  и  не  знал. Хароний  ее  купил  вместе  с  другими  рабами. Измученную  худую  и  почти  полумертвую. И  Луцилла  ее  узнала. Только встретившись  глазами. На  пороге  Олимпии. Но  не  подала  вида. Хоть Сивилла  тогда  была  гораздо  моложе, но  узнала  свою  бывшую  рабыню. Чудом  выжившую  в  каменоломнях  ее  отца  Лентула Плабия  Вара.

  И Сивилла  решилась  на  то, что  задумала. Сивилла  видела, что  у  этой  девки, бывшей  ее  хозяйки, съехала  крыша, от  ее  любви  к  Ганику. И  эта дикая  ревность, и  злоба, когда  она  увидела, как  Ганик  потянулся  к  ней, уже  не  играли  ни  какой  теперь  роли.

  Сивилла  хотела  получить  свободу. И  освободиться  от  рабства. И  кто  как не  бывшая  ее  хозяйка  смогла  бы  ей  в  этом  помочь.

  Сивилла  видела, как  Луцилла  потянулась  при  всех  к  ее  Ганику, схватив его  мужской  член. Совершенно  бестыже, и  нагло  себя  вела  в  присутствие самого  Харония  Магмы  в  его  доме. И  этот  отказ  о  продаже  ей  Ганика, был  роковым  для  ее  теперь  хозяина.

   Сивилла  знала  свою  бывшую  молодую  двадцатипятилетнюю, невероятно жестокую  до  предела  и  развратную  хозяйку. И  знала, что  та  пойдет  на все, лишь  бы  заполучить  то, что  ей  было  сейчас  необходимо. На  любой сговор. На  что  и  рассчитывала  сейчас  Сивилла.

   Сивилла  поняла  еще  и  то, что  это  как  раз  тот  самый  случай, чтобы выбраться  из  состояния  рабства  и  получить  вольную. И  Ганик  ее любовник  был  тем  аргументом  на  получение  свободы. И  Сивилла заведомо  уже  продала  свою  любовь  на  нее  к  любимому. Оставалось  лишь  договориться  с  Луциллой. Лично  и  втайне  от  своего  хозяина Харония  Диспиция  Магмы. И  этот  случай, как  раз  был  тем  случаем, и упускать  она  его  была  теперь  не  намерена.

                  Часть IV: На вилле сенатора Вара

 

  Хароний  оделся  в  длинную  белую  тогу  и  в  простые  сандалии  ланисты, стоял  у  ворот  виллы  Варов. Гораздо  большей, чем  у  Харония  его  школа гладиаторов  Олимпия. Вилла  подстать  ее  владельцу  и  владельцу каменных  рудников  за  Римом. В  садах  и  по  обе  стороны  самой  огромной  виллы. Уставленную  всю  статуями  предков Лентула  Плабия  вара  и  Богов. Бок, обок. Вокруг  обширных  с  фонтанами  бассейнов  и прогулочных  камнем  выстеленных  широких  длинных  извилистых  между постройками  владельца  и  его  рабов  улочек.

   И  народу  на  вилле, хоть  пруд  пруди. Всюду  рабы  и  слуги. И надсмотрщики, которые указывали, что  и  как. И  гоняли  этих  слуг  и  рабов по  всей  вилле  каждый  Божий  день  с  утра  до  вечера. Слышалось отдаленное  где-то  в  хозяйственных  постройках  ржание  лошадей  и блеяние  коз, и  мычание  коров. Когда  Хароний  с  Сивиллой  и  Марцеллой, провожаемяе  главным  смотрителем  виллы  Лентула  Вара  Арминий  Репта вел  их  в  саму  загородную  виллу  его  хозяина, стоящую  у  высокого скалистого  берега  Тибра.

    Хароний  был  пропущен  внутрь  охранявшей  виллу  вооруженной  в доспехах  стражей. Стражей  похожей  на  римских  легионеров. Пропущен  по  приказу  хозяина  и  подходил  к  главному  ее  большому  этажа  в  два строению. Вблизи  самого  Тибра  и  задней  частью  завершающейся  на самом  скалистом  высоком  обрыве  реки.

  На  пороге  гостей  встречал  сам Лентул  Вар  и  его  еще  один  подручный  надсмотрщик  за  рабами  и  слугами  Касиус  Лакриций. Палач  виллы  по совместительству  и  убийца  слуг  и  рабов  на  этой  вилле  по  распоряжению  своего  хозяина  Лентула  Плабия  Вара. У  Касиуса  была  в правой  руке  плеть, и  одет  был  он  почти  как  гладиатор. Может  он, и  был из  таковых. И  теперь  верно  и  преданно  работал  на  Лентула  Вара.

  Лентул  Плабий  Вар  был  в  пурпурной  мантии  похожей  на  мантию императора  и  белой  с  золотом  расшитой  золотой  нитью  длинной  тоге. Полностью  скрываюшей  его  до  самых  каменных  ступеней  ноги  в золотых  сандалиях. С  короткими  рукавами  и  в  золотых  браслетах  и перстнях  на  руках.

— Приветствую  тебя  в  твоем  доме, сенатор  Рима  Лентул  Плабий  Вар — первым  почему-то произнес  Хароний  Магма, подходя  к  высокому  с  длинными  большими  и высокими  колонами  портику. Он  подошел  к  краю  ступеней  и приподнялся  по  ним, подходя  к  самому  Лентулу Плабию  Вару.

  Тот  молчал  и  смотрел  на  Харония  Магму  с  ожиданием  чего-то, и  не очень  дружелюбно – Я  по  делу  к  тебе, Лентул  Плабий  Вар.

— По  какому  делу? – холодно  и  жестко  ответил  хозяин  этого  загородного богатого  сенаторского  дома — На  счет, как  я, понимаю, покупки  снова рабов.

— Да, именно  поэтому  важному  для  меня  делу — произнес  Хароний  Магма – Иначе  бы  нестал  просто  попусту  беспокоить  важную  римскую  персону. Я  именно  по  поводу  покупки  твоих  рабов.

— Как  всегда  за  одним  и  тем  же – произнес  Лентул  Вар — Нет, чтобы просто  заехать  в  гости  ко  мне  и  поболтать  о  том, о  сем.

  Хароний  насторожился. Это  было  внове.

  Раньше  Лентул  себя  так  не  вел. Он  и  близко  не  общался  с  Харонием, даже  если  приходилось  где-либо  случайно  встречаться  в  Риме. На  самих улицах. Так  мимоходом. Кто  такой  для  него  Хароний  Диспиций  Магма. Просто  ланиста. Как  и  для  всех  знатных  людей  Рима. Содержатель  школы  гладиаторов. Как  сутенер  торгующий  жизнями  своих  рабов гладиаторов  на  арене  Рима. Профессия  далеко  не  почетная  и  презираемая даже  порой  плебсом  Рима. А  сенатор  и  консул  Лентул  Плабий  Вар  был крайне  высокомерный  и  заносчивый  из  всех  сенаторв  Рима  при  Тиберии.

И  кроме  того  крайне  жестокий, и  садистичный  в  своих  намерениях  и взглядах. И  особенно  по  отношению  рабов  и людей  с  более  низким положением  в  обществе. И  еще  невероятно  мстительный, и  не прощающий  ничего. И  тем  более  проигрышей. И  таким  людям  как Хароний  Магма. К  тому  же  еще  при  всех  и  при  императоре  Рима  Цезаре  Тиберии.

  Гладиаторские  игры  это  была  слабость  как, наверное, впрочем, и  многих сенаторов  в  Риме. Но  Лентул  в  этом  был  особенный. Он  фанатичен  был в  этом  и  готов  был  делать  даже  ставки  на  сами  игры  и  гладиаторов. И  выставлять  своих  личных  рабов  преступников  против  кого-нибудь. Как было  недавно  на  тех  играх  против  лучшего  Ритария  Харония  Магмы. И проиграл. Спасибо  за  это  самому  Ритарию  школы  Олимпия  Ганику. И спасибо  его  учителю  Ардаду. Спасибо  что  Хароний  получл  хороший  за тот  кровавый  жуткий  бой  хорошую  денежную  награду. И  даже  от Тиберия. Вообще  поведение  Лентула  Плабия  Вара  резко  менялось  на смотровых  трибунах  гладиаторского  амфитеатра  во  время  боя гладиаторов. Он  становился  куда  более  общительным  и  разговорчивым. Там  то, он  и  проигрался  Харонию  чисто  по  знакомству. В  запале  азарта.

И  азарт  подвел. И  вот  теперь  что-то, видимо  задумал. Он  по  всем правилам  своего  характера  должен  был  не  пустить  в  свой  дом  Харония Магму. Даже  на  порог  ворот  виллы, но  было  не  так. Что-то  не  так.  

  Лентул  уже  сделал  неприятность  Харонию  там, на  арене  амфитеатра. На спор  игру. Вытащив  его  даже  на  трибуну  сенаторов. Туда  куда  Харония бы  не  пустили. Трудно  сказать, как  отреагировали  на  это  сами  остальные сенаторы, но  Хароний  был  там  и  делал  ставки  вместе, прямо  на  глазах импертора  Тиберия. Втянув, даже  Цезаря  в  свою  азартную  с  Тиберием  и Лентулом  на  своего  Ритария  игру. А  Лентул  на  своих, посланных  на забой  преступников. Тиберий  вообще  оказался  разводящим. И  поставил  на людей  Вара, но  был  не  в  обиде  в  отличие  от  Лентула. И  Лентул  Вар тогда  проиграл. И  не  смог  отмазаться  от  своего  проигрыша  прилюдно.

Вот  и  проиграл  кучу  денег  Харонию, как  и  Тиберий.

  Но  Тиберий  поступил  более  честно  и  без  обид. А  вот  Лентул, что-то удумал. Вот  и  стал  вести  себя  как-то  хитро  теперь  и  более  лояльно  по отношению  к  Харонию  Магме. Раньше  его  приходилось  долго  упрашивать  в  аудиенции, а  тут  стоял  прямо  на  крыльце  своего  дома. И  встречал  Харония  как  лучшего  друга. Хотя  поначалу  был  груб  и  жесток, но  вот  смягчился.

 — Прошу  ко  мне  в  дом, раз  говоришь  по  важному  делу – произнес  он  Харонию  Магме — Хотя  дело  ко  мне  у  тебя  Хароний  всегда  одно. Рабы.

— Да, Лентул — произнес, мягко, стараясь  не  нервировать  хозяина  дома, Хароний  Диспиций  Магма – Мне  необходимы  рабы. Несколько  рабов  для моей  школы. Я  знаю  у  тебя  их  предостаточно  на  каменоломнях. Ты  мне уже  продавал  рабов. Вот  я  и  решил  заехать  по  старой  памяти  и  купить нескольких  на  выбор.

— Отличная  идея – произнес  Лентл  Плабий  Вар – Хароний, я, пожалуй, разрешу  прикупить  у  меня  несколько  рабов  с  каменоломней, но…  

  Он  замолчал, идя  рядом  с  Хароинем  и  его  рабынями  и  служанками.

  Он обратил  внимание  на  Сивиллу  и  Марцеллу. Причем  внимательно осмотрев  с  ног  до  головы  их  обеих. И  их  закутанные  в  длинные  простые  белые  туники  с  легкими  накидками  на  головах  фигуры  молодых женщин  рабынь. Он  посмотрел  на  Хароиня  Магму  и  спросил — Они  так  и будут  за  нами  следом  ходить?

— Что  ты, Лентул — заискивающе  перед  ним, чтобы  чем-то  не  испортить настроение  Сенатора  произнес  Хароний  Магма – Можно  их  куда-нибудь на  время  сопроводить? Хотя  бы  на  половину  рабов?

— А  зачем  ты  их  взял  с  собой? — произнес  Лентул  Вар – Не  с  кем  оставить  на  своей  вилле. Или  работы  у  них  никакой  нет?

  Он  повернул  голову  идущиему  рядом  с  ними  арминию  Репте  и произнес  —  Арминий  проводи  женщин  на  половину  женщин. И  пусть  там подождут – Лентул  Вар  дал  распоряжение  своему  подручному – У  нас  с Харонием  Магмой  будет  свой  разговор  без  лишних  ушей.

  Арминий  качнул  головой  и, взяв  за  руки  Сивиллу  и  Марцеллу, повел туда, где  место  рабыням, рабам  и  прочим  многочисленным  слугам Лентула  Плабия  Вара. А  Вар  повел  Харония  Магму  в  свой  огромный дом. И, поднявшись  с  ним  на  второй  этаж, тоже  в  кабинет, как  и  у Харония, только  куда  больше  и  красивее  по  убранству. Уставленный  бюстами  предков  и  поставил  его  против  своего  хозяйского  сенатора кабинетного  стола. А  сам  встал  как  хозяин  за  него  и  уставился  на Харония  Магму.

— Ну, так  поговорим, Хароний — произнес  он, глядя  с  ухмылкой  на  ланисту Олимпии.

  Он  уставился  своими  широко  открытыми  холодными, как  лед  синими глазами  на  Харония  Магму – Поговорим  о  торговле  и  рабах.

  Вдруг  послышались  тяжелые  и  быстрые  шаги, и  вошел  сын  Вара старшего  младший  Вар. Луций. Очень  похожий, на  своего  стареющего отца. Молодой, лет, наверное, двадцати  девяти, точно  Хароний  Магма возраст  этого  молодого  такого  же  жестокого  и  хладнокровного  подстать своему  отцу  ублюдка  не  помнил. Но  старше  своей  сестры  Луциллы. Это точно. Может  на  год. Может  на  два.

  Младший  Вар  был  одет  в  одежды  воина. И  красный  воинский  длинный всадника  плащ  с  золотой  оторочкой.

  Его  Хароний  Магма  мало  в  доме  Варов  видел  и  крайне  редко. В  отличие  от  дочери  Луциллы. Возможно, тот мало  находился  в  доме  отца  и  жил  где-то  уже  отдельно. Потому  Хароний  Диспиций  Магма  его  практически  толком  и  не  знал.

  Он  ехал  тоже  на  восток  со  вторым  легионом  под  командованием трибуна  и  легата  Мариуса  Корнелия  Плавта. Отправленный  к  генералу первым  легионом  Феррата  Гаю  Семпронию  Блезу. И  уже  сегодня  должен был  отправляться, чтобы  догнать  уходящие  на  восток  римские  войска.

— А, сын, заходи – произнес  старший  Вар  сыну – Ты  знаком  с  Харонием Магмой. Ланистой, которому, я  проиграл  прошлые  игры  вместе  с Тиберием. Он  пришел  снова  за  рабами.

  Старший  Вар, вдруг  расхохотался, а  младший  Вар  пристально уставившись  на  Харония  Магму, обошел  его  близко  и  вокруг. Рассматривая  Харония  с  ног  до  головы. И  особенно  в  лицо.

— Нет, отец, не  знаком — произнес  Луций – Но  личность  колоритная –

  Он  тоже  засмеялся  нагло  и  в  лицо Харонию  Диспицию  Магме  и  добавил — Торговаться  пришел, значит. С  нами  торговаться.

— А  почему  бы, ни  нет – произнес  Лентул  Плабий  Вар – Раньше  я  ему продавал  своих  рабов  с  каменоломней. Может, и  сейчас  продам. А  может, еще  подумаю.

  Хароний  сделался  злым, и  это  было  видно. Он  был  оскорблен  самим Варом  и  его  сыном  и  взбешен.

  Харония  маленькие  глаза  вспыхнули  огнем  гнева  и  беспомощности. Он захотел  грубо  попрощаться  и  тут  же  уйти. И  Вар  старший  видел  его взбешенность  и  оскорбление. Вар  так  мстил. Нагло  и  дерзко, зная, что  в доме  он  защищен. И  может  позволить  себе  все, что  угодно. Он  защищен был  и  своим  неприкосновенным  положением  сенатора. И  прекрасно  знал, что  никто  ему  ничего  без  дозволения  императора  Рима  не  сделает.

  Младший  Вар  отошел  к  отцу  и  встал, молча, и  уставился  на  Харония  с расстояния. Он  держал  руку  на  рукояти  меча  гладия  на  своем  кожаном широком  поясе, скрещенном  военном  ремне  Белтеусе  с  золочеными бляшками  на  котором  висел  еще  в  довесок  кинжал.

— Пришел, говоришь  торговаться — произнес  Луций  Вар – С  нами торговаться  этот… — он  не  договорил. Отец  продолжил  за  него.

— Да, и  я  продам  ему  рабов. Если  ему  они  так  необходимы. По  своей цене, конечно – произнес  он – А  ты  уже  собрался  в  долгую  дорогу, сын?

— Да, отец – произнес  Луций.  

  Он   не  спускал  взгляда  своих, как  и  у  отца синих  наглых  глаз  с  Харония  Магмы, стоящего  перед  ними  в  кабинете Вара  старшего.

— Пора  уже. Меня  ждут. Я  пошел – произнес  младший  Вар.

— Подожди, сын – старший  Вар  произнес.

  Он   повернулся  к  сыну  и  обнял  его, как  отец. И   тот  его  тоже  и, младший  Вар  быстро  и  не  оборачиваясь, дерзко  ударив  плечем  Харония Магму, прошел  мимо  на  выход  из  кабинета  Лентула  Вара.

— Я, наверное, помешал  долгому  расставанию – вырвалось  зло  с  дрожащих от  гнева  и  обиды  губ  ланисты  Харония  Магмы — Может, в  следующий  раз  приеду  за  рабами.

  Он  уже  пожалел, что  сюда  приехал.

— Нет, отчего  же – произнес  холодно, не  замечая, будто  выпада  в  свою сторону  Лентул  Плабий  Вар — Ты  как  раз  во  время. И я  с  тобой поторгуюсь. Точнее  поменяюсь.

— Обмен? — удивленно  произнес  Хароний — Какой, еще  обмен? Я  приехал лишь  купить  рабов  в  школу.

  Он  был  возмущен  еще  больше, чем  своим  оскорблением.

— Да, обмен — произнес  и  повторил  громко  и  внятно  сенатор  Лентул Плабий  Вар – Обмен  на  твоего  лучшего  Ритария  Олимпии. Могу предложить  один  к  десяти  или  к  пятнадцати. Ты  ведь  столько  потерял прошлый  раз  на  песке  Римской  арены.

— Что? – удивленно  снова  произнес  Хароний  Магма — Я  не  продаю  вот  так своих  рабов. Я  их  выращиваю  для  боя  на  арене  Рима.

— А  я  вот  продаю, и  тебе  советую, Хароний – уже  с  угрозой  произнес Лентул  Вар – Или  больше  не  приезжай  ко  мне  в  дом. Подумай  Хароний и  убирайся. Когда  согласишся  поговорим  о  цене.

   Он  смотрел  пристально  и  злобно  на  Харония  Магму  и  добавил — И  о рабах.

  Хароний  уже  во  второй   раз пожалел  о  своем  к  нему  приезде.

  Вообще стоило  ожидать  подобного  приема  со  стороны  Варов. Вар  не кому  не  прощал  своих  собственных  ошибок  и  ничего  вообще. И рассчитывать  на  добрый  прием  теперь  уже  не  стоило.

  Хароний  Магма  дважды  пожалел, что  сюда  приехал. Ему  стало  вдруг  обидно  и  горько. Горько  за  все. Даже  за  свои  поступки. Он  вдруг вспомнил, что  Мисму  Магония  отправил  насмерть. Проплатив  его убийство. И  Харония  вдруг  пробила  совесть. Никогда  такого  небыло, но вот  почему-то  после  такого  разговора  с  Лентулом  Плабием  Варом  у Харония  Магмы  пробудилась  совесть. Он  и  сам  не  мог  это  для  себя объяснить.

  Он  терял  столько  гладиаторов  на  арене  Римского  амфитеатра, и  не испытывал  ничего  вообще  такого, а  тут  Мисма  врезался  ему  в  голову. И этот  Лентул  Вар  со  своим  обидным  для  Харония  предложением  как-то пробудил  в  нем  совесть. На  маленьких  и  хитрых  глазах  Харония  Магмы проступили  слезы. Может, пообщавшись  с  самым  подлым  и  мерзким человеком, какого  Хароний  Магма  только, встречал  в  жизни. И  знал  в пределах  Рима, повернул  Харония  самого  к  себе  лицом. И  тот  увидел, что и  сам  не  лучше. Что  способен, подло  убить  человека  и  заплатить  за  его смерть. Но  было  уже  поздно  что-либо  делать. Ничего  уже  не  изменить. И  в  этом  поучаствовал  еще  и  Ардад.

  Он  подтолкнул  Харония  Магму  на  этот  поступок, предложив  избавиться от  Мисмы  Магония, как  от  опасного  человека  в  его  школе  гладиаторов. Во  избежание  всяких  стычек  и  прочих  опасных  с  ним  случаев. Хароний Магма  резко  повернулся  с  горьким  комком  в  горле  и  вышел  из  кабинета  Лентула  Вара. А  тот, молча, ехидно, скривив  подлую  улыбку, лишь  проводил  его  пристальным  злобным  и  злорадным  взглядом  вослед. Довольный, что  сделал  Харонию  больно.

                                             ***

  Луцилла  Вар  узнала  от  Сесилии, служанки  гречанки, одной  из  двух приближенных  к  ней  о  приезде  Хароиня  Магмы  в  их  дом. Когда  та прибежала  к  ней  и  поведала  о  его  приезде  и  предстоящем  разговоре  о рабах  с  каменоломень  с  ее  отцом  Лентулом  Варом.

  Луцилла  как  раз, занималась  утренним  туалетом  у  себя  в  своей  комнате на  втором  этаже  отцовской  виллы. Она  сидела  у  раскрытого  золотом отделанного  в  цветном  витраже  окна  и  смотрела  на  рабов, работающих  в постройках  и  территории  отцовской  загородной  виллы  Варов. Рабы чистили  конюшни  и  скотный  двор  самой  огромной  стоящей  у  высокого скалистого  берега  Тибра  виллы  и  убирали  купальни  и  фонтаны. Там  же был  сейчас  управляющий  виллой  и  подчиненный  старшему  Вару  ее  отцу, Арминий  Репта  и  надсмоторщик  и  палач  рабов  Касиус  Лакриций.

Они  наказывали  какого-то  старика  из  числа  многочисленных  рабов загородной  сенатроской  усадьбы. Видимо  за  какую-то  провинность. Тот стоял  уже  на  коленях, прямо  на  земле, перед  начальниками  рабов, и  те видимо, решали  его  судьбу  и  что  с  ним  делать. По  всему  двору  лая бегали  дворовые  в  ошейниках  собаки. И  кружили  над  виллой  вороны.

Каркая  громко  и  пугая  карканьем  воробьев  снующих  в  клумбах  красивых  цветов  у  фонтанов  в  красивых  коллонадах  и  статуях  Античных Богов  и  Богинь.

— Как  жаль, что  не  слышно, о  чем  разговор — произнесла, заискивающе  как рабыня  Луцилле  Вар  служанка  гречанка  Силеста, заплетающая  волосы  своей госпоже. И, делая  ей  прическу, когда  вбежала  Сесилия.

— К  нам  в  гости  пожаловал  Хароний  Магма  и  две  его  служанки – та  проговорила  и  привлекла  внимание  тот  час  Луциллы  Вар.

  Луцилла  Вар  резко  обернулась  и  встала.

 — Давай  Силеста  быстрее – сказала  грубо  и  жестко  Луцилла  и  спросила  у  Сесилии – Кто  еще  с  ним? Почему  раньше  никто  не  сказал  о, их  приезде!

  Сесилия  напугано  отшатнулась  к  стене  комнаты  у  дверей  входа.

 — Быстрее  Силеста! Кто  с  ним  еще? – Луцилла  Вар  спросила  снова  у служанки  рабыни.

— Какая-то  по  имени  Марцелла  и  Сивилла – ответила  Сесилия.

— Сивилла? – переспросила  у  нее  Луцилла  Вар.

— Да – произнесла  гречанка, как  и  ее  подруга, рабыня  Силеста  Сесилия – Так  их  звали  по  рождению.

— Вот  как? — довольная, такой  возможностью  пообщаться  с  кем  сейчас  ей, было, нужно  произнесла  Луцилла – Очень  кстати  и  как  раз  вовремя. Они еще  там?

— Да, госпожа – произнесла  Сесилия.

— Отлично! – уже  с  живым  нетерпением  произнесла  Луцилла.

  Она  еще  тогда  должна  была  с  той  Сивиллой  пообщаться  с  глазу  на глаз. Да  не  вышло  из-за  Харония  Магмы, который  был  всегда  рядом, как  и  его  слуги  и  служанки.

  Но, вот  теперь  то, что  надо. Тот  самый  нужный  выпал  случай. Сивилла ее  бывшая  личная  служанка  и  рабыня, и  помощница  в  ее  тайных  в прошлом  делах  и  грехах. Выжившая  в  каменоломнях  отца, каким-то  чудом. И  теперь  у  Харония  Магмы, и  она  ее  узнала. Вероятно  и  она Луциллу  тоже.

— Где  они  сейчас? — спросила  у  Сесилии  Луцилла. Сама, поправляя  золотые браслеты  на  руках, бриллиатовые  кольца  и  перстни  на  тонких  пальцах.

— На  половине  слуг  и  рабов, госпожа – ответила  служанка  рабыня  Луцилле  Вар.

— Они  там  одни  без  Харония  Магмы? — снова  спросила  Луцилла  Вар.

— Да, госпожа – ответила  Сесилия.

— Приведи  их  немедленно  сюда. И  тихо  и  незаметно — приказала  уже довольная  Луцилла  Сесилии.

 — Ну, все  готово? – уже  с  нервозностью  произнесла, обращаясь  к  другой служанке  Силесте, произнесла  Луцилла  Вар.

— Да, все, госпожа — произнесла  та, поправляя  Луцилле  головную  поверх  ее прически  и  волос  длинную  пурпурную  расшитую  золотой  нитью  накидку. И  поправляя, мелкие  складки  длинной  красивой, на  ее, худощавой  фигруре  богато  расшитой  тоже  золотом  почти  царственной  пале  знатной  матроны  Рима. Пряча  по  нее  выступающую  местами  из-под складок  нательную  институ. А  Сесилия  скрылась  за  дверным  проемом, и было  слышно, как  она  застучала  своими  рабыни  сандалиями  по каменному  полу  второго  этажа  дома, практически  бегом  выполняя  задание  своей  молодой, но  жестокой  к  своим  рабам  и  слугам, как  и  ее отец  хозяйки. Стараясь  как  можно  быстрее  и  в  точности  выполнить  ее приказ.

                                              ***

  Сивилла  была  приглашена  в  главную  часть  виллы  Лентула  Вара. Вместе  с  Марцеллой. Их  привела  окольным  путем  от  глаз  старшего  Вара Сесилия, служанка, приближенная  к  Луцилле  Вар. Незаметно  пока, отец Луциллы  разговаривал  с  Хароинем  Магмой, Сесилия  проскочила  с Сивиллой  и  Марцеллой  в  женскую  половину  дома  Варов. Мимо выскочившего  брата  Луциллы. И  тот  не  обратил  даже  на  них  внимание.

Так  как  рабов  и  слуг  в  доме  было  более  чем  предостаточно, то  он  даже не  посмотрел  в  их  сторону, а  просто  прошагал  широким  шагом  до конюшен. И  сев  на  лошадь, провожаемый  лаем  дворовых  собак, ускакал со  своим  оруженосцем  и  еще  двумя  воинами  дома  Варов  в  сторону Апиевой  дороги.

  Сивилла  и  Марцелла  вошли  в  комнату  Луциллы  Вар.

  Сивилла остановилась, осматриваясь  по  сторонам, как  и  сама  Марцелла. Обоим  здесь  все  было  до  боли  знакомо. И  та  и  другая  были  когда-то  в этом  доме. Доме, своего  прошлого  рабства. Практически  не  изменившимся с  того  периода, когда  они  были  здесь. И  когда  каждая  этот  дом покинула.

  Сивилла  попала  в  каменоломни, прямо  отсюда, а  Марцелла  была  продана  Лентулом  Плабием  Варом  Харонию  Диспицию  Магме  с  несколькими  рабами, прямо  со  двора  за  деньги. Сивилла  смотрела  на Луциллу, стоящую  к  ней  спиной  у  золоченого  в  цветном  витраже  окна виллы  и  выходящего  во  двор  обширной  территории, где  суетились  рабы таская  различные  грузы  и  подметая  двор.

— Подойди  ко  мне – произнесла  Луцилла  Вар — Подойди  и  расскажи  как тебе  в  доме  Харония  Магмы? Как  там  теперь  без  твоей  хозяйки? Хароний  заботится  о  тебе, как  заботилась когда-то  я?

  Сивилла, показав  Марцелле  стоять  на  месте, подошла  сама  ближе  к Луцилле  Вар, и  встала  за  ее  спиной  и  чуть  в  стороне.

— Да, заботится — произнесла  Сивилла – Но  мне  многого  не  хватает — произнесла  она — Многого  из  наших  в  прошлом  отношений.

— Вот  как — произнесла  Луцилла — Значит, ты  не  все  забыла  из  нашего молодого  прошлого.

— Нет, госпожа – произнесла  как  своей  хозяйке  в  прошлом  Сивилла.

— А  Марцелла, хоть  что-нибудь  помнит  из  прошлого – спросила  Луцилла Вар.

— Не  знаю, госпожа – ответила  Сивилла – Она  была  позже  меня.

— Я  ее  практически  не  помню — ответила  Луцилла  Вар — В  доме  было много  прислуги  и  сейчас  хватает, так  что  я, ее  не  помню. Ей  можно доверять?

— Она  никому  ничего  не  расскажет, госпожа – ответила  Сивилла, строго оборачиваясь  и  глядя  на  Марцеллу — Она  будет  молчать  как  рыба.

— Очень  хорошо – произнесла  Луцилла Вар  и  обернулась  от  окна, стоя  в солнечном  освещении. И  светясь  ореолом  красного  цвета  от  солнца. В золоте  дорогих  украшений. Ореолом  вполне  подходящим  ее  дьявольской коварной  и  деспотичной  натуре. От  этого  она  была  и  выглядела  боле жутко, хоть  и  была  женщина.

   Солнечный  этот  ореол, подчеркивал  красным  кровавым  свечением  ее весьма  привлекательную  и  обманчивую  красоту  женской  жестокой  до крайности  натуру. И  испорченного  донельзя  характера.

  Марцелле  от  этого  ее  теперешнего  вида  стало  даже  страшно. Хоть  она и  стояла  на  расстоянии  от  того  освещенного  солнцем  окна. И  Луциллы Вар, стоящей  перед  ней, лицом  к  лицу  с  Сивиллой. Практически  у  двери входа  в  эту  женскую  комнату  виллы.

  Было  жутко  от  вида  той  Луциллы. Ее  даже  тонкой  и  гибкой  в  поясе  девичьей  фигуры, ибо  Марцелла  тоже  помнила  все, что  связано  было  в этом  доме  Варов  тогда, когда  она  была  здесь  в  рабстве. Как  Луцилла не  хуже  своего  отца  и  брата, издевалась  над  своими  слугами  и  рабами. Но Марцелла  не  знала  насколько  близко  Сивилла  ее  теперешняя  хозяйка была  связана  со  своей  богатой  и  жестокой  до  беспредела  хозяйкой.

  Сивилла  была  раньше  до  Марцеллы  и  Марцелла  ее  здесь  не  застала. Сивилла  была  сослана  в  то  время  на  каменоломни. И  что  интересно Лентул  ее  не  узнал, как  и  Марцеллу. Видимо  потому, что  рабов  у  Варов было, очень  много, и  они  постоянно  прибывали  и  менялись  часто. Вот поэтому  Лентул  Плабий  Вар  не  запомнил  ни  Сивиллу, ни  Марцеллу, либо  забыл  их.

  Прошло  уже  достаточное  время  и  такое  тоже  могло  случиться. Только Луцилла  помнила  свою  служанку, с  которой  занималась  здесь  дома. И  на выезде  в  Риме  развратом  с  молодыми  знатными  римлянами  из  почтенных  семейств  Рима. И  не  гнушались  даже  рабами. Если  желали себя  подобным  образом  развлечь.

  Рабов  после  этого  убивали  и  бросали  в Тибр, как  просто  мусор. Но  и благодаря  стараниям  такого  рода  Луциллы  Вар  и  ее  подручной  рабыни Сивиллы  некоторые  из  знатных  родов, просто  бесследно  исчезли  после тайных  оргий  в  городе. И  Лентулу  Плабию  Вару, пришлось  непросто, скрыть  грехи  своей  кровожадной  и  испорченной  развратной  дочери. И  он постоянно  теперь  боялся  раскрытия  всех  убийств, что  висели  на  нем  и его  подручных  слугах  Арминии  Репте  и  Касиусе  Лакриции.

  Сивилла  смотрела  на  свою  бывшую  госпожу  со  знаком  прошлого почтения.

— Ты  мне  нужна  сейчас, Сивилла – произнесла  негромко  Луцилла  Вар – Очень  нужна  и  твоя  помощ  мне  бы  пригодилась. Разумеется  за  достойное  вознаграждение.

— Я  готова  выслушать  тебя, моя  госпожа – произнесла  Сивилла, как  рабыня своей  хозяйке — Надеюсь, просьба  ваша  мною  будет  выполнима.

— Вполне – произнесла  Луцилла  Вар — И  ты  получишь  то, что  захочешь. На свой  выбор. Я  смогу  думаю  выполнить  тоже  твою  просьбу.

  Луцилла  подошла  сама  ближе  к  Сивилле. Глядя  через  ее  плечо  на Марцеллу, что  стояла  на  некотором  отдалении, у  входной  двери. В  саму комнату  Луциллы  Вар.

— Вот  и  договорились, рабыня  моя  Сивилла – прошептала  почти  Сивилле на  ухо  Луцилла  Вар — Я  знаю, ты  своего  не  упустишь, и  я  тебя  знаю. И  знала  тогда, когда  ты  была  моей  рабыней. Знаешь, ты  мне  больше  всех нравилась, Сивилла. И  если  бы  не  то  событие, за  которым  нас  застал  мой отец, то  ты  бы  и  сейчас  была  моей  рабыней.

  Синие  глаза  Луциллы  сверкнули, и  на  губах  проскользнула  дикая хищная  улыбка  мигеры – Но  я  не  про  это.

— Я  поняла, госпожа — произнесла  Сивилла.

— Ты  всегда  была  сообразительной. И  сейчас  вижу, не  утратила  своей способности — словно  издеваясь  над  ней, произнесла  Луцилла  Сивилле.  

  Она  приблизилась  лицом  почти  вплотную  к  Сивилле.

— Ты  знаешь, чего  я  хочу — проговорила  она  ей – Ты  все  видела  и  поняла  с  одного  взгляда. Ты  такая  же  распущенная, как  и  я, Сивилла, только чуточку  подобрее, меня. И  не  бьешь  своих  служанок, хоть  и  сама являешься  служанкой.

  Луцилла  прижалась  девичьей  молодой  двадцатипятелетней  девицы грудью  к  пышной  груди  уже  тридцатилетней  Сивиллы. И  соприкоснулась своим  лицом  с  лицом  своей  бывшей  служанки, прижавшись  к  ней  щекой. И  глядя  пристально  и  холодно  на  стоящую  невдалеке  Марцеллу, приглядываясь  к  молодой  и  нежелптельной  при  их  разговоре рабыне.

— Хароний  не  сговорчив, и  потеряет  не  только  деньги, но  куда  больше. А я, так  или  иначе, получу  его — сказала  она, прижавшись  вплотную  к  ней – И  ты  знаешь, я  о  ком, Сивилла.

  Сивилла  поняла, что  ей  теперь  самой  нужно. Нужно  было  то, что  она всегда  хотела.

— Я  знаю — произнесла  Сивилла  тихо  ей – Он  мой  Луцилла. И  я  продам  его  тебе, но  задорого.

— Вот  как?! — удивленная, такой  непотдельной  наглостью  произнесла Луцилла  Вар — Он  даже  лично  твой?! А  как  же  Хароний  Магма?! Ах, да! Понимаю — она, произнесла  и  улыбаясь  пристально  смотря  на  Сивиллу — Вот  как  значит. Значит, моя  бывшая  рабыня  Сивилла  меня  свою  хозяйку опередила.

— Простите, хозяйка — произнесла, извиняясь, унизительно  Сивилла — Но  так вышло. Я  же  не  знала,что  Ганик  вам  нравиться.

— Не  оправдываяся, Сивилла — произнесла  тихо  и  спокойно  Луцилла  Вар – Сейчас  неважно  это, а  важно  другое. Теперь  он  будет  момим, и  я  его получу. Даже  если  отец  встанет  против  меня  и  его. Но  я  его  все  равно получу. И  не  отдам  живым  никому, даже  если  кого-нибудь  придется подвинуть  или  убить  всех, кто будет  мне  мешать  заполучить  желаемое.

  Видно  было, как  Луцилла  дико  и кровожадно  возбудилась. Потом, успокоившись, произнесла — Ну  вот  и  прекрасно, моя  бывшая  рабыня Сивилла. Значит  договорились. И  что  ты  хочешь  взамен  за  Ганика? –Она  тут  же  спросила  у  Сивиллы.

  В  тот   момент   как  до  ушей  Марцеллы  донеслось  имя  Ганик, она прислушалась  более внимательно, хотя  сделала  вид, что  не  слышит  их разговора. Она  постаралась  расслышать  больше, но  Сивилла  с  Луциллой тихо  говорили, и  она  мало  чего  разбирала  на  большом  расстоянии  от них, стоя  почти  в  дверях  комнаты  Луциллы  Вар.

   Она  услышала  имя  Ганик  и  слово — Он будет мой — слово, что произнесла Луцилла  Вар  и  еще – Даже  если  придется  пойти  на  крайние  меры  и прибегнуть  к  помощи  и  всей  власти  моего  отца.

  Луцилла  громко  это  произнесла, возмущенная  наглостью  своей  бывшей  личной  опередившей  ее  служанки.

— Так  что  ты  хочешь  за  свою  мне  услугу  взамен — произнесла  Луцилла Вар.

— Я  бы  хотела  тогда  получить  свободу — ответила  Луцилле  Сивилла —  Свободу  за  оказанную  госпоже  моей  услугу. Это  все, что  мне  надо. И  это я  знаю, моей  госпоже  по  силам.

— По  силам, Сивилла — ответила  Луцилла  Вар – По  силам. И  если  сделаешь, так  как  я  скажу, то  получишь  свободу. И  даже  деньги  за  него  и  за  нее —  

  Луцилла  Вар  поразирась  такой  хитро  расчетливости  своей  бывшей служанки. Она  даже  и  не  знала, зная  вроде  бы  ее, что  та  такая  тоже хитрая  и  расчетливая, как  и  она.

  Сивилла, стараясь  негромко, но  разборчиво  и  понятно  довести  свои  вслух  желания  до  великосветской  гостьи.

 — При  удобном  случае. Ради свободы, я  пойду  на  все – Сивилла  произнесла  Луцилле.

  Она  поняла, что  Луцилла  закусилась  на  Ганика. Она  влюбилась  в  него до  дури, как  и  Сивилла. И  он  нужен  был  ей. И  теперь  не  отступит  перед упертым  Харонием  Магмой. И  ее  положение, и  власть  ее  отца  Лентула  Плабия  Вара  в  Риме  еще  сыграют  свою  в  скором  времени  роль. Нужно было  только  подождать.

  Сивилла, всячески  стараясь  не  показать  свою  привязанность  к  своей хозяйке  в  прошлом. Она  не  лезла  на  глаза  Харония  Магмы, когда Луцилла  Вар  была  на  его  вилле  в  гостях. И  не  подавала  вида  о  том, что когда-то  их  что-то  тесно  связывало  и  связывает  теперь  снова. Еще  там  на  вилле  Харония  Диспиция  Магмы. В  стороне  ото  всех. Когда  ее бывшая  хозяйка  и  госпожа  узнала  ее. Они  вдвоем  сумели  пообщаться  до появления  Харония.

  Сивилле  теперь  не  нужен  был  Ганик. Ей  нужней  была  свобода. И  Луцилла  ей  обещала  это. Она  давно  уже  променяла  любовь  Ганика  на ожидаемую  ей  с  нетерпением  свободу. И  лишь  ждала  удобного  момента, чтобы  предать  всех  здесь  и, улизнуть  за  пределы  Олимпии. И  Ганик  был для  нее  лишь  предметом  ее  освобождения  из  вечного  рабства.

  Она  пряталась  от  глаз  Луциллы  Вар. Еще  с  того  момента, когда Хароний  взял  ее  на  игры  и  был  приглашен  в  дом  Лентула  Вара  по коммерческим  целям. И  они  нигде  до  этого  момента  не  пересекались, пока  Сивилле  самой  не  захотелось  провернуть  свое. И  в  этот  момент,  когда  она  приехала  с  ним  для  покупки  рабов  на  рудниках  Вара. Это было  всего  один  и  теперь  уже  последний  раз, когда  Сивилла  ощутила  и  душой  и  телом  свою  свободу. И  в  доме  Лентула  Вара  она  и  сошлась  снова  на собственных  корыстных  интересах  со  своей  бывшей  хозяйкой  с  этой  Луциллой  Вар. Луциллой  падкой, как  и  все  богатые, и  знатные Римские  матроны  на  рабов  гладиаторов. Он  была  избалованной  бестией своим  жестоким  до  бескрайности  отцом, от  которого  она  сама  в  этой жестокости  не  отставала. Словно  соревнуясь  с  ним  и  со  своим  родным братом  Луцием  Плабием  Варом.

  Это  был  сговор  за  спиной  Харония Магмы. Сговор  двух  теперь  в  общих секретах  и  интересах  подружек. Двух  дьявольских  коварных  бестий. Тварей, каких  только  могла  народить  земля.

— Ну, девочки — Луцилла  довольная  тайным  преступным  договором  со старой  своей  рабыней  подружкой, вдруг  с  довольным  хищным  худощавым  своим  лицом  и  вдруг  подозрительно  улыбчивая, проговорила громко – Давайте  посидим  перед  прощанием, пока  мужчины  там  у  себя решают  не  менее  важные  проблемы.

  Она  протянула  руку  Марцелле. И  Сивилла, резко  обернувшись, кивком своей  черноволосой  в  завитушках  длинных  волос  головы  сверкнула глазами  Марцелле. И  приказала  подойти  ей  к  ним  обоим.

  Марцела  тот  час  подошла  быстро. И  Луцилла Вар, буквально  схватила  ее за  правую  девичью  руку  цепкой  хваткой  окольцованных  бриллиантовыми перстнями  девичьих  пальцев  левой  руки. И  подвела  к  себе  близко  и поставила  рядом  с  Сивиллой.

— Давайте  присядем  и  поговорим  о  нашем, о  девичьем – произнесла  она  обеим  рабыням  Харония  Магмы. И  подвела  обоих, бывших  рабынь  этого дома  к  стоящим  креслам  ложам, и  сама  их  усадила  на  них.

  Она  позвала  заменившую  теперь  Сивиллу  служанку  Сесилию  и  приказала  той  принести  фрукты  и вина. И  откинушись  на  своем  ложе  кресле  повела  беседу  с  двумя женщинами, так  для  вида, растягивая  время  о  том, о, сем. И  Сивилла, поддерживала  ее  беседу, и  Марцелле  тоже пришлось, поддакивая  своей  хозяйке  и  кивая  головой. Даже  смеясь  если это  было  необходимо  за  дружную  женскую  компанию. Но  в  сердце Марцеллы  гноилось  теперь  недоброе. И  она  понимала, что  что-то затевается  против  дома  Харония  Магмы. И  Сивилла  сама, что-то  удумала против  их  всех. И  надо  было  дома  тайно  всем  рассказать  про  этот сговор, и  в  первую  очередь  своему  любимому  Фероклу.

                                             ***

  Сильвия  сидела  дома  и  была  одна. Одна  в  новом  их  теперь  доме  в селении  Селенфия. Она  с  двумя  дочерьми  переехала, получив  за  Ганика деньги, и  обжилась  в  новом  уже  построенном  им  доме, бросив  тот  у дороги  и  реки, уже  сгнивший  и  порядком  полуразвалившийся  рыбацкий старенький  дом. Где  Сильвия  прожила  с  Митрием  Пулой  своим покойным  рыбаком  мужем  полжизни. И  нажила  двух  с  ним  дочерей Камиллу  и  Урсулу.

  Сильвия  была  одна. Одна  дома. Именно  сегодня  и  рано  утром, она сидела  у  окна  и просто  вдруг  задумалась  о  дальнейшей  своей  жизни. Ей не  о  чем  было  больше  думать.

  Камилла, похожая  на  мать  ее  старшая  дочь, двадцатипятилетняя  молодая уже  практически  взрослая  брюнетка  с  черными, как  и  у, ее  самой  глазами  уже  была  замужем. И  жила  своей  крестьянской  жизнью  ближе  к самому  Риму. В  селении  Лацерна. Также  вблизи  Апиевой  дороги. И Урсула  ее  русоволосая  синеглазая  в  отца  сестренка  погодка  и  родная дочка  Сильвии, тоже  была  там  сегодня, с  раннего  утра  помогая  Камилле в  домашней  работе, пока  муж  Камиллы  пастух  Леонтий  Маркус  пас деревенский  скот  на  пастбище  далеко  в  поле  от  Апиевой  дороги. Она должна  была  вернуться  под  вечер  с  крестьянской  семьей  их  соседей  из, близ  лежащих  домов. Которые  тоже  были  у  своих  родственников  в  той деревне  вблизи  Рима. И  обещали  привезти  Урсулу  под  вечер  на телеге домой.

  Но  речь  сейчас  не  об  Урсуле  или  Камиле, а  о  самой  Сильвии.

  Принеся  в  свой  новый  теперь  уже  хорошо  обжитый  дом  с  сельского колодца  студеной  свежей  воды, и  накормив  кур  и  коров, Сильвия  была пока  свободна. И  просто  сидела, ничего  не  делая, у  самого  домашнего окна, и  смотрела  на  Апиевую  дорогу.

  Ее  дом  был  рядом  с  ней. И  она  сейчас  думала  о  Ганике. И  о  его гладиаторской  школе.

  Ей  понравилость  тогда  там  и  понравился  тот  невысокого  роста коренастый  в  шерстяной  черной  короткой  тоге, подпоясанный  широким  из  грубой  кожи  поясом  с  медными  бляшками  уже  в  возрасте светловолосый  с  короткой  стрижкой  мужчина. Мужчина  из  гладиаторов ветеранов, который  водил  ее  Сильвию  по  обширной  загороженной высокими  решетками  территории  школы  Олимпии. Школы, где  был гладиатором  ее  приемный  сын  Ганик. Сильвия  сейчас  почему-то  думала  о  нем  тоже. Он, как-то, и  вдруг, вот  так  ворвался, и  запал, в  ее деревенской  крестьянки  женскую  любящую  душу. И  никак  не  покидал  ее. И  теперь  она  думала  то  о  Ганике, то  о  нем. По  очереди. Она  не запомнила  его  имя. И  сожалела  об  этом. Сожалела, что  свидание  с приемным  сыном  гладиатором  закончилось  быстро. И  они  с  трудом, но быстро  и  с  неохотой  и  слезами  расстались, как  и  расстались  с  тем показавшисмся  весьма  обходительным  и  привлекательным  ей  лет  сорока сердцу  женщины  мужчиной. Он  был  все  же  моложе  покойного  ее  мужа, где-то  таких  же, как  и  Сильвия  лет.

  Кто  он? Кто  он  там  был? Он  не  был  учителем  у  ее  приемного  сына Ганика. У  него  был  другой  учитель. Тот  высоченный  эфиоп  негр. Звали которого  Ардад. Сильвия  имя  его  запомнила, а  вот  того  своего  увлекшего ее  своей  обходительностью  экскурсовода  по  школе  Олимпия, Сильвия  не помнила  и  не  могла  вспомнить. Но  он  ей  понравился. Он  по  приказу своего  хозяина  по  имени  Хароний  Магма, который  был  теперь  и хозяином  ее  Ганика, которого  Сильвия  тоже  успела  там  увидеть, и  даже немного  пообщаться  перед  приходом  Ганика, водил  ее  по  территории  и все  показывал. И, похоже, был  к  ней  неравнодушен. Так, по  крайней  мере, ей  показалось  как  женщине.

   Сильвия   поставила  локтями  на  стол  руки  и  сложила  вместе  запястьями  у  своей  груди  и  под  своими  раскрытыми  ладошками  женским  подбородком  и  размечталась, глядя  на Апиевую  дорогу. Сильвия  вдруг  подумала  о  новом  замужестве. Ведь  скоро  вероятно  и  Урсула  выскочит замуж. У  девчонки  на  выдане  был  тоже  кавалер  из  этой  деревни. И  уже недалекое  замужество, то  и  Сильвия, чтобы  не  коротать  жизнь  в  одном одиночестве  решила  по-новой  выйти  замуж.

— «А  почему  бы, и  нет» — подумала  она — «Еще  не  такая  старая  и похорошевшая  после  отхлынувших  большинства  проблем, забот  и крестьянского  недостатка. Спасибо  моему  мальчику Ганику». 

  Сильвия только  сейчас  почувствовала  некоторое  облегчение  и  захотела  в  жизни хоть каких-то, хоть и  небольших, но  все  же, перемен. Она  к  тому  же уже  давно  не  встречала  ту  странную  бродяжку  женщину, которая  делала ей  постоянно  наставления  про  Ганика, и  стала  о  ней  тоже  забывать. Она хотела  начать  все  еще  раз  и  заново. Раз  жизнь  так  менялась. Вот  только как  было  звать  того  мужчину, которого  вероятно, она  могла  увидеть  еще раз. Когда  поедет  снова  в  Олимпию  к  своему  Ганику.

  Неожиданно  постучали  в  дверь. И  Сильвия  подскочила  на  стуле. Она осторожно  и  тихо  подошла  к  входной  в  ее  дом  двери.

— Кто  там? – спросила  не  очень  громко  она.

— Можно  войти  и  попросить  воды, мне  и  моему  коню — послышалось  за дверью. И  голос, произнесший  это, показался  Сильвии  характерно знакомым. Это  был  голос  того  мужчины. Того  из  той  школы  Харония Магмы, где  обучался  гладиаторскому  ремеслу  ее  Ганик.

  Сильвия  распахнула  сразу  дверь, узнав  его. Узнав  Мисму  Магония. Она широко  раскрыла  ее  перед  ним  и  уставилась  в  его  весьма  удивленные такой  вот  встречей  мужские  синие  глаза. С  Мисмой  Магонием  были  еще двое  воинов  в  блестящих  на  солнце  доспехах  и  шлемах  из  Римской армии  и  при  оружии.

  Сильвия  молчала, и  Мисма  тоже  молчал. Какое-то  непродолжительное время  этот  тихий  и  молчаливый  диалог  продолжался  между  ними двоими, и  они  поняли  друг  друга.

  Сильвия  бросилась  на  шею  Мисме  Магонию, а  он  обхватил сорокалетнюю  женщину  своими  сильными  гладиатора  ветерана  руками.

  Это  была  любовь. Любовь  с  первого  взгляда. И, наверное, еще  нечто большее. Что  вдруг  произошло  между  двумя  людьми, что  бывает  крайне редко  и  вот  так  сразу  и  неожиданно.

  Он  подхавтил  Сильвию  прямо  в  дверях  на  руки  и  внес  в  ее  дом. Двое воинов  ему  дружно  заоплодировали, хлопая  в  ладоши, и  вошли  следом.

  Сильвия  накормила, как  могла  двух  незнакомых  ей  гостей  и  уложила спать. А  с  Мисмой  вместе  провела  остаток  дня  и  всю  ночь, уединившись отдельно  в  отдельной  части  своего  дома. Соседи  тогда  же  заметили невысокого  коренастого  светловолосого  мужчину  у  дома  Сильвии. И  в удивлении  проходили, мимо  здороваясь  из  любопытства  с  новым временным  постояльцем  одинокой  сорокалетней  женщины. Некоторые завидовали  ей, особенно  женщины  ее  возраста. Некоторые  радовались  за Сильвию, что  наконец-то  такая  добрая  и  милая  женщина  нашла, наконец, хоть  кого-то  для  своей  вдовьей  одинокой  жизни. Мисме  все  эти любопытства  были  не  совсем  по  душе, но  он  мирился  с  этим, ради любви  к  Сильвии. Он  и  сам  стал  каким-то  другим  в  мгновение, увидев  в доме  Харония  Магмы  ее. И  его  душа  словно  оттаяла  от  кровожадного дикого  одиночества  Римского  публичного  палача  и  убийцы. От  черствого и  жестокого  сердца  беспощадного  ветерана  арены. Он  задумал  переменить  свою  жизнь  и  уйти  от  Харония  Магмы. И, наверное, Хароний будет  непротив, если  Мисма  попросит  его  отпустить, ведь  свобода  и  так у  него  уже  была. Просто  Мисме  Магонию, как  и  его  напарнику  по  арене Ардаду  некуда  было  пойти  и  ради  чего  жить. А  вот  теперь  все  менялось в  корне. Он  просто  влюбился  в  Сильвию  и  понял, что  эта  красивая черноволосая  брюнетка  женщина  любит  тоже  его. Вот  только  поручение Харония. Вот  только  выполнит  его  и  вернется  к  своей  Сильвии  уже свободным.

— Я  обещаю  вернуться, Сильвия — произнес  Мисма — Обещаю. Я  получу разрешение  у  Харония  Магмы, все  улажу, и  мы  будем  вместе. Вместе и навсегда. Она  прижалась  своей  черноволосой  с  сединой  женской  головой, прямо  лбом  к  его  голове. К  его  коротко  стриженным  русым  волосам синеглазого  любимого  своего  уже  мужчины.

— Обещаешь? – произнесла  тихо  ему  на  ухо  Сильвия.

— Обещаю, любимая  моя — произнес  Мисма  Магоний. Снова   обхватил  Сильвию  за  ее  тело  вокруг, своими, гладиатора  ветерана  руками  и  слился  во  взаимном  с  ней  крепком  поцелуе. Сидя  на  добротной  ее  в  ее  доме кровати  с  выстеленными  из  постельных  тканей  простынями. Уже  не  теми из  овечьей  шерсти  шкурами, как  раньше  в  старом  полуразрушенном завалившемся  крестьянском  и  рыбацком  доме  бывшего  своего утопленника  мужа. А  более  богатом  с  медной  посудой  и  на  крытых скатертями  столах. И, наверное, спасибо  снова  ее  приемному  сыну гладиатору  Ганику, самым  богатым, этажа  в  два  домом  в  этой  теперь деревне.

  Мисма  уехал. Сел  на  свою  гнедую  лошадь  и  уехал. Уехал  вместе  с  теми  двумя  воинами  в  блестящих  на  солнце  доспехах, а  Сильвия  осталась  его  ждать. Она  надеялась  его  снова  увидеть  и  снова  встретить. Она  рассчитывала  на  его  скорое  возвращение.

  Мисма  поцеловав  ее  у ограды  еще  раз, уехал. Куда  она  Сильвия  не  могла  знать. Он  ей  даже толком  не  сказал, куда  и  зачем. Просто  уехал  и  все. А  она  его  собралась просто  ждать, как  ждут  женщины  возвращение  своих  мужей. Без  надежды  на  их  возвращение.

                                              ***

  Мисма  Магоний  покинул  чертоги  школы  Олимпии. Он  ускакал  наконец-то. Хароний  его  сплавил  подальше  ото  всех. А  то  он  не  находил последнее  время  себе  здесь  место. У  него  не  было  учеников. Все  погибли  при  последних  играх  на  песке  Римского  амфитеатра. И  вот  ему нашлась  работа. Хароний  Магма  постарался  избавиться  от  него. Отправив  вместе  с  военными  чуть  ли  не  на  край  света. На  воток  в  не отвоеванные  еще  Римом  земли  варваров.

  Он  ненадолго  остановился  в  Селенфии  на  ночлег  и  удачно. Он  нашел  ту  женщину, которая  ему  запала  в  его  черствое  гладиатора  ветерана сердце. Словно  Боги  свели  его  с  ней  специально. И  он  теперь  знал, где  ее  найти  и  куда  возвращаться. И  теперь  у  него  была  надежда  на  новую  жизнь. И  он  не  намерен  был так  просто  расставаться  с  жизнью.

  Он  ускакал, оставив  все  и  всех  и  все  свои  лишние  заботы  и  проблемы.  

  А  в  школе  теперь  тем  временем  шли  тренировки. Тех, кто  еще  умудрялся  победить  свою  смерть. Это  Ферокл  и  Ганик. Их  учитель  Арад, показывал, как  орудовать  мечем  и  придуманные  им  недавно  новые приемы  и  уловки  против  вероятных  в  скором  времени  противников. А ученики  его  показывали  свои. И  по  очереди  отрабатывали  друг  на  друге те  приемы. То  с  трезубцем  и  сетью, то  с  мечами. То  двое  против  одного, то  все  против  всех. Переходя  на  тренажеры  и  накачку  мышц. Перенося тяжести  до  седьмого  пота. Мокрые  и  все  вымазанные  песком тренировочной  маленькой  своей  в  Олимпии  арены.

  В  то  время  как  шли  тренировки  в  Олимпии, сам  ее  хозяин  ланиста  Хароний  Магма  сидел  в  глубокой  задумчивости  в  своем  кабинете  на втором  этаже  школы  и  был  мрачен  и  удручен. Уже  второй  день  после общения  с  Лентулом  Плабием  Варом. Тот  все-таки  ему  досадил. Смог испортить  все  между  ними  отношения. И  рабов  с  каменоломень  ему Харонию  Магме  не  видать  как  своих  ушей. Он  уже  сам  жалел, что отправил  одного  Мисму  Магония  и  забыл  даже  уже  зачем.

  Он  сейчас  думал, как  раздобыть  рабов  гладиаторов  для  своей  школы. В данный  момент  их  у  него  осталось  только  двое. Вместе  с  учителем Арададом. Охрану  можно  не  считать. То  уже  калеки  и  выставлять  их против  кого-либо  бессмысленно. Только  добьют  и  все. Нужны  были  новые  рабы  и  посвежее, и  поздоровее. И  он  не  знал, что  пока  делать. Поэтому  сидел  в  задумчивости  и  был  крайне  не  разговорчив  и  мрачен, не  смотря  на  ласки  сидящей  рядом  с  ним  у  него  на  коленях  Сивиллы.

Ему  было  сейчас  даже  не  до  нее. А  Сивилла  так  и  лезла  к  нему  как черная  любвеобильная  кошка. Они  вернулись  на  виллу  все  вместе  и разошлись. Марцелла  к  своим  рабам  и  слугам  на  половину  прислуги загородного  имения. А  Сивилла  приклеилась  к  Харонию  и  не  отходила сейчас  от  него  ни  на  шаг.

  Марцелла  поспешила  сразу  к  Фероклу. Она хотела  поведать  ему  про  Сивиллу  и  Луциллу  Вар. Про  их  заговор  против  Харония  Магмы. Своего  хозяина, от  которого  они  зависели  все  тут  в  этом  загородном  гладиаторском  имении. Она  осторожно, не  особо  к  себе  привлекая внимание  слуг  и  рабов  виллы  попешила  к  своему  любимому  Фероклу, который  тренировался  вместе  со  своим  учителем  Ардадом  и  другом  по школе  Гаником  на  тренировочной  арене  маленького  в  Олимпии амфитеатра.

  Там  снова  стояли  слуги  и  женщины  рабыни  имения, любуясь  красивыми  мужскими  мокрыми  от  льющегося  обильного  натруженного пота  полуголыми  телами. От  старых  уже  в  годах  испанок  Феронии  и Инии, пожилых  уже  в  возрасте  служанок  виллы  Олимпия. До  совсем  еще юных, и  не  сводящих  своих  восторженных  и  восхищенных  глаз двадцатилетних  сирийки  Цивии, бактрийки  Веронии, германок  Алекты  и Миллены. И  совсем  недавно  купленной  Харонием  Магмой  на  рынке рабов  в  Риме, негритянки  египтянки  Лифии.

  И  слышен  был  звон  тренировочного  гладиаторского  оружия.

  Марцелла  пробежала  мимо  идущего  ей  навстречу  мальчишки  голубого Амрезия, несущего  два  кувшина  с  вином  в  дом  Харонию  Магме. И  подскочила  к  клетке  отгораживающей  тренировочную  эту  площадку  от остального  мира  живого  Олимпии. Она  позвала  громко  Ферокла. И  тот, отвлекшись, подошел  к  ней.

— Мне  надо  поговорить  с  тобой, милый – произнесла  Марцелла  любимому – Это  срочно.

— Что  так  прям, и  срочно? – произнес  не  очень  довольный  тем, что  его отвлекли  Ферокл — Что-то  стряслось, раз  срочно?

— Да, любимый – ответила  Марцела – Это  касается  всех  Ферокл.

— Ну, говори, раз  так  важно, я  слушаю — произнес  мокрый  от  стикающего по  его  мускулистому  торсу  пота  гладиатор  Ферокл.

— Сивилла  нас  предала. Она  в  сговоре  с  Луциллой  Вар — проговорила торопливо  Марцелла  любимому – Она  и  Луцилла  сговорились  против Харония  Магмы.

— Тише  ты! – Ферокл  произнес, и  быстро  широкой  в  трудовых  мозолях  ладонью  руки, закрыл  Марцелле  рот – Тише  ты! – он  повторил – Раскричалась.

   И  он  уже  тише  произнес, и  опасливо, посмотрел  по сторонам. Вроде  бы  никто  не  слышал – Ты  еще  кому  нибудь  про  это  говорила? — спросил настороженно  и  тихо  почти  шепотом  Ферокл.

— Нет, любимый – ответила  ему  его  любимая  Марцелла – Пока  еще  никому. Не  успела.

— Вот  и  молчи, пока, поняла – он  предупреждающе  предостерег  Марцеллу – Не  надо  именно  сейчас  это  кому-либо  говорить  в  этом  доме.

— Но  почему, любимый? – произнесла  тоже  почти  шепотом  Марцелла.

— Просто  не  надо – он  ей  ответил — Я  сам  разберусь  с  этим, а  ты  молчи. И  никому, поняла? – он  почти  угрожающе  ей  ответил.

— Да, любимый – произнесла  ему  в  ответ  Марцелла — Поняла.

— Вот  и  хорошо, любимая — ответил  ей  в  ответ  Ферокл, попрежнему оглядываясь  на  всех  недалеко  стоящих. И  видя  их  отвлеченными  ареной, и  не  слышащих  их  разговор, довольный  произнес  Марцелле — Ну  ладно, милая  моя, иди  ко  мне.

  И  он  через  высокую  из  прутьев  решетчатую  клетку  маленькой тренировочной  арены  обнял  ее. Прижимая  к  металличеким  прутьям полненькой  девичьей  рабыни  любовницы  грудью.

 — Любимая  моя, я  этой  ночью  буду  любить  тебя  снова, так, как  не  любил никогда — произнес  ей  фракиец  Ферокл.

                                                ***

  Хароний  Магма  не  знал  теперь  что  и  делать.

— Придется  теперь  ехать  на  невольничий  рынок  в  сам  Рим – произнес  он Ардаду.

— Что-то  не  склеилось  с  этими  Варами? — спросил  его  Ардад.

— Не  то  слово, Ардад – произнес  Хароний – Этот  Лентул  осмеял  меня  и оскорбил, сволочь.

— То, что  он  сволочь  это  давно  известно, хозяин — произнес, серьезно призадумавшись  и  сам  Ардад.

  В  это  время  раб  мальчишка  Амрезий  налил  вина  и  подал  фрукты Харонию  Магме  и  удалился  по  разрешению  Харония.

— Он  сначала  заманил, а  потом  практически  выставил  меня  из  своего  дома — произнес  Хароний  Магма  своему  Ардаду – Поиздевался  и  выставил, нежелая  со  мной  иметь  дело. Там  еще  был  его  сыночек  Луций. Тоже  сволочь, та  еще! – произнес  возмущенный  Хароний  Магма  не  знал  от обиды себе  места.

— Что  будем  делать? – произнес  Хароний  Магма, спрашивая  своего гладитора  Ритария  Арадада.

— Пока  не  знаю, хозяин — произнес  Ардад.

— Вот  и  я  тоже – ответил  ему  Хароинй  Диспиций  Магма – Пока  думаю, гадаю. Как  лучше.

— Думаю — произнес  Ардад, поправляя  свою  серую  гладиаторскую  из грубой  шерсти  рубаху  и  широкий  в  медных  бляшках  пояс — Думаю, надо ехать  в  Рим  за  рабами. Другого  выхода  у  нас  нет, хозяин.

— Да, придется, Ардад — ответил, немного  успокоившись  после  высказанного, и  поразмыслив, Хароний  Магма – Мисма  уехал. Думаю, уже  не  вернется никогда. Я  заплатил  за  то, чтобы  он  не  вернулся  Октавию  Меле. Думаю, он  решит  эту  нашу  проблему, где-нибудь  в  дороге.

  Арада  потупил  взор  и  замолчал, не  глядя  на  ланисту  Харония.

— Что ты  замолчал, Ардад? – спросил  его  уже  спокойно  Хароний  Магма —  Не  рад  такому  моему  решению. Ты  сам  хотел  избавиться, побыстрей  от  этого  напарника  ублюдка. И  теперь  не  доволен?

— Нет, хозяин, все  нормально — ответил Ардад, стараясь  не  выказывать сомнений  по  принятому  когда-то  своему  с  Харонием  решению — Теперь будет  безопаснее  в  школе  для  всех. Мисма  становился, вообще неуправляем, и  не  слушал  никого, а  я  боялся  за  своих  учеников.

— Ну, вот  и  отлично – ответил  совсем  уже  спокойный  Хароний. Даже немгного повеселев, толи  от  выпитого  вина, толи  оттого, что  просто  пришел  в  себя  при  разговоре  с  Ардадом.

 — Поедешь  со  мной  в  Рим  за  рабами — произнес  Хароний  Диспиций  Магма — Поедем  завтра. Ждать  некогда. Поможешь  выбрать  мне  и  себе учеников  для  обучения. Я  денег  не  пожалею, раз  другого  выхода  нет.

   В это  время  к  Харонию  Магме  вновь  вошла  Сивилла, и  Ардад  удалился  с  его  разрешения  восвояси. Он  снова  пошел  на тренировочную гладиаторскую  Олимпии  арену  и  продолжил  занятия  со  своими  двумя лучшими  учениками.

                                             ***

 Ганик  провел  ночь  с  Сильвией. Они  всю  ночь  занимались  любовью  без перерыва. Всю  ночь  Ганик  ласкал  Сильвии  шикарные  полные  трепещущие  груди  и  целовал  ее  полные  тридцатилетней  смуглой  алжирки  сладострастные  развратные  губы. А  она, обхватив  его  молодой голый  и  сильный  торс  Ритария, раскинув  по  сторонам  полные  и крутобедрые  женские  ноги, позволила  снова  войти  в  себя  его  своим торчащим  как  металлический  стержень  детородным  членом.

   Их полуночный  изможденный  стон  разносился  по  всему  подвальному под  имением  Харония  Магмы  помещению. Где  не  так  далеко, и  его товарищ  по  арене  Ферокл, тоже  наслаждался  любовью  со  своей ненаглядной  красавицей  Марцеллой. И  они  не  слышали  за  этим  занятием друг  друга. Только  Амрезий  снова, прислуживая  Сивилле, стоял  под дверью  жилища  Ганика  и  царапал  стену  ногтями  оттого, что  он  не женщина. И  что  его  возлюбленный  не  предпочитает  мальчиков.

  Амрезий снова  не  находил  себе  места  и  бесился  как  ненормальный, где  его  за этим  занятием  безумной  озлобленной  ревности  застали  рабыни  Алекта  и  Милена. Они  тихо  приблизились  практичемски  незаметно  в полумраке  подвала  к  мальчишке  голубому, толкнув  его  в  спину. Тот, напугавшись, и  чуть  не  вскрикнув  от  испуга, развернулся  на  сто девяносто  градусов. И  ударился  об  каменную  сырую  стену  спиной.

— Что  тут  стоишь, дурачок? — они, насмехаясь, произнесли  ему  и  стали  его  дергать, то  за  одежду, то  за  светлые  на  голове  длинные  кучеряшки. Он молчал  и  только  отбивался  от  двух  двадцатилетних  девиц, которые  то  и дело  издевались  над  ним  в  этом  имении. И  над  тем, кто  он. Они пришедших  за  тем  же, зачем  и  он, но  по  своей  воле. Постоять  под  дверями  Ганика  и послушать  любовную  его  возню  с  Сивиллой. Точнее они  не  за  этим  даже  пришли, а  к  самому  Ганику, но  Сивилла  опередила их. Алекта  и  Милена  думали, что  Сивилла  у  Харония  и  за  тем  же ночным  занятием. Но просчитались. И  они  с  досады  изводили  Амрезия своими  издевательствами  и  по-тихому  в  полумраке  жилого гладиаторского  подземелья.

 — У  нас  с  ним  кое-чего  как-то  было – они  говорили  Амрезию, смеясь, досаждали  ему – А  ты  можешь  пойти  и  повеситься. Ганику, такие, как  ты не  нужны. Он  любит  девочек, придурок. Вон  иди  еще  у  двери  Ферокла постой  и  послушай, как  стонет  Марцелла.

  Амрезий  отбившись  от  двух  надоедливых  старше  его  возрастом, года  на  три, девиц, убежал  весь, рыдая  в  слезах  из  подвала  наверх. И  его больше  никто  до  утра  уже  не  видел  ни  в  доме  Харония  Магмы, ни  там где  были  слуги  и  рабы, ни  на  самой  территории  Олимпии. А  Алекта  и Милена, прилипнув  к  деревянной  окованной  железом  двери  жилища Ганика, слушали  ночную  любовную  оргию  под  той  дверью.

  Но  вскоре  за дверью  все  стихло, и  Алекта  и  Милена  отскочив  как  ошпаренные  от  той двери, быстренько  побежали  наверх  и  спрятались  в  густых  кустах садового  орешника, росшего  рядом  с  оливковыми  деревьями  у  самого входа  в  жилище  Ганика  и  Ферокла. Который  рос  посажнный  у  входа  в этот  гладиаторский  подвал  под  домом  ланисты  Харония  Диспиция Магмы. Они  там  затихли, прижавшись, друг к  другу  и увидели, как  из  подвала  вышла  Сивилла, поправляющая, на  ходу  свою длинную  светлую  тунику  и  украшения  на  своем  смуглом  теле. Ее  хорошо было  видно  в  свете  яркой  луны  и  звезд  на  ночном  небе. Она тихо  пошла  по  каменной  дорожке  между  кустарниками  по  маленькой аллее  ночной  спящей  виллы. И  повернула  ко  входу  в  дом  Харония  и исчезла  там  войдя  во  внутрь.

— Мало  ей  Ганика! — прошептала  злобно  Алекта  Милене – Ненасытная  какая  тварь! Теперь  еще  пошла, потрахаться  к  Харонию, шлюха!

  Милена, радостная, и  довольная  толкнула  в  бок  Алекту. Это  то, что  было им, двоим  нужно. Ганик  был  сейчас  свободен  и  Алекта  и  Миллена  снова проскользнули  из  кустов  садового  орешника  под  оливковыми  деревьями  к  самому  входу  в  жилище  двух  гладиаторов. Которые  там  жили  в  одном подвальном  помещении  в  одном  узком  каменном  под  домом  Харония Магмы  корриддоре  и  низких  каменных  комнатах. С  ложем, постелью застеленной  бараньими  шкурами  и  деревянным  грубо  сколоченным столом. Больше  гладиатору  ничего  не  дозволялось. Да, в  сущности, и  не нужно  было. Жизнь  гладиатора  скоротечна. И  мало  кто  выживает в  здравии  и  целости  после  кровопролитных  на  арене  Рима  боев  до зрелости, и  становиться  ветераном. Получив  вольную.

  Ганик  и  Ферокл  жили  отдельно  от  остальных  в  этом  полутемном, глубоком, освещаемом  только  горящими  масляными  светильниками жилище  подвале  каменного  дома, недалеко  от  тренировочной  арены. Это потому, что  все  рядом  стоящие  помещения  в  настоящий  момент пустовали. И  их  соседи  все  до  единого  погибли  на  Римской  арене Амфитеатра. И  Ферокл  и  Ганик  жили  теперь  одни  в  этом  подземном каменном  каземате  на  двоих  недалеко  друг  от  друга. А  другие  трое гладиаторов  жили  в  соседнем  подвале, который  тоже  наполовину  был пуст. И  тоже  ждал  новых  своих  постояльцев, за  которыми  на  завтра  и по  утру, собирался  в  Рим  Хароний  Магма, решив  прихватить  с  собой  еще  и Ардада.

  Они  были  уже  у  входа  в  этот  каменный  подвал, но  наскочили  на самого  Ардада. Который, вырос  как  из-под  земли  своей  черной  негра почти  двухметровой  высоченной  мускулистой  фигурой  ветерана  Ритария школы  Олимпия. Они  отскочили, вскрикнув  и  напугавшись  его. А  он поймал  их  обеих  за  руки.

— Что  не  спиться, да?! — он  им  громко  сказал – Не  устали  за  день?! Обе?! Работы  было  мало?!

  Он  посмотрел  то  на  одну  рабыню, то  на  другую  и  еще  произнес  им  обеим — Наверное, к  Ганику  спешите  обе?!

  Они  молчали, потупив  испуганный  и  виноватый  взор.

— А  ну, пошли  по  норам! – он  прикрикнул  на  них – Потаскушки, молодые! 

  Он  шлепнул  обеих  молодых  блудниц  рукой  эфиопа  по  заднице, и отправил  их  на  половину  рабов.

 — И  чтобы  до  утра, я  вас  здесь  больше  не  видел, пигалицы! – произнес  он  им  в  довесок.

   Те  разочарованные  и  обиженные  такой  неудачей, скрылись  из  вида Ардада, а  он  пошел  к  себе  на  свою  половину, ухмыляясь, где  жил, недалеко  от  половины  своих  учеников  в  отдельном  помещении. Чуть, по-просторнее, и, поуютнее  жилища  Ганика  и  Ферокла. Которое  было  не  в подвале  виллы  их  хозяина  ланисты  Харония  Диспиция  Магмы, а  рядом прямо  с  тренировочной  ареной. По  другую  сторону  от  половины  рабов  в отдельном  пристроенном  к  дому  ланисты  каменном  бараке. Где  недавно рядом  с  Ардадом  проживал  и  Мисма  Магоний  и  все  списанные  с  боев из-за  увечий  ветераны  гладиаторы, охранявшие  виллу  ланисты  и  днем  и ночью.

  Ардад  давно  жил  без  женщины. Здесь, и  ему  было  тяжко  как  мужчине.

Хоть  он  был  уже  и  в  сороколетнем  возрасте, но  после  того  как  умерла Феофания, лет  на  пять  моложе  его, негритянка  рабыня, он  почему-то  не мог, пока  прикоснуться  любовно  ни  к  одной  женщине  рабыне  этого загородного  поместья. Мисма  Магоний  тот  от  этого  не  отказывался  при любом  удобном  случае, а  вот  он, как-то  не  мог  после  смерти  любимой своей  Феофании. Даже  теперь  к  Сивилле. Которая  была  его  на  пару  с  Харонием  подругой  до  появления  Феофании. И  до  появления  в  этом  загородном  поместье  и  школе  Ганика.

  И  он  шел, и  думал  сейчас об этом, отправив  этих  двух  шаловливых молодых  шлюшек  восвояси. Он  думал  сейчас  о  многом. И  думал  еще  и  о  Мисме  Магоние.  О  том, что  подтолкнул  Харония  Магму   к его устранению. Некрасиво  и  подло  и  его  душила  сейчас  совесть.

  Вдруг  его кто-то  взял  аккуратно  и  нежно  за  левую  в  темноте  мужскую  сильную  руку. Он  выдернул  ее  быстро, и  мгновенно  схватил  правой  рукой  на  ощуть  за  горло  того, кто  это  сделал. Но  тут, же  отпустил, поняв, что  это  была  женщина, но  сам  тут  же, схватил  ее  той  же  рукой  за  руку. То  была  негритянка  рабыня  Лифия.

— А  ты, какого-дьявола  тут  делаешь! – Ардад  возмущенно  спросил  ее — Что, тоже  не  спиться  этой  ночью?! Что  сегодня  со  всеми  вами?!

  Лифия  молча, прижалась  к  Ардаду, обхватив  его  мощный  гладиатора ветерана  негра  торс  обеими  женскими  руками, и прислонила  свою кучерявую  с  длинными  вьющимися  по  плечам  и  спине  черными  волосами  эфиопки  голову.

  Что  в  тот  момент  произошло, и  сам  Ардад  не  понял. Что-то  вдруг щелкнуло  внутри  его  души  и  сердца. Наверное, тоска  одинокого  мужчины  напомнила  ему  еще  раз  об  умершей  Феофании  на миг. И  пробудилась  новая  любовь  уже  к  этой  молодой  рабыне  эфиопке, как  и  он  сам. Которой  он  понравился  сразу, как  только  она  появилась  в  доме Харония  Диспиция  Магмы.

  Прошло  все  горестное  и  совестливое, и  как-то  сразу. И  Ардад  подхватил тонкую  в  талии  и  худенькую  на  вид  Лифию  на  свои  мощные  мужские гладиатора  руки. И  понес  к  себе  в  свое  одинокого  мужчины  жилище. Все как-то  произошло, молча  и  как-то  тихо. Просто  он  захотел  ее  в  эту  ночь и  сразу. Как-то  внезапно, забыв  все  на  свете. А  она, прижавшись  к  его мощной  мужской  под  серой  из  грубой  шерсти, короткой  туники  груди, хотела  того  же  и  только  его  одного. Еще  с  того  момента  как  увидела  его  в  этом  отдаленном  от  Рима  загородном  гладиаторском  имении. Это, наверное, станет  завтра  новостью  для  всех  в  этом  доме. Ардад  нашел себе  новую  спутницу  жизни. Старый  ветеран  арены, снова  как  молодой, и не  отстающий  в  любовных  утехах  от  своего  ученика  Ганика. Завтра  все будут  знать, что  Лифия  любовница  Ардада.

                                              ***

  Ганик  не  спал. Сна  просто  не  было  в  эту  ночь. После  того  как  от  него ушла  к  Харонию  Магме  Сивилла. Ганик  не  спал  и  думал. Думал  обо всем. Мысли  сами  как-то  лезли  в  его  кучерявую  ченоволосую  гладиатора Ритария  голову.

  Он  вдруг  подумал  о  маме. О  Сильвие. О  своих  оставшихся  в  той  своей деревне  сестрах. О  том  стареньком  доме, в  котором  прошло  его  детство.

  Сильвия  сказала, что  она  покинула  его  уже  давно  и  там, наверное, живет кто-нибудь, такой  же  бедный, какими  были  они  когда-то.

  Он  вспомнил  рыбака   отца  Митрия  Пулу, утонушего  в  Тибре. И  главное вдруг  свое  детство. Все  и  целиком. Мысли  сами  пришли  как-то  в  его  ту кучерявую  русоволосую  гладиатора  Ритария  голову. И  как-то  так хаотично  в  ночной  тишине, после  того, как  ушла  Сивилла.

  Лежа  на  своей застеленной  бараньей  шерстью  постели  Ганик  впал в раздумья  и  его  одолели  воспоминания  нахлынувшие  рекой  и  неожиданно как-то  на  него  из  глубины  его  детства.

— «Ладно, пусть  позабавляется  теперь  с  Харонием»- подумал  Ганик напоследок  о  Сивилле, а  ему  теперь  и  так  хорошо, одному  и  в  раздумьях о  приемной  Сильвии  маме  и  сестрах  Камилле  и  Урсуле. Они  уже взрослые  и  Камилла  уже  за  мужем. Да  и  Урсуле  недолго  осталось  ходить  в  девках.

  Ганик  радовался  за  них  и  за  свою  приемную  маму  Сильвию. За  то, что у  них  теперь  все  хорошо  и  более  мене  благополучно.

  Он  вспомнил  свое  беспутное  детство, когда  он  перерос  сам  себя. Будучи еще  совсем  мальчишкой, он  вдруг  почему-то  очень  быстро  вырос  и  стал мужчиной. Почему  и  как  так  случилось  тогда, и  именно  с  ним, он  не  мог до  сих  пор  объяснить. Как  объяснить  свое  появление  в  том  рыбацком стареньком, почти  завалившемся  на  бок  доме. Как  его  в  той  деревне  все считали  не  нормальным. Умственоотсталым  от  своего  взрослого тридцатилетнего  тогда  возраста. Душа  еще  ребенка  лет  пятнадцати  в  теле практически  взрослого  мужчины. И  как  он  быстро  повзрослел  в  одну ночь. И  теперь  вот  эта  школа  Олимпия. И  все  вертится  вокруг  него вокруг  самого  Ганика.

   Все  странно  и  непонятно.

   Кто  он? И  вдруг  он  вспомнил  еще  одну  женщину. Вдруг  и  так неожиданно  и  вспомнил, что  видел  ее  в  своих  снах  и  даже  когда  видел ее, еще  не  понимая  и  не  зная, кто  это? О  ней  говорила  ему  его  приемная мама  Сильвия. О странной  той  женщине, которая  встречалась  ей  постоянно  и  время  от  времени  не  так  далеко  на  Апиевой  дороге  и  не далеко  от  их  дома. Он  вспомнил  ее  синие  смотрящие  на  него  глаза. Синие  глаза, как  небо. Горящие  странным  небесным  светом. Те  женские очень  красивые  глаза, полные  материнской  любви. И  такие  почему-то  ему знакомые. Он  вспомнил, что  видел  их  первыми  в  своей  жизни. Как, наверное, слепыш  котенок  первый  раз, когда  открывает  свои  слипшиеся маленькие  глазенки, видит  свою  мать  кошку. Он  еще  совсем  маленьким ребенком. Новорожденным  ребенком. Первый  раз  видел  те  синие материнские  глаза.

— «Мама» — произнес  сам  про  себя, молча  Ганик. Настоящая  его  мама. Сильвия  не  скрывала  от  него  его  непонятное  и  необъянимое  появление  в  их  доме. Еще  совсем  маленьким. Он  даже  помнил, как  Сильвия  поила его  козьим  молоком, а  не  своей  материнской  грудью. Странная  такая  вот память.

  И  он  чувствовал, что  он  им  не  родной. Даже  еще  тогда  когда  как дурачек  носился  с  деревенскими  крестьянскими  мальчишками  по  своей деревне  в  возрасте  почти  тридцати  лет. И  вся  его  деревня  потешалась над  ним  как  над  недоделанным  придурком.

  Да, он  не  родной  Сильвии  сын. Это  и  не  скрывал  и  утопленник  отец Митрий  Пул. Та  странная  женщина, русоволосая  бродяжка. С  легкой сединой  в  волосах. Он  видел  ее  и  во  снах  своих, своего  детства.

Странных  каких-то  и  не  очень  добрых  снах, которые  внезапно прекратились, став, он  гладиатором. Но  вдруг  этой  ночью, он  вспомнил  о них, и  о  той  женщине, которую, он  там  видел  и  общался  с  ней. Она  была не  совсем  такой  там  во  снах. И  не  такой, какой  ту  женщину  видела Сильвия. То  была  молодая  очень  красивая  женщина  приблизительно такого  же  возраста, как  и  он  сейчас. И  очень  красивая  патрицианка. С  длинными русыми  волосами  под  длинной  цета  неба  светящейся  и  словно  живой накидкой. Он  даже  вспомнил  ее  лицо. Очень  красивое  и  миловидное. Она касалась  его  своей  женской  в  красивых  пестнях  из  небесных  живых изумрудов  на  утонченных  пальцах  рукой  и  называла  его  своим  сыном. И все  время  вела  его  Ганика  куда-то. Они  почему-то  все  время  от  кого-то бежали. От  кого, он  не  знал.

  Она  его  настоящая  мама, там  в  тех снах  уводила  его  через  какую-то странную  большую  открытую  дверь. Дверь, прямо  висящую  в  воздухе. И  те, кто  преследовал  их  оставались  там, а  они  вдоем  укрывались  уже  в другом  таком  же  не  менее странном  сне, как  и  тот.

  И  все  дальше  сна  не было. Просто  пустота. Черная  или  серая  пустота. В каком-то  беспамятстве  и  все. И  весь  этот  непонятный  странный  сон. Но Ганик  чувствовал, что  та  женщина  была  не  просто  женщина. Что, скорее всего  она  и  на  самом  деле  имела  к  нему  какое-то  отношение.

— «Мама» — вдруг  снова  произнес  он  про  себя — «Где  же  ты, мама?».

  Он  заплакал. Первый  раз  в  своей  жизни, заплакал  и  вдруг  почувствовал, что-то  в  своем  сердце  и  груди. Он  вдруг  почувствовал  ее, ту  женщину.

Так  сразу  и   внезапно. Как  будто  она  была  уже  где-то  недалеко  и  рядом. Будто  уже  шла  снова  по  той  Апиевой  дороге  и  уже  к  нему. Что-то переменилось, и  он  почувствовал, как  тогда  когда  они  шли  по  той Апиевой  дороге, обнявшись  с  приемной  мамой  Сильвией, когда  уехали  те воины  конники. И  этот  взгляд  в  спину. Он  почувствовал  тогда  его, но  не придал  этому  значение. Такой  режущий, словно  ножом  взгляд  кого-то, кто стоял  недалеко  от  них  за  их  спинами. Тогда  и  Сильвия  почувствовала этот  невидимый  и  незримый  взгляд. Взгляд  кого-то, кто  смотрел  на  них уходящих  к  себе  домой. Взгляд  того, кто  словно  спустился  с  небес. И  стоял  там  на  дороге. Но  кто  это  был? Он  не  знал. И  не  мог  знать  никто из  земных  смертных.

                                              ***

  Миллемид  снова  вернулся. Он  с  Небес  вернулся  на  землю. Посланник Божий  и  посланник  Божественной  Силы. Он  вернулся  продолжить  то, что должен  был  доделать  теперь  до  конца.

  Он  не  смог  убить  Зильземира, да  и  не  хотел, хотя  у  него  были  все основания  сделать  это. Он  слишком  сильно  его  любил, вернее  ее, как  и сам  его  Создатель, и  Отец  Бог.

  Он  вернулся. Вернулся  по  приказу  Своего  Создателя. Снова  на  эту заполненную  болью  и  грехом  землю. Его  об  этом  просила  и  она. Его Небесная  любовь. Зильземир. Красавец  Зильземир.

  Миллемид  снова  стоял  на  Апиевой  дороге  подымая  взмахами  огромных, похожих  на  птичьи  крыльв  с  нее  дорожную  пыль  в  бушующем  вокруг него  яростном  вихре. Сверкая  светом  своих  черных  как  ночь  глаз. В золоте  перстней  на  красивых, похожих  на  женские, руках  из  небесных изумрудов. И  в  длинной  сверкающей, словно  живой, до  земли  небесной, светящейся  астральным  светом  сутане  из  движущихся  по  ней  звезд  и галактик. Распустив  по  незримому  ветру  свои  длинные  черные  вьющиеся волосы, он  стоял  снова  на  Апиевой  дороге. Касаясь  ее  золочеными ангельским  сандалиями. Подпоясанной  широким  бриллиатовым  сотканным из  звездной  пыли  с  красивой  изумрудной  пряжкой  поясом. По  своей гибкой  талии  на  живой  звездной  светящейся  Небесным  светом  ангельской  сутане. Ступив  золотом  своих  сандалий  на  выстеленный  отшлифованный временем  булыжник.

  Бог  отозвал  обратно  всех, и  только  он  был  должен  доделать  то, что  сам и  закрутил.

  Он  привел  в  Звездный  Рай  назад  Зильземира. Привел  его  к  Трону  Бога и  отдал  его  в  его  руки. И  теперь  Бог  направил  его  присматривать  за своим  на  земле  брошенным  сыном.

— Чтобы  не  единый  волос  не  упал  с  его  головы – произнес  он  ему.

— Чтобы  не  единый  волос… — повторил  вслух  Миллемид — Час  от  часу нелегче – ответил  сам  про  себя  Миллемид, стоя  на  каменной  запыленной временем  дороге. Все  уже  были  давно  на  Небесах. И  Гавриил  и Археомид. И  все  кто  охотился  за  Зильземиром. И  теперь  только  он  по приказу, Свыше, снова  ввязался  в  это  неблагодарное  дело. Ввязался  не только  по  приказу  Бога, но  и  по  просьбе  любимой.

— Зильземир, красавец  мой – произнес  Миллемид  тихо  и  негромко — Я выполню  то, что  ты  просишь. Выполнишь  ли  ты, что  я  прошу  от  тебя любовь  моя. Он  вспомнил  их  последний  разговор  перед  отлетом  сюда.

Когда  она  просила  его  сберечь  ее  родного  сына. Просила  его  Миллемида. Потому, что  он  был  единственным, кто  мог  это  сделать  и ради  одной  любви. И  лишь  потому, что  помимо  Бога  она  любила  и  его. Его  Миллемида. Зильземир  просил  его  приглядывать  за  ее  небесным сыном  на  земле, как  делала  она  до  этого. И  клялся  в  верной  и безудержной  любви  Миллемиду. Все  ради  любви. Все  держиться  на  ней.

Посланный  Богом  снова  с  Небес  Миллемид  знал  теперь, где  искать  того, кого  должен  был  теперь  беречь  и  охранять. Знал  многое  наперед. И  знал, что  делать  дальше.

  Он  побывал  везде. От  брошенной  и  полуразрушенной  ветхой крестьянской  избушки  на  краю  Селенфии  и  у  Сильвии, в  ее  новом  доме. Она  даже  не  заметила  присутствия  Миллемида. Он  проник  в  ее  разум  и нашел  путь  к  своей  цели.

  Теперь  его  цель  была  Ганик. Сын  его  Бога  и  повелителя. Сын  его любовника  Зильземира.

— Зильземир, Зильземир – восхищаясь  жертвенным  материнством  своей любимой, произнес  Миллемид — Ради  тебя, любимая, я  делаю  это. Только ради  тебя.

  И  превратившись  вновь  в  незримого  призрака  в  вихре  кружащей  пыли Миллемид, понесся  в  сторону  Рима.

                                               ***

  Утром  вся  Олимпия  была  на  ушах. Хароний  Магма  готовился  с Ардадом  в  Рим.

  Все  слуги, распугивая  и  разгоняя  дворовых  кошек  и  собак, метались  по  двору  из  одного  угла  в  другой  и  готовили  ланисте  повозку  и  коней.

   Конюх  араб  Хормут  запрягал  хорошо  откормленных  в  дальнюю  дорогу лошадей. А  рабы  Лакаста  и  Римий  таскали  вещи  в  повозку  своего хозяина. Сам  Хароний  готовил  бумаги  и  деньги. И  все  думал  брать с собой  Ардада  или  нет. Но  все, же  решил  взять  негра  Ритария  в  качестве помощника  и  в  прикрытие, если  кто-нибудь  нападет  по  дороге. Мало  ли всякого  сброда  возле  Апиевой  дороги  ошивается. Слуг  просто  преребьют и  все  и  его  ограбят. Особенно  у  самого  Рима. Там  было  весьма  опасно.

— Да, это  не  поезда  к  Варам — произнес, словно  сам  себе, считая  сестерции Хароний.

  Он  думал, может  еще  и  Ганика  прихватить  или  Ферокла, но  ограничился  Ардадом.

— Черт  с  ним  с  Лентулом  Варом — произнес  Хароний  Магма  Сивилле, стоящей  рядом  с  ним  в  его  кабинете – Обойдусь  без  его  рабов  и каменоломень. В  Риме  рабов  на  продажу  хватает. Куплю  там. Да  и  не  хуже  его  тех  замученных  трудом  больных  висельников.

— А  может  снова  поговорить  с  Варами? – произнесла  Сивилла.

— В  своем  уме! – возмущенно  ей  ответил  Хароний — После  всех  обид  и оскорблений! 

  Он  посмотрел  осудительно  на  свою  любовницу  рабыню  и  произнес  ей – И  речи  быть  не  может. Вар  отправил  меня  из  своего  дома, дав  понять, чтобы  я  не  рассчитывал  на  его  подачки. И  вообще  надо  подальше держаться  от  этих  Варов. И  не  пускать  даже  на  свой  порог. Особенно  его  эту  сучку  Луциллу. Опасная  тварь, хоть  и  женщина. И  сама  эта семейка  опасная. Чтобы  они  все  передохли – он  выругался, напоследок собрав  все  свои  сбережения, и  вышел  из  своего  кабинета, выводя  впереди себя  и  Сивиллу. И   запер  дверь  на  замок.

— Иди  и  займись  делом. А  мне  пора  в  дорогу. Еще  надо  будет  посетить одно  место – произнес  он, ей  хитро  прищурив  свои  маленькие  хитрые зеленые  глаза – Присмотри  за  рабами, пока  я  буду  в  отъезде. И  за  домом — он  добавил  и  вышел  уже  вперед  ее  во  двор  виллы, спустившись  на первый  этаж, пройдя  мимо  большого  бассейна  и  статуй  античных  божеств  и  колонн, подпирающих  верхний  ярус  второго  этажа  виллы. Пройдя  мимо  того  места, где  не  так  давно  Луцилла  Вар  устраивала смотрины  его  гладиаторам  и  облюбовала  лучшего  и  самого  красивого  из них. А  Сивилла, пылая  от  ярости  в  своей  ревности, следом  спустилась  со втрого  этажа  и  следом, тоже  вышла  за  ним  и  пошла  в  сторону  половины  рабов. Ей  захотелось  повидать  с  утра  рабыню  Марцеллу.

— Катись  к  своей  Кадии — прорычала  в  гневе  она  себе  под  нос — Пусть  она теперь  тебя  приласкает  как  я – А  я, пока  поразвлекаюсь  с  Гаником. Пока он  мне  нужен, как  и  ты. Но  это  пока. Пока  не  получу  свободу.

  Сивилла  вспомнила  о  служанке  Марцелле. Она  могла  слышать  весь раговор  ее  с  Луциллой  Вар. Хотя  и  далеко  стояла  у  дверей  ее  комнаты. Сивилла  решила  узнать  и  допытаться  у  Марцеллы  все  о  том, что  она знает  и  пригрозить, если  что  ей. О  сговоре  никто  не  должен  был  знать  в доме  Харония  Диспиция  Магмы. По  крайней  мере, пока  Сивилла  не получит  деньги  и  вольную. Она  первым  делом  сразу  же  пошла  ее, искать на  половине  рабов, но  не  нашла  сразу  и  взбешенная  окончательно. И, поняв  где  та, осталась  ждать  ее  возле  жилища  рабов, и  слуг, минуя каменную, узкую  алею, усевшись  на  входе  туда  на  деревянную  лавочку.  

  Мимо  старая  служанка  в  зрелых  годах  Ферония. Ферония поприветствовала  Сивиллу, но  та  не  глядя  на  нее, что-то  буркнула  той. И  та, пошла  дальше, оглядываясь  и  не  понимая, что  происходит  с  Сивиллой.

  Пока  она  сидела  здесь  уже  запрягли  повозку  для  Харония  Магмы, и  он уехал  вместе  с  Ардадом  и  несколькими  мужчинами  слугами, громко громыхая  колесами  по  булыжникам  по  направлению  к  Апиевой  дороге. И все  понемногу  в  Олимпии  успокоилось. Работа  шла  уже  спокойней, и никто  не  носился  сломя  голову.

  Вдруг  появилась  Марцелла. Она  стояла  на  тропинке  с  египтянином Лакастой  и  мидийцем  Римием, двумя  рабами  виллы  и  заметила  сидящуу на  этой  лавочке  Сивиллу. Марцелла  поняла, что  будет, похоже, разговор  с глаза  на  глаз  и  он  неизбежен. И  что  Сивилла  именно  ее  ждет. Она наконец-то  наговорилась  и  пошла  от  двоих  рабов  в  сторону  сидящей  на лавочке  Сивиллы.

   Лицо  Марцеллы  было  взволновано  и  настороженно, увидев  Сивиллу  и ее  недобрый  практически  злобный  и  хищный  сейчас  женский  взгляд. Она уже  понимала, что  разговор  будет  серьезный  и  скорее  всего  о  Луцилле  и их  общем  сговоре.

— Я  хочу  с  тобой  поговорить, Марцелла – произнесла  негромко  Сивилла, глядя  в  упор  с  болезненным  диким  и  злобным  любопытством  на Марцеллу – Ты  все  слышала?

— Что  слышала, Сивилла? — произнесла, будто  непонимая  ее  и  о  чем предстоит  говорить  Марцелла. Она  сделала  вопросительное  девичье черноволосой  брюнетки   миленькое  личико.

— Ты  наверняка  слышала  наш  с  Луцилой  Вар  разговор? — произнесла, не дожидаясь  никаких  от  Марцеллы  ни  положительных, ни  отрицательных ответов  Сивилла — Слышала, я  знаю, и  Луцилла  знает. Мы  все  это  вместе знаем.

   Марцелла  подошла. И   Сивилла, совершенно  молча  с  силой, схватила  ее  своей  цепкой  женской  левой  молодой  рукой  за  правую  девичью  руку. Прямо   за  тоненькое  правой  руки  запястье, и  усадила  рядом  с  собой  и  быстро  на  лавочку  у  тропинки. Та  даже  опомниться  не  успела, как  плюхнулась  широкой  молодой  девичьей  попкой  на  лавочку, почти  у  самых  полных  бедер  поджатых  скрещенных  в  сандалиях  красивых  заласканных  и  хозяином  гладиаторской  школы Олимпии  ланистой  Харонием  Магмой  и  Ритарем  гладиатором  Гаником ног  Сивиллы. Касаясь  ее  своими  тоже  красивыми  бедрами  и  своей длинной  рабыни  из  простой  белой  ткани, подпоясанной  тонким  простым пояском  туникой  ее  цветной  более  богатой  с  красивым  разноцветным поясом  такой  же  длинной  туники.

  Сивилла  злобно  сдавила  своей  женской  смуглой  алжирки  рукой  правую  руку  Марцеллы.

— Больно! — простонала  испуганно  и  боязливо Марцелла, понимая, что Сивилла  все  теперь  знает  о  ней.

 – Больно  отпусти  меня! Я  ничего  не слышала! — она  Сивилле  сквозь  стон  быстро  испуганно  проговорила — Ничего! Отпусти, Сивилла! А  то  пожалуюсь  Фероклу!

— Надо  же  напугала! – прошипела  Сивилла – Она  Фероклу  все  расскажет. Будто  меня  он  испугает, твой  раб  Ферокл! 

  Сивилла  в  гневе  сильнее  еще  сдавила  руку  за  запястье  Марцеллы. Та уже  вскрикнула, но  Сивилла  отпустила  ее  и  проговорила  Марцелле – Смотри  у  меня  рабыня. Смотри  если  что. Пожалеешь. Если  не  будешь молчать!

  Но Сивилла  опоздала  с предупреждением. Марцелла  уже  все  рассказала Фероклу, и  возможно  Ферокл  был  прав, что  запретил  ей  все  это  выносить  на  свет. Она  соскочила  с  лавочки. И  в  этот  момент, они  обе услышали  женкий  визг. Он  донесся  от  места, где  жили  рабы  и  слуги.

  Сивилла  тоже  подскочила  с  лавочки, и  они  обе  в  испуге  уставились, не понимая, что  произошло  туда, откуда  донесся  женский  крик. Они  замерли, не  двигаясь  на  месте  и  не  решаясь  туда  пока  идти.

   В  этот  же  момент одна  из  молодых  служанок  Цивия, выскочила  из-за  поворота  и  кустов  высоких  оливковых  деревьев. И  подбежала  с  криком — Повесился! 

  Она  подбежала  к  Сивилле  и  Марцелле.

 — Повесился! — она  перепуганная  прокричала  вся  в  слезах, и  трясясь  и глядя  на  Сивиллу  и  Марцеллу.

— Кто  повесился? — выдавила  еле, еле  и  тихо, почти  шепотом, из  спертого, от  испуга  горла  Сивилла. Глядя  в  недоумении  и  испуге  на  служанку Цивию.

  В  это  время  послышался  топот  ног  по  тропинке  со  стороны  половины гладиаторов. И  к  ним  подлетели, подымая  пыль  с  каменной  узкой  аллеи Ферокл  и  Ганик, и  еще  несколько  человек  состоящих  из  гладиаторов  и рабов  этого  поместья. Здесь  же  была  только  что  проходившая  мимо старуха  Ферония  и  двадцатилетние  рабыни  Алекта  и  Милена. Конюх  араб  Хормут. И  даже  несколько  старых  охранников  гладиаторов, бросив все  во  главе  с  покалеченным  ветераном  гладиаторской  арены  негром нубийцем  Гектолом, подбежали  на  истошный  крик, доносящийся  во  все стороны  Олимпии.

— Что  стряслось?! – прокричала  Сивилла, как  только  подбежали  Ганик  и все  остальные, схватив  за  руки  свою  подчиненную  ей  Инию, служанку  и рабыню  гладиаторской  школы.

 – Кто  орет  там  как  резанный?! – она  переспросила  быстро  ее.

— Там, там! – дрожащим  голосом   пролепетала  Иния – Там  Амрезий!

— Что, Амрезий?! — прокричала  на  служанку  Сивилла, ударив  ее  по  лицу правой  в  золоченом  браслете  на  запястье  рукой, но  Ганик  поймал Сивиллу  за  правую  ее  руку, и  Сивилла  посмотрела  на  Ганика  зло  и осуждающе.

 — Отпусти  мою  руку — тихо  проговорила  она  ему, не  отводя  своего  взгляда  черных  глаз  алжирки  на  него.

— Если  не  будешь  бить  рабыню, Сивилла – проговорил  он, ей, смотря  в  ее те  невероятно  злые  глаза. И  в  этих  глазах  не  было  той  уже  былой любви, а  только  ревность  и  злоба, злоба  к  нему  и  отчего  он  понять  не мог. И  повсему  было  видно, Сивилла  была  вне  себя  от  чего-то. Это  все ревность, ревность  как  он  решил  из-за  Луциллы  Вар.

— Не  буду — проговорила  Сивилла, выдяргивая  свою  в  тонком  золоченом браслете  правую  руку  из  правой  сильной  мужской  руки  Ганика.

  Она  отвернулась  от  его  пристального  недоумевающего  взгляда, когда  на тропинке  появились  бегом  еще  две  рабыни  дома  Харония  Диспиция  Магмы, служанки  негритянка  Лифия  и  Верония. Они  подбежали  к стоящим.

— Амрезий  повесился! – прокричали  в  слезах  молодые  рабыни – Там  у  нас, у  себя  в  подвале!

  Все  бросились  бегом  на  половину  рабов. По пути  встретив  перепуганных  таких  же  Алекту  и  Милену, почти  у  входа  в  жилище рабов.

  Они  заскочили  внутрь  узкого  под  виллой  нижнего  цокольного  этажа  и во  главе  с  самим  Гаником, ворвались  в  комнату  из  серого  камня, как  и  у всех  здесь  живущих  рабов  Амрезия. Там  на  полу  лежал  сам  Амрезий, и голова  его  была  на  коленях  Холая, раба  ливийца  и  единственного, пожалуй, друга  Амрезия. Рядом  стояла  и  плакала  служанка  Верония, подруга  Цивии. Холай  тоже  плакал, склонившись  над  мертвым  и посиневшим  от  удушья  телом  и  мальчишеским  лицом  Амрезия.

  Он  закрыл  руками  Амрезию  глаза, и  что-то  шептал  ему  на  своем ливийца  языке, склонившись  над  трупом  мальчишки  голубого. Ганик опустился  тоже  на  колени  рядом  и  приподнял  рукой  голову  Холая.

— Как  это  вышло – он  спросил  Холая.

— Не  знаю – прошептал  захлебываясь  слезами, ливиец  раб – Я  нашел  его  в петле  вместе  с  женой  Сесилией.

— Это  она  так  кричала? — произнес  Ганик.

— Да — произнес Холай – Она  напугалась, когда  его  увидела  в  петле.

   В дверях  появилась  Сивилла. Она  отстала  от  бегущих, и  никто  и  не заметил, что  она  не  побежала  за  остальными. Ей  было  вообще  сейчас  все равно. Для  нее  мальчишка  этот  Амрезий  ничего  не  значил, как  и  все здесь. Он  был  всегда  у  нее  на  затрещинах  и  побегушках. И  в  первую очередь  потому, что  здесь  был  не  такой  как  все. И  самый  молодой  из всех  рабов  Олимпии.

  Рабы  и  слуги, сбежавшиеся  в  комнату  Амрезия, обступили  мертвое  его тело. И  сидящих  рядом  с  ним, на  коленях  Холая  и  Ганика. Рядом опустился  на  корточки  и  Ферокл.

— Что  будем  делать, Ганик? – спросил  фракиец.

— Надо  унести  его  в  холодный  подвал — произнес  Ганик – Там  он  лучше пролежит  до  прибытия  Харония.

— Да – ответил  плача  громко  Холай – Да, надо  отнести.

   И  Ганик  взял  на  руки  тело  мертвого  Амрезия. И  понес  его  из  его комнаты  на  улицу  во  двор  Олимпии. В  сторону  глубокого  подвала, где обычно  все  хранилось  из  съестного  и  вино.

   Все  слуги  и  рабы  последовали  следом  за  Гаником  и  Холаем, идущими впереди  них. Причем  совершенно  уже  не  замечая  саму  Сивиллу, будто  ее  нет, здесь  совсем. Даже  Алекта  и  Милена, сделав  скорбные  лица и  изображая  грусть, пошли  следом, не  замечая  Сивиллу. Они  последними видели  Амрезия  и  досадили  ему, и  после  он  в  отчаянии  повесился  от своего  рабского  положения  и  безысходности  от  издевательств. Постоянных  издевательств  с  их  стороны.

— Это  все  из-за  вас! – произнесла  и  ткнула  больно  локтем  одну  из  них  в зрелых  годах  рабыня  и  служанка  Иния, идущая  рядом  с  такой  же  далеко не  молодой  рабыней  Феронией — Вы  виноваты  в  его  смерти. Все  из-за вас! – Иния  злобно  произнесла  это  Алекте  и  Милене. И  те, уткнувшись носом  в  свою  грудь, отвернули  в  сторону  каждая  голову, и  остановились, пропуская  идущих  за  ними  двух  других  молодых  служанок  рабынь Цивию  и  Веронию, отойдя  от  траурного  шествия. Другие  идущие  за всеми, будто  не  обратили  на  это  внимание, и  пошли  дальше.

  Все  знали, что  Алекта  и  Милена  постоянно  его  тыкали  и  донимали, но им  сейчас  было  не  до  них. Они  просто  шли  следом  за  Гаником  и  телом на  его  руках  мальчишки  голубого  Амрезия. И  его  другом  плачущим навзрыд  почти  как  женщина, лет  двадцати  ливийцем  Холаем.

  Иния притормозила, и  сказал  им – Я  все  расскажу  хозяину, и  он  накажет вас  за  это. Это  все  из-за  вас!

  А  Ганик  нес на  своих  сильных  руках  Ритария  гладиатора  молодого мальчишку, и  сожалел  о  его  смерти. Он  сожалел, что  даже  толком  ни разу  по-человечески  не  поговорил  с  ним.

   Сивилла  ни  за  кем  не  пошла. Она  осталась  на  половине  рабов, размышляя  о  случившемся. И, думая  о  своих  теперь  уже  планах  на будущее. Она  думала  и  о  Марцелле. Рабыня  эта  девчонка, наверняка  все слышала. И  может, рассказала  уже  кому-нибудь  об  их  сговоре  с  Луциллой  ее  бывшей  хозяйкой.

— «Будет  она  молчать  или  нет?» — думала  сейчас  Сивилла, и  ей  совершенно  дела  небыло  до  мертвого  Амрезия. И  о  его  такой  вот  глупой гибели.

  Сивилла  не  знала, что  Марцелла  все  же  уже  успела  рассказать, эту тайну  своему  любимому  гладиатору  фракийцу  Фероклу. Сивилла  решила не  испытывать  больше  судьбу  из-за  этой  служанки  рабыни  Марцеллы, а просто  приглядывать  до  поры  до  времени  за  ней. И  надо  было поговорить  еще  раз  со  своей  бывшей  хозяйкой  Луцилой  Вар. Что  делать дальше, если  Марцелла  все  же  растрепала  об  их  личном  разговоре, и  о том, что  Сивилла  бывшая  рабыня  Луциллы  Вар. И  имеет  к  ней  теперь снова  непосредственное  отношение. Ведь  это  вызовет  неприязнь  к  ней самого  Харония  Магмы. И  неизвестно, как  он  после  этого  с  ней  поступит.

Может, продаст  как  ненужную  собаку  первому  прохожему. Он  теперь  в ссоре  с  Варами  и  ненавидит  их  всех, да  и  ненавидел  и  раньше  и презирал, как  низший  по  своему  положению. К тому  же  Вары, тоже  его презирали  как  низшего  по  положению, но  имели  отношение  по  продаже рабов. Но  теперь  все  было  совсем  порвано  и  для  Сивиллы  небезопасно. И  она  думала  о  том, чтобы  Марцелла  все  не  испортила. И, о  том, как  бы снова  пообщаться  с  Луциллой  Вар.

  Сивилла  пошла  к  себе  среди  оливковых  деревьев  и  клумб  с  красивыми цветами  по  каменной  узкой  тропинке  мимо  тренировочного  маленького  с желтым  песком  арены  амфитеатра  в  сторону  своего  жилья, думая  только об  этом. Она  уже  не  думала  ни  о  чем, кроме  свободы.

                          Часть V. Мартовские Иды.

 

  Первый  сенатор  и  консул  Рима, патриций  Лентул  Плабий  Вар  не  думал  теперь  ни  о  чем, кроме  как  о  своем  долге  перед  Харонием  Магмой. И  ему  не было  покоя. Старший  Вар  проводил  недавно  своего  сына  младшего  Луция  Плабия  Вара  в  долгий  военный  поход. И  даже  не  думал  о  нем, а только  о  расплате. Тот  проигрыш  на  глазах  всего  Рима  и  императора Цезаря  Тиберия  не  давал  ему  покоя. Кроме  того, подходили  ежегодные Мартовские  Иды.

  Эта  весна  в  Риме. Даже  она  не  давала  сейчас  покоя  Лентулу  Плабию Вару. И  этот  чертов  сенат, где  ему  часто  надлежало  быть  и  приходилось присутствовать, и  ораторствовать. Эта  весна  до  бешенства  раздражала Лентула  Плабия  Вара. Он  все  еще  не  вернул  долг  Харонию  Магме  после того  как  отшил  его  грубо  и  с  насмешками  из  своего  загородного  дома.

День  ото  дня  он  только  и  думал  об  возвращении  своего  долга  этому ланисте  Олимпии. Злоба  просто  съедала  Лентула  Плабия  Вара. Луцилла еще  словно  взбесилась  и  чуть  ли  каждый  день  лупит  слуг  и  рабов. Без конца  кого-нибудь, да  порет  руками  Касиуса  Лакриция  за  все  подряд, чтобы  любой  раб  или слуга  не  сделал. А  тут  еще  Мартовские  Иды. И Цезарь  Тиберий  готовит  новые  игры  в  Риме. И  Рим  весь  на  ушах  от этих  новостей  и, шумит  уже, не  затыкаясь  об  этом  на  всех  перекрестках и  улицах  большого  красивого  каменного  города. Об  этом  говорит  и  сам сенат.

  Лентул  слышал, что  Хароний  набрал  новых  рабов, после  того  как  они так  с  ним  расстались. И  Лентулу  Вару  от  этого  не  было  покоя. Он жаждал  увидеть  Харония  Магму  перед  собой  на  коленях, после  того  как опаршивелся  на  тех  недавних  гладиаторских  играх. И  этот  Ритарий Харония. Луцилла  хотела  заполучить  его. Словно  свет  клином  сошелся  на нем. Девка, просто  одурела  от  него  и  даже  не  скрывала  от  своего  отца.

  Только  все  разговоры  о  нем. Наверное, еще  и  во  сне  разговаривает  о  нем.

— «Что  она  в  нем  нашла?» — подумал  про  себя, сидя  в  своем  кабинете  и золоченом, почти  как  у  императора  Рима, большом  кресле  старший  Вар — «В  этом  рабе  гладиаторе?».

  Еще  тогда  стоя  у  каменного  верхнего  ограждения, она, забыв  обо  всем, любовалась  им. И  Лентул  это  заметил. Вообще  от  его  хищных, как  и  у его  родной  любимой  дочери  Луциллы  Вар  синих  глаз  мало  что ускользало, и  его  трудно  было  обмануть. Его  просто  все  боялись. И  не только  рабы  и  слуги, но  и  некоторые  сенаторы, и  просто  знакомые  из элиты  Рима. И  не  без  основания.

   Лентул  был  в  дружбе  с  самим  Тиберием, и  они  опасались  за  свое благополучие. И  старались  меньше  контачить  с  Летулом  Варом, дабы  не намозолить  ему  глаза  и  не  раздражать  его. Но  речь  не  о  том, кто  его боялся, а  о  другом. О  том, о  чем  сейчас  думал  сам  Лентул  Плабий  Вар.

  Он  заметил, как  Луцилла  переменилась, когда  увидела  этого  гладиатора. Она  стала  просто  одержима  им. Этим  здоровенным  и  сильным  Ритарием. И  что  его  дочь  встречалась  с  той  рабыней  по  имени  Сивилла. Луцилла несколько  раз  встречалась  с  бывшей  своей  проданной  Харонию  его служанкой  Сивиллой, алжиркой  из  его  каменоломень. И  уже  несколько  раз  в  самом  Риме. И  это  его  самого  настораживало. Особенно  после  того случая  давнишнего, когда  по  его  приказу  было  казнено  на  этой  вилле несколько  рабов  и  рабынь. И  он  вспомнил  ее. И  та  алжирка  чудом  отделалась  от  казни. И попала  в  каменоломни, и  там  чуть  было  не загнулась, но  Хароний  Магма  выкупил  у  Лентула  Вара  ее  жизнь. И  купил  себе  за  хорошие  тогда  деньги.

  Что-то  опять  соединяло  этих  двух  закадычных  подружек. Что  он старший  Вар  еще  не  знал, но  хотел  узнать  у  Луциллы. Может  их  взгляды  совпадут, и  будут  касаться  Харония  Магмы.

  Луцилла  встречалась  неоднократно  со  своей  бывшей  служанкой, каким-то образом  и  тайно. И  Лентулу  Плабию  Вару  это  было  известно  от своего  лучшего  шпиона  Камрута  в  самом  Риме, араба, который  обо  всем  ему докладывал. Даже  о  проделках  его  дочери  Луциллы  Вар. Именно тогда  по  его  доносу  Лентул  и  накрыл  свою  дочь  в  борделе  Рима, вместе с  этой  Сивиллой, рабыней  и  еще  несколькими  рабынями  из  его  дома, и подручными  Луциллы. Но  сейчас, главное  для  Летула  Плабия  Вара  был Хароний  Диспиций  Магма. И  месть  не  давала  ему  покоя, после  того  как тот  купил  гладиаторов  на  Римском   рынке  рабов. И  теперь тренирует  их уже  целый  месяц  со  своим  Ардадом. Негром  эфиопом. Здоровенным  и сильным  и  по  всему  видно  отличным  тренером  и  телохранителем. И  правой  рукой  в  доме  Харония. И  тот  такой  же  здоровенный  Ритарий.

Запавший  в  душу  его  дочери  Луциллы. Молодой, и  тоже  сильный подстать  своему  учителю. Его  звали, кажется, Ганик. Именно  он  тогда выиграл  тот  бой. Бой  против  того  Ритария  из  Капуи. И  его  людей, порезав  их  как  щенят  за  короткое  время  боя. Именно  он  дал возможность  проиграться  в пыль  при  императоре  Тиберии  перед Харонием  Магмой  Лентулу  Плабию  Вару.

   Лентул  сейчас  ненавидел  даже  самого  Тиберия. И  всех  кому  остался, как  он  считал, должен  после  тех  гладиаторских  на  желтом  песке  главного  амфитеатра  Рима. И  он  жаждал  отыграться  и  отыграться  за  все и  сверх  того  возможного. Проиграть  какому-то  ланисте, сутенеру  и торговцу  рабскими  жизнями. Это  болезненно  задевало  сенатора  Вара, и ему  не  было  покоя, пока  месть  жила  в  нем, в  его  зловещей  и  крайне жестокой  натуре.

— «Надо  будет  поговорить  об  этом  Ганике  с  Луцилой» — подумал  Лентул Вар. И  решил  это  сделать  немедленно. Но  тут  вошел  управляющий  домом  Варов  правая  его  рука  Арминий  Репта.

— Тебе  чего, Арминий? — спросил  раздраженно  Лентул  своего  предворного и  верного  слугу.

— Прибыл  сенатор  и  консул  Цестий  Панкриций  Касиус — ответил, поклонившись  головой  стоя  у  дверей  кабинета  Лентула  Вара  Арминий Репта – Он  прямо  из  сената. Хочет  попроведовать  вас, хозяин, и  узнать, почему  вы  не  присутствовали  на  последнем  заседании.

— Вот  как? — улыбнулся  ехидно  Лентул – Любопытный  какой. Спит, наверное, и  видит  меня  где-нибудь  в  Римской  канаве  убитым. Или  сосланным  в  Египет  или  куда  подальше – и  он  произнес  громко — Ну  что встал! Зови  его! – прикрикнул  на  Арминия  старший  Вар — Зови  этого старого  ублюдка! И  прикажи  нашим  рабам  принести  вина  и  фруктов. И живей! 

  Лентул  поправил  сам  пурпурную  мантию  руками  на  своей  белой расшитой  золотой  нитью  тоге.

— Слушаюсь — ответил  раболепно  Арминий  Репта  и  скрылся  за  дверями кабинета. Лентул  и  впрямь  не  присутствовал  в  этот  раз  в  сенате, ссылаясь  на  недомогание, недомоганием  которым  стал  его  проигрышь Харонию  Мангме.

                                               ***

  Бой  уже  длился  целые  сутки  с  переменным  успехом. Под  самыми стенами  Римского  укрепления. Выстроенного  высоким  частоколом  у  самой  кромки  густого  заросшего  травянистым  бурьяном  и  кустарниками хвойного  и  лиственного  перемешенного  буреломами  леса. Осада  длилась уже  неделю  местными  племенами, состоящим  из  руссов  и  гуннов. И  им было  трудно  преодолеть  завесу  щитов  в  бревенчатом  проломе, где  только, что  упали  выбитые  бревенчатым  на  толстых  веревочных  канатах тараном  огромные  деревянные  окованные  железом  ворота.

  Римский  легион, прикрываясь  квадратными  большими  солдатскими щитами  под  навесом  падающих  стрел  и  копий, держал  в  том  проломе упорную  самоотверженную  осаду. А  варвары  лезли  напролом, прямо на остроконечные  воинские  мечи. И  гибли, один, за  одним, падая  тут  же замертво  пронзенные  прямыми  ударами  римлян  в  область  шеи  и  ключиц в  фонтанах  артериальной  льющенйся  во  все  стороны  крови, которая стикала  по  тем  солдатским  щитам. И  текла  на  саму  землю  и  на  лежащие трупы  под  ногами  Римских  солдат, которые  не  отходили  ни  на  шаг, прекрастно  понимая, что  отступление  чревато  гибелью.

  Все  кругом  горело. И  запах  гари  распространялся  на  всю  округу.

  И  только  крик. Крик  ликующих  и  умирающих. Крик  и  команды  по  рядам  легионеров, в  которых  был  и  Мисма  Магоний. Перехватив инициативу  от  умерших  командиров  под  ударами  стрел  варваров, он удерживал  вмести  с  солдатами  это  крепостное  укрепление  и  Римский полевой  лагерь.

  Поняв  губительность  положения. И  то, что  медлить, было  нельзя, Мисма Магоний, напялив  шлем  убитого  подручного  Центуриона  Октавия  Рудия Мелы, ординарца  Крицуса  Плата, и  схватив  меч  гладий, весь  в  крови, он командовал  солдатами  ветеранами  первой  центурии  в  этом  бревенчатом проломе  на  рухнувших  крепостных  деревянных  воротах. Это  было удивительно, но  Мисма  сумел  взять  на  себя  командование. Убив  лично  на  глазах  воинов  ветеранов  за  буквально  две  три  минуты  пятерых  варваров, гораздо  здоровее себя  и  завоевав  мгновенно  доверие  командира. Имея  собственный  опыт  боев  на  арене  Римского  амфитеатра, и  в  силу возникшей  в  рядах  первого  ведущей  когорты  легиона  ветеранов  первой центурии  триариев  паники  и  сумятицы. Он, перехватив  инициативу командира, лично  убив  пару  паникеров  из  числа  легионеров, заставил остальных, подчиниться  ему. И, сплотившись  вместе, держать  осаду, Мисма личным  примером, рубя  налево  и  направо  наседавших  варваров  в  самых первых  рядах  бок  о, бок  с  солдатами.

  Он  давно  не  был  в  таких, кровавых  переделках  и  его  душа  пела. Под крик  летающих  над  полем  боя  в  гари  пожарища  и  клубах  дыма  черных обезумевших  от  будущей  поживы  ворон.

  Это  было  то, что  ему  было нужно. Это  был  его  мир, мир  убийств  и крови. Раньше  он  дрался  насмерть  на  желтом  песке  Рима, но  тут  было куда  интереснее. Такой  массы  варваров  он  еще  не  видел  своими  глазами. Он  вообще  не  видел  свободных  варваров, только  в  качестве  рабов. Он даже  не  знал, что  они  способны  на  такое. Все  что  говорили  в  Риме римские  граждане  о  них, было  поистине  правдой. Они  дрались  как  звери. И  он  с  этим  уже  изрядно  потрепанным  легионом  с  большим  трудом удерживал  эту  долгую  изматывающую  осаду. Здесь  на  Востоке  и  на самой  границе  Римской  империи.

  Он  оказался  сейчас  как никогда и  в  нужном  для  всех  и  себя  месте. Посланный  в  эту  поездку  за  рабами, теперь  Мисма  Магоний  учавствовал в  боевом  сражении. Сначала  отсиживаясь  в  центре  лагеря, после  того  как все  началось, он  не  выдержал  и  кинулся  в  бой, видя  бедственное положение  римского  войска  и  самого  военного  лагеря. Мисма  даже  не знал, что  он  должен  был  не  доехать  до  этого  места. Что  его  жизнь  была предрешена  за  тугой  кошелек  сестерциев  своего  хозяина  ланисты Олимпии  Харония Диспиция  Магмы. И  что  Хароний  Магма, решил избавиться  от  него, но  судьба  внесла  свои  коррективы  в  его  жизнь. А может  Боги  были  более  все  же  благосклонны  к  Мисме  Магонию.

Возможно  и  не  только  одни  Римские  Боги, которым  он  постоянно приносил  дань  и  молился  им, правда, чертыхаясь  через  каждое  слово, но все  же. Все  же  его  убийство  по  дороге  не  состоялось. И  он  на  свою радость  или  разочарование  даже  об  этом  не  узнал. И  не  узнает  уже никогда.

  Женщина. Да, женщина, которую  он  любил. Она  молилась  за  него  Богам. Она  любила  Мисму  Магония. Она  с  большим  трудом  от  себя  отпустила его  тогда  из  своего  дома  и  деревни. Он  обещал  к  ней  вернуться, потому, что  любил  ее. И  эта  любовь  не  давала  ему  просто  так  вот  погибнуть. Он обещал  Сильвии  вернуться  назад. И  дрался  как  зверь  за  нее. За  свою  к ней  любовь. После  проведенной  с  Сильвией  ночи  он  стал  другим. Другим уже  человеком. И  решил  все  поменять  в  своей  жизни, если  все сложиться, как  он  хотел. Он  обещал  вернуться. И  он  сделает  это, но  не сейчас. Сейчас  нужно  было  выстоять  и  победить. Как  на  желтом  песке амфитеатра, когда  Мисма  был  рабом  и  был  молодым  гладиатором  до свободы, полученной  там, как  и  его  вечный  соперник  по  школе  Олимпия Ритарий  Ардад. Когда  как  Ардад стал  Рудиарием.

   Мисма  Магоний  был свободен, как  и Ардад, но  ему  было  некуда  пойти. А  теперь  все  менялось, и  было  уже  по-другому, и  у  Мисмы  была  теперь цель. Он  уже  не  думал  о  поиске  рабов, и  об  возвращении  в  Олимпию, а о  своей  теперь  свободе  и  любимой  своей  крестьянке  Сильвии. И  о  доме в  котором  провел  с  ней  ночь. Его  тянула  туда, и  он  хотел  вернуться.

  Мисма  тогда  и  не знал, что  и  Ардад  хотел  его  смерти. Что  существует сговор  между  другом  по  арене  Ардадом  и  их  общим  хозяином  Харонием  Магмой  против  него. Что  жизнь  его  уплачена   центуриону командующего  Гая  Семпрония  Блеза  Октавию  Рудию  Меле, но  Мела лежал  убитым, как  и  Сесмий  Лукулл  Капулион  и  Династий  Римий  Мерва, среди  окровавленных  трупов, своих  же, солдат  и  трупов  варваров.

Где-то  под  ними  в  этой  мерзкой  изрубленной  топорами  и  мечами превращенной  в  мясной  фарш  куче, где-то  за  рухнувшими  воротами.

  Мела  не  успел  совершить  то, что  должен  был  по  дороге  сюда  сделать. Он  почему-то  все  откладывал  это  крвоавое  подлое  дело. И  мог  много раз  попробовать  убить  Мисму. Но…

  Его  с  товарищами  приняли  в  доме  сорокалетней  красивой  порядочной  и  чистой  душой  деревенской  крестьянки. И  у  Мелы  рука  не  подымалась,  пока  совершить то, что  он  обещал  Харонию  Магме. Так  как  та  женщина  была  знакомой  Мисме  Магонию. И  уже  была  практически  и  условно  обвенчанной  с  ним.

  Он  отложил  это  непристойное  для  воина  дело  на  потом, посчитав, что такой  прожженный  битвами  на  арене  амфитеатра  опытный  ветеран гладиатор  пригодиться  в  походе, и  он  не  поторопился  сделать  обещанное Харонию  Магме. И  вот  погиб  при  осаде  этого  укрепления. Как  и  еще несколько  военачальников  легиона.

  Только  где-то  в  самом  тылу  у солдатских  шатров  и  палаток  был  в  окружении  личной  охраны  сам командующий  войском  генерал  Блез. Пожалуй, единственный, оставшийся из  высших  чинов. И  который  тоже  отдавал  команды  на  головной  фланг, своему  войску. Переформировывая  там, в  тылу  остальные  менее  опытные шеренги  молодых  воинов  легиона, пока  Мисма  Магоний  с  солдатами удерживал  в  проломе  высокого  бревенчатого  крепостного  частокола врагов, принимая  их  на  щиты  опытных  уже  таких  же, как  и  он  сам  и закаленных  в  войнах  и  походах  Римских  солдат.

— Стоять! – кричал  Мисма  Магоний  солдатам, прикрываясь  от  топоров  и копий  врагов  за  их  щитами  и  поражая  насмерть  ударами  гладия нападавших  черноволосых  гуннов  и  русоволосых  русов — Держать  строй! Упереться  щитами  в  спину  каждому! Держать  строй! Стоять  на  месте. И  ни  с  места, сволочи! За  нами  Рим!

                                              ***

  Ганик  стал  замечать  отсутствие  Сивиллы  на  вилле  Харония  Магмы. День  ото  дня, она, после  ночи  проведенной  хоть  и  жаркой, но  странно молчаливой  любви, все  чаще  стала, куда-то  пропадать. Хотя  бы  раз, а  то  и  два  раза  в  неделю. Кого  он  ни  спрашивал, все  мало  чего  знали  об  ее долгом  таком  вот  отсутсвии. Однажды  только  пожилая  Иния  сказала  ему, что  его  алжирка  любовница  стала  ездить  с  двумя  рабами  из Олимпии  за  продуктами  в  город  на  рынок. И  это  было  новостью  для Ганика, как  и  для  той  же  Инии. Сивилла  никогда  не  ездила  туда  в  сам Рим. Обычно  этим  занимались  другие  женщины  рабыни  виллы  Олимпия.

С  разрешения  естественно  своего  хозяина  Харония  Магмы. И  определенное  только  время, беря  повозку  и  лошадей. А  тут, вдруг  сама Сивилла. И  даже  иногда  дважды  и  Хароний  разрешал  ей.

— С  чего  бы  это  ей  делать  так? – сказал  Инии  Ганик.

— Вот  и  я  задумалась  над  этим – произнесла  пожилая  Иния — Сивилла никогда  сама  не  ездила  в  Рим.

— Надо  будет  мне  лично  у  нее  узнать, что  ей  там  так  понадобилось —  произнес  Ганик.

— Не  мешало  бы  в  курс  дела  ввести  Ардада — произнесла  Ганику  Иния.

— Пока  не  надо — Ганик  ответил  Инии – Я  сам  пока  должен  это  узнать  или  как-то  разведать. Она  стала  какой-то  не  совсем, такой  как  раньше.

Надо  потом  поговорить  с  Харонием  Магмой  о  ней. С  глазу  на  глаз. Что  его  заставляет  ее туда  отправлять  или  чем  она  его  упрашивает? Может это  он  ей  разрешает  ездить  туда  с  рабами? 

  Он  посмотрел  в  глаза  старой  Инии  и произнес  ей – А  ты, рабыня, молчи пока  и  делай  вид, что  не  замечешь  ее  отсутсвия. И  предупреди  тех, кто тоже  что-то  заметил, чтобы  они  виду  не  подавали.

— Поняла, Ганик – ответила  ему  понимающе  Иния.

  И  быстро  пошла  на  половину  рабов  по  каменной  узкой  между оливковых  кустов  аллее. Сам  Ганик  пошел  к  себе, продолжать  тренировки  с  молодыми, но  подающими  надежды  будущими  гладиаторами   арены. На  тренировочную  из  желтого  песка  маленького амфитеатра. С  каждым  учеником  отрабатывать  приемы  рукопашных схваток, применяя  разные  виды  вооружения.

  Ардад  свалил  на  него  эти  обязанности, а  сам  увлекся  Лифией, рабыней негритянкой  Олимпии. Ардада  потянуло  на  любовь  как  совсем  молодого.

  Ганик  показывал  молодым  полуголым  в  одной  сублигате, как  и  сам. Опоясанных  кожаным  широким  с  медными  бляшками  поясом, на  виду  у стоящих  у  высоких  решеток  отгораживающих  арену  от  лишних посетителей  во  время  тренировочных схваток  молодых  жеребиц  служанок и  рабынь  Олимпии. Все  премудрости  гладиаторского  боя  Ритария  против Секуторов, Димахеров, Велитов  и  Мурмелонов. Он  менял  роли  и  сам становился  на  место  противника. И  заставлял  орудовать  трезубцем  против  самого  себя, готовясь  и  сам  к  схваткам  с  противником, и отрабатывая  маневры  и  уклонения  от  ударов  мечей, кинжалов  и  прочего оружия  противника. А  молодые  женщины  любовались  загорелыми  и потными  телами  таких  же  молодых  будущих  гладиаторов, набирающих вес  и  мускулатуру, буквально  на  глазах  день  ото  дня, после  усиленных физических  тренировок  до  седьмого  пота. Ганик  старался  не  замечать восторженных  и  восхищенных  наполненных  любовными  страстями женских  глаз. Особенно  здесь  же  стоящих  Алекты  и  Милены. И  строго присекал  отвлекающихся  на  женщин, тренирующихся  под  его руководством  гладиатров  мужчин.

  Он  не  заметил, как  на  балконе  появился  и  сам  ланиста  Хароний  Диспиций  Магма. И  наблюдал  за  своим  тренирующимся  пока  еще  живым  товаром. А  Хароний  стоял  и, потягивая  вино  из  бокала, тоже смотрел  на  тренировки  своего  лучшего  и  молодого  и  уже  знаменитого на  весь  Рим  гладиатора.

  Он  забыл  о  смерти  Амрезия, мальчишки  голубого  на  его  вилле, довольно  быстро, как  будто  его  совсем, здесь, и  небыло. Амрезия  просто сожгли  на  местном  ритуальном  месте  за  виллой  на  ритуальном погребальном  костре. И  все  о  нем  забыли, и  жизнь  снова  потекла обычным  чередом  в  Олимпии  уже  без  него.

  Вот  и  сам  ланиста  Хароний  Магма  не  думал  ни  о  чем  таком вызывающем  грусть  и  расстройство. Лучшим  средством, он  считал  вино из  своего  собственного  виноградника  в  своем  за  виллой  большом  саду.

Выдержанного  в  глиняных  больших  сосудах  в  холодном  подземелье  на территории  рабов  и  слуг, где  вообще  все  хранилось  и  выдерживалось, на холодных  камнях  и  закопаным  до  самого  верха  в  земле.

  Сегодня  опять Сивилла  отпросилась  в  Рим  за  продуктами. И  Хароний Магма  был  в  курсе  этого. И  ничего  не  имел  против, что  Сивилла, как старшая  рабыня  его  виллы  изъявила  снова  желание  съездить  в  город.

Она  ведь  не  одна  едет, а  с  другими  слугами.

  Хароний  даже  не  обратил  внимания, что  нет  самого  Ардада. А  Ардад занятый  любовью  с  рабыней  виллы  Лифией, не  выходил  из  своего жилища  уже  целый  день.

— Смотрите сюда! – слышал  он  голос  Ритария  Ганика  на  песчаной  маленькой  арене  своего  имения, как  громко  Ганик  руководил  в  одиночку тренировками  учеников – От  этого  зависит  ваша  на  арене  амфитеатра жизнь. Смотрите, и  учитесь  и  запоминайте  все  как  делаю  я! –

  Ганик  виртуозно  вертел  двумя  мечами  перед  молодыми  уже  неплохо владеющими  рядом  познаний  в  боевых  искусствах  гладиаторского  боя рабами. Он  показывал, как  надо  биться  сразу  против  нескольких гладиаторов  противника. И  даже  против  колесниц  и  конников. Он  не обошел  стороной  и   гладиаторов  женщин.

— Но  это  все  только  пока  теория. Пока  сами  на  своей  шкуре  не попробуете, не  оцените  всю  реальность  и  опасность  боя! Это  для  тех, кто не  слышал, что  могут  быть  выставлены  против  нас  и  гладиаторы женщины! — произнес  громко  он  своим  ученикам — Это  сущии  бестии  в бою, если  кому-то  до  сих  пор, неизвестно, и  смотрите  не  рассчитывайте  на  пощаду  с  их  стороны! Они  абсолютно  безжалостны! И  вы  должны  это  всегда  помнить! Вы  должны  помнить, что  все  они  не  такие  как  наши  женщины  и  женщины  Рима! То, совсем  другие  женщины! Они собраны  в  основном  с  восточных  земель  и  чрезвычайно  опасны! Это преимущественно  женщины  воинственных  племен  и  умеющих  постоять  с оружием  за  себя! И  скажу, умеют  это  делать  неплохо!

— А  вам, учитель, приходилось  биться  с  ними  на  арене!? – произнес  один из  молодых  рабов  учеников  Ганика.

— Приходилось  однажды – произнес  уже  тише  Ганик — И  скажу, победить  было  не просто. Особенно  наездниц  на  конях  и  колесницах. И  особенно тех, кто  владеет  луком  и  стрелами. Как  выжить  каждому  из  вас  в зависимости  от  своего  профиля, оружия  и  специализации. Тут  то  и пригодится  все, чему  я  вас  буду  здесь  учить. Именно  тому, как  выжить, и победить.

  Допив  свое  вино, Хароний, повернулся, и  пошел, молча, довольный, в  свой кабинет  со  своего  выходящего  во  двор  своей  школы  Олимпия  балкона. Он  даже  не  обратил  внимание, на  сидящего черного  большого  ворона, почти  рядом  с  тренировочным  маленьким  с желтым  песком  амфитеатром. Он  обратил  лишь  внимание  на  целую черную  стаю  кричащих  на  всю  округу  и  кружащую  над  виллой  ворон, но  этого  ворона  он  не  заметил, который  сидел  на  верхушке  решетки  над головами  молодых  зачарованных  зрительниц. Любующихся  красотой мужского  вспотевшего  и  загоревшего  на  ярком  жарком  солнце натренированного  тела  Ритария  Ганика  и  его  подчиненных.

  А  ворон  смотрел  только  на  Ганика  странным  и  очень  внимательным взором. Взором  небесного  прилетевшего  ради  него  и  его  небесной  матери  ангела. Ворон  никуда  не  торопился, и  по  всему  было, видно  не спешил. Он  просто  сидел  и  смотрел  на  тридцатилетнего  Ритария  этой маленькой  тренировочной  засыпанной  песком  овальной  арены. Ритария обучающего  молодых  рабов  гладиаторов, всем  способам  выживания  уже на  большой  главной  арене  Рима.

                                            ***

— Я  слышал, этому  лекарю  Проскутору  Диметрию  отрезали  руки — произнес  сенатор, косул, и  патриций  Рима  Цестий  Панкриций  Касиус  Лентулу Плабию  Вару. Сидя  напротив  его  в  менее  дорогом  золоченом  кресле  в кабинете  Лентула  Вара  на  втором  этаже  его  загородной  огромной  виллы – За  то, что  сенатор  Клиотор  Флавий  Лектуциус  умер  при  операции.

— Этот  Клиотор  Флавий  Лектуциус  был  говно — произнес Лентул  Плабий Вар —  Это  знают  все  в  сенате. Я  его  не  любил как  многих  там  и  даже, наградил  бы  этого  Проскутора  за  его  смерть. За  то, что  избавил  нас  всех от  такого  зануды. Но  закон  есть  закон. Я  слышал, что  он  отделался только  хорошими  побоями.

  Он  подозрительно  и  холодно  смотрел  на  своего  не  очень  любимого  им в  самом  Сенате  Рима  собеседника.

— Да?! – удивился  Цестий  Панкриций  Касиус — Повезло  идиоту, что отделался  так. Наверное, не  нарадуется  своему  спасению.

— Да — произнес  Лентул – Я  и  сам  приказывал  у  себя  дома  сделать  такое с рабами, если  натворили  чего-то, за  что  надо  было  именно  так  только и, наказать  эту  нищую  сволочь. Особенно  преступников  пойманных  в  Риме.

Сам  знаешь  у  меня  там  свои  люди. На  каждом  углу. И   в  Римской полиции  тоже, так  что  все  под  моим  контролем.

— Да, и  свои  законы — промолвил  Цестий.

— А  что? — произнес, прищурив  зло  глаза  на  Цестия  Вар – Или  тебе, что-то не  нравится, Цестий?

— Да, нет, Лентул — произнес  Цестий, понимая, что  осекся  неосторожно, находясь  здесь  в  доме  Летула Плабия  Вара – Все  правильно. Закон  есть закон.

— Тота  же – довольно  сказал  Лентул  Плабий  Вар – Я  и  есть  закон. После Тиберия  в  самом  Риме  и  самом  сенате.

  Он  посмотрел  холодным  и  жестоким  взором  синих  своих  глаз  на  гостя из  сената  Цестия  Касиуса.

 — Я  все  к  тому, что  мошенников  надо  наказывать — произнес  жестко Лентул  Вар – И  желательно  гораздо  серьезней, чем  просто  порка.

— Да, я  помню  тех  трех  воров – произнес  тем  же  тоном  Цестий  Касиус – Пойманных  по  твоему  приказу  в  Риме. И  помню, как  их  наказали. Их убили  на  арене. Кажется, их  прикончил  какой-то  молодой  Ритарий.

— Да, если  бы  ты, Цестий  еще  ходил  на  все  эти  гладиаторские  игры, ты бы  помнил  его  имя – произнес  нервно  Лентул  Вар.

— Я  не  очень  люблю  это, Лентул – произнес  Цестий – Я  плохо  просто переношу  кровь.

  Он  заерзал  на  своем  кресле  перед  Лентулом  Плабием  Варом  и  произнес – Эти  все  казни  прилюдно. Я  говорил. Ты  знаешь.

   Лентул  Вар  ничего  не  ответил, а  только  посмотрел  на  собеседника  как-то  издевательски  с  насмешкой  в  своих  синих  глазах.

— Зачем  ты  ко  мне  приехал, Цестий? – спросил  наконец-то  Цестия  Касиуса  Лентул  Вар — Может  занять  денег, то  я  готов  выслушать  все  твои предложения, и  рассмотреть  это  дело, если  оно  будет  мне, самому, выгодно. Или  ты  приехал  по  какому-нибудь  иному  делу. А  не  только справиться  о  моем  здоровье  Цестий  Касиус.

— Да, Лентул  Вар, у  меня  есть  к  тебе  дело – произнес  заискивающе  Цестий  Панкриций  Касиус.

— Вот  как? – произнес  Лентул  Вар — И, интересно, какое  же? Может, хочешь купить  себе  еще  прислугу  или  просто  рабов? Их  у  меня  полно. И  не знаю, куда  девать  весь  этот  нищий  сброд.

— Ты, наверное, слышал, что  Тиберий  готовит  новые  игры  на  арене  Рима? – произнес  Цестий  Касиус, поправляя  складки  сам  на  своей  пурпурной  в золотых  узорах  сенатора  мантии  и  тоге  Лентулу  Вару. Тот  качнул, молча, в  ответ  Цестию  головой, посмотрев  на  свои  руки  в  золотых  браслетах, и перстнях, и  перевел  взгляд  снова  на  Цестия.

— Так  вот, я  бы  хотел, быть  в  доле. Если  согласишься  и  сделать  ставки — произнес  Цестий  Касиус.

— Вот  как?! — удивился, даже  приоткрыв  свой  рот  Летул  Вар. Дальше слушая  собеседника, стоящего  перед  ним  у  его  кресла – Ты  же  не  очень любишь  все  это, и  говоришь, тебя  мутит  от  вида крови.

— Дело  не  в  этом, Лентул  Вар – произнес  патриций  и  сенатор  Цестий  Панкриций  Касиус — Это все  жена.

— Вот  оно  что! – засмеялся  Лентул  Вар.

— Да, жена  моя, Карнелия – пояснил  еще  раз  Цестий  Касиус – Будь  она  неладна. Она  как  ненормальная  от  боев  гладиаторов. И, буквально  не вылазит  с  амфитеатра, когда  там  идут  игры.

— Ну, а  я, то  причем? – произнес  Лентул  Плабий  Вар – Если  дело  касается твоей  Карнелии, или  ей  нужно  от  меня  что-то, что  прислала  тебя  ко  мне Цестий.

  Тот  даже  смутился, но  быстро  взял  себя  в  руки.

— Она  хочет  сделать  ставки  и  заработать – произнес  он – И  хочет  своих гладиаторов. Короче, хочет  поучаствовать  сама  в  этих  играх. И  думаю, ты можешь  помочь  в  этом. Просто  хочу  услужить  супруге  своей  в  честь  ее дня  рожденья. А  оно  как  раз  выпадает  на  Мартовские  Иды.

— Ах, да, я  и  забыл, Цести, что  у  нее  день  рождения  в  Мартовские  Иды, прости. Все  понял, Цестий — произнес, улыбаясь  хищно  Лентул  Вар — Тебе нужны  мои  преступники  из  каменоломень.

— Да – произнес  Цестий  Касиус — Такие, чтобы  сошли  за  гладиаторов. Не рабы, а  именно  преступники, способные  постоять  за  себя  на  арене  даже перед  гладиаторами, которые  держали, хоть  раз  по-настоящему  в  руках оружие.

— Понятно. А  ты  хочешь  на  этом  еще, и  подзаработать – произнес  Лентул Вар – Хитрая  ты  рыба, Цестий  Панкриций  Касиус. Неспроста  в  сенате Рима. Знаешь  где  сорвать, а  где  подмазать.

  Цестий  покраснел  и  смачно  заулыбался,несколько  даже  смущенный  словами   коллеги  по  сенату  Рима.

— Да, если  тебе  нужен  всегда  верный  голос  в  самом  сенате  Рима, и  все  сложиться  удачно – произнес  Цестий  Панкриций  Касиус — И  знаю  у  тебя  в  этом  Летул  Вар  опыт. А  я  ничерта  не  разбираюсь  в  этом, только  в законах, да  в  одной  политике. Вот  и  хотел  попросить, если  сможешь  мне помочь  по  старой  дружбе  услужить  своей  супруге. А  я  в  долгу  не останусь.

— Да, видно, она  тебя, Цестий  крепко  придавила, раз  так  ради  нее стараешься — произнес  Лентул  Плабий  Вар, и  как-бы  задумавшись, и  не спуская  своих  прищуренных  хищных  и  жестоких  синих  глаз  с собеседника, произнес – Ладно, помогу, по  старой  дружбе. Тут  у  меня  и  у самого  есть  одно  дело, вот  и  решим  его  вместе.

— Я  бы  хотел  знать  цену  всего  предприятия – произнес  Цестий  Панкриций Касиус – Сколько  с  меня  потребуется  денег  на  все  это.

— Этот  вопрос  мы, я  уверен, решим, Цестий — произнес  Цестию  старший Вар – Главное, чтобы  о  нашем  договоре  никто  не  узнал. Даже  твоя  жена Карнелия. И  тем  более  никто  в  сенате. Ты  сможешь  язык  держать  за  зубами?

— Если  нужно, я  буду  нем  как  рыба – произнес  Цестий  Панкриций  Касиус, поправляя  сам  своими  руками  и  снова  складки  на  своей, сенаторской  с пурпуной  окантовкой  и  золотом  расшитых  узоров  длинной  тоге.

— Вот  и  отлично — ответил, довольный  таким  ответом  сенатор  и  патриций  Рима  Лентул  Плабий  Вар.

– Приедешь  на  следующей  неделе  с  деньгами, и  все  решим — он  произнес  Цестию  Касиусу.

— На  следующей  неделе? — спросил  удивленный, Цестий  старшего  Вара.

— Да – произнес  жестко  Лентул  Плабий  Вар – Время  не  ждет. Мартовские Иды  на  носу. И  эти  гладиаторские  игры, что  объявил  Тиберий. Мне  надо самому  будет  съездить  в  Рим. И  кое-что  решить  по  этой  теме.

— Понимаю, Лентул — произнес  понимающе  Цестий  Панкриций  Касиус — Я тогда  пойду. Надо  домой  к  своей  жене, и  пересчитать  деньги  в  своей домашней  кассе. Да, и  дел  полно, кроме  этого.

— Не  смею  задерживать, Цестий  Панкриций  Касиус — произнес  довольный разговором  и  согласием  во  всем, своего  собеседника  Лентул  Плабий  Вар.

 – Когда  будешь  готов, дай  знать – произнес  он  ему — Только  не  думай слишком  долго. Ты  любишь  тянуть  время  и  этим  заниматься. Я  ждать долго  не  буду.

  И  собеседник  Вара  встал  с  кресла, и  поправляя  снова  длинную  свою сенароскую  белую  с  пурпурной  окантовкой  тогу  над  доходившим  до средины  голени  ноги  из  красной  кожи  башмаками  Калцеус  Сенаториус, как  и  у  самого  Лентула  Вара, пошел  быстро  к  выходу, где  за  дверью терпеливо  ждал  его  домашний  слуга. И  они, вместе  спустившись  со второго  этажа  виллы  Лентула  Вара, покинули  его  дом. И  уехали  в  своей запряженной  лошадьми  повозке  по  Апиевой  дороге  в  сторону  Рима.

                                               ***

  Сивилла  сидела  у  голых  ног  своей  госпожи  Луциллы Вар. Она, положив ей  свою  черноволосую  алжирки  голову  на  девичьи  колени, терлась  о  них как  кошка  своими  длинными  растрепанными  волосами. И  Луцилла  Вар гладила  ее  те волосы, руками  окольцованными  дорогими  бриллиатновыми перстнями, волосы  своей  верной  бывшей  рабыни. А  Сивилла  своими рабыни  алжирки  руками, красивые  девичьи  бедра  и  голени  ног  своей бывшей  молодой  хозяйки. Как  и  тогда  раньше, еще  до  того  как  их разделили. Сивиллу  и  Луциллу  Вар. Тогда, когда  были  казнены почти  все служанки  Луциллы. И  даже  все  любовники. И, тайно  убраны  с  дороги  ее отца  Лентула  Вара, тихо  и  бесшумно. И  по  сей  день  в  Риме  так  никто  и не  знал  о  их  трагической  и  кровавой  роковой  судьбе. В  самом  сердце Рима, и  в  собственном  доме, на  вилле  самого  старшего  Вара. И, их  тела были  сброшены  с  берегового  высокого  скального  обрыва  в  Тибр.

  И  только  Сивилла  избежала  печальной  участи. Попала  по  приказу Лентула  Вара  в  каменоломни.

  И  вот  теперь  хозяйка  и  рабыня  были  в  очередной  раз  вместе  и наедине.

  Луцилла  обещала  Сивилле  свободу, если  она  будет  вместе  с  ней. И  предаст  Харония  Магму  и  отдаст  ей  Ганика. И  та, пообещав  своей бывшей  хозяйке, сделать  все  как  она  пожелает. И  за  это  получить  свою долгожданную  свободу, до  которой  было  так  недалеко.

  И  Сивилла  терлась  как  черная  кошка  о  колени  своей  госпожи  Луциллы Вар, и  та  гладила  ее  по  голове  своими  голыми  на  обнаженном  девичьем красивом  теле  руками. Сидя  на  ложе  любви. В  комнате  наедине  в  одном из  римских  барделей  на  краю  Рима.

— Все  опять  как  раньше — говорила  Сивилла – Как  раньше, моя  госпожа.  

  Луцилла  молчала  и  только  гладила  по  черным  длинным  растрепанным  и  распущенным  по  плечам  Сивиллы  волосам  руками. Она  молчала  и смотрела  на  нее. И  о  чем-то  думала.

  Они  снова  встретились  в  Риме. Тайно  от  всех. И  даже  от  своего  отца сенатора  Лентула Плабия  Вара и  ланисты  Харония  Диспиция  Магмы. И  снова  проводили  вместе  время. Все  вернулось  на  свои  круги. Как  раньше.

   Когда  между  ними  была  любовь. Между  Луциллой  и  Сивиллой. Хоть  они были  разными  по  возрасту. Но  занимались  любовью, пока  по  доносу Камруна, этого  презренного  Луциллой, но  доверенного  под  защитой самого  ее  отца  старшего  в  их  семействе  Вара, араба, шпиона  Лентул  не накрыл  их  шумную  лесбийскую  компанию  с  голубыми, проституками  и почтенными  гражданами  Рима. В  момент  пьянства  в  таком  же, вот  как этот  борделе. И  в  момент  любовных  развратных  оргий.

   Сивилла  была  склонна  к  однополой  любви  и  приучила  к  этому  Луциллу  Вар. Пока  их  не  разлучили. Вообще  Сивилла  была  и  туда  и туда. И  сделала  такой  и  Луциллу. Но  Ганик. Ганик  захватил  намертво кровожадное  и  жестокое  по  рождению  и  наследству  девичье  сердце Луциллы  Вар. Ее  жестокое  и  кровожадное  сердце  двадцапятилетней сенаторской  сучки. И  эта  ревность  Сивиллы  была  двойственной. Она  тоже  любила  Ганика, но  приезд  Луциллы  в  Олимпию  в  тот  день, все переиначил  и  перенаправил, и  ее  ревность  тогда, скорее  была  ревностью не  к  Ганику, а  к  Луцилле. И  Сивилла  поняла, что  потеряла  обоих. И Ганика  и  Луциллу  Вар. И  решила  предать  всех  и  получить  свою долгожданную  свободу.

  И  это  был  шанс. Именно  ее  шанс. Шанс  Сивиллы. Стать  свободной гражданкой  Рима. И  Луцилла  Вар  могла  ей  помочь  в  этом. Получить соотвествующий  документ, подтверждающий  свободу  рабыни  алжирки. С получением  такой  вот  свободы  у  Сивиллы  открывались  обширные перспективы  даже  в  самом  Риме. Выйти  за  какого-нибудь  горожанина замуж, и  завести  семью. Или  просто  жить  свободной, и  никому  вообще  не  принадлежать. И  только  Луцилла, ее  бывшая  молодая  хозяйка, могла  ей  в  этом  помочь. Сам  же  Ганик  ее  уже  не  занимал  как  прежде. Он давно  тоже  предал  ее  и  ее  Сивиллы  любовь. С  теми  двумя двадцатилетними  рабынями  Алектой  и  Миленой, потаскушками гладиаторской  школы  Олимпии, и  все  это  там  знали. Даже  сам  ланиста Хароний  Магма. Все  там  косились  на  нее, и  за  спиной  хихикали  и отпускали  между  собой  разные  по  ее  душу  шутки. И  Сивилла  бесилась по-тихому  и  ревновала, но ничего  не  могла  сделать, так  как  сама  ходила на  сторону  к  самому  своему  хозяину  Харонию  Магме. В  его  купальню, или  постель  наверху  в  спалне  его  загородной  школы  Олимпии. Ганик  не знал  о  таких, вот  наклонностях  своей  смуглокожей, лет  тридцати любовницы, и  не  знал, о  ее  связи  с  Луциллой  Вар.

— Как  там, Хароний? — вдруг  спросила  Луцилла  Вар  Сивиллу.

— Хароний — переспросила  Сивилла  Луциллу Вар, потом  словно, дрогнув, опомнившись  от  ласк  цепких  пальчиков  Луциллы, произнесла – Ничего  не подозревает. Я  езжу  с  рабами  на  рынок  в  Рим, и  он  так  думает. Так  там у  нас  думают  в  Олимпии  все. И  даже  Ганик.

— Хорошо, если так, Сивилла – произнесла  Луцилла  Вар.

  Сивилла  сейчас  смотрела  на  танец  живота  молодых  не  старше восемнадцати  девятнадцати  лет  голых, извивающихся  голых  телом  и округлыми  голыми  бедрами  девиц  в  соседней  комнате  Римского  борделя, где  играла  струнная  музыка, громко  стучали  барабаны, и  громко  смеялись, целуя  друг  друга, пили  вино  с  фруктами. И  занимались любовью  несколько  женщин  и  мужчин.

  Она  вспомнила, как  плясала  голой  этот  танец  сама  и  Харонию  Магме  и Ганику, со  стороны  наблюдая  за  движением  молодых  девиц  танцовщиц  и проституток  этого  публичного  для  всех  в  Риме  заведения. Где  целыми сутками  не  смолкала  музыка  и  бушевала  одна  горячая  и  разращенная  во всех  всевозможных  видах  и  формах  разврата  любовь.

— Подходят  Мартовские  Иды – произнесла  Луцилла  Вар — И  отец  говорит, что  Тиберий  готовит  игры  на  арене  в  честь  Цезаря  Юлия. И  собирает своих  гладиаторов  по  тюрьмам  Рима. У  него  дикое  желание  отыграться за  тот  проигрышь  перед  твоим  теперешним  хозяином  Сивилла. Он  хочет вернуть  долг.

  Лицо  Луциллы  сделалось  холодным  и  хитрым, и она  произнесла  Сивилле – А  я  хочу, твоего, Сивилла  Ганика

   Она  прищурила  свои  кровожадные  синие  красивые  девичьи  глаза — И  у нас  будет  возможность  решить  свои  проблемы. Ты  получишь  свободу. Я Ганика.

— Да, хозяйка – Сивилла, произнесла  Луцилле  и  поцеловала  губами  голые колени  Луциллы  Вар. И  та  опустила  свою  тоже  растрепанную  волосами русоволосую  голову  на  голову  Сивиллы, согнувшись  обнаженным полностью  девичьим  красивым  телом  к  такому  же  обнаженному смуглому  с  кофейным  отливом  смуглому  телу, более  старшей тридцатилетней  любовнице  алжирке. Целуя  ее, как  бывшая  ее  хозяйка покровительственно  в  затылок.

  Потом  Луцилла  Вар  лицом  нырнула  в  густые  черные, распущенные  по плечам  и  лежащие  на  ее  ногах  волосы  Сивиллы. В  ее  густые  те  черные как  смоль  пряди  вьющихся  волос. Обхватив  своими  девичьими голыми руками  голову  своей  любовницы, бывшей  рабыни  и  служанки.

— Я  так  соскучилась  по  тебе, Сивилла. Иди  ко  мне – прошептала  она  ей  со  своего  любовного  расстеленного  свежими  белыми  тканями  постельного  любовного  ложа  в  любовном  Римском  общественном гадюшнике. Наполненном  лесбиянками  и  голубыми. Прочими проститутками  Вечного  города.

 — Иди  ко мне, любимая. Пусть  рабы  подождут – Луцилла  произнесла  Сивилле, и  потянула  за  те  длинные  вьющиеся  черными  змеями  голову  к  себе  Сивиллу, уткнув  ее  лицом  в  свою  девичью  полную  голую  с торчащими  возбужденными  сосками  трепетную  молодую  грудь, и  легла вместе  с  ней  на  ложе  любви.

  Сивилла  легла, прямо  на  нее. И  начала  целовать  сверху  вниз  и  обратно нагое  полностью  тело  своей  госпожи  любовницы. Целуя  особенно тщательно  ее  грудь. Оттягивая  и  закусывая  ртом  и  зубами  каждый торчащий  на т ой  девичьей  молодой  груди  возбужденный  Луциллы  Вар  сосок.

  Сивилла  приподняла  голову, оторвавшись  от  поцелуев, и  посмотрела  в полузакаченные  от  удовольствия  глаза  Луциллы. И, вдыхая  носом  ее жаркое  любовное  дыхание, сказала – Они  все  еще  на  рынке. Под присмотром  старшей  старухи  Инии. Они  не  знают, что  я  здесь  с  тобой, госпожа  моя – произнесла  глубоко, тоже  дыша  в  лицо  Луциллы  Вар Сивилла.

— Мои  рабы, тоже  не  знают  где  я — ответила  Луцилла – Я  их  отправила временно  погулять  по  городу. И  они  счастливы  как  безумные. И  сейчас не  думают  не  о  чем  как  о  свободе, временной  от  меня  и  моего жестокого  отца. Да, мне  и  наплевать  на  них. Лишь  бы  Ганик  был  мой. И скорей  бы.

— Ты  получишь, его  любимая  моя — произнесла, сопя  носом, и  вдыхая аромат  девичьего  горячего  от  любви, дрожащего  возбужденного  тела Сивилла.

— Вот  и  отлично — ответила  ей  ее  вернувшаяся  к  ней  отлученная  от  нее своим  отцом  сенатором  любовница. Совсем  закатив  вверх  от  удовольствия  синие  свои  глаза, и  закрыв  веки, распластавшись  навзничь на  любовной  постели.

  Через  стон  и  раскинув  по  постели  и  простыням  из  белой  расстеленной по  любовному  ложу  ткани  свои  стройные, красивые  двадцатипятилетней сенаторской  девицы  ноги. Широко  в  стороны  по  постели. Подставляя свое, раскрыв  под  волосатым  рыжим  лобком  девичье  половыми  губами влагалище, своей  тридцатилетней  алжирке  подруге.

— Моя, госпожа – страстно  дыша, произнесла  Сивилла, сползая  полными алжирки  любовницы  губами  с  груди  своей  бывшей  молодой  хозяйки  по ее  голому  содрогающемуся  в  страстной  любовной  оргии  изящному животу, все  ниже  и  ниже. Обжигая  низ  живота  Луциллы  Вар  своим жарким  любовным  дыханием, и  страстно  целуя  ее.

— Забудь  про  все – сквозь  такой  же  страстный  неуправляемый  уже громкий  и  дикий  стон, произнесла  Луцилла  Вар – И  делай  со  мной  то, что  делала  раньше.

— Да, моя  госпожа — произнесла, вылизывая  своим  языком  половые  губы девичьего  влагалища  своей  бывшей  госпожи, рабыня  тридцатилетняя Сивилла, и  теперь  от  ее  любовного  безумства  к  любовнику  своему Ритарию  Ганику  уже  не  осталось  и  следа.

                      Часть VI. На службе у Рима.

 

 

  Оборона  римского  укрепления  опомнилась  от  внезапного  нападения варваров. Форт  восстанавливался  целые  сутки, без  какого-либо  отдыха, руками  самих  солдат. И  довольно  быстро  в  усиленном  режиме.

  Восстановление  шло  силами  оставшихся  в  живых  после  кровавой кошмарной  бойни  римских  легионеров  с  руссами  и  гуннами  на восточных  территориях. И  лучшая  защита  в  этих  землях  был  именно бревенчатый  из  высокого  остроконечного  частокола  форт. С охранением по  его  высоким  стенам.

  Форт  восстанавливался. Своими  собственными  руками. Как  всегда. Руками  простых  солдат. Руками  выживших  гастатов  и  триариев. Уже ставились  выбитые  тараном  ворота, и  укреплялась  бревенчатая  стена римской  военной  цитадели, потавленной  на  широком  холме. Из  близ лежащего  в  буреломах  лиственного  леса  выкатывались  с  обрубленными ветвями  бревна  и  устанавливались  в  один  ряд  в  высокий  остроконечный частокол. На  высоких  остроконечных  пиках  торчали  вокруг  над частоколом  из  бревен  отрубленные  бородатые  и  косматые  головы  убитых в  недавнем  бою  варваров, для  устрашения  врагов, пришедших  снова  под стены военного  римского  укрепления.

  Мисма  Магоний  уже  в  должности  центуриона  легиона  ветеранов  стоял  в  охранинеии  за  самими  воротами  укрепления  и  смотрел  на  проезжую идущую  из  леса  дорогу. Он  был  возведен  в  качестве  награды  за  доблесть  и  инициативу  сразу  в  командиры  легиона  ветеранов. И  поставлен  на  довольствие  и  жалование. На  нем  были  уже  блестящие  латы  вместо  кольчуги. Поверх  красной  короткой  туники  с  короткими рукавами. И  поверх них скрещенный  и  свисающий  на  бедра  ног  пояс легионера  Белтеус. С  мечем  гладием  на  левом  боку  и  кинжалом  на правом. На  Мисме  был  красный  воинский  плащ  в  золотой  оторочке  и красные  на  ногах  солдатские  сандалии  до  колен  Калиги. Он  смотрел  на проезжую  до  крепости  дорогу, по  которой  недавно  вышли  из  леса  их враги  и  главнокомандующий  генерал  самого  Тиберия  Гай  Семпроний Блез, дал  распоряжение  неустанно  следить  за  дорогой, идущей  из  этого самого заваленного буреломами смешанного соснами и березами леса. Просто контролировать этот  район  подхода  к  римкому  военному  укреплению  и лагерю  военных. Другой  отряд  стоял  сзади  за  стенами  укрепления  под командованием  центуриона  Гвидия  Цецерона, счастливчика  из  немногих командующих  сумевших  выжить  в  недавней  мясорубке. Мисма  был  и  теперь  знаком  с  каждым  солдатом  в  этом  лагере. И  залужил  доверие  и уважение  каждого  вплоть  до  командующего  генерала  Блеза. После  того как  разбили  нападающих  на  солдаткую  полевую  крепость  и  военную цитадель  варваров. Более  того, он  получил  должность  из  самых  рук генерала  Гая  Семпрония  Блеза  и  приближение  к  его  особе. Он  был  взят на  службу  Рима, не  смотря  на  то, что  был  обычным  в  прошлом  рабом  и гладиатором. Просто  Блез  был  ему  благодарен  за  свое  спасение  и спасение  своего  легиона  в  недавнем  смертельном  и  кровавом  бою. Это всего  лишь  было  предложение, и  Мисма  согласился. Ему  нечего  было  в жизни  терять.

— «А  почему  бы  и  нет» — подумал  Мисма  Магоний  и  дал  согласие  на службу  в  армии  императора  Рима  Цезаря  Тиберия.

  В  это  время  на  дороге  прямо  из  соседнего  с  их  военным  лагерем  и цитаделью  показались  первые  конники. Одетые  в  красные  плащи  военных в  блестящих  на  солнце  в  страусинных  перьях  шлемах  и  доспехах.

  Над  головами  их  сзади  виднелись  штандарты  идущего  к  ним  в  помощь большого  военного  легиона. Вторая  часть  шестого  легиона  Рима. Легион Феррата. В  котором  сейчас  состоял  теперь  и  Мисма  Магоний. Теперь нанятый  на  службу. В  это  время  сам  Мисма  Магоний  стоял  рядом  с подручным  приданным  под  его  командование  военачальником  ветераном и  еще  несколькими  воинами. И  смотрел  на  приближающееся многочисленное  войско, идущее  не  иначе  как  со  стороны самого  Рима.

Вероятно, квартировавшееся  недалеко  от  него. И  вот, идущее  сюда  в потдержку  их  цитадели  и  укрепления  на  отбитых  у  гуннов  и  руссов восточных  территориях. Идущее, уже  не  один  день. И  вероятно  без всякого  отдыха  или  привала.

— Очень  даже  кстати – проговорил  рядом  стоящий  с  Мисмой  Магонием Хавлестий  Маркус, его  подручный — Раньше, не  могли, еще  до  этой рубиловки. Столько  хороших  ребят  погибло – он  злобно  сплюнул  себе  под ноги.

— Видно  не  могли – произнес  Мисма  Магоний, глянув  косо  на  подручного Хавлесия  Маркуса, и  перевел  свой  резкий  взгляд  синих  глаз  снова  на идущее  к  ним  войско – По  всему  видно  идут  без  остановки. Посмотри  на лошадей. Сечас  упадут  под  ними. Они  стояли  у  самой  кромки  пыльной степной  дороги. И  смотрели  на  приближение  первых  конников  идущего легиона  Феррата  прямиком  к  ним.

   Первым  ехал  сам, видимо  командующий  этим  легионом  с  тремя военными  из  приближенных. Он  почему-то  был  без  своего  шлема. Видно отдал  его  своим  подчиненным  едущим  сзади  его  тоже  на  лошадях. На нем  были  блестящие  на  солнце  латы, и  скрещенный  воинский  пояс свисающих  перекрестием  на  бедра  ног  Белтеус. С  мечем  гладием, на левой  стороне, и  кинжалом  на  правой.

— Говорят, ты  был  гладиатором, Мисма — произнес  его  боевой  напарник – Это  правда?

  Он  будто  не  нашел  другого  времени  спросить  об  этом  Мисму  Магония.

— Да  был  и  по  совместительству  еще  и  палачем  на  арене  Рима — ответил Мисма  Магоний, глянув  вскольз  на  собеседника, и  тот  посмотрел, словно подавившись, удивленным  взглядом  на  него. Мисма  улыбнулся  на  его выражение  лица, и  произнес  — Но  это  теперь  не  играет, ни  какой  роли. Все  в  прошлом. Можешь  забыть  то, что  я  сказал  тебе.

  Мисма  положил  левую  руку  на  рукоятку  в  ножнах  своего  гладия.

— Я, трибун  Мариус  Корнелий  Плавт. Командующий  вторым подразделением  шестого  легиона  Феррата – произнес  на  белой  лошади, лет  сорока, сорокапяти  высокий  ростом  всадник  в  красном  с  золотой оторочкой,  и  длинном  всадника  плаще  и  без  шлема — Мы  идем  из  Ровены. Мне  нужно  встреиться  с  самим  командующим  первого подразделения  шестого  легиона  генералом  Гаем  Сепронием  Блезом. Подъехавший  остановился  у   стоящих  воинов  почти  на  проезжей  дороге  вблизи  деревянной  приграничной  крепости.

— Приветствуем  вас – произнес, выкинув  вперед  раскрытой  широкой своей  ладонью  новоиспеченного  римского  воина  свою  правую  руку Мисма Магоний. Он  приложил  ее  потом  кулаком  к  своей  груди.

  Тоже  и  самое, сделал  и  его  подручный  Хавлесий  Маркус  и  все  воины  его  дозорного  отряда.

 — Добро  пожаловать  в  нашу  крепость – произнес  и  Мисма  Магоний. Правда, практически  первый  раз  и глядя  на своих  теперь  подчиненных.

— Я  гляжу, жарковато  тут  бывает – сидящий  верхом  произнес  тот  воин  и кивнул  головой, показывая  на  отрубленные  бородатые  головы  варваров над  стенами  деревянной  цитадели, торчащие  на  виду  у  всех  н а высоких пиках. На  растрепанных  длинными  волосами  макушках, которых  сидели вороны, расклевывая  их  гниющую  на  жарком  солнце  уже  воняющую падалью  плоть.

— Проезжайте, командующий — произнес  Мисма  Магоний  командиру подошедшего  легиона – Следуйте  прямо  к  большой  белой  палатке. Генерал  Блез  там. Он  ждет  вас.

— Спасибо, воин – произнес  командующий  Ферратом – Как  имя  твое?

— Я  Мисма  Магоний, господин  командующий! — громко ответил командующему  шестого  легиона  Мисма – Центрурион  главной  первой ширенги  ветеранов  легиона  генерала  Блеза!

  Он  отошел  от  дороги  чуть  в  сторону  вместе  с  Хавлесием  Маркусом. Пропуская  мимо  командующего  Мариуса  Корнелия  Плавта. И  едущих следом  ординарца  Лукруса  Валерия  Цинну  со  штандартом  легиона  в руках  и  его  командира  Луция  Плабия  Вара  в  блестящих  красивых доспехах, тоже  на  поясе  Белтеусе  и  с  гладием  и  кинжалом  на  обоих боках, на  широком  ремне  и  в  красных  с  золотой  каймой  по  краю плащах.

  Они, практически  не  глядя, проехали  мимо  стоящих  у  пыльной  проезжей земляной  дороги  солдат  охранения  и  дозора  под  командованием центуриона  и  в  прошлом  гладиатора  ветерана  Мисмы  Магония.

  Мисма  Магоний  почему-то  подумал  сейчас  о  своем  теперь  в  прошлом хозяине  и  о  его  деньгах. У  него  остались  непотраченными  те  деньги, что дал  ему  Хароний  Магма  на  рабов, отправляя  в  дорогу. Но  Мисма  подался  из  рабов  ветеранов  арены  гладиаторов  сразу  в  солдаты  Рима. Раз  за  теперешние  боевые  кровавые  заслуги  генерал  Блез  одарил  его  такой  возможностью. Редкой  возможностью, стать  легионером. Из  рабов  и  гладиаторов. Такое  практически  невозможно. Но  случилось  и  он, Мисма  Магоний  решил  стать  военным, раз  так  вышло. И  нужно  было  оправдать  это  доверие  самого  главного  командира. Тем  более  он  был  свободен  и мог  теперь  решать, как  быть  дальше.

  Мисма  решил  поменять  свою  жизнь, раз  уж  так  сложилось  удачно  для него. Он  подумал  о  Сильвии  и  захотел  к  ней  назад  в  Селенфию. Но  уже не  как  раб  своего  хозяина  ланисты, хоть  и  с  вольной, а  уже  как  воин, принадлежащий  Риму  и  самому  императору  Цезарю  Тиберию.

  Мисма  тогда  же  еще  подумал, что  надо  будет  вернуть  те  деньги  на рабов  Харонию  Магме. Он  решил  сохранить, пока  и  при  случае  привезти их  как  есть  обратно  в  Олимпию, если  представится  малейшая, хотя  бы теперь  возможность.

                                              ***

  Ворон  попрежнему  сидел  на  ограде  маленького  тренировочного гладиаторского  стадиона. Он  оглядывал  все  вокруг. Всех  кого  здесь  и сегодня  днем  видел. Он  искал  своими  черными  блестящими  сверкающими  на  ярком  горячем  солнце  глазами  Ганика. Он  видел  его недавно на  этой  арене, занимающегося  тренировками  и  обучением  других гладиаторов, но  сейчас  он  видел  только  работающих  во  дворе  загородной большой  виллы  Олимпия  одних  слуг  и  рабов  ланисты  Харония  Магмы.   

  Он  видел  даже  кошек  и  собак  во  дворе  гладиаторской  усадьбы. И кругом  только  были  рабы  и  слуги. И  нигде  не  было  Ганика.

  Ворон  был  не  заметен  среди  стаи  кружащихся  над  виллой  других ворон. Среди  каркающих  и  галдящих  галок  и  воробьев, прыгающих  по траве  и  среди  цветников  с  красивыми  цветами  в  клумбах, где  работали рабы  и  слуги  Харония  Диспиция  Магмы.

  Олимпия  не  имела  своего  огородного  хозяйства  за  исключением  ыиноградного  и  яблоневого  сада. Откуда  в  принципе  и  были  все  фрукты  в  доме  хозяина  и  ланисты  Харония  Магмы. И  приходилось  ездить  в  сам  Рим  за  остальными  продуктами. И  этим  как  раз  занималась  Сивилла. Она  ездила  туда  по  разрешению  Харония  Магмы  с  несколькими  рабами.

  Были  конюшни  с  лошадями, где  тоже  работали  рабы  и  слуги  загородной  виллы, и  главный  конюх  араб  Холай.

  По  двору  бегали  дворовые  собаки, и  сидела  на  одном  из деревьев орешника  кошка. Она  следила  за  бегающими  собаками.

  Такой  вид  двора  был  в  каждом  загородном  Римском  зажиточном  доме. Только   по  разной  степени  богатства. У  сенаторов, например, это  были  целые  богатые  огромные  виллы. И  куда  больше, домашнее  хозяйство, и  фруктовый  сад. В  целом  даже  им  в  отличие  от  слуг  Харония  Магмы  на рынок  даже  ездить  не  приходилось. Там  было  все, вплоть  до  собмтвенного  изготовления  домашнего  сыра  из  коровьего  и  козьего  молока. И  ворота  были  больше  и  выше. И  стражи  было  значительно,  тоже  больше.

— «Ну, где  же  ты  сын  Божий?» — произнес  про  себя  Миллемид — «Сын моего  любовника  Зильземира?».

  Он  осмотрел  уже  все  вокруг, но  Ганика  не  видел  нигде. Он  быстро спорхнул  с  высокой  металлической  решетки  ограды  маленького тренировочного  стадиона  и  перелетел  в  сторону  половины  рабов, где было  полно  женщин. Разного  возраста. И, работающих  усердно  и старательно  в  этом  загородном  большом  гладиаторском  доме.

  Одни  носили  воду. Другие  убирали  сам  двор, мели  метлами, подымая пыль, вверх  с  каменных  выстеленных  булыжником  тропинок  между оливковыми  деревьями. Третьи  занимались  цветами  в  дворовых  клумбах. Но  Ганика  не  было.

  И  Миллемид  решил  его  просто  поискать.

  Он  превратился  в  невидимую  призрачную  тень. И  незаметно  начал обшаривать  все  кругом, кружа  вокруг  молодых, и  уже  в  возрасте  рабынь служанок  и  слуг, всматриваясь  в  их  лица. И  следуя  за  некоторыми  по помещениям  Олимпии.

  Он  добрался  и  до  половины, где  обитали  сами  гладиаторы  этой гладиаторской  виллы. Внимательно  все, осматривая, чисто  из  любопытства, знакомясь  с  бытом  людей  и  их  жизнью, с  которой  ему  еще  не приходилось  сталкиваться.

  Он  спустился  вниз  под  саму  виллу. В  ее  подвалы. И  сложив  свои крылья, прошелся  по  узким, каменным  подземным  преходам  от наполненного  теплой  водой  бассейна  до  двух  отдельно  стоящих  недалеко друг  от  друга  комнат. И, наконец, нашел  свою  пропажу.

— «Вот, ты  где!» — он  произнес  неслышно  и  сам  себе  и  вошел  в  низкое каменное  убежище  и  жилище  молодого  Ритария  Ганика — «Вот  значит, где дом  твой».

  Миллемид  подошел  почти  вплотную, прямо  через  закрытые  двери  к самому  Ганику, увидев  того, наконец, сквозь  дерево  и  камень  этого подземелья. Он  прошел  сквозь  дверь, словно  ее  не  было. Незримой  тенью  и  призраком.

  Миллемид  увидел  Ганика, в  полном  одиночестве, сидящего  на  своей застеленной  бараньей  шерстью  деревянной  широкой  постели. И рассматривающего, что-то  в  своих  руках. Его  лицо  было  наполнено грустью  и  тоской. Он  был  практически  весь  голый  в  одной  сублигате. И  только  прикрытый, слегка  на  коленях  лежащей  из  шерсти  серой  короткой гладиаторской  туникой.

  Тут  же  лежал  на  его  постели  широкий  гладиаторский  в  медных бляшках  пояс.

  Миллемид  подошел  незримо  еще  ближе. И  увидел  в  руках  молодого Ритария  гладиатора  похожие  на  капельки  слезы  ангела.

— Зильземир, Зильземир — произнес  он  вслух. Но  тот, кто  был  перед  ним, этого  не  услышал — Он  тоскует  по  тебе. Твой  сын, сын  ангела. Я  вижу  это  и  понимаю  его, как  и  ты  Зильземир. Он  один  из  нас. И  самый молодой  среди  нас. Его  ждут  небеса.

  Миллемид  смотрел  черными  своими  как  сам  черный  холодный   сверкающий  звездами космос  глазами  на  Ганика.

  Он  снова  произнес – Этот  мир  губит  его, Зильземир. Мир  греха  и  порока. Он  ранит  его  ангельскую  душу. Но  он  может  за  себя  постоять. Твой  сын, Зильземир. И  я  помогу  ему. Ради  нашей  любви, Зильземир  и любви  нашего  Бога.

  Миллемид  почувствовал, что  тот, кто  сидел  перед  ним  тоже почувствовал  его  присутствие.

— Невероятно! —  Миллемид  произнес  — Он  ощутил  присутствие  духа! Он  ощутил  меня! Только  ангел  это  может!

  Ганик  почувствовал  ангела  перед  собой. Хотя  и  не  мог  его  узрить. Не мог  глазами  человека.

   Миллемид  отошел  назад  к  закрытой  деревянной  окованной  железом двери, глядя  на  Ганика. В  его  синие  как  живое  бушующее  море  глаза. Такие  же красивые  глаза, как  и  его  матери  Зильземира. Он  действительно  был  родной  ее  сын. Это  были  ее  глаза. Ее  Зильземира  глаза. Только  на лице  мужчины. Земного  мужчины.

  Ганик  сжал  в  широкой  гладиатора  ладони  сверкающие  в  полумраке  его жилища  капельки  слезы. И  смотрел, казалось  прямо  на  Миллемида. Ганик молчал. На  его  щеке  повисла  маленькая  такая  же, как  те  застывшие капельки  мужская  скупая  слеза. Он  зашевелился  сидя  на  своей  постели  и достал  кожанный  мешочек. И, раскрыв  его, положил  туда  те  маленькие капельки. Завязав  его, убрал  мешочек  под  баранью  расстеленную постельную  накидку, где  было  изголовье  его  гладиаторского  ложа.

  Ганик  встал  и  оглядывась  регулярно  на  дверь, где  стоял  Миллемид, стал собираться.

  Одевшись. И  затянув  на  талии  широкий  кожаный  свой  пояс  гладиатора, Ганик, открыв  дверь  своего  жилища, вышел  в  коридор. Миллемид  посторонился, пропуская  мимо  себя  Ганика. Просто  машинально  отпорхнув  незримо  в  левую  сторону  вдоль  каменной  стены. И  Ганик   пошел, сопровождаемый  Миллемидом  наверх, туда, где  были  остальные жители  школы  Олимпия. Ганик  пошел  проверить  своих  подчиненных  и на  кухню, узнать, готова  ли  еда  для  гладиаторов. Затем, надо  было продолжить  после  всего  их  тренировки.

  Миллемид  шел  за  ним  следом  до  половины  слуг  и  рабов. А  потом, обратившись  снова  вороном, вспорхнул  на  металлическую  ограду маленького  тренировочного  амфитеатра, откуда  можно  было  за  всем наблюдать. А  Ганик  в  это  время  столкнулся  со  своим  учителем  Ардадом. Тот  все  же  пришел  в  себя  после  долгого  отсутствия  перед  своими подчиненными, возложив  всю  ответственность  в  тренировках  на  своего лучшего  ученика.

  Удивительно, но  об  Ардаде  даже  забыли  на  время. Странно  как-то, но случилось  так, что  о  нем  на  самом  деле  никто  и  не  вспомнил  в  течении чуть  ли, не  целого  месяца. Он  практически  не  выходил  из  своего  учителя гладиаторов  жилища  недалеко  от  тренировочного  засыпанного  желтым песком  амфитеатра. Негритянка  Лифия  его  молодая  любовница  всему виной. И  она  же  бегала  к  нему  целыми  сутками, принося  еду  и  вино  из подвалов  школы. Никто  не  присекал  это  и  даже  Хароний  Магма  этого  не  заметил. И  не  вызывал  к  себе  главного  тренера  его  гладиаторской школы. Он  видел, что  сам  его  лучший  Ритарий  школы, ведет  тренировки молодых  гладиаторов. И, не  обращал  особого  внимание, на  исчезновение Ардада.

  Про  Арада  просто  все  забыли. И  вот  он  наконец-то, появился  на каменной  узкой  тропинке  между  оливковыми  деревьями. Сначала, правда, прошла  быстро  сама, почти  не  подымая, свои  глаза, лишь  искоса скользнув  ими  на  Ганика  Лифия. Поздоровавшись  с  Гаником, она  почти бегом  исчезла  за  поворотом. И  побежала  в  сторону  помещений  рабов  и слуг. А  потом  появился  и  сам  Ардад.

— Приветствую  тебя, учитель — произнес, радостно  Ганик  Ардаду, подходя  к нему.

— Приветствую  тебя, мой ученик – произнес  ему  Ардад  и  обнял  подружески  Ганика. Пожав  ему  еще  и  руку.

— Надо  идти  нам  к  Харонию — произнес  ему  Ганик.

— А  что, хозяин  по-нам, соскучился? — спросил  у  ученика  его  учитель Ардад — Он  обо  мне  месяц  не  вспоминал.

  Ардад  словно  даже  обиделся  на  своего  хозяина  ланисту.

— Это, наверное, по  поводу  тренировок  и  началом  игр — произнес  Ардаду Ганик — Бойцы  подготовлены. И  думаю, их  можно  будет  выставлять  на арену  Рима.

— Ладно, пошли  к  Харонию – произнес  Ардад.

   И  они  пошли  бок  о, бок  по  узкой  аллее, между  оливковыми  деревьями в  сторону, где  обитал  их  хозяин  гладиаторов  ланиста  Хароний  Диспиций  Магма.

                                              ***

  Ганик  затосковал  по  матери. Как-то  неожиданно  так  для  себя  самого. Он  затосковал  по  приемной  матери  Сильвии. И  эти  еще  капельки  слез той, что  была  его  настоящей  матерью. Которой  он  не  видел  и  не  помнил, а  только  ее  в  основном  синие  смотрящие  в  тех  слезах  глаза. И  те  странные  сны  с  той  красивой  молодой  женщиной, ведущей  его какому-то  небесному  миру  и  называющей  себя  его  настоящей  матерью. И сама  приемная  его  мама  Сильвия, подарившая  ему  те  странные, похожие действительно  на  чьи-то  застывшие  слезы  маленькие  капельки.

  Он  стал  задумываться  о  себе. Кто  он? Кто  та  женщина, называющая  себя  его  небесной  матерью. Неужели  и  вправду  он  не  отсюда  не  с  земли. И  его  такое  вот  странное  и  необычное  запоздалое  как  у  ребенка развитие. Что  это  такое  и  откуда  все  это? И  теперь  еще  эта  необъяснимая  навалившаяся  тоска. И  Сивилла  перестала  практически  с ним  общаться. А  вот  те  две  двадцатилетние  рабыни  виллы  Алекта  и Милена  наоборот  не  дают  теперь  ему  прохода. И  караулят  на  каждом углу. И  приходят  по  ночам  к  нему  в  постель  гладиатора. И  он, почти каждую  ночь  проводит  только  с  ними, когда  Сивилла  ублажает исключительно  ланисту  Харония  Магму.

  Что-то  происходит. Происходит  и  с  ним  и  с  этим  миром, в  котором  он находится. И  теперь  еще  эти  Мартовские  Иды  и  игры  на  римской главной  арене  вечного  города.

  Он  подготовил  бойцов  и  сам  готов  к  битвам. Но  тоска  по  матери  не дает  ему  покоя. И  эти  странные  ощущения  какого-то  рядом  присутствия. Будто  кто-то  так  и  следит  за  ним  каждый  день, и  даже  ночь. Только  в момент  любви  с  этими  двумя  молодыми  жеребицами  Олимпии  нет  этих странных  ощущений. Он  не  жалеет  что  спутался  с  ними. Ведь  Сивилла  не  приходит  к  нему  и  не  желает  ничего  объяснять. И  ее  эти  поездки  в Рим  на  рынок.

  Сейчас  он  вместе  с  Ардадом  направляется  к  ланисте  Харонию  Магме. Узнать, зачем  тот  их  обоих  вызвал  к  себе. Все  связано  с  играми, и вопросы  будут  только  наверняка  об  этом.

                                             ***

 Встретившись  в  этот  раз  в  Римском  городском  сенате, Лентул  Плабий Вар, как  первый  патриций  сенатор  и  консул  Рима, пообещал  сенатору  и  патрицию  Цестию  Панкрицию  Касиусу  нескольких  рабов  преступников  из  римской  тюрьмы. На  выбор. Из  рук  своего  лучшего  знакомого  главного  тюремщика  Рима, претора  жандармерии  и  полиции  патриция  и  сенатора  Марка  Квинта  Цимбериуса.

  От  каменоломень  отказались, а  сосредоточились  на  более, менее  отпетых бандитах  смертниках  владеющих  хорошо  оружием  и  осужденных на смерть  солдатах  легионерах  Рима. Он  снова  принял  гостя  у  себя  в  своем сенатора  загородном  доме. Пообещав  еще  приставить  для  тренировки  его новоиспеченного  проплаченного  Лентулу  Вару  Цестием  Панкрицием гладиатора  бойца  и  прочих  бойцов  своего  надсмотрщика  за  рабами  с  его загородной  виллы  Касиуса  Лакриция. Тоже  в  прошлом  гладиатора  и знающего  толк  в  боях  на  арене  Рима  на  тюремном  малом  амфитеатре, где  обычно  забивали  насмерть  камнями  преступников. Или  рубили  головы  и  руки  в  самом  Риме  под присмотром  своего  друга  сенатора Марка  Квинта  Цимбериуса.

  Лентул  пообещал  за  передоплату, соответствующую  его  особе естественно  предоставить  его  жене  этих  отобранных  лично  им  бойцов  в короткий  срок. И  подготовить  их  к  боям  на  арене  Рима. Цестий Панкриций  Касиус  оказался  доволен. На  том  и  порешили. Лентулу Плабию  Вару  нетерпелось  отыграться  за  свой  проигрышь  ланисте гладиаторов  Харонию  Магме. И  смыть  свой  позор  проигрыша  перед императором  Рима  Тиберием  и  сенаторами. Он  мечтал  сорвать  их ехидные  за  его  спиной  насмешки. Из-за  этого  чертового  проигрыша ланисте  Харонию  Магме  и  его  Ритарию, он  не  мог  появляться  спокойно в  совете  Рима. И  Мартовские  Иды  были  очень  кстати. К  тому  же  Цестий был  тоже  очень  кстати. Если  снова  будет  проигрышь, то  легко  можно будет  превести  стрелки  все  на  него, выгородив  с  легкостью  себя. А  если будет  успех, то  еще  и  деньги. Да, и  в  случае  вообще, чего-либо непредвиденного, то, можно  под  меч  палача  подставить  и  самого  Цестия Лакрция  Касиуса  вместе  с  его  женой, подмяв  под  себя  его  дом  и имущество  вместе  с  его  слугами  и  рабами.

  Лентул  Вар  сразу  решил  отгородить  себя  от  этого  предприятия  и  быть участником  со  стороны. Для  него  главное  было  лишь  стороннее  теперь участие  и  победа  любой  ценой  на  новых  гладиаторских  играх  в  Риме. И теперь  для  Лентулла  Плабия  Вара  огранизовать  это  было  все  не  особо сложно. Имея  связи  по  всему  Риму  и  будучи  в  друзьях  у  императора Тиберия, он  мог  организовать  все  это. Если  Тиберий  сам  не  проявит жадность  и  не  приберет  имущество  Цестия  Панкриция  Касиуса.

— Я  все  понял – произнес  Цестий  Панкриций  Касиус. Приехав  в  конце недели  к  Лентулу  Плабию  Вару.

— Нет, ты  меня  не  понял, Цестий – сказал  ему  Лентул  Вар — Чтобы  твоя жена  об  этом  не  знала. Скажешь, просто  купил  на  римском  рынке  рабов и  все. Про  наш  договор, чтобы  никому.

— Да, никому, Лентул – Цестий  произнес  и  двольный, сам  не  понимая  в какую  игру, стал  играть, встал  с  кресла. Порывшись  за  пазухой  в  складках  своей  сенаторской  белой  с  пурпурной  отделкой  тоге, он  достал увесистый  мешочек  сестерциев.

— Столько  хватит? – он  произнес  и  передал  его  Лентулу  Плабию  Вару.

— Сейчас  увидим — Вар, сказав, открыл  мешочек  и  вытряхнул  деньги  на стоящий  у  его  кресла  кабинетный  большой  стол.

  Цестий  ждал  с  нетерпением  и  осторожностью  ответа, а  Вар  тянул  время, пересчитывая  глазами  сестерции.

— Ладно — он  произнес  холодно  Цестию Панкрицию  Касиусу — Хватит.

— Если  мало — произнес, несколько  смутившись  и  растерявшись  Цестий Лакриций  Касиус – Я  добавлю. Скажи  сколько?

— Я  говорю, достаточно – произнес  так  же  холодно  и  жестко  Лентул  Плабий  Вар.

— Договорились? — он  переспросил  собеседника.

— Да, договорились – произнес  в  ответ  ему  сенатор  и  патриций  Цестий  Панкриций  Касиус. И  пошел  к  выходу  из  кабинета  довольный, что  Лентул  Вар  не  попросил больше, не  осознавая, что  только, что  подписал  себе  и  своей  жене смертный  приговор. А  Лентул  Плабий  Вар  смотрел  ему  в  спину, презирая, как  презирал  всех  в  Риме. Как  и  в  сенате  Рима, всех  вплоть  до самого  императора   Тиберия.

— Все  вы  у меня  вот  здесь — произнес  он, презрительно  глядя  ему  в спину, сжав  правой  в  перстнях  и  золоченом  широком  браслете  руки кулак — Все  до  последнего  сенатора.

                                           ***

   Луцилла  Вар  сидела  на  балконе  своей  комнаты  выходящей  на внутренний  двор  дома  ее  отца  Лентула  Плабия  Вара. Стоял  жаркий солнечный  день, и  она  смотрела  во  двор  и  наблюдала  за  рабами  и слугами, работающими   на  клумбах  дома  и  далеко  в  самом  большом  фруктовом  саду.

  Раскрыв  настежь  золоченые  в  цветном  стеклянном  витраже  двери  и окна  своего  балкона  в  девичьей  комнате.

  В  отличие  от  виллы  Олимпия  Харония  Магмы  вилла  Лентула  Плабия Вара  имела  огромный  сад  и  огород. И  не  нужно  было  ездить  за продуктами  в  сам  Рима  на  рынок. И  Луцилла  наблюдала  за  собирающими  поспевшие  фрукты  с  фруктовых  деревьев  в  саду  за  домом ее  сенатора  отца.

  Рабы  таскали  в  руках  оливки  и  виноград  из  того  огромного  за  домом сада. Таская  воду  и  вино  из  одного  подвала, перенося  в  другой. Там  же далеко  от  сенаторского  главного  большого  дома  в  скотском  загоне мычали  коровы  и  блеяли  овцы. Ржали  и  фыркали  лошади. Все  это  было на  рабской  половине  дома, где  и  жили  все  слуги  и  рабы  виллы. Постоянно  моющие  до  блеска  туалеты  виллы, и  таская  взад  вперед  все, что  только  прикажут. Провинившихся  наказывали  плетьми, а  иногда привязывали  на  солнце  к  столбу  на  целую  неделю. Вот  они  с  утра  до вечера  и  занимались  постоянной  нелегкой  работой  по  уходу  за  домом Варов, копаясь  и  в  цветочных  клумбах  самой  виллы. Подстригая  кусты  на  всех  направлениях  разветвленных  каменных  дорожек, идущих  по  всей обширной  ограде  загородного  сенаторского  имения.

  Такую  им  работу придумал  Арминий  Репта, распорядитель  рабами  и работой  в  их  с  отцом  старшим  Варом  загородном  имении. Там  же  между  ними  ходил  и принадлежащий  этому  дому  надсмотрщик  и  палач  Касиус  Лакриций. Он  ходил  с  кнутом  в  правой  руке. И  был  одет  как  гладиатор  в  короткую  до колен  из  бараньей  шерсти  серую  тунику  и  широкий  кожаный  пояс  с бляшками  из  меди.

  Он  был  когда-то гладиатором  и  был  выкуплен  в  качестве  палача  и надсмотрщика  для  этого  дома  самим  Лентулом  Плабием  Варом  ее Луциллы  Вар  отцом  у  ланисты  Гнесия  Верона  из  Капуи  за  хорошую сумму  сестерциев.

  Он  понравился  ему  именно  как  палач. И  Лакриций  оправдывал  свое  имя  и  свою  здесь  должность. Он  был  жесток  и  не  имел  вообще  какого-либо  сострадания. Даже  к  таким  как  сам. Хотя, по  сути, был  таким  же рабом, как  и  те, кто  работал  в  саду  и  во  дворе  дома  Лентула  Плабия Вара.

  Луцилла  ненавидела  его, за  то, когда  ее  отец  пререзал  его  руками, этого хладнокровного  палача  всех  ее  личных  служанок  и  рабынь, но  выжила Сивилла  и  она  снова  были  вместе  и  тайно  от  своего  жестокосердного  и коварного  отца.

  Луцилла  и  сама  была  не  лучше.

  Но  сейчас  дело  было  не  в  ее  коварстве  и  жестокости, а  в  том, что  она  желала  Ганика. Дико  и  страстно. И  бесилась  все  сильнее  и  сильнее. Даже ее  собственные  новые  служанки  гречанки  рабыни  Сесилия  и  Силеста, боялись  ее.

  Луцилла была  словно  сумасшедшая  и  неуправляемая. Лишь  сейчас  она немного  успокоилась. Потому  что  воссоединилась  со  своей  Сивиллой, верной  в  прошлом  служанкой. И  их  любовь  в  римких  борделях  в  течение  этих  недель  успокоили  Луциллу  немного. Она  действительно была  спокойна  и  холодна. И  лишь  потягивала  вино  из  золоченого  бокала и  смотрела  во двор  виллы.

  Еще  она  ненавидела  Арминия  Репту, как  многих  в  этом  доме. Этого лизоблюда  и  подхалима  раболепно  выполняющего  все  распоряжения  ее отца.

  Она  ненавидела, буквально  всех  в  этом  своем  доме.

 Луцилла  расположилась, полулежа  на своем, выставленном  на  балконе ложе, и  спокойно  смотрела  на  работающих  рабов  и  слуг. Все  шло  по  ее плану. Все, что  она  придумала, и  все  совпадало  с  планами  ее  отца Лентула  Плабия  Вара. Все  шло  как  нельзя  лучше, нужно  было  лишь дождаться  Мартовских  Ид. Этого  ждал  и  ее  отец. И  тогда  она  получит то, что  хотела. Она  получит  в  свое  распоряжение  того  красивого  высокого  и  молодого  гладиатора  Ритария  из  дома  ланисты  Хароиня  Диспиция Магмы.

  Луцила  поправила  золотую  сережку  в  своем  девичьем  левом  ухе  под прядью  вьющихся  русых  волос  и  заулыбалась  сама  себе, мечтая  о Ганике. Она  закусила  девичью  тонкую  сладострастную  губку  и  закрыла свои  синие  девичьи  бесчувственные  к  любому  человеческому состраданию  глаза. В  которых, была  лишь, жестокость, похоть  и  разврат.

Она  встала  с  кресла  ложа, и  подошла  вплотную  к  балкону, прижавшись  к нему  своим  овальным  девичьим  животом. В  пурпурного  цвета  длинной  до  самого  пола  и  ее  золоченых  сандалий  в  складки  собранной  Палой. Над  надетой  под  низ  Инститой. Поправив  ткань  на  своей  тяжело вздыхающей  девичьей  груди  и  пояс  на  гибкой  талии.

  Луцилла  сжав  в  кулачки  свои  окольцованные  бриллиантовыми перстнями  девичьи, полностью  оголенные  от  безрукавой  Палы  руки, подперла  ими  свой  подбородок  оперевшись  о  перила  балкона.

  Вот  уже  неделю  она  занималась  любовью  со  своей  бывшей  служанкой. И  та  ублажала  ее, как  и  раньше.

  И  им  было  хорошо  вдвоем. Но  ей  нужен  был  Ганик. Ей  даже  не спалось  из-за  него, и  она  срывала  зло  на  своих  рабах. Совсем  недавно она  запустила  бокалом  из  золота  в  рабыню  Кармеллу. Молодую служанку, просто  так, просто  Луцилла  была  в  ненастроении  с  самого  утра  и  оттаскала  ее  еще  и  за  волосы.

  Она  представила, как  будет  таскать  вот  так  же  за  кучерявые  и  чернявые коротко  стриженые  волосы  того  гладиатора. Но  только  в  любовной агонии. Сношаясь  с  ним  до  беспамятства, прыгая  у  него  на  его  мужском торчащем  вверх  задранном  возбужденном  том, что  был  в  ее  руках  члене, здоровеном  торчащем  члене, и  как  Ганик  будет  кусать  ее  груди. Эта будет  настоящая  и  бешеная  любовь. Любовь  до  крови  и  боли. Даже  если, он  убьет  ее  в  момент  этой  дикой  звериной  любви. Луцилла  даже закатив  глаза, вдруг  застонала, почувствовав  губы  Ритария  Ганика  и  его  зубы  на своих  прикшенных  сосках  девичьей  груди.

  Здесь  же  на  своем  открытом  во  внутренний  двор  виллы  балконе, Луцилла  забывшись, задышала  как  запаленная  и  загнанная  стременная лошадь, неистово  и  прерывисто.

  Она  потрогала  его. Его  кубики  красивого  мужского  на  полуобнаженном теле  пресса. И  эта  его  широкая  мужская  Ритария  грудь. И  то, что  она держала  промеж  его  стройных  голых  ног  в  своих  девичьих  цепких  руках. И  его  красивые  синие  смотрящие  на  нее  как  волны  моря  глаза.  

  Она  как  ненормальная  и  умопомешанная  думала  только  о  нем. О  том высоком  Ритарии, Ритарии  Олимпии, обошедшем  на  арене  Рима  всех гладиаторов  одним  коротким  боем. Она  слишком, лично  восприняла  тот кровавый  скоротечный  бой  и  проигрышь  своего  отца  Лентула  Плабия Вара. Слишком, лично, для  себя.

  Она  так  хотела  его! Так  желала  его! Как  ничего  не  желала  до  этого.

— Ганик  мой — она  произнесла, тихо  и  тяжело  со  стоном  вздыхая — Ты будешь  моим  уже  скоро. Ты  будешь  только  моим.

  Луцилла  Вар  была  счастлива  одной  только  мыслью  о  любви  с  Гаником. И  не  видела, что  была  под  присмотром  Миллемида. Который, черным вороном  сидел  недалеко  на  кусту  оливкового  дерева. Прямо  перед  ее выходящим  во  внутренний  двор  балконом.

  Он  уже  обследовал  все  имение  Варов  и  всех  кто  был  тут. Он  побывал у  самого  Вара. Он  видел  его  беседующим  с  начальником  Римской жандармерии  и  полиции. И  своим  другом  сенатором  и  консулом  Марком Квинтом  Цимбериусом. И  был  в  теме  всего  того, что  замышлял  старший Вар  и  его  дочь  Луцилла  против  Харония  Диспиция  Магмы. И  его  теперь подзащитного  сына  Зильземира  Ганика.

  Он  все  спланировал  и  все  рассчитал. И  знал, что  делать  дальше.

  Лентул Вар  предполагал, а  Миллемид  располагал. Нужно  было  снова лететь  в  Олимпию. Снова  туда, откуда  все  и  начиналось.

                                               ***

  Сильвия  была  в  ограде  своего  крестьянского  дома, и  развешивала стираное  белье, завесив  всю  территорию  ограды  мокрыми  стиранными крестьянскими  тряпками. Из  огорода  за  домом  пришла  ее  одна  из дочерей. Она  оставалась  еще  в  ее  доме.

  Камилла  уже  давно  жила  своей  жизнью  в  соседней  деревне  стоящей, так  же  как  и  эта  вблизи  Тибра  Лацерне, и  редко  навещала  свою  родную мать. Только  пока  еще  Урсула  была  с  ней, но  и  она  скоро  уже  должна была  покинуть  материнский  родной  чертог, и  выйти  замуж  за  парня из этой, же  их  рыбацкой  деревни  у  Тибра  Селенфии.

  Урсула, несла  в  руках  большой  металлический  разнос  с  овощами, яблоками, персиками  и  дыней. Они  сейчас  занимались  домашим хозяйством  во  дворе  своего  дома, когда  подъехали  военные  всадники, и  в ворота  постучали.

  Было  слышно  фырканье  лошадей  и  разговор  нескольких  мужчин.

  Сильвия  разгоняя  ногами, бегающих  под  бельем  и  ногами  кур, подошла к  ограде  и  прислушалась  к  разговору. Она  признала  голос  Мисмы Магония. Она  взяла  разнос  у  дочери  и  сказала  открыть  ей  двери. И  когда  открыла  дочь  Сильвии, то  в  ограду  вошли  трое  военных  всадников в  военных  из  кожи  сандалиях  калигах. И  доспехах  из  кольчуги.

  Вошел  сам  Мисма  Магоний  в  красной  короткой  до  колен  короткорукавой  в  золотой  оторочке  тунике. И  с  перекрещенным  поясом  Белтусом, как  и  у своих  товарищей. Он  был  при оружии. И  все  были  с  мечами  гладиями  на  широком  поясном  ремне  с  золочеными  бляшками. И  в  коротких  военных  до  колен  красных  туниках. С  кинжалами  и  в  красных  плащах  легионеров. Они  были  без  шлемов, которые  держали  в своих  руках.

  Все  трое  вошли  в  ограду  крестьянского  дома  Сильвии.

  Мисма  Магоний  обнял  Сильвию  на  глазах  у  двоих  своих  подчиненных и  поцеловал  ее. Потом, взяв  на  руки  перед  глазами  удивленной  ее  дочери Урсулы, Мисма  Магоний  внес  Сильвию  в  ее  дом. И  за  ним  следом вошли  остальные.

  Урсула  удивленная  и  пораженная  такой  встречей  вошла  последней  и закрыла  за  собой  ворота  в  ограде  и  дверь  дома.

  Мисма  приехал  прямиком  к  ней. К  своей  теперь  невесте  Сильвии. Его отпустили  на  время, пока  шло  переформирование  легиона. Еще  за  заслуги в  обороне  укрепления  от  варваров. Он  теперь  был  в  чине  даже, и  состоял  на  службе  у  Рима. Все  у  Мисмы  Магоия  теперь  шло  как  нельзя лучше. Он  попал  под  начало  некоего  Луция  Плабия  Вара. Говорят, он  был  родным  сыном  тому  сенатору  Вару  в  самом  Риме. И  вот  теперь, он и  его  ближайшие  по  легиону  друзья  и  товарищи  были  в  гостях  у Сильвии, приемной  матери  гладиатора  Ганика.

  Вся  Селенфия  видела  их  приезд  и  чуть  ли  не  все  выбежали  встречать римских  воинов  шестого  легиона  Феррата, приехавших  к  ним  на непродолжительный  постой  в  крестьянскую  деревню  на  берегу  Тибра.

Пришли  даже  гости  и  знакомые  самой  Сильвиии  и  соседи. Чтобы отметить  такой  вот  визит  и  приезд  римских  воинов, приехавших  на  конях  в  их  рыбаков  деревню.

  Сильвия  немогла  нарадоваться  такой  опять  для  нее  неожиданной встрече. Она  вообще  неожидала, что  Мисма  станет  легионером  шестого легиона. Он  ей  объяснил, что  это  все  повидимому  судьба, сыграла  такую с  ним  шутку. Подарив  любимую  женщину. И  зделав  тем, кем  он  теперь был.

  Мисма  даже  и  не  думал  возвращаться  назад  в  Олимпию. Он  просто забыл  уже  о  ней. У  него  теперь  была  иная  жизнь. Жизнь  римского  воина и  были  теперь  другие  обязанности, после  того  как  он  дал  клятву  кровью в  преданности  и  верности  до  последней  капли  крови  Риму  и  императору Тиберию.

  Сильвия  завела  разговор  о  Ганике. И  что  давно  не  видела  своего приемного  сына. И  желала  снова  приехать  в  школу  гладиаторов, чтобы навестить  Ганика. Навестить  своего  приемного  и  единственного  любимого сына. Они  вместе  с  Урсулой  намечали  эту  в  скором  времени  свою гостевую  поездку  в  Олимпию  под  Мартовские  Иды. Вся  Селенфия  только  и  говорила  о  Мартовских  Идах  и  гладиаторских  играх  на  главной  арене  Рима.

  Сильвия  никогда  не  любила  это. Но  многие  женщины  Рима, только  и ждали  их, но  только  не  Сильвия. Эта  кровь  и  убийства  с  казнями, хоть и преступников, но  все  же  людей, руками, же  людей, были  для  Сильвии чем-то  кошмарным  и  чудовишным. Она  никогда  никому  не  говорила  об этом, но  старалась  избегать  этого. Она  любила  жизнь  и  стремилась  всегда как  добродетельная  женщина  к  любви  и  жизни.

  Мисма  Магоний  утаил  от  нее, то, что  он  был  до  недавнего  времени кроме  гладиатора  ветерана, еще  и  палачем  на  желтом  песке  главной арены  Рима. То, что  приходилось  ему  собственноручно  добивать  и  еще живых  гладиаторов, обреченных  насмерть. Он  утаил  от  Сильвии, какой  он был  на  самом  деле. Если  бы  она  знала  его  тем, кем  он  был, она  бы, наверное, ужаснулась. И, он  не  рассказал  ей  всего  о  себе. И, наверное, поступил  правильно.

  Он  видел, какая  Сильвия  была  женщина, и  он  любил  ее  за  это. Она подарила  ему  надежду  на  новую  жизнь. Именно  за  эту  надежду. За  ее эту  над  ним  интересную  шутку, он  благодарил  своих  Богов. Боги, которым  он молился, помогли  ему  найти  и  доброту, которой  Мисма  в  жизни  вообще мало  видел. И  практически  скатился  до  уровня  хладнокровного  убийцы.

  И  он  не  рассказал  Сильвии, кем  он  до  этого  был  и  чем  занимался.

  Мисма  стал  другим. А  вот  ее  Сильвии  приемный  взрослый  сын  был гладиатором. И  Сильвии  если  честно  это  не  нравилось. И  она  говорила это  Мисме  Магонию. Но  то, что  он  стал  гладиатором, это  спасло бедственное  положение  его  приемной  семьи. Помогло  Камилле  выйти замуж, и  создать  семью  и  на  очереди  была  Урсула. Да, и  Сильвия  жила на  его  деньги  в  новом  доме  взамен  того  старенького  в  которой, она прожила  приличную  часть  своей  жизни. Этого  ничего  бы  небыло  не стань  ее  приемный  сын  Ганик  тем, кем  он  стал. Она  Сильвия, честно говоря, не  хотела  ему  такой  жестокой  участи, но  жизнь  сложившаяся такая  вот  бедственная  крестьянки  внесла  свои  коррективы, как  и  в  жизнь Мисмы  Магония.

  Мисма  был  благодарен  сейчас  даже  Харонию  Диспицию Магме, хотя  не  любил  его. Именно  он  присмотрел  Ганика  и  именно  благодаря  тому, что Ганик  оказался  в  гладиаторской  школе  Олимпия, Мисма  познакомился  с Сильвией.

  И  вот  эти  Мартовские  Иды  и  игры  на  песке  арены. И  бои  гладиаторов, и  снова  смерть  и  кровь. Как  будто  ее  и  так  было  мало  кругом.

  Сильвия хотела  снова  повидать  Ганика. Снова  приехать  с  дочерями  к  нему  в  Олимпию. И  только  туда  и  увидеть  снова  своего  приемного посланного  небесами  сына. Она  постоянно  думала  о  нем, почти  как родная  мать. Хотя  и  не  была  его  матерью  на  самом  деле. Но  любила  его как  Урсулу  и  Камилу. И  эти  Мартовские  Иды. И  игры  гладиаторов  на большой  и  главной  арене  Рима. Сердце  Сильвии  заколотилось, снова  в страхе  за  Ганика  о  мысли  при  этом, но  Мисма  успокоил  ее. Она  была ему  дорога  как  любимая  женщина, к  которой  он  стремился, даже  идя  в бой.

— Все  будет  хорошо – говорил  он  Сильвии – Ганик  взрослый  и  сильный парень. Он  всегда  постоит  за  себя. У  него  отличный  учитель  Ардад  и доброе  сердце. Он  умеет  ладить  с  людьми. И  они  в  нем  нуждаются. И поэтому  все  должно  быть  хорошо.

— Сердце  мое  просто  не  на  месте — сказала  ему  Сильвия, лежа  с  Мисмой ото  всех  и  отдельно  в  постеле.

  Ее  дочка  Урсула  под  вечер  ушла  в  соседний  дом  к  своему  парню, с которым  они  уже  были  обвенчаны. И  должны  были, как  и  старшая Камилла  пожениться, как  Сильвия  поведала  Мисме  Магонию. И, что  скоро  она  останется  одна  в  своем  этом  доме.

  Камилла  выщла  замуж  и  теперь  жила  в  Лацерне. Другой  деревне  далеко отсюда.

  В  соседней  комнате  спали  соратники  и  боевые  друзья  Мисмы  Магония, а  они  снова  вместе  после  приезда  в  этот  дом  дорогих  гостей  и застольного  до  самого  позднего  вечера  праздника, теперь  тешились  любовью  в  большой  деревянной  постели.

  По  случаю  приезда  дорогих  гостей  был  небольшой  праздник  в  их  дворе  и доме. На праздник  были  Сильвией  и  ее  дочерью  Урсулой приглашены  ближайшие  соседи  по  деревне, с  которыми  Сильвия  была  в хорошем  общении  и  тоже  дружбе.

  И  вот  наступала  ночь. И  они  были  снова  наедине  и  вместе  на  одном застеленном  цветными  льняными  тканями  ложе. В  более  благородном  убранстве, чем  прежде. Ложе  двух  в  возрасте  сорокалетних  любовников. И Сильвия  занималась  с  Мисмой  любовью. И  не  стыдилась  этого. Она  была вдова  и  уже  давно. И  ей  надо  было  налаживать  свою  личную  жизнь. И Мисма  Магоний  подходил  ей  как  никто  другой  и  лучше  всех.

   Она просто  любила  его  и  он  ее. И  старалась  не  думать  не  о  чем плохом, а  только  о  любви  с  любимым  ею  теперь  мужчиной. И  о  том, что вскоре  снова  приедет  в  гости  к  Ганику. До  Мартовских  Ид  оставалась всего  неделя. И  весь  Рим  был  в  ожидании  очередных  гладиаторских  боев на  желтом  песке  большого  главного  городского  амфитеатра. Всего  лишь неделя, которая  вскоре  решит  судьбу  многих  в  самой  гладиаторской школе  Олимпии, как  и  судьбу  самого  ее  приемного  сына  Ганика.

                                            ***

  Ганику  приснилась  его  приемная  мама  Сильвия. Приснилась  этой  ночью. Ночью  перед  следующим  днем. Днем  перед  отбытием  в  Рим на игры. Он  открыл  глаза  и  увидел  рядом  Алекту  и  Милену. Двух  молодых двадцатилетних  рабынь  Олимпии. Он  вспомнил, что  много  вчера  выпил  и вспомнил, что  они  повесились  снова  на  него  и  не  без  основания.

Сивиллы  с  ним  не  было  в  эту  ночь. Она  вообще  перестала  с  ним почему-то  встречаться. И  все  больше  развлекала  Харония  Магму. Странно как-то, почти  не  отходя  от  него. И  по-прежнему  исчезала  время  от времени  по  его  естественно  дозволению  и  разрешению  из  Олимпии. И уезжала  со  слугами  в  Рим  на  рынок. Так  думали  все. И  то, что поведал друг  Ферокл  со  слов  Марцеллы, было  не  к  добру. И  учитель  Ардад, словно  сошел  с  ума  от  любви  к  Лифии. И  не  хотел  отдавать  всем предупреждениям  со  стороны  Ганика  внимание. А  тут  еще  и  эти Мартовские  Иды  и  игры. И  приглашение  на  участие  в  них  их гладиаторской  школы.

  Ганик  был  не  брит  уже  давно  и  оброс  густою  бородою.

  Все  эти  занятия  и  тренировки  до  седьмого  пота  и  эти  ожидаемые  гладиаторские игры  в  Риме. Еще  была  хорошая  вчера  по  всему  видимо  под  вечер  пьянка. Хароний  Магма  разрешил  погулять  всем  гладиаторам  с рабами  и  прислугой. Редко  такое  бывало  в  Олимпии, но  все-таки  бывало и  ланиста  не  запрещал  время  от  времени, спускать, таким  образом  пар.

  Завтра  они  отправляются  в  Рим. Завтра  многих  ждет  либо  смерть, либо успех. У  многих  самый  первый. И  каждый  бой  насмерть  покажет каждому, чему  они  здесь  научились.

  Все  изрядно  набрались  вина  и  почему-то  сразу  вспомнили  мальчишку Амрезия. Его  дурацкую  смерть  в  этой  школе. Как  все  его  провожали  в последний  путь  до  кладбища, где  погребли  его  еще  до  конца  не  сгоревшие  останки. И   все  помянули  его, не  вспоминая, кем  он  был, а вспомнили, каким  он  был. Все  жалели  почему-то  его  и  некоторые  даже плакали. Особенно  уже  в  преклонном, почти  в  семидесятилетнем  возрасте,  старухи  рабыни  Иния  с  Феронией. И  его  друг  тоже  в  возрасте  раб ливиец  Холай.

  Кто-то в  тогда  за  его  спиной  произнес, когда  он  нес  на руках  мертвого  Амрезия – Жил  как  непутний  и  смерть  у  него  не  путняя — кто-то  произнес  почти  шопотом  из  рабов, но  Ганик  не  обратил  на  это  внимания.

  Ганику  почему-то  впомнился  тот  побежденный  им  Ритарий  Вароний, подло  убитый  на  арене  Рима  теми  преступниками  ублюдками, которых Ганик  порезал, чуть  ли  не  на  куски  и  разговор  по  душам  с  Мисмой Магонием. Почему, Ганик  сам  пьяный  в  почти  невминяемом  состоянии объяснить, сам  себе, так  и  не  смог. Но  главное  все  были  готовы  к Мартовским  Идам  и  к  сражениям  на  арене  Рима. И  все  случиться  завтра.

  Завтра  поездка  в  сам  Рим, завтра  их  будет  встречать  каждый  римлянин, когда  они  будут  въезжать  с  Апиевой  дороги  в  главные  ворота  Вечного города. Триумфальное  шествие  через  главную  площадь  и  триумфальную арку, мимо  храма  мифических  Божеств  и  храма  Зевса  и  бои. Бои насмерть. На  виду  у  всего  Рима  и  самого  императора  Тиберия. Бои  со своими  противниками  из  других  гладиаторских  школ. Капуи  и  Помпеи.

Которые  также  будут  въезжать  в  Рим  через  другие  ворота. И  их  также будут  встречать  с  ликованием  граждане  Рима, и  провожать  мертвых  и живых, как  и  гладиаторов  Олимпии. Все  были  только  сосредоточены  на этом. И  на  подготовке  к  ним. Да  и  самому  Ганику  было  не  до  поисков истины  и  правды  в  лице  Сивиллы  за  ее  поведение  в  школе.

  Хароний  тоже, не  обращал  особо  внимание, на  все  лишнее, а  только подготовка  к  гладиаторским  играм. И  Ганика  заставлял  с  утра  до  вечера заниматься  подготовкой  и  тренировкой  совсем  молодых  гладиаторов  и собственным  занятиям  и  Ферокла  тоже  с  тремя  уже  опытными  во владении  всем  оружием, но  еще  не  бывавшими  тоже  на  арене гладиаторами  школы  Сивилла, Лукреция  Цимбы, Мориуса  Гаридия. Все свешалось  именно  на  Ганика, и  его  друга  по  школе  и  арене  Ферокла. Ардад  лишь  смотрел  со  стороны  теперь  на  их  подготовку  и  иногда давал  советы, что  и  как. И  этот  сон. И  приемная  мама  Сильвия. И  странно  как-то, но  приснился  Ганику  и  сам  Мисма  Магоний. Как-то непонятно  и  не  понятно  почему.

  Он  видел  его  в  объятьях  Сильвии  в  каком-то  новом  уже  доме. И  в самой  Селенфии. Возможно, это  тот  дом, про  который  она  говорила, когда приезжала  к  нему  в  гости  в  Олимпию  с  его  приемными  сестрами Камиллой  и  Урсулой.

— Мама — произнес  он, негромко  забывшись  вслух.

  И  лицо  Сильвии, вдруг  сменилось  другим  лицом, другой  женщины. Той, что  он  видел  в  тех  странных  снах. Той, которую  он  плохо помнил. И  той, которая  была  как-бы  настоящей  его  мамой. Той, о  которой  говорила  сама ему  Ганику  Сильвия. Ганик  не  видел  еще  так  близко  и  подробно  это лицо. Обычно  оно  было  от  него крайне  отдаленно, хоть  и  четко различимо. Но  сейчас. Сецчас, оно  было  совсем  близко. Лицо  женщины смотрело  прямо  на  него.

— Мама — повторил  он, видя  это  женское  красивое, но  мало  знакомое  ему лицо — Мама — он  повторил.

  И  она  ему  сказала, что  придет  за  ним. Придет  и  уже  скоро. Уже  скоро  и  что, она  скучает  по  своему  родному  сыну. Сыну  от  самого  Небесного Бога. Сыну  Ангелу. Сыну, оставленному  ей  на  этой  грешной  земле. И  прельщенному  этой  греховной  земной  жизнью, которая  испортила  его.

  Он  дорог  ей. И  она  заберет  его  из этого  земного  ада, пока  можно. Пока его  сердце  и  разум  еще  может  оставаться  таким, каким  оно  было  при  его  рождении. Это  была  настоящая  его  мама. Ему  мало  знакомая, но настоящая. Мама  из  его  странных  снов.

  Она  сказала, что  спустится  с  небес  к  нему  к  Ганику  и  заберет  его, своего  родного  ей  небесного  сына.

  Он  вдруг  впомнил  о  маленьких капельках  похожих  на  слезы. Это  и  были  слезы.  Слезы  его  той  мамы, которую  он  только, что  увидел  сквозь  бредовый  пьяный  сон. Сверкающие в  своей  гладиатора  Ритария  сильной  руке. Недавно  он  рассматривал  их снова  и  любовался  этими  красивыми  прозрачными  сверкающими капельками. Теперь  они  были  убранные  под  баранью  шкуру, лежащую  на гладиаторской  в  его  жилище  деревянной  постели. Он, тогда  же, почуствовал  рядом  присутствие  кого-то, или  чего-то  в  своем  гладиаторе подземном  жилище, чего-то, что  следило  за  ним  Гаником. Откуда  было это  у  него  возникшее  неожиданно  из  неоткуда  чувство. И  снова вспомнил  ее. Ту  красивую  русоволосую  молодую  женщину  и  эти маленькие  камушки, сложенные  в  тряпичный  мешочек  и  убранный, и припрятанный  им  в  своей  постели.

  Он  давно  не  доставал  их, чтобы  полюбоваться  на  те, маленькие  красивые  как  алмазы  капельки.

  Сильвия  отдала  ему  их  и  сказала, что  это  на  самом  деле  слезы, слезы его  пришедшей  с  небес  на  землю  матери.

— Мама – он  снова  произнес, глядя  в  каменный  потолок  своего  гладиатора Ритария  жилища.

— Что, любимый? — произнесла  Алекта, лежащая  к  нему  лицом. У  его  уха. Почти  приткнувшись  в  его  небритой  давно  щеке  своими  алыми молодыми  девичьими  губками — Что  с  тобой?

  Ганик  опомнился, отбросив  свой  в  сторону  сон. И, повернулся  к  Алекте, ощутив  следом  на  своей  молодого  гладиатора  Ритария  широкой  спине  руки Милены. И  жаркое  в  свое  лицо  дыхание  Алекты.

— Милый  и  любимый  наш, Ганик – раздалось  тихо  за  его  спиной.

И, Милена  приподнялась  сзади  его. Распустив, и  свешивая, свои  длинные  с  плечей  вьющиеся  русые  германки  рабыни  волосы, прильнула  к  его щеке  с  другой  стороны.

— Забудь, ты  эту  Сивиллу — произнесла, дыша  страстно  своей  девичьей любовью  черноволосая, и  широкобедрая  Алекта – Она  тебя  так  не  любит, как  мы. Ей  лучше  быть  все  время  у  Харония  и  не  вылазить  оттуда –

  Она  взяла  за  руки  Ганика  и  положила  его  руки  себе  на  девичью  с торчащими  сосками  молодую  красивую  грудь.

— Мы же  лучше, Ганик, правда? – произнесла  Алекта.

— Пора, наверное, уже  вставать — произнес  Ганик — Наверное, уже  утро.

  Ганик  не  понимал  после  этой  пьянки, где  утро  и  где  вечер. А  тут  еще эти  две  любвеобильные  рабыни  бестии. И  эта  снова  девичья  упругая  с торчащими  возбужденными, затвердевшими  сосками  грудь, от  которой топоршиться  мужское  внизу  начало. Грудь  молодой  двадцатилетней рабыни  германки  Алекты. И  такая  же  грудь  Милены  сосками  прижатая  к его  мужской  гладиатора  широкой  голой  спине.

— Еще  ночь, любимый – произнесла  германка  двадцатилетняя  Милена, прижавшись  к  нему  голым  всем  сзади  гибким  в  узкой  талии  своим телом. Она, тут  же  забросила  свою  полную  в  бедре  красивую  девичью голую  ногу. Забросила  на  его  мужские  гладиатора, такие  же, лежащие  на постели  голые  ноги. И  обняла  его  за  плечи  и  шею, целуя  в  щеку, а Алекта  прямо  в  губы  с  жаром  и  пылом  молодой  необузданной  любовной  страсти. Она  подползла  впритык  спереди  к  нему, прижавшись твердыми  торчащими  сосками  молодой  упругой  полной  девичьей  груди  к его  мужской  груди  гладиатора. И  тоже  забросив  ногу поверх  ноги Милены. Прижавшись  волосатым  девичьим  лобком  и  половыми  губами своей  промежности, раскидывая  девичьи  ноги. И  раскрывая  ее, и прислоняясь  ей  к  его  детородному  торчащему  вновь  здоровому  готовому к  любви  гладиатора  члену.

   И  Ганик  впился  в  губы  Алекты  и  прижал  ее  к  себе.

  Она  снова  была первой, потом  Милена. И  так  по  очереди, друг  за другом, меняясь, кто  снизу, кто  сверху.

— «Лучше  две» — подумал  Ганик — «Чем  вообще  ни  одной».

  Он  засадил  по  самый  волосатый  лобок  свой торчащий  задранной головкой  детородный  орган. Засадил  быстро, и  жестко, в  мокрое  от половых  выделений  чрево  раскрытой  настежь  меж  раскинутых  в  стороны  девичьих  полных  ног  промежности  Алекты. Да  так, что  та  даже вскрикнула  от  неожиданности. И, целуя  ее, громко  застонал. Как  и  она. Сзади  обнимаемый  еще  и  стонущей  и  жаром  дышащей, как  необузданная жеребица  Миленой, которая  целовала  его  в  шею  и  спину, накрыв  своими шикарными  длинными  русыми  волосами  первых  двух  любовников  на покрытой  овечьими  шкурами  постели. Обнимая  их  двоих  сразу, и  ожидая своей  очереди, чтобы  слиться  в  близости  с  ним  тридцатилетним  молодым гладиатором  Ритарием  школы  Олимпия.

                                              ***

— «Эта  Луцилла  Вар» — Ганик  думал  сейчас  о  ней, идя  на  встерчу  с Марцеллой. Которая  хотела  его  сейчас  с  утра  видеть  — «Дочь  Лентула Плабия  Вара».

  Он  не  знал  о  ней  ровным  счетом  ничего. Только  то, что  видел  ее  в момент  того  кровавого  боя  на  арене  Рима. Стоящую  у  края  каменного ограждения  в  ложе  патрицианок, жен  сенаторов, когда  он  прикончил  тех троих  ублюдков, посмевших  поднять  руку  на  его  побежденного  им соперника  тоже  молодого  Ритария  Капуи. И  бесчестно  и  безжалостно убивших  его.

  Он  просто  раскромсал  тех  ублюдков  в  кучу  кровавого  мяса. И  она  была  им  потрясена, и  ей  это  нравилось. Это  было  видно  по  ее довольному  и  потряенному  лицу. Она  упивалась  убийством  и кровожадностью. Тогда  он  еще  не знал  кто  она. Но  позже  он  увидел  ее совсем  близко  перед  собой. Практически  месяц  назад, и  она  так  смотрела на  него. На  Ритария  школы  Харония  Магмы  своими  красивыми  синими холодными  девичьими  глазами. Глазами  безумными  и  влюбленными  в него. Что  холодела  кровь  в  жилах, и  одновременно  хотелось  ее. Хотелось овладеть  этой  Луциллой  Вар  тут  же, не  удерживая  себя, как  мужчина, ни в  чем.

  Тот  взгляд  полный  порока  и  разврата. Взгляд, обжигающий  все  тело Ганика. Взгляд  кровожадной  волчицы  и хищницы, будто  поймавшей  свою в  загоне  жертву. Он  помнил  ее  руку  на  своих  гениталиях. Прилюдно положеную  на  его  член  закрытый  сублигатой. При  всех  и  совершенно бесстыдно. Даже  при  хозяине  дома  гладиаторов  ланисте  Харонии  Магме.

  Ганик  помнил  те  в  бриллиантовых  перстнях  ее  Луциллы  Вар  тонкие девичьи  пальчики  на  своем  выпирающем  вперед  между  ног  члене. И  на своей, широкой  голой  мокрой  от  пота  и  в  песке  тренировочной  арены мужской  молодого  тридцатилетнего  гладиатора  груди. Жадно  царапающие ноготками  его  на  ней  загоревшую  на  жарком  солнце  кожу. И  сползающие, медленно  вниз  по  кубикам  пресса  его  натренированного живота.

  Как  она  рассматривала  каждый  участок  его  почти  полностью  голого мужского  молодого  красивого  тела. При  самой  Сивилле. И  при  учителе Ардаде. Ганик  еще  вспомнил  свой  разговор  с  Ардадом, после  ее  приезда и  тех  устроенных  Харонием  Диспицием  Магмой  гладиаторских  смотрин по  ее  капризу  и  желанию, важной  и  особой  гостьи. И  его  учитель  тогда не  лестно  о  ней  отозвался.

— Дрянь  похотливая — вспомнил  слова  Харония  Ганик, И  тоже, самое  сказал о  Луцилле  Вар  его  учитель  Ардад – Сущая и  опасная  тварь. Но  красивая сучка  эта  дочка  старшего  Вара. И  говорят  ебливая  додури.

  Ганик  тогда  даже  оторопел, когда  она  встала  напротив  него  и  вцепилась своими  теми  в  пестнях  девичьими  цепкими, как  капканы  пальчиками  в его  конец  и  яйца.

  Он  сам  тогда  подумал — «Эта  сучка  похлеще  будет  самой  Сивиллы».

  Он тогда  увидел  глаза  полные  обиды  и  ревности  самой  Сивиллы. Она видела, как  он  смотрел  на  Луциллу. И, наверное, поняла, его  мысли  и желания. Там  была  ревность  до  бешенства  и  злоба. Вот  только, какая, и  к кому?

  Он  вспомнил  взгляды  всех  женщин  Олимпии  тогда. Напуганные  и расстерянные. И  это  все  на  виду  у  всех  и  на  виду  самой  его  Сивиллы.

  Но  эта   Луцилла  Вар  ему  все, же  понравилась. Обвешанная  золотом. И  в красивой  пурпурной  расшитой  золотой  нитью  и  узорами  Пале  и  Инстите, что  плотно  облегала  ее  гибкое  женское, хоть  и  более  худощавое, чем  у  Сивиллы  тело. Ее  миловидное  лицо, обрамленное русыми  вьющимися  локонами, закрученными  под  диадему  длинными волосам. И  ее  синие  те  хищные  и  сумасшедшие  ебливой  сучки  глаза. И она  была  моложе  Сивиллы, лет  на  пять. Хоть  и  была, вероятно  со  слов Ардада  и  Харония  Магмы  конченной  тварью. Как  и  ее  отец  Лентул Плабий  Вар. И  поэтому  нужно  было  узнать  все, что  связывает  теперь Сивиллу  и  эту  Луциллу  Вар  вместе.

   Ганик  расспросил  тайно  Марцеллу  обо  всем, том, что  ему  сообщил  с глазу  на  глаз  друг  Ферокл, с  ее  слов  о  Сивилле, и  ее  личном  разговоре  с  Луциллой  Вар. Она  до  конца  она  так  и  не  поняла  сама, что  затевала Луцилла, но  очень  боялась  ее  и  всего  того, что  могло  произойти. Она была  когда-то  в  доме  Варов. И  Хароний  ее  тоже  выкупил  у  старшего Лентула  Плабия  Вара  за  несколько  сот  сестерциев. Но  ей  удалось  узрить тогда, то  и  почувствовать, кто  была  эта  Луцилла. Марцелла  видела, как обращаются  в  доме  Лентула  Вара  с  рабами  и  слугами. Как  забивают, или запарывают  порой  даже  насмерть  людей. И  потом  бросают  их  с  обрыва берега  в  Тибр. И  она  больше  не  желала  туда  даже  в  очередной  раз ехать. Эти  все  воспоминания  для  Марцеллы  были  сущим  кошмаром.

— Пусть  Сивилла  в  следующий  раз  сама  туда  едет – сказала  в  состоянии ужаса  Марцелла, при  рассказе  о, всех  ужасах  дома  Варов  своему возлюбленному  Фероклу. И  тоже, самое, сейчас  говорила  Ганику — Лучше смерть, чем  снова  оказаться  там. Снова  рабыней  в  том  доме  Лентула Плабия  Вара.

  И  она  рассказала  об  общении  Сивиллы  с  Луцилой  Вар.

  Она  не  все поняла  из  их  личного  разговора, но  что-то  было  недоброе  в  этом. Что-то  недоброе  и  зловещее, чем  просто  общение  между женщинами.

— Я  должен  поговорить  с  Сивиллой – произнес  Ганик – Я  должен  узнать, то, знает  она.

— Только  не  говори  ей  о  нашем  разговоре, Ганик – произнесла  Марцелла — Ни  говори, никому. Я  очень  боюсь  ее. Не  меньше, чем  самой  Луциллы Вар. Ты  не  знаешь  Сивиллу  с  другой  стороны, как  ее  знаю  я, Ганик  как  женщина  женщину.

  Потом  произнесла, почти  шепотом — Она  перестала  любить  тебя. Я  это вижу. После  того  как  стала  ездить  в  Рим. И  после  той  поездки  и  встречи  в  доме  Варов, с  этой  Луцилой  Вар.

— Я  знаю – произнес  Ганик – Я  и  сам  все  это  вижу, Марцелла. Я  обещаю, Сивилла  не  узнает  о  нашем  разговоре. Ты  сама  не  проболтайся  никому больше. Это  хорошо, что  только  это  рассказала  одному  Фероклу. Правильно  сделала. И  он  правильно  на  это  отреагировал. Молчи  сама  и не  говори  никому.

                                             ***

  На  следующее  утро  начались  сборы. Вся  школа  Олимпия  прямо  с  утра была  на  ушах  до  самого  захода  солнца.

  Хароний  Магма  всех  гонял  и  торопил. Это  было  необходимо  иначе, все бы  растянулось  неизвестно  на  какое  еще  время. А  время  не  ждало. Надо было  собираться  всем  гладиаторам  в  дорогу. Совершить  обряд поминовения  и  молитвы  своим  Богам. У  каждого  был  свой  Бог  или  даже Боги. И  каждый  у  себя  в  своем  жилище  в  Олимпии  молился  за  успех  и свое  спасение  и  защиту.

  Совершались  обряды  и  жертвоприношения, прямо  во  дворе  загородной гладиаторской  виллы. Молились  все. И  учитель  Ардад  и  Ферокл  вместе  с Марцеллой  стоя  на  коленях  рядом. Молились  слуги  и  рабы. И  молися  сам  у  себя  в  своем  жилище  Ритарий  Ганик. Как  подобает  гладиатору Ритарию. Он, положив  перед  собой  острый  и заточенный  остроконечными лезвиями  трезубец  и  с  металлическими  грузилами  по  краям  свою  ловчую плетеную  из  нитей  шести  ячеистую  большую  сеть, стоял  на  коленях  и просто  молился. Склонив  свою  гладиатора  молодую  тридцатилетнего Ритария  кучерявую  и  русоволосую  с  заплетенным  колечком  на  темени голову. Он  что-то  шептал  и  разговаривал  с  кем-то  полушепотом.

  Он  побрился  и  совершил  купание  наедине  сам  с  собой  в  отличие  от других  гладиаторов, которые  все  табуном  помылись  в  общем  подземном бассейне  и  своей  гладиаторской  каменной  купальне. Только  он  и  Ардад, дождавшись, когда  все  намоются, сделали  это  уже  в  новой  свежей  и нагретой  воде. В  самом  исходящем  из  нее  горячем  пару.

  Ему  принесли  тряпичные  полотенца  германки  лет  двадцати  Милена  и Алекта. И  помогли  обтерется  гладиатору, хотя  это  было  ритуально запрещено, но  Ганик  почему-то, разрешил  им  сделать  это, слушая  лай дворовых  собак  и  карканье  ворон, и  чириканье  во  дворе  виллы, где-то там  наверху, воробьв. Еще  и  кошка, прижитая  негритянкой  Лифиией котенком  привезенная  с  собой, терлась  у  его  и  молодых  рабынь  ног.

  У него  теперь  были  две  двадцатилетние  подруги, которые  любили  его  вместо  одной  той, что  не  желала  больше  с  ним  заниматься  любовью. Он и  не  настаивал. Он, конечно, мог  зажать  Сивиллу  в своих  сильных мужских  руках, прямо  здесь  в  Олимпии  и  заставить  ее  говорить, но  тогда пострадает  Марцелла. Сивилле  все  сразу  станет  ясно, кто  рассказал  обо всем. И  последствия  для  подруги  его  друга  по  арене  Ферокла  могли  быть  непредсказуемыми.

  Ганик  знал  Сивиллу  и  ее  цинизм. Он  был  ее  любовником. И  знал, и опасалась  ее  и  Марцелла  не  напрасно. Сивилла  была  такой  же  жестокой где-то  там, в  глубине  своей  души. Подстать  своей  бывшей  хозяйке Луцилле  Вар. Сивилла  была  развратна  и  была  бесчувственна. Только  в момент  любви, она  словно  оживала  и  превращалась  в  неистовую любовницу, но  была  крайне  холодна  даже  со  служанками  школы. Ее  не очень  любили  почти  все  здесь  женщины  Олимпии. И  удивлялись, как Ганик  с  ней  сошелся. Когда  вокруг  много, более  молодых, и  более добродушных  женщин  рабынь  и  служанок.

  Как  оказалось, Сивилла  влюбилась  не  в  самого  Ганика, а  в  его  красивое молодое  гладиатора  Ритария  тело. Ей  не  нужна  была  его  душа  и  любовь.

Только  то, что  было  между  его  ног. И  он  ей  нравился  просто  как молодой  любовник  и  не  более. И  нуждалась  она  в  нем, как  только  в любовнике. Она  и  трахалась  с  ним, всегда  практически  молча. И  это Ганик  понял. Понял, только  теперь. Когда  Сивилла  стала  избегать  с  ним близости  и  близких  встреч. И  полностью  переключилась  на  ланисту Харония  Магму. И  этим, что-то  выгадывала  для  себя. Вот, что  Ритарий Олимпии  не  мог  знать. Но  все  равно  ее  любил, хоть  и  не  мог  теперь простить  за  то, что  она  покинула  его.

  Если  бы  Ганик  был  такой  как  Мисма  Магоний, то  бы  вытряс  силой  все с  Сивиллы, избив  ее  до  беспамятства, не  взирая  даже  на  заступничество самого  ланисты  Харония  Диспиция  Магмы. А  потом  бы, скорее  всего, убил  бы  ее, если  бы  она  предала  его  и  всех  в  этой  школе. Но  молодой Ритарий  был  не  такой, как  Мисма  Магоний, которому, было  убить, что  два  пальца… Но  Ганик  был  совсем  не  как  обычный  и  простой  человек. Что-то  было  в  нем  не  от  людей. И  даже  сам  Мисма  это  подметил. Когда они  беседовали  наедине  в  момент  приезда  в  Олимпию  Луциллы  Вар.

Ганик  это  чувствовал  в  себе. Это  его  доброе  сердце. Мисма  еще  тогда это  подметил. Это  знал  и  его  учитель, и  тренер  Ритарий  ветеран  Ардад. Сердце, которое  досталось  ему  от  его  настоящей  родной  матери, о которой  говорила  его  приемная  мама  Сильвия. А  может, сама  материнская  любовь  Сильвии  сделала  его  таким. За  что  его  любили  все  в  этой  загородной  вилле  ланисты  Харония  Диспиция  Магмы. Это  сердце ангела. Душа, сорвавшаяся  с  Небес  и  оставленная  на  земле. Среди  людей и  этого  утонувшего  в  грехах  земного  мира.

  И  Ганик  бы  не  смог  поступить, так  как  поступил  бы  кто-либо  другой по  отношению  к  той, которая  его  бросила  и  предала  за  свою  маячащую где-то  на  горизонте  призрачную  свободу.

  Надо  было  как-то  иначе. Как-то  по-другому. И  Ганик  думал  как. Но  все это  намечалось  только  на  конец, самих  гладиаторских  в  Риме  игр. Сейчас было  некогда. Шла  усиленная  подготовка  к  этим  играм  на  главной  арене Рима. И  бесконечные  усиленные  тренировки  в  самой  Олимпии. Равно  как и  в  других  школах. Как  в  Капуи  и  Помпеях. Шла  ставка  на  молодых  еще  не  отесанных  в  кровавых  сражениях  гладиаторов. И  их  надо  было готовить  с  особой  ответственностью  и  тщательностью. Отбросив  все, что мешает  тренировкам.

  И  сам  Ганик, и  его  друг  Ферокл, как  и  их  обоих  учитель  Ардад, вновь занялись  учебной  тренировкой  на  желтом  песке  маленькой  тренировочной  арены  в  школе  Олимпия.

                                               ***

  Сивилла  зависала  теперь  исключительно  у  Харония  Магмы. И  была всегда  в  курсе  всех  событий  на  вилле  Олимпия. И  сообщала  при  встрече Луцилле  Вар  о  том, что  там  происходит  и  что  предпринимается. В  свою очередь  Луцилла  Вар  сообщала  своему  отцу  сенатору  Лентулу  Плабию Вару  о  том, что  делает  Хароний  Диспиций Магма.

  Она  заключила  сделку с  собственным  отцом. Сделку  на  Ритария  Ганика. Чтобы  после  того, что  произойдет  в  скором  времени  получить  именно только  его. Его  себе  и  во, что  бы  то, ни  стало. Какой  кровью  это обойдется, ее  это  не  волновало. Даже  если  прережут  половину  Рима. Или убьют  самого  императора  Тиберия. Ей  было  без  разницы, лишь  бы получить  Ганика  себе  в  единоличное  пользование. И  чем  скорее, тем лучше. И  как  ни  оказалось  странным, но  Лентул  Плабий  Вар  пошел  на уступки  своей  дочери. Их  интересы  неожиданно  совпали. Лентул  решил использовать  любую  вероятную  возможность, чтобы  выиграть  то, что  он задумал, и  Луцилла  гарантировала  ему  эту  возможность, как  родная  его дочь. Она  любой  ценой  хотела  этого  раба  гладиатора, а  он  любой  ценой хотел  победить  и  отомстить  Харонию  Магме. И  разорить  его, забрав  все его  из  той  загородной  гладиаторской  виллы. Мало  того  дома  как  раз не было  сына  старшего  Вара  Луция. И  некому  было  встревать  теперь  в  их  с  его  дочерью  дела. Военная  служба  Луция  Вара  продлится  неизвестно, сколько  на  границе  Риме  в  восточных  землях  варваров. И  когда  он приедет  все  будет  давно  кончено, если  все  обойдется  удачно  и  каждый здесь  получит  свое.

  Лентул  Плабий  Вар  согласился  на  это  в  расчете  избавиться  от  прижитого  в  его  доме  раба  еще  до  приезда  сына. Он  не  хотел  этого  раба  гладиатора  в  своем  доме. Хватало  и  Касиуса  Лакриция. Опять  же  если  все  сложится  удачно, и  если  удасться  сломать  Луциллу  в  ее  дурацкой  этой  идее, заиметь  личного  домашнего  гладиатора  и  трахальщика  в  его загородном  недалеко  от  самого  Рима  огромном  и  шикарном  богатом сенаторском  доме.

   Сейчас  сенатору  Рима  и  первому  патрицию  Лентулу  Плабию  Вару  было  наруку  все, лишь  бы  совершить задуманное  и  получить  то, что  ему  было  нужно. Луцилла  пообещала  отцу вывести  главного  и  самого  сильного  Ритария  Олимпии  из  игры  перед  началом  Мартовских  Ид, и  намеченных  самим  императором  Тиберием игр. Она  сказала  ему, что  знает, как  и  у  нее  есть  в  этом  деле  даже помощник, вернее  помощница. И  тогда  Олипия  проиграет  на  тех  играх. И  Хароний  Магма  разориться, даже  делая  денежные  ставки  на  других  своих бойцов  гладиаторов  арены. Нужно  было  только  устранить  главного Ритария  Олимпии  Ганика.

  А  Ганик  сейчас  молился  и  не  замечал  того, кто  стоял  за  его  спиной. Он сейчас  не  почувствовал  его. Миллемида  за  своей  гладиатора  широкой  сильной  мускулистой  спиной. А  Миллемид  стоял  и  смотрел  на  усердие  в молитвах  молодого  Ритария.

  Он  был  уже  давно  в  его  личном  жилище  и  незримым  ждал  его прихода. Он  слышал  все, что  Ганик  полушепотом  произносил. И  то, что  он  произносил, были  не  совсем  молитвы. Ганик  молился  своей  матери. Матери  и  Отцу  Богу. Он  словно, теперь  уже  знал, как-то  внутренне, откуда  он.

  Вероятно, это  влияние  его  снов  и  его  матери, которая  водила  его, по мирам, путая  следы  от  всех  преследователей. И  это  было  удивительно  для  Миллемида. Ганик, наверное, и  сам  до  конца  не  понимал, что  делал именно  сейчас. Не  совсем  осознанно, но  он  молился, именно  одному  Богу и  своей  матери  из  сонма  ангелов, а  не  как  здесь  все  остальные. У которых  было  множество  Богов. Ганик  впал  в  некий  транс, и  было слышно, как  он  произносил  имя  Зильземир. Это  имя  само  слетало  с  его мужских  губ, и  он  сам  произносил  его.

  Откуда  это  было  ему  известно? Но  он  в  некоем  полусонном  трансе  это произносил, закрыв  свои  синие  как  море, красивые  глаза, он  словно  спал и  шептал  те  молитвы, которых  не  знал  и  не  мог  еще  знать. Это  были молитвы  самих  ангелов. Призыв  того, кого  прилет  ождали. И  это  было так. Это  было  внутри  его. Его  Я, и  его  ангела  сущности. Это  было  от  его природы  и  его  родной  матери  сотворившей  его  на  Небесах  и  спустившей  его  на  землю.

   Миллемид, распустил  свои  огромные, похожие  на  птичьи  ангельские светящиеся  астральным  незримым  светом  крылья. Подошел  почти вплотную  к  Ганику. Он  протянул  руку  над  его  головой. Затем  свою  с распущенными  черными  парящими  на  незримом  невидимом  ветру  ангела длинными  волосами  поднял  голову  вверх, в  каменный  потолок  жилища. И  тоже  взмолися  за  него. Благословляя  Ритария, и  тоже  обращаясь  к самому  Богу. Но  он  молился  не  о  том, чтобы  Ганик  победил  в предстоящем  гладиаторском  турнире, а  о  том, что  случиться  до  этого.

  Миллемид  знал  все  наперед  как  ангел. Он  знал, что  сейчас  твориться  в кабинете  самого  ланисты  Олимпии  Харония  Диспиция  Магмы. И  знал, что  делает  каждый  в  это  время  на  территории  самой школы. И  он  знал, что  затевается  Сивиллой. Что  замышляет  у  себя  Лентул  Плабий  Вар против  школы  Харония  Магмы. Он  видел  все  и  всех  в  этом  загородном огромном  доме. И  знал, что  будет  наперед. То, что  случиться, далее, именно, здесь  и  сейчас, приведет  Ганика  к  его  матери. Это  целая цепь предстоящих  никому  кроме  него  неведомых  на  земле  и  в  самом  Риме, и здесь  событий, решит  судьбу  многих  и  судьбу  его  подзащитного  до прибытия  его  собственной  матери. Все  произойдет  и  случиться  именно так, а  не  как  иначе.

  И  только  здесь  и  сейчас. И  Миллемид  закончив молебен, отошел  назад. Он  сложил  назад  свои  распущенные, похожие  на птичьи, большие  астральные  ангела  крылья. Стал  смотреть, невидимкой  за  тем  как  вошла  в  чертоги  тридцатилетнего  Ритария, сама  Сивилла. Она  вошла  тихо  и практически  им  не  замеченной. Как  по  его  словно, Миллемида приглашению. И  подошла  к  нему  также  сзади. Она  коснулась  его  своею рукой, поставив  на  стол  у  его  застеленной  бараньей  шкурой  постели кувшин  вина  и  бокалы  на  серебряном  разносе. Там  лежали, виноград, персики  и  прочие  фрукты.

  Она  отпнув  ногой  у  дверей  его  подземного  каменного  жилища  все время  любящую  здесь  тереться  почему-то  кошку  негритянки  и  подруги его  учителя  эфиопа  Ардада  Лифии, закрыла  плотно  деревянную  дверь.

   Ганик  даже  вздрогнул, прейдя  неожиданно  от  того  испуга  в  себя.

— Что  тебе  здесь  нужно?! – он  возмущенно  произнес  бросившей  его любовнице – Что  ты  здесь  делаешь?! Кто  тебя  звал!

  Но  Сивилла, молча, опустилась  рядом  с  ним  на  свои  колени, развязав пояс  на  длинной  своей  рабыни  тунике. И  спустила  ее  до  пояса, прямо перед  Гаником.

  Она  была  сейчас  более  многословной, не  как  раньше.

— Я  виновата  перед  тобой, милый  мой — произнесла  она.

  И  тут  же  обнажая  перед  его  гладиатора  Ритария  злыми  и возмущенными   глазами  свою  с  торчащими  черными  сосками, полную трепещущую  в  ее  тяжелом  дыхании  алжирки  смуглую  грудь.

— Я  пришла  повиниться  перед  тобой  и  попросить  прощения — произнесла  ему  Ганику  Сивилла — Прощения  за  свою  вину. За  то, что  бросила  тебя здесь  одного. За  то, что  предпочтение  отданное  только  Харонию. Ты вправе  не  прощать  меня, но  завтра  будет  все  иначе. Завтра  будет  Рим, и только  кровь, и  смерть  на  песке  его  амфитеатра. И  никто не  знает, кого что  ждет. Я  хочу  отдаться  тебе, возможно  последний  раз, Ганик, мой возлюбленный. Может  этот  бой  для  всех  нас  будет  последний, как  и между  нами, эта  любовь.

  Она  обняла  его  за  шею  и  прижала  к  себе. Прижала  его  голову  к  своей той  трепещущей  и  жаром  любви  пышущей  груди  изменницы  и предательницы, сговорившейся  с  Луциллой  Вар  за  его  спиной  о  своей предстоящей  свободе. Свободе  за  его  Ритария  Ганика  жизнь.

  Сивилла  отвечал  сейчас  за  его  безопасность  и  выполнение  своих данных  ей, как  ее  бывшей  хозяйке, бывшей  рабыни  обязательств  самой Луцилле  Вар. Она  должна  была  его  уберечь  от  возможности  погибнуть.

Погибнуть  на  арене  Рима. Все  остальное  было  неважно  для  Сивиллы. Ни ее  хозяин  Хароний  Магма, ни  кто-либо  еще  в  этой  школе  гладиаторов. Их  судьба  была  уже  решена. И  Сивилла  это  знала, и  гланое  было  уберечь  Ганика  от  смерти  и  прочих  бедствий. Она  хотела  спасти  его. Спасти  таким  вот  образом, принеся  в  жертву  свою  к  нему  в прошлом любовь. И  принеся  с  собой  приправленное  слабым  ядом  вино. Вино, которое  дала  ей  сама  Луцилла  Вар. Не  смертельное, но  болезненное  и лишающее  сознания  и  силы. 

  Сивилла  на  самом  деле  любила  его. Но  воля  была  ей  дороже  самого Ганика.

  Она  прижалась  к  нему  всем  уже  голым  телом, сбросив  прямо  на  пол свою  рабыни  женскую  длинную  обволакивающую  плотно  ее  полногрудую  и  широкозадую  с  крутыми  бедрами  полных  ног  тогу. Звеня серьгами  в  своих  за  завитушками  черных  свисающих  локонов распущенных  длинных  густых  волос. И  сверкая  золочеными  браслетами на  запястьях  руками, схватила  за  кучерявые  русые  волосы  его, Сивилла прилипла  своими  алжирки  любовницы  жаркими  губами  к  его  губам.

   Он  тоже  обнял  ее  и  простил. Да, простил. И  сам  удивился  этому. Сам не  зная  почему, но  простил. Простил  за  все. Его  любящее  сердце, способное  не  только  убивать, но  и  любить  застучало  в  груди, и затуманился  рассудок. И  он, тоже  сбросив  все  с  себя, повалил  прямо  на каменный  пол  Сивиллу, раздвигая  ей  полные  крутые  бедрами  женские ноги. И  раскрывая  перед  своим  торчащим  уже  возбужденным  членом  ее любовницы  под  волосатым  лобком  женскую  черную  половыми  губами промежность.

— Люби  меня! — простонала  Сивилла – Люби  как  в  последний  раз, любимый!

  Он  вошел  в  нее. Засадив  свой  торчащий  возбужденный  головкой детородный  член  по  самый  волосатый  лобок.  И  застонал  от удовольствия и  наслаждения, чувствуя  его  скользящим  по  эластичным  стенкам женского  тридцатилетней любовницы  рабыни  влагалища.

  Он  так  соскучился  по  Сивилле. Что  позабыл  все. Все  обиды  на  нее  и даже  предупредительный  разговор  с  Марцеллой. В  мгновение  ока, все сейчас  переменилось. Все  словно  было  впервый  раз  как  тогда, когда  они первый  раз  занимались  любовью. Там  где  обычно. У  того  в  пару подвального  под  виллой  банного  наполненного  горячей  водой  бассейна.

   Она, точно  также  разметав  по  полу  свои  черные  смуглой  телом  рабыни алжирки  вьющиеся  длинные  змеями  и  локонами  волосы, заизвивалась, как змея, насадившись  своим  влажным  от  половых  выделений  влагалищем  на его  торчащий  тот  мужской  член, раскачивая  по  сторонам  своей  полной  с торчащими  черными  сосками  женской  грудью. Вцепившись, молча, руками в  кучерявые  русого  цвета  коротко  стриженные  волосы  Ганика. И, открыв широко  свой  развратницы  рабыни  алжирки  сладострастный  губами  рот.

  Оскалившись  им  от  дикого  необузданного  возбуждения, Сивилла  громко  и  дико  застонала, закатив, свои  черные  красивые  любовницы  и  обманщицы  глаза, агонизируя  сексуально  и  судорожно  на  его  детородном торчащем  члене.

  Миллемид  был  незримым  свидетелем  этой  любовной  необузданной  развратной  сексуальной огрии.

  Все  шло, как  ему  хотелось. Все  точь  в  точь  по  тому, как  и  должно, быть  сценарию. Все  остальное  уже  было  не  важно. Только  Ганик  и  его возвращение  в  лоно  Отца  Бога  и  любовь  ангела  Зильземира, вот  цель Миллемида. И  обещанная  ему  любовь  матери  Ганика. И  ее  признание  во искупление  своей  вины  перед  Миллемидом  за  гибель  ангелов  и  его родного  брата  Геромида.

  Он  незримой  тенью  выскользнул  из  жилища  молодого  тридцатилетнего занимающегося  любовью  Ритария. Он  должен  был  быть  рядом, когда спуститься  она. Прямо  к  нему  с  Небес  от  самого  Отца  Бога. Он  должен ее  встретить. Встретить  и  проводить  в  дом  Лентула  Плабия  Вара. Туда где  все, должно  будет  закончиться.

Часть VII. – Идущие  на  смерть  приветствуют  тебя!

  Рим  гудел, встречая  гладиаторов  едущих  в  деревянных  крытых  повозках на  большую  арену  Рима. Через  триумфальную  арку, мимо  храма  Юпитера и  мифических  Богов. Гладиаторы  следовали  к  месту  своей  победы  либо погибели. На  длинной, на  двух  осях, и  деревянных  больших  колесах, повозке. Управляемой  конюхом  виллы  Олимпия  рабом  и  арабом  Хормутом. Сопровождаемой, самим  ланистой  и  хозяином  своих  гладиаторов Харонием  Диспицием  Магмой, и  его  правой  рукой  ветераном  Ритарием Ардадом. Ехали, хоть  уже  и  не  совсем  молодые, но  еще  не  сражавшиеся на  песке  амфитеарта, и  не  закаленные  еще  смертельным  боем  гладиаторы  фракиец  и  земляк  Ферокла  Сивилл, римлянин  из  бывших  осужденных  на смерть  преступников  Лукреций  Цимба. И  чуть  моложе  их  обоих, раб египтянин  Мориус  Гаридий. На  второй, сопровождаемой  в  качестве  возницы, ехал  Ферокл, собственноручно  управляющий  повозкой  и  молодые  еще  ни  разу  не  выступавшие  на  желтом  песке  амфитеатра фракиец  Палезий  Пула, и  его  земляк  Камелион, бактриец  Клеастрит  Рувий  и  франк  Рудион  Мекта. Все  рабы  из  Рима, и  все  осужденные  на смерть  за  преступления, но  выкупленные  Харонием  Магмой  почти  из-под топора  палача. И  вот  теперь  обязанные  заплатить  ту  высокую  цену, которую  он  за  них  выплатил  тюремщикам  и  полиции  Рима.

  Миновав  мимоходом  невольничий  рынок  и  заплатив  подешовке  за  свой товар  и  быстрей, свалив  из  Рима.

   Ганик  не  знал  об  этом  и  тренировал  бывших  преступников, сам  того  не  зная. Да  он  и  не  интересовался  их  личной  в  прошлом  жизнью. Не было  времени. Да  и  лезть  в душу  своих  подопечных  учеников, он  не желал. Лезть  в  душу  рабов, не  было  его  правилом. Только  тренировки  и занятия  для  боя  на  арене  Рима, как  поручил  ему  свои, сложив обязанности  и  расслабившись  с  любовницей  Лифией, его  учитель  Ардад,

и  сам  ланиста  Хароний  Диспиций  Магма.

   Плебс  ликовал, встречая  будущих  героев  арены. В  их  сторону  летели цветы  и  венки  из  лавровых  веток. Они  падали  на  повозки  и  под  колеса на  каменную  мостовую  дорог  и  площадей  внутри  города  среди  колоннад публиариев  и  храмов, сгороженных  казалось  один  на  один. Пересекаемых длинными  узкими  улицами  из  жилых  построек. Особенно  окраина  самого Рима. Там  сплошь  была  застройка  одного  рядового  плебса  из  домов  в  один  скат — таберна. Порой  состоящая  из  двухэтажных  домов. А  ближе  к  центру  жилые  посторойки  сменились  храмовой  архитектурой  и  домами  на  несколько  семей – инсула. И  более  богатых  горожан — домусов  и  самих сенаторов  Рима. И  казалось, весь  Вечный  город  сводился  к  одному  только  месту, олицетворяющему  основу  всей  жизни  и  политики  Древнего Рима. Рима  при  правлении  императора  Тиберия.

  Это  каменный  гигантский  амфитеатр. Таких  в  городе  было  три. Но  этот был  самый  большой, вмещающий  почти, чуть  ли  не  полгорода. И подготовленный  уже  к  играм.

  Все  гладиаторы  были  одеты  в  свои  серые или  черные  короткие  из  грубой  шерсти  туники, подпоясанные  широкими  с  медными  бляшками гладиаторскими  поясами. Поверх  их  голов  были  короткие  из  дубленой кожи  накидки  пенулы  с  капюшонами. Капушоны  защищали  от  яркого утреннего  солнца. Следом  шла повозка, ведомая  обычными  слугами  и рабами  Лакастой  и  Римием. Одновременно  переносчиками  раненых  и свозивших  обратно  труппы  из  Рима  домой  для  погребения. Они  везли повозку  с  оружием  для  боев  из  самой  школы  Олимпия, сложенного  в большую  кучу, накрытую  простой  шестяной  грубой  тканью. И  поверх лежащих  разной  формы, и  вида  щитов  и  шлемов.

— Радуйся  Рим — искоса  и  из-подлобья, глядя  на  бушующую  толпу  плебса, произнес  Хароний  Диспиций  Магма, сидящий  бок  о, бок  с  учителем Ганика  Ардадом  во  главе  телеги, рядом  с  рабом  возницей  арабом Хормутом.

— Мясо  прибыло – произнес, добавляя  к  его  словам  свои, нерг  эфиоп  и  бывший  гладиатор  Ардад.

— Не  сгущай  краски, Ардад – произнес  ему  через  шум  толпы  Хароний Магма, поправляя  на  поясе  свой  свисающий  вниз  кинжал – Они  сами выберут  свой  путь  к  смерти  и  спасению. Арена  решит, кому  жить  и умереть. И  они  сами  решат  на  песке  арены  свою  судьбу  и  путь  к  славе, как  и  ты  когда-то  сам  Ардад.

  В  этот  момент  их  повозки  проезжали  мимо  храма  Юпитера, где особенно  было  много  народа.

— Во  славу  Рима! — громко  чуть  ли  не  прокричав, произнес  ланиста Хароний  Диспиций  Магма.

— Да, во  славу  Рима – ответил  ему, скривив  в  идиотской  негра  злобной  и дикой  улыбке, учитель  Ардад, глядя  зло  с  высоты  повозки  на  весь ликующий  людской  сброд  возле  одного  из  главных  храмов  Рима — И  все это  без  нашего  Ганика. Он  пропустит  это. Все  из-за  того, что  заболел перед  самыми  играми. Мы  даже  не  знаем  что  с  ним  сейчас  там  в Олимпии. Я  не  представляю  без  него  победы  хозяин. Я  рассчитывал  на него. На  своего  лучшего  ученика  нашей  Олимпии.

— Мы  все  рассчитывали  на  Ганика – произнес  ланиста  Хароний  Магма — Но  видно  теперь  это  не  его  день. Удача  изменила  ему. И  именно  в  этот самый  день. И  мне  самому  не  спокойно  сегодня. Что-то  не  так, Ардад. Что-то  не  так. Но  отказаться  от  боев  мы  не  можем. После  того  как получили  в  руки  приглашение  от  самого  Тиберия.

  Хароний  Магма  вспомнил, как  получил  лично  приглашение  на  игры  от гонца  из  дворца  Тиберия. Точно  такие  же  приглашения  были  присланы  в Капуи  и  Помпеи. Он  нутром  чувствовал, что  здесь  не  обошлось  и  без участия  самого  его  теперешнего  соперника  и  врага  сенатора  Лентула Плабия  Вара. Предчувствие  неприятностей  с  утра  не  все  посещали Харония  Магму. И, вот  болезнь  внезапная  скосившая  с  ног  Ганика, это уже  было  что-то  угрожающее. Но  Хароний  рассчитывал  все  равно  на победу. Он  купил  достаточно  здоровых, по  его  мнению, рабов. И  они должны  окупиться  на  славу. Даже  если  его  теперешний  враг  сенатор Лентул  Плабий  Вар, снова  чего-нибудь  подкинет.

— Возможно, это  вообще  не  наш  день, Хароний – произнес  вдруг  Ардад. К неожиданности  самого  ланисты  Харония  Диспиция  Магмы.

— Ты  сегодня  какой-то  не  такой, Ардад — произнес  громко, глядя  на  него  с укоризной, и  удивлением  Хароний  Магма — Что-то  гнетет  тебя? Наверное, болезнь  внезапная  Ганика?

— За  всем, что  происходит, стоит, этот  чертов  Вар – произнес  Ардад, словно, угадывая, внезапно  возникшие  мысли, смотрящего  на  него  ланисты  Харония  Магмы.

— Что  ты  имеешь  в  виду? – задал  вопрос, чувствуя  недоброе  для  себя, Хароинй  Магма.

— То, что  произошло  с  Гаником  неспроста — ответил  ему, смотря  вперед  из-под  Пенулы  капюшона  Ардад, поправляя  длинный  кинжал  на  своем с медными  бляшками  гладиатора  ветерана  поясе — Неспроста  и  перед самыми  играми. И  именно  с  ним. Я  думаю, здесь  замешана  эта  наша Сивилла, и  та  тварь  сучонка  Луцилла  Вар. Она  глаз  положила  на  нашего Ганика. Ты  же  сам  видел, как  она  держала  его  за  яйца, и  смотрел  на него.

— Ну, видел  и  что, с  того? — произнес  Хароний – Подержала  и  отпустила. И  все.

— Нет  не  все — произнес  ему  в  ответ  Ардад.

— Не  все, ну  и  ладно, а  Сивилла  тут  тогда  причем? — спросил  попрежнему удивленый, и  ничерта  не  понимая  пока  своего  подручного  Ардада, громко, перекрикивая  ревущую  толпу  горожан, ланиста  Хароний  Диспиций  Магма.

— Ты  думаешь, Сивилла  имеет  какое-то  отношение  к  Луцилле  Вар? — удивленно  произнес  Хароний  Магма, даже  не  подозревающий  о  том, что творилось  последнее  время  у  него  на  его  вилле — Брось, Сивилла! — сбиваясь, произнес  издевательски  над  Ардадом  Хароний. И  дико  засмеялся.

 – Какое  еще  отношение, Ардад?! – он  произнес, но  не  договорил.

— Самое, прямое – произнес  ему  громко  Ардад, посмотрев  пристально  на своего  хозяина, словно, ожидая  его  очередную  реакцию.

  Хароний  удивленно  уставился  на  него ошарашеными  выпученными своими  маленькими  зелеными  глазами. Это  было  так  неожиданно  для  него, словно Ардад  специально  выждал  нужное  время  это  произнести  и  начать об этом  свой  диалог — Не  понял, Ардад? Ты  про  что  это  сейчас? Хочешь сказать, что  она  прислуживает  той  сучонке  Лентула  Плабия  Вара?

— Да, оно  так  и  есть – произнес  громко  и  сам  потрясенный  тем, что  узнал Ардад — После  то, что, рассказала  Марцелла  Фероклу, а  Ферокл  мне  лично. И  то, что  произошло  с  моим  учеником  Гаником.

  Ардад  посмотрел  почти, пристально  своими  негра  Ритария  бестрашными черными  глазами  в  выпученные  от  удивления  глаза  ланисты  Хароиня Магмы.

  Он  видел, как  до  Харония  с  трудом  все  доходит, и  продолжил – Я  и раньше  присматривал  за  Сивиллой, но  не  думал, что  дойдет  до  такого. И я  выясню, кто  за  этим  стоит.

  Он  все  смотрел  в  глаза  Харония  Магмы  и  продолжил – Я  никогда Сивиллу  не  любил. Есть  в  ней, что-то  плохое  и  мерзкое, как  и  у  той Луциллы  Вар. И  это  их  роднит. Как  двух  сестер. Ты  сам  все  узнаешь  от нее  лично, когда  вернешься  в  Олимпию, но  сначала  с  ней  должен поговорить  я  сам. И  ты  мне  должен  это  разрешить, хозяин.

  Хароний  Магма, мгновенно, вскипел  как  котел  с  водой  на  походном костре. Он  услышал  от  своего  доверенного  то, во  что  не  мог  поверить. И именно, сейчас  перед  самыми  гладиаторскими  играми. Он  оказался  крайне далеким, оказывается, от  всего  того, что  творилось  в  его  Олимпии. От  всех  хитро  сплетенных  любовницей  Сивиллой  интриг. Интриг  в  его загородном  собственном  доме. Он  как  самый  хитрый  и  умный  ланиста  в самом  Риме, оказался  обманутым  любовницей  и  рабыней  Сивиллой. Он, долго  радуясь  своей  победе  на  прошлых  играх, и  хорошим  деньгам, не замечал  всего, что  происходит  у  него  под  носом.

   Он, аж, подпрыгнул  на  длинной  телеге  с  края  возницы  раба  араба  и конюха  Хормута. И  заерзал  как  чесоточный  в  бешенстве  и  злобе, зыркая  по сторонам  своими  маленькими  злыми  и  теперь  взбешонными  ланисты Харония  Магмы  глазами.

   Хароний  когда-то  сам  выкупил  эту  Сивиллу  у  Лентула  Плабия  Вара  с каменоломень. Он  не  подозревал, и  даже  не  ведал, что  она  была  рабыней, причем  личной  приближенной, как  и  в  его  доме, рабыней  самой  Луциллы Вар. Но  когда  Ардад  дал  ему  понять  это  со  слов  Ферокла  и  Марцеллы, он  был  потрясен  в  своих  всех  незнаниях  и  ошибках.

  Хароний  мирился  с  тем, что  Сивилла  ходила  на  сторону  еще  и  к  его рабу  Ритарию  Ганику. Он  и  сам  ездил  в  Рим  в  городское  блудилище  к  проститутке. Но  вот  с  обманом  и  тем  вероятным  о  котором, только, что поведал  его  Ардад… Харония  это  сейчас  взбесило. И  он  не  находил  себе места.

— Но  я  сейчас  думаю  не  о  Сивилле  и  Луцилле — произнес  спокойно  и выдержанно, скрывая  свою  вспыльчивую  и  аргессивную  боевую натуру  сам  Ардад, не  глядя  на  ерзающего  в  бешенстве  Харония  Магму  с  края повозки  от  своего  возницы  раба  Холая.

— И  о  ком  же?! – Хароний  ехидно  и  злобно, срываясь  на  крик, спросил Ардада.

  Он  смотрел  на  Ардада  со  злым, оскорбленным, обманутого ланисты  взором. Ему  казалось, что  все  его  рабы  поимели  его  как законного  их  хозяина.

  Ардад  продолжил, выдерживая  спокойствие  в  своем голосе – Я  думаю  об Мисме. Он  бы  не  помешал  сейчас.

— Как  палач  на  арене! – прокричал   и  скривил  ехидно  лицо и  свои  хитрые выпученные  зеленые  глаза  ланиста  Хароний  Магма, и, бесясь  от  неожиданного  такого  поворота  событий – Он  с  охотой  головы  с  плечей сносил  или  дробил  черепа!

— Да  и, наверное, менее  все-таки  был  сумасшедший, сейчас, чем  мы – произнес  Ардад – Мы  сейчас  стали  похожи  оба  на  него. Оба  сидим  на телеге  как  два  взбешенных  зверя.

— Взбешеных  зверя, говоришь! – прокричал  на  Ардада  Хароний, уже  не сдерживаясь  в  своем  бешенстве —  После  все, что  я  теперь  услышал! — Я хуже  теперь, чем  даже  взбешенный  зверь! Меня  обманывала  вся  моя прислуга  и  рабы! Все  все  скрывали  от  своего  хозяина! Да, я  в  бешенстве, Ардад! Даже  ты  это  от  меня  скрывал!

— Я  только  сегодня  узнал, хозяин! — произнес  тоже  громко  и  повышая  на ланисту  Харония  своей  тоже   голос  Ардад.

  Его   глаза  засверкали  диким  гладиатора  ветерана  гневом — Я  дал встрепку  Фероклу  за  то, что  они  вместе  с  Марцеллой  умолчали  этот факт  предательства  со  стороны  Сивиллы!

— Отлично  Ардад! И  раньше  никто  мне  об  этом  не  рассказал! Ни  ты, ни твой, вернее  мой  раб  Ферокл. Ни  эта  Марцелла! Все  молчали, и  все  шло нормально! —  кричал, так, не  успокоившись, Хароний  Диспиций  Магма — Все  видели, что  Сивилла  в  город  ездит  не  только  на  рынок, и  молчали! Вы  мои  рабы, и  вы  молчали, и  не  один  не  обмолвился  об  этом! И  я  это узнаю  от  тебя  только  сейчас, когда  надо  думать  о  другом!

— Прости,  хозяин – произнес Ардад, стараясь  взять  себя  снова   в  руки — Я не  знал  и  сам  многого, хотя  и  подозревал  Сивиллу  в  особом расположении  к  Луцилле  Вар. Но  не  мог  так  вот  обвинить  ее, пока Марцелла  не  рассказала  Фероклу  об  ее  измене.

— И  ты  только  сейчас  решил  мне  рассказать! – Хароний  орал  как ненормальный, оглушая  рядом  сидящего  с  ним  и  испуганного  уже  ни  на, шутку  раба  возницу  Хормута – Не  мог  рассказать, еще  там, на  вилле, когда Ганику  стало  плохо! Его  отравили! Отравили  моего  лучшего  гладиатора Ритария!

— Я  не  знал, от  чего  его  так  скрутило! Ферокл  рассказал  это  мне  уже  в дороге! — произнес, перекрикивая, ревущую  толпу  римского  плебса  и самого  Харония  Ардад – Он  боялся  за  подругу  свою  Марцеллу. И  боялся мести  Сивиллы, если  до  нее  бы  дошло, что  Марцелла  рассказала  про  все. Сивилла  могла  и  ее  отравить. Он  побоялся  за  Марцеллу, хозяин.

— Побоялся  за  Марцеллу — Хароний  несколько  успокоился  и снизил  свой  громкий  до  визга  сорвавшися  голос — Я  еще  с  вами  со  всеми  поговорю, как  только  все  пройдет. После  всех  этих  игр. Дома. И  с  Сивиллой разберусь  как  ее  хозяин. Если  все  это, правда, она  поплатится  за  все, что натворила.

— Жаль, нет  с  нами  Мисмы  Магония – не  глядя  на  хозяина  Харония Магму, и  чувствуя  свою  здесь  вину, произнес  уже  не  очень  громко Ардад.

— Причем  здесь  Мисма  Магоний? – произнес  ему  в  ответ, перестав  кричать, но, не  успокоившись  с  красным  от  гнева  бшенным  лицом  и  снова, вылупившись, из-под  капюшона  серой  пенулы, злыми  ланисты  хозяина  глазами  на  Ардада  Хароний  Магма — Он, то  причем?! И  сейчас?! Его  нет, Ардад. Может  совсем, уже  нет  даже  в живых.

— Плохо  мы  поступили, хозяин  с  ним – сказал, повинившись  в  грехе  заговора  Ардад.

  Он  смотрел, веркая  виноватыми  и  одновременно  злыми  глазами  из-под  капюшона  своей  пенулы  на  ревущую, толпу  плебса.

  Он  стал  ненавидеть  их. Их  всех  и  каждого  в  отдельности. Он  сейчас вспомнил  каждого  погибшего  там, на  главной  римской  арене, на  том желтом  горячем  от  солнца  песке  гладиатора. Каждого, кого  сам  убил своей  рукой  и  своих  погибших  учеников. Всех  даже  поименно. Он  бы хотел  убить  здесь  каждого  из  этих  ревущих  и  кидающих  им  оливковые венки  и  цветы.

  Ардад  пошарил  по  широкому  с  медными  бляшками  гладиаторскому поясу, поправляя  снвоа  свой  кинжал. Он   оставил  больного, почти  присмерти  Ганика, с  которым, случилось, что-то. Что-то  связанное  с  этой  Сивиллой. Он  бы  и  ее  сейчас  убил, дали  бы  возможность.

— А  ты  теперь  жалеешь  его – громко, сам  на  себя  злясь, произнес  Ардаду  Хароний  Магма.

— Он  мог  бы  проконтролировать  многое. Хоть  и  был  не  в  себе – произнес  Ардад, не  смотря  и  отворачиваясь  виновато, теперь  от  своего  хозяина.

  Он  злобно  и  из-под  лобья  взирал  на  ревущую  и  швыряющую  цветы  и  венки  в  их  сторону  огромную  толпу  радостных  и  ликующих  людей. От зажиточного  сословия  до  полной  нищеты.

 — Он  мог  держать  многое  в  своих  руках – произнес  снова  он  своему  хозяину – И  был  бы  сейчас  незаменим  и  весьма  полезным.

— Что  спохватился — ехидно  и  злобно  произнес  Хароний  Магма — Это  ты меня  подбил  на  то, чтобы  избавиться  от  него. Все  жаловался  мне  на  него, что  он  опасен  для  всех  нас  и  Олимпии.

  Хароний  дергался  и  ерзал  на  козлах  возницы  рядом  с  Хормутом  и  тот постоянно  косился  на  него. Весь  это  разговор  происходил  при  лишних  ушах. Но  Хормут  был  рабом  Харония  и  его  личным  конюшим  в  конюшне. И  обязан  молчать, о  том, что  теперь  здесь  слышал.

— Да, жалею  о  том, что  мы  с  ним  сделали — произнес  Ардад – Нельзя  было так, поступать  с  ним. Это  моя  вина, Хароний. И  я  вряд  ли  прощу  себя за это. За  то, что  так  поступил  с  ним  и  за  его  спиной. Он  был  моим товарищем  по  арене, и  мы  вместе  спиной  к  спине  бились  на  арене. И  получили  свою  свободу. И  я  поступил  подло  по  отношению  к  Мисме. Я теперь  каждый  день  виню  себя  в  своем  преступлении  перед  ним. И  молю  Богов  о  том, чтобы  не  случилось  с  ним  ничего  плохого. Может  он все  еще  живой? И  не  знает  о  нашем  против  него  сговоре?

— Но  ты  сам  предложил  избавиться  от  Мисмы – Ардаду  ответил  Хароний – Ты  опасался  за  жизни  всех  рабов  и  молодых  гладиаторов  в  Олимпии.

Ты  сам  считал, что  Мисма  чекнутый, на  всю  голову, и  я  согласился  с тобой, и  тоже  принял  то  поспешное  и  скорое  необдуманное  решение избавиться  от  Мисмы  Магония. И  мы  оба  будем  нести  вину  перед Богами  за  содеянное, Ардад. Но  сейчас  нужно  думать  не  об  этом, а  об грядущих  играх. И  о  предстоящей  победе  или  нежелательному  не выгодному  для  нас  проигрышу.

   Он  критически  посмотрел  зелеными  своими  маленькими  все  еще  злыми выпученными  глазами  ланисты  на  своего  эфиопа  Ардада.

 – Да, он  был  бы  нам  сейчас  необходим, но  теперь  поздно  о  чем-либо жалеть – произнес  Хароний  Диспиций  Магма — Надо  думать, о  другом. Рим  приветствует  нас  и  ждет  и  жаждет  крови, Ардад. И  интересных  боев. И  мы  обязаны  дать  ему  это. И  стать  победителями. Я  готов  по-новой утереть  нос  этому  поганому  Лентулу  Плабию  Вару. И  я  утру  ему  нос, Ардад. Я  сделаю  снова  ставки  и  отыграюсь  за  все, что  он  тогда  со  мной сделал. И  даже  если  еще  чего-либо  задумал.

— Без  Ганика — произнес, угрюмо  опустив, свою, негра  черную  блестящую  выбритую  наголо  от  палящего  яркого  солнца  под  накинутым  капюшоном  Пенулы, поверх  короткой  серой  шерстяной  гладиаторской  туники, и застегнутой  фибулой, Ритарий  Ардад — Победа  под  вопросом.

— Если  так, то  я  и  без  Ганика, ему  нос  утру – громко  произнес, сурово глядя  на  него  из-под  такого  же  наброшенного  капюшона  длинной надетой  поверх  одежды  лацерны, с  трудом  все  же  успокоившись, но, еще нервно  дергаясь, и  смотря  на  Ардада, Хароний  Магма.

— Я  выгляжу  сейчас  вообще  полным  критином  по  сравнению  даже  с твоим  напарником  Мисмой  Магонием! — произнес  уже  более, менее успокоившись, Хароний  Магма — Получается, я  до  этого  момента единственный, кто  не  знает  о  сговоре  Луциллы  Вар  и  Сивиллы. Я  полный  идиот, и  выгляжу  теперь  полным  идиотом, но  как  видишь, Ардад, пока  не  теряю  головы.

  Ардад  не  смотрел  на  своего  хозяина, а  только  смотрел  вперед  и  на толпу  ликующих  в  приветствии  горожан. Он  виновато  молчал.

— Значит, ты  думаешь, Сивилла  имеет  к  болезни  Ганика  прямое  отношение? – повторился  и  произнес, все  еще  не  веря  словам  Ардада, и не  преставая  злиться, на  все  теперь  на  свете  Хароний  Диспиций Магма.

— Уже  не  сомневаюсь, хозяин — произнес, дико  сверкая  злыми  на  ревущую толпу  улиц  Рима, своими  эфиопа  глазами  Ардад.

— И  ты  думаешь, парня  отравили? – произнес  вопросительно  снова  Хароний  Магма – И  это  дело  рук  нашей  рабыни  Сивиллы?

— Думаю, что  именно  так, хозяин — произнес  Ардад – И  Мисма  был  бы очень  кстати, сейчас  на  вилле. Он, перед  тем  как  отбыть  на  поиски  своей гибели  имел  разговор  с  Гаником  и  они  поладили. И  в  тот  день, когда была  в  гостях  у  нас  сама  Луцилла  Вар. Я  думаю, Ганик  ему  понравился и  Мисма  сейчас  бы  мог  навести  порядок  в  Олимпии. Он  мог  бы  там всех  построить, и  все  узнать, пошли  мы  туда  гонца, или, уезжая  оттуда дать  такое  распоряжение. Мы  сглупили, с  тем  поспешным  решением пытаясь  убрать  его  от  нас.

  Хормут  араб, главный  конюх  виллы  Олимпия. В  такой, же, как  у  Ардада короткой  рабской  пенуле  и  наброшенном  тоже  капюшоне, смотрел  на обоих. Он  дергал  поводья  лошадей  и, управлял, молча, телегой  с молодыми  гладиаторами  под  крики  римского  плебса  и  осыпаемый, как  и его  хозяин  Хароинй  Магма  и  учитель  эфиоп  Ардад  венками  и  цветами быстро  продвигался  первым  на  своей  телеге  к  главному  амфитеатру  Великого  города. Следом  за ними  ехал  с  рабами  гладиаторами  сам  Ферокл  и  на  следующей  телеге  с  оружием  ехали  Лакаста  и  Римий, замыкая  шествие, осыпаемое  цыетами  и  венками  и  окруженное  с  обеих  сторон  городским  плебсом.

   Ардад  сейчас  больше  думал  о  своем  друге  Ганике, которого  пришлось срочно  оставить  под  присмотром  Марцеллы  Алекты  и  Милены  и  старухи  Инии  в  Олимпии. Он, похоже, был  на  самом  деле  отравлен, чем-то, но  не  смертельно. И  все  сейчас  без  Ганика  срывалось. На  одном Ферокле  бои  все  не  выиграть. А  эти  молодые  сосунки  гладиаторы  их школы  еще  не  дрались  ни  разу  насмерть  на  потеху  римской  публике.

  Ардад  теперь  думал, как  разберется  с  этой  предательницей  Сивиллой. Тоже, самое  было  в  голове  и  у  Харония  Диспиция  Магмы. Раздумывая  об  этой  измене, они  оба  даже  не  заметили  как  везжали  под  обитые железом  высокие  деревянные  ворота  главной  арены  Рима.

  Под  ржание  лошадей, и  крик  огромной  городской  толпы  и  бегущих  за  ними  городских  лающих  бродячих  собак, их  скрипящие  повозки  въезжали  уже  в  широко  открытые  ворота  огромного  гладиаторского  Римского Амфитеатра. Укрытого  сверху  по  всей  своей  огромной  овальной  обширной   арене  большими, как  парусный  корабль  от  яркого  дневного  солнца, хлопающими  на  дневном  ветру  яркими  разноцветными  палантинами. На  натянутых  длинных  опорах, горизонтальных  шестах, над  смотровыми  ложами. Прямо  над  зрительными  портиками, смотровыми  площадками  и  ограждениями  из  вытесанного  до  идеала  гранитного  черного  камня. Теми  хлопающими  на  ветру  разноцветными  полотнищами  над  желтым  песком  уставленной   разделительными  столбами  колоннами  арены.

   Амфитеатр  жизни  и  смерти  гладиаторов. Самое  высокое  сооружение  в Риме  и  самое  большое  в  колоннах  и  статуях  античных  богов  и императоров. Главное  сейчас  было  для  всех, победить  и  выжить  на  арене Рима. Это  более  раннее  еще  сооружение  до  эпохи  поздних  императоров  Рима. До  Веспасиана  и  Нерона. До  Колизея  и  Большого цирка.

  Это  сооружение  от  которого  время  не  оставило  и  следа. Как  и  от  правления  самого  императора  Тиберия  Клавдия  Нерона  Юлия  Цезаря. Отдав  Рим  в  руки  куда  более  кровожадным  тиранам  и  правителям. И  ведя  к  закату  мощь  и  силу  самой  Римской  империи.

                                               ***

— Кто  ты?! – открыв  свои  глаза, произнес  Ганик. Прейдя   внезапно  в   себя, он  увидел  перед  собой  Миллемида, стоящего  перед  ним  и  склонившегося  к  нему Небесного  ангела.

  Ганик  до  смерти  напуганный, первый  раз  видел  перед  собой  настоящего ангела. Он  никогда  не  видел  еще  такого. Он  не  знал, еще  кто  это  перед ним. И  тот, что  стоял  над  ним, сделал  так, чтоб  тот  его  увидел.

   Миллемид, распустив  свои  огромные, похожие  на  птичьи, крылья. Как  тень  возвышался  над  лежащим  на  овечьих  шкурах  своей  постели  молодым и  пришедшим  в  себя  гладиатором. Казалось, он  и  его  те  огромные светящиеся  астральным  светом  крылья  закрывали  все  в  его  маленьком подземном  жилище. Все  вокруг  и  над  ним. Весь  низкий  каменный  под виллой  потолок. Словно, подперев  его  собой.

  Крылья  светились  астральным  ярким  светом  и  шевелились  как  живые, идущие  от  спины  стоящего  над  лежащим  Гаником  ангела. А  длинная, похожая  скорее  на  сутану  или  хламиду  одежда  пришельца  переливалась ярким  сверкающим  голубоватым  светом. И  по  ней  перемещались  звезды  и галактики, которых  Ганик  еще  в  своей  земной  жизни  не  видел. И  не  мог знать, что  это  вообще  еще  такое.

  Гибкое  тело неземного  живого  похожего  на  человека  существа  было  в талии  перепоясано, как  и  гладиатора, широким  поясом, сверкающим  от Небесных  изумрудов  с  красивой  блестящей  большой  пряжкой. Ног  ангела Ганик  не  видел, потому, как  не  мог  даже  оторвать  теперь  голову  от постели.

— Что  происходит?! Что  со  мной?! Кто  ты?! – Ганик  крикнул  через  силу, чувствуя  что  еле  может открыть  свой  рот. Он   рванулся  было  вверх  со своей  застеленной  бараньими  шкурами  постели, но  был  тот  час  пригвожден  вниз  одним  только  жестом  вытянутой  над  ним  мгновенно ладонью  и  раскрытой  пальцами  руки  удивительного  крылатого  стоящего над  ним  похожего  на  человека  существа. И  не  смог  уже  даже  дернуться больше. Его  мускулистое, раскаченное  сильное  гладиатора  человеческое нагое  тело  не  подчинялось  сейчас  ему.

  Ганик  был  в  ужасе.

 — Кто ты?! – прохрипел  он  снова  человекоподобному  крылатому  существу.  

   Ему  казалось, он  задыхался. Кроме  того, у  него  болел  живот, и  все ломило  и  сводило  судорогами  тело. Похоже, он  еще  кроме  всего  сильно ослаб  и  испытывал  горячку. Голова  Ганика  просто  раскалывалась  от  чего-то. Но  он  почти  ничего  не  помнил. Только  Сивиллу  и  любовь  с  ней. И  все… Дальше  провал  в  памяти  и  какой-то  в  том  навалившемся  на  него беспамятстве  бред. И  темнота, и  вот  он, открыв  глаза, увидел  его, стоящего  над  ним. Смотрящего  прямо. И  не  отрываясь, на  лежащего, на  постели  его  Ганика. Своими  черными  красивыми, как  беззвездная  темная  ночь, глазами. Глазами  сверкающими  еще  кроме  этого  жутковатым  каким-то  неземным огнем.

  Кружилась  голова, и  казалось, все  его  маленькое  гладиатора  жилище переворачивается  прямо  перед  ним  и  качается  из  стороны  в  сторону. Было дурно  и  тошнило. И  только  болезненная  ломка  во  всем  теле  и  слабость, которая  не  давала  ему  пошевелиться. Но  он  все, же  дернулся  навстречу этому  странному  крылатому  существу. И  тут  же  был  отброшен  вниз  одним  только  жестом. Всего  лишь  жестом. Жестом  его  поднятой  над  ним ладонью  руки. Расрытой  тонкими  как  у  женщины  окольцованными перстнями  сверкающими  небесными  изумрудами  пальцами.

  Очень  сильно  болел  живот. Его  просто  сводило  судорогой. Будто  туда что-то  воткнули. Что-то  раскаленное  и  очень  острое, как  меч, Мурмелона или  Секутора. Боль  была  невыносимой, и  Ганик  сдерживал  эту  боль  с трудом. Это  было  отравление, и  он  это  понял. Вероятно  от  вина. Вина, которое  он  выпил  в  присутствии  Сивиллы. Сивиллы, которой  не  было, как было  видно  уже  давно  рядом. Она  опять  бросила  его. Он  опять  был оманут. Ганик  рассвирепел.

— Кто  ты?! — уже  в  гневе  отойдя  от  первоначального  испуга, прохрипел, задыхаясь  Ганик — И  откуда  ты  только  взялся?!

— Предположим, друг — вдруг  произнес  незнакомый  пока  еще  ему  крылатый длинноволосый  небесный  пришелец. Его  голос  раскатился  громом  под каменным  потолком  маленького  гладиатора  Ритария  жилища. Он раскатился, казалось  по  всем  закоулкам  и  углам, и  эхом  унесся  сквозь каменные  стены, сотрясая  все  кругом.

 — Я  твой  друг – повторил  Миллемид – Пришедший  тебе  на  помощь. Друг твоей  Небесной  матери. Которой  обещал  оберегать  тебя. И  обещал оберегать  тебя  твоему  Отцу  Небесному  Богу.

  Ганик  снова  попытался, было  дернуться  вверх, и  хотя  бы  сесть  на  своей постели, но  бесполезно. Та  сила, которая  держала  его, была  куда  сильнее, что  можно  было  бы  физически  осилить.

— Не  шевелись  и  тебе  будет  легче — произнес  ему  ангел  Миллемид, глядя  на  Ганика  черными  сверкающими  жутковатым  огнем  глазами. А  сила, пригвоздившая  Ганика  к  его  постели  не  давала  подняться  Ритарию, и  была сконцентрирована  в  его  раскрытой  и  унизанной  драгоценными  перстнями, почти  как  у  женщины  руке. И  Ганик  ощущал  эту  невероятную  силу, не дающую  ему  даже  пошевелиться, силу  внутри  себя. И  исчезновение  боли  в животе  и  ломоты  в  его  совершенно  голом  теле, лежащем  на  устеленной бараньими   шкурами  постеле.

 — Не  шевелись — повторил  ангел — Пока  я  не  разрешу. И  пока  ты  не прейдешь  окончательно  в  себя, и  не  возьмешь  себя  в  руки.

  Фигура  ангела  казалось, висела  в  воздухе  над  самым  полом  у  постели Ганика.

  Ганик  повертел  по  сторонам  своей  русоволосой  кучерявой  головой. И увидел  сидящих  рядом  с  ним  женщин  виллы  Олимпия. Своих  молодых любовниц  Алекту  и  Миллену. И  недалеко  от  них  старуху  Инию. Они сидели, замерев  на  деревянных  принесенных  в  его  жилище  стульях, расставленных  вокруг  его  стоящей  изголовьем  к  стене  постели. И  словно, спали. Совершенно  не  шевелясь, и  смотрели  куда-то, словно  сквозь  него. Даже  их  широко  открытые  глаза  не  двигались, как  у  каменных  статуй  или скульптур.

— Что  с  ними?! — громко, выкрикнув, уже  испугавшись  за  своих  любовниц Ганик, почти  в  панике  спросил  у  Миллемида – Что  ты  с  ними  сделал?!

— Ровным  счетом  ничего! – также  громко  ответил Миллемид  ему — Они просто спят!  Как  все  в  этом  доме — он  снизил  свой  громогласный  сотрясающий  каменный  стены  подземелья  голос — Так  было нужно, и  ни мешали  ничему. Хотя  бы  тому, чтобы  сказать  тебе, что  тебя  здесь  оставили. Твой  хозяин  и  твой  учитель, так  как  ты  был  болен  и  без  сознания. Они  убыли  из  Олимпии  на  гладиаторские  бои  в  Рим. А  ты  остался  под  присмотром  этих  влюбленных  в  тебя  женщин. Своих  щирокозадых  и  крутобедрых  любовниц  и  рабыни  старухи.

— Я  здесь  один, а  они  там! — прокричал  в  бешенстве  и  от  бессилия  Ганик — Они, там  умирают, а  я  тут  лежу! 

  Он  снова  дернулся  вверх, но  не  смог  оторваться  от  своей  постели — Убери свою  руку! Отпусти  меня! Ты! Как  тебя! — вырвалось  само  из  уст  Ганика.

— Миллемид — произнес  спокойным   голосом  ангел – Меня  звать, Миллемид. И  я  отпущу  тебя, когда  посчитаю  нужным.

  Он  убрал  от  Ганика  свою  унизанную  перстнями  правую   ангела  руку. И  отлетел, чуть  назад  размахивая  крыльями.

— Ты  был  отравлен — произнес  снова  Миллемид – И  без  сознания.

— Отравлен?! — произнес  громко  возмущенный  своим  теперешним  бессилием Ганик.

— Я  пробудил  тебя  к  сознанию, и  излечил – произнес  Миллемид.

— Отравлен! – Ганик  снова  прокричал, продирая  сдавленное  спазмом  горло.  И  соскочил  с  постели. Он  отскочил  к  каменной  стене, чуть  не  опрокинув, маленький  деревянный  рядом  с  постелью  стол.

  Он, тут  же, опустился, на  колени  перед  Алектой, сидящей  перед  ним  на деревянном  стуле. И  посмотрел  в  ее  недвижимые, словно, мертвые  глаза. Глаза, смотрящие  куда-то  в  каменную  стену. Затем  подлетел  к  Миллене.

 — Как  и  кем?! — прокричал  взбешонный  он.

  Боль  прошла  и  он  почувствовал, что  приходит  в  себя  в  норму, и наливается  силами.

— Твоя  Сивилла, накормив  твои  уста  своими  полными  грудями, в  обмане отравила  тебя, чтобы  отдать  в  руки  своей  бывшей  хозяйке  Луцилле  Вар -произнес  Миллемид  в  ответ —  Она  обманула  тебя  и  предала, ради  тебя  же самого  и  любви  к  тебе  Ганик. Не  вини  ее  и  прости  за  все. Она  убежала  в Рим. Не  ищи  ее  и  забудь. Она  получила  из  рук  Луциллы  Вар  вольную  и теперь  уже свобоная  женшина  Рима.

— Предала  меня! – Ганик  прорычал  и  затрясся  от  неистовства, все  еще  хрипя  своим  сдавленным  горлом — Ради  любви! Я  любил  ее! А  она  предала  меня!

— Так  устроена  жизнь — произнес, громко, сотрясая  стены  Миллемид, стоя перед  ползающим  на  коленях  от  Алекты  к  Миллене  Гаником – Предательство  существует  даже  на  Небесах. Думай  о  будущем. И  о  тех, кто  с  тобой  рядом. Думай  о  своей  небесной  матери. В  назначенный  час она  прийдет  к  тебе, сын  Божий. Думай  о  ней.

  Но  Ганик  словно, не  слышал  Миллемида  и  все  твердил — Это  все  Луцилла Вар! Эта  чертовка  семейства  Варов! Эта  мигера  и  ведьма!

   Он  не  находил  себе  места  от  ярости. А  только  твердил  одно  и  тоже – Это  все  после  ее  приезда  сюда! Все  разрушилось  между  нами, и  Сивилла предала  меня! Из-за нее! После  приезда  сюда  Луциллы  Вар!

— Все  что  происходит, Ганик  ради  твоего  же  блага — произнес  Миллемид паря  над  каменным  полом  жилища  Ритария  гладиатора  и  размахивая своими  светящимися  астральным  светом  крыльями – Даже  Луцилла  Вар играет  в  этой  игре  свою  роль. Не  мешай  ей, а  лучше  плыви  по  течению  и оно  привдет  тебя  к  тому, кто  ты  есть  на  самом  деле.

— Да, и  кто  же  я?! – произнес  громко, еле  приходя  в  себя  от  боли  измены  и  предательства  тридцатилетний  Ритарий  Олимпии.

— Всему  свое  время, Ритарий  Ганик — произнес, как  гром  звучным сотрясающим  все  стены  в  жилище  Ганика  голосом  ангел  Миллемид – Всему  свое  время.

— Сейчас  неважно, кто  я, а  важно  то, что  там, в  Риме  сейчас  гибнут  мои братья  и  мои  ученики. А  я  тут  с  тобой  беседы  развожу — прокричал, соскочив  на  ноги  перед  Миллемидом  совершенно  голый  Ганик – Я  должен быть  там  и  немедленно!

  Ганик  рванулся  к  выходу, но  закрытая  деревянная  дверь  не  потдалась ему. Он  рванул  снова  и  оторвал  рукоять  на  двери.

— Сила  твоя  человеческого  тела  сильна, но  пока  еще  не  властна  над  силой ангела  Ганик, сын  Божий, но  ты  скоро  будешь, равен  мне  и  нам  многим. Сын  Зильземира – произнес  ему  Миллемид – Скоро  он  заберет  тебя  отсюда.

— Заберет  куда?! – прокричал  все  еще  в  ярости  и  развернулся  Ганик, прижавшись  к  поврежденной  своей  гладиатора  сильной  рукой  двери спиной. Он  бросился  быстро  одеваться, вспомнив, что  совершенно  голый. Поначалу  даже  не  заметив  этого, только  сейчас  после  того  как  оторвал рукоять  двери.

— В  Рай. К  Трону  Господа — произнес  в  ответ, опустившись  на  пол, парящий над  полом  Миллемид, и  сложив  свои  светящиеся  астральным  светом огромные  крылья.

— Я  это  уже  где-то  слышал, с  уст  другого  ангела! К  черту  Рай! — прокричал ему  Ганик, застегивая  уже  поверх  короткой  серой  из  грубой  бараней шерсти  тоги  и  надетого  поверх  из  дубленой  жесткой  кожи  гладиаторского с  наплечниками  костюма  на  своей  гибкой  тонкой  талии  широкий  с медными  бляшками  пояс  гладиатора.

  Повесив  на  него  длинный  кинжал, он  произнес  Миллемиду — Там  умирают мои  братья  и  ученики! И  я  должен  быть  с  ними  и  сейчас! –

  Ганик  подскочил  к  закрытой  двери  с  оторванной  рукоятью  и  хватаясь  за  все  вокруг. За  углы  плотно  закрытой  двери  и  косяки.

 — Отпусти  меня, слышишь  ангел! – он  прокричал  Миллемиду.

  Ганик  встал  лицом  в  дверь  и  положил  на  нее  свои  гладиатора сильные играющие  нервно  мускулами  руки.

— Отпусти  меня — он  уже  сдержаннее  но  зло  произнес  ангелу – Или  я  вышибу  эту  дверь. Вынесу  вместе  с  косяками.

— Я  обязан  оберегать  тебя, Ганик – произнес  Миллемид — Я  обещал  это  Богу и  твоей  Небесной  матери. Ради  твоего  же  блага.

— Блага! — снова  прокричал  возмущенно  Ганик — Там  Хароний  Магма  и  мой учитель  Ардад! Там  Ферокл  и  мои  товарищи! Ты  не  смеешь  меня задерживать!

  Дверь  тот  час  сама  открылась  перед  ним. Как  будто  ее  держали  силой.    Но  Миллемид  открыл  ему дверь.

— А  где  Марцелла? – произнес  Ганик  тихо  у  ангела  не  обораячиваясь, и, выходя  в  узкий  коридор  подземелья — Она  тоже  спит?

— Да — произнес, глядя  на  него  светящимися  черными  глазами  Миллемид — На  половине  рабов  и  прислуги. Весь  дом  спит. Спят  даже  коровы  овцы, кошки  и  собаки. Даже  листья  цветов  и  оливковых  деревьев. Спит  все, что живое  в  этом  доме.

  Ганик  бросился  почти  бегом  по  узкому  каменному  подземному  коридору к  выходу  из  своего  с  Фероклом  жилища. И  чуть  было  не  столкнулся  со спящей  стоя  старой  Феронией, держащей  серебряный  большой  в  руках разнос  с  посудой  и  в  больших  чашах  водой. А  за  ее  спиной  еще  и  с двумя  двадцатилетними  молодыми  служанками  рабынями  Веронией  и  Цивией. Которые  застыли  как  стоящие  немые  живые  скульптуры  перед глазами  проходившего, мимо  них  потрясенного  всем  этим  сонным  царством  Ганика. Они  все  видимо, занимались  присмотром  за  ним, по приказу  вероятно, Харония  Магмы  или  учителя  Ардада. И  так  и  остались  в  таких  позах, как  их  усыпил  Миллемид.

  Он  выскочил  во  двор  между  высокими, торчащими  вверх  решетками, разгораживающими  пространство  двора  по  направлению  к  половине  рабов и  прислуги  загородной  виллы  Олимпия.

  Он  видел  спящих  охранников  виллы.

  Пробежал  мимо  спящего  покалеченного  в  жестоких  и  беспощадных  на арене  боях  Гектола  и  всей  его  охранной  спящей  команды. Мимо копающейся  в  большой  цветочной  клумбе  среди  оливковых  деревьев египтянки  негритянки  и  любовницы  его  учителя  Ардада  спящей  крепким сном  Лифии. И  помогающего  ей  раба  ливийца  Холая, друга  покончившего недавно  с  собой  с  собой  мальчишки  Амрезия. И  побежал  по  каменистой тропинке, мимо  тренировочного  маленького  амфитеатра.

  Ганик  бросился  бегом  к  конюшне, где  были  лошади. Это  была  вотчина  конюшего  араба  и  раба  Хормута. Там  не  было  никого, кроме  двух  стоящих  и  тоже  спящих  мертвым  сном  лошадей.

 — Я  могу  еще  успеть! — он  громко  произнес  на  бегу  ангелу  Миллемиду – Еще  не  все  проиграно! Я  буду  там! Надо  только  спешить!

  Миллемид  паря  и  размахивая  снова  огромными  светящимися  из  небесного  света  птицеподобными  крыльями, следовал  за  ним.

— Хорошо, я  помогу  тебе – произнес  Миллемид – Я  помогу  тебе, но  я  буду всегда  рядом. Как  обещал  твоей  матери.

— Сильвии? – спросил  на  бегу  Ганик.

— Нет, Зильземиру – ответил  Миллемид — Пока  он  не  заберет  тебя.

 — Кто  это?! — произнес, вопросительно  забегая  в  конюшню  Ганик — Ты  уже дважды  назвал  это  странное  имя!

— Это  твоя  настоящая  мать, Ганик — произнес  Миллемид – И  она  ждет  тебя. Она  уже  на  земле  и  ты  увидишь  ее. И  уже  скоро.

  Но  Ганик  уже  не  слушал  Миллемида.

  Он  выскочив  снвоа  из  конюшни  пронесся  бегом  по  двору  школы  и  заскочил  в  оружейную, где  хранились  все  боевые  его  вещи, как  и  все  вещи  других  гладиаторов. И  забрал  свой  трезубец  и  большую  Ритария гладиатора  сеть. Прихватив  еще  для  надежности  один  из  мечей  гладиев  в ножнах. И  свой  сочлененный  из  металлических  кольчужных  колец нарукавник  с  металлическим, похожим  на  маленький  щит  наплечником. На кожаных  ремнях  с  пряжками. И  защищающий  кисть  руки  умбон.

Металлический  широкий  прикрывающий  живот  пояс  со  спадающими похожими  на  юбку, вниз  длинными  металлическими  защищающими  бедра ног  пластинами.

  Он  быстро  переобулся  в  гладиатора  Ритария  гладиаторские  калиги, и  все свое  вооружение  сгрузил  верхом  на  стоящую  спящую  в  отключке  первую, попавшую  под  его  руку  лошадь. Уже  вернувшись  назад  бегом  в  конюшню.

  И  быстро  запряг  вторую  в  седло  со  стременами.

  Ганик  запрыгнул  спящей  и  стоящей  на  ногах  лошади  на  спину, и  она вдруг, тут  же  пробудилась, как  и  гружонная  его  вооружением  Ритария гладиатора  вторая  лошадь. А, ангел, что  сопровождал  его, куда-то  тут  же испарился.

  Ганик  посмотрел  быстро  по  сторонам  и  выехал  на  лошадях  прямо  во двор  и  за  ограду  виллы  Олимпия. Открыв  настежь  большие  окованные железом  ворота.

  Он  их  даже  не  закрыл, а  верхом  поскакал  в  сторону  Апиевой  дороги. Чтобы  как  можно  скорее  быть  в  самом  Риме. Он  спешил  к  своим  друзьям, умирающим  в  это  время  на  гладиаторской  арене. Он  так, по крайней  мере, думал. Думал, что  так  все  и  происходит, неведая, что  просто спит. Спит  в  бессознательном  бредовом  состоянии. И  видит  просто  сон, в котором, он  на  самом  деле  просто  летел  в  бесконечную  неизвестность. По длинной  нескончаемой  дороге, и  не  понимал  этого. Не  понимая, что  просто спит, постепенно  проваливаясь  и  углубляясь  в  сам  свой  гипнотический  сон. Все  глубже  и  глубже. Сон  подконтрольный  ангелу  Миллемиду.

  В  болезненном  бреду, он  произносил  имена  всех  кого  знал  по  порядку  от  жара  и  яда, который  был  в  выпитом  принесенном  ему  Сивиллой  вине, окруженный, переполошенными  и  суетящимися  вокруг  больного  всеми женщинами  виллы  Олимпия. Которые  не  знали, что  делать, но  были  все здесь  в  его  подземном  каменном  гладиатора  Ритария  жилище. Делая  все, что  только  могли  в  данный  момент  сделать  в  своих  силах, чтоб  хоть  как-то  помочь  больному  и  облегчить  его  страдания.

  Он  лежал  на  своей  застеленной  бараньими  шкурами  постели, окруженный заботой  своих  двух  молодых  двадцатилетних  рабынь  и  служаной  любовниц  Алекты  и  Миллены, которые  меняли  мокрые  повязки  на  его  в жар  погруженной  кучерявой  русоволосой  голове. Стараясь  сбить  этот  жар  в  его  трясущемся  в  лихорадке  болезненном  ослабшем  от  отравления  теле.

  Алекта  держала  Ганика  за  его  ослабшие  в  поту  трясущиеся  руки  и плакала  навзрыд  вместе  с  Милленой. Здесь  же  была  и  старая  служанка  и рабыня  этого  дома  Иния, которая  стоя  на  коленях  в  углу  его  жилища молилась  кому-то  за  жизнь  Ганика. Здесь  же  была  и  старая  рабыня Феофания, принесшая  новые  тряпки, смоченные  в  воде, вместе  с  молодыми такими  же  по-возрасту, как  и  Алекта  и  Миллена  рабынями  виллы  Цивией и  Веронией. Они  по  приказу  самого  ланисты  Харноия  Магмы  и  самого учителя  его  Ардада  боролись  за  жизнь  лучшего  в  этой  вилле  Ритария. Самого  лучшего, как  человека  и  самого  ими  дорогого  и  любимого. Любимого  всеми  женщинами  виллы  Олимпия.

                                               ***

  Яркий  луч  астрального  света  пронзил  дневное  небо. Длинными  живыми лучами  он  освещал  все  вокруг  себя  пространство  вблизи  Апиевой  дороги. Этот  свет, растворяя  в  себе  дневной  свет, сходил  вниз  из  самых  высот. И медленно  опускался, пока  не  достиг  самой  обочины  дороги. Самых выложенных  гладко  отшлифованных  крупных  камней. Камней  покрытых пылью.

  Образовался  яркий  светящийся  из  лучей  света  шар. И  вокруг  свечения образовывался  сильный  из  невидимого  ветра  вихрь. Этот  вихрь  разметал  и поднял  вокруг  себя  всю  эту  с  камней  пыль, и, рассеяв ее, явил  стоящего прямо  на  Апиевой  дороге  ангела. Ангела, ступившего  золочеными плетеными  сандалиями  в  изумрудных  пряжках  на  обочину  каменной дороги. И  распустившего  огромные, похожие  на  птичьи, светящиеся астральным  светом  крылья.

  Ангел, высоко  подняв  голову, осматривал  вокруг  себя  пространство. Он вдыхал  воздух, глубоко  своей  женской  грудью, ибо  был  женщиной. Разметав  на  невидимом  легком  астральном  ветру  свои  длинные  русые светящиеся  светом  астрала  искрящиеся  локонами  вьющиеся  волосы.

  Он  вышел  из  самого  горящего  ослепительным  ярким  огнем  света, в светящейся  лучами  астральным  светом, сотканной  из  самого  света  одежде. В  сверкающим  небесными  изумрудами  широком  из  звездной  пыли стянутом  туго  на  гибкой  талии  поясом  с  большой  в  таких  же  камнях пряжкой.

  Ангел  сложил  крылья  и  на  груди  свои  в  перстнях  тонкие  красивые утонченные, как  у  женщины  руки. И  произнес, негромко  и  нежно  мягким завораживающим  мелодичным, как  музыка  свирели  голосом — Миллемид. Не прячся  выходи.

  Этот  голос  не  был  трубным  или  гормоподобным  в  несколько  октав  или голосов. А  самый, что  ни  есть  обычный. Похожий  на  человеческий – Я  хочу  тебя  видеть, мой  ненаглядный  и  любимый.

— Я  здесь  любимая — ответил  другой  ангел, будучи  невидимым  человеческим глазом. Он  произнес  также  тихо  и  не  громко. И  таким  же  мягким  тоном ей. Той, что  спустилась  к  нему  с  Небес.

  Он  стоял  уже  рядом  лицом  к  лицу  перед  молодой  и  очень  красивой женщиной. На  вид  лицом  не  старше  тридцати, но  очень  красивой. Красивой  до  безумия, как  и  он  сам. С  таким  же  миловидным  почти женским  лицом, черноволосого  брюнета. С  такими  же  вьющимися  на невидимом  ветру  длинными  черными  волосами. Также  сложив  крылья. И уже  видимым, проявившись  из  самого  жаркого  весеннего  нагретого солнцем  воздуха.

  Разгоняя  дорожную  с  камней  булыжников  пыль, он плавно  по  воздуху, подплыл  к  другому  ангелу  и  произнес – Все  готово, Зильземир. Уже  скоро ты  сможешь  забрать  своего  сына. Я  отведу  тебя  туда, где  ты  его 

получишь  обратно. И  унесешь  к  самому  нашему  Отцу  Богу.

— Милый  ты  мой, Миллемид! – она  произнесла  ему  и  прижалась  к  груди Миллемида  опущенной  русоволосой  женской  головой  и  обняла  его.

 — Мой  сын – она произнесла  далее – Ты  присматривал  за  ним. И  все организовал.  Как  я  только  смогу  отплатить  тебе  за это? Любимый  мой, Миллемид.

— Это  не  все  один  я – произнес  Миллемид  Зильземиру — Это  все  удачно сложившиеся  обстоятельства. А  я  лишь  подкорректировал  обстановку  и присматривал  за  твоим  сыном, Зильземир. Есть  кое-кто, кто  сам  того  не ведая, помогает  нам  обоим  своими  действиями. В  силу  своих  пагубных желаний  и  вольностей.

— Все  равно  я  обязана  тебе, мой  любимый  Миллемид — произнес  Зильземир — За  все  и  за  твое  прощение. Которое  я  буду  помнить  вечно. Ради  нашей любви. Ради  твоего  погубленного  мною  родного  брата. И  павших  ангелов из-за  меня, любимый  мой  Миллемид.

— Будет  тебе, Зильземир — произнес, растрогавшись  немного  Миллемид, и оторвал  от  себя Зильземира, взяв  его  руками  за  его  женские  плечи.  

  Миллемид  посмотрел  своими  черными  как  бескрайний  космос гипнотическими  ангела  глазами  в  синие  как  безбрежный  океан  безумной красоты  глаза  Зильземира  и  произнес  ему – Все  будет  теперь  хорошо, я буду  рядом, если  что.

  Он  обнял сам  крепко  Зильземира  и  поцеловал  его  прямо  в  губы.

— Тебя  долго  здесь  небыло — произнес, насладившись  крепким  и  сладким поцелуем  и  губами  Зильземира  Миллемид.

— Как  он? – произнес  Зильземир, обращаясь  к  Миллемиду, смотря  в  его, влюбленные  в  нее  черные  его  небесного  любовника  глаза.

— Нормально. Сейчас спит — ответил он Зильземиру.

— Спит  и  видит  сны — произнес  Миллемид — И  не  знает, что  скоро  будет жить  в  другом  доме.

— В  другом  доме? А  где  он  сейчас? — спросил  волнительно  Зильземир.

— Ты  не  знаешь? — произнес  Миллемид  вопросом  на  вопрос  Зильземира — Да долго  тебя  небыло, что  так  отстранилась  от  меня  и  от  своего  родного сына.

— Я  была  у  него – произнес  Миллемиду  Зильземир – У  нашего  Бога. Я прощена  им  и  прощен  мой  сын. Я  долго  вымаливала  его  жизнь  у  нашего Повелителя  и  любила  его, и  он  простил  меня. Я  снова  беременна, Миллемид – Зильземир  быстро  произнес  Миллемиду.

— Вот  как? — Миллемид  удивился – Еще  ребенок.

— Да, милый  мой  Миллемид – ответил  Зильземир – Много  погибло  ангелов из-за  меня  и  надо  пополнить  Небосвод.

— Он  наш  Повелитель  разрешил  родить  и  от  тебя  Миллемид. Если  захочешь  иметь  дочь  или  сына – произнес  Зильземир.

— Я  подумаю – Миллемид  произнес  даже  несколько  недоумевая  такому  решению  Свыше, и  не  сводил  своего  удивленного  влюбленного  взгляда  с Зильземира.

 — Когда  вернемся  на  Небо – он  вдруг  произнес  Зильземиру — Я  овладею тобой, Зильземир. А  пока  нам  надо  вернуть  твоего  Божественного  сына домой  к  его  родному  Отцу.

— Да, мой  любимый  и  верный  мне  Миллемид – произнесла  она  ему — Я  его хочу  видеть. Я  так  соскучилась  по  нему.

  Зильземир  посмотрел  синими  изумительной  красоты  глазами  в  черные  горящие  огнем  глаза  Миллемида.

— Где  он? – спросил  Зильземир  у  Миллемида – Там  же  у  той  крестьянки Сильвии?

— Нет, ты  и  впрямь  много  пропустил, любимый  мой  Зильземир — ответил Миллемид – Он  в  доме  Харония  Магмы.

— А  кто  это? — теперь  уже  удивленно  в  этот  траз  посмотрел  Зильземир  на  Миллемида.

— Его  теперешний  хозяин — произнес, ожидая  еще  большего  удивления  или даже  возмущения  Зильземира  Миллемид.

  Зильземир  смотрел, молча  на  Миллемида  тем  же  взглядом, не  понимая совершенно, любимого, и  ожидая  объяснений.

— Это  случилось  еще  до  того, как  я  снова  очутился  на  это  проклятой  всеми  земле — ответил  Миллемид  Зильземиру – Это  хозяин  гладиаторов  и Ганик, твой  сын  теперь  гладиатор  на  римской  арене. И  весьма  успешный гладиатор. Он  продал  свою  свободу  в  обмен  на  лучшую  жизнь  своих сводных  сестер  и  своей  приемной  матери  Сильвии. И  они  теперь  живут неплохо, а  он  дерется  на  арене  и  отдает  им  деньги. Деньги, которые  он  получает  в  качестве  жалования  от  своего  хозяина. Не  смотря  на  то, что  является  рабом, но хозяин  платит  ему. И  он  самый  ценный  в  том  доме, где  учат  гладиаторов…

— Жертва — произнес, прервав  Миллемида  Зильземир. Жертва … Как  это похоже  на  ангела. Если  бы  все  люди  были  на  земле  такими, а  не  алчными до  денег  или  чего  еще  похуже. Мой  сын  достоин  Небес. Я  всегда  это знала. Я  сотворила  его. И  не  зря  его  родила, мой  Всевышний!

  Зильземир  поднял  свои  в  перстнях  из  небесных  изурудов  на  тонких женских  пальцах  руки  к  самом  небу. Он, произнес  это, снова  расправив свои  большие  ангела  птичьи  светящиеся  искрящимся  астральным  светом крылья  и  вверх  глядя  в  синее  и  весеннее, освещенное  ярким  жарким  солнцем  небо.

— У  него  очень  доброе  сердце – произнес  Миллемид – И  его  все  там  в  том доме, где  он  сейчас  любят.

— А  Сильвия? — спросил  Зильземир  у  Миллемида, снова  убрав  крылья  и посмотрев  обворожительно  синими  красивыми  глазами  на  возлюбленного – Как  она  без  него?

— Она  скучает  по  нему, но  сейчас  у  нее  появился  ухажер — ответил Миллемид  Зильземиру – Он  из  того  же  дома, откуда  Ганик. Он  был  там тоже  гладиатором, но  теперь  он  военный  и  недавно  побывал  у  Сильвии. Они  любят  друг  друга. А  дочери  вышли  уже  обе  замуж  и  живут  своими семьями.

— Сильвия – произнес  Зильземир, закрыв  свои  убийственной  красоты  женские  глаза — Женщина, как  и  я, Миллемид. Любящая  и  заботливая. Честная, и  достойная  лучшей  жизни. Я  должна  побывать  у  нее. И поблагодарить  за  воспитание  и  присмотр  за  моим  сыном. Она  вырастила его  и  одна  без  мужа. Она  заботилась  о  нем, как  о  родном. И  любила  его, как  и  я. Она, поистине, ему  вторая  и  земная  мать. И  достойна  Рая.

— Она  отдала  Ганику  твои, Зильземир  слезы – произнес  Миллемид.

  Но  Зильземир  ничего  не  ответил  в  этот  раз. Лишь  по  щеке Зильземира побежала, превращаясь  в  застывшую  каплю, новая  слеза.

— Значит, она  выполнила  и  это, как  просила  я. Сильвия —  растрогавшись, произнес  в  несколько  актав, тройным  голосом  Зильземир — Я  непременно тебя  навещу  и  приласкаю  и  одарю  за  все. Милая  моя  Сильвия. Я  сделаю так, что  тот  ее  любимый  мужчина  будет  вообще  без  ума  от  нее. И  она будет  его  любить  также. И  в  их  доме  никогда  не  будет  беды. Все  беды будут  стороной  обходить  эту  уже  не  молодую  женщину. Я  обещаю Миллемид! Это  за  моего  Ганика! А  сейчас  мне  необходимо  увидеть  моего любимого  сына, Миллемид – произнес  радостный, и  до  слез  восторженный происходящим  Зильземир, пройдя  чуть  вперед, оставляя  за  синой Миллемида.

  И, полуобернувшись, добавил — Я  ему  сказала, что  приду  за  ним, и  я  должна  его  увидеть.

                                                ***

  Она, быстро  разулась. Скинув  в  сторону  свои  девичьи  золоченые  с золотыми  пряжками  сандалии. И  сбросила  свою  пурпуром  отделанную  и расшитую  золотыми  нитями  палу, развязав  красивый  из  цветной  ткани пояс, прямо  в  руки  своей  рабыне  Сесилии. И, раздевшись  донога, отдала  ей интситу. Сняв  все  остальное, кроме  своих  дорогих  золотых  украшений, вся в  золотых  перстнях  и  браслетах. И  звеня  большими  золотыми  в  своих девичьих  ушах  с  бриллиантами  сережками, обнажив  с  торчащими острыми  сосками  свои  аккуратные  нежные  дышащие  одним  лишь желанием  жаркой  и  садистической  любви  девичью  грудь. И  обросшие  порослью  рыжих  волос  гениталии. Раскачивая  молодыми  женскими  широкими  бедрами, вошла  в  парящую  горячую  для  нее  нагретую  воду  римской  отдельной  закрытой  купальни. Отделенной  от  общей  всегда  заполненной  состоятельными  женщинами  Рима  в  городских  общественных  термах.

  Там  ее  ждала  уже  Сивилла.

  Луцилла  заплатила  за  отдельный  банный  номер  в  этой  городской  купальне.  И  назначила  ей  эту  встречу  в  городских  банях  с  горячей  водой бассейнами  и  парящим  паром  купальнями.

   Рядом  с  термами  дежурили  рабы, и  приставленная  к  ним  служанка  Силеста. И  стояла  запряженная  в  лошадей  золоченая  крытая  сенаторская  богатая  повозка.

  Повозка, на  которой  она  ездила  в  гости  к  ланисте  Харонию  Диспицию  Магме. На  борту  ее  был  выведен  чеканкой  из  золота  родовой  знак  семьи Варов.

  Она  спустилась  в  горячую  парящую  нагретую  в  бассейне  воду  и  пошла навстречу  своей  бывшей  тридцатилетней  алжирке  рабыне. Грудями, рассекая, как  лодка  большую  волну, она  сама  подошла  к  Сивилле, а  та опустилась  на  колени  перед  госпожой  и  прямо  под  водой  погрузившись, расцеловала  Луцилле  Вар  ее  стройные  красивые  девичьи  ноги. И, вынырнув, обняла  ее. И, прижалась  своей  к  ней  полной  жаром  пышущей  с торчащими  с  черными  сосками  трепетной  грудью. К  ее  двадцатипятилетней  красивой  с  торчащими  такими  же  в  ее  сторону возбужденными  от  горячей  воды  сосками  девичьей  груди.

  Они  присосались  как  пиявки  друг  к  другу  губами  прямо  на  глазах прислуги  гречанки  Сесилии, которая  стояла  у  каменной  стены  вблизи  двери отдельной  этой  ото  всех  купальной  с  бассейном  комнаты. Сесилия  должна была  сторожить  проход  в  это  помещение  и  никого  сюда  не  пускать. Так распорядилась  Луцилла  Вар. И  Сесилия  одна  из  двух  ее  доверенных  и самых  близких  служанок  приехала  вместе  со  своей  хозяйкой. И  была самой  поверенной  во  все  дела  личной  рабыней. Буквально  как  верная собака, сменив  теперь  саму  Сивиллу, которая  когда-то  управлялась  за  двоих. И  еще  была  одновременно  любовницей  своей  кровожадной  и  жестокосердной  как гарпия  хозяйки, такой, же  кровожадной  и  жестокой, как  и  развратной  и испорченной  молодой  двадцатипятилетней  сучке  дома  Варов.

  Луцилла  оторвалась  от  жарких  полных  губ  своей  в  прошлом  верной служанки.

— Ты  выполнила  все, как  я  тебе  говорила? — спросила  она  тут  же  Сивиллу.

— В  точности, моя  госпожа – произнесла  ей  в  ответ  Сивилла – Все  как  ты мне  поручила  и  ничего  лишнего.

— Он  сейчас  там, в  Олимпии? – снова  спросила  Луцилла  Вар  свою  бывшую служанку.

— Да, госпожа – произнесла  ей  в  ответ  Сивилла — Он  выпил  то  ваше  вино  и скоро  будет  ваш, госпожа.

— А  остальные  все? — спросила  Луцилла  верную  свою  любовницу  подругу.

— Они  умирают  на  арене  Рима  под  крики  толпы  и  вилла  совершенно  пуста — ответила  ей  Сивилла – Там  только  стража  и  служанки  рабыни. И  больше  нет  никого. Практически  почти, все  мужчины  в  прислуге  у  Харония  Магмы. И  все  сейчас  в  Риме.

— Отлично — произнесла, улыбаясь  хищно, всем  довольная  Луцилла  Вар — Все просто  даже  само  складывается  как  нельзя  лучше.

  Ее  синие  красивые  глаза  засверкали  кровожадностью  и  злорадством.

 — Скоро  мой  отец  все  уладит  там, на  арене  и  с  Харонием  и  его  прислугой  будет  покончено — произнесла  Луцилла  Вар. Он  получит  все имущество  Харония  Магмы  и  его  рабов. А  ты  получишь свою  вольную  и  свободу, как  я  и  обещала, моя  верная  Сивилла.

— Я  не  должна  возвращаться  назад? — произнесла  Сивилла, целуя  груди  и соски  Луциллы  своими  полными  алжирки  рабыни  губами.

— А  что  боишься  теперь, моя  рабыня? — произнесла  с  тяжелым  дыханием  Луцилла  Вар — Боишься, что  сами  рабы  тебя  убьют  за  предательство?

— Не  заставляй  меня  делать  это, хозяйка – задышав  тяжко  от  горячей  воды  и  наслаждения  поцелуев  от  грудей  Луциллы, промолвила  еле  слышно  Луцилле  Вар  Сивилла.

— Делать  что? – Луцилла  произнесла  и  прижала  руками  Сивиллу  за  гибкую узкую  алжирки  талию  к  себе. Прижимая  к  своему  жиаоту  ее  животом  и  соприкасаясь  волосатыми  выпяченными  вперед  лобками. 

 — Не  посылать  назад  в  Олимпию, или  причинять  тебе  сейчас  боль? – произнесла  Луцилла.

  Она  тяжело  задышала  с  желанием  сделать  сейчас  что-либо  болезненное своей  любовнице.

— Ни  то, ни  другое, моя  госпожа — промолвила  умоляюще  с  тяжелым страстным  дыханием  Сивилла – Оставьте  это  все  ему. Он  еще  не  пробовал такого, моя  госпожа. Умоляю.

  Сивилла  закатила  свои  черные  под  верхние  веки  глаза. И  припала  снова  к  груди  своей  бывшей  двадцатипятилетней  молодой  хозяйки. Целуя  ее  в торчащие  востренные  возбужденные  на  белой  девичьей  груди  аккуратные острые  соски. А  та  в  свою  очередь, схватила  обеими  своими  голыми  в золотых  браслетах  и  бриллианотвых  перстнях  и  кольцах  на  тонких девичьих  пальцах  руками  Сивиллу  за  ее  сзади  черные  длинные  вьщиеся  змеями  волосы. И, с  силой  рванув, больно  за  них, придавила  ее  голову  к себе, перебирая  каждый  густой  черный  локон  ее  на  голове.

 — Не  буду. Зачем? — она  ей  произнесла  тихо, и  на  ухо, прильнув  к  смуглой рабыни  щеке — Ты  выполнила  все  и  в  точности, как  я  сказала. Да, и  лучше побудь  в  самом  Риме, пока  все  утрясется – произнесла  ей  Луцилла  Вар — Сесилия  даст  тебе  немного  денег, и  ты  выберешь  сама, где  будешь  жить на  свое  усмотрение, пока  все  завершиться  до  получения  вольной. А  там делай  что  хочешь. Когда, мой  отец  получит  все  добро  Харония  Магмы  и его  рабов, а  я  получу  своего  Ганика.

  Она  смотрела  дикими  счастливыми  и  кровожадными  хищницы  широко открытыми  синими  глазами  на  свою  любовницу  и  рабыню  в  прошлом  Сивиллу.

 — Я  ценю  твою  мне  до  сих  пор  преданность  Сивилла — произнесла  Луцилла  Вар, довольная, полностью  всем  что  происходило.

  Все  происходило, как  нельзя  было  лучше. И  как  все  было  ею спланировано  вместе  с  ее  отцом  Лентулом  Плабием  Варом.

 — Ты  верная  мне  была  и  преданная  как  никакая  другая  служанка -произнесла  страстно  дыша  в  щеку  такой  же  дрожащей  сейчас  от  дикого страстного  возбуждения  лесбийской  любви  Сивилла – И  я  не  забуду никогда  тебя  любимая, и  ни  к  чему  не  буду  более  принуждать, либо  тебе приказывать, если  все  далее, случиться, как  я  желаю — произнесла  она  и сама  нырнула  под  воду, прижав  Сивиллу  к  стенке  каменного  бассейна.

  И  Сивилла  застонала, чувствуя, ее  девичий  язык  в  своей  в  рабыни  под  волосатым  лобком  промежности, скользящий  по  ее  половым  губам. Ее Луциллы  Вар  спускающиеся  все  ниже  и  ниже  по  широким  своим  крутым овалами  женским  служанки  смуглым  алжирки  бедрам  девичьи  цепкие окольцованные  бриллиатновыми  перстнями  тонкие  пальчики.

— А  Лентул  Вар, моя  госпожа? Если  он  узнает  о  наших  снова  отношениях? – произнесла  тяжелое  натруженное  дыхание  и  сквозь  стон  Сивилла.

  Луцилла  вынырнула  вся  мокрая  в  стекающей  по  ее  гибкой  тонкой  фигуре  горячей  воде, и  прижалась  к  Сивилле.

— Что-то  ты  сказала? — спросила  она  Сивиллу, плохо  под  водой  расслышав ее.

— Твой  отец, если  он  узнает  о  наших  отношениях? – произнесла  Сивилла Луцилле – Отношениях  двух  женщин? Он  не  выносит  такое  и  прочие противные  его  духу  мерзости. Он  тогда  чуть  лично  не  убил  меня  Луцилла.

— Он  не  знает  о  наших  отношениях — произнесла  она, тяжело  дыша  всей трепещущей  навесу  качающейся  молодой  девичьей  с  торчащими воздужденными  сосками  грудью. Прижимаясь  к  Сивиллы  полной  с  торчащими  черными  сосками  груди.

  Она  смотрела  с  наслаждением, как  Сивилла, изогнувшись  под  ее схваченными  мокрыми  и  голыми  девичьими  руками  за  тонкую  талию, упала  на  края  бассейна. И, почти  переломившись  пополам, заползала, от  удовольствия, закрыв  свои, черные  алжирки  глаза, растрепанной  мокрой  волосами  головой  по  краю  бассейна. Как  она  дико  застонала  как  ненормальная  и  растревоженная  своей смуглой  тридцатилетней  телесной  непотребной  женской  плотью. И, заползала  из  стороны  в  сторону  верхней  частью  голого  своего  тела.

— И  не  узнает — произнесла  сквозь  тяжкое  любовное  дыхание  и  страстный  непотребный  стон  Луцилла  Вар, глядя  на  раскачивающиеся  перед  ее  лицом  полные  с  черными, торчащими  вверх  крупными  возбужденными  сосками  груди  Сивиллы.

 — Он  поглощен  лишь  жаждой  мести  и  алчностью  до  чужого  добра  как всегда. А  мне  нужен, лишь  мой  Ганик. Не  бойся, никто  не  расскажет  о  нас. Все  мои  слуги  боятся  меня, как  и  моего  отца, и  будут  молчать  даже под  пытками.

  Сивилла, остановившись  ползать  по  краю  бассейна. Приподнялась  на  руках, сверкнув  любовной  чернотой  своих  алжирки  рабыни  глаз  на любовницу  свою  в  прошлом  молодую  хозяйку. Открыв  их  на  мгновение, снова, закатила  свои  те  черные  как  ночь  красивые  глаза. И  запрокинулась   опять  на  край  самого  бассейна, молча  лишь, стеная, как  ненормальная  жеребица, раскинув  свои  по  сторонам  голые  в  золотых  браслетах  руки, она, изогнувшись  снова  заизвивалась  смуглой  красивой  африканской  змеей, прижимаясь  пупком  живота  к  животу  Луциллы  Вар. Прижимаясь волосатым  своим  лобком  к  лобку  своей  бывшей  молодой  хозяйки.

Расставляя  ноги  как  можно  шире, словно, перед  стояшим  и  прижавшим  к  краю  этого  горячего  водой  бассейна  жаждущим  овладеть  ею  любимым мужчиной. Разбросав  мокрые  свои  черные, вьющиеся  в  воде  локонами длинные  густые  волосы  по  сторонам  каменного  пола. Заползала  из  стороны  в  сторону  трепыхая  своими  полными   грудями  перед  лицом  прижавшейся  к  ней  Луциллы  Вар. Которая, вся  облепленная  своими  тоже  мокрыми  густыми  длинными  русыми  волосами  по  плечам  и  спине, похожая  теперь  на  некую  красивую  нагую  полностью  кровососущую  скользкую  пиявку. Прижалась  с  силой  к  своей  жертве. Плотно, и  раздвигая  под  горячей  и  парящей  паром  водой  банной  купальни, ей  все  шире, ее  полные  голые  смуглые  ноги. Впилась  губами  как  пирсосками  в  ее  на  запрокинутой  голове  подбородком  вверх  шею. И  тоже  закрыв  и  закатив  свои  синие  алчные  до  развратной, распутной  и  непотребной  любовной  страсти  девичьи  глаза, дико  и  громко  застонала, прижавшись  тоже  рыжим  своим  девичьим  лобком  и  промежностью  к  промежности  и  черному  волосатому  лобку  своей  в  прошлом  верной  любовницы  и  рабыни. Целуя  свою  рабыню  любовницу  на  глазах  своей  стоящей  у  дверей  купальни  служанки  Сесилии. Держащей  ее  Луциллы  Вар  собранную  всю  в  руках  одежду. Которая, в  нужный  момент, быстро  сорвавшись  со  своего  места, подошла  к  своей  госпоже. Достала  из  своей  рабыни  длинной  туники, и  быстро  подала  Луцилле  двусторонний  имитатор  мужского  детородного  члена.

  И  Луцилла, схватив  тот  имитатор  мужского  достоинства, с  силой  вставила его промеж  ног  Сивилле.

  Да  так, что  та  даже  вскрикнула  от  боли  и  неожиданности. Дернувшись  на  краю  бассейна  и  снова  приподнявшись  на  своих   руках, сверкнув  своими  черными  глазами  на  свою  бывшую  хозяйку  любовницу. Вновь   упала  и 

заползала  из  стороны, в  сторону, извиваясь, как  дикая  африканская  змея.

А  Луцилла,  раздвинув  свои  девичьи  красивые  стройные  ноги, Затолкав  наполовину  имитатор  того  мужского  члена  в  промежность  Сивиллы, засадила  и  себе  второй  конец  того  деревянного  члена  в  свою  промежность  и,  насаживая  себя  и  Сивиллу  влагалищами  одновременно  с  двух  сторон  как  на  некий  вертел. На  этот  твердый  выструганный  и  отполированный  из дерева  гладкий  смазанный  специальными  мазями  и  маслами  стержень.

  Крик  Сивиллы  и  Луциллы  и  их  дикий   общий  теперь  громогласный  стон, разлился  душещипательной  любовной  трелью  среди  стен  отдельной закрытой  от  посторонних  глаз  и  посещения  других  посетителей, горячей  римской купальни. Сесилия, отбежав  назад  к  входной  двери, и  закрывая  своим   рабыни   и  служанки  телом  проход  сюда, опустив  глаза  в  каменный  пол, делала  как  бы  вид  того, что  не  видела  и  не  слышала  всего, что  здесь  происходило.

                                                ***

  Колесницы, запряженные  четверкой  быстроногих  гнедых  и  черных лошадей, одетых  в  яркую  разноцветную  развевающуюся  у  их  ног пурпурную  попону. Гремя  сбруей  и  железными  обвесками, неслись, сломя голову  вокруг  торчащих  столбов  расставленных  по  всему  амфитеатру  по кругу, отгораживая  окровавленное   в  центре  поле  из  желтого  песка  и  мертвых  и  стонущих  раненых  тел  гладиаторов  трех  школ  и  круговую  полосу  для  конных  скачек. Сверкая, остротой  отточенных  как  бритва,  длинных  вращающихся  с  бешеной  скоростью  на  колесах  выставленных  в  стороны  секущих  лезвий  они  заходили  в  новую  убийственную  и  смертоносную  атаку.

  Копыта  лошадей, издавая  ритмичный  громкий  стук, разбрасывали  во  все стороны  желтый  песок  арены. Они  заходили  на  очередной  круг. Для очередного  смертельного  броска. Первый  был  не  столь  удачный. Потеряв под  ударами  копий  и  мечей  две  смертоносные  колесницы, оставшиеся  три, шли  на  новый  круг.

   Возницы  женщины, амазонки  в  блестящих  кольчугах  и  латах. Первые вели  лошадей, громко  крича  и  дергая  за  длинные  поводья. Другие стоящие за ведущими  лошадей, все  в  птичьих  длинных  страусинных  перьях  с  луками  и  стрелами. Они  готовились  к  выстрелу  и  зарядили  уже  новые стрелы  и  выбирали  свои  очередные  жертвы.

  Крик  заполнил  снизу  до  самого  верха  и  крытых  навесов, цветных солнцезащитный  палантинов  все  зрительские  трибуны  большого  римского амфитеатра. Скорее  это  даже  не  крик, а  настоящий  человеческий  безумный, жаждущий  смерти  и  крови  звериный  рев.

  Толпа  ринулась  буквально  к  краю  каменых, огораживающих  арену  высоких  бордюр.

— Щиты! — крикнул, взяв  на  себя  командование  Ферокл. Теперь  только  его гладиаторы  оставшиеся  в  живых  стояли  насмерть  против  конных  амазонок. Только  школа  Олимпии. Их  слаженые  действия  и  подчинение одному  командиру  и  его  командам. Остальные  не  выжили  и  лежали порубленные  ножами  колесниц  на  части  или  прострелленые  почти насквозь  длинными  острыми  стрелами  с  колесниц  женщинами  стрелками.

  Это  школа  Ганика. Это  его  выучка  и  знания  их  учителя  Ардада. Который сейчас  вместе  с  Харонием  Магмой  наблюдали  апофеоз  самой  развязки первого  смертельного  для  них  и  его  школы  боя. Боя  на  залитом  кровью желтом  песке  римской  арены.

  Трибуны  буквально  ревели  и  ждали  этой  развязки. И  конца  сражения. 

  Зрителя  буквально  вываливались  за  трибуны, свисая  с  каменных ограждений  и  некоторые, выпав  за  них, были  рассечены  надвое  длинными вращающимися  на  несущихся  с  бешеной  скоростью  колесницах  на  их колесах  косами. Буквально  изрубленные. Их  руки  и  ноги  полетели  вдоль каменной  стены  ограждения, и  кровь  омыла  алым  цветом  стены амфитеатра.

  Это  роковое  и  глупое  недоразумение, лишь  позабавило  других  и  придало еще  больше  дикого  кровавого  и  сумасшедшего  безумия  и  азарта.

  Третья  атака. И  только  школа  ланисты  Харония  Диспиция  Магмы  осталась  на  песке арены. И  только  там  фракиец  Ферокл  готовил  своих воинов  к  отражению  последнего  удара  смертоносных  колесниц.

  Снова  делались  ставки  на  выживших  между  сенаторами  в  ложах  и  самим  плебсом  Рима. Звенели  сестерции  в  руках  спорщиков. Перкочевывая  из  рук  старых  в  руки  новых  своих  хозяев.

— Держать  щиты! — кричал  гладиатор  фракиец – Сомкнуть  строй, и  слушать команды!

  И  все  как  по  команде  шестеро  гладиаторов, одетых  в  свои  боевые достпехи. Сверкая  на   жарком  весеннем  солнце, сбившись  в  одну  общую кучу, готовились  к  отражению  очередного  убийственного  и  смертоносного удара  боевых  конных  колесниц  и  летящих  стрел.

— Мы  будем  жить, ребята! – кричал  Ферокл – Мы  будем  жить! –

  Он  забежал  спереди  стоящих  перед  ним  воткнутых  горкой  в  песок  щитов  и  спрятавшихся  за  ними  гладиаторов. В  его  руках  было  длинное  на деревянном  древке  копье. Он  повернул  быстро  голову  к  своим  воинам.

— Как  только  брошу  пику! Все  в  стороны  поняли  меня?! — он  крикнул  им – Все  сразу  в  стороны  и  как  можно  дальше! Поняли  меня?!

— Да, учитель! – крикнули  сами  уже  в  азарте  боя  молодые  ученики  Ганика Ардада  и  Ферокла. Сбросив  свои  шлемы  и  маски  на  песок, чтобы  лучше видеть, они  были  готовы, и  Ферокл  видел  их  раззадоренные  лица. Лица героев  арены. Он  сам  был  готов  теперь  ради  них  на  все. Жаль  Ганика  с ними  сейчас, не  было. Но  на  них  смотрит  их  хозяин  ланиста  Хароний Магма, и  сам  его  Ферокла  учитель  ветеран  Ритарий  Ардад. Там  за  оградой выхода  на  этот  окровавленный  промокший  пролитой  кровью  гладиаторов песок.

  Школа  Олимпия  пока  не  потеряла  никого. Уже  понесли  тяжелые  потери и  Капуя  и  Помпеи, но  их  пока  миновала  эта  печальная  участь. Все  потому, что  они  действовали, умело, и  отразили  одну  из  конных  атак, уничтожив  одну  из  колесниц. И  насадив  на  копья  и  мечи  двух  дико верезжащих  женщин  амазонок.

  Их  стрелы  торчали  в  щитах  гладиаторов, но, ни  одна  пока  не  попала, ни в  одного  из  них.

  Первая  четверка  лошадей  с  боевой  колесницей  вышла  на  финишную прямую  и  летела  сломя  голову  на  стоящих  перед  ней  опустивших  в  песок свои  щиты  гладиаторов. Оставалось, может, метров  около  пятидесяти, когда просвистев  по  раскаленному  от  солнца  пропитанному  запахом  пролитой свежей  крови  воздуху  длинное  острое  наконечником  копье, пущенное, из рук  самого  секутора  Олимпии  Ферокла  с  мощной  силой. Пролетев  сквозь бегущих  на  него  и  его  гладиаторов  в  звенящей  металлом  сбруе  и красочной  попоне  лошадей, пронзило  насквозь  возницу  женщину  амазонку и  попало  в  стрелка  за  ее  спиной. Приткнув  обоих  посаженных, словно, на вертел.

  Возница  отпустила  длинные  поводья, уронив  сразу  руки, и  лошади  просто летели  попрямой.

  Ферокл  отступил  назад  и  повернулся  боком  и  скомандовал  врассыпную. И  гладиаторы, подхватив  свое  оружие  и  щиты, побежали, кто  куда, перестраиваясь  в  новый  порядок  для  встречи  второй  колесницы. Сам  же Ферокл, отскочив  от  секущих  в  бешеной  скорости  вращающихся  острых, как  бритва  длинных  лезвий  кос, заскочил  на  первую  колесницу. И  схватил длинные  поводья, выпихнув  под  ноги  несущейся  второй  за  ним  колеснице двух  женщин  мертвецов  сколотых  одним  копьем  как  булавкой  насекомых. И  те, падая  под  ноги  второй  четверки  и  колесницы, подсекли  первых лошадей  с  длинной  торчащей  сквозь  их  тела  пикой, которая  сломалась  от удара  лошадиных  несущихся  ног  по  краям, а  мертвецы  исчезли  уже  под колесами  самой  боевой  колесницы  повозки. И  та, налетев  на  женские  тела, закованные  в  прочные  кольчужные  латы. Перелев  через  них  перевернулась над  падающими  сбившимися  в  кучу  лошадями, накрытыми  развевающейся попоной  и  спутываясь  рвущейся  звенящей  металлической  сбруей. И,  накрываемые  самой  с  вращающимися  смертоносными  колесами  колесницей.

  Те, что  были  в  ней, две  женщины  амазонки, просто  вылетели  мгновенно  со скоростью  и  упали прямо  в  желтый  окровавленный  песок  арены. Теряя  свое  все вооружение. Стрелы  и  стоящие  в  боевой  повозке  длинные  метательные  копья, которые веером  следом  за  ними  тоже  вылетели  и  рассыпались  по  песку. Под  перепуганное  ржание  травмированных  лежащих  друг  на  друге  лошадей  и бешенный  и  дикий  рев  римского  плебса  и  сенаторской  ложи  самих римских  патрициев  и  патрицианок.

  Те  двое, упав  и  ударившись  в  том  сокрушительном  полете, не  сразу пришли  в  себя. Это  дало  возможность  Фероклу  развернуть  на  них колесницу  и  он, пролетев, разрубил  одну  из  поднявшихся  на  колени амазонку, очумевшую  и  контуженную  ударом, пополам  лезвиями  колеса колесницы. Вторую  догнали  уже  сами  гладиаторы, гоняя  вокруг, стоящих, высоких  похожих  на  мужские  каменные  гладкие  торчащие  фаллосы разделительные  на  арене  столбы. Прижав  к  одному  из  них  и  прикончив мечами.

  Толпа  ревела, и  только  сам  Цезарь  Тиберий  Клавдий  Нерон  невозмутимо смотрел  на  все  это. Вместе  с  матерью  Ливией, он  был  тут  же  в  золоченом с  орлами  и  львами  кресле  в  особой  своей  смотровой  ложе. Выступающей чуть  вперед.

   Он  сидел  окруженный  своей  царской  символикой  рода  Юлиев. В пурпурной  длинной  тунике  Цезаря  Трабее  с  золотой  красивой  вышивкой, и  из  золота  большой  круглой  с  именной  символикой  фибулой  на  правом плече. С  золотым  венцом  Цезаря  на  царственной  голове. В  золоте  перстней и  браслетах  на  руках.

  Эти  игры  были  сегодня  его. В  честь  Мартовских  Ид, посвященных  и провозглашенных  в  честь  предка  Юлия  Цезаря. Он  назначил  их  сам.

  Тиберий  был  в  каком-то  удрученном  сейчас  состоянии. Он  не  делал  как все  ставки, как  раньше  и  не  оспаривал  победу  того  или  иного  гладиатора. Что-то  его  теперь  не  радовало. В  отличие  от  всех  кругом, он  просто  сидел и  просто  смотрел, и  на  него  смотрели  все  искоса  в  патрицианской  ложе. Все  патриции  сенаторы  и  консулы. Там  же  был  и  первый  патриций,  сенатор, и  консул  Лентул Плабий  Вар  и  его  друг  знакомый  тоже  сенатор  и  претор  городской  полиции  и  жандармерии  Марк  Квинт  Цимбериус. Там  же  по  другую  сторону  от  края  ложа, сидел  и  Цестий  Панкриций  Касиус. С   другом  сенатором  и  консулом  Кампелием  Тимбериусом  Галлой.  И   его  жена  Цестия  Касиуса  в  белокурой   выбеленной  прическе, как  и  многие  в  Риме  знатрые  в  возрасте  сорока  и  более  лет  матроны  Карнелия, сидящая  среди  патрицианок  в  положенной  для  этого  с другой  стороны  от  Цезаря  Тиберя  ложе.

  Тиберий  посмотрел  на  своего  дальнего  родственника  ветви  Юлиев  в первом  ряду  смотровой  трибуны  сенаторов  и  консулов  Рима. Обычно  он делал  даже  ставки  на  спор  с  тем  же  Лентулом  Плабием  Варом  на  бои гладиаторов. Но  сегодня  он  был  какой-то  не  тот. Или  никакой.

  Причиной  всему  был  дворцовый  недавний  заговор. Придуманный  им самим  и  его  матерью  против  жены  Германика  Агриппины. После  недавней смерти  Германика  в  Сирии. Да, и  смерть  такая  необъяснимая  и таинственная  Гая  Германика  взбудоражила  весь  Рим. И  эти  игры  были необходимы. Отвлечь  народ, хотя  бы  на  время.

  Сейчас  решалась  судьба  жены  Германика  Агриппины  старшей  и  ее  всех детей. Еще  этот  родственник  Клавдий. Молодой  претендент  из  семейства Юлиев. Но  тот  просто  дурак  и  не  опасен. Куда  ему  до  власти  и  тем  более заговора. За  ним  никто  не  посмеет  пойти. И  это  все  знают. А  вот  первый трибун  его  армии  Германик  Юлий  Клавдиан  его  племянник  по  отцу  мог.

  Мать  Ливия  предупреждала  о  Германике  и  возможности  свержения  и захвата  власти. Хоть  и  племянник  недавно  покойного  его  брата  Друза старшего, но  все, же  имеет  вероятность  к  захвату  власти  в  Риме.

  И  Тиберий  отправил  Германика  в  гости  к  Гнею  Кальпурнию  Пизону  в Сирию, где  его  отравили.

  Теперь  надо  было  решить  судьбу  Аргриппины  старшей  и  ее  детей. У Тиберия  были  и  свои  дети. Друз  младший. Но  тот  был  еще  довольно, молод. И  вел  легкомысленную  праздную  жизнь. Он  хотел  его  отдать Луцию  Элию  Сеяну, главному  претору  преторианского  отряда  Рима, охраны  императорского  трона, чтобы  воспитать  должного  наслединка династии, но  решил  еще  подождать  с  этим. И  отправил  Друза  младшего  на Родос  на  свою  островную  виллу  с  няньками.

  Тиберий  думал  теперь  о  наследнике, глядя  без  особых  характерных  ему только  присущих  кровожадных, более  чем  у  других  эмоций, на  дерущихся на  песке  гладиаторов.

   На  Востоке  генерал  и  лигат  шестого  легиона  Гай Семпроний  Блез. С  легионами  Феррата. И  только  оставалась  одна  личная  императорская  охрана, под  руководством  претора  Луция  Элия  Сеяна. И  конечно  городская в  Риме  жандармерия  и  полиция  претора  сенатора  Марка  Квинта Цимбериуса.

  И  Тиберий  сейчас  сомневался  в  преданности  даже  многих  своих сенаторов, как  и  своей  охраны. Он  не  мог  доверять  даже  первому  сенатору и  консулу  Рима  Лентулу  Плабию  Вару, у  которого, были  связи  с  городской  полицией  и  не  только. Тем  он  был  и  опасен.

  И  Тиберий  это  тоже  знал. И  он  думал, как  быть  с  бунтовщиками.

  Германика  уже  нет. Его  убили, а  оставлись  его родственники. Лентул  Вар, тоже  из  их  числа. И  все  его  семейство  из  рода  Юлиев. И  Тиберию  это доставляло  неудобство  и  нервировало  его  как  правителя  Рима. Он  опасливо  посматривал  искоса  на  трибуны  с  сенаторами  и  бушующим  и ревущим  римским  плебсом, отвлеченным  от  трагической  скоропостижной смерти  Германика  очередными  гладиаторскими  в  Риме  кровавыми  играми.

  Германик  Юлий  Клавдиан  был  любимцем  армии  и  легионов. И  его убийство  могло  сыграть  не  на  пользу  правлению  Тиберия  и  его  матери Ливии.

  Он  еще  раз  посмотрел, пристально, повернув  голову, на  Лентула  Плабия Вара  и  Марка  Квинта  Цимбериуса. Старший  Вар  почувствовал  взгляд Тиберия  на  себе  и  тоже  посмотрел  на  императора  Рима. В  это  время  на песке  арены  все  закончилось. И  с  арены  вытаскивали  убитых  и  их  части тел, либо  рабы  трех  школ, либо  специально  приставленные  для  этого  рабы, засыпая  кровавые  лужи  новым  свежим  песком  из  плетеных  больших широких  корзин. А  Эдитор  театрализовано  зачитывал  следующих смертников  гладиаторов  выходящих  на  окровавленный  песок  большого римского  амфитеатра. С  разных  снова  школ. Олимпии, Капуи  и  Помпеи. Школ  конкурирующих  за  право  лучших  и  самых  сильных  искустных  в ведении  рукопашного  боя. Боя  между  разными  видами  на  одном  поле  боя гладиаторами.

  И  из  открывшихся  на  песок  арены, окованных  железом квадратных  из  черного  дерева  дверей. По  краям  под  трибунами, вышли  закованные  в металлические  широкие  сочленненые  звеньями  пояса, поверх  коротких серых  и  белых  широких  до  колен  из  грубой  бараньей  шерсти  юбок, поверх  которых  свисали  длинные  полоски  железа  до  колен  воинов. С пристегнутыми  к  мощным  голым  их  мужским  обнаженным  торсам  на такие  же  широкие  ремни  кольчужные  скованные  кольцами  из  железа нарукавники. С  наплечниками  похожими  на  маленькие  щиты. И защищающие  кисти  умбоны. Со  щитами  разной  конфигурации  и  величины. С  копьями  трезубцами, сетями  и  мечами, тоже  разного  вида  и  формы. В защитных  металлических  сверкающих  на  солнце  наколенниках  и  в  военных  красных  и  коричневого  цвета  калигах. В  шлемах  тоже  разного вида  и  в  украшениях и  перьях  на  птеругах.

  Они  подошли  к  трибуне  правителя  Рима. И  подняли  ему  навстречу  в приветствии  свое  оружие. И  произнесли – Аве, Цезарь! Идущие  на  смерть, приветствуют  тебя!  

  И  Тиберий  махнул  рукой  к началу  поединка. И  они  стали  расходиться  по кругу, чтобы  встретиться  в  смертельной  кровпролитной  схватке, после  которого должен  остаться  только  в  живых  один.

                                              ***

— Что  с  ним?! – промолвил  Зильземир, видя  спящего  больного  Ганика — Что с  моим  сыном, Миллемид?! 

  Он  в  панике  повис, размахивая  крыльями  над  своим  сыном, глядя  напуганными  на  него  глазами  ангела  матери.

— Успокойся, Зильземир — произнес  ему  в  ответ  ангел  Миллемид — Он  просто спит  и  не  более. Я  успел  вовремя  и  спас  его. И  буду  с  ним  все  время рядом.

— Спас  его?! – препуганный  Зильземир  произнес  и  отшатнулся  от  спящего  и  лежащего  в  беспамятстве  Ганика, и  подлетел, глядя  глаза  в  глаза Миллемиду — Спас?! От  чего  спас?! Сознавайся, Миллемид, что  тут происходит  и  что  с  моим  сыном?!

— Ничего, что  могло  бы  погубить  его — ответил  снова  спокойно, глядя  на Зильземира  Миллемид — Но  если  ты  будешь  вмешиваться, то  все  испортишь. Меня  понимаешь, Зильземир  или  нет?

— Нет, не  понимаю, Миллемид! – возмущенно  ответил, почти  крича  на любовника  ангела  Зильземир – Не  понимаю  ничего, что  тут  происходит!

— Сердце  любящей  до  безумия  своего  ребенка  матери  не  видит  дальше собственного  носа — произнес  ангел  Миллемид – Твоя  любовь  к  сыну  как матери  затмевает  рассудок  и  все  прочие  качества  ангела, Зильземир. Ты  не видишь  будущего. И  не  должен  сейчас  встревать  во  все, что  будет  далее происходить. Так  распорядился  Всевышний. Он  дал  мне  полное  право, делать  так, как  я  пожелаю, и  буду  защищать  твоего  любимого  сына, Зильземир. Успокойся  и  проясни  свой  рассудок. И  предоставь  все  остальное  мне. Я  поклялся  тебе  и  Богу, что  буду  защищать  его. И  я  это сделаю, даже  если  суждено  мне  погибнуть. Но  я  это  сделаю. И  меня  никто не  оставновит. В  защите  твоего  родного  сына, Зильземир. Твоего  сына  и сына  нашего  Бога.

  Миллемид  отодвинул  от  себя  рукой  Зильземира.

 — Скажем  это  плата  за  гибель  моего  родного  брата  Геромида – он  произнес  Зильземиру – Свобода  действий  и  возможность  проявить  себя  как защитника  и  ангела.

— Миллемид! – произнес  в  отчяние  и  панике  весь  в  слезах  Зильземир — Ты чудовище!

— Нет, Зильземир – ответил  Зильземиру  Миллемид — Нет, скажем, плата  за твои  передо  мной  грехи. Именно  меня  Бог  послал  защитить  его  сына.

Защитить  и  вернуть  тебе, Зильземир. Так  не  мешай  мне. Здесь  сейчас  все заботятся  о  нем. Сама  видишь.

  Миллемид  показал  на  суетящихся  вокруг  Ганика  молодых  и  старых служанок  и  рабынь  Олимпии.

 — Ты  слишком  долго  пребывала  возле  Всевышнего, и  пропустила  здесь многое. Так, что  не  мешай  мне  и  сейчас  своим  страданием  по  своему  сыну  им — продолжил  говрить  Миллемид — Они  его  тоже  безумно  любят  как  родного. Видишь, Зильземир. Они  готовы  бороться, как  и  я  за  его жизнь. И  все  закончиться  как  нельзя  лучше. И  так  как  я  захочу.

  Он  подлетел  к  стоящему  над  своим  сыном  Зильземиру. И  прижал любимого  к  своей  груди  ангела. И  прислонился  к  его  женской  молодой прелестной  щеке  своей  такой  же  щекой. И, вдыхая  вкусный  цветочный ангельский  запах, произнес – Ты  Зильземир, мой  самый  любимый  и  самый дорогой  на  Небесах  любовник. Я  сделаю  все, ради  тебя. И  то, что  сейчас  я делаю, то  тоже  ради  тебя. Ты, кажется, хотел  навестить  приемную  его земную  в  прошлом  мать  Сильвию, так  навести  ее. И  не  мешай  мне, молю, любимый  мой  Зильземир. И  помни  о  нашем  уговоре, что  ты  мне  обещал.

— Ладно, любимый – произнес  все  еще  в  отчаяние  Зильземир  Миллемиду — Будь  так, как  ты  захочешь. Но  если  что-то  с  ним произойдет, то  я  никогда тебя  не  прощу! Никогда, слышишь  меня, Миллемид?! Никогда!

   Миллемид развернул  руками  в  воздухе  перед  собой  Зильземира.

— Ты  знаешь, где  искать  Сильвию? — спросил  Зильземир  у  Миллемида.

 — Там  же  в  Селенфии, но  в  другом  более  богатом  по  крестьянским  меркам доме. Недалеко  у  Апиевой  дороги. Ты  без  труда  найдешь  его.

  И  Миллемид  прикоснулся рукой  к  животу  Зильземира — Дом  Варов  ты тоже  найдешь. Это  не  составит  тебе  Зильземир  как  ангелу  особого труда. Он  вдоль  Апиевой  дороги  в  сторону  Рима. В полудне  езды  от  Олимпии.

— Дом  Варов? – спросил  Зильзмир — Зачем  мне  дом  каких-то  Варов?

— Там  все  закончиться, дорогой  мой  Зильземир – ответил  ангелу  ангел – Именно  там  ты  и  заберешь  своего  сына, любимая.

— Он  будет  там? – спросил  удивленно  Зильземир.

— Земная  человеческая  судьба  его  приведет  туда. И  нам  не  стоит  лезть  в это — ответил  Миллемид  Зильземиру — Нужно  только  подождать. Мы  не можем  изменить  то, что  происходит, но  поверь  мне, мой  любимый Зильземир, все  будет  хорошо. И  ты  получишь  своего  сына, только  не  лезь в  это, любимый  мой. Сам  не  испорти  ничего.

— Хорошо, Миллемид – произнес  Зильземир – Но  ты  обещал  мне. Обещал мне  вернуть  сына.

— Сына  и  твою  ко  мне  любовь, любимый  Зильземир — произнес, прижавшись лицом  к  лицу  любимой  Миллемид – Твою  преданную  мне  любовь Зильземир.

  Миллемид  снова  провел  рукой  по  животу  Зильземира.

— Что  ты  делаешь?! Я  беременна, Миллемид! — произнес, вдруг  напугано  и растерявшись  на  мгновение, не  сопротивляясь  любимому, ангел  Зильземир.

— Знаю. Я  не  сделаю  ничего  плохого  тебе, любимая – произнес  тихо  и любовно  нежно  ангел  Миллемид – Я  просто  с  ним  знакомлюсь.

  И  прилип  губами  к  губам  любимого, и  они  исчезли  незамеченными  из подвала  под  виллой  Олимпия  и  жилища  Ганика, как  и  появились  здесь.

                                               ***

   Мисма  Магоний  возвращался  назад. Вместе  с  боевыми  товарищами, он, нагостившись  у  своей  любимой  Сильвии  в  деревне  Селенфии, ехал  на лошади  назад  к  своему  теперь  ставшему  ему  родным  и  близким  как родной  дом  легиону. Там  теперь  был  его  непосредственный  новый  хозяин и  командир  генерал  Гай  Семпроний  Блез. И  его  заместитель, командующий второй  частью  шестого  легиона  Мариус  Корнелий  Плавт.

  Сейчас  там  за  восстановленной  бревенчатой  высокой  стенами  крепости, среди  густого  лиственного  в  буреломах  леса, должно  было  быть многолюдно. Добавился  еще  к  легиону  Феррата  его  вторая  половина, прибывший  с  запада  во  главе  с  командующим  Мариусом  Корнелием Плавтом. Вторая, и  более  свежая  пополненная  новыми, но  молодыми  и  еще не побывавшими  в  сражениях  солдатами  половина. Мисма  так  и  оставался командующим  первой  когорты  ветеранов  легиона. И  Мисма  спешил  назад.

  Время  все  уже  вышло. И  он  и  так  уже  подзадержался  на  сутки  в  гостях у  своей  любимой  Сильвии. Ему  понравилась  деревня. Раньше  он  в  ней никогда  не  был. А  тут  побывал  два  раза. До  того  еще  как  стал  военным  и сейчас, когда  стал  легионером. Деревня  понравилась  и  его  напарникам подручным  Хавлесию  Маркусу  и  Пуллиону  Демиусу. Он  вообще  решил после  службы  поселиться  там  и  жить, женившись  на  Сильвии. А  сейчас надо  было  быть  там, где  теперь  были  его  боевые  друзья.

   Мисма  хотел  еще  посетить  саму  школу  Олимпию. Но  не  мог. Его отправил  за  рабами  оттуда  сам  Хароний  Диспиций  Магма, когда-то  и  до сих  пор  не  Мисмы  ни  рабов.

  Он  не  мог  приехать  с  пустыми  руками, не  выполнив  работу. Хотя  он  уже не  принадлежал  Харонию  Магме  как  своему  теперь  хозяину  уже  никак. Но, тем  не  менее, Мисма  не  мог  там  появиться  и  попроведать  всех. И  похвастаться  тем, кем  он  теперь  был. Даже  поблагодарить  Харония  за  то, что  он  его  отправил  за  рабами. Надо  было  выполнить  это  поручение, которое, так  и  осталось  невыполненным.

  Мисма  понятия  не  имел, что  Хароний  Магма, равно как  и  его  товарищ  в прошлом  по  арене  гладиаторского  амфитеатра  Ардад, замышляли  его  убить. Убить  именно  вот  таким  способом, послав  к  черту  на кулички. И рассчитывая  на  то, что  Мисму  убьют  по  дороге  военные. Которые  сами погибли  в  схватке  при  осаде  крепости  варварами  с  Востока.

— Хорошая  крестьянская  деревня – произнес  вдруг  Хавлесий  Маркус, который, ехал  рядом  на  лошади  с  Мисмой  Магонием.

— Да  и  не, такая  шумная, как  бывают  обычно – проговорил  третий  всадник по  имени  Пулион  Демиус, сопровождающий  первых  двоих  в  их  поездке.

— Деревня  как  деревня – произнес  им  обоим  Мисма  Магоний — Таких, полно в  округе. Обычные  крестьянские  бедняцкие  деревни. Там  полно  ребятишек и  довольно  людно. Они  почти  все  стоят  у  Апиевой  дороги. Селенфия  не исключение.

— Ну, если  не  считать  висельника  посреди  деревни – произнес  Хавлесий Маркус.

— Говорят, за  убийство  повесили, сами  крестьяне – ответил  Мисма  Магоний.

— Нет, мне  там, правда, понравилось – произнес  Хавлесий  Маркус – Там  много  красивых  девиц. Молодых  и  сочных. Надо  будет  себе  тоже присмотреть.

  Всадники  переглянулись  все  друг  с  другом  и  заулыбались.

— А  что?! — громко  проговорил  Хавлесий  Маркус – Вот  по  примеру  Мисмы, возьму  да  тоже  обзаведусь  там  же  женщиной  и  все  тут. Я  уже  одну  там присмотрел, пока  гостили  в  деревне.

— А, знаю  какую! — прогремел, смеясь, на  всю  Апиевую  дорогу  Пулион Демиус, еще  один  легионер  и  спутник  Мисмы  Магония – Ту  хорошенькую крутозадую  рыбачку  Памеллу, которая  заходила  к  нам  в  гости  к  Сильвии.

— Да, а  что?! – громко  проговорил  и  немного  смущенный  диким  громким смехом  Пуллиона  Демиуса  Хавлесий  Маркус – Вот, хоть  бы  и  она. Добротная  крестьянка. И  тоже  ничего  на  вид. Все  вроде  бы  при  ней.

— Ладно, хватит  вам  о  девках – проговорил  тоже  громко  Мисма  Магоний, все, думая  о  долге  Харонию  Магме  и  о  Сильвии. И  обо  всех  вплоть  до Ганика.

  Он  захотел  увидеть  и  самого  Ганика. Именно  он обязан, теперь  ему  что познакомился  хоть  и  случайно, но  с  его  приемной  матерью  Сильвией. Не будь  Ганика, то  он  бы  по  сей  день, сидел  бы  в  Олимпии  никому  не нужным  и  всеми  покинутым, злым  на  весь  мир  ветераном  гладиатором. И вероятно  по  сей  день  бы, рубил  головы  на  арене  преступникам смертникам. И  добивал  бы  своих  же  смертельно  раненых  гладиаторов  на потеху  публики.

  Он  сморщил  лицо, вспоминая, как  он  это  делал. И  крики  плебса  Рима  в сторону  залитой  кровью  гладиаторов  арены.

— Нам  надо  торопиться – произнес  Мисма  Магоний  и  пришпорил  коня, а  за ним  его  боевые  друзья  и  товарищи  Хавлесий  Маркус  и  Пулион  Демиус, третий  всадник  из  первых  двоих  и  второй  из  его  теперь  близких  боевых товарищей  и  друзей  по  легиону  Мисмы  Магония.

  Уже  стоял  день, и  надо  было  спешить, хотя  было  грустно  ему расставаться  с  его  любимой  Сильвией.

  Всадники, подымая  пыль  с  каменной  Апиевой  дороги, понеслись  в сторону  Востока. Сделав  поворот  на  перекрестке  дороги, туда, где  стояла  их  деревянная  из  высоких  струганных  бревен  осадная  в  землях  восточных варваров  крепость. И  где  был  их  легион  и  генерал  Блез, которому  Мисма тоже  был  обязан  за  доверие  и  повышение  по  службе.

  Нельзя  было  не  оправдать  доверие  высокого  командира. Нельзя  было нарушить  военную  присягу, которую  Мисма  дал, став  легионером. Это  было  смерти  подобно. Он  теперь  был  военным, а  не  уличным  малолетним когда-то  преступником, до  того  как  стал  рабом  гладиатором, и впоследствии  ветераном  арены. Теперь  он  был  военным  и  обязан  защищать  границы  самого  Рима. Границы  на  Восточных  его  территориях.

                                                ***

  Сильвия, переделав  всю  работу  по  домашнему  хозяйству, сидела  за  своим столом. Она  сидела  в  главной  комнате  перегороженной  деревянными  из плотной  льняной   раскрашенной  ткани  ширмами, разгараживаюшими главную  комнату  на  отдельные  комнатушки, где  стояли  другие  столы  и стулья  крестьянского  деревенского  большого  дома. Дома  купленного  на заработанные  на  арене  Рима  Гаником  деньги  и  отданные  ей  Сильвии.    

  Ширмы  разделяли  весь  дом  на  спальни  и  отделные  маленькие  комнаты.

Отделяя  саму  кухню  одноэтажного  крестьянского  довольно  по  меркам крестьян  большого  дома. Двухэтажного  дома  во  всей  Селенфии. И  выделяющегося  сразу  среди  других  на  этой  улице  и  центральной  дороге.

  Этот  дом  стоял  на  высоком  цоколе  и  имел  высокий  деревянный  с  большими  воротами  дверь  забор. Был  внтури  большой  двор  и  хозяйство.

  Сильвия  обзавелась  коровой  и  курами. Были  теперь  у нее  и  овцы. И  по меркам  крестьян  была  довольно  теперь  зажиточной. И  все  благодаря  ее  любимому  Ганику.

  Она  Сильвия  каждое  утро  молилась  за  приемного  гладиатора  сына  и  уповала  на  него. И  думала  о нем  последнее время  больше, чем  о  своих  дочерях  Урсуле  и  Камиле.

  Сильвия  выкупила  этот  дом  у  съехавших  зажиточных  крестьян,  переехавших  в  сам  Рим. И  все  скалдывалось  у  нее  пока  удачно.

  Дочери  вышли  замуж  и  жили  отдельно  от  Сильвии. И  своей  крестьянской  самостоятельной  жизнью.

  Стоял  день, и  во  дворе  было  слышно  мычание  коровы  в  загоне  скотного амбара  и  блеяние  козы. Кудахтали  громко  куры. И  на  крыше  дома  аист свил  свое  большое  из  ветвей  деревьев  гнездо, где  щелкая  клювами, взрослые  родители  кормили  своих  маленьких  подростающих  птенцов.

  Сильвия  сейчас  была  совершенно  одна. Одна  дома. Сильвия  сидела  в одной  нательной  инстите. Сняв  свою  верхнюю  из  цветной  ткани  тунику. Не  так  как  раньше, когда  ходила  в  одной  драной  шестяной  крестьянской  туники. И  практически  на  одно  голое  тело. Как  и  ее  дочери. У  Сильвии  даже  были  украшения  теперь. Были  серьги  и  кольца  на  ее тонких  пальцах  рук. Хоть  и  не  шикарные  и  крайне  дорогие  как  у  богатых  матрон  Рима. Но  все  же. И  Сильвия  даже  похорошела. Несмотря  на  сорокапятилетний  свой  уже  возраст. И  это  все  за  каких-то  пять  лет.

  Раньше  она  себе  позволить  такого  не  могла. Когда  была  совершенно бедной  и  одинокой  вдовой, ростящей  своих  двух  дочерей  и  Ганика. Она уже  и  не  помнила, куда  дела  ту  старую  крестьянскую  застиранную  и заношенную  до  дыр  одежду, которую  Сильвия  носила  на  голое  тело. В которой  и  спала  и  везде  ходила. Теперь  она  имела  свой  богатый  по крестьянским  меркам  дом  и  одежду. И  была  счастлива, что  все  идет  у  нее теперь  хорошо. Ее  вторая  дочь  Урсула  вслед  за  Камилой  вышла  замуж  и теперь  жила  в  этой  же  деревне  Селенфии, но  отдельно  у  мужа  пастуха  и на  другой  соседней  с  домом  Сильвии  улице.

  Сильвия  сидела  за  столом  и  о  чем-то  думала. Она  смотрел  на  стоящую за  завесой  из  красивой  цветной  ткани  ее  с  Мисмой  Магонием  любовную, застланную  красивыми  простынями  из  тканей  большую  деревянную постель  и  о  чем-то  думала. Наверное, о  том, что  как  хорошо, что  дочери обе  уже  замужем. И  она  счастлива  с  мужчиной, которого  теперь  любила. И который, оберегает  ее  в  армии  Рима  от  постоянного  нашествия  на  границы  варваров. И  вскоре, вероятно  снова  приедет  к  ней. Но, может  и  не скоро, но  она  обещала  его  ждать  возвращения. И  желала  ему  успехов  в службе  в  легионе  Феррата  на  Восточных  рубежах  Рима.

  Она  улыбалась  сама  себе  и  думала  о  Ганике  и  Мисме  Магонии. По очереди. Как  и  почему  так, она  и  сама  не  могла  понять. И  не  объяснила бы  никогда. Может  потому, что  дочери  ее  были  почти  рядом. Одна  здесь же  в  Селенфии, другая  в  соседней  деревне  по  Тибру. И  тоже  рядом  с Апиевой  дорогой. Просто  Сильвия  была  женщиной. И  матерью  в  первую очередь. И  мысли  вперемешку  эти  все  лезли  ей  сами  в  ее  черноволосую  с вьющимися  волосами  женскую  голову. Голову  сорокапятилетней  красивой женщины. Женщина, любящая  своих  детей. Ставших  уже  взрослыми  и любящей  своего  любимого, который  был  где-то  от  нее  далеко. Который был  сейчас  далеко, но  она  думала  о  нем.

— Здравствуй, Сильвия – прозвучал  негоромкий  человеческий  женский знакомый  Сильвии  голос. Голос  очень  знакомый  и  давно  не  звучавший  в ее  ушах  и  памяти. Она  даже  стала  его  забывать. Сильвия  даже  вскрикнула от  испуга. И  задышала  от  страха, тяжело  всей  своей  полной  женской грудью  напугано, подскочив  на  своем  стуле, чуть  не  свалившись  с  него.

  Она  заозиралась  по  сторонам, думая, не  показалось  ли  ей.

  Никого  не  было вокруг. Только  ширмы  из  раскрашенной  льняной  материи, ращделябщие  комеату  на  части. Столы  и  чистая  вымытая  посуда на  них.

— «Как  хорошо  иметь  колодец  во  дворе  и не  ходить  за  водой  на  Тибр» — сейчас  сперепугу  подумала  она — «Раньше  такого  не  было, как  и  у многих коестьян  в  Селенфии. Какое, никакое, а  удобство, чему  завидовали  соседи. Точнее  соседки».

  Это  почему-то  произвольно  от  испуга  выскочило  в  ее  Сильвии  женском  сознании, как  продолжение  ее  женских  раздумий.

— Я  напугала  тебя — голос  прозвучал  еще  тише  и  уже  за  ее спиной.

  Сильвия  резко  развернулась  вокруг  самой  себя  и  уставилась  в  пустоту  широко о ткрытыми  напуганными  карими  своими  женскими  глазами.

  Она  даже  задрожала  от  испуга  и  стала  отступать  назад  и  уперлась  в  свой стол  за которым  она  сидела  перед  окном  на  втором  этаже  своего  дома.

 — Узнаешь  меня, Сильвия? – произнес  Зильземир.

— Уз-з-знаю – крайне  напугано  Сильвия  с  дрожью  в  голосе  произнесла. Озираясь  по  сторонам   почти панически, Сильвия, дыша своей  всей  полной грудью  и  ощущая  дрожь  и  мурашки  по  всему  женскому  телу. Она всматривалась  в  полумрак  комнаты  и  жутко  тряслась  от  страха — Узнаю – произнесла  она уже  тверже  и   тихо. Но  голос  все равно  ее  дрожал.

— Ты  снова  пришла  ко  мне. Зачем? Что  тебе  на  этот  раз  нужно?  -произнесла  Сильвия  тому  или  той  которую  уже  долгое  время  не  видела.

— Я  просто  пришла  к  тебе  Сильвия. Просто  в  гости. По  старой  памяти навестить  свою  давнишнюю  лучшую  и  преданную  подругу. Навестить приемную  мать  моего  мальчика  Ганика – произнес  Зильземир – Я  знаю, он не  с  тобой  теперь, Сильвия.

— Да, не  здесь  он – произнесла  тихо  тоже, Сильвия  все  еще  никого  не  видя у  себя  дома — Его  забрал  Хароний  Диспиций  Магма, ланиста  гладиаторов. Ганик  в  школе  Олимпия. Он  гладиатор  этой  теперь  школы.

— Я  знаю, Сильвия — ответил  приятный  спокойный  и  тихий  нежный  женский голос — Знаю, моя  милая  Сильвия –

  Голос  шел  из  пустоты  перед  лицом  Сильвии.

— Спасибо  тебе  за  вырощенного  тобою  моего  любимого  ангела  сына — произнес  Зильземир — Я  пришла  побеседовать  к  тебе  как  женщина  к женщине. Просто  по  старой  дружбе. И  о  нашей  тяжкой  доле  женской, Сильвия.

   Сильвия  слышала  голос  Зильземира, постоянно  посматривая  по  сторонам  в  полумрак  и  глубину  большой  разгороженной  ширмами  и  материей  комнаты.

   — Я  знаю, что  у  тебя  сейчас  Сильвия  есть  любимый  мужчина — произнес Зильземир, делаясь   постепенно  реальным  и   видимым. И, садясь, напротив, впереди  ее  за  еще  один  стоящий  небольгшой  деревянный  стол. На стоящий  там  стул. И  Сильвия  увидела  перед  собой  невероятно  красивую  молодую  лет  тридцати  на  вид   женщину. Не  ту  нищенку, оборванку, которая встречалась  ей  время  от  времени  возле  Селенфии.

    Сильвия  была  потрясена  ее  красотой  и  молодостью. Она  видела  перед собой  женщину, которой  клялась  беречь  ее  сына  Ганика. С  безупречно красивым  прямоносым  утонченным  лицом  и  синими  глазами  с отблеском Небесного  лучистого  горящего  света. Светловолосую, и  озаренную  невидимым, исходящим  из  нее  самой  ярким  светом. В  красивой  из  лучей  света  одежде  и  таких  же  сверкающих  украшениях. И о на  была  молодой  и очень  красивой. За  ее спиной  были  крылья. Крылья  из  такого  же  яркого лучистого  сверкающего света.

    Сильвия  поряссенная  красотой  небесного  ангела  и  одновременно  женщины  онемела  и  замолчала  уствившись  на  собеседницу.

  Зильземир  прочитал  все  мысли  Сильвии  и  увидел  Мисму  Магония  в  ее женских  мыслях. Он  запомнил  Мисму  и  обратился  к  Сильвии  ласково  и нежно.

— У  меня  тоже  есть  мужчина  – произнес  вдруг  в  наступившей  тишине  ангел – Как  и  у  тебя, Сильвия. И  я  хочу, чтобы  ты  была  счастлива  как теперь  я. Я  пришла  поделиться  своим  счастьем  с  тобой, Сильвия. И  ты будешь  счастливой.

  Зильземир  протянул  правую  руку  в  золотом  в  небесных  изумрудах  перстнях  на всех  тонких  своих  молодых  женских  пальцах  ангела  к  правой  руке, стоящей  теперь  перед  ним  Сильвию

— Подойди  ко  мне  женщина – произнес  он  ей.

  И  Сильвия  сдвинушись  с  одного  места  и  отойдя  от  своего  у  окна  стола  и  стула, покорно  подошла  к  Зильземиру.

  Ангел  взял  ее  за  руку, и  Сильвия  почувствовала, как  меняется  все  в  ней.

  Как  разглаживаются  сорокалетние  морщины  на  ее  лице, и  она  молодеет. Как  все  меняестя  в  ее  теле  и  заполняется  новой  жизнью  и  счастьем.

— Так-то  лучше, милая  моя  Сильвия – произнес  Зильземир – Это  для  твоего любимого. Мой  подарок. Подарок  ангела.

  Сильвия  хотела  посмотреть  в  отполированное  металлическое  зеркало, но его  небыло  под  рукой  сейчас.

— Скоро к тебе вернется твой любимый мужчина, а я заберу своего сына и вознесусь снова с ним на Небеса – произнес  ей  Зильземир – Ни  говори  ничего, Сильвия, просто  молчи  и  слушай  меня. Я  это  знаю. Знаю  даже, что ты  беременна, как  и  я – произнс  он  Сильвии.

  Зильземир  глядел  в  удивленные  и  потрясенные  карие  глаза  Сильвии своими  синими,  как  небеса  глазами  и  улыбался  ей  лукаво  и  хитро, как способна  улыбаться  любая  красивая  женщина. Распустив  вьющиеся  вокруг себя  на  невыидимом  астральном  ветру  длинные  волосы.

— Я  беременна?! – потрясенная  произнесла  еле  слышно  Сильвия, еще  даже  не  зная  этого.

— Да – ответил  Зильземир — Только  пока  еще  не  знаешь, но  как  женщина скоро  это  узнаешь. У  тебя  будет  сын, Сильвия, свой  долгожданный  сын.

Настоящий  и  свой  родной. Береги  его, как  берегла  моего  Ганика.  

  Зильземир  протянул  вторую  свою  левую   руку  к  ней   и  тоже  взял  вторую  левую   руку  Сильвии.

— Ты  скоро  забудешь  Ганика – произнесла  красивая  небесная  женщина.

— Ты  заберешь  Ганика? — спросила, волнуясь, потрясенная  всем  услышанным Сильвия.

— Да, Сильвия – произнес  негромко  и  нежно  и  ласково, глядя  на  Сильвию Зильземир – Он  дитя  Бога. И  он  мой  родной  сын. И  у  меня  еще  в  утробе есть  ребенок. И  у  тебя  будет  ребенок  от  любимого  твоего  нового мужчины, Сильвия.

— У  меня  будет  еще  ребенок? – все  еще  не  веря  всему, что  услышала  она от  ангела.

— Да, будет, и  ты  почувствуешь  его — произнес  Зильземир — Скоро почувствуешь  в  себе.

  Глаза  Сильвии  засветились  блаженной  радостью. Радостью  нового деторождения  и  снова  материнством.

— Ты  веришь  мне? – произнес  Зильземир.

— Да, верю, верю! – радостно  произнесла, смеясь  сама  не  своя  от  такой новости  Сильвия.

  Ее  счастью  теперь  не  было  вообще  предела. Она  положила  свои  женские руки, на  свой  под  цветной  льняной  туникой  и  инститой  руки  живот  и  произнесла – У  меня  снова  будет  ребенок! –

  Она  не  могла  просто  успокоиться  и  снова  произнесла  ангелу – Спасибо  тебе…!

— Зильземир – произнес  ангел – Мы  с  тобой  столько  знакомы, а  ты  так  и  не знаешь  моего  имени. Прости  меня, Сильвия, это  моя  вина. Прости  меня.

— Не  надо, Зильземир! – произнесла  Сильвия, утопая  в  своем  счастье — Я словно  знала  тебя  вечно! И  твоего  сына  люблю, по  сей  день  как  родного. И  берегла  его, как  только  могла!

— Я  знаю, Сильвия. Знаю – ответил  Зильземир – Я  сделаю  так, что  твой любимый  мужчина  вернется  к  тебе  Сильвия. И  будет  с  тобой  всегда  в твоем  доме. Это  за  моего  сына  Ганика, Сильвия. За  моего  Небесного  сына. За  мои  слезы, что  ты  отдала  ему  как  память  о  настоящей  небесной матери. Спасибо, Сильвия.

— Я  сделала  все, как  ты  меня  просила – произнесла  радостная  и  немного грустная  теперь  в  слезах  от  материнского  нахлынувшего, словно, морским приливом  счастья  Сильвия.

— Будет  тебе, Сильвия – произнес  Зильземир – Это  приятно  и  одовременно трогательно. Все  ты  сделала  точно, как  я  просила  тебя.

— Но  Ганик  стал  гладиатором  и  дерется  на  арене  Рима — произнесла Сильвия – И он  счастлив  этим. А  я  боюсь  за  него.

— Пусть  будет  так – произнес  Зильземир – Это  теперь  не  так  важно. Важно, что  скоро  я  заберу  его, и  он  будет  со  мной. Я  лишь  хочу  отблагодарить тебя, Сильвия  за  заботу  о  нем. И  прощай, теперь  уже  навсегда.

  И  Зильземир  исчез  перед  глазами  Сильвии, и  наступила  в  ее  доме тишина.

  А  Сильвия  сидела  радостная  и  счастливая  такими  вестями  и восторженная  от  всего, что  только  что  смогла  услышать  из  уст  самого Небесного  ангела  Зильземира. И  жалела  лишь  только  о  том, что  рядом  не было  всей  ее  сейчас  семьи. Дочерей  Камиллы  и  Урсулы. И  не  было  ее приемного  сына  Ганика. И  конечно, пока  самого  Мисмы  Магония.

                                               ***

— Это  все  эта  Сивилла! — не  унималась, не  переставая  причитать  в  слезах Марцелла – Это  все  она! Я  жалею, что  раньше  не  рассказала  всем  о  ней!

— Ладно, Марцелла, уймись – произнесла  старая  испанка  Иния – Теперь  поздно  уже  страдать. Надо  спасать  Ганика. Вот  смочи  в  тазу  тряпку Марцелла.

  Иния  подала  из  рук  старой  такой  же, как  и  она  рабыни  тоже  испанки Феронии  серую  из  простого  обрывка  ткани  тряпку. И  та  быстро  ее окунула  в  таз  с  холодной  из  колодца  виллы  водой. Марцелла  подала мокрую  капающую  ледяной  водой  тряпку  Инии. А, та, положила  на  лоб лежащего  в  бреду, и  погруженному  в  горячку  и  жар  в  бессознательном состоянии  Ганика.

— Уже  два  дня  прошло, а  он  все  в  таком  состоянии, что  такое  с  ним? — проговорила  Иния.

  Ганик  был  в  полной  отключке  и  не  приходил  в  себя уже  долгое  время. Никто  не  знал, что делать. Надо  было  вызвать  врача  из  Рима. Но  это  было делом  сложным. Было  далеко  и  времени  небыло  на  это. Все  мужчины  с виллы  сорвались  в  Рим  на  гладиаторские  игры.

  Эти  Мартовские  Иды. И  в  Олимпии  остались  одни  в  основном  женщины и  старые  ветераны, инвалиды  гладиаторских  в  прошлом  игр, ветераны арены  под  руководством  одноглазого  и  хромого  нубийца  негра  Гектола, несущие  охрану  виллы.

   Ганик  был  без сознания, он  был сейчас между сном  и  реальностью. Перед глазами  плачущих  тоже  навзрыд  своих  молодых  двадцатилетних  любовниц рабынь  Миллены  и  Алекты. Те, буквально  вцепившись  в  него, рыдали, истекая  слезами  как  собственной  кровью. Прижавшись  к  его  груди головами. И  обняв  его, сжимали  его  широкие  и  сильные, теперь  ослабевшие  практически  недвижимые  мокрые, как  и  все  его  голое  почти полностью  в  одной  сублигате  мужское  тело.

  Миллемид  пока  лишь  наблюдал  за  суетой  всех  вокруг  него  лежащего  на своей  постели  и  на  бараньих  шкурах, которые  боролись, как  могли  за жизнь  Ганика, не  понимая, что  он  теперь  просто  крепко  спит. Спит, усыпленный  самим  ангелом  Миллемидом. Спит, что-то  в  сонном  бреду, сам с  собой  разговаривая  и  называя  имена  своего  учителя  Ардада  и  Харония Магмы, Ферокла  и  всех  кого  породило  его  в  том  жаром  наполненное болезненное  сознание  гладиатора  Ритария.

  Вся  любая  опасность  миновала  уже  его  и  его  бессознательное  теперь сознание, лишь  желание  самого  Миллемида, как  и  сон, который  Ганик теперь  видел.

  Он  был  теперь  далеко  в  том  болезненном  бредовом  сне  отсюда. Он  несся  на  полном  ходу  на  двух  лошадях  на  помощь  своему  учителю Ардаду  и  Харонию  Диспицию  Магме, и  своим  гладиаторам  братьям  в  сам Рим  по  Аппиевой  дороге  мимо  Тибра.

  Его  отравление  не  было смертельным. Он  был  просто  сильно  болен, и выведен  из  боевого  строя  двумя  женщинами  заговорщицами  Луциллой  Вар  и  его  любовницей  Сивиллой. И  Миллемид  знал  об  этом, и  продолжил эту  игру, перехватив  инициативу  двух  этих  коварных  хитрых  заговорщиц. Все  шло  по  его  теперь  плану. Он  боялся  только  за  своего  любимого Зильземира, материнство, которого  и  любовь  к  своему  лежащему  здесь теперь  в  отключке  Небесному  сыну, может  все  испортить. Испортить  все его  грандиозные  планы  и  старания.

  Зильземира  рядом  сейчас  небыло. Тот  улетел  в  гости  к  Сильвии, как Миллемид  ему  посоветовал, предоставив  полную  свободу  действий. И  не мешая, пока  Миллемиду  решать  его  замыслы  и  задачи.

  Миллемид  висел  в  воздухе  над  постелью  Ганика. И  просто  надлюдал  за суетой  вокруг  него. Все  было  как  нельзя  для  него  лучше. И  лучше  за  его теперь  подчиненного  и  оберегаемого  им  Ганика.

— Почему  я  не  рассказала  никому  раньше! — все  винила  себя  плача Марцелла.

  Она  отвернулась  в  угол  каменного  подземного  жилища, сидя  на деревянном  стуле. Сидя  рядом  с  Инией  и  Феронией. Рядом  с  плачущими, и причитающими  Алектой  и  Милленой — Ферокл  запретил  мне  о  Сивилле говорить, как  и  их  разговоре  с  той Луциллой  Вар! Ганик  тоже  это  знал, и тоже  молчал! Почему? Я  боялась  за  нас  всех  и  за  него! И  молчала!

— Вот  и  до  молчались — произнесла  старая  испанка  Ферония, держа  в  руках железный  большой  таз  с  водой. С  ней  рядом  стояла  рабыня  бактрийка Верония  и  сирийка  Цивия.

— Сейчас  все  в  Риме, где  гуляет  смерть – сказала  старая  Иния – Все сейчас там  и  наш  хозяин  и  Ардад  и  твой  Ферокл, Марцелла. И  неизвестно, что будет  дальше. И  только  сейчас  мы  все  узнали  от  тебя, Марцелла  про  нашу  подлую  Сивиллу, предавшую  нас  всех  за  свою  свободу.

  Марцелла  опустила  руки  и  повернулась  головой  к  стене, опустив  голову  своими  черными  вьющимися  девичьими  заплетенными  длинными волосами  на  серый  подвальный  камень. Она, молча, уставилась  в  стену  заплаканными карими  девичьими  красивыми  своими  глазами  и  затихла, тихо  только всхлипывая.

  Иния  встала  и, оставив  на  попечение  любовницам  Алекте  и  Миллене Ганика, подошла  к  Марцелле, сев  рядом  на  такой  же  деревянный  стул обняла  ее  руками.

— Что  теперь  говорить, девочка  моя – она  сказала  ей  тихо  на  ухо — Все теперь  в  руках  наших  Богов. И  наша  судьба, и  судьба  твоего  Ферокла, и Ганика.

  Она  прижала  повернувшуюся  к  ней  резко  снова  заплакавшую  навзрыд Марцеллу. К  своей  старушечьей  уже  груди, а  Миллемид  оставив  так  всех, вылетел  незримо  сквозь  каменную  подвальную  стену  самого  под  виллой Олимпия  подвала  и  жилища  Ганика. И  исчез  из  самой  виллы, устремясь  в сторону  Рима. Оставив  часть  себя  в  том  подземном  подвале, раздвоившись надвое, держа  под  своим  наблюдением  больного  Ганика  и  всех окуржившие  его  в  заботах  женщин  Олимпии. Надо  было  быть  там. И  спасать  всех  и  каждого, кем  дорожил  сам  его  подопечный  и  подзащитный теперь  Ганик.

                                               ***

— Ты  получишь  деньги  и  вольную, как  только  Ганик  будет  у  меня — сказала Луцилла  Вар  Сивилле – Как  только  будет  в  моих  руках. И не  раньше, любимая  моя  Сивилла. Сверкая  золотом  своих  украшений  среди  ярких  красивых  цветов  на устеленном  разноцветными  тканями  и  простынями  ложе  у  самого  края купальни  бассейна  с  горячей  водой.

— Да, госпожа – произнесла  покорно  ей  Сивилла – Я  подожду, госпожа.

   Она  опустилась  рядом  на  постель  к  Луцилле  и  поцеловала  ее  руки. А  та лежа  на  ложе  их  совместной  любви  обняла  ее, схватив  за  черные распущенные  длинные  вьющиеся  локонами  волосы, и  прижала  к  своему лицу  и  впилась  снова  губами  в  губы  своей  рабыне  алжирке  любовнице.

  Луцилла  почему-то  стала  назначать  встречи  Сивилле  в  термах  города. Она  переключилась  с  публиария  на  городские  бани  и  купальни  с бассейнами  и  горячей  водой. И  назначила  встерчу  Сивилле  снова  в  термах Рима.

   Они  стали  друг  друга  страстно  целовать, прямо  на  глазах  служанки Луциллы  Вар  Сесилии.

  Они  стали  раздевать  друг  друга, прямо  на  постели, пока  не  разделись  до полной  наготы, разбросав  всю  одежду  по  сторонам, и  на  пол  самой комнаты  в  публичном  римском  доме, рядом  с  большим  бассейном  и горячей  водой.

  Раздевшись  догола  и  нагишом  и  сверкая  золотом  украшений, как  две необузданные  в  любовных  страстях  и  желаниях  водные  русалки, обнявшись, и  вцепившись  друг  в  друга, погрузились  здесь  же  в  тот горячий  от  воды  парящий  белым  горячим  паром  на  всю  комнату  бассейн.

  Они  обе  смеясь, стали  игриво  резвиться  как  две  совсем  юные  девочки. И  плескаться  в  той  нагретой  горячей  воде, среди  плавающих  в  ней  лепестков алых  роз  и  целиком  цветов. Посреди  специально  расставленных  вокруг бассейна  целых  больших  букетов. Возле  самого  его  края  и  набегающих волн  горячей  парящей  воды  от  плещущихся  двух  женских  играющих  в любовь, слившихся  воедино  обнаженных  мокрых  в  стекающей  по ним  воде красивых  тел.

  Лишь  снова  Сесилия  наблюдала  их  близкие  вновь  отношения, тайком  ото всех, как  самая  доверенная  служанка  Луциллы  Вар. Она  ехидно, и  скрытно про  себя  лишь  улыбаясь  двум  этим  развращенным  непотребным  в  похоти и  разврате  лесбиянкам  мигерам, готовым  ради  своих  личных  корыстных целей  пойти  на  все, что  угодно. И  даже  заступить  за  грань  всего дозволенного.

  Сесилия  снова  им  приготовила  тот  сдвоенный  гладко  выструганный  и отполированный  мужской  фаллос. Держа  его  под  своей  одеждой  и наблюдая  и  улыбаясь  играми  этих  двух  заговорщиц, будучи, сама  их  не лучше. И  не  менее  их  обеих  развратной  особой, как  в  прочем  и  все женщины  Рима.

                Часть VIII. Легион Феррата.

  На  всю  дорогу  назад  ушла  почти  сутки  быстрой  езды  со  сменой  лошадей  в  эти  приграничные  варварские  земли. Они  только  прибыли  в  крепость  и  сразу  же  вступили  в  бой.

  Мисма Магоний, как  командующий  первой  когорты  ветеранов, был  наверху, когда началась  новая  осада  крепости  римлян  на  восточных  землях  гуннов  и руссов. Он  стоял  со  своими  боевыми  товарищами  Пулионом Демиусом  и  Хавлесием  Маркусом, прячась  от  летящих  горящих  огнем зажженных  стрел  за  зубцами  заостренных  стоящих  частоколом  вертикально  один  к  одному  бревен. Прикрываясь  щитами, римляне  лишь могли  пока  наблюдать  за  приближением  варваров  со  стороны  леса. Те  шли  волнами, друг  за  другом, размахивая  секирами  и  топорами, мечами  и боевыми  булавами  и  молотами, раздевшись  донога. И  в  боевом  окрасе, что говорило  о, их  готовности  к  собственной  гибели. И  самоотрешенности  от самой  жизни  во  имя  победы. Они  пытались  психологически, таким  вот  еще образом, подавить  своею  огромной, идущей  из  густого  заросшего  большой высокой  травой  и  буреломами  лиственного  леса   вооруженной  человеческой  массой. Засевшего  за  стенами  деревянного  укрепления  противника.

  Внутри  лагеря  велись  разговоры  о  предстоящей  кровавой  и  жуткой  новой  осаде. В  центральных  палатках  шатрах  самого  генерала  Блеза. Там сейчас  были  все  командующие  и  их  замещающие  подручные  командиры легионов. Там  был  и  сам  генерал  Гай  Семпроний  Блез  и  командующий второй  частью  леигона  легат  и  трибун  Феррата  Мариус  Корнелий  Плавт.                        

Они  долго  там  совещались, и  не  ясно  было  пока, что  решали  между  собой. Но  в  любом  случае  все  готовилось  к  предстоящей  осаде. Слышны были  порой  даже  громкие  споры  между  самим  Гаем  Семпронием  Блезом и  Мариусом  Коренлием  Плавтом.

  Там  же  был  и  Луций  Плабий  Вар  с  ординарцем  Лукрусом  Валерием Цинной. Они  входили  в  командный  состав  легиона  и  присутствовали  на заседании  и  обсуждении  военных  планов  воинского  совета.

  Одно  было  ясно, уходить  с  этой  земли  никто  не  хотел. И  было  ясно, что командующие  собирались  удерживать  укрепление  и  все  вокруг  до последнего  солдата  Рима.

  Вокруг  самого  палаточного  шатрового  лагеря  стояли  застывшие  в ожидании  приказов  солдаты. Вся  пока  еще  основная  масса  в  коробках легионов.

  Построенные  корбками, они  ждали  выхода  из  командирского  шатра  своих командующих  и  дальнейших  их  приказов, пока  противник  подбирался  к стенам  деревянного  укрепления.

  Переговоры  с  миром  ничего  не  принесли, и  вот  вновь  была  война  и осада  крепости  легиона  Феррата. Шестого  легиона  Рима, стоящего  на восточных  землях  варваров. В  основном  состоящий  из  ветеранов  триариев еще  со  времен  самого  Цезаря. Со  времен  Гая  Мария. Железный  легион, состоящий  из  двух  соединений  легиона  Витрикс.

  И  речь  не  шла  об отступлении. Железный легион никогда не сдавался и не отступал. Но силы  здесь  были  явно не  в  пользу римлян. И  те  вновь  шли  на штурм  укреплений, громко  крича  призывные  свои  боевые  лозунги. И  стараясть  напугать  стоящих  за  стенами  своей  деревянной  крепости  римлян.

   В  это  время  открылась  главная  палатка  командующего  войсками  Блеза, и оттуда  первым  вышел  Мариус  Коренлий  Плавт. За  ним  остальные командующие  легионами. Среди  них  Лукрус  Валерий  Цинна  и  Луций Плабий  Вар, сын  Вара  старшего, Лентула  Плабия  Вара  и  брат  Луциллы Вар.

  Мариус  Корнелий  Плавт, не  надевая  свой  шлем, вскочил  на  свою  лошадь и  объехал  всех  стоящих  вдоль  выстроенные  в  коробки  и  шеренги  солдат боевой  крепости. Сопровоздесемый  подручными  шестого  легиона  Феррата, произнес  пламенную  боевую  бодрящую  к  предстоящему  сражению  речь  и раздал  команды  всем  своим  командирам. Чуть  ли  не  каждому  лично. Правда  было  со  стены, где  находился  Мисма  Магоний  с  боевыми  своими товарищами  ничерта  не  слышно, но  Мисма  и  его  поручные  посматривали, оглядываясь  назад  в  сторону  лагеря  за  передвижением  легионов  и  их перестроением  в  новые  боевые  порядки  вокруг  палаточного  шатрового внутреннего  городка  крепости.

  На  Мисме  были  уже  латы  центуриона  вместо  кольчуги, надетые  на красную  воинскую  короткую до  колен  тунику, как  у командующего  своим подразделением  веретарнов  и  красный  воинский  плащ. На  нем  был  все  тот же  скрещенный  пояс  Белтеус. И  на  поясе  с  золоченой  чеканкой  меч гладий  и  кинжал.

  Рядом  были  его  подчиненные  также  одетые, как  и  он, в  красных  воинских  калигах  и  сверкая  шлемами  с  перьями  на  ярком  солнце.

  Мисма  Магоний  сжимал  левой  рукой  свой  меч  гладий  и  смотрел  вниз  со  стены  крепости.

— Пошло  движение — произнес  Хавлесий  Маркус.

— Ничего  не  предпринимать! — скомандовал  громко, чтобы  всем  было  на стене  слышно  Мисма  Магоний  своим  солдатам  в  подчинении — Стоять  за стенами  и прикрываться  щитами!

   Стрелы  уже летели  через  стены. Варвары  приближались  к  стенам деревянной  крепостной  цитадели. И  тащитли  на  толстых  из  бараньей шерсти  канатах, висящее  длинное  таранное  заостренной  бревно  для пробития  деревянных  обитых  железом  крепостных  ворот. Это  орудие катилось  на  деревянных  толстых  колесах  и  на  большой  станине  из деревянных  перекладин. И  ее  толкали   здоровенные  мощные  быки.

— Они  так  спалят  крепость! – прокричал  Мисме  его  стоящий  справа  по  его плечо  товарищ  Хавлесий  Маркус.

— Не  спалят! – прокричал  в  ответ  ему  в  шуме  боевого  крика  варваров Мисма – Бревна  так  быстро  и  просто  не  подожжешь! Нужно  время! Но  у них  его  как  видно  нет! Они  спешат  на  штурм! Меня  больше  беспокоит  то бревно  на  быках  и  наши  ворота! 

  Мисма  оглянулся  снова. На  римский  за  его  спиной  внизу  военный заполненный  солдатами  и  легионами  лагерь. Посмотрел  на  летящие  через бревенчатые  и  их  головы  горящие  стрелы. Те  просто  перелетали  на  другую  сторону  лагеря, через  стоящие  шатры  и  палатки  солдат. И  лишь немногие  падали  на  его  территорию. Правда  некоторые  шатры  и  палатки уже  горели. И  там  их  тушили  солдаты, бегая  и  заливая  водой  и  туша своими  красными  плащами. Некоторые  сильно  разгоревшиеся, просто  по-срывали  с  места, и  топтали  туша  ногами  и  солдатскими  красными  и коричневыми  калигами.

  За  всем  этой  суетой  с  лошади  стоящей  чуть  в  стороне  с  боку  стоящих коробок  легионов  прикрывающихся  поверх  квадратными  щитами наблюдали  сами  военачальники. Ожидая  команд  от  старшего  геренала Блеза, который  пока  не  выходил  из  своего  боевого  шатра. А  командующий легионами  Феррата  Маркус  Корнелий  Плавт. Надев  все-таки  свой блестящий  на  солнце  с  яркими  страусиннымим  перьями  шлем, лишь отдавал  бодрящие  команды  своим  подчиненным. И  рядом  стоящим солдатам. Ожидая  выхода  из  своего  шатрового  жилища  самого  главного военоначальника  под  падением  горящих  стрел.

— Ублюдки! — выругался  Мисма  Магоний  и  снова  уставился  злыми кровожадными  глазами  на  стремительно  и  быстро  наступающих, с  дикими ревущими  как  зверье  криками  как  лавина  с  гор  в  большом  количестве варваров. Которые  шли  и  шли  из  своего  густого  глубокого  и  темного  леса — Чтоб  вас  сволочи! Конца  и  края  нет! Похоже, нас  окружают! — он посмотрел  на  боевых  своих  товарищей.

 — Они  формируют  полукольцо! Надо  нассредоточится  по  стенам! Веди  туда бойцов! – он  сказал  Хавлесию  Маркусу. И  тот  побежал, командуя  своим отрядом  ветеранов  по  стене  в  правую  сторону.

— Ты  давай, туда! – Мисма  отдал  команду  другому  своему  другу  и  товарищу  Пулиону  Демиусу. И  тот  тоже  побежал  в  левую  сторону  стены, пригибаясь  от  летящих  стрел  за  зубцами  бревен  с  другим  большим отрядом  ветеранов  солдат. А  сам  Мисма  остался  здесь  над  входными воротами  крепости, куда  варвары  тащили  то  на  быках  таранное  бревно.

  Это  место  было  самым  важным. Нельзя  было  дать  пробить  эти  и  снести тем  бревном  ворота. Иначе  враг  ворвется  лавиной  внутрь  крепости. Это самое  уязвимое  ее  место. И  Мисма  считал  быть  здесь  для  себя  самым сейчас  важным. Он  видел, как  варвары  тащили  штурмовые  длинные сколоченные  наскоро  лестницы  для  крепостных  деревянных  стен. С закрючинами  из  железа  на  верхних  краях  для  зацепки  наверху. Враги катили  крепкий  из  дуба  таран, прямо  к  воротам  деревянной  цитадели римлян. Их  надо  было  как-то  остановить. И  лучники  римлян  тоже  уже были  готовы  к  стрельбе  и  ждали  только  нужной  команды. Здесь  же  были и  метальщики  копий  пилумов, которые  стояли  связками  на  стене  для метания  во  врага. Над самыми воротами крепости. Солдаты  тоже  ждали команд. Стояли  перед  деревянными  воротами  самострелы  скорпионы, на случай  прорыва, в  крепость  противника.

  В общем, все  было  готово  к  отражению  очередной  атаки. Надо  было только  выстоять  и  удержать  свою  крепостную, укрепленную  на  этот  раз еще  лучше  боевую  цитадель. Выстоять  снова  и  победить.

  И  Мисма  был  к  этому  готов, как  обычно  и  всегда, подготовив  своих ветеранов  солдат  легионеров  Рима  к  долгой  осаде  крепости  шестого легиона, легиона  Феррата.

                                               ***

  Тиберий  Клавдий  Нерон. Тиберий  старший. Старший  сын  Ливии  от первого  брака. После  усыновленный  Октавианом  Августом  императором Рима. Муж  дочери  Августа, ненавистной  ему  Юлии, которую  он  не  любил и  даже  более  всего  ненавидел. Он  любил  Випсанию  Аргиппину, на  которой  был  женат  ранее. Но  этот  Август. Все  разрушил  в  его  жизни. От Випсании  Агриппины  он  имел  родного  сына  Друза  младшего, который  был  сейчас  под  присмотром  нянек  на  Родосе. И  скоторым  он  не  мог, открыто  встречаться. Запрет  дяди  Августа, действовал  до  сих  пор. И  этот чертов  сенат. Держал  под  контролем  даже  его, Цезаря  Рима.

  Все  это  благочестие  родовое. Эта  принудительная  клятва  верности Октавиану Августу. И  верность, навязанная  нелюбимой  жене, которой  сейчас  не  было  с  ним  рядом, только  его  мать  Ливия. Юлия не предпочитала  гладиаторские  игры  и  оставалась  во  дворце. Он  неоднократно  обращался  к  сенату  об  отмене  клятвы  данной  Августу  и  разводе  с  Юлией. И  возвращение  Випсании  Агрипины  в  качестве  жены. И  ничего  не  выходило, и  он  их  всех  ненавидел. Всех  и  каждого  в  отдельности, но  умело  это скрывал  ото  всех.

  Даже  его  брат  Друз  Клавдий  Нерон  старший, был  женат  по  любви  на  Антонии  младшей, дочери  Марка  Антония, и  был  счастлив  в  браке, а  он  не  мог  ничего  поделать  со  своим  положением.

  Эта  душевная  мука  сейчас  дополняла  его  агрессивный  и  одновременно боязливый  настрой  по  отношению  к  сенату, который  почти  полностью, в полном  своем  составе, был  сейчас  здесь  на  гладиаторских  играх.

  Германика  пророчили  на  трон  Рима, и  место  шаталось  под  Тиберием.

  Германик  имел  невероятную  популярность  в  самом  Риме  и  потдержку многих  из  сенаторов  и  патрициев  в  сенате. За  него  были  практически  все  легионы  и каждый  солдат  в  отдельности. И  многие  в  Риме  говорили  о  замене императора  Рима  на  нового  императора.

  Этот  выдуманный  Тиберием  и  спровоцированный  заговор  самим  Тиберием  и  его  матерью  Ливией. И  все  поверили  в  этот  дворцовый  заговор  против  семьи  Германика  и  его  жены  Агриппины  старшей.

  Но  были  и  многие  так  и  не  верившие  в эту  лживую  историю. И вероятность  теперь  попыток  разных  провокаций  и  попыток  отомстить  за Германика  была  более  чем  вероятна. Все  считали, что  Германик  пал жертвой  именно  дворцового  заговора, когда  Тиберий  отправил  его  в иноземье  в  Сирию  к  правителю  Гнею  Кальпурнию  Пизону. Где  его отравили. И  все  обвиняли  именно  Тиберия. Он  избавился  от  дворцового своего  конкурента  Германика, сына  его  родного  брата  Друза  старшего  и Антонии  младшей, дочери  самого  Марка  Антония. И  теперь  надо, что-то делать  с  его  семьей. Благо  брата  Друза  старшего  уже  небыло  в  живых. Он умер  от  сломанной  ноги  в  походе, совсем  недавно. Но  этот  сенат. Тиберий искоса  посматривал  опасливо  на  каждого  патриция  и  сенатора  в  отдельности. И   ловил  их  частые  на  себе  заискивающие  лживые  взгляды.

  Надо  было  побыстрому избавиться  от  Агриппины  старшей, жены  Германика  и  ее  детей. Девятерых  детей. Эта  сильная  по  характеру целомудренная  женщина  и  теперь  вдова  трибуна  легионов  Рима Германика, теперь  могла  стать  орудием  мести. И  за  ней  могли  пойти многие. Даже  после  смерти  Германика. И  надо  быстро  избавиться  от  нее.

  Она  открыто  и  презрительно  высказывалась  даже  еще, когда  был  живой Германик  по  отношею  к  Тиберию. Она  открыто  говорила, что  ее  муж  Гай Германик  полное  имеет  право  на  правление  Римом. И  Тиберию  пора подвинуться  на  троне  империи. За  этой  женщиной  могли  даже  пойти войска  Рима. И  она  могла  захватить  сама  без  помощи  кого-либо  власть  и свергнуть  его  Тиберия.

  Он  пытался  ее  отравить, но ничего не  вышло. Последнее  время, он  ее  мало удостаивал  вниманием, да  и  она  всячески  избегала  с  ним  встреч. И  кто  его  знает, кого  она  могла  подбить  за  это  время  на  убийство  Тиберия  и сам  переворот. Она  могла  сама  взять  правление, или  посадить  на  трон империи  нового  Цезаря  Рима  из  своих  детей. Пока  она  в  заточении  на Пандантерии, в  Тирренском  море. И  ей  не  давали  просто  так  умереть  от объявленной  голодовки. Говорят, ей  выбили  глаз  и  порядочно  над  ней поизмывались  охранники  острова.

  Она  хотела  умереть, но  по  его  Цезаря  Тиберия  приказу, ее  кормили насильственно. Надо  было  от  нее  все  же  избавиться. Как  и  от  ее  детей. Чтобы  и  памяти  от  них  не  осталось.

  И  Тиберий  впал  в  раздумье, и  не  видел  того, что  происходило  на  главной  арене  Рима. Даже  не  дал  отмашки  следующему  сражению. За  него это  сделал  сам  Эдитор. Глядя  растерянно  на  весталок, смотрящих  тоже  на сидящего  в  раздумьях  императора  и  Цезаря  Рима, он  сам  бросил  красный платок  и  дал  начало  рукопашным  боям  на  арене. После  суточного  перерыва  и  отдыха  гладиаторов  с  проститутками  и  пьяным  разгулом  в борделях  Рима, естественно  под  присмотром  самих  ланист  были  продожены  игры. Игры  в  честь  Мартовских  Ид.

  И  вот  снова  на  желтом  песке  арены  стояли  четверо. Четверо  против четверых. Под  рев  бушующих  вновь  запоненных  смотровых  плебсом  и высшим  сословием  Рима  каменных  трибун. Противники  расходились  по сторонам, чтобы  начать  атаку  друг  против  друга. Четверо  на  четверо.

      Школа  Капуи  и  школа  Помпеи. Школа  ланисты  Милесфы  Варуния  и ланисты  Калистрата  Плавия. В  этом  бою  школа  Рима  Олимпия  не принимала  пока  участие. Их  было  количественно  изначально  меньше, и Хароний  Магма  отказался  выставлять  пока бойцов  против  кого-либо.

  Требовалось  время  зализать  раны  и  подготовиться  к  новой  битве. Нельзя было  проигрывать. И  так  двоих  уже  потеряли. Потеряли  двоих  после конной  атаки. Погибли  египтянин  Мориус  Гаридий  и  преступник  из  Рима Лукреций  Цимба. Они  оба  были  слабые  из  всех, и  ничего  не  требовалось от  них  ожидать, кроме  смерти  и  проигрыша. Не  смотря  на  их  подготовку  и  тренировки. И  они  погибли  под  колесами  конных  колесниц  женщин амазонок. Пришлось  их  по  частям  собирать  по  желтому  песку  арены. И требовался  перерыв, чего  другие  школы  на  свою  беду  не  сделали  и  сразу понесли  потери. Бой  только  начался, а  на  песке  уже  лежали  трое, истекая кровью  и  умирая  под  крики  раззадоренной  и  разъяренной  бешенной  толпы  сенатров  и  консулов  Рима  и  самого  низшего  римского  плебса. На глазах  никак  не  реагирующего  сейчас  своего  Цезаря  и  императора  Рима Тиберия, который  попрежнему  был  в  каком-то  раздумье. И  не  спускал своих  едких  и  коварных  глаз  с  богатых  сенаторов  патрициев  и  их  жен. Он  иногда  поглядывал  на  свою  мать  Ливию, и  та  взглядом  ему показывала, чтобы  он  не  выдавал  себя  ничем  им. И  не  показывал  к  ним излишнего  интереса, привлекая  их  к  себе  внимание.

  Опять  нещадно  жарило  дневное  солнце, и  песок  нагрелся  так, что  жгло ноги. Лишь  длинные  и  широкие  натянутые  над  амфитеатром  из  тонкой разноцветной  ткани  палантины, спасали  от  жары  и  то, только  на  смотровых  площадках  разношерстную  ревущую  в  диком  бешенстке  от восторга  и  восхищения  публику. Которая  безумно  сотрясая  горячий разогретый  солнцем  воздух, ревела. И  слабые  нервами, вероятно  случайно попавшие  как  зрители  на  зрительские  трибуны  плебса  люди. И, скорее всего  не  граждане  самого  Рима, видевшие  это  все  впервые, всегда  не выдерживали  пролития  крови  и  гибеди  гладиаторов, убегали  со  зрительских  площадок  и  трибун  из  самого  амфитеатра  под  свист  и  пинки разбушевавшегося  низшего  плебса, презираемые  старшим  сословием  Рима, собирая  плевки  своими  спинами. Они  сломя  голову  выскакивали  из амфитеатра  и  убегали, не  оглядываясь  в  сам  город. Теряясь  в  панике  и  под  жутким  неперносимым  их  душами  и  разумом  зрелищем  на  его улицах и  закоулках.

  В  этот  момент, кто-то  даже  просто  от  удовольствия  блевал. Перепив изрядно  вина, и  от  всех  кровавых  видов, буквально  повиснув  на  каменном ограждении  верхнего  яруса. И  его  вытаскивали  его  товарищи, чтобы  тот  не свалился  со  зрительной  трибуны. Прямо  под  ноги  дерущихся  внизу  на залитом  кровью  песке, израненных  и  изнуренных  боем  мокрых  от  текущего  по  их  истерзанным  остротой  оружия  по  мускулистым натренированным  телам  пота  гладиаторов.

  Беременные  женщины  рожали  прямо  на  зрительских  местах  и  трибунах не  зависимо  от  сословия  и  пришедших  сюда  специально  можно  даже, подумать, именно  для  этого. На  самой  последней  стадии  беременности  и под  крики  ревущего  плебса, который  заглушал  их  крики  рожениц. Приходя в  радростное  состояние, и  ликуя  от  собственной  боли, видя  таковое зрелище, при  гибели  гладиаторов. Испытывая  ни  с  чем  несравнимый сексуальный  извращенный  смертью  и  агонией  умирающих  перед  ними мужчин  экстаз. Считая  такие  вот  роды  целым  ритуалом  рождения  на  свет нового  римлянина.

  Кто-то  тихо  под  себя  мастурбировал  от  этого  кровавого  сексуального счастья  и  безумной  дикой  неуправляемой  эйфории. Или  трахал  друг  друга тут  же  где-нибудь  за  углом  каменного  лестничного  парапета. И  те  даже кто  видел  это, считали  это  обычным  делом. И  не  особо  обращали  на  это внимание  увлеченный  смертельным  боем  смертников  и  добитием  раненых на  самой  главной  арене  Рима. Здесь  же, плелись  заговоры, и  решалась политика. Прямо  во  время  этих  кровавых  сражений. Кто-то  проигрывал деньги, кто-то  выигрывал  целые  состояния, делая  ставки  на  тех  или  иных бойцов  арены  и  школ. Так  вот  и  приподнялся  как  ланиста  сам  Хароний  Диспиций  Магма. Зделал  здесь  свое  первое  финансовое  состояние  и разбогатев  продожал  быть  тем, кем  был. Он  теперь  снова  и  как  всегда, смотрел  на  эти  безудержные  оргии  плебса  и  патрициев  Рима  с  чувством некоего  человеческого  отвращения  и  презрения, но  и  с  чувством одновременно  благодарности  за  свой  финансовый  успех. Он  не  мог  иначе. Он  был  ланистой. Торговцем  жизней  гладиаторов  для  увеселения  этой дикой  и  ревущей  кровожадной  испорченной  кровью  публики.

  Он  вместе  с  Ардадом  стоя  за  деревянными  окованными  железом решетчатыми  дверями  и  выходом  на  жаркий  желтый  кровавый  песок смотрел  на  ревущие  трибуны  и  бой  двух  школ  гладиаторов, совершенно молча, дожидаясь  своей  очереди. Там  внизу  убранные  с  поля  боя  его Лакастой  и  Римием, рабами, в  особой  комнате  подвалов  амфитеатра  уже лежали  двое. Двое  убитые  из  его  школы. И  сегодня  предстояло  еще  кому-то  либо  выжить, либо  умереть  и  проиграть  борьбу  за  жизнь  или  смерть.

Но  кому-то  все  же  должно  было  повезти. Хароний  Магма  не  собирался ни  с  чем  возвращаться  домой.

  Бойцов  было  сейчас  мало  и  уже  были  потери. Но нельзя  было  просто  так вернуться, домой, потеряв  еще  и  деньги. Харонию  теперь  полностью рассчитывал  только  на  Ферокла. Только  на  его  умение, не  уступающее умению  его  выбывшего  с  этих  игр  Ганика. За  его  спиной  стояли  его гладиаторы. И  они  были  готовы  выйти  на  арену  за  славой  или  смертью.

  По  песку  прыгали  вороны. Они, то  там, то  сям  пили  пролитую  на  песок уже  не  впитывающую  в  себя  кровь  с  песка. И  клевали  куски  отрезанного валяющегося  с  человеческого  тела, здесь  же  мяса. И  схватив  кусок  по своим  силам, уносили  его  в  небо  как  словно  душу  погибшего  гладиатора.

Их  гоняли  рабочие  арены, рабы  которые  посыпали  новым  песком  арену.

  Назревало  новое  сражение. Возможно, еще  более  красочное, чем  прежнее  и  гладиаторы  Олимпии  были  готовы  и  ждали  своей  очереди. Следующими были  они, и  те, кто  был  еще  там. И  уже  понес  крупные  ощутимые  потери  школы  Капуи  и  Помпеи. Их  противники  две  другие  весьма  сильные школы. Более  многочисленные  на  этих  играх, чем  они. Но  уже  заметно поредевшие  численно. И  Хароний  Магма  знал  это  и  придерживал  своих гладиаторов  для  финального  решающего  поединка. Это  был  для  него  риск, риск  без  Ганика, на  которого  он  ставил  сегодня  свой  расчет  в  финальной игре.

  Хароний  нервничал, и  это  было  видно. Нервничал  и  сам  учитель  Ардад.

  Не  было  Ганика. Лучшего  ученика  их  школы  и  Хароний  Диспиций  Магма  не  хотел  сейчас  рисковать  и  лезть  в  лишнюю  драку  на  арене  Рима. Он  готовился  к  финалу. И  все  его  гладиаторы  ланисты  Олимпия стояли  за  его  спиной  во  главе  с  Ардадом  и  Фероклом. Возможно, это  был последний  их  бой. Возможно, он  ланиста  Олимпии, лишиться  сегодня  всех на  главной  арене  Рима. И  боль  от  обиды, за  Сивиллу  не  давала  Харонию покоя. Хароний  Магма  был  попрежнему  в  бешенстве  и  гневе. Но сдерживал  все  в  себе. Сейчас  было  не  время  для  лишних  эмоций  и скандалов. Но  он  винил  теперь  всех  в  обмане  и  измене  ему  своему хозяину  всех  его  рабов. Он  жалел, что  узнал  все  поздно, но  иначе  и  не могло  случиться. И  если  все  кончиться  более-менее  благополучно  сегодня для  него. И, его  оставшихся  в  живых  гладиаторов, то  он  клялся  себе  в  том, что  еще  спросит  со  всех  за  все  эти  преступные  от  него  скрытые  секреты. Спросит  со  всех, от  Ардада  до  последнего  раба  своей  Олимпии. Вот только  если  все  кончиться  благополучно.

— Только  сейчас  все  узнал! Чертова  Сивилла — произнес, не  сдерживаясь и, психуя, Хароний  Диспиций  Магма, как  бы  про  себя, и  не  замечая  этого  сам  весь  на  взводе.

   Он  думал  сейчас  еще  и  о  больном  Ганике, выбывшим  из  этих  игр.

 — Только  сейчас  я  все  узнал. Только  сейчас — он  прошипел  злобно  сквозь зубы – Никто  раньше  не  мог  мне  все  рассказать. Стою  здесь  сейчас  как дурак  оплеванный!

  Он  снова  искоса  посмотрел  на  Ардада  своими  маленькими  выпученными зелеными  глазами  и  скинув  капюшен  Пенулы  с  седой  короткостриженной головы. Будто  он  был  главным  виновником  тех  случившихся  в  Олимпии событий.

 — Обманщики! – он  произнес, но  Ардад  молчал, но  это  ворчание действовало  сейчас  ему  на  нервы. И  он  не  мог  спутстить  свой  пар, сам шокированный  обманом  Сивиллы  и  всем, что  творилось  в  последнее  время на  вилле  Олимпия. Он  не  мог  выругаться  на  своего  хозяина. И  только  ели терпел  его  ворчание.

  Ферокл  все  же  рассказал  ему  про  общение  Сивиллы  и  Луциллы  Вар. И  эта  загадочная  болезнь, повалившая  с  ног  Ганика, заставила  его  сделать перед  самыми  играми. Уже  при  въезде  в  Рим. Ардад  Ферокла, схватил, даже  за  грудки  и  чуть  было  не  ударил, но  сдержался  как-то  сам  от  этого вскипевшего  дикого  гнева  на  подчиненного. Ели-ели  смог  удержать  себя  от  охватившего  его  тоже  бешенства  в  день  самих  игр.

  Это  знал  и  Ганик. Но  тоже  от  него  скрывал  тот  заговор  против  ланисты Харония  Магмы  и  всех  на  вилле. Знала  Марцелла  и  молчала, боясь  своего Ферокла, который  запретил  ей  все  это  рассказывать  кому-либо.

  Ардад  решил  и  с  Гаником  разобраться  во  всем  этом, если  тот  встанет  на ноги  после  своей  загадочной  болезни. Разобраться  и  дать  и  ему  взбучку, хоть  он  и  был  ему  почти  как  родной  сын. За  измену  Сивиллы  и  жалось  к ней  как  к  любовнице.

  Ардад  все  понял. Все  понял, что  в  основе  этой  тайны  был  его  Ганик. Именно  Ганик  и  Ферокл, лучшие  его  ученики  гладиаторы  Олимпии. Все из-за  их  молчания.

  И  это  случилось. Это  случилось, и  нельзя  было  теперь все  переправить, а  только  следовать  дальше  и  стараться  теперь  победить любой  ценой  на  арене  Рима.

  Ардад  смотрел  искоса  на  взбешеного, и  никак  так  не  способного успокоиться  Харония  Магму, который, тоже  искоса  поглядывал  злобно своими  маленькими  зелеными, выпученными  и  прищуренными  теперь  в злобе  глазками. На  него, стоящего  с  ним  рядом. Тот, смотрел  на  Ардада, который  вообще  разделся  до  своей  серой  гладиаторской  из  шерсти короткой  туники, сбросив  с  себя  свою  Пенулу, и  поправлял  широкий  пояс с  медными  бляшками, словно  сам  готовился  идти  в  бой.

  Он, молча, и  искоса  тоже  посматривал  на  дергающегося  уже  в  нервном неистовстве  Харония, не  смотря  пока  еще  на  явный  успех  предыдущего боя  и  малые  потери  среди  гладиаторов  школы.

В  это  время  бой  был  на  арене  окончательно  окончен, и  рабы  с  обеих школ  Помпеи  и  Капуи  под  крики  ликующей  толпы  плебса  и  сенаторов патрициев  Рима  и  их  жен  патрицианок  вытаскивали  с  арены  убитых, и посыпали  свежим  песком  окровавленное  поле  самого  сражения. Там  на желтом  снова  в  крови  горячем, раскаленном  от  палящего  яркого  солнца песке  арены  амфитеатра  стоял  только  один  гладиатор. И  это  был  гладиатор  Капуи. Последний  из  всех  кто  выжил, победив  на  этот  раз  свою смерть. Его  израненного  истекающего  своей  кровью  увели  с  арены  под ликующие  крики  толпы  в  другие  открытые  решетчатые  деревянные окованные  железом  ворота  арены, на  другом  крае  песчаной  овальной площадки  со  столбами  в  виде  мужских  торчащих  в  небо  фаллосов  по разделению  этого  песчаного  поля  арены  амфитеатра.

  Эдитор  вновь  зачитывал  порядок  нового  поединка. Это  был  одиночный поединок, на  который  и  рассчитывал  Хароний  Диспиций  Магма. Ставка была  сделана  им  как  раз  на  своего  лучшего  Ритария  школы  Ганика, но приходилось  теперь  выкручиваться. В  честь  этих  Мартовских  Ид  все  шло как  не  надо.

                                                ***

— Я  своего  не  вижу – произнес  патриций, сенатор  и  консул  Цестий  Панкриций  Касиус – Не  вижу  своего  обещанного  гладиатора.

  Он   хотел  хвастануть  перед  другом  тоже  уважаемым  в  среде  городского  плебса  патрицием, консулом  и  сенатором  Кампелием  Тимбериусом  Галлой. Но  пока  было  нечем.

 — У  него  должна  быть  повязка  красная  на  левой  открытой  от  доспехов руке. Он  обманул  меня  этот  Лентул  Плабий  Вар. Обманул  и  деньги  взял. Второй  день  игр, а  желаемого  нет.

— Ты  с  ним  на  деньги  все  решал? – произнес  Кампелий  Тимбериус  Галла — С  Лентулом  на  деньги? Ты  что  не  знаешь, какой  он! Обманет  дорого  не возьмет! С  ним  вообще  решать  какие-либо  дела  крайне  опасно. Я  вообще даже  стараюсь  с  ним  меньше  пересекаться  в  самом  сенате. Он  так  и трется  у  трона  нашего  императора. Хотя  сам  добра  ему  не  желает. И  у него  все  схвачено  в  самом  Риме. Даже  полиция. В  его  роду  все  такие, что  сын, что  дочь. И  тот, и  та, те  еще  твари.

   Кампелий  Галла  осторожно  и  очень  тихо  оглядываясь, произнес  почти на  ухо  растроенному, и  униженому  стыдом  перед  другом  Цестию Панкрицию  Касиусу — Так, что  смотри  теперь  в  оба. Скорее  обманул  он тебя  и  обобрал. Ну, это  в  лучшем  случае.

— Нет, не  должен — произнес  сдавленным  и  комком  в  горле  от  обиды  и недовольства  от  такого  неприятного  теперь  для  него  разговора  Цестий Касиус – Он  обещал  мне. А  я  сказал  своей  Карнелии, что  все  улажу. И  она  смотрит  и  не  видит  того  обещанного  гладиатора  лично  ей.

— Он  тот  еще  вор  и  обманщик, Цестий — произнес, продолжая  свой  диалог, негромко, чтобы  мало  кто  слышал  Кампелий  Галла – Он  купит  и  продаст, что  хочешь  и  кого  хочешь. Это  самый  бесчестный  человек  в  сенате. Ты что, Цестий! Зря  ты  с  ним  связался.

— Жена  просила  договориться  на  счет  раба  гладиатора. Она  там  с подругами  поспорила, что  у  нее  сегодня  будет  свой  гладиатор. И  я  решил  договориться  с  Лентулом  Варом — произнес, покрасневший  от неудобства  Цестий  Панкриций  Касиус – Больше  за  этим  мне  не  к  кому было  пойти, чтобы  это  решить. Вот  я  и  решился  именно  к  нему обратиться.

— Лучше  ты  бы  просто  купил  на  рынке  рабов  и  бросил  их  сюда – произнес  Кампелий  Тимбериус  Галла – И  то  было  бы  менее  опасно, а теперь  жди  чего-нибудь  нехорошего.

— Ты  это  о  чем? — произнес  уже  с  опаской  Цестий  Панкриций  Касиус.

— Я  о  том, что  не  жди  теперь  ничего  для  себя  хорошего, за  свои  же деньги. Зря  ты  связался  с  этими  Варами. Как  только  такие  люди находятся  в  Римском  сенате? Первейшие  воры  и  нарушители  всех моралей  и  законов  Рима. Лицемеры. И  ты  доверился  этому  Лентулу  Вару Цестий!

— Раньше  он  был примером  для  всех  нас – произнес  Цестий  Касиус –   Примером  порядочности  и  самого  законопослушания.

— Это  было  раньше – произнес  Кампелий  Галла — Это  было  раньше. Пока Лентул  не  закорумпировался  по  самые  уши. И  не  стал  самым  отпетым преступником  в  Риме. Вот  только  почему-то  никто  этого  пока  не замечает. Может  потому, что  он  имеет  родственную  связь  семьи  Юлиев. И  Тиберий  пока  прикрывает  его. И  конечно  деньги  и  связи  Лентула делают  ему  честь  в  самом  Риме, не  смотря  на  его  подлую  жизнь. Но вероятно, он  когда-нибудь  все  равно оступиться. И  тогда  ему  будет  конец.

  Цестий  посмотрел, молча, на  друга  настороженными  и  напуганными глазами, и  снова  переживающее  за  самого  себя, уставился  пристально  на арену  амфитатра. Цестий  Касиус  знал, что  Кампелий  Галла  откровенно про  себя  ненавидит  Летула  Плабия  Вара. И, вероятно  ждет  от  него любого  прокола. И  может, это  и  был  прокол  Вара. И  Кампелий  просто только  и  ждал  конца  и  заката  семьи  Варов.

  То  было  личное. Личная  крайняя  неприязнь  Кампелия  к  этому  дому. За давнюю  тоже  обиду  и  боль, доставленную  его  семье. И  его  Кампелия Тимбериуса  дому  еще  при  Октавиане  Августе. Тогда, он  Кампелий  ели спас  себя  от  такой  же  вот  подставы, какая  вероятно  назревала  здесь. И  сейчас  для  Цестия  Панкриция  Касиуса. Его  обвинил  Лентул  прилюдно  в сенате  в  измене  императору  Августу. И  ему  почему-то  тогда  проверили. И  если  бы  Август  сам  лично  не  разобрался  во  всем, то  его  бы  уже не  было, как  и  его  Кампелия  семьи. И  его  рабов. И  дома  за  Римом. Если  бы на  месте  Октавиана  Августа  был  тогда  Тиберий, то  вероятно  так  бы  и случилось.

  Кампелий  был  благодарен  Августу  за  его  скурпулезность  в  тех разбирательствах. Но  вот  Лентул  Плабий  Вар  опять  за  лже  донос  не пострадал. И  Кампелий  Тимбериус  Галла  знал, что  все-таки  это  время прийдет. И  он  не  упустит  возможность  отомстить  своему  тайному  теперь врагу, ему  хитро  улыбаясь  в  сенате. Нужно  было  только  выждать  время.

  И  вот  Цестий  Панкриций  Касиус  смотрел  растерянно  и  напугано  на своего  друга. В  его  спокойное  лицо, лицо, смотрящее  на  арену  амфитеатра, и  не  смотрящее  на  него  Цестия. Они  так  стояли  и  продолжали  смотреть на  очередной  назревающий  бой  между  двумя  гладиаторами. Они  стояли, поднявшись  со  своих  мест, и  подойдя  к  каменному  оградительному амфитеатра  барьеру. Ожидая  нового  появления  гладиаторов. И  слышали  речь  Эдитора, который  объявлял  одиночный  бой  теперь  для  двоих гладиаторов. Один  на  один, как  самых, сильных  и  искусных  во  владении своим  ремеслом  сражаться  и  убивать.

— Это  последнее  сражение  на  сегодня, а  обещаного  нет – произнес  он  обиженный  и  униженный вероятным  подлым  лицемерным  обманом  сенатор Цестий  Панкриций  Касиус. Он  сжал  сильно  пальцами  в  перстнях  на  груди свою  белую  с  пурпуром  сенаторскую  длинную  до  золоченных  сандалий тунику.

— Не  переживай  ты  так, Цестий — произнес  Кампелий  Галла, коснувшись своей  пожилого  сенатора  патриция  в  золотом  браслете  и  перстнях  рукой его  другой  опущенной  пожилой  руки – Может  все  же  Лентул  Вар сдержал  свое  слово. Наверное, он  оставлен  на  десерт. Этот  бой  будет самый  интересный  и  неординарный. Сначала  двое, потом  куча  на  кучу, сколько  есть. Наверное, там  и  будет, твой  и, твоей  Карнелии, обещанный этим  подлецом  Варом  гладиатор.

— Не  переживай! — возмутился  Цестий  Касиус – Я, наверное, единственный, кто  заметил  его  отсутствие  на  трибунах.

  Кампелий  Галла  повернул  быстро  голову. И  не  увидел  в  сидящих  и орущих  сенатров  патрициев  Рима  Лентула  Плабия  Вара.

— И, правда, его  нет – произнес  Кампелий  Галла. Он   ошарашено  заозирался  по  сторонам, как  будто  ища  его  своими  карими  старика  глазами – Куда  он делся? – он  произнес  снова —  Он  был там, вблизи  Тиберия, как  всегда  и рядом  с  ним  претор  городской  жандармерии  и  полиции  сенатор  Марк Квинт  Цимбериус. Он  должен  быть  здесь  же, но  его  тоже  нет! Там  в первых  рядах  с  той  стороны  ближе  к  трону  император, где  он  всегда  и сидел. Я  его  там  видел. И  даже  мы  поздоровался  с  ним!

— Только  заметил. Он  сказал, что  сам  лично  подберет  его  для  моей  супруги, и  что  он  ей  понравиться — произнес, все, не  унимаясь  расстроенный до  глубины  души  и  ущемленный  и  оскорбленный  Цестий  Касиус.

— Ну, значит, будет  твой  гладиатор, точнее  ее  гладиатор – произнес  Кампелий  Галла.

— Надеюсь, что  не  обман – в  отчаянии, чуть  не  прослезившись, произнес  все еще  красный  от  стыда  и  неудобства  Цестий  Панкриций  Касиус. Они  оба не  сводили  глаз  с  арены  амфитеатра, как  и  все, кто  был  на  зрительских трибунах. От  сидящих  в  первых  рядах  на  особом  предназначенном  для  них  почетном  месте  весталок, до  разношерстного  орущего  диким  ревом плебса. Под  натянутыми  разноцветными  от  яркого  и  жаркого  солнца палантинами. На  длинных  нависающих  над  теми  трибунами  до  самой арены, ожидая  с  нетерпением  выхода  новых  бойцов  для  смертельного поединка  под  громкий  крик  и  овации, летящие  венки  и  цветы  прямо  на  ту  засыпанную  толстым  слоем  песка  арену.

  Казалось  весь  Рим, теперь смотрел  этот  новый  поединок. Будто  все, сколько  есть  собрались  здесь именно  только  для  этого. Чтобы  увидеть  последний  и  рещаюий  бой  двух гладиаторов  смертников, бросивших  вызов  своей  участи  и  судьбе  под  те крики  и  овации  одуревшей  и  без  этого  уже  от  всего, что  здесь  происходило  римской  публики. А  Лентул  Плабий  Вар  и  сенатор, и  претор  Римской  полиции  Марк  Квинт  Цимбериус, с  отрядом городской  вооруженной  жандармерии, уже  ехали  по  Апиевой  дороге, спеша к  Варам  в  их  загородную  виллу, чтобы  подготовиться  к  поездке  в Олимпию, не  дожидаясь  даже  результатов  и  итогов  последнего  кровавого на  арене  Рима  сражения. Лишь  мелькнув  своими  пурпурными консульскими  сената  мантиями, они  буквально  незаметно  под  шумок  толпы, испарились  со  своих  положенных  мест  на  смотровой  трибуне амфитеатра.

  Все  было  расчитано  по  пунктам. И  все  уже  решено  между  ними  и дочерью  Лентула  Вара  Луциллой  Вар. Этакий  триумвират  и  заговор  против  всех  с  целью  наживы. Даже  попытка  покушения  на  самого  Цезаря Тиберия  на  арене  амфитеатра.

  Лентул  Вар  решил  отыграться. Отыграться  за  свой  прошлый  обидный проигрышь  перед  ланистой  Харонием Диспицием  Магмой. И обидными словами  самого  Тиберия  в  свой  адрес.

  Тогда  же  Тиберий  жестоко  съязвил Лентулу  с  намеком  на  его  пост  и  замещение  его  Харонием  Магмой, как  более  удачливому  игроку  на  кровавом  поле  сражения. И  умением  руководить  гладиаторами, лучше, чем  Летул  Вар  в  самом  сенате  Рима. И, вероятно, такому  же  в  политике, не  глядя  на  положение  в  обществе. И   положения  по  своему  статутсу  и  классу, как  гражданина  Рима. Этой  обиды он  Лентул  Плабий  Вар  простить  не  мог  никому, даже  Тиберию. Он  не  мог простить  такой  обиды, какому-то  ланисте, да  еще  его  теперь  имение. Довольно  теперь  богатое, и  почти  по  богатству  не  уступающее  знатным домам  Рима. Хоть  и  было  всего  лишь  имением  какого-то  торговца рабскими  жизнями  на  арене  Рима.

  Лентул  Плабий  Вар  не  хотел  упускать  такой  шанс  наживы. И  подтянул  к этому  своего  лучшего  друга  и  помошника  во  всем  начальника  городской полиции  закорумпированного  донельзя  уже  и  работающего  практичемки полностью  на  него  и  поставляющего  преступников  на  арену  Рима  по желанию  старшего  Вара  Марка  Квинта  Цимбериуса. Обещая  ему  хорошую сделку  и  добротный  кусок  от  имущества  Харония  Магмы. Плюс  и  его Луцилла  стояла  на  своем. И  желала  этого  гладиатора, которому  он  сам  и проиграл. Как  и  ланисте  Харонию  Мангме.

  И  Лентул  Вар  бесился  и  не находил покоя  в  своей  мести. И  вот  все решалось  и  решалось  пока  в  его  пользу. Даже  желание  его  дочери  было ему  теперь  на  руку. Эта  его  с  ней  договореннойсть  была  очень  ему  кстати. И  он, если, что  мог  и  с  этим  гладиатором  посчитаться  уже  у  себя дома  за  тот  проигрышь. И  никто  не  узнает  о  его  убийстве, ведь  он  всего, лишь  раб  гладиатор, хотя  и  любимец  арены  Рима. И  даже  хотя  на него положил  глаз  сам  император  Цезарь  Тиберий.

  Все  решалось именно  сейчас. И  надо  было  ему  спешить  и  ко  всему подготовиться. И  они  вдвоем  спешили, сидя  на  конной  закрытой  поверх крытым  деревянным  верхом  повозке  дома  Варов. В  гербах  и  символике.

Обвешанной  пурпурной, почти  по-царски, развивающейся  на  ветру  Апиевой дороги  тканью. Спешили  на  свою  загородную  виллу. Там  уже  ждала Луцилла, и  тоже  готовилась  к  поездке  в  Олимпию  со  стражей  и  другой частью  полиции  до  этого  временно  по  приказу  Марка  Квинта  Цимбериуса расположенной  в  их  доме.

— Мы  сильно  рискуем – произнес, встревожено  Марк  Квинт  Цимбериус — Ты сам  знаешь, это. Не  боитшься  оказаться сам  на  арене  под  мечем  палача. Помнишь, как  мы  собственноручно  почти  казнили  половину  знатных персон  Рима  на  твоей  вилле. И  пока  никто  не  знает  об  этом.

— Вот  и  пусть  никто  не  знает — произнес, поправляя  золотой  браслет  на правой  руке  Лентул  Плабий  Вар  своему  другу  и  начальнику  городских тюрем  и  полиции  и  жандармерии  Марку  Квинту  Цимбериусу.

— Я  всегда  рисковал – произнес  ему  в  ответ, критически  смотря  на  товарища  по  преступному  делу  и  соратника  во  всех  его  делах  Лентул Плабий  Вар – Не  больше  этого. Не  бойся, Марки Квинт, все  будет нормально. И  ты  сам  скоро  оценишь  это, когда  получишь  свою  долю имущества  от  имущества  Харония  Магмы. Этого  ублюдка  ланисты гладиаторов, разбогатевшего  подобно  какому-нибудь  сенатору  Рима. Поверь, я  знаю, он  богат, как  и  ты, хотя  все  лишь  сутенер  своих  умирающих  за него  рабов  на  арене  Рима. У  него  всегда  были  деньги, когда  даже сенаторы  в  Риме  на  тех  играх  гладиаторов  просто  разорялись  до  нищеты. И  продавали  себя  и  своих  родственников  в  рабы. А  он  всегда  был  в выигрыше. Все  эти  его  гладиаторы, которые  всегда  почему-то  могли выживать  на  арене. И  он  получал  деньги  разорившихся  тех  сенаторов, так, что  мы, можно  сказать, посчитаемся  с  ним  за  эти  их  беды. Нужно  только вовремя  успеть  до  того  как  до  них  доберется  сам  Цезарь  Тиберий. И  его Преторианцы. Особенно  этот  гребанный  его  подручный  Сеян. Скотина  та еще. Жадный, и  охотливый  до  власти. Ты  же  не  хочешь  ему  все  оставить, верно?

— Хорошо  если  так, как  ты  сказал — ответил  ему  Марк  Квинт  Цимбериус, сам, подумав, что  он  этот  Лентул  Вар  и  сам  не  лучше  того  же  Сеяна. Потом  продожил — Но, если, пойдет  что-то  не  так, тогда  нам  придется  на себе  испытать  весь  гнев  твоего  родственника  Тиберия. И  нам  самим  конец и  нашим  семьям.

— Увидишь, уже  завтра  все  утресется — произнес, глядя  волчьим  алчным  и хищным  взглядом  на  Марка  Цимбериуса  Лентул  Вар — Все  будет  на  своих снова  местах. Хароний  Магма  умрет, как  я  хочу. И  все  его  подручные гладиаторы  и  рабы  передохнут  как  собаки, а  мы  получим  все  его  добро деньги  и  рабов. Хароний  отправиться  на  арену  под  меч  палача. Тудп  же  и его  все  гладиаторы, кто  не  погибнет  на  арене. Если  не  погибнут  от  копий и  мечей  противников. На  них  всех  все  спишут, а  мы  все  возьмем  из  того, что  принадлежит  теперь  нам  обоим. Исход  гладиаторского  боя, предрешен.

Мною  и  уже  давно. И  моими  подручными  слугами  еще  до  начала  боев. И он  полностью  полагался  теперь  на  них, оставив  своего домашнего соглядатая  и  распорядителя  Арминия  Репту  и  домашнего  надсмотрщика  и палача  Касиуса  Лакриция, распоряжаться  и  командовать  преступниками рабами, обреченными  на  смерть  заранее. И  выходом  их  на  арену  для последнего  боя  со  всеми  школами  Рима. Там  в  подземелье  главного амфитеатра  Рима, они  их  готовили  к  выходу  на  желтый  горячий  песок против  школ  Капуи  и  Помпеи, и  школы  Олимпии. Здесь  внизу  подвалов римского  порядком  залитого  по  всем  подвальным  каменным  ступеням гладиаторской  кровью  амфитеатра, шла  подготовка  завершающей  стадии кровавого  хитроумного  заговора. А  повозка  с  обеими  сенаторами, повернула  на  дорогу  ведущую  к  вилле  Варов. На  боковое  ответвление Апиевой  дороги, как  раз  в  тот  момент, когда  мимо  нее  пронесся  Миллемид  в  вихре  дорожной  поднятой  с  камней  пыли. И  поэтому  они  не попали  под  его  вихревой  скоростной  в  полете  ангела  удар. Эта  часть ангела, стремительно  несущаяся  в  вихре  астрального  и  живого вперемешку закрученного  спиралью  ветра  и  света, незримым  призраком  и  скользящей черной  тенью  по  булыжникам, летела  в  Рим. Оставив  свою  вторую половину  возле  больного  и  спящего  под  его  надзором  ангела  Ганика, контролирующая  его  всего  и  все  в  том  имении. И  всех  в  Олимпии  слуг  и рабов, незаметно  наблюдая  за  всем  и  потдерживая  состояние  больного  в бреду  лежащего  Ритария  Ганика  под  своим  чутким  контролем. Удерживая его  состояние  так  до  нужного  момента  и  времени, подавив  все  его действия  и  действия  яда  в  вине. И  наблюдая  за  ним  и  время, от  времени общаясь  с  ним, держа  между  реальностью  и  сновидениями  его  ангельский молодой  еще  по  меркам  ангелов  разум  сына  самого  Бога, сына  своего любимого  Зильземира.

  Миллемид  упивался  сейчас  всеми  возможностями. Возможностями  без контроля  и  надзора  Свыше, открывающимися  сейчас  ему. И  он  спешил успеть  везде  и  там  и  тут. И  поэтому, оставив  частицу  себя  в  Олимпии, он летел  в  сам  Рим, на  помощь  попавшим  в  беду  гладиаторам  и  друзьям  его подзащитного  теперь  сына  Зильземира  Ритария  Ганика. Он  все  предвидел.

Все  организовал  и  теперь  следовал  своему  ангела  Миллемида строгому поставленному  плану. Он  видел  заранее, что  произойдет. Даже  дальше. Дальше, чем  сам  его  возлюбленный  Зильземир. Все  свершиться  уже  скоро. И  надо  было  принимать  соответствующие  меры, чтобы  спасти  всех, когда поклялся  защищать  самому  Богу  его  сына  и  всех, кого  тот  любит. Готовый  жеритвовать  собой, став  любовником  и  личным  пленником  Луциллы  Вар.

  Это  глубоко  тронуло  Миллемида. И  он  даже  полюбил  мпилшл  Ганика, как  родного  сына.

  Жертва. Это  то, что  и  он  совершал  сейчас.  И  то, что  совершил  Зильземир. Это  все  была  жертва. Жертва  ради  других.

                                              ***

  Зильземир  парил  над  имением  Варов  в  легком  полуденном  ветре, кружа и  размахивая  своими  огромными  оперенными  астральным  светом крыльями. Он, медленно  кружа, опускался, осматривая  перед  собой  весь огромный  двор  загородной  сенаторской  богатой  уставленной  колоннами арками  и  статуями  из  мрамора  виллы. Он  пронесся  с  огромной  скоростью в  астральном  ветре  мимо  оливковых  деревьев  богатого  сада  виллы, и  мимо  работающих  там  многочисленных  изможденных  трудом  рабов  на горячем  палящем  ярком  солнце. Мимо  фруктовых  деревьев  и  скотного двора  и  кухни, бассейнов  и  сенаторских  терм  самой  виллы.

  Он  нашел  этих Варов, о  которых  говорил  Миллемид. Он  нашел  их  имение. Огромное  имение  на  отдельном  ответвлении  от  Апиевой  дороги.

Далеко, дальше  даже  чем  школа  Олимпия. На  берегу  самого  Тибра. На скальном  береговом  нависающем  над  рекой  бастионе. Тыльная  часть имения  нависала  над  громадным, заостренным  черными  скалами  обрыве. Там  была  даже  площадка. Видимо  для  расправы  и  казней  рабов  и  слуг, ставших  ненужными  этому  дому  и  его  хозяину. Это  было  крайне неприятное  место. И, Зильземир  это  про  себя  отметил, чувствуя  всю  плохую  энергетику  этого  дома, и  не  мог  понять  пока, почему  именно  ему нужно  было  быть  здесь. И  почему  его  сын  Ганик  должен  быть  здесь.

Почему  именно  здесь? Почему  выбрано  это  место? Но  всему  свое  время  и вскоре  он  поймет  почему.

  Он  знал, что  сына  пока  здесь  нет. Но  Миллемид  обещал  его  сюда привести. Привести  очень  скоро. А  пока  Зильземир  решил  занятся  тем, что обещал  самой  Сильвии. Он  пообещал  сам  себе  помочь  Сильвии. Помочь  в любви  и  счастье. Как  дань  оплаты  долга  за  ее  сына  Ганика. Он  проник  в дом  Варов, незримой  легкой  тенью, просочившись  сквозь  каменную  кладку огромного  двухэтажного  дома  Лентула  Плабия  Вара, и  скрылся  в  подвалах этого  загородной  огромной  сенаторской  виллы.

  Зильземир  замер  среди  каменных  стен. Зависнув  в  черной  подвальной сырой  и  холодной  пустоте  воздуха  между  землей  и  потолком  каменной виллы. Здесь  же  в  стене  дома. Среди  камней  покрытых  затхлой  плесенью, но  не  мешающей  ему  как  ангелу  Небес  своей  сыростью  и  запахами.

  Зильземир  просто  не  чувствовал  этого, перебивая  его  своим  ангела запахом  цветов, который  могли  ощутить  даже  смертные. Будучи  невидимым  для  человеческих  глаз, он  впал  в  сонное  оцепениеие, на  время. Он  включил  свою  Небесного  ангела  силу, и  разум  неземного  всесильного существа. Отделил  тот  разум. И  устремил  его  на  поиски  любимого Сильвии. Он  знал  все  со  слов  Сильвии, и  знал  где  искать  Мисму  Магония. Он  проник  в  разум  Сильвии  при  их  недолгом  дружественном полюбовном  как  между  двумя  хорошими  подружками  разговоре. И  теперь знал  все  о  приемной  матери  его  Ганика. Он  считал  своим  долгом  помочь ей. Помочь  всем, чем  только  мог, как  ангел  Неба. Он  хотел  поделиться  с земной  его  подругой  своим  Небесным  счастьем. Это  была, конечно, любовь.

Любовь, которой  он  обладал  сам  и  решил  оставить  навечно  эту  частицу  у нее  дома. Защитив  от  всех  невзгод, оградив  своим  присутствием  и  своей силой  как  незримой  защитной  стеной  саму  Сильвию  и  ее  родных  от  всего, что  могло  с  ними  случиться.

  Он  обшарил  все  уголки  италийского  полуострова  и  за  его  пределами. За  считанные  секунды  преработав  всю  информацию  в  поиске  любимого Сильвии. И  нашел  его. Нашел, установив  доступный  только  ангелам  контакт  по  памяти  своей  земной  подруги  между  Сильвией  и  Мисмой Магонием. По всему, запахам, приметам  и  энергии, исходящей  от влюбленной  женщины  и  влюбленного  в  нее  мужчины.

  А  Миллемид, разделившись  надвое, и  оставив  часть  самого  себя, в  том подвале  рядом  с  женщинами  рабынями  виллы  Олимпия, и  сидящим  у больного  ложа  Ганика, второй  половиной  своего  двойника  тела  уже  летел в  сам  Рим.

  Он  несся, сметая  всю  пыль с  Апиевой  дороги  своим  астральным  ветром своего  невидимого  второго  отторгнутого  разделенного  надвое  тела. И взмахами  своих  оперенных  астральным  светом  огромных  ангела  крыльев. Летел  над  самой  каменной  длинной  и  широкой  дорогой, опрокидывая повозки  с  лошадями  набок  вместе  с  едущими  на  них  возницами крестьянами  из  близ  лежащих  деревень  Селенфии  и  Лацерны. Разбрасывая весь  их  крестьянский  скарб  по  всей  Апиевой  дороге. Пугая  до  смерти. И  бросая  с  тех  повозок  в  пыль  самой  дороги  на  ее  обочину.

  Он  летел  мимо  распятий. Старых, и  высохших  на  ветрах, и  на  ярком жарком  палящем  солнце. Вытесанных  и  сколоченных  грубо  из  дерева. И  выстроенных  вдоль  этой  дороги  до  самого  почти  Рима.

  Здесь  когда-то  состоялась  казнь  и  были  распяты  преступники  Рима, посмевшие  поднять  против  него  бунт. И  организовать  целую  войну, подымая  за  собой  италийские  города. Гладиаторы  давно  уже  канувшего  в лету  Спартака. Посмевшие  бросить  вызов  целой  римской  империи. И  до сих  пор  еще  эти  высохшие  и  ушедшие  нижней  частью  в  вызженную  землю  рассохшиеся  от  жары  кресты  торчали  вдоль  Апиевой  дороги  как  память  о  тех  кровавых  жутких  событиях. Они  утопали  под  палящим солнцем  в  высохшую  землю. И  покрытые  вечно  этой  дорожной  пылью, кресты  распятия, напоминали  едущим  по  Апиевой  дороге  о  силе  Рима. И  его  кровожадности  и  жестокости.

  Ангел  несся, торопясь  к  исходу  третьего  поединка, который  должен  был вот, вот  состояться. И  закончиться, так  как  его  решил  закончить  сам Лентул  Плабий  Вар. Который  уже  был  близок  к  своему  дому. И  тоже  ехал с  другого  края  дороги  от  самого  ликующего  от  льющейся  песок  арены крови  Рима. И  свернул  перед  несущимся  в  вихре  дорожной  пыли Миллемидом  на  свою  отдельную  каменную дорогу  возле  Тибра. Он  просто с  нетерпением  ждал  своего  звездного  часа  мести  и  наживы. Он  уже  вкушал  заранее  всю  радость  своего  собственного  восхищения. И  сейчас только  спешил  домой, чтобы  подготовить  свою  поездку  в  дом  Харония Диспиция  Магмы. Там  его  ждала  его  дочь  Луцилла  Вар. И  тоже  жаждала получения  своего, что  он  ей  обещал  как  отец. Чтобы  хоть  как-то  усмирить свою  взбаломашную  и  почти  чекнутую  от  одиночества  распущенную  и  развратную  неуправляемую  дочь.

  Лентул  просто  жаждал  своего  часа. Жаждал  мести  за  свое  оскорбление Тиберием  перед, каким-то  ланистой, которого  он  не  так  давно  грубо  отшил еще  при  своем  сыне  Луции  Плабии  Варе. Лишив  возможности  купить  у него  рабов  в  его  каменоломнях. Но  этого  было  мало. Проигрышь  и  потеря денег  не  давали  Лентулу  Вару  покоя.

  Он  все  подготовил. И  все  спланировал  к  исходу  третьего  гладиаторского поединка. К  самому  концу  игр. Все  снова  и  как  тогда, когда  ему  не  повезло. И  он  проигрался  из-за  этого  здоровенного  и  сильного  Ритария. И в  которго  до  дури  влюбилась  его  родная  дочь.

   Он  все  подготовил  и  организовал. И  еще  подставил  этого  дурачка сенатора  Цестия  Панкриция  Касиуса. Тупого  ублюдка, которого  он  также презирал  и  ненавидел, как  и  всех  в  сенате  вплоть  до  самого  Тиберия, хоть, он  ему  и  был  отдаленным  родственником. И  это  только  усиливало его  неприязнь  по  родственным  связям  рода  Юлиев.

  Он  спешил  домой  на  свою  загородную  виллу  с  отрядом  конной  полиции и  другом  и  начальником  ее  Марком  Квинтом  Цимбериусом. А  на  арене Рима  в  это  время  должны  были  скрестить  свои  мечи, трезубцы  и  копья  все  три  школы, Олимпия, Капуи  и  Помпеи.

                                              ***

  Император  Цезарь  Тиберий I, наконец, прейдя  в  себя  от  размышлений, встал  со  своего  золотого  большого  трона  под  черным, защищающим  от солнца  навесом  в  своем  особом  выступающем  на  поле  амфитеатра смотровом  ложе, украшенного  орлами  на  колоннах  и  щитами  с  гербами, флагами  и  знаками  родового  отличия  имперской  знати  рода  Юлиев. И  поднял  руки.

  Внезапно  замолчал  весь  амфитеатр, ожидая  всего, чего  угодно  от своего коварного  и  не  любимого  тирана  императора. Особенно  после  гибели трибуна  Германика  Клавдиана, любимца  Рима  и  многих  в  самом  сенате  и среди  плебса  Рима. Которого  они  не  любили, но  терпели, так  как  он  был императором  Рима. Назначенным  по  наследству  самим  Октавианом Августом  на  престол  Римской  империи.

  До  этого, он  не  проявлял  ни  какого  интереса  к  боям. И  за  него  все решал  сам  эдитор. Опасливо  озираясь, он  продолжал  сам  игры. И  отдавал команды. Теперь  эдитор  смотрел  на  Цезаря Тиберия  и  ждал  разрешения  на очередной  бой. Даже  весталки  повернули  свои  головы  в  его  сторону. И  мать  его  Ливия, привстала  со  своего  кресла  и  подошла  к  своему царственному  сыну.

  Здесь  же  стоял, и  начальник  личной  охраны  претор  Тиберия  Луций  Элий Сеян, руководящий  Преторианской  гвардией  в  Риме  и  охраняющей  самого Цезаря  Тиберия  и  его  дворец  от  всех  неугодных  и  возможных  попыток бунта  горожан  и  подчиненных. А  также  от  вероятных  теперь  покушений на  Тиберия.

  Эта  охрана, сформированная  еще  при  Октавиане  Августе, теперь  служила Тиберию, как  новому  императору  Рима.

  Тиберий  его  больше  всех  опасался, ибо  Сеян  был  самой  зловещей фигурой  в  Риме. Дерзкой  и  коварной. Возможно  куда  более  коварной, чем сам  Тиберий. В  черной  Претора  короткорукавой  золотом  расшитой  тунике и  доспехах. В  черных  до  колен  как  все  его  преторианцы  Калигах. Именно Сеян, приложил  руку  к  уничтожению  жены  Гая  Германика. И  даже Тиберий  до  конца  не  знал, как  с  Агрипиной  старшей  обращались  на  том гибельном  острове  Пандантерии, где  ее  ослепили  на  один  глаз. И  еще  с ней  творили  все, что  только  пожелают. И  особенно  то, что  было  уготовано, было  ее  и  Гая  Германика  детям. Именно  Сеян, приложит  свою  руку  и  к убийству  сына  самого  Тиберия  Друза  младшего. И  это  все  этот  Сеян. Начальник  охраны  царственного  трона  Тиберия. Жаждущего  власти  и достигшего  ее  в  лице  начальника  Преторианской  гвардии  Рима.

  Тиберий  произнес  пламенную  речь, выйдя  к  краю  трибуны, восхваляя народ  и  силу  Рима. Как, в  сущности, и  должно  было  быть. И  одичавшая  от крови  разгоряченная  предыдущими  схватками  толпа  на  трибунах  должна была  услышать  то, что  должна  была  от  него  услышать  как  от  своего правителя. Цезаря  Рима  потдеожали  аплодисментами  Весталки. И  потом амфитиатр  разом, словно  весь  взорвался  бурей  голосов  со  всех  сторон, прославляющих  самого Тиберия, желая  долгих  ему  лет  жизни  и правления. И  Тиберий  дал  начало  новой  схватки, позволив  Эдитору  продолжить. И Эдитор  снова  вызвал  на  обновленную  и  посыпанную  свежим  желтым песком  арену  новых  бойцов  с  разных  школ  и  с  разных  сторон  самой арены  амфитеатра.

  На  арене  почти  посередине  амфитеатра  стоял  Ферокл  и  его  и  Ганика молодые  ученики  Секуторы, как  и  Ферокл  бактриец  Клеастрит  Рувий, Мурмелон, каким  был  ветеран  школы  Олимпия  Мисма  Магоний  франк Рудион  Мекта, фракиец, земляк  Ферокла  Палезий  Пула  в  качестве гладиатора  Венатора. Четвертым  стоял  рядом  с  ними  единственный  в Олимпии  гоплит  копейщик  ливиец  Камелион.

  На  арену  вышли  бойцы  из  Капуи  и  Помпеи. Шестеро, четыре  секутора, один  Мурмелон, один  Венатор. И  посередине  их  и  впереди  шел здоровенный, казалось  здоровей  еще  самого  Ганика  Ритарий. Скорее  всего германец. Германцы  были  такими  огромными, почти  все  как  один. Огромными, и  довольно сильными, по  своей  природе. Имени  его  не  знал пока  никто, но  казалось, он  был  здоровее  самого  Ганика  и  Ферокла. И Ардад  глядя  через  решетки  деревянных  окованных  железом  квадратных выходящих  на  арену  ворот, прекрасно  понимал, что  этот  гигант  будет особенно  опасен  со  своими  сетями  и  трезубцем. И  Фероклу  с  ним  будет нелегко. Мог  поспорить  Ганик, но  только  не  Ферокл. Похоже, его  именно оставили  тоже  на  окончание  сражения, так  сказать  на  закуску  публике.

Капуи  решила  отыграться  за  тот  проигрышь  на  арене. И  вероятно рассчитывала  на  Ганика. Но  Ганика  не  было, и  противовес  весьма  был серьезный. Ардад  сам  был  в  прошлом  Ритарий  и  знал, что  это  такое. Он прислонился  лицом  к  решетке  квадратных  дверей  выхода  на  арену, оттолкнув  рабов  у  двери, и  внимательно  стал  смотреть  за  началом  боя. За его  спиной  стоял  и  тоже, глазел, во  все  свои  выпученные  зеленые  глаза, переживая  за  своего  гладиатора  раба, Хароний  Магма.

— Фероклу  будет  нелегко – произнес  Хароний  Магма  Араду, смотря  через решетку  узкого  окна  в  стене  арены.

— Знаю, Хароний — произнес  Ардад — Знаю, Ферокл  не  Ганик. Знаю.

— Но  сначала  поединок  один  на  один – произнес  снова  Хароинй  Магма – Кто  выйдет  против  Ферокла?

— Увидим — ответил, дергаясь  и  нервничая, как  на  иголках  Ардад — Только  бы не  тот  здоровяк  с  трезубцем  и  сетью.

  Неожиданно  из  гладиаторов  Капуи  вперед  вышел  один  из  Секуторов.

Лица  его  под  железной  маской  шлема  не  было  видно, но, то  был темнокожий  гладиатор. Вероятно  или  араб  или  даже  негр. С  квадратным большим  щитом  и  кривым  коротким  в  лезвии  широким  мечем. У Ферокла, напротив, в  этот  раз  был  щит  круглый  и  меньше, чем  у  соперника. Он  взял  его  для  большей  верткости  на  арене. Но  вот  меч  был  напротив крупнее, чем  у  соперника  и  более  узкий. Уже  обычного  гладия. Более острый, на  конце  как  пика.

— Как  думаешь — произнес  опять  за  спиной  Ардада  Хароний  Диспиций Магма – Ферокл  его  победит?

— Его  да — ответил  Ардад – И  даже  не  сомневаюсь. Ферокл  мастер  в  своем деле. И  против  таких  бойцов. Как  плохо, что  с  нами  нет  сейчас  Ганика — проговорил  Ардад. Все  свешалось  на  нашего, теперь  Ферокла. Если  он будет  биться  против  того  здоровяка  с  вилами.

  Ардад  замолчал  и  стал  смотреть  на  начинающийся  бой. От  Ферокла  в стороны  отошли  его  и  Ганика  все  ученики  гладиаторы, оставляя  его одного  на  одиночный  бой  с  равноценным  и  по  росту  и  по  весу  и  силе соперником.

  Эдитор  по  разрешею  императора  Рима  Цезаря  Тиберия  Клавдия  Нерона  бросил  снова  красный  платок  и  бой  начался. Бой  один  на  один. В  присутствии  стоящих недалеко  здесь  же  гладиаторов  Капуи. Те  лишь  отошли  подальше  от  двух сходящихся  друг  против  друга  бойцов  гладиаторов. Двух  Секуторов, практически  равных  по  силе, весу  и  вооружению.

                       ***

— Секутор  против  Секутора — произнес  Касиус  Лакриций.

— Кто  выиграет, Касиус? — спросил  его  Арминий  Репта — Ты  как  ветеран гладиатор  в  прошлом, что  на  это  скажешь?

  Тот  промолчал, лишь  внимательно  смотря  на  арену  через  решетку квадратных  окованных  железом  ворот. Они  не  стояли  у  зарешеченных узких  окон  за  стеной  арены, а  стояли  на  виду  у  выхода  боковой  двери амфитеатра, через  которую  выпускали  зверей  на  арену  для  поединков гладиаторов  с  животными.

  Оба  прислужника  сенатора  и  консула  Рима Лентула  Плабия  Вара. Оба  верных  как  две собаки  своего  хозяина. Один невысокого  роста  полулысый  с  редкими  русыми  волосами. И  уже  не  молодой  лет, где-то  пятидесяти  в черном  плаще  Пенуле  с  откинутым  на  плечи  капюшоном. В  простых сандалиях  на  худощавых  кривоватых  и  сухих, как  у  старика  ногах. Хитрый как  лиса  и  проныра, и  как  домоуправитель  домом  и  рабами  и  слугами Лентула  Плабия  Вара. Второй  довольно  высокий, еще  молодой, лет тридцати. В  серой  шерстянной  короткой  до  колен  тоге, подпоясанной кожаным  с  медными  бляшками  поясом. Со  свисающим  вниз  с  него кинжалом. Крупного  телосложения  с  сильными  руками  и  жилистыми прямыми  ногами  гладиатора. И  в  коричневого  цвета  калигах  надсмотрщик и  одновременно  палач  дома  Варов. В  прошлом  тоже  гладиатор  ветеран, как  Ардад  и  Мисма  Магоний, Об  этом  уже  ранее  говорилось. Тоже, сражавшийся, когда-то  на  арене  амфитеатра  за  Капую. И  был  рабом  у бывшего  ушедшего  на  пенсию  в  преклонных  годах  ланисты  Гнесия Верона, передавшего  свою  позже  школу  в  руки  своему  родственнику  по линии  матери, Милесфе  Варунию. Так  и  не  получивший  оливковую  ветвь  и  деревянный  меч, но  проданный  за  хорошую  сумму  в  дом  Варов. Теперь работал  на  семью  Варов. Злобный, до  крайности  жестокий  и  безжалостный.

На  голову  туповатый, но  сильный, и  не  забывший  все  еще  навыки гладиатора. И  был  выкуплен  в  свое  время  Лентулом  Плабием  Варом, но  об  этом  тоже  ранее  говорилось, но  можно  еще  раз  повторить. По  натуре, что  тот, что  другой, оба, твари  тоже  отменные  каждый  по-своему. Подстать своему  тепершнему  хозяину. Без  совести  оба  и  каких-либо  человеческих чувств. Одним  словом  тоже, как  и  их  хозяин, хоть  и  далеко  разные  по своему  возрасту, но  такие, же  гнусные  создания  и  продажные  твари, работающие  исключительно  за  деньги  на  своего  хозяина. Хотя  уйти  от него не могли. Потому, что  были  его  тоже  рабами¸как  и  все  на  вилле Варов. Да и  не  собирались. Они  оба  были  как  раз  к  своему  месту, и нашли себя  каждый  в  своем, преуспели  каждый  на  службе  у  Лентула  Плабия Вара.

  Арминий  Репта  в  тихом  воровстве  в  имении  Варов. О  котором  старший из  Варов  понятия  пока  не  имел. Так  ловко  тот  воровал  и  управлял  самой виллой  и  рабами  Лентула  Плабия  Вара, что  Лентул  был  им  более  чем доволен. И не  подозревал  о  воровсте  Репты  в  своей  загородной  резиденции консула  и  сенатора  Рима.

  Касиус  Лакриций  исключительно  в  казнях  и  в  издевательствах  над приговореными  Лентулом  Плабием  Варом  своих  провинившихся ненароком  за  порой  дажн  пустяки  рабов.

  Они  на  вилле  жизнь  рабов  делали  своим  присутствием  еще  более, невыносимой  и  жуткой. Не  считая  Луциллы  и  ее  брата  Луция. И  их  отца Лентула  Плабия  Вара.

— Я  слышал, у  Харония  Магмы  остался  только  Ардад — произнес  вдруг, обращаясь  к  Касиусу  Лакрицию, одетый  в  черную  пенулу  с  капюшоном Арминий  Репта – Говорят, по  слухам, от  одного  в  Риме  моего  знакомого, он  второго  своего  ветерана  сослал, куда-то  к  черту  на  кулички.

— Ты  про  того, который  устраивал  тут  целый  театр  смерти  и крошил  всем молотом  черепа. И  своим  смертельно  раненным  и  чужим  гладиаторам. Да, я  о  нем  раньше  слышал. Жуткий  и  сильный  противник. Не  хуже  того Арада  по  силе  и  ловкости. Кого, кого, вот  его  я  боялся, на  самом  деле. У него  башка  была  сбитая  совсем – произнес  Касиус  Лакриций – Он  меня  на самом  деле  пугал. Я  бы  даже  с  булавой  или  топором  не  полез  на  него.

— Я  тоже  про  него  слышал – ответил  Арминий  Репта – Подстать  тебе Касиус, такой  же  зверь  без  чувства  жалости  и  сострадания, как  и  ты. Вот бы  вас  в  лоб  обоих  свести, тогда, кто  кого  победил  бы? А?

— Ну, ты  это  чего, Арминий, что  несешь! – недовольно  произнес, сверкнув злобным  предупреждающим  взглядом  своих  черных  глаз  Касиус  Лакриций — Смотри, не  заводи  меня, а  говори  по  делу, а  без  дела  лучше  молчи!

— Извини, Касиус. Больше  не  буду — Арминий  Репта  хитро  вывернулся – Главное  этого  Ритария  в  этот  раз  не  будет — произнес  Арминий  Репта – Наша  Луцилла  постаралась. Она  снюхалась  с  той  Сивиллой. Может, помнишь, такая  сисястая  крутозадая  и  крутобедрая  алжирка. Рабыня  самой в  прошлом  нашей  Луциллы  Вар, которая  миновала  твоего  меча  на  том обрыве  на  вилле  Варов. Потом  ее  Лентул  Вар  сослал  в  каменоломни. И  все  думали, что  она  там  сдохла.

— Да, тогда  я  много  порубил  девок. И  сбросил  с  того  утеса  в  Тибр — словно погружаясь  в  блаженство  от  воспоминаний  содеянного  с  улыбкой  на  губах, произнес  Касиус  Лакриций.

— Ну  да, а  вот  ее  судьба  такая  обошла — произнес  ему  в  ответ  Арминий Репта. И  похоже  не  зря. И  нам даже  теперь  на  руку. Так  вот, она  вернулась к  своей  хозяйке  и  в  сговоре  с  нашим  хозяином. Луцилла  с  помощью  ее подстроила  Харонию  Магме  козью  морду  с  его  тем  Ритарием. Может  тоже  помнишь  те  прошлые  игры, где  он  в  одиночку  покрошил  наших Ноксий.

— Тот, который, уделал  того  Ритария  Капуи, Варона, кажется — произнес Арминию  Репте  Касиус  Лакриций – Ничего  здоровяк  не  слабый  как  видно. Мне  с  ним  бы  стоило  на  арене  считаться.

— Так  вот, я  слышал  уже  в  доме  у  хозяина, что  Луцилла  запала  на  него. И  хочет  заполучить  в  качестве  своего  любовника — произнес  Арминий  Репта – И  готова, пойти  на  любые  издержки  и  тяжкие. И  на  любое  даже  убийство ради  него. И  все, что  мы  сейчас  делаем  это  не  только  желание  одного нашего  дорого  хозяина. Да  продлят  Римские  Боги  его  дни! За  этим  она тоже  стоит.

   Касиус  Лакриций  в  недоумении  посмотрел  на  Арминия  Репту – Ты  че! Вот  сука! Вот  так  тварь! Ничего  себе! Я  даже  подумать  такого  не  мог!

  Он  первый  раз  слышал  сам  это. И  вытаращил  даже  свои  глаза, глядя  на  Арминия  Репту. Сразу  было  видно, что  он  недалек  был  умом. Скорее  полезен  был  именно  как  машина  для  убийства.

— Тише  ты! – напугался  за  него  Арминий  Репта — Тише! Кто-нибудь услышит, и  будут  неприятности  от  нашего  хозяина.

  Касиус  Лакриций  все  еще  удивленный  смотрел  на  Арминия  Репту, открывши  рот.

 — Ты  хочешь  поведать  мне – он  снова  произнес  Арминию  Репте — Что  Сивилла  эта  недобитая  мною  рабыня  проститутка, спелась  с  Луциллой. И  теперь, помогает  нашей  молодой  хозяйке. И  та  хочет  получить  себе  того  гладиатора  Ритария  как  личного  ебаря?!

— До  тебя  все  так  туго  доходит, Касиус – произнес  Арминий  Репта — Все сейчас  как  слышишь  от  меня  и  это  правда. Она  это  делает  за  обещанные Луциллой  Вар  ей  деньги  и  свободу.

— Одним  словом, они  того  гладиатора, временно  приголубили  каким-то особым  питьем. Мне  пришлось  по  приказу Луциллы  Вар  съездить  к  одной знакомой  еще  ее  покойной  матери  Сервилии  старухе. И  взять  то  хитрое пойло, и  привезти  ей. Что  это  за  вино  от  старой  ведьмы, которая  живет  в самом  Риме. И  торгует  всякой  дрянью, где  для  лечения, а  где  для  смерти. Что  это  за  пойло  такое, я  не знаю. Но  особенное. Луцилла  заказала  той  старухе  ту  дрянь. А  я  доставил  в дом  Варов. А  эта  шлюха, ее  бывшая  рабыня  алжирка  Сивилла  применила то  пойло, на  том  Ритарии. Я  слышал, она  была  в  том  доме  любовницей сразу  двоих. И  Харония  Магмы  и  этого  гладиатора. И  ей  не  составило труда, запудрить  мозги  своему  хозяину. И  сделать  это  грязное  дело  со своим  дорогим  любовником  Ритарием  Олимпии. Что  с  ним  я  не  знаю, но как  сам  видишь, Касиус, нет  его  на  этих  Мартовских  Идах. Имя  его  Ганик, как  я  слышал, подслушав  разговор  той  Сивиллы  и  Луциллы, должен  поселиться  позднее, когда  прийдет  в  себя  в  доме  Варов  и  все  тут. Так захотела  эта  молодая  наша  хозяйка. После  того  как  закончатся  эти  игры. И когда  все  закончиться, все  мы  поедем  в  дом  Харония  Магмы. И  заберем там  все! Понял! Все, что  попадется  нам  руки!

  Касиус  Лакриций, потрясеный  такой  ошеломительной  для  его  ушей новостью  продолжал  свое, словно  не  слыша  своего  коллегу  по  грязным делам — Да! Ее  мать  была  хорошая  шлюха, а  эта  еще  лучше! — произнес, даже  не  оглядываясь, на  стоящих  за  его  спиной  стражников  из  городской полиции  и  жандармерии  Марка  Квинта  Цимбериуса. С  оружием охраняющих  и  сторожащих  подготовленных  к  единственному  и  последнему  смертельному  бою  на  арене  амфитеатра  вооруженных  ржавыми  мечами  полуголых  в  обносках  одежды  преступников. Арестованных  и  приговоренных  к  смерти.

— Я  говорю, молчи! — прошипел  Арминий  Репта – А то, хозяин  узнает, как  мы  к  нему  относимся. А  он  человек  со  злой  памятью!

— Ладно, молчу – ответил  на  шипение  своего  сослуживца  по  вилле  Варов Касиус  Лакриций. Потом  произнес  Арминию  Репте — В  этот  раз  все  должно быть  без  проигрыша.

  Он  сверкнул  дикими  черными  злыми  глазами  на  Арминия  Репту — Хозяин сказал  все  сделать  как  надо — произнес  Касиус  Лакриций – И  быстро назад.

— Знаю — ответил  Арминий  Репта, посмотрев  в  ответ  на  Касиуса  Лакриция своими  маленькими  зелеными  и  почти  прозрачными  пятидесятилетнего старика  глазами – Как  Ноксии, готовы  к  выходу? — он  спросил  у  своего  жестокого  и  кровожадного  партнера  по  дому  Варов.

 — Готовы. Можешь  не  сомневаться – ответил  Касиус  Лакриций — Поверь бывшему  ветерану  арены. Хозяину  так  и  скажешь, что  Лакриций  Касиус постарался  и  все  сделал  как  надо. Если  мне  не  поверит, когда  приедем. Ты у  него  на  большем  доверии, чем  я.

  Он  посмотрел  убедительно  черными  тупыми  здоровяка  и  палача  гладиатора   глазами  на  Арминия  Репту  и  еще  раз  спросил  его — Так, что  тот  гладиатор  будет  нас  там  тоже  ждать, что  ли?

— Говорю  тебе, все  будет  подготовлено  этими  двумя  шлюхами — полушепотом  произнес  Арминий  Репта — Нам  только  нужно  будет, выполнить  все  как  поручил  нам  сам  наш  хозяин  Лентул  Вар. Он  сказал, что  мы  свое  тоже  получим  из  этого  дела. Если  оно  не  выгорит.

— Не  выгорит – произнес  Касиус  Лакриций — Это  я  тебе  говорю, Касиус Лакриций. Я  лично  зарежу  этого  ланисту  Харония  Диспиция  Магму. И  прямо  здесь. Как  собаку — Он, положил  руку  на  свисающий  с  его гладиаторского  широкого  пояса  кинжал, и  повернулся  к  стоящим  за  его спиной  приговоренным  на  смерть  Ноксиям.

 — Ну, что, уроды  мамины! Собаки  подзабоныые! Коленки  небось  трясуться! Может, сдохнете  все  тут, а  может, и  нет! Но  не  дай  вам  возможности выжить  и  не  сделать, то, что  я  вам  сказал!

— То  что? — раздался  перед  ним  голос  одного  Ноксия, который  держал длинное  в  руке  остроконечное  копье. Тот  был  здоровее  других. И  ростом почти  таким  же, как  сам  Ланкриций  Касиус, имел  возможность  сдерзить личному  палачу  Лентула  Плабия  Вара.

— Ты  тут  такой  смелый! – рявкнул  на  него  подойдя  лицом  к  его  лицу Касиус  Лакриций — Посмотрим  каким  будешь  на  арене! Но  твоя  дерзость мне  нравиться. И  если  выживешь, то  я  замолвлю  за  тебя  словечко  самому Лентулу  Вару. И  тому, кто  вас  продал  ему. А  пока  завали  рот. И  держи  свои  зубы  на  месте, пока  не  повышибали. И  покрепче  эту  палку  держи, гладиатор.

   Касиус  Лакриций  дико  рассмеялся, отвернувшись  от  здорового, почти  как он  сам  смертника  преступника  и  произнес — Ты  теперь  даже  не  его гладиатор, а  какого-то  патриция  консула  сенатора  Цестия  Панкриция Касиуса  и  его  благоверной  женушки. Так  что  ты  тут  самый  ответственный делегат  на  роль  смертника.

 Он  вдруг  дико  заржал  как  лошадь. Громко, не  смотря, и  не  оглядывась. Ни  на  кого, что  стояли  сзади  него. Даже  на  Арминия  Репту. И  на  стоящего  за  своей  широкой  сильной, раскачаной, как  у  Геркулеса  спиной. С  копьем  в  ряду  преступников. Дерзкого, и  здоровее  всех  остальных  Ноксия. Который  смотрел  злобно  ему  в  его  широкий, почти  лысый  затылок. Он  смотрел  на  начинающися  бой, один  на  один  между  двумя Секуторами  двух  школ  Олимпии  и  Капуи.

                                              ***

  Луцилла  Вар, сверкая  золотом  сережек  под  завитушками  свисающих  вниз височных  волос, и  браслетов  на  запястьях  рук, ходила  по  двору  своего огромного  с  ее  отцом  дома. В  своей  пурпурной  красивой  расшитой золотой  нитью  и  узорами  Пале. Все  слуги  в  этом  доме  старались  ей  не  попадать  лишний  раз  на  ее  жестокие  и  безжалостные  кровожадные девичьи  глаза, которые  стали  совсем  уже  не  такими, как  обычно. И  это было  заметно, на  ее  красивом  молодом  двадцатипятилетнем  лице.

   Уже  стояла  вторая  половина  дня. И  она, нервничала  и  вся  извилась  от ожидания  приезда  своего  отца  из  Рима. Вместе  с  другом  Марком  Квинтом Цимбериусом. Начальником  жандармерии  Рима  и  городской  полиции.

  Ее  поведение  изменилось. Луцилла  как  будто  никого  уже  во  дворе  дома не  замечала, бродя  возле  струящих  водой  больших  со  статуями  античных богов  и  божеств  фонтанов. Она  вела  себя  как-то  сейчас  отрешенно, совсем ото  всего. И  слуги  и  рабы  в  доме  замечали  это. Но  старались  все  равно  держаться  подальше  от  нее, и  ее  глаз.

  Это  случилось  совсем  недавно. Она  стала  какой-то  другой  и  не  такой злой  и  жестокой  к  рабам  и  слугам  дома  своего  отца Лентула  Плабия  Вара. Эту  странность  заметил  все  в  этом  доме, но  все  равно  боялись  Луциллу, как  и  ее  отца  старшего  Вара. Но  заметил, что  с  ней  что-то  происходило  именно  сейчас. Даже  приближенные  ее  служанки  рабыни  Силеста  и  Сесилия  поняли  это. Точнее  они  даже  знали, в  отличие  от  других  рабов  дома  от  чего  их хозяйка  стала  такая. Только  они  были  более  других  в  курсе надвигающихся  событий. Но тоже  боялись  и  помалкивали  и  постоянно  лезли  на  глаза  своей  молодой  двадцатилетней  хоязйке. Они  сами навязывались  ей  в  услужение, боясь  оказаться  ненужными  в  этом загородном  имении  и  не  оказаться  ненароком  сосланными  в  каменоломни или  перепроданными  самим  Лентулом  Плабием  Варом.

  Но Луцилла  нежелала  никого  сегодня  возле  себя  видеть, и  прогнала  их совсем  с  глаз. Она  только  и  делала, что  бродила, мечтая  о  скорой  встрече, со  своим  Гаником. Все  шло  по  плану, который  они  разработали  с  отцом, точнее  она  сама  и  преподнесла  отцу. Хотя  без  его  участия  ничего  бы  не вышло. И  вот, все  шло  по  намеченному  плану. Ее  плану  Луциллы  Вар.

  Луцилла  строила  планы  на  будущее, когда  у  нее  появиться  ее  милый  и ненаглядный  любовник  раб  Ганик, самый  красивый  и  самый  сильный  в этом  доме  и  на  арене  Рима. Любимец  публики  и  любимец  ее  завистливых сенаторских  подружек. Помпея  и  Кадмия, просто  обзавидуются  и  захотят того  же, но  не  получат  все  равно  такого  какой  будет  у  нее. Одного  и единственного  гладиатора  Ритария, молодого  и  красивого  как  некое  божество. Очень  сильного  и  ловкого. Сильнее, наверное, даже  их надсмотрщика  за  рабами  и  палача  Касиуса  Лакриция, который  сейчас  был там  со  слугой  и  приближенным самым  к  ее  отцу  Римием  Рептой. Он  был там  с  ее  отцом  в  Риме  на  Мартовских  Идах, и  на  боях  гладиаторов. Там же  был  и  тот  вхожий  в  их  дом  Варов  друг  ее  отца  и  подельник  теперь  в этом  их  общем  деле  начальник  городской  полиции, которая  стояла  у них сегодня  во  дворе  дома, патриций, сенатор, как  и  старший  Вар  Марк  Квинт Цимбериус.

  Луцилла  Вар  подумала  о  сравнении  по  силе  и  мощи  Ганика  и  Касиуса Лакриция. И  вообще  не  мешало-бы, давно  навалять  по-самое, некуда  тому их  домашнему  палачу. Он  заслужил  это  за  те  казни  ее  рабынь  и знакомых, о  которых  не  знали  даже  в  Риме. Все  было  скрыто, потому, что Вары  были  родственниками  по  слухам  самому  Тиберию I, и  родом  были  из  рода  Юлиев. Но  вероятно, то, что  случилось  тогда  в  их  доме, когда-нибудь  это  все  всплывет.

— «Интересно, кто  из  них  был  сильнее? Вот  бы  попробовать  это  здесь дома» — подумала  Луцилла  Вар — «Даже  если  Касиус  будет  сильнее, я  все равно  буду  любить  Ганика. И  неважно, что  будет  говорить  мой  отец. Ганика  не  отдам  я  никому».

  Луцилла  Вар  шла  мимо  садовых  клумб  по  каменной  тропинке, углубившись  в  сам  сад  далеко  от  своего  дома, и  была  совершенно  теперь одна. И  не  замечала  ничего  и  никого  вокруг  себя. Она  радовалась  скорой встрече  с  любимым  гладиатором  рабом. И  готовилась  стать  его любовницей  и  хозяйкой  в  этом  доме, доме  ее  отца  Лентула  Плабия  Вара.

                                               ***

  Противник  Ферокла  напал  внезапно. Он  бросился  в  бой  как  лев, громко крича  из-под  своего  железного  закрывающего  его  голову  и  лицо  мелкой сеткой  широкополого  задним  козырьком  шлема. Надеясь  осадить  своего оппонента  противника. И  заставить  оторопеть  и  расстерятся.

  Он  бросился  прямо  на  Ферокла, но Ферокл  не  будь  Фероклом, не  обмани его. У  Ферокла  был  хороший  учитель, как  и  у  Ганика. Ферокл  просто принял  скользящий  удар  меча  на  свой  щит. И  прыжок  врага  и  ловко соскользнул  резко  присев, ушел  в  сторону. И, нанес  удар  по  ногам противнику, своим  длинным  остроконечным  мечем. Рассекая  обе  его  ноги по  бедрам  под  широкой  металлической  спадающей  на  ноги  с  пояса гладиатора  юбкой.

  Противник  понял  свою  ошибку  и  отскочил  в  сторону, но  порезы  были серьезными. И  он  захромал, и  поретял  подвижность. И  уже  вместо нападающего, стал  в  оборону, истекая  кровью. Он  стал  отходить, а  Ферокл выставив  свой  круглый  небольшой  щит, пошел  на  него  в  свою сокрушительную  атаку, не  давая  опомниться  противнику. И  настиг  его  уже вдогонку, проскочив  между  высоких  похожих  на  торчащие  в  небо  фаллосы разграничительных  каменных  гладких  отшлифованных  с  цепями  столбов арены, отделяющих  окружность  арены  для  скачек  колесниц  от  центра самой  песчанной  арены. Прижав  к  левому  каменному  высокому ограждению  амфитеатра, где  в  противника  летели  огрызки  яблок  и  прочих овощей  и  фруктов  от  ревцщих  от  кровожадности  и  азарта  зрителей. Над ним  уже  потешались  и  знали  уже  весь  исход  этого  одиночного  боя. Кто-то даже, умудрился  выплеснуть  в  чернокожего  раненого  гладиатора,  специально  принесенные  для  этого  помои. Прибежав  с  другого  края  зрительной  трибуны  к  этому краю  арены. И, распихивая  на  дороге  зрителей, подлетев  к  краю  ограждения  трибуны, вылили  те  помои  с  фикалиями  на  раненного гладиатора. Это  было  низко  подло  и  жестоко. Такого  раньше  не  было. И  это  произвело  на  Ферокла  крайне  поганое  впечатление. Кроме  того, часть помоев  и  говна  отлетела  и  на  него. Он  был  ошарашен  и  взбешен. Ферокл через  маску  с  мелкой  сеткой  своего  шлема  посмотерл  быстро  на  того, кто это  сделал. Он  запомнил  его  и  поклялся  сам  себе, что  если  выбереться живым  с  арены, то  при  случае, если  удасться  выбраться  в  сам  Рим, то  он отомстит  за  такой  поступок  тому, кого  только, что  увидел  с  радостной идиотской  рожей  вверху  над  собой  с  большой  отхожей  из  меди  посудиной. Вероятно  принесенной  специально  для  этого  из  какого-нибудь  римского туалета  или  уборной. Именно  для  этого  низкого  поступка.

  Ферокл  просто  озверел  оттого, что  случилось  только, что, но  продолжил бой. Под  крик  бушующего  зрителями  амфитеатра. Он  нанес  противнику несколько  смертельных  ран  своим  острым, длинным, похожим  больше  на пику, чем  на  меч  мечем. Тот  даже  не  смог  укрыться  и  защититься  своим широким  большим  квадратным  щитом. Чернокожий  Секутор  бросив  свой щит  и  меч  просто, стал  уходить  из-под  ударов  меча  Ферокла, весь  в  крови, вырвавшись  почти  прыжками  на  раненых  ногах  к  центру  арены, проливая  на  горячий  женлтый  песок  свою  гладиатора  кровь. Для  него  это уже  был  конец. Конец  как  таковой  и  его  жизни. Через  минуту, он  уже лежал  у  ног  Ферокла  и  просил  пощады. Подняв  свою  правую незащищенную  доспехами  голую  руку  в  воздух, прося  пощады  у  ревущей публики.

  Ферокл поставив  ногу  на  грудь  противника, смотрел  по  сторонам победителем  из-под  своего  широкополого  блестящего  шлема  Секутора  и маски. Он  обвел  всю  арену  вокруг  своим  победителя  взором  синих  глаз и видел  других  стоящих  отдаленно  от  него  противников. Других  гладиаторов, из  школ  Помпеи  и  Капуи, которые  уже  готовы  были броситься  на  него  в  бой. Хотели  отомстить  за  гибель  своего  павшего товарища, хоть  он  и  был  черный.

  Он  видел  глаза  высокого  здоровенного  германца  Ритария. Его  лицо  было без  шлема  и  маски, как  положено, было  по  закону  гладиаторов  Ритариев. Его  глаза, выпученные  и  жуткие  и  готовые  разорвать  на  куски  Ферокла  и его  учеников, стоящих  и  тоже  со  всеми  ликующих  быстрой  победе  своего учителя.

  Ферокл  посмотрел  на  ревущие  трибуны, заполенные  до  полного  отказа под  нависающими  над  их  смотровыми  из  белого  камня  площадками  разноцветными  от  палящего  дневного  солнца  палантинами. Там  он  видел  всех  от  сенаторов  до  нищего  плебса.

— Радуйтесь  крови, ублюдки — произнес  он – Радуйтесь  всему, упыри злосчастные. Эта  еще  одна  смерть  будет  на  вашей  совести. Когда-нибудь этому  будет  положен  конец. Может  мной, может  самими  Богами. Его  слов не  слышал  никто, даже  лежащий  и  погибающий  под  ним  негр  Секутор, облитый  помоями  и  собственной  текущей  из  всех  его  ран  кровью. И,  молящий, ревущую  дикую  публику  о  пощаде, которая  вряд  ли  случиться. Он  совершил ошибки, а  последствия  за  подобные  ошибки  только  смерть. Ферокл  стал смотреть, подняв  свой  острый  длинный, как  пика  меч  вверх, на  трибуну, где  сидел  сам  император  Рима  Тиберий  Клавдий  Нерон.

— Я  ненавижу  вас  всех – проговорил  Ферокл — Ненавижу.

  Ферокл  смотрел через  металлическую  сетку  своего  гладиаторского  Секутора  шлема  на трибуны  с  весталками  и  на  Тиберия. Тиберий, молча, наблюдал  это  сражение, сидя  на  большом  украшенном  львами  и  орлами золоченом  троне. Под  отдельным  и  низким  навесом  от  палящего  солнца, затеняющим  сейчас  его  всего. И  дела я его  фигуру  на  отдалении  более зловещей, чем  он  был  на  самом  деле. Тут  же  снова  сидела  его  мать  Ливия. И  стоял  рядом, претор  Преторианской  гвардии  императора  Луций Элий  Сеян.

  Ферокл  знал, что  будет  дальше. И, что  участь  поверженного  им гладиатора, такого  же, как  и  он  секутора  Капуи  уже  решена.

— Вот, придурок! – возмущенно  выразился  Касиус  Лакриций – Ведь  ясно  же было, что  нельзя  было  так  кидаться  на  равноценного  и  опытного противника! Вот  урод, вот  пусть  теперь  сдыхает! Так  глупо  кинуться  на противника! Кто  так  делает! Идиот!

— Школа  Олимпия  опять  побеждает — произнес  Арминий  Репта — Пора, как велел  хозяин.

— Рано  еще! — прогремел  грубым  и  черствым  голосом  Касиус  Лакриций — Еще  рано! Я  сам  решу  когда! 

  Он  прильнул  головой  и  грудью  к  решетке  низких  квадратных  окованных железом  боковых  ворот  амфитеатра, внимательно  всматриваясь  в  трибуны  и  глядя  взбешенными  глазами  на   ликующий  плебс  Рима.

 — Но  уже  скоро – почти  про  себя  добавил  тихо  он.

  В  это  время  наступила  тишина, как-то  разом, словно  по  приказу. Друг  за другом  все  зрители  от  плебса  до  сенаторов  замолчали, и  вся  арена обратила  свой  взор  в  сторону  весталок, сидящих  в  первых  рядах  смотровой  трибуны  у  самого  верхнего  края  арены. Даже  сам  Тиберий, посмотрел, туда  дожидаясь  их  рокового  решения.

  Чернокожий  в  шлеме  и  маске  гладиатор  просил  пощады, подняв  левую голую  незащищенную  доспехами  свою  руку  вверх. Он  просил  о  помощи  и спасении  ему  жизни. Он  повернул  свою  в  шлеме  голову  в  сторону императорских  с  колоннами  и  гербами  рода  Юлиев  смотровых  трибун, и ложа  самого  Цезаря  Тиберия. И  увидел  вытянутые  руки  весталок, сжатые  в кулак  и  опущенные  большим  пальцем  вниз. Это  означало  смерть. Следом встал  со  своего  кресла  сам  Тиберий. И, сверкая  позолотой  роскошной расшитой  золотой  нитью  и  узорами  своей  пурпурной  Трабеи, подойдя  к краю  смотрового  своего  ложа  выступающего  вперед  над  самыми квадратными  воротами  арены, поднял  вперед  свою  в  золотых  браслетах  и перстнях  руку  сжатую  тоже  в  кулак. Это  был  решающий  момент. Жить или  умереть. Последнее  слово  было  за  ним. В  тишине  залитого  кровью погибших  здесь  гладиаторов  амфитеатра.

  Он  вытянул  большой  палец  на правой  своей  руке  и  повернул  его  тоже  вниз. Это  был  конец. Все  словно  взорвалось. Гром  криков  и  общий  рев бешенной  и  жаждущей  крови  и  смерти  римской  толпы  раскатился  по зрительским  каменным  амфитеатра  трибунам. Там  по  самому  верху  и  по кругу. Как  грохочущая  водопадами  бурлящая  река. Этот  рев  поглотил, казалось  все  вокруг, как  внезапное  землятрясение, сотрясая  каменную кладку  выстроенного  для  убийств  и  развлечений  главного  римского амфитеатра.

— Смерть! Смерть! — разразилось  громким  ревущим  звериным  ревом  со  всех сторон. Все  от  патрициев  и  сенаторов  Рима. Их  жен, богатых  и  знатных  патрицианок. До  простого  гражданского  римского  плебса  кинулись  к  высокой  бордюре, чуть  ли  не  выталкивая  друг  друга  с  нее вниз  на  арену  амфитеатра. Все  протянули  вперед  также  свои  руки. Множество  рук. И, тряся  ими, и  махая  в  воздухе  над  верхним  каменным оградительным  краем  арены, показывали  большим  пальцем, вниз приговаривая  поверженного  Секутора  Капуи  к  смерти.

— Смерть! — Слышалось  со  всех  сторон — Смерть! – доносилось  до  ушей победителя  стоящего  над  своим  врагом. И  казалось  только  и  ждущего последнего  решения  всех  тех, кто  это  кричал. И  не  было  уже  никакого выбора. И  фракиец  Ферокл  занес  последний  раз  свой  длинный остроконечный, как  пика  острый  как  бритва  заточенный  меч  над  лежащим и  молящим  о  пощаде  противником. Он  стоял  над  ним  неподвижно. И  не мог  это  сделать. Просто  не  мог.

— Какого  черта, он  тянет! – возмутился  Хароний  Магма, лицезрея  сцену добития  гладиатора  другим  гладиатором. Гладиатором  его  школы. Он смотрел  через  узкое  окно  с  металлической  толстой  решеткой  в  стене арены  вместе  с  Ардадом. Тот  молчал  и  не  отвечал  ему

 — Пусть  Милесфа  Варуний  знает, чьи  гладиаторы  лучше! В  нашей Олимпии! Моей  Олимпии! – произносил  Хароний  Магма  и  ликовал, уставившись  на  своего  Ферокла, и  того  им  поверженного  чужого гладиатора. И  не  видел, как  искоса  на  него  смотрел  теперь  Ардад.

— Ну, чего, он  тянет?! На  него  смотрят  все  и  сам  Тиберий?! — кричал Хароний  Диспиций  Магма.

  Хароний  Магма  сейчас  забыл  даже  о  Ганике, оставленом  им  и  всеми, кто теперь  здесь  с  ним, вместе  с  рабами  и  слугами  у  себя  дома. Он  думал только  о  деньгах, которые  он  здесь  поднял  на  этих  кровавых  игрищах. Это был  сам  Хароинй  Диспиций  Магма. Это  был  он, в  своей, истинной эпостаси. Когда  деньги  шли  ему  прямо  в  руки, он  забывал  обо  всем, и  обо всех. И  вот  он  сам  неиствовал, видя  своего  фракийца  Ферокла  в нерешительности  над  поверженным  его  противником  из  конкурирующей гладиаторской  школы.

— Это  может  никому  не  понравиться. И  испортить, мой, выигрышь! А  я сегодня  уже  на  ставках  неплохо  заработал! – твердил  Хароний.

  А  Ферокл  стоял  и  смотрел  на  противника, занеся  свой  меч, и  не  решался ни  как  убить  черного  Секутора  Капуи. Так  когда-нибудь  случиться  и  с ним.

  Ферокл  вспомнил  своего  друга  ливийца  Дарка, еще  одного  после  Ганика, тоже  раненного  смертельно  и  умирающего  здесь  же, тогда  на  тех  прошлых  играх, и  добитого  молотом  Мисмы  Магония.

  Он  бы  не  хотел  так закончить, как Дарк, и  он  смотрел  на  стоящих невдалеке  других  гладиаторов  противников. И  особенно  на  здоровенного германца  Ритария, чьи  глаза  просто  сверкали  ненавистью  и  жаждой расправивться  именно  с  ним.

   Ферокл  посмотрел  на  стоящих  по  бокам  его  своих  и  Ганика  троих учеников, еще  живых  и  готовых  снова  ринуться  в  бой. И  сделал  это… Он размахнувшись  ударил  Секутора  лежащего  под  ним. И  его  правой  на  груди  того  стоящей  ногой, точно  в  шею  под  маской  острием  своего острого, как  бритва  меча. Он, буквально  распорол  шею  противника, стараясь мгновенно  прикончить  несчастного  и  раненного, без  лишних  мучений  и страданий. Он  знал, что  когда-нибудь  и  его  также  убьют, а  может  еще  и помучают  перед  этим. А  может, повезет, и  он  получит  деревянный  как Ардад  и  Мисма  Магоний  меч  и  оливкоую  ветвь  ветерана  арены. И  вольную  из  рук  самого  Цезаря  Тиберия.

  Брызнула  фонтаном  горячая  алая  кровь. Вверх  и  в  стороны. И  полилась на  горячий  от  палящего  солнца  желтый  песок  арены. Голова  несчастно черного  негра  гладиатора  практически  отделилась  от  тела. Меч  Ферокла прорезал  даже  шейные  позвонки  погибающего  и  раненого  протиника Секутора. И  его  голова  вместе  с  надетым, поверх  большим  с  широким козырьком  сзади  шлемом  и  маской, повернулась  набок, и  упала  за  ег о спину. Оставшись  держаться  только  на  лоскутке  обрезанной  плоти  и  кожи. Кровь  облила  грудь  гладиатора  и  упавшие  по  сторонам  его  руки, и  облила брызгами  правую  в  гладиаторской  калиге  стоящую  на  той  груди  ногу Ферокла.

— Прости  меня – проговорил  он — Прости  меня, я  не  мог  поступить  иначе. Если  б  я  только  мог. Все  бы  так  не  закончилось. Прости.

  Ферокл  удерживал  правой  в  калиге  своей  теперь  окровавленной  ногой  еще дергающееся  и  умирающее  практически  без  головы  тело  мертвого  теперь секутора  Капуи. Вскоре  он  затих  уже  совсем, а  смотрящие противники  двух  конкурирующих  школ, пошли  на  него  и  его  учеников гладиаторов. Они  заходили  под  крик  орущей  толпы  без  всякого  объявления  о  новом  поединке. Без  всяких  команд, просто  шли  в  бой, наперевес  держа  свое  оружие, стараясь  окружить  противника.

                                              ***

  Зильземир  летал  над  полем  боя. Кругом  он  с  ужасом  на  своем  лице  лицезрел, лишь  смерть  и  огонь. Кругом  разрушение  и  крики  о  помощи  умирающих  раненых. Сверкание  мечей  и  копий.

  Пролетев  в  считанное  мгновение  от  почти  самого  Рима  до  окраинных земель, он  теперь  кружил  над  самым  полем  боя. И  опускался  все, ниже выискивая  того, кого  нужно  было  отыскать, касаясь  своим  астральным оперением  крыльев  языков  горящего  пламени. Проносясь  мимо  падающих со  стен  пронзенных  мечами  гладиями  и  пилумами  гуннов  и  руссов.

  Зильземир  обещал  сам  себе  вернуть  любимого  Сильвии  домой. И  вот  он кружил  над  этим  кровавым  ужасным  побоищем  незримым  и  сверкающим астральным  пылающим  призраком. Не  ощутимым, и  невидимым, и  не осязаемым. Среди  торчащих  частоколом  горящих  бревенчатых  крепостных стен  и  поломанных  длинных  штурмовых  лестниц.

  Его  сознание, сознание  ангела  Неба  смогло  охватить  по  пути  следования сюда  все, что  только  можно. Его  астральная  и  ментальная  энергия заполонила  все  приграничные  земли  варваров  и  прочесала  каждый закоулок  тех  земель.

  Зильземир, а  точнее, его  двойник, прилетев  из  дома  самого  Лентула Плабия  Вара, главная  часть  которого  осталась  там, среди  стен  виллы  и пропахших  сыростью  и  холодом  камней. Впавшая  в  транс, послала  эту свою  часть  и  сознание  искать  Мисму  Магония. Зильземир  сильно  был благодарен  Сильвии  за  своего  сына. И  не  мог  ее  не  отблагодарить, как ангел  за  все, что  она  смогла  для  ее  сына  сделать. Как  мать  за  ее  любовь  к  такой  же  матери  к  ее  отпрыску  и  сыну  самого  Бога. Она  заслуживала благодарности  и  счастья.

  И  вот  Зильземир  нашел  того, кого  искал. Поиск  его  привел  сюда. В  это кровавое  побоище  на  границе  Рима  и  варварских  земель. Среди раскинувшегося  буреломами  лиственного  леса.

  Близилась  развязка  всему. И  Миллемид  обещал  ей  вернуть  его  любимого сына. И  Зильземир  торопился  быстрее  сделать  свое  дело. То, что  обещал сам  себе  для  земной, но  единственной  и  дорогой  ему  женщины.

  Зильземир  любил, и  любила  Сильвия. Они  были  два  самых  любящих в мире  существа  под  этим  небом  между  мирами. И  самыми, понимающими друг  друга, как  две  верные  теперь  друг  другу  подруги.

— «Сильвия» — произносил  сам  себе  Зильземир — «Я  найду  твоего  любимого  и  верну  его  тебе. Даже  если  придется  опуститься  в  Ад».

  Он  нашел  Мисму  Магония. Он  узнал  его  по  памяти  Сильвии. По  тому образу, который  был  у  нее  в  ее  женском  сознании. Зильземир  прочитал  все  тогда  ее  мысли  о  любимом, когда  был  у  нее  в  гостях, и  увидел  его своими  глазами  ангела. И  запомнил. И  вот, он  видел  его  наверху бревенчатых  осажденных  стен  крепости  легиона  Феррата. Ангел  видел  как варвары, приставив  свои  длинные  лестницы, штурмовали  крепость. И  как подкатывали  огромное  толстое  дубовое  бревно, заостренное  на  конце  на толстых  веревочных  канатах  к  воротам  крепости.

  Внутри  крепости  был  пожар. Горел  палаточный  составленный  военный  в центре  крепости  лагерь. Летели  горящие  факелами  стрелы  через крепостную  стену. И  все  было  в  сплошном  дыму, да  так  что  Зильземир сам  терял  время  от  времени  Мисму  Магония  из  своего  вида. Он, не должен  был  этого  делать. Лезть  в  мирские  дела  тех, кто  жил  под  Богом  на  земле. Это  было  вне  правила  Небес. Но, он, не  мог  поступить  иначе. Он ждал. Он  не  мог  вмешаться  без  надобности  в  бой. Он  не  должен  был мешать  всему, что  здесь  происходило. Он  и  так  должен  был  сделать  то, что, посути  не  должен  был  делать. Но  Сильвия. И  ее  любимый. И Зильземир  обещал  вернуть  Сильвии  его. Он  не  мог  поступить  иначе, он обещал  сам  себе. Сильвия  заслуживала  любви  и  счастья. И  ангел  Небес мог  это  сделать. Сделать  вопреки  даже  Богу. И  пусть  об  этом  не  знает никто. Даже  любимый  его  Миллемид.

  Он  видел, как  варвары  пробивали  тем  толстым  бревном  на  веревочных канатах  большие  крепостные  деревянные  окованные  железом  ворота. И  как те  ворота  трещали  от  тех  ударов. И  должны  были  обрушиться  в  любой момент. Зильземир  увидел, как  Мисма  Магоний  с  тремя  своими товарищами  легионерами  бился  на  крепостной  стене  над  теми  воротами, сбивая  со  стены  над  воротами  гуннов  и  руссов, отдавая  команды. Снося головы, отрубая  руки  и  ноги  своих  врагов. Но  силы  были  неравны, и перевес  был  на  стороне  врагов  римлян.

  Зильземир  узрил  весь  ужас  и  смерть  своими  глазами. Здесь, как  и  когда-то  на  самих  Небесах, у  Трона  Бога. Когда  пришлось  ему  бежать  от  гнева любимого  и  ангелов.

  Кругом  опять  была  смерть  и  кровь.

  Ужас  заполнил  его  сердце. Ужас  и  боль  от  увиденного. Зильземир  не Миллемид. Он  не  воин. Он  женщина. Женщина  и  мать. И  то, что  он  видел, было  чудовищным  для  его  ангела  глаз  зрелищем. И  болью  в  наделенном одной  лишь  любовью  и  жизнью  сердце. Но, он  не  мог  сделать  ничего, как только  быть  невольным  свидетелем  этого  кровавого  чудовищного  побоища и  ждать  момента. Нужно  было  найти  момент. Нужный  момент. И  сделать то, что  он  должен  был  совершить, ради  Сильвии, ради  земной  матери  ее сына  Ганика.

                                                ***

  Началась  новая  свалка. Жестокая  и  кровавая. Между  школой  Капуи Помпеи  и  Олипией. Этот  бой  был  по  принципу  сам  за  себя. Школа  на школу.

  Фероклу  удалось  уложить  еще  одного  из  нападавших. Остальных  двоих  из  школы  Помпеи, таких  же  с  мечами, как  и  он  секуторов, уделали  его ученики  молодые  гладиаторы  Олимпии  бактриец  Клеастрит  Рубий, франк Рудион  Мекта  и  фракийц, как  и  Ферокл  Палезий  Пула. Они  быстро разделались  с  соперниками  по  арене  из  Помпеи. Быстро, и  отделавшись лишь  легкими  скользящими  порезами  на  плечах  и  ногах  от  своих  противников. Правда, потеряли  ливийца  и  единственного  копейщика  гоплита  Олимпии  Камеллиона, как  самого  слабого  из  всех. Он  сам, буквально  наскочил  на  трезубец  того  высоченного  германца  гладиатора  Ритария, приняв  на  себя  его  всего. И  отвлекая  от  своих  товарищей. Тот Ритарий  германец  распорол  ему  весь  живот  от  лобка  до  грудинной  кости трезубцем. И, вывалив  на  желтый  и  мокрый  от  льющейся  с  него  крови свои  кишки, Камелион  уже  не  дышал. Он  лежал  среди  других  мертвецов  из  Капуи  и  Помпеи.

  И  когда  пал  последний  еще  один  уже  Венатор  Капуи  под  ударами молодых  гладиаторов  школы  Олимпия, в  этот  момент  на  Ферокла  кинулся тот  здоровенный  Ритарий. С  трезубцем  наперевес  и  своей  широкой  с грузилами  сплетенной  из  шерсти  веревочной  сетью. Он  молниеносно раскидал  молодых  гладиаторов  просто  как  щенят  по  сторонам  и  ринулся на  Ферокла.

  Ферокл  разгоряченный  своей  ошеломительной  скоротечной  победой  сам бросился  на  того  гладитора  здоровяка. Прямо  на  его  трезубец  и  его парящую  в  воздухе  ловчую  как  у  рыбака  сеть.

  Он, вероятно, сейчас  думал о  том, что  Ардад  его  тоже  оценит  не  хуже  своего  Ганика. Его  умение владеть  своим  мечем  секутора, когда  появились  эти  трое. С  копьями  и мечами. Это  было  неожиданностью  для  Ферокла, как и  для  остальных. Все  опять  как  тогда, когда  подставили  Ганика. Только теперь  все  сошлось  на  Ферокле.

  Молодые  гладиаторы  Олимпии, прейдя  в  себя, быстро соскочили  на  ноги, обступили  сражающегося  Ферокла  и  Ритария  Капуи. Они  не  лезли  в  драку, а  только  с  двух  боков  с  мечами  гладиями  и  щитами, кружили вокруг  сражающихся  двух  достойных  по  мастерству  друг  друга соперников.

  Ритарий  из  Капуи  и  Секутор  из  Олимпии, даже  не  заметили  тех, кто быстро выскочил  из  еще  одних  ворот  на  арену  амфитеатра. Те  ворота редко  открывались. И  через  них  чаще  всего  выпускали  для  травли  на арене  диких  зверей.

  Через  те  двери  на  арену  высыпало  несколько гладиаторов. И  все  пошли  стеной, полуокружая  дерущихся, один  на  один  фракийца  Ферокла  и  вероятно  самого  сильного  и  здорового  Ритария  Капуи.

  Вдруг  пошел  дождь. Небо  заволокло  дождевыми  облаками. Дождь. Неясно откуда, но  дождь  полил  как  из  ведра. Мгновенно  промочив  весь  арены амфитеатра  песок. Смешивая  пролитую  на  него  кровь  убитых  только, что Фероклом  гладиаторов  с  льющейся  по  нему  ручьями  теплой  весенней водой. Образовались  в  момент  на  песке  лужи. В  следах  от  множества  ног, одетых  в  калиги. И  ливень  смывал  кровь  с  лежащих  на  песке  мертвых  тел  троих  секуторов  в  масках  шлемах  с  широкими  козырьками  и сверкающих  на  кольцах  кольчуги  сочленнных  нарукавниках  пристегнытым к  их  уже  бесдыханным  мертвым  телам. Здесь  же  вокруг  самого  их  убийцы  фракийца  Ферокла  валялись  в  песке  их  мечи  и  щиты. Они пытались  окружить  его, но  не  успели, и  вот  лежали  мертвыми  в наполненном  дождевой  водой  песке.

  Уворачиваясь  от  сети  и  трезубца  Ритария  Капуи, Ферокл  даже  растерялся от  неожиданности, когда  открылись  те  боковые  деревянные  решетчатые окованные  железом  двери. И  на  арену  амфитеатра. И  появились  полуголые как  нищета  Рима  гладиаторы. Босоногие  и  незащищенные  ничем, в  одних только  сублигатах  и  шерстяных  черных  и  серых  коротких  рваных  туниках. Еще  более  убогие, чем  те, против  которых  бился  его  друг  Ритарий  Ганик. Они  вышли  под  тем  проливным  внезапным  дождем.

  Молодые  его  гладиаторы, было, бросились  на  врагов, но  Ферокл  приказал им  держаться  сзади  его  и  прикрывать  со  спины. Те  отскочили  за  него, обежав  по  кругу, дерущихся  Ферокла  и  того  Ритария  из  Капуи. Они смотрели, как  к  ним  приближаются  враги. Опять  все  против  каких-либо правил. Опять  чья-то  злая  коварная  и  жестокая  затея. И  опять  против школы  Олимпия  и  на  глазах  у  всего  Рима. Опять  так  вот  подло  без объявления  войны.

— «Снова  Ноксии. Как  и  с  Гаником» — подумал  Ферокл — «Вооруженые, чем попало. Вплоть  до  ржавых  затупленных  копий  и  мечей. Кто  с  чем. И  одеты, во  что  попало. Жалко  погибли  до  этого  двое  его  лучших  учеников римлянин  Лукреций  Цимба  и  египтянин  Мориус  Гаридий. Не  доставало гладиаторов  в  Олимпии. И  эти  пали, еще  до  этого  конечного  сражения, в предыдущих  схватках. В  довесок  погиб  и  ливиец  копейщик  Камелион».

  Он  ловко  снова  увернулся  от  точного  удара  трезубца  Ритария  и  его  в воздухе  сети, и  видел, как  медленно  и  крадучись  тихо, те  приближались, к ним  двоим.

  Ритарий  Капуи  даже  не  видел  врагов  идущих  за  его  спиной  и  в  его сторону. Он  увлекся  боем  и  состредоточился  на  одном  Ферокле. Но  Ферокл  старался  теперь  держаться  на  одном  месте  и  медленно  отступал  от  наседающего  на  него  здоровяка  Ритария. И  смотрел, как  те  медленно приближались  к  нему. Окружая  полукольцом  и  их  было  восемь. Восемь под  проливным  дождем  и  босиком  по  мокрому  вязкому  уже  от  воды песку. Они  вышли  из  боковых  ворот  на  арену  и  шли, окружая  Ферокла, молча, под  крик  римского  плебса  и  сенаторского  ложа, которые  прятались под  провисшими  от  воды  разноцветными  палантинами, с  которых, внизпрямо  на  край  арены  лилась  ручьями  вода.

  Ферокл  стал  отступать  назад, затягивая  на  себя  своего  противника. И  его гладиаторы  делая  тоже, самое, отходили  вместе  с  ним, уже  ориентируясь  по  обстановке  боя. И  вероятности  нападения  противников. Ферокл  сражаясь один  на  один  с  Ритарием  Капуи, даже  не  пытался  ему  что-то  показать. Тот  не  давал  ему  передышки. Он  попытался  ему  прокричать, чтобы  тот обернулся, но  тот  его  видимо  толком  из-за  крика, одичавшего  от кровопролития  римского  плебса, просто  не  слышал. Он  озверел, потеряв всех  своих  товарищей  из  Помпеи  и  Капуи  на  поле  боя. И  не  желал  даже реагировать  на  любые  крики  о  вероятной  опасности. А  может, думал, что это  хитрая  уловка  и  способ  укакошить  его  Секутором  противником.

  Ноксии  охватывали  их  полукольцом.

  Среди  них  был  один  с  копьем. Остальные  с  мечами. Старыми  мечами  и ржавыми, как  и  тогда. Было  ясно, чья  это  была  работа.

— Ублюдки! — крикнул  Ферокл  наступавшим  на  него  преступникам смертникам.

  Ферокл  и  сам  был  когда-то  преступником  и  осужденным  на смерть, но  не  стал  Ноксием. Судьба  благоволила  ему, даже  на  арене амфитеатра. Он  всегда  выживал. Вот  и  сейчас, он  уворачивался  отражая смертоносные  по  щиту  удары  трезубца  Ритария  Капуи, зная, что  возможно это  шанс  теперь  выжить.

– Ну, что  идите! Давай! Кто  из  вас  первый! – он  прокричал  еще  им.

— Учитель! – прокричал  франк  Рудион  Мекта — Разреши, и  мы  их  возьмем  на себя!

— Нет! — прокричал, ловко  маневрируя  от  ударов  трезубцем  Ферокл — Стоять за  спиной!

  Ритарий  попрежнему  не  слышал  даже  то, что  кричал  врагам  окружающим его  соперник  и  противник  по  арене  Ферокл. А  дождь  сделал  песок  вязким, превратив  его  в  глину, и  вязли  в  калигах  ноги. И  вдруг неожиданно  для  всех, когда  его  уже  охватили  в  кольцо  и, не  дожидаясь нападения, Ферокл  сорвался  с  места  и  бросился  в  лоб  на  противников.

  Проскочив, буквально  под  рукой  и  трезубцем  германца  Ритария. Он  пулей пролетел  мимо  него, зацепив  за  живот  противника  щитом. Тот  развернулся ему  вослед. Ферокл  даже  не  заметил  мимо  себя  пролетающее  длинное копье  одного  из  преступников. То  копье, пролетев  почти  рядом  с Фероклом, вонзилось  в  живот  повернувшемуся  ему  вослед  гладиатору Капуи. Ритарий  упал  на  колени  и  вырвал  копье, пытаясь  снова  встать, уже видя, что  происходит  теперь  на  арене. Но  было  для  него  поздно. И  он  был смертельно  ранен  и  упал  в  большую  лужу, разлившуюся  от  проливного дождя, точно  посередине  песчаной  раскисшей  как  болото  арены. Он  упал лицом  в  ту  лужу. И, похоже, утонул  в  ней, захлебнувшись  водой, и  не двигался  больше. А  Ферокл  вклинился  с  разгона  в  полукруг  окруживших его  уже  кольцом  приговоренных  на  смерть  на  арене  Рима  преступников.

  Размахивая  щитом, и  мечем, он  уложил  сразу  двоих, но  остальные набросились  на  него, как  бешенные  голодные  собаки. И  Фероклу  пришлось отступить, вырвавшись  из  кольца. И  развернувшись  к  наступающему, снова врагу  лицом. Он  сбросил  свой  шлем  на  арену, чтобы  лучше  видеть противника.

— Черт, что  это  твориться! – проикричал  Ардад – Опять  как  тогда! Почему  не  остановят  бой! –

  Он  вцепился  руками  в  решетку  квадратных  окованных  железом  ворот  на арену.

 — Кто  те  ублюдки  на  арене?! – он  снова  прокричал.

   Ардад  видел, как  за  Фероклом  в  бой  кинулись  его  и  Ганика  ученики гладиаторы. Вчетвером  против  восьми. И  как  Ферокл  уже  убил  двоих, а остальные  сцепились  с  остальными. Это  было  уже  побоище  без  каких-либо правил, просто  резня. И  никто  не  останавливал  этот  беспредел. Весь амфитеатр  только  гудел  от  наслаждения  кровопролитием. И  всем  зрителям было  без  разницы, кто  кого  и  как  убивает.

  Хароний  тоже  почему-то  молчал. Может, был  растерян  и  напуган, напуган, еще  больше, чем  тогда  с  Гаником.

— Я  сам  его  остановлю! — проикричал  Ардад. И, растолкав  всех, кинулся  вниз по  каменным  ступенькам, туда, где  была  оружейная  комната  амфитеатра. Здесь  хранилось  дополнительное  вооружение  для  боев  на  арене  Рима. В случае  замены  во  время  игр  при  износе  или  при  простой  необходимости поменять  оружие  или  щиты, доспехи. За  ним  влетел  и  Хароний  Магма.

— Ты  что  задумал! – Хароний  прокричал  ему, хватая  Ардада  за  правую  руку, схватившую  большой  топор  на  длинной  рукояти.

— Эти  мрази  только  топора  заслуживают! — прорычал  Ардад.

 – Я  не  дам  его убить  каким-то  преступникам! — проревел, вытаращив  в бешенстве  свои  черные  как  ночь  глаза  на  Харония  Магму  Ардад.

   Хароний  Магма  удерживал  его.

 — Не  пущу! Стой! Что бы, не произошло, ты  не  сделаешь  этого! – он  ему  преградил  дорогу  и  произнес —  Слышишь, Ардад! Стой! Я  как  хозяин  твой тебе  запрещаю! Слышишь  меня!

— Да  пошел  ты, хозяин! – Ардад  пррычал  глядя  своими  черными  вытаращенными  злыми  глазами, прямо  в  зеленые  офонаревшие  глаза  Харония. И  оттолкнул  с  брезгливостью  Харония  Магму в  сторону. Он  бросился  наверх  снова  по  ступеням  к  выходу  на  залитую дождем  песчаную  в  пролитой  свежей  крови  арену. Он  расшвырял  своим негра  эфиопа  здоровенным  в  серой  короткой  из  шерсти  тунике  сильным  и мускулистым  телом  всех, кто  попался  ему  на  дороге  и  вылетел  на  арену, нараспашку  распахнув  ногой  квадратные, окованные  железом  решетчатые двери. Под  проливным  дождем  он  с  криком  понесся  на  помощь  своему еще  одному  ученику  фракийцу  Фероклу. Уже  не  думая  ни  о  чем, только  о том, чтобы  спасти  его. Он  летел, размахивая  здоровенным  на  длинной рукоятке  топором. И  врезался  в  кольцо  врагов  окруживших  и  уже прижавших  секутора  Олимпии  к  одной  из  торчащих  разделительных каменных  отшлифованных, похожих  на  мужской  фаллос  колонн, снося  им головы, и  разрубая  пополам  огромным  и  тяжелым  острым, как  бритва отточенным  плоским  лезвием  сокрушительной  секиры.

  Там  закрывая  своего  учителя, собой  поочередно, отбивались  двое  еще живых, но  уже  тоже  израненных  гладиатора, Фракиец  Палезий  Пулла  и бактриец  Клеастрит  Рувий. Погиб  в  схватке  франк  Рудион  Мекта, и  Ферокл  был  уже  весь  в  крови  и  тоже  серьезно изранен. Он  только защищался  одним  щитом  и  без  оружия. Враги  выбили  каким-то  образом тот  узкий  остроконечный  меч  из  его  рук. И  если  бы  не  Ардад, ему  бы, наверное, уже  был  бы  в  скором  времени  конец. Как  и  его  раненным  еле держащимся  на  ногах  и  измотанным  обессиленным  от  долгого  сражения гладиаторам.

  Он  истекал  уже  кровью, когда  его  и  учитель  Ганика, ворвался  в  круг  его врагов, убивая  последних. И  их  кровью  залила  всего  с  головы  до  ног молодых  гладиаторов  Олимпии  и  Ферокла  и  тот  столб.

  Ардад  спиной  придавил  к  колонне  Ферокла  и  развернулся  лицом  к противнику  в  ожидании  нападения. Но  уже  никого  небыло. Они  все  лежали  у  его  ног. Ног  победителя. Ардад  даже  не  заметил, как  зарубил  той здоровеной  плоской  и  острой  тяжелой  секирой  остальных  ослабевших тоже  измотанных  долгим  боем  и  раненых  врагов.

— Ну, кто  еще! – он  проорал, перекрикивая  рев  бушующего  под  проливным дождем  амфитеатра – Кто  еще! Подходи! Всех  оприходую  и  угощу! –

  Он, озирался  по  сторонам, но  никого  больше  не  было. Только  рев  трибун и  какая-то  бешеная  паника, и  беготня  кругом  по  кругу  зрительских  мест. И  всего  амфитеатра.

    Ардад  не  понимал  в  горячке, что  твориться  вокруг. И  там  над  ними  под мокрыми  разноцветными  палантинами. Он  не  видел, пока  выбирал  внизу  в оружейке  амфитеатра  себе  сокрушительное  оружие. И, отталкивая  своего хозяина  ланисту  Хароиня  Диспиция  Магму. Как  один  из  противников Ферокла, пока  тот  отбивался, отступив  к  торчащей, похожей  на  мужской фаллос  каменной  колонне. Подобрал  лежащее  возле  большой  лужи брошенное  в  крови  копье  в  центре  арены  у  мертвого  и  порядочно  почти  целиком  утонувшего  в  ней  Ритария  германца  здоровяка  Капуи. Разбежавшись  в  сторону  императорского  смотрового  ложа, швырнул  то длинное, как  пика  копье  в  самого  императора  Рима  Тиберия  Клавдия  Нерона.

  Копье, пролетев  свой  длинный  по  воздуху  под  дождем  путь, вонзилось острием  наконечника  рядом  с  матерью  Тиберия I  Ливией. Прямо  в  правый поручень  ее  цартсвенного  золоченого, как  и, у  ее  сына  кресла. Стоящего  со стороны  женского  сенаторского  ложа.

  Той  стало  дурно, и  вскрикнув  от  испуга, она  упала  со  своего  кресла. И  Тиберий  бросился  к  ней, подымая  свою  мать  с  каменного  пола  царской  смотровой  ложи.

  На  трибунах  началась  паника. Все  сенаторы  сорвались  с  мест, и  кинулись кто  куда.

  Весь  амфитеатр  просто  взорвался  криком — Измена! Убить  их! Убить  всех!  

  Кто-то  бросился  прочь  к  выходам, торопясь  не  попасть  теперь  под кровавый  замес. И  быстрее  покинуть  это  ставшее  им  самим  опасное  место. Но  этого  не  видел, ни  сам  Ферокл, ни  его  и  Ганика  учитель  Ардад, продолжающих  биться  под  проливным  тем  дождем  по  уши  в  пролитой  и стикающей  по  ним  крови  врагов. Охране, охранявшей  сам  амфитеатр  и  слуг  и  рабов  с  оружием. Пока  их  не  осталось  ни  одного  в  живых. Стоя  и  прижавшись  к  той  каменной  торчащей  разделительной  колонне   арены. Лишь  тогда, Ардад  подхватив  на  руки  падающего  уже израненного  Ферокла, увидел  бегущих  к  ним  с  оружием  наперевес  по лужам  и  крови, перепрыгивая  прямиком  через  труппы  мертвецов гладиаторов  школы  Капуи  и  Помпеи, охранников  самого  Тиберия.

  Преторианцы  по  приказу  с  трибуны  их  начальника  Сеяна, бросились  на арену. Чтобы  взять  под  арест  тех, кто  еще  оставался  живым  из новоявленных  бунтовщиков  и  покушавшихся  на  жизнь  Цезаря  Тиберия  и его  матери  Ливии. Но  там, остался  только, стоять  с  топором  наперевес  один  Ардад. И  израненный  свисающий  на  его  широком  негра  эфиопа плече  Ритария  ветерана  секутор  школы  Олимпия  фракиец  Ферокл.

  Ардад  выставив  топор  вперед  в  правой, сжимая  его  за  длинную  рукоять руке, не  подпускал  ближе  дозволенного  охрану  Тиберия. И  те  снова окружили  их  двоих, вынув  мечи  гладии, и  выставив  вперед  свои  широкие большие  квадратные  щиты. Взяли  под  арест  гладиаторов  школы  Олимпия.

                                               ***

  Варвары  просадили  ворота  крепости  и  ворвались  все-таки  внутрь. Прямо под  ними. Стоящими  наверху  и  сталкивающих  противника  со  стен бастиона. Ломая, и  отталкивая  от  стен  длинные  штурмовые  лесницы, наступающих  лавиной  на  стены  бастиона  вооруженых  до  зубов  врагов. Бросая  камни  со  стен, и  рубя  их  прямо на  стенах  только, что  поднявщшихся  гуннов  и  руссов.

  Те  все  же  пробив  широкую  брешь  и, снеся  к  чертям  деревянные  большие  окованные  железом  крепостные  ворота. Тем  штурмовым подвешенным  острым  из  дуба  бревном, как  и  при  первом  тогда  штурме.

  И  снова  пали  ворота, пробитые  посередине  этим  тяжеленным  на веревочных  тросах  тараном. Не  выдержали  даже  длинные  из  бруса  в петлях  лежащие  запорные  засовы. Они  просто  переломились  вместе  с воротами. И  тут  же  рухнули  на  землю. И  хотя  таран  сгорел, облитый  со стен  над  воротами  кипящим  в  огне  маслом, вместе  с  первыми ворвавшимися  варварами. Буквально  заживо. Все  же  через  пролом  полезли враги. Все  сколько  есть, сосредоточившись  на  бреши  и  давя  массой, они лезли  друг, по  другу, врываясь  внутрь  крепости. С  криком  и  воем, они раскрашенные  синей  охрой  и  раздетые  до  пояса  с  мечами  и  секирами, топорами  наперевес. Размахивая  ими, ворвались  внутрь  римкого  военного укрепления. Там  их  уже  ждали  скропионы  и  пилумы  легионеров.  

  Противник  снял  осаду  со  стен  и  ломанулся  прямо  только  в  те проломланные  ворота. Прямо  на  штурмовые  оборонительные  машины римлян. Ударившись  о  квадратные  большие  щиты  построенных  в оборонительном  порядке  легионных  коробок.

  Завязалась  рукопашка.

  Под  полетом  стрел  и  пилумов. Мелькание  кривых  мечей  гуннов  и  руссов и  гладиев  римских  солдат. Слышны  были  крики  команд  и  крик умирающих  и  падающих  друг  на  друга  гибнущих  дерущихся  насмерть воинов. Все  это  перемешалось  с  дымом  и  огнем, и  превратилось  в  одно общее  кровавое  и  погибельное  побоище. Побоище  уже  внутри  самой римской  крепости. Крепости  шестого  легиона, легиона  Феррата.

   В  самом  центре  лагеря  и  крепости, в  районе  палаток  и  шатров образовался  самый  центр  кровавого  сражения. Там  сбившись  в  одну  общую  из  щитов  и  доспехов  кучу  под  проливным  начавшимся, как-то внезапно  дождем, стоял  насмерть  шестой  легион  под  наседавшими лавинами  варваров. Там, где-то  был  генерал Гай  Семпроний  Блез. И  там  был  командующий вторым  подразделением  легиона  Феррата  Маркус  Кронелий  Плавт.

  Мисма  Магоний  с  боевыми  товарищами  сорвавшись  бегом  с  крепостной своей  стены  над  воротами, пытался  проравться  к  своим  уже  отрезанным  от  всех. И  спешил  на  помощь  своим  командирам  и  легионам. Они оказались  в  тылу  противника  и  рубили  врагов, сзади  пробиваясь  к  своим  в  тот  центр. Уже  порядком  израненный  сам  Мисма  Магоний  и  его товарищи  Пулион  Демиус  и  Хавлесий  Маркус, тщетно  пытались  прорвать ряды  противника. И  тот, отогнав  их  и  оттеснив  в  сторону  к  разрушенным и  перевернутым  самострелам  скорпионам, заставил  биться  уже  поодиночке.

Самим  за  себя, нападая  то  по  трое, то  по  четверо  на  каждого  из  солдат Рима. Хорошая  боевая  подготовка  и  опыт  рукопашного  боя  на  арене  Рима помог  Мисме  продержаться  дольше  других. Но  и  он  пронзенный  в  бок кривым  мечем  не  хуже  его  искусного  в  сражениях  молодого  гунна. И  с раненными  в  глубоких  порезах  кровоточащими, через  порубленные воинские  красные  Калиги  ногами, упал  на  землю  залитую  кровью  римских солдат.

  Погибли  его  подручные  легионеры  триарии  ветераны  Хавлесий  Маркус  и Пулион  Демиус. И  он  видел  как  они  пали  под  натиском  окруживших  их врагов. И  вот  он, уже  приготовился  к  своей  смерти, но… Черная  тень мелькнула  над  раненым  Мисмой  Магонием. И  сбив  с  ног  напавшего  на него  варвара, выбив  из  рук  противника  его  смертоносное  оружие.

  Варвар  отлетел  по  воздуху, будто  кто-то  его  пронес  по  нему  и  бросил  на бревенчатую  стену  крепостного  бастиона. Ударившись  о  стену, тот  упал замертво. Сила  удара  была  чудовищной, такой, что  от  ударившегося  о  стену  осталась  отметина  на  бревнах  стены  в  виде  ручьев  крови. И отлетели  руки  и  ноги  в  стороны.

  Это  было  нечто, такой  силы, которой  Мисма  еще  не  видел  в  своей  жизни. Эта  сила  была  не  человеческой. Что произошло, и кто такое мог сделать, Мисма не мог понять. Да  и  в  горячке  боя, ему  было  не  до  этого. Он  сполз  под  опрокинутый, почти  на  боку  скорпион  в  кучу  лежащих трупов  римских  мертвых  легионеров. В  месиво  рубленого  мяса  и  крови, вперемешку  с  измятыми  и  пробитыми  от  ударов  секир  и  топоров  варваров  римских  доспехов  и  изорванных  красных  в  золотой  оборке короткорукавых  коротких  туник  и  плащей  мертвых  солдат. Мисма  даже  не понял, как  все  случилось. Он  быстро  сполз  под  этот  полуопрокинутый скорпион.

   Он  понял, что  больше  не  мог  биться. Это  возможно  был  конец. С пропоротым  кривым  мечем  гуннов  боком  и  израненными  ногами. И оставалось  только  смешаться  с  мертвыми. Еще  попытаться  спасти  свою жизнь. Спасти  ради  любимой. Ради  Сильвии. Ему  теперь  было  что  терять, и он  должен  был  вернуться  домой. Ведь  у  него  теперь  был  дом  и  любимая.

Хоть  он  и  служил  теперь  Риму, но  он  думал  теперь  в  момент  вероятной гибели  о  Сильвии  и  доме. Он  думал  о  деревне  у  самого  Тибра  Селенфия. В которую, он  обещал  вернуться. И  он  уже  не  видел, кто  выигрывал  в  этой схватке, а  кто  нет. Чья  была  вероятная  теперь  уже  победа. Но он рубился до конца, пока  не  был  ранен  и  не  упал  на  землю. Он  забился  под  трупы  и кажется, потерял  сознание. А  может, и  не  потерял. Он  как-то  ушел  в  какое-то странное беспамятство и увидел его. Он увидел не то человека, не то какое-то  Божество. Он  не  знал, кто  это, но  понял, что  что-то  особенное  и пришедшее  по  его  душу. В  лучах  яркого, горящего  каким-то  неземным живым  светом. Светом, исходящим  от  него. Светом  вокруг  него. Был момент, когда  Мисма  подумал, что  он  уже  умер, и  что  скоро  попадет  либо в  мир  подземных  Богов, либо  еще  куда-то. Но  потом  понял, что  не  совсем, так  как  он  понял.

  Он  ощутил  жар  от  того  яркого  света. И  понял, что  еще  жив.

  Он  смотрел  на  то  существо, и  оно  смотрело  на  него. В  виде  молодого мальчишки  или  точнее  молодого  какого-то  неизвестного  ему  парня. С синими  красивыми  широкооткрытыми  глазами  на  красивом  миловидном, похожем  больше  на  женское  прямоносом  утонченном  лице. В  белой короткой  юношеской  тунике  знатного  русоволосого  римлянина.

  Тот, встав  на  правое  колено. В  своей  короткой  до  голых  стройных  колен, белой  знатного  римлянина  расшитой  золотой  нитью  тунике. И  в  плетеных, золоченых  с  бриллиантовыми  пряжками  сандалиях, протянул  Мисме Магонию  свою  в  перстнях  тонкую  в  кисти, почти  женскую  руку.

  Внезапно  остановился  сам  проливной  дождь. И  как  будто, все остановилось  и  затихло.

  Загудела  голова  и  стала  тяжелой  от  навалившейся  слабости.

  Мисме  казалось, кто-то  роется  в  его  голове  и  его  сознании, перебирая  все по  порядку, и  все  его  мысли, и  всю  память  в  прошлом  гладиатора. Он чувствовал, что  чье-то  инородное  и  чужое, вторгшееся  в  его  сознание. И чья-то  сила  выискивает  самое, сокровенное  и  самое  важное  в  его  Мисме голове.

   Он, смотрел  в  те  синие  красивые  глаза  и  молчал, не  сопротивляясь, совершенно, и  не  произносил  ни  слова. Он  был  в  состоянии  шока, и  был словно  в  каком-то  отгороженном  отдельном  от  этого  места  мире.

   Вдруг  лицо  молодого  парня  поменялось  мгновенно, и  он  увидел  перед собой  Амрезия. Да, это  был  Амрезий. Гонимый  мальчишка  всеми  в Олимпии, которого  сам  Мисма  презирал  за  его  теплые  отношения  к  рабам виллы  Харония  Диспиция  Магмы. Дружбу  с  Холаем, рабом, ливийцем, с которым  он  и  жил  под  одной  крышей  там  в  Олимпии. Но  особенно неравнодушное  далеко  отношение  его  к  Ганику. Он  так  и  лип  к  этому красивому  рослому  и  сильному  Ритарию  гладиатору, ученику  Ардада. Он  и понятия  не  имел, что  его  уже  нет  в  живых. И  вот  он  был  перед  Мисмой Магонием. И  тянул  к  нему  свою  правую  руку.

— «Почему  Амрезий?» — подумал  раненый, истекающий  своей  кровью слабеющий  Мисма  Магоний — «Почему?».

  Амрезий  был  в  своей  одежде  раба. Точно  такой  же, в  какой  он  был всегда  на  вилле  Олимпия, когда  бегал  с  разносом  винограда  и  персиков. И всегда  был  на  побегушках, и  на  пинках  даже  от  женщин  виллы. Особенно двух  молодых  двадцатилетних  германок  рабынь  Алекты  и  Миллены. Он вспомнил, как  однажды  даже  ударил  этого  мальчишку, уронив  его  в  пыль. Просто  за  то, что  тот  мимо  него  проходил  и  встретился  на  одной  с Мисмой  тропинке  виллы  Олимпия. А  Мисма  был  в  ненастроении. И  он  его  ударил. Ударил  по  лицу. И  тот  упал. И  вот  почему-то  пришел  к  нему.

  Он  вспомнил  его  текущие  по  лицу  тогда  слезы. Горькие  мальчишки  слезы  от  незаслуженного  наказания  и  обиды. И  почему-то  тянет  к  Мисме свою  правую  раба  мальчишки  голубого  руку.

  Разве  Мисма  заслужил  это? За  все, свое  отношение  к  нему  Амрезию. Он почему-то  пришел  к  нему  на  помощь. И  это  за  все, что  Мисма  с  ним тогда  сделал. За  все. И  за  все  обиды.

  У  Мисмы  на  глазах  появились  слезы.

  Он  никогда  не  плакал. Даже  когда  ему  было  на  самом  деле  не  выносимо больно. Он  всегда  выплескивал  свою  злобу  и  обиду  на  чем-нибудь, но никогда  не  плакал. А  тут. Мисма  Магоний  чувствовал, как  текут  по  его лицу, измазанному  кровью  дымом  от  пожаров, пылью  и  грязью  от  сырой земли  в  проливном  дожде  слезы. Тот, кто  был  перед  ним, хотел  ему  видно досадить  перед  самой  смертью. Он  так  подумал  вдруг.

— «Или  что? Или  помочь?» — думал, умирающий, уже  Мисма, потеряв  надежду  на  спасение.

  Он  вспомнил, как  орудовал  большим  сокрушительным  молотом  в  образе Бога  смерти, добивая  своих  собратьев  гладиаторов  на  арене. Облачившись  в  черную  хламиду. И  в  качестве  палача  Рима, в  доспехах  и  шлеме гладиатора  Мурмелона, рубил  головы  на  потеху  римской  верезжащей  от кровавого  счастья  и  эйфории  публике.

— «За  что  помощь?» — он  думал  и  был  в  недоумении — « Я  столько  убивал, убивал тех, кто  просил  о  помощи, протянув  мне  вот  так  же  руку».

  Это  лицо. Лицо  этого  повесившегося  мальчишки, о  смерти  которого Мисма  Магоний  совершенно  не  знал. Мальчишки, такое  доброе  и наполенной  какой-то  необычной  жизнью, желанием  жить, что  Мисме  стало как-то, значительно, теперь  легче. Какой-то  необъяснимый  жар  разлился  по его  израненному  холодеющему  телу. Под  римскими  легионера  теперь невероятно  тяжелыми  и  неподъемными  доспехами.

  Он  видел  Амрезия  желающего  ему  помочь. И  протянутая  рука  помощи. И  Мисма  протянул  ему  свою  руку. Дрожащую  от  потери  крови  и  ранений руку. Ему  было  плохо. Кружилась  и  гудела  голова, но  он  пока  еще  видел  и  соображал, хотя  как  в  тумане.

— Она  ждет  твоего  возвращения, Мисма  Магоний – он  вдруг  услышал  в своей  голове — Вставай  солдат. Вставай  ради  любви  и  ради  Сильвии. Она ждет  тебя.

  Рука  ангела  Зильземира  выдернула  Мисму  из-под  лежащего  набоку скорпиона  и  окровавленных  трупов  мертвых  солдат  шестого  легиона.

Юношеская  молодая  и  слабая  на  вид  рука, вдруг  наделенная  такой неземной  силы, какой  не  было  даже  у  него  или  его  друга  по  арене Ардада. Она  просто  выдернула  Мисму  из-под  лежащего  на  боку скорпиона. И  из-под  тел  мертвых  римских  солдат. И  поставила  на  ноги. И  внезапно все  снова  поменялось, и  Мисма  увидел  перед  собой  очень  красивую женщину  с  длинными  русыми  развивающимися  вьющимися  по  ветру волосами. В  длинной, похожей  на  живой  светящийся  странным  лучистым светом  туман  одежде. Которая, скорее  не  одевала, а  окутывала  тем  светом все  гибкое  и  узкое  в  талии  тело  той, чудесной  невиданной  красоты женщины. На  которой  светились, и  двигались, горя  тем  же  ярким пылающим  и  сверкающим  огнем. И  светом  живые  яркие  звезды.

Подпоясаной  широким  тугим, похожим  на  живую  искрящуюся  живую некую  пыль, поясом. В  самой  ее  гибкой  тонкой  той  талии  в  драгоценных сверкающих  неземным  светом  камнях  с  такой  же  пряжкой. Из-за  спины  ее раскрылись  огромные  оперенные  ярким  живым  горящим  светом  птичьи крылья. И  они  полукругом  опустились  на  Мисму. Обжигая  тем  ярким светом  все  тело  Мисмы  Магония. И  особенно  его  раны.

  Крылатая  женщина  смотрела  на  него  прямо  в  упор  синими  удивительной красоты  светящимися  изнутри  глазами. И  он  завораженный  красотой  ангела  не  в  силах  был  отвести  свой  взгляд. В  этом  взгляде  было  столько страсти  и  любви. Неземной  любви  и  желания  самой  жизни.

  Она  коснулась его  правой  снова  рукой, и  его  всего  обожгло  огнем. Обожгло  все  разом  тело. От  головы  до  самого  низа  ног. Так  обожгло, что казалось, корежит  от  огня  все  тело  под  пробитыми  мечами  и  копьями врагов, окровавленными  его  доспехами  центуриона  шестого  легиона. Мисме было  сначала  больно, но  он  стерпел  эту  боль, потом  стало  так  легко  и приятно  от  ощущений  охвативших  его. Просто  Мисма  впал  в  некое сладостное  любовное  блаженство.

  Он  вспомнил, и  увидел  перед  собой  Сильвию. И  у  Мисмы  закружилась голова, но  он  не  упал. Его  удерживала  неизвестная  какая-то  мощная  сила.

Удерживала  стоя  и  на  ногах. Это  было  похоже  на  гипноз  и  на  чудесный какой-то  неземной  сон. Но  невероятно  приятный  обворожительный  райский сон. Казалось  он  сходит  с  ума. И  он  спросил  как-то  сам  по  себе  вслух, даже  толком  не  слыша  своих  слов — Кто  ты? – только  и  смог  еще произнести  Мисма  Магоний, чувствуя, как  затягиваются  его  на  теле  все раны. И  тут  же, совсем  ушел  из  своего  сознания, охваченый  пылающим лечебным  ангела  Зильземира  всепоглощающим  его  всего  жаром.

                                              ***

  Хароний  Диспиций  Магма, вырвался  сквозь  квадратные  решетчатые  окованные  железом  двери  на  сырой  песок  арены. Он  бросился  бегом  к Ардаду. Это  единственная  теперь  для  него  была  защита. Он  несся  по лужам  и  песку  вместе  с  двумя  своими  рабами  Лакастой  и  Римием. Он  был  с  раной  на  ноге. И, видимо  получил  ее, убегая  от  охраны  Тиберия  или  еще  кого-то. Он, проскочив  быстро, и  хромая, мимо  протиснувшись  со стороны  спины  преторианской  охраны  у  колонны, подлетел  к  Ардаду  и выжившим  молодым  своим  гладиаторам. И  спрятался  за  его  спину, встал, вместе  с  рядом, подхватывая  раненого  с  другой  стороны  стонущего, но пока  еще  в  сознании  Ферокла. Рабы  тоже  забежали  сзади  и  подхватили Ферокла  на  руки, потдерживая  его. Ему  досталось  больше  других. И  он  был  еле  живой.

— На  меня  напали  там! — прокричал  Хароний  Магма  Ардаду — Там  были слуги  Лентула  Вара. Те  мрази  из  его  дома.

— Кто?! – Ардад  прокричал  ему.

  Он  не  спуская  глаз  с  окруживших  и  взявших  их  под  арест  преторианцев, громко  спросил  ланисту  Харония  Магму.

— Арминий  Репта  и  его  прислужник, и  палач  дома  Варов  Касиус  Лакриций! – прокричал  ардаду  Хароний  Магма.

— Твари! — прорычал  Ардад – Вот  куда  все  шло! И  эта  болезнь  нашего Ганика! Это  все  они! Это  все  таже  мразь  Лентул  Вар. И  эта  его  сучонка Луцилла  Вар!

— Они  пытались  меня  убить! – почти  верезжа  от  ужаса, произнес  Хароний Магма – Я  еле  убежал  сюда  к  тебе  под  защиту!

— Они  еще  там?! – прорычал  злой  и  взбешенный, не  спуская  глаз  с  охраны Тиберия  Ардад.

— Нет, они  смылись! — ответил  ему  Хароний  из-за  его  спины — Саданули  меня  в  ногу  ножом  и  смылись! Они  торопились! Думаю, они  по  дороге  уже  на  виллу  Лентула  Плабия  Вара! 

  Он  помолчал  немного, потом  произнес — Хормута  жалко.

  Хароний  уже  тише  произнес, дрожащим  напуганным  голосом  за  спиной Ардада – Они  его  зарезали. Он  прикрыл  меня  собой  и  погиб  из-за  меня. Прямо  там, на  ступеньках  у  выхода  сюда  на  арену. Я  смог  вырваться  и добежать  к  тебе, Ардад.

— У  тебя  был  кинжал – произнес  Ардад, выставив  вперед  топор  в  сторону Преторианцев.

— Они  выбили  его  у  меня  из  рук — ответил  Хароний  Диспиций  Магма — Я  не  успел  им  даже  толком  махнуть, чтобы  защититься. Этот  палач  Лентула Вара, Касиус  Лакриций  выбил  его  у  меня, и  убил  конюха  Хормута. Потом попал  мне  еще  по  ноге.

  Там  на  трибунах  амфитеатра, если  все  улеглось, то  не  без  помощи конечно  преторианцев  Луция  Элия  Сеяна, которые  выхватывали  людей  из толпы  и  куда-то  их  тащили. Куда  и  зачем  непонятно. Наверное, чтобы усмирить  народ  или  пользуясь  моментом  по  приказу  Тиберия  или  самого их  командира  Сеяна, хватали, по  их  мнению, из  толпы  давно  подозреваемых  в  заговоре. Там  были  не  только  обычные  простолюдины, но и  под  замес  попали  некоторые  сенаторы  и  их  жены. Их  быстро  увели  под стражей, куда-то  с трибун, и  трибуны  вскоре  стихли.

  Люди  сбились  в  кучки  и  прижались  друг  к  другу. И  были  сами  уже перепуганы, боясь  расправы  мстительного  и  теперь  невероятно  злого  до бешенства  Тиберия.

  Наступила  тишина. И  на  трибунах  столпился, казалось  весь  народ  Рима. Там  все  и  вперемешку. Все  от  светской  знати  до  обычного  народа  Рима. Там  же  был  и  сам  Тиберий  Клавдий  Нерон. И  его  мать  в  том  же императорском  приндлежащем  только  его  царственной  особе  ложе, с орлами  и  гербами  рода  Юлиев. Но, он  молчал, как  и  все, и  смотрел  на арестованных  преторианцами  выживших  в  этом  бою  на  арене  гладиаторов. Их  ланисту  его  рабов  школы  Олимпия.

  Появился  сам  начальник  охраны  и  командир  преторианцев  Цезаря  и императора  Рима  Тиберия  Сеян. Он  прошелся  быстро  по  песку  арены распинывая  ногами  в  красных  солдатских  калигах  лежащие  упавшие ржавые  мечи  Ноксии, мимо  своей  в  подчинении  охраны. И  подошел  к арестантам  по  узкому  созданному  ему  его  подчиненными  живому  из преторианцев  солдат  коридору. Мимо  стоящих  к  нему  лицом  в  черной короткорукавой  золотом  расшитой  одежде. В  черных  оперенных страусиновыми  перьями  птеругами. Все  как  один  шлемах  и  большими квадратными  щитами  с  символикой  преторианской  гвардии  в  поясах Белтеусах, и  с  мечами  гладиями  на  левом  боку. Держа  на  них  левую  руку, а  правую  подняв  Сеяну  в  знак  приветствия.

— Вы  обвиняетесь  в  покушении  на  императора  Рима  Цезаря  Тиберия Клавдия  Нерона — произнес  громко, чтобы  все  слышали, подойдя  к арестованным, Сеян.

  Он, не  смотря  на  то, что  Ардад  еще  держал  в  его  направлении  свой окровавленный  кровью  врагов  большой  и  острый  топор, произнес – Я  от имени  его  и  по  его  приказу  арестовываю  вас  и  под  конвоем  сопровождаю вас  в  подземелье  этого  амфитеатра. Чтобы  поутру  свершить  вашу  казнь, здесь  же, на  арене. И  прилюдно  как  изменниов  и  заговорщиков.

  Луций  Элий  Сеян  повернувшись  к  Тиберию  стоящему  в  своем  царском  императора Рима  смотровом  ложе, совершив  поклон  головой  царственной  особе  и  его матери  Ливии, повернулся  к  старшему  из  Преторианцев.

 — Арестовать  всех! И  посадить  под  стражу  в  подвал. И  сейчас  же, всех  до единого, до  последнего  раба! – произнес, громко  отдавая  команду, командир  Преторианцев  Сеян – Всех  ланист  и  их  гладиаторов, кто  выжил. И также  всех  их  рабов.

  Старший  преторианец, отдав  честь  вытянутой  рукой  Сеяну, отдал  приказ остальным  о  взятии  под  стражу  всех  здесь. И  обратился  к  Ардаду, чтобы тот  бросил  топор. Ардад  подчинился. Биться  было  уже  нет  смысла. И  еще против  этих  преторианцев  Тиберия. Силы  были  неравные. Эти  ребята были не  слабее  его  самого  и  не  менее  умелые  во  владении  своим  оружием. Так, что пришлось  подчиниться. И  Ардад бросил  в  сторону  тот  топор.

  Их  повели  сквозь  строй  преторианцев  в  направлении  квадратных окованных  железом  дверей, из  которых  выходили  биться  насмерть  все гладиаторы. И  только, что  вышел  сам, Луций  Элий  Сеян. Который, шел впереди  арестованных. А  за  ними  следовала  стража  и  старший  из Преторианцев.

  Преторианцы  Тиберия  всех  растолкали  по  подземным  зарешечатым  на самом  низу  амфитеатра  тюремным  камерам. Всех  в  разные. И  Капуи  и Помпеи, и  саму  школу  Олимпию.

— Это  конец! – произнес  громко  Хароний  Диспиций  Магма  в  ужасе  и  панике  с горьким  разочарованием  в  своей  жизни  ланисты, произнес  он, глядя  в черные  глаза  посмотревшего  со  своего  высокого  роста  эфиопа  Ардада.

— Это  все  Лентул  Плабий  Вар – произнес  ему  в  ответ  в  дикой  неистовой злобе  и  горечи  Ардад – Эта  сволочь  все  сделала. Если  бы  я  смог дотянуться  до  его  шеи! Он  тот  раз  сделал  тоже  и  сейчас  повторил! Мразь сенаторская! Он  и  его  дочь, эта  сучонка, Луцилла  Вар! 

   Ардад  неиствовал  просто  от  гнева  и  бешенства  не  в  силах  успокоиться по  отношению  к  паникующему  перепуганному  и  удрученному  ожидаемой скорой  своей  гибелью  своего  хозяина  Харония  Магмы. Он  весь  в  крови. И своей  и  чужой  и  в  резанных  поверхностных  ранах, стоял  теперь посередине, как  и  все  арестованные  Переторианцами  Тиберия  в  отдельной подземной  каменной  в  решетках  большой  обширной  камере. Расчитанной на  целый  табун  животных  или  целую  кучу  заключенных  здесь  людей — Боги  наши  отвернулись  от  нас  сегодня — вдруг  произнес  Ардад – Это  наши грехи  отвернули  их  от  нас  всех. Это  за  предательство  наше  Хароний. За нашего  Мисму  Магония, которого  нет  среди  нас. Я  знал. Это  за предательство –

  Похоже , стало, что  и  сам  Ардад  запаниковал, вспомнив  свою  вину  перед бывшим  другом  по  арене. С  которым, бились  спина  к  спине  против множества  гладиаторов  Капуи  и  Помпеи  в  свое  время. Ардад  понизил  до шепота  свой  громкий  командный  гладиатора  Ритария  голос. И  Ганик выбыл  из  игр  за, тоже  самое. Это  Боги  его  оттолкнули  болезнью  от  нас. Мы  обречены  и  это  точно.

— Как  же  теперь  моя  вилла  Олимпия?! И, мои  там  все  рабы, Ардад?! – паникуя  в  горьком  отчаянии, произносил  Хароний  Диспиций  Магма. И не мог  теперь  успокоиться — Им  всем  конец  без  нас  Ардад, как  и  нам! Всем конец! – он  стал  панически  в  отчаянии  том  твердить.

  Хароний  говорил  уже  подругому. Он  не  чувствовал  себя  теперь полноправным  хозяином  своих  рабов  и  слуг. Он  практически  поник  духом.

— Моя  Лифия! — произнес  Ардад — Ганик, Марцелла.

  Он   посмотрел  на  уже  без  сознания, висящего  на  плечах  и  руках  рабов Лакасты  и  Римия  Ферокла.

— Нам  конец! — произнес  снова  в  ужасе  с  горечью  в  голосе  Хароний  Магма.

                                               ***

— Ардад! Хароний! – прокричал  в  бреду  Ганик. В  бреду  своих  сновидений — Я  иду  к  вам!

— Милый  мой – причитала  в  слезах  Алекта, держа  его  за  руки  своим девичьими  руками. Она  опустила  свою  с  распущенными  черными, вьющимися  германки  любовницы  волосами  голову  ему  на  грудь. И  только знала, что  плакала, как  и  ее  подруга  Миллена. С  другой  стороны  Ганика постели. И  тоже  обняв  его  своими  девичьими  руками, рыдала  навзрыд, как ненормальная, глядя  в  его  заросшее  густой  небритой  черной  щетиной молодого  Ритария  гладиатора  лицо. Лицо  измученное  внезапной необъяснимой  болезнью.

— Я  видела, как  Сивилла  выходила  от  него — произнесла, плача, как  и  все женщины  Марцелла – Она  торопилась  исчезнуть  из  Олимпии. И  я  это видела  и  поняла, что  что-то  случилось.

— Его  эта  сука  чем-то  напоила? — возмущенно  ругалась  старая  испанка  Иния – Что  он  теперь  и  не  живет, и  не  умирает. Что  с  ним  никто  не знает  и ничего  не  может  сделать.

— Убить  Сивиллу  эту, тварь  мало — произнесла  ее  землячка, тоже  испанка  и тоже  в  почти  преклонных  годах  Феофания, прижав  к  себе  рабыню двадцатилетнюю  парфянку  Цестию.

  Миллемид  висел  незримо  и  неощутимо  для  обычных  смертных  над  самой  кроватью  Ганика, и  наблюдал  за  всеми, оценивая  их  заботу  о  его теперь  подопечном, как  сыне  ангела  и  всю  их  к  нему  любовь. Он  был потрясен  такой  любовью  и  преданностью  всех  этих женщин. И  их привязанность  к  Ганику. Словно  без  него  у  них  уже  не  будет  никакой жизни. Он  был  всеобщий  их  любимец  и  молодых  и  старых  уже  служанок и  рабынь  виллы  Олимпия. Он  их  также  всех  любил. И, наверное, умер  бы за  всех, если  бы  пришлось. Эта  часть  Миллемида  делала  соответствующие выводы. Видя  жертвенную  преданность  всех  вокруг  и  сплоченность, которых  объединила  общая  беда. Такое  бывает  крайне  редко. Да  еще  на этой  утонувшей  в  крови  и  грехах  земле.

— Я  помогу  вам  всем – сказал  он, этой  своей  частью  ангела, передавая информацию  второй  своей  летящей  по  Апиевой  дороге  части  Миллемида, врывающегося  в  ворота  Рима, разбросав  стражу  вихрем  пыли  у  его  ворот.

    Он, знал, что  случиться  дальше. Он  это  увидел  в  болезненном  сознании Ганика, и  понесся  по  улицам  Рима, сметая  все  вокруг  и  опрокидывая вихрем  дорожной  пыли  все, что  было  на  его  пути. Он  спешил. Он  должен был  успеть, как  можно  быстрее  сделать  это. Все  остальное  было  сейчас неважно. Только  их  спасение. Он  и  так  опаздывал. И  поэтому спешил, проносясь  мимо  триумфальных  римских  арок  и  колоннад  храмов, римских Богов. Пугая  горожан  и  разгоняя  толпы  людей  на  площадях  тем  своим поднятым  своей  астральной  энергией  вихрем  внутри  которого, был  сам Миллемид.

  Подлетая  к  главному  амфитеатру Рима  вихрь, исчез, как  его  и  не  бывало, и  только  черная  практически  неуловимая  человеческим  глазом  тень  ангела проскользнула  сквозь  входные  большие  закрытые  плотно  деревянные окованные  железом  двери  и  металлические  решетки  вниз  в  темноту коридоров  его  и  подземелий.

                                               ***

  Мисму  Магония  нашли  уже  под  вечер, когда  село  солнце, недалеко  от повалившейся  набок  одной  из  полусожженых  солдатских  палаток  в  самом центре  лагеря. Нашли  уже  после  кровопролитного  кошмарного  побоища.

Одного  из  немногих  выживших  в  этом  сражении. Среди  полузгоревшей почти  до  основания  римской  крепости. Без  своих  живых  солдат  и  друзей.                                            

Одного  израненного, но  живого. Его  раны  уже  порядком  затянулись, и  не было  крови. И  Мисма  сам  встал  на  свои  ноги. И  не  в  силах  был  понять и оценить  до  самого  конца, что  с  ним  произошло. Он  был  просто  без сознания. И  помнил, что  умирал  от  потери  крови  среди  мертвых  тел римских  солдат.

  Шел  проливной  дождь, который  начался  внезапно, и  как-то резко  и  все  смешалось  и  кровь, и  грязь.

  Он  помнил  все  в  дыму  и  весь  практически бой, но  немог  до  конца  понять  свое  исцеление  и  спасение. А  главное, кого  он  видел  перед  собой.

Но  тот, кто  его  выдернул  из-под  самострела  скорпиона  из  кровавого месива  и  трупов  легионеров  был  явно  друг. Видимо, это  он  исцелил  его тем  ярким  лучистям  и  довольно  болезненно  обжигающим  светом. Раны  на ногах  практически  затянулись. Даже  пропоротый  кривым  мечем  гуннов  бок.

  Мисма  Магоний  осмотрел  себя, стоя  перед  двумя  такими  же, как  и  он, счастливчиками, выжившими  в  этом  сражении. Он  сбросил  испорченные ударами  мечей  врагов  свои  доспехи. Оставил  только  пояс  Белтеус, уцелевший  каким-то  чудом  на  изрубленных  римских  Центуриона  латах. И  меч  гладий  и  кинжал. Подобрал  свой  шлем.

  Тога  воина  была  залита  кровью  своей  и  варваров. И  тоже  порваная  и порезаная  вражеским  оружием. Но  Мисма  оставил  ее  на  себе  пока, чтобы не  ходить  совершенно, практически  голым  среди, таких, же  израненных, но выживших  своих  солдат.

  Уже  темнялось  и  близилась  ночь. Немногие  уцелели, и  от  легиона  мало что  осталось. И  по-всему  было  видно, что  еще  одной  такой  атаки  уже  не выдержать. Нужно  было  бросать  крепость  и  отходить  или  дожидаться нового  подкрепления.

  К  Мисме  Магонию  подбежал  какой-то  молодой  солдат, из, тоже выживших  и  сказал, что  его  хочет  видеть  сам  генерал  Гай  Семпроний  Блез. И  Мисма  пошел  в  направлении  центра  военного  крепостного  лагеря, где  стоял  главный  шатер  их  командира.

  Пока  Мисма  Магоний  шел  к  Блезу  на  него  пялились, все  кто  остался  в живых, и  отдавали  честь, вытянув  вперед  в  приветствии  правую  руку. Здесь мимо  его  проносили  раненых  и  убитых. Все  было  еще  в  дыму. И  не  все было  до  конца  потушено. Многие  палатки  солдат  легиона  просто  сгорели дотла, и  от  них  ничего  совершенно  не  осталось. И  того, что  было  внутри.

  Он  решил, сначала, поискать  своих  погибших  друзей, но  не  нашел  никого. Видимо, их  уже  унесли  могильщики. И, скорее  всего  уже  похоронили, когда он  еще  лежал  исцеленный  от  ран  без  сознания.

  Мисма  проходил  между  рухнувших  под  ударами  бревенчатого  тарана крепостных  ворот. Откуда  он  бросился  с  Хавлесием  Маркусом  и Пуллионом  Демиусом  на  врага  к  центру  лагеря. Пока  варвары  не  загнали их  троих  на  поваленные  в  сражении  оборонительные  самострелы скорпионы. И  тут  чуть  Мисма  Магоний  не  встретил  свою  смерть.

  Он  посмотрел  на  рухнувшие  ворота. Буквально  ращепленных  и разваленных  надвое  посередине. Здесь  же  лежали  и  большие  из строганного  бруса  с  них  сломанные  пополам  запоры, выбитые  ударами  из дверных  петель  бревенчатого  тарана.

  Мисма  еще  раз  прошел  мимо  того  места, где его нашли живого и исцеленного неким  похожим  на  женщину  с  крыльями  существом  солдаты  легиона.

  Он  остановился  и  смотрел  на  лужу  крови. Под  самым  опрокинутым  набок  скорпионом. Тут  он  лежал  в  куче  мертвых  тел  своих  же  солдат. Здесь  же  должны  были, где-то  недалеко  лежать  Хавлесий  Маркус  и Пуллион  Демиус.

  Мисма  стоял  и  молча, глядел  на  кровавую  под  скорпионом  лужу. Неизвестно, что  сейчас  происходило  в  его  голове, но  что-то  переломилось в  сознании. Вероятно, он  вспомнил  всю  свою  прожитую  жизнь. Все  свои  на  арене  Рима  сражения  и  пролитую  вот  также  чью-то  кровь. Может, наоборот, думал  о  жизни  и  как  теперь  выжить. Может, даже  о  том, что  зря связался  с  Римской  армией. Вполне  вероятно, он  думал  о  Сильвии. И  о мирской  теперь  жизни. О  своем  скором  возвращении  домой.

  Постояв  еще  немного, Мисма  Магоний  пошел  к  главному  военному большому  шатру  генерала  Блеза. Надо  было  показаться  командующему, раз прошелся  слух  о  его  чудесном  исцелении  в  этом  кровавом  аду.

  Этот роковой  бой  заставил  Мисму  Магония  пересмотреть  всю  свою  жизнь. Всю в  корне. Он  захотел  к  Сильвии. Он  захотел  в  Селенфию. Он  соскучилься по  любимой. И  захотел  домой.

                                                ***

  Арминий  Репта  и  Касиус  Лакриций  неслись  на  лошадях, что  мочи, гремя сбруей  и  подымая, столбом  за  собой  пыль  от  копыт  по  Апиевой  дороге. Они  торопились  доложить  своему  хозяину  о  сработавшем  плане, как Лентул  Плабий  Вар  им  поручил  сделать. Чуть  ли  не  наперегонки, они летели  на  лошадях  по  Апиевой  дороге  в  сторону  загородной  виллы  Варов.

  Становилось  темно, и  они  спешили, как  могли, лишь  бы  успеть. Там уже их  возвращения  ждали. Ждали  все, от  городской  жандармерии  во  главе  с другом  старшего  Вара  Марком  Квинтом  Цимбеприусом, дочери  Луциллы Вар  до  самого  Лентула  Плабия  Вара.

— Смотри  не  загони  коня! — прокричал  Касиусу  Лакрицию  Арминий  Репта, подлетая  в  своем  черном  плаще  Пенуле  с  капюшоном  на  холке  скачущей рысью  лошади.

— Тебе  того  же! — ему  в  ответ  прокричал  Касиус  Лакриций, подлетая  всем своим  почти  стокилограммовым  бывшего  гладиатора  раба  телом  воздух  на запаленной  скачкой  под  собой  лошади. И  держась  за  длинную  уже  мокрую  потную  гриву.

— Уже  недалеко  осталось! — прокричал  ему  Арминий  Репта.

— Сам  вижу! — снова  ему  в  ответ  прокричал  Касиус  Лакриций — Все  уже заждались  наверняка  нашего  появления  с  результатами.

— Не  получилось  у  меня  с  этим  чертовым  Харонием  Магмой! — прокричал Арминию  Репте  Касиус  Лакриций – Не  говори, пока  хозяину  про  это! Я ему  обещал  лично  Харония  прирезать! Не  вышло! Верткий  оказался  гад! Его  конюх, этот  араб  подвернулся  под  нож! Молчи, понял  меня?! Я  сам  ему  потом  расскажу, как  так  вышло! Понял?! — Касиус  Лакриций  орал  во всю  глотку  на  всю  округу, летя  почти  бок  о, бок  с  Арминием  Рептой  и оглушая  его  тем  криком.

— Да, понял я! Не  ори  только! Я  уже  оглох  от  тебя! – в  ответ  прокричал  ему  Арминий  Репта.

— Я  этого  Харония, почему-то  невзлюбил  с  первого  взгляда! — проорал  снова Касиус  Лакриций — Не  нравился  он  мне  все  время, когда  приезжал  к нашему  хозяину! Заносчивый  сволочь! Сам  недалеко  ушел  от  раба, а  туда же. Вел  себя  со  мной  как  какой-нибудь  сенатор, как  шишка  римская. Хозяин  и  то  по  проще  в  отличие  от  него.

— А  тебе  вообще  когда-нибудь  кто-нибудь  нравился! — прокричал  ему  в ответ  Арминй  Репта.

— Да, его  подружка  Сивилла! – прокричал  снова  Касиус  Лакриций – Та  еще шлюха! Я  ее  драл, когда  она  была  рабыней  у  дочери  нашего  хозяина!

— Ну  и  как?! — снова  прокричал  Арминий  Репта.

— Понравилось! — заржал  Касиус  Лакриций.

— Да, не  ори  ты  так! Я  ничего  уже  не  слышу! — прокричал  снова  Арминий Репта. И  прокричал  в  ответ  Касиусу  Лакрицию – Это  он  у  нас  перед  нами себя  так  вел. Я  знаю  на  своей  вилле, он  совсем  другой. Со  своими  рабами и  слугами.

— Ага, со  своей  Сивиллой! — Касиус  Лакриций  проорал  снова  и  заржал  на всю  Апиеву  дорогу.

  Они  вдвоем, чуть  не  налетели  на  крестьянскую  повозку  с  возницей стариком, женщиной  и  двумя  маленькими  шестилетними  детьми. В  густой пыли  от  ног  лошадей, они  чуть  не  налетели  на  них. И  не  врезались  в  их лошадь  и  повозку.

  Резко  затормозив  Касиус  Лакриций  заорал  на  едущих, и  напуганных  на дороге, выругавшись, на  чем  свет  стоит. И, поворачивая  свою  лошадь  мимо той  крестьянской  повозки. Тоже  самое, прокричал  и  Арминий  Репта, чуть не  слетев  при  торможении  со  своего  скакуна.

  Дети  на  повозке  напуганные  и  обнятые  напуганной, как  сам  крестьянин старик, молодой  лет  тридцати  крестьянкой  заплакали. А  взбешенные  оба всадника, как  и  их  лошади, быстрой  скачкой  понеслись  дальше  сворачивая уже  на  повороте  по  отведенной  отдельной  и  выложенной  булыжником, как и  Апиевая  дорога  к  вилле  Варов.

                                              ***

  Они  здесь  были  все. Все  обреченные  на  смерть. И  Миллемид  нашел  их. Уже  в  темноте  наступающего  вечера. Во  мраке  каменных  сырых  подвалов, здесь  в  глубине  амфитеатра. Всех  из  Олимпии. Он  нашел  их  и  проник внутрь  гигантского  в  колоннадах  статуях  и  многоэтажных  переходах здания. Здания  с  подвалами  и  тюремными  в  самом  низу  камерами. В решетках  для  содержания  животных  и  перступников. Гораздо  ниже  камер, где  находились  сами  гладиаторы. Это  место  было  просто  кошмаром  из сновидений. В  цепях  и  кандалах  на  стенах  и  затхлым  сырым  холодным запахом  от  всего, что  тут  находилось  ранее. Теперь  это  место  было пустым, и  здесь  содержали  теперь  тех, за  кем  он  прилетел  из  самой Олимпии. Они  все  друзья  его  подопечного  теперь  Ганика. И  он  обязан  был  их  защитить  и  спасти. Миллемид  и  так  припоздал. Он  должен  был быть  гораздо  раньше. И  появиться  хотел  еще  во  время  последнего  боя, но опоздал, держа  под  контролем  разум  больного  спящего  в  бреду  Ганика. Но он  все  же  здесь. И  он  успел. И  что  самое  главное  были  живы  те, кто должен  был  выжить  ради  самого  Ганика. Они  были  в  отдельной  такой  вот заделанной  высокими  толстыми  железными  решетками  камере. По одну сторону  прохода  между  ними. По  другую  сторону  были  другие заключенные  из  других  школ  Рима. Из  Капуи  и  Помпеи. Там  были гладиаторы  и  ланисты, приговоренные  теперь  к  смерти  за  покушение  на царственную  особу  Рима. За  дебошь  на  арене  и  беспорядок. Их  всех  здесь было  немного. Многие  погибли  в  результате  последней  свалки  и  кошмарной  резни. И  часть, которых  перебила  личная  охрана  Тиберия  в момент  их  задержания  и  ареста. Были  и  те, которые  сами  себя  убили   прямо  на  арене  понимая  последствия  и  наказания  за  содеянное. Но некоторые  были  малодушны, чтобы  такое  совершить, и  отдались  на милость  императора. Но  милости  от  Тиберия  было  ждать  как  в  пустыне дождя. Особенно  после  такого, когда  копье, прилетевшее  в  кресло  его царственной  матери, чуть  не  пригвоздило  Ливию  на  глазах  ее  сына.

  Приговор  был  однозначным  и  не  подлежал  оправданию, и  милости  ждать было  бессмысленно. Всех  скоро  здесь  же  должны  были  казнить. Выведя  из этих  губительных  своей  вонью  и  сыростью  подвалов, где  по  соседству даже  были  специальная  пыточная  и  разделочная  трупов  для  прокорма животных  людоедов  для  игр  на  арене. Практически  все, кто  из  Капуи  и Помпеи  были  в  правой  половине  этой  тюрьмы. Но  Миллемиду  нужны были  те, кто  был  в  левой  половине  подземных  этих  зарешеченных решетками  казематов.

  Он  совершенно  не  видимым, остановился  напротив  их, и  смотрел  на  них, тех, которых  видел  еще  вороном  на  тренировке  в  самой  Олимпии. Тех, кто выжил  после  бойни  на  арене  Рима. Это  были  два  раба Лакаста  и  Римий держащие  на  своих  руках  еле  живого  всего  в  крови  израненного  и наскоро, буквально  на  ходу  перевязанного  грубо  ими  же  фракийца гладиатора  сектора  Ферокла. Практически  голого  всего  в  одной  сублигате. Без  оружия  шлема  и  прочего  своего  снаряжения, сброшенного  еще  там, на поле  боя  на  желтом  залитом  кровью  под  проливным  дождем  песке. Здесь же  был  и  ланиста  Хароний  Диспиций  Магма, прижавшися  к  рабам  и раненому  и  с  трудом  еще  стоящему  на  ногах  Фероклу. Хароний  и  сам  был  ранен. И  промок  весь  от  проливного  льющего  до  сих  пор  с  небес дождя. Он  был  тоже  ранен  в  правую  ногу. И  тоже  наскоро  перевязан какой-то  тряпкой. И  постоянно  поджимал  больную  раненукю  свою  ногу под  короткой  промокшей  от  дождя  тогой. И  рядом  с  ним  стоящий  лицом ко  всем  его  верный  подручный  гладиатор  ветеран  Ритарий  Ардад.

— Никогда  не  предполагал, что  окажусь  здесь — произнес  громко  Ардад Харонию  Магме – Я  здесь  не  был  никогда.

— Я  тоже — произнес  еле  слышно  Хароний  Магма, напуганный  и  выпученными  глядя  зелеными  глазами  на  Ардада – Что  нам  теперь  делать? Нам  конец,  Ардад. Это  правда?

  Хароний  даже  как  бы  еще  не  верил  и  спращивал  его – Это  просто  какой-то  дурной  бредовый  сон.

  Он  произнес, сквозь  выступившие  в  его  выпученных  зеленых  глазах  слезы – Мне  бы  сейчас  проснуться.

— Мне  бы  тоже – произнес  ему  Ардад.

  Хароний  стоял  на  одной  ноге, будучи  раненым  в  другую  с  кровавой  повязкой, опираясь  на  раненого  Ферокла. И  прижавшись  спиной  к  холодной  каменной  стене.

  Ферокл  в  полуобморочном  состоянии, что-то  теперь  бормотал, уже  закрыв глаза  фракийца, и  опустил  ослабевшую  на  шее  голову  на  окровавленную  в порезах  от  мечей  и  копий  противников  свою  широкую  секутора гладиатора  грудь. И  если  бы  не  рабы  Лакаста  и  Римий, то  уже  упал  бы  на  каменный  пол  тюремного  подвала.

  Ему  не  слабо  досталось, и  он  был  в  состоянии  шока. И  не  соображал  уже  ничего, а  только  бурчал  в  бреду  себе  под  нос, что-то  о  вине  пред Гаником  и  всеми. И  произносил  имя  своей  любовницы  Марцеллы.

— Что  с  нами  будет? — снова  произнес  Хароний  Диспиций  Магма  своему подручному  Ритарию  ветерану  Ардаду, глядя  на  него  своими  зелеными  глазами, прямо  ему  в  такие  же  обреченные, как  и  у  него, черные  негра  эфиопа  глаза. Стоящего  перед  ним  своей  огромной  массой  черного  мокрого  от  пота  дождя  и  крови  порубленных  им  на  арене  врагов. В изорванной  и  свисающей  на  одном  плече  серой  гладиаторской  короткой тунике. И  держащего  руки  на  своем  широком  гладаиаторском  из  кожи  в  медных бляшках  поясе.

— Ничего — ответил  уже  тише  ему  Ардад – Просто  казнят. Как  и  тех  за  теми решетками.

  Он  кивком  мокрой  от  дождя  головы  показал  на  сидящих  и  как-то странно  присмиревших  в  полной  теперь  тишине  в  прошлом  их  вечных противников. Те  казалось, там  спали. Он  даже  обернулся  и  посмолтрел  в поумрак  других  в  решетках  тюремных  подвальных  камер. И это действительно  было  странно. Именно  сейчас, когда  расправа  уже  была  не за  горами.

 — Просто  казнят  и  все — повторил  Ардад, всматриваясь  в  странную  по  ту сторону  решеток  и  прохода  между  ними  темноту  и  тишину. Только  что  там  галдели  и  плакались  о  своей  прискорбной  теперь  участи  и  судьбе, а  теперь  молчат  или  спят.

— Они  там, наверное, спят – произнес  Ардад — Или  мне  так  кажется?

  Он  внимательно  смотрел  в  полумрак  туда, где  были  еще  пленники  этого каменного  глубокого  подвала.

— Нет, точно  спят — произнес, удивленный  Ардад.

— Что  там, Ардад? – произнес  еще  больше  потрясенный  ужасом  и  страхом Хароний  Магма — Они, что  все  там  разом  уснули?

— Похоже  на  это – ответил  ему  тихо  сам  напуганный  Ардад — Что-то происходит  непонятное. Что-то  еще  с  той  свалки  на  арене. Еще  там  уже  счто-т о начало  происходить, Хароний.

  Он  повернулся  спиной  к  Харонию  Магме. А  тот  прижался  к  его  негра эфиопа  широкой  гладиатора  Ритария  Олимпии  спине. За  спиной  к Харонию  прижались  и  его  рабы, потдерживающие  уже  практически свисающего  на  их  плечах  и  руках  Ферокла. Они  порядком  уже  сами уставшие  еле  держались  сами  на  ногах, но  все  же  держали  тяжелого повисшего  на  них  израненного  в  полуобморочном  состоянии  гладиатора фракийца. Здесь  все  уже  забыли, кем  они  были  там  наверху, и  в  своей жизни. Все  здесь  были  в  равном  теперь  положении, положении, обреченных на  смерть  смертников.

  Вдруг  и  как-то  внезапно  перед  их  смотрящими  в  сторону  зарешеченого между  камерами  подвалов  и  решетками  появился  человек. В  самом полумраке, он  был  четко  виден  своим  высоким  силуэтом. Как  тень. Да, в прочем, это  и  была  тень. Тень  в  длинной  одежде  человека. Человека  с развевающимися  на  невидимом  ветру  длинными  волосами. В  длинной искрящейся  странным  ярким  светом  до  самого  каменного  пола  одежде. Внтури  некоего  легкого  пока  еле  заметного  призрасного  свечения. Которое  разгоралось  все  ярче  как  огонь. Жвой  яркий  лучистый  огонь.

И  внутри  этого  света  был  человек. Скорее  некая  фигура. Фигура  человека. Это  был  мужчина. С  острым  взглядом  черных  глаз  и  миловидным  скорее  женским  даже  лицом. С  черными  длинными  вьющимися  на  невидимом  ветру, словно  змеи  черными  волосами. Очень  длинными  и  развивающимися  на  этом  незримом  ветру. Та  фигура  высокая  и  стройная, медленно  пошла к  ним. Ступая  плавно, будто  паря  над  камнями  запыленного  тюремной  пылью  пола. И  его  светящаяся  длинная  до  самого  каменного  пола  подвала  одежда  хладмида, просто  перетикала  по  его  телу. Она  не  была  похожа  на  одежду  римлян. Она  выглядела  несколько  иначе. Она  светилась  и  была  будто  соткана  из  яркого  слепящего  света. И  по  этому  свету  перемещались  звезды. И  подпоясана  странным, словно  из  черной  живой  пыли  поясом. На  котором, блестели  и  светились  тоже  невиданной  красоты  в  пряжке  жрагоценные  изумруды.   

  Этот  длинноволосый  с  развивающимися  на  незримом  невидимом  ветру черными  локонами  волос, очень  на  вид  красивый  брюнет. Очень  красивый  брюнет. И  очень  на  вид  молодой. Он  просто  прошел  сквозь  эту  из  длинных вмонтрированных  в  каменный  пол  и  потолок  металлических  прутьев решетку. Просто  как  нож  сквозь  масло  или  даже  еще  проще. Он  ее  даже не  ощутил. Просто  прошел  и  все, словно  той  решетки  и  не  было  вовсе. Словно  она  была, вообще  ничем  и  не  была  на  его  пути. И  по  всему  было всем  присутствующим  видно, что  для  него  это  вообще  была  не  преграда, равно  как  и  эти  подвальные  амфитеатра  тюремные  стены. И  стало  как-то вокруг  тихо. Как-то  странно  тихо. Будто  исчезли  все  звуки  вокруг. И образовался  какой-то  странный  отдельный  мир  здесь. В  этом  амфитеатра самом  нижнем  подземелье. И  остались  только  он  и  они. Эти  пятеро  из  выживших  на  арене  Рима. Те, кто  теперь  видел  его, были  в  оцепенении  еще  большего  удивления  и  ужаса, охватившего  их  разум  и  тела. Еще  большего  ужаса, чем  там, на  кровавой  арене. Видавшие  много  чего, но такого  они  не  видели  своими  глазами  никогда. И  это  приводило  их  в  еще больший  ужас. Ужас  идущий  прямо  к  ним. Медленно  и  плавно, будто плывя  над  этим  каменным  полом. Для  них  это  было  страшнее  теперь, чем сама  смерть. И  теперь  было  для  них  неизвестно, что  было  бы  ужаснее, сама  смерть  или  то, что  они  теперь  перед  собой  видели.

  Этот  пришелец  из  не  откуда, засветился  сильнее  еще  ярким  лучистым, вокруг  себя  живым  и  подвижным  необычным  светом. Странным  таким  же, как  и  он  сам  и  его  одежда. Исходящим  тоже  из  него, Откуда-то  изнутри  и  как  из  какого-то  внутреннего  источника, внутри  этого  идущего  к  ним  медленно  человека. Этот  яркий  слепящий  обычные  глаза свет разлился  по  этой  тюремной  подземной  камере, заполняя  каждое  ее пространство  и  все  уголки  тюремного  глубокого  и  сырого  в  металлических  толстых  решетках  подвала. Свет  разлился  по  всему  подвалу, освещая  все  вокруг, каждый  камень  в  кладках  стен. Вспыхнув  как-то  внезапно, и  сразу  когда  тот  пришелец  приблизился  к  тем, к  кому  он пришел, протиснувшись  сквозь  высокие  толстые  тюремные  железные решетки. И  ступая  по  тому  полу  золочеными  сверкающими  из-под  той  светящейся  светом  живой  и  подвижной  в  звездах и  галактиках  на  своем теле  монашеской  хламиды  сандалиями. От  его  предвижения  оставался видимый  текучий  лучистый  из  света  след, который  медленной  за  спиной неизвестного  и  загадочного, взявшегося  из  неоткуда  незнакомца  растворялся  в  полумраке  подвала.

  И  он  шел  именно  к  ним. Медленно, но  уверенно, как  бы  плывя  над самым  каменным  запыленным  полом, осторожно  приближаясь  к  Ардаду Харонию Диспицию  Магме, и  рабам  Лакасте  и  Римию, держащим полуживого, еще  на  своих  руках  Ферокла. И  те, вытаращив  свои перепуганные  в  паническом  страхе  глаза, молча, пятились  назад  от невиданного  ранее  пугающего  их  сказочного  на  вид  молодого  и  красивого как  женщина  черноволосого  высокого  брюнета. Они  закрывались  свободной  рукой  и  щурились  от  яркого  ослепительного  света.

— Кто  ты?! – первым  выпалил  в  испуге  Ардад, закрывая  собой  и  своей широкой  гладиатора  Ритария  ветерана  спиной  остальных.

— Скажем  друг – произнес  красивый  как  молодая  женщина  сказочный незнакомец — Скажем, друг, друг  вашего  Ганика – он  уточнил, глядя  на  всех своими  черными, как  ночь  сверкающими  неподвижными  широко открытыми  глазами. И  свет  его  исчез, а  он  остался.

 — Я  пришел  за  всеми  вами – произнес  этот  незнакомец  и  приближался  к  стоящим.

  Миллемид  шел  медленно  все  ближе, подходя  к  первому, стоящему  перед ним  Ардаду. А тот, расставив  свои  эфиопа  негра  гладиатора  руки, закрывал собой  остальных, отгораживая  от  возможной  опасности.

— Ты  пришел  за  нашей  смертью  или  жизнью?! — произнес, дрожащим голосом, выдавив  из  себя  и  из-за  спины  Ардада, прижимаясь  к  рабам  и раненому  Фероклу. И  пятясь  со  всеми  назад  к  каменной  стене  подвала, Хароний  Магма.

  Пришелец, как-бы  поискал  глазами  говорившего  за  спиной  высокого, в короткой, шерстяной  оборванной  в  жестоком  смертельном  поединке, и забрызганной  кровью  врагов  серой  тунике  негра  гладиатора. Того, кто  это  произнес. Быстро  пошевелив  своими  черными, как  ночь глазами  по  сторонам, и  как  бы  пытаясь  заглянуть  за  Ардада, произнес  в ответ — Смотря, что  вы  подразумеваете  под  словом  смерть  или  жизнь.

   Миллемид  остановился  напротив  Ардада. Возле  раскинутых  его  в  стороны  мускулистых  и  сильных  рук. И  глядя  в  его  негра  почти  такие  же  черные, как  и  у  него  ангела  Миллемида  глаза, произнес  снова — Понятие жизнь  или  смерть  для  нас  и  вас  людей  относительно  и  буквально.

— Для  кого  еще  вас?! — громко  произнес  за  Харония  Ардад.

— Нас  Божьих  ангелов  и  вас  людей — ответил, поясняя, всем, сверкнув черными, как  ночь  красивыми  гипнотическими  глазами  Миллемид.

  Он  посмотрел  на  Ардада, весьма  пристально, будто  отмечая  его  отдельно  за  всех  здесь  за  смелость.

— Как  это? – спросил  сам  дрожащим  от  охватившего  его  сердце  и  душу страха  Ардад.

  Он  реально  теперь  боялся. Хотя  никогда  никого  раньше  не  боялся. Опасаться  опасался, того  же  Мисму  Магония, но  бояться…

  Теперь  ему  это  казалось  это  ужаснее  самой  смерти  на  арене. Это  нечто похожее  на  живого  молодого, и  похожего  скорее  видом  на  женщину человека. То, что  Ардад  не  мог  понять  и  объяснить, стоящее  перед  ним, совсем  теперь  уже  рядом  не  было  человеком  в  полном  смысле  слова. Так  как  незнакомец, подойдя  остановился  прямо  перед  ним. Это  было  теперь  страшнее  смерти. И  эта  странная  вокруг  них  появившаяся  сразу  тишина, как  некий  отдельный  теперь  мир. Мир  внутри  этой  подземной  тюрьмы.

  У Ардада  даже  подкашивались  уставшие  от  прошедшего  кошмарного  и кровавого  боя  ноги. И  этот  ужас  за  его  гладиатора  спиной  передаваемый ему  другими, спрятавшимися  за  ним дрожащими  от  страха  пленниками, как и  он  здесь. Все  это  невозможно  было  описать. Все, что  он  теперь испытывал, разговаривая  с  тем, кто  назвал  себя  ангелом. Ему  было  сейчас жутко, но  он, повинуясь  своему  долгу  и  силе, защищал  своего  хозяина  от этого  всесильного  пришельца, понимая, что  если  что, то  им  конец. И  вся его  сила  гладиатора  не  поможет  ни  ему, ни  тем, кого  он  пытался  сейчас защитить. Он  спиной  чувствовал  страх  тех, кто  прятался  за  ним  и прижавшихся  уже  к  каменной  замшелой  подвальной  тюремной  камеры стене, сбившихся  в  кучку  и  дрожащих  от  страха  и  ужаса. Ардад, раскрыв свои  гладиатора  Ритария  объятья, защищал  их, закрывая  собой, и  придавив спиной. Принимая, может  быть  последний  на  себя  и  смертельный  удар.

— Что  ты  сделал  с  теми, кто  в  тех  камерах? — произнес, глотая  комок  в  своем  горле  Ардад, чувствуя  пальцы  Харония  Магмы, вцепившиеся  сзади  в  его  серую  изорванную  и  изрезанную  в  крови короткую  раба  гладиатора  тунику.

— Ничего  собственно — ответил  Миллемид – Они  просто  спят, кроме  вас. Все сейчас  спят  в  этом  амфитеатре. Все  до  последнего  смертника заключенного, охранника  и  раба.

— Кто  он?! – прокричал  в  панике  Хароний  Магма  из-за  спины Ардада – Останови  его!

   Миллемид  ухмыльнулся  и  произнес, не  спуская  черных  гипнотических глаз  с  Ардада – Вам  не  остановить  меня – произнес  Миллемид — Как  не остановить  все, что  происходит  вокруг  вас  смертные. Смертные, у  которых есть  еще  шанс  на  спасение  своего  тела  и  души. Смертные, душа  которых отделима  от  их  тела. И, способна, существовать  отдельно, проходя  либо  Рай, либо  Ад. Вы  можете  жить  еще  и  еще, когда  вновь  возвращаетесь  на землю. Такими  сотворил  вас  мой  Бог. Для  обретения  жизненного  опыта. В отличие  от  нас  ангелов  Неба, смерть  которых  буквальна, без  шанса искупления  и  продолжения  самой  жизни. Наша  жизнь  конечна, когда  к  нам  приходит  смерть. С  самого  сотворения  мира. Это  наша судьба  и  таково  наше  предназначение. Но  мы  способны  творить  все, что  пожелаем  в  отличие  от  вас  смертных, и  вы  не  можете  нам  помешать. И  нас  нельзя убить  руками  смертных. Только  сила  и  воля  самого  Творца  нашего. И  всего  сущего  Бога. Вам  смертным  не  дано  понятие, ценить  саму  жизнь.

Потому  как   вы  легко  убиваете  друг  друга  в  отличие  от  нас  ангелов. И  не видите, как  неупокоенные  ранним  уходом  ваши  души  покидают  ваши  тела. И  потому  не  видите  весь  ужас  самой  сути  смерти. И  сеете  зло  и погибель, не  думая  ни  о  чем. Под  наш  плач, плач  ангелов, вы  творить  зло.

И  нам  приходиться  выправлять  ваши  огрехи  перед  нашим  и  вашим Создателем. И  хотите  вы  или  нет, но  я  заберу  вас  отсюда. Это  то, зачем  я здесь — произнес  Миллемид.

— Ганик! – прокричал  сдавленным  от  ужаса  голосом  Хароний  Диспиций Магма – Ему  нужен  Ганик!

  Хароний  Магма, будто  внезапно  понял, что  и  о  чем. В  отличие  от перепуганного  и  дрожащего, как  и  он  страха  Ардада.

— Он  не  от  мира  сего! – Он  произнес  как  сумасшедший – Я  это  всегда  знал! Его  доброта  и  любовь  всех  и  вокруг  его! Даже  я  купился  на  его доброту  и  расположение. И  мне  он  нравился  больше  других. Даже  Луцилла  Вар  очарована  им! Ему  нужен  Ганик! 

  Он  это  произнес, помогая  уже  потдерживать  раненного, и  без  сознания  Ферокла  своим  рабам  Лакасте  и  Римию. Сам  оперевшись  о  стену и, спрятавшись  за  спиной  Ардада, стоя  на  одной  здоровой  правой  ноге, он  в  своей  тоже  перемаранной  кровью  короткой  белой  тунике выглядывал  из-за  спины  Ардада. Выпучив, в  ужасе  свои  зеленые, широко  открытые  маленькие  глаза  на  Миллемида, в  этот  раз, встретившись  с  ангелом глазами.

— Хароний  Магма — произнес  Миллемид – Я  и  по  твою  душу  здесь. И  это все  твой  раб  Ганик. Он  и  тебя  не  забыл. И  просил  позаботиться  о  тебе, как  и  о, всех, в  Олимпии.

— Тебе  известно  мое  имя?! — Хароний  Магма  произнес  через  страх  и  ужас, удивленный, что  его  имя  известно  этому  светящемуся  странным  ярким светом, похожего  на  человека  существу.

— Заткнись, Хароний! — рявкнул, на  своего  хозяина  Ардад, где  все  уже  были на  равных — Замолчи! И  не  лезь  в  наш  разговор!

— Ну  почему  же! – произнес  громко, перебивая  Ардада  и  оглушая  теперь всех  раскатом  своего  голоса  Миллемид – Он  спросил, я  отвечу! — словно теперь  громовой  рокот  по  каменным  стенам  пробежал  голос  Миллемида.

Дополнительно  пугая  Ардада  и  самого  Харония  Магму  и  его  рабов  Римия и  Лакасту, держащих  бесчувственное  тело  раненного  Ферокла.

 — Я  знаю, все. Все, и  обо  всех  вас. В  вашей  Олимпии — произнес  ангкл.

  Он  замолчал  на  мгновение  и  продолжил — Я  летал  вороном  и  незримой тенью  среди  вас  всех, и  все  обо  всех  знаю.

   Он  смотрел  прямо  и  снова  в  глаза  Ардаду, своими  черными  ангела глазами  в  широко  напуганные  глаза  негра  эфиопа  и  произнес – Я  ангел  Миллемид.

— Ангел? Миллемид, да? – произнес  уже  спокойнее  Ардад – Ты  пришел  за  нашими душами? Тебе  нужны  мы? Зачем?

— Именно  и  только  вы – Произнес  Милеемид  и  голос  Миллемида  стал  спокойнее  и  тише, как  обычный  человеческий —  Я обязан  вас  забрать отсюда. Это  моя  обязанность  перед  Гаником –

   Миллемид  шагнул  вперед  и  Ардад  отступил  на  шаг, расставляя  свои  в стороны  руки. Прижимая  остальных  к  каменной  холодной  стене  подвала.. Продолжая  закрывать  своей  шрокой  гладиатора  спиной  Харония  Магму. Израненного  на  руках  рабов  дома  Олимпия  Лакасты  и  Римия, свисающего бесчувственного  полуживого  еще  Ферокла.

— Я  заберу  вас  отсюда  всех — произнес, наступая  на  них  Миллемид — Из-за любви  Ганика  к  вам. Так  нужно  Ганику. И  я  обязан  это  сделать, ради  него самого  и  его  Небесной  матери. Вы  теперь  под  моей  защитой, как  и  все, кто  на  вилле  Олимпия. Ганик  рвется  защитить  вас, но  я  не  пускаю  его  к  вам. И  сделаю  это  сам – произнес  Миллемид – У  него  своя  судьба. Судьба не  связанная  более  с  вами. И  земля  его  еще  держит, как  и  вы. И  вы должны  отпустить  его. Он  не  принадлежит  земле  уже  и  всем  вам. Он  сын ангела  и  сын  самого  Бога. Но  ему  трудно  забыть  всех  с  кем  был  близок  и  знаком. И  моя  забота  позаботится  о  нем. Он  должен  забыть  вас  всех.

— Забыть  всех! – прокричал  Ардад, все  еще  напуганный  и, не  спуская  своих черных  негра  эфиопа  глаз  с  Миллемида, придавив  спиной  всех  за  собой  к каменной  стене  тюремной  подвальной  камеры – Забыть  Ганика!

— Забыть  навсегда – ответил  ему  прямо  в  лицо  Миллемид. Приблизившись, почти  вплотную  и  видя  самого  упертого  и  самого  сильного  здесь  из  всех и  решительного  человека  перед  собой. Ему  нравилась  такая  смелая  под страхом  вероятной  гибели  решительность. Человека  закрывающего  собой остальных. Самоотверженность  ради  защиты  других. Это  было  похвально, как  и  у  Ганика. Это  было  похоже  на  Ганика.

 — Забыть  навсегда! — Миллемид  повторил  и  его  голос  снова  стал громоподобным, сотрясающим  подвальные  амфитеатра  стены – Он  не  ваш!

И  был  всегда  не  вашим! Но  я  обязан  сделать  то, зачем  прибыл  сюда!

— Убить  нас! — произнес  сдавленно  с  ужасом, глотая  слюну, и  со  слезами  на  своих  вытаращенных  маленьких  зеленых  глазах  Хароний  Диспиций  Магма, из-за  спины  Ардада.

— Заткнись, Хароний! — рявкнул, сверкнув  и  повернув  голову  на  Харония Магму  черными  злыми  уже  глазами  Ардад – Заткнись, прошу  тебя!

— Ты  меня  не  затыкай! – прокричал  Хароний  на  Ардада — Ты  мой  раб! И  не имеешь  право  кричать  на  хозяина!

— Мы  здесь  все  в  одной  лодке, Хароний! — уже  шипя  и  сквозь  зубы, Ардад произнес  своему  бывшему  теперь  хозяину — И  надо  думать, как  спастись! Завтра  нам  всем  конец. Там  наверху  мы  все  сдохнем, как  изменники  Рима! Завтра! Так, что  заткнись, Хароний  и  слушай, что  тебе  предлагают! А  ты  не подходи  ближе!

  Ардад  снова  выставил  вперед  правую  руку, уперев  ее  уже  в  грудь  ангела. Коснувшись  его. Точнее  той  его  светящейся  астральным  ярким светом  одежды. И  его  рука  утонула  в  груди  ангела, провалившись  внутрь, как  будто  в  пустоту. Он  отдернул  руку  вскрикнув. Боль  пронзила  ее  до самого  плеча  гладиатора  эфиопа. Острая  боль  от  ожога.

  Ардад, посмотрел  на  обожженную  свою  мускулистую  руку  Ритария ветерана  школы  Олимпия, и  вытаращил  снова  ошарашено  и  испуганно свои  черные  глаза  на  Миллемида.

 — Слышишь, не  подходи! – он  произнес  опять  ангелу.

Миллемид  удивился  такой  смелости  человека, словно  опешив. Прикосновение  к  нему  человека. Человека, который  не  смеет  его  как  ангела  касаться. Его  черные  глаза  вспыхнули  ярким  недобрым  уже  огнем. И  он, засветился  весь, разбрасывая  из  себя  яркий  искрящийся  во  все стороны  лучистый, заполнивший  все  пространство  подземелье  свет, ослепляя  перед  собой  людей  пленников. Те  в свою  очередь  снва  закрыли  сои  руками  глаза, чтобы  не  ослепнуть.

 — Это  предупреждение  смертный! Не  смей  больше  так  делать! — сказал громоподобным  голосом  Миллемид  на  Ардада. и  потом  уже  проговорил спокойным  и  жестким  голосом — Подходить  я  к  вам  не  буду, но  вы  сами  прийдете  ко  мне.

  И  свет, исходящий  из  ангела  погас  снова. А  Миллемид, просто  стоял  на одном  месте  и  не  двигался  больше.

— А  что  если  мы  не  захотим? — произнес  ангелу  Ардад – Не  захотим  идти  с тобой, ангел  Миллемид?

— Вам  придется  подчиниться — произнес  Миллемид – Или  вас  ждет  завтра смерть  на  арене  этого  амфитеатра, как  и  других.

   Хароний  Магма  уперся  головой  в  спину  Ардада  и  зарыдал. Да, зарыдал, чем  привел  в  удивление  самого  Ардада  и  его  рабов.

 — Значит, смерть — он  простонал  еле  слышно  дрожжащим  голосом.

— У  нас  есть  выбор, Хароний — произнес  Ардад, уже  смягчившись  к страдающему  от  упадка  сил  и  душевного  расстройства  под  страхом  смерти  своему  бывшему  теперь  хозяину  Харонию  Диспицию  Магме. Он, то смотрел  в  испуге  на  Миллемида. И  от  сильного  ожога, посматривая  на свою  руку, то  на  Харония  Магму. Таким  его  не  видел  еще  никто.

— Ты  и  вправду  сможешь  это  сделать? – он  обратился, снова  уставившись  черными  гладиатора  ветерана  негра  эфиопа  глазами, напугано  на  Небесного  ангела.

— И  ты  сможешь  увидеть, снова  Лифию — произнес, не  отрываясь  от  его  глаз  ему  Миллемид.

— Ты  и  про  нее  знаешь? – удивленно  и  напугано  спросил  Ардад.

— И  про  нее  тоже. Я  же  сказал, что  знаю  все  и  обо  всех  в  вашей  Олимпии – ответил  снова  Ардаду  Миллемид – И  про  вашу  любовь. Я  ангел  и  все знаю. Я  спасу  их  тоже. Они  в  опасности, как  и  вы. И  моя  обязанность помочь  всем  вам  и  всем  близким. Всем, кто  связан  с  Гаником.

— А  с  ним, что  будет? — спросил, не  отводя  своих  негра  эфиопа  глаз  с  Миллемида  Ардад.

— Это  не  ваши  уже  заботы, гладиатор  Ритарий  Олимпии  Ардад — ответил, громыхая  на  весь  подвал  громоподобным  голосом, ему  ангел  Миллемид  и  снова  загорелся  ярким  светом. И  свет, исходящий  от  его  астрального  тела  стал  еще  ярче  и  сильнее. Так, что  все  отвернули  свои  головы. И  почувствовали  сами  его  нестерпимый  жар  и  закрыли  глаза. Отвернул  глаза уже  совсем  слепнущий, от  того  света  и  Ардад.

— Я  не  могу  долго  ждать — продожил  громоподобным  раскатистым  голосом Миллемид — Мне  нужно  назад  в  Олимпию — произнес  ангел – Чтобы  спасти остальных  от  надвигающейся  на  них  опасности.

 – Так  вы  идете  или  мне  вас  силой  брать?! – он  грозно  произнес. Миллемид  наперед  знал, кто  будет  его камнем  преткновения  на  земле. Еще 

спустившись  с  Небес, он   успел  побывать  в  доме  Лентула  Плабия  Вара. Еще  до  встречи  с  Зильземиром. И  в  самой  Олимпии. Он  не  в  силах  был изменить  то, что  происходило  с  Гаником  и  вокруг  него, но  все  рассчитал  и  подготовил. И  он  знал  даже  больше, чем  сам  Зильземир. Он  знал  все, что  готовиться  против  Ганика. И  кто  за  этим  стоит. И  теперь  он действовал, отправив  ангела  Зильземира, мать Ганика  в  дом  Варов. В  тот дом, в  который  скоро  попадет  Ганик. И  где  все  решиться, и  всему  скоро будет  подведен  итог.

  Миллемид  вернет  матери  ее  родного  Небесного  сына. И  он  вернет  себе своего  любовника  Зильземира, и  его  обещания  все  себе.

  Он  уже  знал, что Лентул  Плабий  Вар  с  Луциллой  на  пути  к  вилле  Олипия. И  спешил. Спешил  сделать  свое  дело. Спасти  всех, кого  надо  было спасти. И  отдать  Ганика  в  руки  Луцилле  Вар, для  его  появления  в  доме Варов, где  все  и  должно  было  закончиться.

  Он  не  мог  изменить  то, что  происходило  сейчас, но  мог  внести  свои коррективы  в  происходящее. Судьба  Ганика  была  тесно  связана  с семейством  Варов. Так  сложилось  Свыше. И  изменить  ничего  было  нельзя.

Но  повлиять  на  ход  событий  Миллемид  был  вправе. Уберечь  остальных, кто  окружал  Ганика.

— Что  нам  делать, Ардад?! – запричитал  за  его  спиной, паникуя  в  слезах Хароний  Магма.

  Он  прижался  к  каменной  стене  тюремной  камеры  и  к  своим  рабам Лакасте  и  Римию, держащим  н а руках  полумертвого, в  крови  Ферокла – Ферокл  умирает! Скоро  и  нам  крышка! Ардад!

— Заткнись, Хароний! — рявкнул, снова, не  оглядываясь  на  него  Ардад — Ради спасения  всех. Ганика  и  моей  Лифии, я  согласен – он  сказал  Миллемиду, глядя  своими  вытаращенными  уже  ослепленными  от  яркого  искрящегося  света  плохо  видящими  глазами  в  черные  глаза  ангела. Он  практически ослеп, но  со  страха  даже  этого  и  не  заметил. Он  видел  теперь  только белый  свет  перед  собой, но  продолжал  смотреть  туда, где  стоял  ангел.

 — Я  согласен  и  готов  пойти  с  тобой – Ардад  произнес  еще  ангелу  Миллемиду.

  Ардад, оставив  остальных, первым  шагнул  в  сторону  яркого  лучистого свечения, где  стоял  только  что  ангел  Миллемид. Где  образовался  огненный светящийся  большой  шар, издающий  громкие  гудящие  и  шипящие  звуки.

Где  его  первым  в  свои  распростертые  объятья  принял  посланник  Неба, и поглотил  в  себе, растворив  его  негра  эфиопа  черное  гладиатора мускулистое  тело, рассеяв  его  на  атомы. Оставив  только  внутри  себя Ардада  его  душу, заключив  в  сон  и  небытие, ожидая  остальных, стоящих  у каменной  стены  своей  тюрьмы. И  те  уже  даже  не  прерикаясь  последовали следом  в  тот  яркий  лучистый  гудящий  свет.

  У  них  не  было  выбора. Они  просто  хотели  жить. И  он  обнял  их  всех  тем  своим  ярким  жарким  свечением. Обнял  их  своими  раскрытыми  над ними  ангельскими  оперенными  огромными  крыльями. Крыльями  ангела Миллемида. Погрузив  их  в  свое  то  астральное  свечение. Всех, кто  пришел к  нему  за  своим  спасением.

  Огромный  яркий  из  лучистого  живого  астрального  света  шар, поглотив  их  всех. И  сделав  тоже, что  и  с  Ардадом, расплавив  до  основания металлические  из  толстых  прутьев  решетки  их  тюремной  подземной каменной  подвальной  камеры. Вырвался  в  коридор  между  другими большими  подвальными  подземными  камерами  нижних  этажей  амфитеатра. И  устремился  по  нему  к  самому  выходу. Летя  стремительно  по  закоулкам и  лестничным  каменным  со  ступеньками  пролетам  вверх, покидая  это залитое  кровью  и  наполненной  смертью, страданиями  и  мучениями  здание, превращенное  теперь  в  тюрьму  для  осужденных  на  смерть.

  Подлетая  уже  к  самому  выходу, шар  еще  сильнее  загудел  на  всех звуковых  интонациях, переходя  на  неперносимый  громкий  свист, ярко вспыхнул, разбрасывая  во  все  стороны  свои  лучистые  искры, и  исчез.

  Мгновенно, как  будто  его  и  небыло. И  на  этом  месте  ничего  совершенно ни  осталось, кроме  пустоты  и  затхлого  идущего  из  глубины  подземелий здания  амфитеатра  воздуха.

   В  тот же  миг  внезапно  пришедшие  в  себя, проснувшись  от  гипнотического глубокого  сна, их соседи  по  несчастью  и  вся  стража  так  и  немогли  понять, что  здесь  произошло, лишь  осматривались  в  полумраке ночного  каменного  подвала  по  сторонам, напуганные, вытаращив  свои  в ужасе  глаза, прижавшись  к  каменным  стенам  подвалов.

  Кто-то  из  них  смог даже  выскочить, бросив  все, что  было  в  руках  наружу, прямо  на  мокрую  после  проливного  дождя  арену, через  квадратные  решетчатые  деревянные  окованные  железом  ворота. С криком, толкая  друг  друга  в  спины, и  падая  в  тот  сырой  в  лужах  арены  песок главного  римского  амфитеатра.

  Там  внизу  в  полумраке  тюремных  подземелий  за  решетками  остались среди заключенных, только  те, кто  был  обречен  на  следующее  утро  быть казненными  за  измену  и  покушение  на   императора  Рима  Цезаря Тиберия I  Клавдия  Нерона.

                                                                   ***

— Слышал, Лентул? — произнес, громко  перебивая  шум  скрипящих  колес  в ночной  темноте  по  Апиевой  дороги  сенаторской  повозки  Марк  Квинт Цимбериус – Этого  придурка  из  нашего  римского  сената  сенатора  Цестия Патриция  Касиуса  тоже  схватили. Мол, за  покушение  на  Тиберия. Говорят, его  гладиатор  метнул  копье  в  мать  Тиберия  Ливию. Правда  все  обошлось, но  Тиберий  рвет  теперь  и  мечет. И  сенаторы  все  сидят  по  своим  домам  и дрожат  от  страха.

  Арестовали  всех. Даже  ланист  всех  школ.

— Это  тебе  мой  раб  рассказал? Этот  Репта, болтун? Или  Касиус? — спросил Лентул  Плабий  Вар.

— Нет, это  мои  мне  подчиненные  доложили  из  Рима – ответил  Вару  Марк Квинт  Цимбериус — Зимий  и  Вара. Они  почти  с  твоими  рабами, одновременно  прискакали, и  доложили  мне  о  том, что  твориться  сейчас  в самом  Риме. Идут  сплошные  аресты  и  обыски  в  римских  домах. Как  бы  и сюда  эта  волна  не  докатилась.

— Так  и  должно  быть  всегда — произнес  Лентул  Плабий  Вар – Если  бы  я был  Цезарем, то  этот  страх  за  свою  шкуру  у  них  бы  не  проходил  никогда. И  вообще, после  Октавиана  никто   не  должен  носить  это  имя, кроме  меня. Никто.

  Он, аж, весь  передернулся. И  произнес  еще – Мне  бы  Гракха  в  учителя. Я  опоздал  с  рождением  и  жалею  об  этом. И  даже  жалею, что  не   был  ровестником  Гракху  и  Красу. Я  бы  вычистил  весь  Рим  и  его  окресности  от  придурков, вроде  этого  Цестия, куда  основательней.

  Лентул  Плабий  вар  поморщился  и  сплюнул  в  дорожную  серую  пыль.

— Сейчас  этот  Цестий  Касиус  в  городской  тюрьме — продолжил  Марк  Квинт Цимбериус — Трясется  от  ужаса  и  молится  о  пощаде. К  нам  его  посадили довремя  казни. Не  с  этими  рабами.

— Без  разницы – отозвался  на  вопрос  Лентул  Плабий  Вар – Дурак, он  всегда дурак. И  умирает, как  дурак.

— Может  сам  Тиберий  захочет  с  ним  поговорить. И  его  нужно  прикончить, и  я  думаю, по  быстрее – продолжил  свой  разговор  Марк  Квинт — Пока  до него  не  добрался  Тиберий.

  Луцилла  Вар  глянула  на  Марка  Цимбериуса  и  на   отца, из-под  верхней пурпуной  накидки. Поправив  окольцованными  в  бриллиантах  золотыми кольцами  и  перстнями  тонкими  девичьими  пальцами  локон  у  виска  русых волос  и  большую  в  правом  ухе  золотую  сережку, она, отвернувшись, загадочно  и  хищно, заулыбалась. У  нее  все  шло  как  нельзя  лучше, и  это было  для  нее  главное.

— Я  же  сказал  тебе, Марк  Кинт. Мне  без  разницы. Я  его  уже  не  знаю, и  не помню  этого  придурка  из  нашего  сената — произнес  нервно  и, предчувствуя, вероятно  что-то  неприятное  впереди  Лентул  Плабий  Вар — Хотя  чем быстрее  его  прикончат  в  твоей  тюряге, тем  нам  же  спокойнее. И  о  жене его, чтобы  не  забыли.

— Сделаем, Лентул – ответил  ему  Марк  Цимбериус — Сегодня  же  после  этой поездки, я  займусь  этой  работой. Пошлю  своих  людей  в  его  дом.

— Да  уж  постарайся  от  него  нас  обоих  избавить. И  жену  его  заодно. И  прикажи  на  имущество  приказ  охраны  наложить.

— У  него  есть  знакомые  и  друзья — произнес, глядя, вопросительно  на Лентула  Вара  Марк  Цимбериус — Тот  же  Кампелий  Тимбериус  Галла. Как бы  он  не  сдал  нас, спасая  своего  друга. Наверняка, он  в  курсе  твоего договора  с  Цестием.

— Может  и  так, но, я  уверен, что  он  и  все  сенаторы, что  были  с  Цестием Касиусом  заодно. И  остальные  теперь  так  напуганы  арестом  Цестия Касиуса, что  отошли  в  сторону. И  попрятались, трясясь  от  страха  на  своих загородных  вилла  за  Римом. Им  свои  шкуры  дороже  друзей — ответил Лентул  Плабий  Вар – Они   будут  сидеть  до  того, так  времени  пока  все  не  утрясется. Просто убери  Цестия  и  его  жену. И  все  и  на  имущество  арест  наложи. Я  потом скажу, что  дальше  делать.

— Этот  наш  общий  раб  из  Рима  произнес  старший  Вар — Спасибо  за  это. Ты  хорошо  поработал, Марк  Квинт — произнес  в  знак  благодарности  Лентул Вар — Тем  копьем, чуть  не  угрохали  мать  Тиберия  Ливию. Этого  идиота давно  надо  было  сместить  с  трона  Рима, как  и  часть  сенаторов  с сенаторского  места  в  Риме. Особенно  его  преторианца  Сеяна. Опасная тварь. А  этот  Цестий  Панкриций  Касиус. Глупее  сенатора  я  не  видел. За свои  же  деньги  и  под  меч  палача. Брошенный  и  забытый  всеми, как  и  его глупая  жена  Карнелия. Наверное, весь  теперь  Рим  судачит  о  заговоре. И  о  Цестии  Панкриции  Касиусе  и  его  купленном  у  меня  рабе, метнувшем  в ложе  Тиберия  копье. Ну  да  ладно. Все  идет  как  надо. Скоро  будем  уже  в Олимпии – произнес  довольный  самим  собой  и  даже  радостный  Лентул Плабий  Вар – Скоро  Олимпия  будет  вся  наша, а  Хароний  на  песке амфитеатра  и  без  головы.

  Он  засмеялся  на  всю, казалось  Апиеву  дорогу, взирая  на  торчащие останки  высохших  крестов  распятий  вдоль  обочины. Его  это  еще  сильнее развеселило. И  Лентул  Плабий  Вар  вообще  закатился  истерическим идиотским  кровожадным  смехом. Луцилла  хитро  и  злобно  ему  улыбнулась и  отвернулась  в  сторону  обочины  дороги, не  глядя  на  своего  отца, ни  на торчащие  из  земли  кресты, ни  на  его  закадычного  друга  из  сената, начальника  городской  полиции  и  римской  жандармерии  Марка  Квинта Цимбериуса. Она даже не смотрела на жандармерию и конную полицию Рима, а просто смотрела куда-то, тоже улыбаясь чему-то, и была сама собой самодовольна и загадочна. Луцилле плевать было на отца и его друга. Луцилла Вар  рвалась  к  своему. К  тому, что  она  уже  считала  по  праву  своим. И только  своим. Она  рвалась  к  своему  Ганику. И  ей  нетерпелось  быть  как можно  быстрее  в  Олимпии. И  заполучить  свое. А там  хоть  пусть  потом. Пусть  отец  насладиться  своей  долгожданной  местью  и  победой  с  его наживой. Пусть  хоть  перережет  всех  рабынь  и  рабов  со  слугами  на  вилле Харония  Диспиция  Магмы. Пусть  хоть  что, главное, ее  облюбованный  ею Ганик  будет  в  ее  девичьих  руках. И  будет  в  полном  ее  распоряжении скоро  на  ее  вилле  отца. И  она  загадочно  и  хищно  улыбалась, не  смотря  ни  на  кого  в  той  повозке  подымаемой   колесами  дорожную  пыль. Она  не смотрела  на  мимо  проскользающие  крестьянские  деревни  Лацерну  и Селенфию  у  самой  почти Апиевой  дороги. И  на  лежащие  на  боку перевернутые  повозки  крестьян. Некоторые  из  которых  уже  подняли  на колеса  и  перепрягли  напуганные  возницы, и  собирали  в  повозки  свой крестьянский  жалкий  домащний  скарб.

— Что  это  тут  у  них: — озадачился  вопросом  Марк  Квинт  Цимбериус — Точно война  по  всей  дороге.

— Хочешь, спроси, Марк  Квинт — произнес  Лентул  Плабий  Вар — Мне  до  них дела  нет.

— Эй, что  у  вас  тут  было?! – прокричал  с  сенаторской  в  золоте  и  символики  крытой  поверх  повозки  Марк  Цимбериус.

— Не  знаем  сами, господин! — кто-то  в  ответ  из  возниц  крестьян  ему крикнул – Сильный  ураганный  пронесся  недавно  ветер! И  нас  поопрокидывало!

— Ветер, говорят – произнес  Марк  Квинт  Цимбериус  Лентулу  Плабию  Вару.

— Плевать  на  этих  уродов – произнес  все  еще  смеясь  Лентул  Вар – У  них вечно  все  что-то  происходит  и  случается. Живут  сами  себе  и  без  хозяина вот  и  бардак  кругом. Плетку  им  всем  выписать  надо  и  сразу  перестанут повозки  опрокидываться. Видел  как  у  меня  на  вилле? – он  обратился  с вопросом  к  Марку  Квинту  Цимбериусу. Тот  в  ответ  качнул  головой  и посмотрел  на  отвлеченную, чем-то  от  их  мужского  разговора  Луциллу  Вар.

— Вот  и  все — произнес  Лентул  Вар, и  тоже  глянул  на  свою  дочь Луциллу быстрым  едким  взглядом  синих  отцовских  глаз. Та  в  ответ  даже  не посмотрела  на  них, а  всю  дорогу  куда-то  смотрела  в  сторону, то  на обломки  сколоченных  друг  с  другом  ржавыми  гвоздями  досок  торчащие высохшие  от  долгого  времени  старые  кресты  распятия, то  вообще  на  вверх  возвышающиеся  вдоль  Апиевой  дороги  холмы  из  песка  и  земли  с вызженной  солнцем  травой. Сырой  после  внезапного  проливного  дождя, который  застал  ее  еще  дома. Когда  эти  двое  только, только  вернулись домой  на  виллу. И  где  она, лежа  на  ложе  постели  в  своей  девичьей комнате  на  втором  этаже  виллы, когда  они  вошли  к  ней  в  комнату, встретила  их. Она  была  уже  готова  к  долгой  этой  поездке. Снова  в  имение Харония  Диспиция  Магмы. Где  во  дворе  уже  их  всех  ждала  жандармерия и  полиция  Рима. И  вот  они  уже  были  в  дороге, и  она  Луцилла  Вар смотрела  на  холмы  и  кресты, направлялась  к  своему  Ганику.

  Прискакали  Касиус  Лакриций  и  Арминий  Репта. Они  доложили  ее  отцу  о том, что  Хароний  Магма  и  гладиаторы  все  схвачены  и  на  вилле  Харония практически  остались  одни  рабы  да  его  слуги. Та  охрана, которая  там  была  сплошь  инвалиды. И  серьезного  сопротивления  уже  не  окажут  если, что. Их  просто  полиция  и  жандармерия  Рима  перережет  как  щенят  и  все. И  Ганик  будет  ее  Луциллы. И  никто  уже  не  помешает  ей  его  заполучить.

  Она  думала  только  о  Ганике  и  вспомнила  Харония  Магму  и  свой  с  ним торг  и  те  деньги, которые  она  предлагала  ему  за  любимого  ею  гладиатора на  устроенных  Харонием  в  ее  честь  смотринах  в  школе  Олимпия. И  то, что  Хароний  был  полным  кретином, не  отдав  ей  Ганика  за  деньги. Может, тогда  она  бы  и  заступилась  бы  за  Харония  Магму  перед  своим  отцом. Хотя  вряд  ли  он  бы  оставил  Харония  в  покое. Она  слишком  хорошо  знала  своего  родного  жадного  и  коварного  отца. И  то, что  он  никогда никому  ничего  не  прощал. И  в  любом  случае  Хароний  Магма  был обречен. И  вот  теперь  оставалось  просто  и  за  так  получить  свой  товар. И  тому  и  другому. Еще  получить  свою  в  этом  деле  этому  начальнику римской  жандармерии  и  полиции  сенатору, как  и  ее  отец  Лентул  Плабий Вар, Марку  Квинту  Цимбериусу.

                                              ***

  Он  нес  их  внутри  себя. Всех  кого  спас  от  расправы  Тиберия  и  его Преторианцев. В  ночной  уже  темноте  и  в  своем  чреве, чреве  ангела Миллемида. В  своей  черной  скользящей  по  Апиевой  дороге  тени. В  вихре дорожной  поднятой  с  камней  пыли  и  ветра.

  Миллемид  летел  в  сторону  школы  Олимпия. Он  тенью  соскользнул  с Апиевой  дороги  и  понесся  по  холмам, теперь  избегая  встречь  с  кем-либо, и  уже  не  шибко  спешил, потому, как  его  вторая  половина  уже направлялась  к  нему. Неся  в  себе  всех  остальных  из  загородной  школы гладиатров.

  Все  было  выполнено, как  и  должно  было  свершиться.

  Миллемид  был  вполне  теперь  доволен  и  сбавил  обороты  своего  полета. Он, даже  остановился  в  вихре  подымаемой  ветром  своего  не  спокойного  и бурного  астрала  с  холмов  сырой  после  дождя  пыли.

  Он  стоял  на  одном  теперь  месте. И  вихрь  вокруг  него, просто  подымался вверх, прямо  в  горячее  еще  не  остывшее  от  прошедшего  жаркого  дня небо.

  Уже  ничто  не  говорило  о  прошедшем  недавнем  дневном  ливне  в самом Риме, который  начался  внезапно  и  также  внезапно  закончился, так  и  не остудив  дневную  весеннюю  матровскую  жару  италийских  земель. Он  ждал самого  себя. Вторую  свою  часть  из  Олимпии. Здесь  они  должны  были соединиться. Недалеко  от  Тибра. И  последовать  в  отдаленные  земли, туда, куда  Миллемид  собирался  отправить  всех  беглецов  из  этого  мира  для новой  жизни.

  Он  спас  их  всех. И  теперь  предстояла  дорога  далеко  отсюда, туда  где  их не  найдет  никто. И  где  те, кого  он  спас  и  нес  в  своем  ангела  теле, смогут жить  свободно  и  без  своих  хозяев.

  Он   успел  сделать  то, что  пообещал  больному  Ганику. Вот  только  судьба Ганика  ему  была  совершенно  неподвластна. Была  отделена  от  всех  их  и была  предрешена  и  неподвластна  ангелу  Неба  Миллемиду. И  он  не  мог ничего  с  этим  поделать. А  только  корректровать  некоторые  в  той  судьбе события, подстраиваясь  сам  под  все, что  только  будет  происходить  в  жизни  сына  Зильземира. И  только  сам  Бог  теперь  властен  над  своим сыном  и  его  мать, которую  Миллемид  сильно  любил, что  даже  простил смерть  родного  брата  Геромида. Что  даже  поклялся  ей  защищать  Ганика. Пока  Зильземир  не завладеет  своим  отпрыском  и  не  унесет  его  на  Небо.

                                               ***

  Зильземир  вернулся  назад. Назад  в  дом  Лентула  Плабия  Вара. Он  вернул назад  свою  вторую  половину. Уже  ночью. Вернулся  его  астральный двойник. Который  нашел  Мисму  Магония  и  спас  его  в  момент  кровавого побоища  на  границах  Рима.

  Он  успел. Успел  вовремя  и  спас  любимого  Сильвии. Мало  того, он передал  ему  о  том, что  его  ждут. Ждут  в  Селенфии  и  очень  любят.

Порывшись  немного  в  голове  Мисмы  Магония  он, выхватив  оттуда  для себя  самое  важное  и  необходимое, Зильземир  передал  Мисме  послание  от любимой  и  вылечил  его  от  всех  полученных  в  бою  ран. Это  чудесное исцеление  Центуриона  первой  кагорты  легиона  ветеранов  Мисмы  Магония порясло  всех  тогда  в  военной  разрушенной  и  сожженной  почти  до основания  крепости  шестого  легиона. Легиона  Феррата. Он  сделал  то, что обещал  Сильвии, и  вот  его  одна  из  частей  вернулась  назад, и  соелинилась с  первой. И  Зильземир  довольный  сам  собой  просто  уснул, затаившись среди  стен  виллы  Лентула  Плабия  Вара. Он  впал  в  сон, ангельский длинный  сон, соединившись  снова  воедино  астральноментально, сложив свои, огромные  вокруг  себя  птичьи  светящиеся  светом  астрала  крылья.

Склонив  голову, свесив  длинные  вьющиеся  русые, светящиеся  ярким небесным  светом  волосы  на  свою  женскую  трепещущую  в  глубоком дыхании  грудь. Грудь, дышащую  жаром  сладострастной  любви. Любви  ко всему. К  Миллемиду, Богу, и  впервую  очередь  к  своему  Небесному  сыну.  

  Зильземир  просто  уснул. У  него  было  время  на  это. Пока  где-то  пропадал Миллемид. И  пока  еще  здесь  небыло  его  любимого  сына  Ганика. Ганика, которого, обещал  вернуть  ему  Миллемид. Миллемид  сказал  ему  запастись терпением. Что  все  скоро  закончиться, и  он  получит  своего  любимого сына.

  И  превратившись  в  живой  светящийся  из  яркого  лучистого  и  искрящегося  света  некий  кокон, Зильземир  просто  уснул, впав  в  свой  ангельский продолжительный  сон, как  мог  делать  каждый  из  них  там, на  Небесах. Там, в  Райском  саду  его  любимого  Бога. Там, где  скоро  окажется  его единственный  самый  любимый, оставленный  на  этой  грешной  земле  сын, его  мальчик  Ганик.

                                               ***

    Лентул  Плабий  Вар, Луцилла  Вар  и  Марк  Квинт  Цимбериус  с  отрядом  римкой  жандармернии  и  полиции  ворвались  в  ночную  Олимпию, через открытые  практически  настежь  ее  ворота  школы  загородной  виллы Харония  Диспиция  Магмы. В  полной  темноте  с  зажженными  факелами.

  То, что  они  увидели, для  них  всех  оказалось  неожиданностью. Точнее говоря, они  там  не  увидели  ничего, что  могло  привлечь  их  внимание. Ничего  живого  и  никого, никого  за  кем  они  и  приехали  с  целью  грабежа на  эту  загородную  гладиаторскую  виллу. Ни  единого  в  Олимпии  раба  или служанки. Ни  единой  живой  души  в  этом  загородном  большом гладиаторском  имении. Даже  лошадей. И  только  кружащие  над  самим имением  стаи  галок  и  ворон. И  настораживающая  и  жуткая  необъяснимая тишина. Казалось, еще  к  началу  ночи  виллу  все  просто  покинули. Словно сели  в  лодки  и  уплыли  вниз  по  Тибру.

— Ни  души! – промолвил  сенатор  и  начальник  Римской  полиции  Марк  Квинт  Цимбериус, выталкивая  вперед  руками  своих  подчиненных  из отряда  городской  полиции, прикрываясь  за  их  спинами — Может  все  попрятались, и  занют, что  мы  приедем  сюда. Может, готовят  засаду  вооружившись. Видишь, Лентул  ни  охраны, никого! — он  произнес  Лентулу  Плабию   Вару  очень  тихо, напугано, глядя на своего давнишнего  подельника  по  грязным  общим  делам.

— Чушь! — произнес, с  выдержанным  в  голосе  выражением  ему, сам  ничего  еще  до  конца  не  понимая  его  друг  по  грязным  делам, сенатор  и  первый  патриций  Рима  Лентул  Плабий  Вар – Они  просто  бросили  все  и  куда-то  сбежали. Но  мы  их, думаю, скоро  найдем. И  они  у  меня  еще  пожалеют, что  так  сделали! Я  их  отправлю  всех  на  каменоломни, и  они там  передохнут  все, как  один, все  из  этого  дома! — он  это  произнес, вероятно, громко  еще  с  расчетом, чтобы  было  угрожающе  далеко  слышно. И  чтобы, кто  спрятался  на  самом  деле, слышали  это.

— Отец — произнесла, тоже, напуганая, странной  такой  пустотой  и  тишиной этого  теперь  уже  не  столь  знакомого  ей  места  Луцилла  Вар – Мой  Ганик. Он  должен  быть  здесь. Отец. Я  приехала  только  за  ним.

— Заткнись, Луцилла — прошипел, стиснув  от  злобы  свои  зубы, начиная злиться  Лентул  Плабий  Вар.

  Он  посмотрел  с  идиотским  выражением  хищных  синих  глаз, в  такие  же глаза  своей  развратной  и  злобной  дочери.

 — Будет  тебе  твой  Ганик, если  его  не  утащили  эти  рабы  Харония  Магмы  с  собой. Давай  обыщем  здесь  все. И  заберем  то, что  теперь  принадлежит нам  по  праву.

  Он  толкнул  плечем  Марка  Квинта  Цимбериуса. И  руками  вытащив  вперед  себя, стоящих  по  обе  его  стороны  и  толкнул  своих  подчиненных Касиуса  Лакриция  и  Арминия  Репту. И  те, размахивая  руками, и  командуя полицией  и  жандармерией  от  лица  своего  хозяина  Лентула  Плабия  Вара, и  их  хозяина  Марка  Квинта  Цимбериуса  начали  обыск  виллы  Олимпия.

— Вперед – скомандовал  своим  подчиненным  Марк  Квинт  Цимбериус – Обыщите  здесь  все. От  конюшен  до  подвалов. Быстро! Хватайте  всех, кого найдете!

   В  ночной  полной  темноте  с  горящими  факелами  в  своих  руках, жандармерия  Рима  и  полиция, подчиненные  своего  начальника  Марка Квинта  Цимбериуса, бросились  врассыпную  по  территории  школы Олимпия, вмести  с  частью  стражи  самого  Лентула  Плабия  Вара, топча ногами  клумбы  с  цветами  и  переворачивая  все  на  своем  пути. Как  хищная саранча. Ломая  ветви  оливковых  деревьев  и  орешника, пролетая  под  ними по  вызженной  солнцем  и  сырой  еще  после  проливного  дождя  траве  мимо высоких  железных  стоящих  и  разгораживающих  территорию  школы решеток. И  мимо  тренировочного  мокрого  от  прошедшего  ливнем  дождя  в лужах  засыпанного  по  кругу  площадки  песком  малого  амфитеатра. Распугивая  среди  листвы  и  той  травы  маленьких  уснувших, напуганных воробьев, которые, тоже  мокрые  и  взъерошенные, вспорхнув  с  громким чириканьем, взмывали  вверх  прямиком  в  ночное  черное  небо, сбиваясь  в маленькие, порхающие  в  прозрачном  свежем  от  прошедшего  дождя  воздухе  стайки, покидали  последними  загородную  усадьбу  исчезнувших отсюда  навсегда  рабов, стражи  и  гладиаторов.

                                            ***

  Утром  Мисму  Магония  вызвал  к  себе  сам  генерал  Гай  Семпроний  Блез. Слух  о  чудесном  исцелении  Мисмы  Магонияя  разлетелся  быстрее  ветра  по  всему  римкоиму  уцелевшему  чудом  в  этом  кошмарном  кровавом сражении легиону. И  Блез  лично  решил  взглянуть  на  такого  вот счастливчика. Он  сам  его  поставил  и  определил, как  отличившегося командовать  передовым  подразделением  ветеранов  в  шестом  легионе. И  вот  он  снова  перед  ним, целехонький  и  без  каких-либо  увечий  после  этого  боя. Чего  нельзя  было  даже  сказать  о  других. Например, о  Луцие Варе, стоящем  тут  же, с  ранами  на  руках  и  перевязанного, но  вполне боеспособного  еще  командира  своего  отдельного  легиона  Феррата. Все были  с  какими-либо  ранами  и  ссадинами  на  своем  теле, чего  не  скажешь о  Мисме  Магонии. Вот  Блез, обойдя  вокруг  стоящего  на  вытяжку  перед командующим  своим  самым  главным  командиром  Мисмы  Магония, был крайне  удивлен  такой  вот  удачливой  живучести  своего  подчиненного.

Казалось, что  Мисма  Магоний  даже  близко  не  был  в  сражении. Хотя  все видели  его  и  на  стенах  цитадели. И  в  бою  возле  самого  военного палаточного  с  шатрами  солдат  и  командиров  лагеря. Но  никто  не  видел Мисму  там  под  тем  скорпионом. И, то  его  чудесное  исцеление  ангелом Зильземиром. Он  и  сам  до  сих  пор  не  мог  ничего  сам  себе  толком объяснить  и  много  понять. И  поэтому  молчал  и  позволял, покорно  себя осматривать  главному  трибуну  Блезу  и  остальным  командирам, выжившим в  этом  кровавом  сражении, принесшем  много  бедствия  всему  шестому легиону.

  Крепость  пришла  в  негодность  и  требовалась  постройка  новой  крепости, но  нехватало  солдат. И  вообще  людей  на  новое  строительство  деревянной новой  цитадели  и  прилежащих  к  этому  месту  укреплений. Много  было уничтожено  врагами  и  требовалось  что-то  предпринимать. Требовалось, снова  возвести  стены  крепости  и  восстановить  то, что  можно  было восстановить  вручную  и  на  месте.

  Практически  погибло  все  оборонительно  вооружение. Особенно  нехватало самострелов  скорпионов  и  некоторых  других  смертоностных  для  врагов машин. Но  в  первую  очередь  требовалось  пополнение. Пополнение  из новобранцев. И  Блез  был  этим  теперь  сильно  озабочен, иначе  эту  крепость было  уже  не  удержать. Следующее  нападение  варваров  легион  бы  не выдержал, и  стоял  выбор  отступления  или  пополнения  легиона  Феррата молодым  прибывшим  контингентом  солдат  из  самого  Рима. И  кому-то нужно  было  отбыть  за  выполнением  этого  задания  в  сам  Рим. И  вот  Блез, обойдя  Мисму  Магония  еще  один  раз  и  удивленно  осматривая  его, предложил  Мисме, ничего  не  говоря, о  его  чудесном  выздоровлении, съездить  назад  в  сам  Рим. Точнее  в  городок  и  область  Ровена  в  стороне недалеко  от  самого  Рима  за  новым  пополнением. И  если  не  получиться набрать  самому, то  обратиться  за  этим  в  сенат  и  к  самому  Цезарю Тиберию. В  первую  очередь  набрать  строителей, лесорубов  и  каменщиков. А  то  почти  все  приходилось  самим  солдатам  легионерам. Продовольствия и  запасов  здесь  в  крепости  еще  хватит  на  их  содержание  как  на содержание  самих  легионов. Благо  варвары  его  не  сожгли  и  не  добрались до  запасов  шестого  легиона  Феррата.

  Это  предложение  потдержал  и командующий  второй  частью  легиона  легат  и  трибун  Мариус  Корнелий  Плавт. Мисма  Магоний  поступил  под  начало  командования  и  в  другую  группу  ветеранов  легиона, которым  командовал  сын  Лентула  Плабия  Вара  Луций  Плабий  Вар  в  качестве  Центуриона. И  им  обоим  предстояло, и  еще  троим  из  ветеранов  солдат, следовать  по  приказу  генерала  Гая  Семпрония  Блеза  в  Рим  за  новым пополнением.

  На  нем  под  красным  длинным  наброшенным  на  плечи воинским плащем была  красная  с  золоченой  каемкой  одежда   легионера  со  знаками  отличия из  добротной  ткани  и  блестящие  на  солнце  латы. На  перекрещенном  с золотыми  бляшками  поясе  Белтеусе, висел  слева  длинный  меч  гладий  и справа  кинжал. Как  и  у  всех  командиров  легиона.

  У Луция  Плабия  Вара  тоже  были  ощутимые  потери, и  он  был  в  отличие от  Мисмы  Магония  в  повязках  и  ранах.

  Погиб  в  бою  его  ординарец  Лукрус  Валерий  Цинна  и  его  подручные командиры  были  тоже  изрядно  потрепаны  и  еле  стояли  на  ногах. И  их Блез  сказал  с  собой  не  брать. Могут  не  выжить  в  дороге  от  ран. Да  и  они  нужны  будут  тут, когда  выздоровеют, как  командиры  солдат  под собственным  руководством  и  руководством  Мариуса  Корнелия  Плавта.

  Собрав  все  необходимое, Мисма  Магоний  и  Луций  Плабий  Вар отправились  в  недельный  путь  в  сторону  Рима. Нужно  было  быстро проскочить  опасные  леса  вдвоем  на  лошадях  груженных  недельной провизией, и  в  полном  вооружении  легионеров  не  попав  в  какую-нибудь засаду, добраться  за  день  до  границ  Рима. До  первого  приграничного военного  поста.

  Это  не  было  раньше  так  опасно, как  сейчас. Варвары  обложили  все вокруг  и  были  теперь  везде, даже  в  тылу  шестого  легиона. Так, что проехать  по  лесным  дорогам  до  самой  границы  с  Римом  было  делом непростым, и  исключительно  теперь, и  только, на  удачу.

                Глава IX.Возвращение в Селенфию.

  Он  висел  в  ночном  жарком  воздухе  над  придорожным  холмом  у сгнившего  иссохшего  креста  распятия. Он  ждал  вторую  свою  часть, часть ангела, которая  стремительно  летела  ему  навстречу, неся  тех  внутри  себя, кого  забрал  он  из  гибнущей  школы  и  разоряемой  Лентулом  Плабием Варом  и  его  пособниками  виллы  Олимпия. Оставив  только  того, чья  судьба  должна  быть  отделенной  от  их  общей судьбы. От  тех, кто  должны  были  воссоединиться  внутри  воссоединенного в  одно  целое  ангела  Миллемида. Он  должен  был  их  отнести  в  одно, лишь ему  знакомое  ангелу  Миллемиду  место. Место  в  незримых  пределах  земли, но  никому  неизвестно  под  названием  Тантал. Место, про  которое не  знал  даже  сам  Бог. И  никто  из  Рая  и  даже  Ада. Это  был  новый  мир. Пободный  земному  миру  за  пределами  самой  Вселенной. И  Бог про  это  не  знал. И  ни  знал никто. Даже  его  любовник  Зильземир. Никто  из  двух  миров  за  пределами  земли.

   Еще, будучи  новорожденными  детьми, и  когда  среди  них  был  старшим  ангел  Люцифер. Когда  было  сотворение  человечества  и  ссоры  его  с  самим  Богом. Когда  пали  Аззазель  и  Бегемот. И  еще  многие  из  старших  братьев. Он  еще  тогда   задумал  это. В  тайне  от  самого  Творца  Бога. Он  смог  найти  место  для  этого  своего  собственного  творея.

  Миллемид  был  особенным  ангелом. Таким  даже  не  был  его  родной  погибший  в  Небесной  междоусобице  брат  близнец  Геромид.

   Он  был  вторым  Богом. Способным  творить, а  не только  служить. 

   И  Миллемид  задумался  о  создании  своего  мира. Он  хотел  того, чего  не  смог  сам  Люцифер. Люцифер  мог  тоже  и  оспорил  право  создания  мира  с  Богом. Но  все  закончилось  тем, что  был  сброшен  вниз. И  за  ним  последовали  его  соратники.

  Он  Миллемид  был  вторым  Люцифером. И  он  смог. И  он  создал  мир. В  тайне  от  Творца  Бога. Этот  мир  не  будет  знать  ни  войн, ни  бедствий. Мир  равноценный  Раю. И  мир только  подвластный  ему  одному. Где  только  он  будет  править  и  никто  больше. Мир  с  красивыми  рассветами  и  закатами. Красивой  природой  и  морями  и  океанами. Мир, который  должен  был  стать  теперь  еще  одной  землей  для  беженцев  в  теле  Миллемида. Мир, принадлежащий  теперь  только  им  и  ему. Новому  Творцу  и  первому  населению  Татала. Новому  избранному  рукой  Миллемида  человечеству, которое  выбрал  для  себя  он  сам. Этому  он  научился  у  своего  учителя  и  Бога. И  посмел  сделать  то, что  не  посмел, и  не  посмеет  никто  другой  из  Небесной  свиты. Никто. Только  он. Ему нужны  были  только  люди. И  он  их  получил.

   Миллемид  хотел  увести  в  тот  мир  и  Зильземира, но  его  любовь  к  Богу  была  сильнее. И  он  нерешился  ему  предложить  это. И  Ганик… И  еще  один  ребенок… Неизбежность  все  изменить. И  Миллемид  отказался  от  этого.

   Он  Миллемид  обещал  Зильземиру  спасти  самого   Ганика. И  Ганику  обещал  спасти  их, но  не  обещал  как. Здесь  их  судьба  расходилась. Именно  здесь. Он  обещал  ему  приютить  беглецов  и  присмотреть  за  ними. Он  ждал  свое  второе  Я. И  оно  было  уже  близко, пыля  по  холмам  таким  же  пылевым  стремительно  летящим  к  нему  вихрем. Разбрасывая  камни  по  округе, и  роняя  сгнившие  и  высохшие  на  холмах распятия  кресты, оно  приближалось  к  нему  висячему  в  своем  вихре  пыли и  камней. Миллемид  даже  заметил  едущих  по  Апиевой  дороге  внизу  под ним  и  далеко  конников  и  телеги  из  той  виллы, в  которой  он  до  этого побывал  раньше  других. Но  они  были  ему  сейчас  уже  не  интересны. И  он не  обращал  на  Апиевую  дорогу  внимание. Главное  он  сделал  то, что должен  был  сделать  и  раньше  других. Он  спас  всех  как  обещал  Ганику  и  себе. Он  был  доволен  в  полной  мере  собой  и  своей  работой  и  стараниями.

  Все  шло  по  его  намеченному  плану.

  Ганик  был  сейчас  там  в  той  телеге, и  он  знал  это. Его  увозили  из  разграбленной  Лентулом  Плабием  Варом  и  Марком  Квинтом  Цимбериусом   Олимпии. Он  видел  счастливое  лицо  Луциллы  Вар, и  все  по-прежнему было  в  его  руках, руках  ангела  Бога. В  руках  Нового  теперь  уже  Бога,  выполняющего  приказ  своего  Повелителя. И  следуя  своему  предложенному  и  одобренному  Творцом  плану.

  Милемид  знал, что  Ганик  сейчас  в  руках  того, кто  и  приведет  к  конечной  точке  его  весь  план  и  положит  путь  к  воссоединению  матери  и ее  Небесного  сына. И  тот, который  положит  начало  и  его  миру. Ганик  был  нужен  Миллемиду. Он  понадобиться  ему, когда  придет  его  Миллемида  время. Люцифер  просчитался, а  он  Миллемид  нет. Он  умнее  и  хитрее  всех. Жаль, Зильземир  его  еще  недооценил.

— Помешанный  на  любви  к  Богу – произнес  он, встречая, свое  второе  Я Миллемид  — Жаль, что  ты  любишь  его  больше  меня. Но  я  все  равно  выполню  обещанное  тебе. Но  только  из-за  любви  к  тебе  и  твоему  сыну  Зильземир.

                                             ***

— Что  за  чертовщина, никого! — возмущенно  ругался  при  всех  Марк  Квинт Цимбериус – Ни  одного  раба! Лентул, похоже, нас  поимели! В  Олимпии  ни  кого   не  было, кроме  этого  последнего  гладиатора  раба, оставленного непонятно  для  чего! Что  будем  делать?

  Марк  Квинт  Цимбериус  выходил  из  себя  от  того, что  не  получил  ничего  из того, что  обещал  ему  Лентул  Плабий  Вар.

— Успокойся, Марк  Квинт! – произнес, несколько  успокоившись  и  хитро Лентул  Плабий  Вар, сумевший  прихапать  все  деньги  Харония  Диспиция  Магмы  раньше  Марка  Квинта  Цимбериуса  из  его  разоренного  кабинета  виллы  Олимпия – Рабов  мы  найдем! Они  не  могли  улизнуть, вот  так  и бесследно! Вот  твоя  сумма  из  денег  этого  гребанного  сутенера  ланисты — улыбаясь  злобной  раздражженой  улыбкой, но, выдержанно  сдерживая  себя  от  смеха, оттого, что  поимел  и  своего  друга, произнес  начальнику  городской  римской  полиции  и  жандармерии  Лентул  Вар.

  Он  бросил  в  руку  не  большой  кошель  сестерциев  Марку  Квинту Цимбериусу. Из  всего  того, что  нашел  в  столе  хозяина  Олимпии. Это  была  лишь  четвертая  чать  из  всего, как  и  то, что  было  в  идущих  сзади  них  повозках. Там  ровным  счетом  не  было  тоже  ничего. Так  разные  вещи. Мебель  виллы  и  прочее  разное  и  даже  совсем  не  нужное  барахло. Мало  того, по  договору  между  друзьями, Лентулу  отошла  еще  и  загородная  школа  Олимпия. Так  решили  еще  до  сговора  и  Мартовских  Ид.

  Хоть  Лентул  Плабий  Вар  не  получил  того, что  хотел. А  хотел  в  первую  очередь  рабов  с  этой  Олимпии. Он  все  же  получил  больше  чем  Марк  Квинт  Цимбериус. И  был  этим  доволен.

 — Там  за  спиной  в  повозках  остальное, и  честно  между  нами  поделенное. Твоя  доля  и  успокойся – он  добавил  Марку  Цимбериусу.

— Это  Хароний  что-то  придумал. Он  хитрая  скотина — произнес  возмущенный  Марк  Квинт  Цимбериус – Он  понял, что  что-то  произойдет  в скором  времени  и  куда-то  дел  своих  рабов. Хорошо  хоть  деньги  достались нам  и  сама  вилла  с  барахлом.

  Но  покосился  с  недорым  взглядом  на  Лентула  Вара.

— К  черту  виллу! — произнес  громко  и, стараясь  смягчить  обстановку  уже  сценически  Лентул  Плабий  Вар — Меня  волновали  рабы, а  их  нет!

— Может, он  их  продать  успел? — произнес  Марк  Квинт  Цимбериус, глупо вытаращив  на  Лентула  Плабия  Вара  свои  на  полном  одутловатом шестидесятелтнем  лице  почти  старика  лице  серые  бесцветные  и  пустые  глаза.

— Брось  молоть  чепуху, Марк  Квинт — произнес, Лентул  Плабий  Вар — При  всем  желании  это  так  быстро  невозможно  и  бесследно  сделать. Они  просто  смылись  перед  нашим  приездом. И  где-то  отсиживаются. Может  в  какой-нибудь  деревне  или  в  поле, или, скорее  всего  в  лесу. Я  их  все  равно найду. И  накажу, чтобы  неповадно  было  убегать  от  своего  нового  хозяина.

  Он  посмотрел  на  свою  самодовольную  своим  приобретением  дочь Луциллу, которая  даже  не  обращала  на  их  диалоги  внимание. Она регулярно  оглядывалась. И  всю  дорогу  смотрела. На  едущую  следом  за  их  сенаторской  в  дорогих  пурпурных  тканях  и  гербах  рода  Варов  повозкой, обычную  и  простую  в  соломе  повозку. На  которой  везли  полуживого  в отключке  бредящего  Ганика. Спешно  и  под  охраной  жандармерии  и  полиции  Рима. Везли  на  виллу Лентула  Плабия  Вара  ее  отца.

  Над  ними  закружили  вороны. Каркая  высоко  в  ночном  небе. И  это  было как-то  странно, чтобы  ночью  и  вороны. Под  звездами  и  луной. А  мимо повозки, на  которой  лежал  Ганик, прошмыгнула, пересекая  дорогу, стайка маленьких  воробьев. Они, громко  чирикая  друг  другу  и  на  всю  округу, полетели  в  сторону  высоких  серых  выжженных  жарким  солнцем  теперь исчезающих  во  мраке  ночи  холмов. Но  никто  не  особо  на  это  обратил внимание.

  А  воробьи  подлетели  к  распятию  кресту  возле  кружащегося  пылевого  с камнями  вихря. Они, громко  чирикая, передавали  все, что  увидели, летя, еще  с  виллы Харония  Магмы, и  мимо тому, кто  спрашивал  их  внутри  того  кружащегося на  верхушке  самого  большого  холма  вихре. Тому, кто  послал  их  следить  за  всем, что  твориться  в  его  отсутствие  на  вилле  Варов. Они  были  его  еще  одними  глазами  и  ушами, и  он  был  доволен  результатом.

  Следя  за  громыхающей  большими  деревянными  колесами  повозкой. Которая  свернула  на  свою  ведущую  к  их  загородной  сенаторской  вилле дорогу, вырулив  с  поворота, от  виллы  Олимпия. Быстро унося  оттуда  ноги, пока  их  мало  кто  видел  в  ночной  темноте  на  самой  Апиевой  дороге.

  Так  было  нужно  и  безопасней  от  всяких  слухов  и  свидетелей. Они торопились  назад  домой  не  получив  практически  с  грабежа  ничего. Даже половины  денег, которые  Хароний  Магма  прибрал  себе  на  игры  из  своего  в  своем  кабинет  сейфа. Ни  рабов, ни  денег, так  разграбили, что  смогли увезти  и  посчитали   более-менее  ценным. Лишь  Лентул  Плабий  Вар  сумел  прибрать  из  стола  Харония  не  очень  большую  сумму  денег, что  и  поделил  между  собой  и  Марком  Квинтом  Цимбериусом. Чтобы  тот  не  затаил  скрытой  обиды  на  него. Он  еще  был  нужен  Лентулу  Вару, как  и  его  городская  вся  Римская  жандармерия.

  Миллемид  проводил  их  всех  своим  ангелским  взглядом  почти  черных  как  сама  ночь  глаз. И  следом  другие  телеги, гружоные  всяким  барахлом  и  прочей  краденной  с  Олимпии  утварью. Его  взор  останвоился  на  телеге  везущей  самого  Ганика. И  все  шло  по  установленному  им  в  точности  плану.

  Миллемид  усмехнулся, словно  сам  себе  довольный  тем, что  все  происходит, так  как  он  все  и  задумал.

  Из  всех  рабов  им  достался  только  Ганик. И  то  не  им, а  Луцилле  Вар.

   Которая, более  всего  этого  хотела. И  была  в  отличие  от  всех  остальных  в прекрасном  настроении  и  даже  не  скрывая, улыбалась  всем  от  счастья, и оглядывалась  постоянно  на  ту  телегу, на  которой  Арминий  Репта  лично  с Касиусом  Лакрицием  вместе  с  другими  слугами  и  с  прочим  барахлом  с  ограбленной  Олимпии, везли  ее  любимого  гладиатора  Ритария  Ганика.

  Луцилла  Вар  была  самой  сейчас  счастливой, и  все  было  в  ее  глазах  в розовом  цвете. Даже  те  с  крестами  распятиями  серые  выжженные  палящим  солнцем  италийские  малозаметные  в  ночной  темноте  холмы  вдоль  Апиевой  дороги.

  Она  отвернулась  от  спорящих  и  озлобленных  невезением  двух  воров сенаторов, отца  и  этого  начальника  городской  полиции. И  смотрела  на  те, холмы, видя  странный  стоящий  из  серой  пыли  возле  одного  из  полу поваленных  распятий  креста  в  круговороте  странный  рвущися  в  небо вихорь. Она  понятия  не  имела, что  это, или  кто  это. Но  ей  вдруг  стало интересно, и  она  наблюдала  за  ним, пока  они  быстро  ехали  по  каменой, булыжником  выложенной  дороге, освещая  ночную  Апиевую  дорогу горящими  зажженными  факелами, сами, поднимая  за  собой  и  из-под  копыт лошадей  пыль. Она  Луцилла  Вар  заметила  второй  такой  же  странный вихрь, который  соединился  с  первым  в  одно  целое  и  стал  еще  более мощным, чем  был. И  ей  на  секунду  показалось, что  там  внутри  его  кто-то все  же был, такой, похожий  на  человека  с  крыльями. В  отсвете  какого-то вспышками  яркого  света, далеко  от  дороги, он  темным  силуэтом высветился  среди  вращающихся  больших  поднятых  им  с  холмов  камней  и пыли, прямо  на  макушке  самого  высокого  среди  других  холмов. Но  было далеко  и  трудно  было  все  рассмотреть. Да  еще  в  темноте  ночи. И  она, так и  не  поняла, что  видела  самого  ангела  Миллемида, который  только  что воссоединился  со  вторым  своим  Я. И  воссоединил  в  себе  все, что  принес  с  собой.

  Именно  он  и  обокрал  ее  отца  и  этого Марка  Квинта  Цимбериуса, и  унес все  живое  из  брошенного  теперь  на  произвол  судьбы  загородного  имения Харония  Диспиция  Магмы, как  и  его  самого  внутри  себя  из  самого  Рима, и  всех  гладиаторов  его  школы  слуг  и  служанок.

                                               ***

   Луций  Плабий  Вар  был  отличным  воином. Хорошо  владел, мечем гладием  против  серьезного  противника, и  рвался  первым  в  бой  на передовой, как  и  Мисма  Магоний. Он  не  боялся  врага, и  убил  в  этом последнем  бою  много  варваров. Надо  отдать  должное  ему  и  Мисма Магоний  сам  оценил  своего  теперешнего  командира, даже  узнав, кто  он.

  Смелость  Луция  Плабия  Вара  Мисма  Магоний  оценил  с  должным уважением  как  воин  по  отношению  к  воину.

  Луций  Вар  в  одиночку, и  оставшись  один  в  окружении  врагов  руссов  и гуннов, когда  вокруг  погибли  все  его  подчиненные, порубил  до  десятка врагов. И  еще  успевал  отдавать  всем  команды  у  самого  центра  лагеря шестого  легиона, где  был  генерал  Гай  Семпроний  Блез  и  командующий  второй  частью  легиона  Феррата  Мариус  Корнелий  Плавт. Именно  к  нему  и  прорывался  тогда  Мисма  Магоний  с  боевыми  товарищами  Демионом Пуллой  и  Хавлесием  Маркусом, где  и  был  изранен  врагами, и  чуть  было не  погиб.

   Луций  Плабий  Вар, как  и  Мисма, потерял  всех  своих  боевых  товарищей и  получил  ранения, от  которых  в  отличие  от  Мисмы  Магония  еще  не оправился. Но  был, смел  духом  и  тверд  характером. Мисма  это  про  себя тоже  отметил. Еще  Мисма  Магоний  отметил, что  Луций  Вар  был самолювив  и  невероятно  горд  своим  классовым  положением. И  презирал низжие  слои  общества. И  это  было  заметно, как  легко  он  отправлял  на смерть  обычных  солдат  легиона, даже  не  думая  о  том, что  их  там  ждет верная  смерть. Мисма  и  сам  был  таковым  раньше, пока  не  научился понимать  и  ценить  жизнь. Как  это  получилось, он  объяснить  сам  себе  не мог, но  что-то  с  ним  случилось  уже  здесь, когда  появились  у  него боевые товарищи  и  понятие  воинского  братства. Там  на  арене  Рима  все  было  по-другому. Да  и  в  школе  Олимпии  все  было  не  так. Там  он  был  одинок  и холоден  ко  всем.

  И  сейчас  он  это  еще  сильнее  понял, потеряв  своих  боевых  друзей. Он также  понял, что  это  все  Сильвия. Женщина, которую  он  любил  и  Ганик. Его  последний  разговор  с  ним  в  той  оставленной  уже  около  года  назад школы  Олимпия. Именно  Ганик  и  его  последний  разговор  на  тех смотринах  Луциллы  Вар, этой  кошмарной  кровожадной  ебливой  сучки Варов. Родной  сестры  как  раз  Луция  Плабия  Вара.

  Луций  Вар  был  самый  гордый  из  всех  здесь  в  легионе  и  с  замашками своего  отца  Лентула  Плабия  Вара. Кровожадный, подстать  своему отцу, похлеще  самого  Мисмы  Магония. Мисма  узнал  в  нем  самого  Лентула Плабия  Вара, которого  он  практически  сам  не  видел  ни  разу, но  о  котором  много  при  нем  говорил  его  теперь  бывший  хозяин  ланиста Харония  Магма.

  Мисма  не  знал  толком  самих  Варов, и  только  с  его  слов. И  вот  имел честь  оказаться  в  подчинении  одного  из  них. И  мало  того, вместе  теперь, едущим  с  ним  по  Апиевой  дороге. В  сторону  самого  Рима. По распоряжению  генерала  Блеза  с  соответствующей  бумагой  заверенной  генеральской  печатью  командующего  легионом  Феррата  к  самому  сенату Рима и  самому  Цезарю Тиберию.

  Мисма  ехал  снова  туда, откуда  уже  давно  уехал  и  понятия, теперь  не имел, что  происходит  там, откуда  он  уехал  уже  давно  и  начал  другую жизнь. Он  захотел  однажды  туда  вернуться, но  только  однажды. И  когда  он  будет  овеян  славой  шестого  легиона. И  будет  иметь, звание  ветерана легиона  Феррата. Он  примет  посвящение  в  почетного  воина  Рима. Вот тогда  и  сам  Хароний  Диспиций  Магма  не  скажет  ему, ты  раб  мой. Не посмеет  назвать  уже  его  рабом. Он  и  так  уже  не  раб  и  не  его  раб. Он воин  Рима. И  был  в  звании  Центуриона. Благодаря  генералу Гаю Семпронию  Блезу. За  отвагу, проявленную  в  сражении  за  римское крепостное  укрепление. Принявшего  командование  ветеранами  на  себя, в момент  гибели  командиров.

  Мисма  здесь  на  дальних  приграничных  рубежах  Рима  не  знал, что творилось  теперь  в  самом  Риме  и  в  школе  Олимпия. Он  об  этом  пока  и не  думал, до  сегодняшнего  момента, когда  увидел, то  существо  похожее  на женщину. Очень  красивое  существо  с  огромными  светящмися  крыльями, как  у  птицы. Именно  оно  привело  в  душевный  трепет  его  душу. И  говорило  о  Сильвии. О  том, что  он  должен  к  ней  вернуться. Это  существо перерыло  все  в  его  мозгу  и  узнало  то, что  он  был  знаком  еще  и  с Гаником. Что  Мисма  был  рабом  гладиатором, как  и  Ганик. И  был  в  той школе  Олимпия. Это  существо, приняв  облик  почему-то  раба  мальчишки голубого  Амрезия, заговорило  с  ним. Оно  было  в  трех  обличиях  и  потом покинуло  его. И он  очнулся  уже  здоровехоньким  у  одной  из  солдатских палаток. И  поначалу  не  мог  вспомнить  ничего, но  позже  вспомнил, как  все было. И  был  потрясен  случившимся  до  дрожжи  в  ногах.

  Это  был  ангел. Назвался  он  Зильземиром. Имя  просто  врезалось  в  голову Мисмы  Магония. И  он  запомнил  все  лица, которые  перед  собой  тогда видел, когда  было, решил  что  отдаст  всем  своим  Богам  свою  уже  скоро  душу.

  Ангел  знал, как  надавить  на  него  и  пробудить  в  Мисме  в  глубине  его души  человеческие  самые  сокровенные  желания  и  чувства. И  теперь Мисма  горел  желанием  и  рвался  домой  в  Селенфию. Именно  туда  к Сильвии. Он  хотел  теперь  жить  как  никогда, и  хотел  любить  еще  больше.

  Это  все  этот  Зильземир. Он  еще  что-то  вогнал  в  его  загрубевшую  душу уже  в  прошлом  ветерана  гладиатора, что  Мисма  просто  рвался  назад  в  ту деревню  к  Сильвии. И  вот  он  и  этот  его  теперешний  командир, и  напарник  Луций  Плабий  Вар, вдвоем  и  без  охраны  и  сопровождения скакали  по  Апиевой  дороге  по  захваченным  землям  до  земли, принадлежащей  самому  Риму. Пересекая  наскоро  срубленные  деревянные мосты  и  целые  пустоши  оголенной  земли  с  дикими  лесами  вдоль  той дороги  и  раззореными  Римом  селениями  варваров. Они  быстро  ехали, уже три  дня, сменив  на  приграничных  военных  заставах  несколько  запаленных быстрой  ездой  лошадей. И  спешили  в  Рим.

  Уже  в  дороге  Луций  Плабий  Вар  сказал, что  намерен  заехать  к  отцу домой. Ну  и  Мисма  решил  если  так, то  тоже  заскочит  к  Сильвии  в Селенфию.

  Говоря  честно, Мисма  Магоний  с  Луцием   Плабием  Варом  не  очень сошлись. Во  взглядах  и  во  мнениях  уже  в  самой  дороге. И  терпели  друг друга  с  натяжкой. И  это  все  благодаря  заносчивости  и  желанию  больно ужалить  своего  боевого  и  низшего  по  положению  товарища  Луция  Вара.

  Наверное, генералу  Блезу  надо  было  послать  с  Мисмой  кого-нибудь другого. Но  он  избавился  повидимому  на  время  от  такого  заносчивого сенаторского  сына. Хоть  и  смелого  и  умелого  в  бою, но  жестокого  со всеми  и  дерзкого  с  тем, кто  ниже  его  по  рангу  и  положению. И это  в  тех условиях, в  каких  они  теперь  были  после  последнего  кошмарного  и кровопролитного  боя  в  крепости  с  варварами, тоже  было  нежелательно.

  Все  были  на  нервах  и  приходили  в  себя  после  боя, потеряв  товарищей, а тут  еще  этот  сенаторский  сынок  со  своими  издевками  над  солдатами Рима. Миллионом  претезий  к  каждому  и  выводящему  их  из  себя. Недолго до  междуусобного  еще  кровопролития. Вот  Блез  и  сослал  в  Рим  этого второго  Вара  вместе  с  Мисмой  Магонием.

  Мисма  сказал  с  глазу  на  глаз, что  бы  хотел  пожелать  в  скором  времени Блезу, повидать  свою  подругу  в  Селенфии  и  Блез  решил  его  отправить, сделав  исключение. И  заодно  послал  этого  сына  старшего  Вара  вместе  с ним  с  письмом  в  сам  Рим. Разрешив  заскочить  к  Сильвии  в  качестве благодарности  за  храбрость  и  верную  службу  Риму.               

  Он  разрешил  и  Луцию  Вару  повидать  отца  сенатора  и  побыть  какое-то время  дома. И  вот  они, уже  проскочив  все  заставы, ехали  по  территории самого  Рима.

  Луций  Плабий  Вар  всю  дорогу  молчал. Он  почти  не  разговаривал  с  Мисмой Магонием. Так, только  отдавал  сухие  команды, как  старший  из  их двоих  по  смене  лошадей  на  приграничных  постах  в  дороге  и  все. Дальше ехали, просто  молча. И  Мисма  не  смел  даже  попытаться  с  этим младшим Варом  заговорить. Сын  Лентула  Плабия  Вара даже  не  собирался  особо контачить  с  Мисмой  Магонием  на  привалах  у  костра. Даже  когда  обедали  вместе, пожарив  мясо  дикой  на  охоте  затрелленой  еще  в  лесу  варваров Мисмой  у  самого  носа  врагов  козы. Они, молча  ели  и  снова  садились  на лошадей  и  скакали  дальше.

  Он  не  собирался  контачить  с  каким-то  приближенным  из  низов  Блезом простолюдином. Простолюдином  ставшим  центурионом. С  темным прошлым. Безродным, хотя  и  смелым  и  сильным  и  искусным  во  владении оружием  как  настоящий  воин  Рима. Из  числа  рабов  гладиаторов, отличившихся  в  боях  по  охране  крепости  шестого  легиона. И, ставшему командиром  ветеранов. Было, похоже, что  этому  младшему  Вару  доставляло неимоверную  даже  душевную  боль. Там  где-то  внутри  его, и  это  все вырисовывалось  на  молодом  лице  по  сравнению  с  Мисмой  Магонием  еще совсем  юнца. В  силу  его  эгоизма  и  заносчивости  и  злобности  самой натуры  семейства  Варов. Будь  он  на  месте  Блеза, то  вряд  ли  бы  такое случилось  вообще. И  Мисма  Магоний  это  понимал  и  видел  по  поведению Луция  Плабия  Вара, в  его  синих  глазах, холодных  и  жестоких.

  Мисма  Магоний  и  сам  не  стремился  заводить  хоть  какой-нибудь  разговор  с  Луцием  Варом  в  дороге. И  выполнял  только  приказы командира, старшего  по  должности  и  по  званию. От  заставы  к  заставе.

Меняя  себе  и  ему  лошадей. С  загнаных  от  быстрой  езды  на  свежих, пока не  доехали  до  территории  самого  Рима. И  Апиевая  дорога  не  стала каменной. И  не  стали  встречаться  крестьянские  вдоль  дороги  римские поселения  и  деревни. И  уже  недалека  была  сама  Селенфия, где  Мисму Магония  ждала  его  ненаглядная  и  любимая  Сильвия.

  Они  преночевали  ночь  в  поле  возле  Апиевой  дороги  и  холмов, а  поутру поехали, спеша  и  подгоняя  лошадей  дальше.

  Обратный  путь  для  Мисмы  Магония  с  таким  верховым  на  лошади соседом  показался  более  длинным, чем  тогда, когда  он  проделывал  его  туда  и  обратно  один  сам, и  с  погибшими  теперь  в  последнем  бою друзьями.

  Стоял  уже  новый  день. И  они  вдвоем  заехали  в  Лацерну, стоящую недалеко  от  Апиевой  дороги, как  и  Селенфия  большую  деревню. Надо было  пополнить  запасы  воды  из  ближайшего  деревенского  колодца. Они купили  припасы  для  дальнейшей  дороги  у  крестьян  на  их  деревенской рыночной  толкучке. Порядком, переполошив  многих  селян  своим  появлением  двух  легионеров  военных  в  этой  деревне. Всех  рыбаков  и  крестьян. И  те  боязливо  смотрели  на  Луция  Плабия  Вара  и  Мисму  Магония.

  Было  видно  как  Луция  Плабия  Вара  это  раздрожало. Как  он  презирал почти  открыто  всю  эту  римскую  чернь. Брезгливо  беря  продуктцы  из  рук крестьян.

  И  тут  Мисма  увидел  одну  очень  молодую  женщину. Скорее  еще  девицу, которая, по  его  мнению, была  дочерью  Сильвии. Он  не  должен  был ошибиться, но  подойти, оставив  своего  командира, не  решался. Мисма Магоний  лишь  оглядывался  и  видел, что  та  молодая  крестьянка, видимо  его  тоже  узнала. Узнала  его  лицо. Лицо  гладиатора  в  доме  Харония Магмы, который  водил  ее  мать  Сильвию  по  вилле  и  все показывал. И  они разговаривали  о  Ганике  ее  сводном  брате.

  Мисма  вспомнил  ее  имя. Одной  из  двух  сестер  Сильвии. Звали  ее Камилла. И  она  была  одета  в  крестьянскую  длинную  до  земли  тунику, подпоясанную  в  гибкой  тонкой  талии  простым  поясом. Она  была  не  одна, видимо, с  мужем  и  с  двумя  детьми. Она  была  старшей  сестрой, и  дочерью его  любимой  женщины  Сильвии. И  жила, похоже, в  этой  деревне  со  своей уже  семьей. Сильвия  говорил, что  Камилла  вышла  уже  давно  замуж  и жила  в  этой  деревне  крестьян  и  рыбаков  Лацерне. Когда  они  последний раз  были  втроем  до  отбытия  на  восточные  рубежи  империи  на  войну  с варварами. Там  была  тогда  в  доме  Сильвии  только  младшая  дочь  Урсула. 

— «Возможно, что  и  та  уже  замужем» — подумал  Мисма  Магоний.

  Камилла  прошла  мимо  Мисмы  Магония  и  Луция  Плабия  Вара. И  оглядывась  тоже  не  решаясь  подойти, пошла  дальше, ведя  за  руку  старшего  своего  ребенка  лет  девяти. Второго, более  маленького, нес  ее молодой  крестьянин  муж. Имени  его  естественно  Мисма  Магоний, пока еще  не  знал. Мисме  очень  захотелось  к  Сильвии. Ему  очень  захотелось вернуться  снова  к  ней.

— Увидел  кого-то  знакомого? — вдруг  заметив  его  отвлеченный  в  сторону взгляд, спросил  Луций  Плабий  Вар  Мисму  Магония.

— Да  нет — соврал  ему  Мисма  Магоний – Просто  есть  крестьянки  на  вид хорошенькие.

— Как  по  мне  так  грязь  она  всегда  грязь – ответил  пренебрежительно  Луций  Плабий  Вар – Если  бы  можно  было  без  них  как-то  прожить, то  их можно  было  всех  перебить. Он, как-то  с  брезгливостью, буквально  вырвал из  рук  торгующей  на  крестьянском  рынке  у  старенькой  крестьянки завернутый  в  шерстяную  выстиранную  белую  из  холстины  тряпочку  хлеб. И  отдал  в  руки  Мисме  Магонию  несколько  дынь  и  крестьянские  фрукты, заплатив  за  покупку, сунув  старухе  деньги, а  Мисма  положил  пищу  в специальный  дорожный  мешок  и  привязал  к  своей  лошади, и  еще  раз посмотрел  туда  куда  только, что  ушла  Камилла  и  ее  молодой  крестьянин муж  с  двумя  детьми.

  Они  вместе  быстро  покинули  верхом  на  своих  лошадях  деревню  и поехали  дальше  по  Апиевой  дороге  в  направлении  Рима.

— Прошу  прощения, командир – произнес  Мисма  Магоний, осторожно поглядывая  искоса  на  едущего  рядом  Луция  Плабия  Вара.

— Да, центурион? — произнес  Луций  Вар – Что  тебе? – он  скривил  недовольно свой  рот. И  Мисма  Магоний  это  заметил. Он  заметил  некую  откровенную, как  и  к  крестьянам  в  той  деревне  брезгливость  своего  теперешнего командира  к  простому  в  доспехах  и  шлеме  солдату  легионеру. Легионеру ветеранов, ставшему  центурионом  из  нисшего  сословия.

— Мы  надолго  едем  в  Рим? – спросил Мисма  снова  острожно  и  негоромко Луция  Плабия  Вара — Может  у  нас  будет  время  заехать  к  своим. И  погостить  хоть  немного?

— Я  об  этом  тоже  думал, центурион  ветеранов – произнес  все  также  резко, как, и  раньше, и  холодно  младший  Вар  Мисме  Магонию – У  нас  есть время, если  тебя  это  так  интересует, центурион. Мне  тоже  надо  будет заскочить  к  своему  отцу. Но  сначала  надо  доехать  до  самого  Рима. И напроситься  на  прием  к  императору  Тиберию. Без  его  одобрения  и  приказа  у  нас  мало  что  выйдет. Вот  эту  бумагу.

   Луций  Вар показал  рукой  на  письмо  от  генерала Гая  Семпрония  Блеза – Повезу  я  сам, а  ты  потом  поедешь  в  Ровену  за  подкреплением.

  Он  посмотрел  на  Мисму  таким  же  холодным, как  и  его  голос, взглядом синих  глаз  и  произнес — Так, что  не  рассчитывай, центурион  на  солдатские поблажки. Я  не  такой  как  генерал  Блез  или  Мариус  Корнелий  Плавт. Сначала  выполним  приказ, а  потом  уже  я  посмотрю, что  да, как. И  что делать  дальше.

  Мисма  Магоний понял, с  кем  имеет  дело. Понял, что  уговорить  такого человека  просто  невозможно  или  по-простому  договориться, о  чем-либо. И разводить  лишние  свободомыслящие  разговоры  дело  не  безопасное. Он знал, кто  этот  Луций  Плабий  Вар. Теперь  знал. Раньше  он  не  общался  не  с  одим  из  Варов. Но  теперь  имел  возможость  пообщаться  в  дороге, хотя бы  с  одним  из  них. Слухи  и  кривотолки  со  сплетнями  о  их  роде  с  уст самого  его  в  прошлом  хозяина  и  ланисты  гладиаторов  Олимпии  Харония Диспиция  Магмы  имели  правдивую  похоже  основу. Это  был  точно  сын своего  отца. Хоть  Мисма  Магоний  лично  не  был  знаком  с  самим Лентулом  Плабием  Варом, но  видел  теперь  его  в  лице  его  родного  сына Вара  младшего.

— Выполнять  мой  приказ – скомандовал  Луций  Плабий  Вар – И  не  смей  мне  ослушаться, центурион. Ты  сам  знаешь, что  за  это  бывает  в  нарушение командирских  приказов. Сначал  Рим  и  Тиберий, а  потом  я  сам  посмотрю, отпускать  тебя  домой  или  нет.

  Луций  Плабий  Вар  ничего  не  знал  о  Мисме  Магоние. Он  прибыл  позднее  в  шестой  легион, и  они  были  вообще  малознакомы  до  этого момента. Он  не  знал, что  Мисма  из  дома  Харония  Магмы. И  был  его гладиатором. И  что  волей  судьбы  стал  солдатом  легиона  Феррата, и  принял  присягу  легионера. Когда  он  прибыл  в  легион, Мисма  был  уже командиром  ветеранов. А  Мисма  и  не  пытался  раскрыть  ему  свою  тайну, видя, что  это  был  за  человек. Что  даже  к  низшим  воинам  легиона  тот относился  с  брезгливостью, как  почти  к  рабам  или  слугам. Даже  звание центурион  ему  мало  что  говорило. Если  бы  тот  узнал  вообще  все  о  Мисме  Магоние, то  был  бы  вполне, вероятно  удивлен  и  потрясен  всем  тем, что  о  нем  бы  услышал. И  вообще  неизвестно  как  себя  бы  сейчас даже  повел. Так, что  Мисма Магоний  сделал  соответствующие  из  их  общения  в дороге  выводы. И  не  лез  в  разговоры, а  тупо  выполнял  приказы  старшего по  званию. Он  считал  лучшим  не  все  рассказывать  о  себе  даже  теперь павшим  своим  друзьям  Пулиону  Демиусу  и  Хавлесию  Маркусу. Так  будет лучше, решил  он. И  был  прав, оставаясь  тогда  еще  до  первого  своего  в легионе  боя  незаметным  человеком  Хароиня Диспиция  Магмы. Который должен  был  где-нибудь  исчезнуть  по  дороге. Но  судьба  распорядилась иначе.

— «Так  будет  лучше» — подумал  Мисма, поглядывая  искоса  на  едущего Луция  Плабия  Вара  рядом  с  ним  на  лошади  бок  о  бок, запряженной красивой  сбруей  и  военной  поппоной. В  медном  воинском  шлеме  с Птеругой, гребнем  из  страусянныйх  перьев. Отбросившему  с  правой стороны  назад, как  и  сам  Мисма  Магоний  за  спину, свой  длинный римского  всадника  воинский  красный  плащ. Застегнутый  на  блестящую медную  застежку  Фибулу. Сверкая  на  ярком  дневном  солнце  воинскими латами  и  скрещенным  широким  воинским  поясом  Белтеусом, с  гладием длинным  и  широким  мечем  на  левой  стороне  и  кинжалом  на  правой.

  Мисма  глядя  на  своего  теперешнего  командира, понял, что  лучше  не лезть на  рожен. И  пока  оставить  свою  затею  о  поезде  в  Селенфию. Пока  будет не  выполнен  его  отданный  приказ  и  не  передано  Тиберию I  лично  в  руки  письмо  генерала  Блеза. Вот  тогда  может  и  получиться  отпроситься  у  этого отпрыска  рода  Варов  в  свою, теперь  родную  Селенфию. Тогда  он увидиться  снова  со  своей  любимой  Сильвией.

                                               ***

  Этот  бесконечный  какой-то  сон. Сон  в  целую  вечность. В  отлючке  и кошмарном  бреду. Он  все  же  достиг  песчаной  арены  Рима. Разогнав  по городу  всех, он  ворвался  прямо  на  лошади  в  сам  амфитеатр, где  были  все.

Все  кого  он  знал. Ардад  и  Ферокл. И  еще  двое  из  его  школы  молодых гладиаторов, и  сам  ланиста  Хароний  Диспиций  Магма. Там  была  просто бойня. И  он  как  раз  ворвался  в  это  кровавое  месиво  из  рваной  и  резаной плоти, дерущихся  насмерть, но  еще  живых  гладиатров. Израненных  до самой  смерти, но  не  желающих  еще  умирать. И  дерущихся  до  последнего.

  Они  стояли, кругом  защищая  себя  со  всех  сторон, и  вокруг  них  были трупы. Но  враги  не  исчезали, а  все  выходили  на  желтую  песчаную  уже залитую  кровью  по  самые  лодыжки  ног  гладиаторов  арену.

  Кругом  стоял  смрад  и  вонь, от  резаной  плоти  и  льющейся  из  ран  крови.   

  И  вот  он  Ганик  наконец-то  ворвался  в  этот  кошмар. Он  прорвался  в  Рим с  Апиевой  дороги. Не  сразу, но  прорвался, попутно  зарубив  нескольких насмерть  из  охраны  города, кинувшихся  на  него  с  оружием. Он  прорвался к  арене  и  спешил  на  помощь  своим  друзьям. Прямо  на  лошади, и  не переодеваясь  в  свои  Ритария  доспехи, он  бросил  одну  из  своих  лошадей везущую  его  снаряжение  и  оружие, на  ходу  спрыгнув, и, схватив  гладий  меч  и  круглый  чей-то  брошенный  на  песок  арены  щит. Слету, зарубив  трех  сразу  врагов, бросился  на  помощь  Ардаду  и  Харонию  с  его  молодыми, израненными  в бою  гладиаторами.

  Там  же  был  и  Ферокл. Тот, как  всегда, был  по  уши  в  своей, и  в  крови врагов. И  тяжело  уже  ранен. Его  держали  в  кругу  Ардад  c  большим топором  в руках  и  с  мечами  гладиями, двое  гладиаторов. И  рабов  из  их школы  Олимпия. Там  в  кругу  за  спинами  гладиаторов  был  и  его  хозяин Хароний  Магма. Тоже  раненый  в  ногу  и  потдерживающий  сам  стоящего еле-еле  на  ногах  друга  Ганика  по  арене  секутора  фракийца  Ферокла.   

  Ганик  примкнул  к  осажденым, а  силы  врагов  все  росли  и  росли.

  И  вдруг  вокруг  них  закружила  какая-то  черная  с  крыльями  тень. Тень ангела. Да  это  был  ангел. Это  был  Миллемид. И  Ганик  его  узнал. Миллемид  пришел  защитить  его  и  их  всех   оттого, что  на  них  напало, и кому  не  было  ни  края, ни  конца.

   И  он  дрался  с  ними  не  щадя  себя. За себя  и  за  друзей. Он  защищал  их  всех  от  смерти. Только  падали  замертво  тела  сраженных  противников, которые  все  появлялись  из  дверей, выходящих  на  песок  арены  римского амфитеатра. И  все  было  в  какой-то  странной  тишине. Только  крик умирающих  врагов  и  звон  оружия. И  странный  льющийся  с  неба  кровавый в  огне  и  вихре  ветра  дождь. Этот  ливень  обливал  их  всех  с  ног  до головы. И  жар  огня  и  невероятная  сила  ветра, подымающая  вверх  над головами  песок  вместе  с  кровью  с  самой  арены. И  превращая  его  в  едкую серую  и  вонючую  сырую  пыль.

  Эта  тень  кружила  кругами  вокруг  осажденных  врагами, во  время  их  боя, создавая  защитный  круг  из  вьющихся  также  в  живом  вихре  кругами  кричащих  оглушительным  криком  ворон, огня, песка  и  ветра. И  в  какой-то момент, вообще  все  завертелось  и  закружилось  в  глазах, напуганного, уже не  на  шутку  Ганика.

  И  вдруг  Ганик  увидел  Луциллу  Вар. Сначала  стоящую, одинокую  в кровавом  дожде  за  бордюрой  каменного  амфитеатра  ограждения. И  потом прямо  перед  собой. Потом  его  того, мужчину  держащую  ее  за  девичьи  ее плечи. С  такими  же  жадными  до  крови, как  и  у  нее  глазами.

   Вдруг  в  какой-то  момент  все  внезапно  исчезло, и  только  остался, один стоять  на  песке  он  под  тем  проливным  кровавым  дождем. И  только  одна она. Эта  Луцилла  Вар.

  Они  стояли  и  смотрели, не  отрываясь  друг  на  друга. Он  на  песке амфитеатра, она  на  той  каменной  смотровой  трибуне  у  самого  края  арены. И  никого  теперь  больше. Только  он, и  только  она. Он  дико  закричал  и… открыл  глаза  и  увидел  ее. Луциллу  Вар.

  Она  смотрела  на  него  своими  синими  хищными  влюбленными  и безумными  глазами. И, наклонившись, поцеловала  его  в  мокрые  от  пота, как  и  все  заросшее  густой  черной  и  колючей  мужской  щетиной  лицо, и мокрое  от  жара  и  пота  тело  Ганика. В  приоткрытые  в  кошмарном  сонном бреду  дрожащие  губы. Губы, которые  она  так  хотела  поцеловать. И  хотя  бы  попробовать  этот  вкус  любимого  своего  мужчины, которого  она  так долго  ждала. Ждала  и  вот  получила. Получила  то, что  хотела. И  что  ей было  необходимо.

   Он  теперь  был  ее. Ее  пленный  раб. Раб, который  должен  был  стать  ее спутником  жизни  и  любовником, способным  воплотить  все  фантазии больной  до  извращенной  испорченной  любви  кровожадной  молодой  фурии. Он  теперь  был  ее. И  она  радостная, хищно  улыбаясь, прислонилась  к  нему  очнувшемуся  только, что  от  болезненного  сонного  бреда  Ганику.

Она  легла, буквально  на  него  своей  девичьей  молодой  с  торчащими возбужденными  сосками  грудью. В  одной  надетой  на  голое  и  гибкое тонкое  тело  Луциллы  Вар  инстите, и  положила  на  плечо  голову, прильнув крепко  к  его  щеке  своими  алыми  губами, и  закрыв  свои  глаза, обняла  его за  шею  своими  в  перстнях  и  браслетах  из  золота  девичьими  руками. Прижав  его  русоволосую  мокрую  от  пота  коротко  стриженную  кучерявую и  обросшую  уже  болезненной  на  похудевшем  лице  щетиной  гладиатора Ритария  голову  к  своим  таким  же  русого  цвета  вьющимся  волосам, стянутым  сзади  Витой, повязкой  из  шерсти, как  у  знатной  матроны  Рима  в тугой  пучок.

  Она  была  не  такой, какой  он  Ганик  ее  видел  в  доме  Харония  Диспиция  Магмы. Луцилла  была  не  такая, как  он  ее  видел  тогда  возле  каменного ограждения  амфитеатра. Когда  он  нес  на  мече  голову  одного  из  убитых  им  лично  преступников  в  том  бою  без  всяких  правил. Она  была  без  той  шикарной  женской  прически  и  золотой  диадемы  на  голове. Без  красивой  прически  и  пурпурной  в  золоте  нитей  и  узорах  накидки  на голове. Но  в своих  тех  золотых  сережках  в  ушах. И завитушки  ее  русых  волос  также свисали  на  висках  как  тогда, когда  он  видел  ее  перед  собой.

  Ее  милое  лицо  и  синие  красивые  и  не  такие  злые  как  раньше  наглые  и  жаждущие  крови  глаза. Ее  взгляд  синих  тех  глаз  буквально  съедал  Ганика  своей  любовью  и  страстью. И  сейчас  что-то  в  нем  самом  происходило  и  ломалось. Именно  сейчас, когда о ни  были  так  близки  и  наедине  друг  с  другом.

— Любимый  мой — прошептала, она, тяжело  дыша  ему – Мой  любимый  и самый  сильный  и  красивый. Ни  у  кого  нет, такого  как  ты. Все  будут завидовать  мне. Все  мои  подружки. Помпея  и  Кадмия. Когда  увидят  тебя – она  прошептала  ему  как  сумасшедшая, всасывая  его  носом, запах  мокрого от  обильного  в  жаре  пота  мужского  тридцатилетнего  сильного раскаченного  тела – И  ты  будешь  всегда  возле  меня. И  всегда  при  мне любимый. Никто  тебя  не  тронет. Даже  мой  отец, если  я  захочу. Он разрешил  мне  тебя. Мой  любимый  Ганик. Раньше  он  никогда  не  разрешал, а  теперь  он  согласился  с  моими  желаниями.

  Когда  Ганик  открыл  глаза  и  не  мог  понять, где  он. Но  видел  ее. И  ничего пока  вообще  не  понимал, как  она  оказалась  с  ним  рядом. Эта  Луцилла  Вар, которую  он  и  сам   даже  боялся.

  Он  видел  совсем  другое  помещение, ночное  помещение, и  слабо освещенное  масляными  горящими  лампами, развешанными  по разрисованным  красивыми  узорчатыми  фресками  стенам. Это  помещение, так  совсем  не  похожее, на  его  подвальное  каменное  убогое  раба  гладиатора. Без  каких-либо  вообще  окон  жилище.

  Здесь  же  с  большими  золочеными  в  цветных  из  стекла  витражах  окнами, освещенными  звездами  и  яркой  луной. И  красивые  из  дорогой  ткани разноцветные  шторы. И  портьеры  самой  большой  комнаты, свисающими  до самого  полированного  из  мрамора  пола.

  И  не  было  ни  кого. Ни  Алекты, ни  Миллены. Ни  даже  старухи  Инии  с Феофанией. Ни  того  ангела, называвшего  себя  Миллемидом. И  который погрузил  его  в  этот  глубокий  гипнотический  сон.

— «Это  все  этот  Миллемид. Это  все  он  устроил» — подумал  как-то машинально  на  автомате  Ганик  и  был  прав. Именно  Миллемид  все  на самом  деле  сделал. Сделал  так, что  Ганик  пробудился  только  здесь  в  этом доме, доме  Луциллы  Вар. Ганик  вспомнил, как  выпил  вина, из  рук  своей Сивиллы. И  как  трахался  с  ней, прямо  на  своей  в  бараньих  шкурах  постели. И  потом  на  полу  своего  Ритария  раба  жилища. И  вот  это…

— Где я? – прошептал  острожно  он. Осматриваясь  по  сторонам, и  видя  ее Луциллы  Вар, перед  собой  влюбленные  хищные, и  дикие  как  у  бешеной кошки  глаза – Как  я  оказался  здесь? –

  Он  решительно  не  понимал, что  происходит, и  снова произнес — Где все?

— Кто, любимый? – прошептала  Луцилла  Вар – Никого  нет. Только, ночь, ты  и я.

  Она  отстранилась  от  него. Поднявшись  на  постеле. На  которой, они  оба, теперь  лежали. Встав  над  ним  на  коленях, сняв  с  себя  сама  нательную Институ  и  раздевшись  донога. Сняв  набедренную  повязку  с  девичьих  бедер, оголяя  свой  рыжий  волосатый  с  промежностью  лобок. Луцилла своими  же  руками  сняла  с  Ганика  единственную  на  нем  повязку гладиатора  мужчины  из  простой  ткани  сублигату. Раздев  его  до  конца тоже, она  взяла  в  свои  руки  его  половые, мокрые  от  жаркого  пота  и скользкие  теперь  органы  мужчины, осматривая  своими  глазами  их. То, что она  трогала  тогда  в  этой  сублигате  на  смотринах  гладиатров, устроенных ей  Харонием  Магмой  по  ее  капризному  девичьему  желанию.

  Глаза  Луциллы  блестели  жаждой  безумного  и  любовного  развращенного  соития.

— Это  нам  сейчас  ни  к  чему, любимый — произнесла  она, закатывая  свои синие  наполненные  развратом  и  любовью  девичьи  глаза  и  глубоко  вдыхая вокруг  воздух, пропитанный  запахом  пота  и  гениталий  лежащего  перед  ней тридцатилетнего  мужчины — Полюби  меня  прямо  сейчас, гладиатор. Полюби, я  так  долго  тебя  ждала.

  Луцилла  Вар  снова  опустилась  к  Ганику  своими  уже  голыми  девичьими грудями  и  лицом, целуя  его  страстно  и  жадно, прилипнув  к  его  губам. Ганик  тоже  впился  в  ее  губы  сам  как-то  произвольно, и  до  конца  не понимая, что  же  все-таки  случилось  с  ним. Словно  он  всегда  этого  хотел  и мечтал  об  этом. Именно  о  ней. О  Луцилле  Вар. Словно  еще  тогда, когда она  смотрела  так  на  него  хищно  этими  синими  кровождаными  девичьими жестокими  глазами. Там  в  Олимпии  на  смотринах  гладиаторов. Она  выбрала  давно  его  и желала  его  и  днем  и  ночью.

  Она  приворожила  его  своей  той  жестокой  жаркой  безумной  красотой. И он  просто  сдался  под  тем  натиском  тех  страстолюбивых  девичьих  глаз.

Глаз  желающих  только  его  одного. Глаз  не  таких  как  у  Сивиллы, совершенно  других. Желающих  близости  всегда  и  везде, жаждущих  боли  и крови. Боли, крови  и  снова  близости. Эти  ее  глаза, не  такие  как  у  Миллены или  Алекты, синие, как  море  и  затягивающие  в  себя, его  гладиатора  Ритария своей  развращенной  непотребной  дикой  дюбовью. И  он  не  мог  ничего  с этим  поделать. Его  безумно  тянуло  теперь  к  этой  кровожадной  молодой бестии. Он  влюбился  снова. Но  уже  по  другому. И  такого  он  еще  не испытывал.

  Луцилла  оторвалась  на  миг  и  произнесла  ему – Забудь  Сивиллу. Она предала  тебя  и  вас  всех  вместе  с  Харонием  Магмой. Она  бросила  тебя  за вольную, которую  я  дала  ей, подписанную  рукой  моего  отца  Лентула Плабия  Вара. Забудь  ее  и  люби  только  меня.

  Луцилла  Вар  снова  присосалась  к  губам  Ганика. А  он  обхватил  ее  руками  и  прижал  к  себе. Целуя  ее, и  опускаясь  все  ниже  и  ниже  по  спине пальцами  сильных  голых  рук  гладиатора  Ритария  до  Луциллы  круглых девичьих  голых  ягодиц. Сжав  на  них  свои  те  пальцы  рук. Так, что  та, громко  вскрикнула, оторвавшись  от  его  губ  и  закатив  бешенные  от нахлынувших  любовных  страстей  свои  синие  хищные, кровожадные  и одновременно  красивые  девичьи  глаза, застонала  как  дикая  молодая  подо львом  львица. Она  запрокинулась, тонкой, несколько  даже  худосочной девичьей  фигурой, выгибаясь  в  узкой  гибкой  девичьей  талии, назад  лежа прямо  на  нем. Дергая  агонизирующее  и  любовно  в  беспрерывном  тяжком дыхании  с  красивым  пупком  девичьим  животом. Ощущая  его  возбужденный  прижатый  своим  волосатым  рыжим  лобком  и  влагалищем мужеский  член. Уже  твердый, и  желающий  любви. И  она  позволила  это сделать. Тот  час  же, и  не  раздумывая. Быстро  подскочив, буквально  сорвав  с  волос  Виту, стягивающую  в  пучок  ее  вьющиеся  русые  длинные  волосы. И  отшвырнув  ее  в  сторону, свесив  распущенные  своими  руками растрепанные  в  разные  стороны  над  уже  пришедшем  в  себя  и  набирающим  после  долгой  болезненной  отключки  свои  мужские  силы лежащем  Ганике. Очень  быстро, она  своими  руками, втавила  его  торчащий  теперь  уже, как  металлический  стержень  член  себе  в  промежность. Спустив  ему  прямо  на  заросшее  густой  щетиной  мужское  измученное  долгой  болезнью  лицо, свои  длинные  вьющиеся волосы. Луцилла Вар, касаясь  его  почти  своим  лицом  и  жарким  сопящим трепетным  громким  дыханием, с  диким  остервенением, громко  издавая, страстрые  безумные  и  сумасшедшие  голодные  до  любовных  утех  и  огрий  стоны. Она  заскакала, как  наездница  на  своей  лошади. Вцепившись  своими  тонкими  окольцованными бриллиантовыми  перстнями  пальчиками  в  его  широкую  гладиатора  Ритария  мускулистую, сильную  и  красивую, с  торчащими  возбужденными  сосками  грудь. Вонзив, острые  ноготки  в  потную  горячую  возбужденную  тоже  от  жаркого  дыхания  плоть. Раскачивая  своими  девичьими  аккуратными  небольшими  грудями  перед  его  лицом  и  глазами, она,  стеная  и  громко  дыша, вцепившись  снова  в  изголовье  постели, раскачивалась  из  стороны, в  сторону, прыгая  на  его мужском  детородном  члене. Раскинув  широко  согнутые  по  сторонам коленями  девичьи  красивые  стройные  ноги. И  насаживаясь  на  него  до  самого  рыжего  лобка, чувствуя  тот  его  здоровенный, возбужденный  мужской  любимого  гладиатора  детородный  член  внутри  себя. Не  боясь  ничего  и  никого  уже, как  раньше. Когда  ее  отец  перебил  всех  ее  служанок и  любовников. А  Сивиллу  сослал  в  каменоломни.

  Теперь  все  было подругому. Теперь  она  заключила  с  ним  договор. Правда, он  так  и  не  получил  ничего  с  Харония  Диспиция  Магмы. Кроме  его пустого  обезлюдевшего имения  и  пустых  закромов. Так  и  не  понимая, куда все  исчезло. Куда  пропали  все  рабы, и  даже  скот  со  двора. Но  вот  она Луцилла  Вар, получила  то, что  всегда  хотела. Получила  его  Ганика. И договор  есть  договор. Ее  Сивилла  получит  вольную  за  доносы  и наблюдения  за  тем, что  творилось  в  Олимпии, и  что  готовил  Хароний Магма, что  помогло  ее  отцу  спровоцировать  кровавую  бойню  на  арене Рима. Очередную  резню, еще  больших  масштабов, чем  прежде. И  втянуть туда  самого  Цезаря  Тиберия.

  А  все  ради  наживы. Но  теперь  для  Луциллы  Вар  это  все  было  не  важно. А  важно  то, что  Ганик  теперь  был  ее. И  больше  ей  ничего  уже  не  было нужно. И  разрешение  своего  отца  на  своего  раба  любовника, хотя  Лентул Плабий  Вар  будет  искать  любого  повода, избавиться  от  него. От  ее любимого  Ганика.

                                                ***

— Ганик! — произнес, просыпаясь, внезапно  ангел  Зильземир — Ганик! Сыночек мой! 

  Он  почувствовал  его. Мгновенно. Почувствовал  здесь  уже  рядом  и  в  доме Варов.

  И  он  проснулся. Проснулся, выйдя  из  ледяного  сковавшего  его  оцепенения. И  по  вечер.

 — Ты  уже  здесь! Ты  здесь, я  знаю! Миллемид  не  обманул  меня! – Зильземир, вскрикнул  и  задышав, глубоко  своей  женской  грудью, встрепенулся  всем ангельским  светящимся  яркими  всполохами  астрального  света  матери  телом. Он  расправил  свои  огромные  светящиеся  тем  же  светом  оперенные крылья.

— Мальчик  мой! Мама  идет  к  тебе! – произнес  он  тихо  и  радостно, роняя снова  свои  ангела  слезы  любви  в  виде  капелек  застывших  алмазов, прямо из  своих  светящихся  синим  горящим  светом  и  огнем  женских  безумно красивых  материнских  глаз, выпорхнув  незримой  тенью  из  каменной  стены и  пропахшего  сыростью  подземелья  огромной  виллы. Он  вылетел  на  самом восходе  яркого  встающего  утреннего  солнца, и  направился  прямо  в  дом Лентула  Плабия  Вара. Паря  легким  еле  ощутимым  ветерком, прямо  над каменной  тропинкой, идущей  в  направлении  главного  входа  в  саму  виллу.

  Пролетая  мимо  красивых  пробуждающихся  после  глубокого  крепкого  сна, цветущих  яркими  цветами  клумб  цветников, бурлящих  водой  и  шумящих фонтанов  с  красивыми  коллонадами  и  статуями  древнеримских  и  греческих  богов  и  богинь. Мимо  оливковых  деревьев  и  орешника. Слегка касаясь  их  своими  крыльями  листвы. И  те, им  пробужденные  от  ночного сна. Встрепенувшись. И, ощутив  живую  наполненную  жизнью  и  любовью, неведомую, пришедшею  с  Небес  силу. Отвечали  приветствием  ему  в  легком колебанием  своих  тонких  в  листве  ветвей  и  стволов.

  А  он  направлялся  туда, где  находился  сейчас  его  сын. Его  любимый  сын Ганик. Ее  молодой  Небесный  ангел, ее  матери  ребенок.

  Он  чувствовал  его. Чувствовал  его  присутствие. Присутствие  теперь  в  этом  доме.

  Зильземир  вдыхал  всей  своей  женской  материнской  грудью  аромат  цветущих  цветов  и  деревьев, как  опьяненный  закрывая  и  закатывая  от  наслаждения  женские  свои  синие  глаза, как  в  некоем  благоухающем любовном  экстазе, плыл  туда, где  был  его  ребенок. Он  светился  ярким Небесным  астральным  светом, и  этот  свет  поглощал  все, вокруг, оттеняя  все кругом  окружение  черными  тенями, такими  же  незримыми  человеческим глазом, как  и  он  сам  и  тот  его  свет.

  Зильземир  был  наполнен  радостью  и  скорой  встречей  со  своим  родным сыном. Он  чувствовал  его  всем  своим  материнским  чувством  ангела. И  желал  немедленно  увидеть  его  вопреки  всему. Вопреки  даже  запретам Миллемида.

  Она  почувствовала  своего  сына. И  летела  туда, где  ощутила  присутствие  его. Чтобы  снова  увидеть  его. И  когда  придет  пора, прижать  его  к  себе, и попросить  у  сына  прощения, за  все, что  с  ним  случилось  по  ее  вине  на этой  земле. И  унести  сына  Бога  в  Небеса  к  своему  и  ее  Повелителю  и Создателю  всего  живого  и  сущего.

— Ганик! – произнес  Зильземир  громко  и  на  всех  звуковых  интонациях, пролетая  мимо  работающих  слуг  и  рабов  виллы  в  этом  красивом  во дворе саду. Но  никто  его  не  услышал. Ибо  он  так  сам  хотел. Никто  даже  не почувствовал  летящего  его, даже  те, кто  был  совсем  рядом. Только  легкое дуновение  свежего  под  жаром  вечернего  солнца  ветерка.

  Зильземир  опустился  ногами  в  золочонных  сандалиях  ангела  на  каменную дорожку, ведущую  прямо  к  самому  входу  в  дом  Лентула  Плабия  Вара  и его  дочери  Луциллы  Вар. Встряхнув  русоволосой  головой  с  вьющимися  на этом  невидимом  астральном  ветру, как  змеи  волосами. Длинными, по  его пышущей  жаром  любви  женской  груди. И  по  женской  своей  спине  до  самой  узкой  и  гибкой  талии.

  Подпоясаной  широким  с  пряжкой  поясом. Из  звездной  живой  черной пыли. На  длинной, до  самой  земли  светящейся  светом  ярких  звезд  и галактик  ангельской  хламиды.

  Он, коснулся  своего  живота, где  был  еще  один  его  зарождающийся ребенок, и  протянул  свои  женские  в  небесных  изумрудах  перстнях  на тонких  длинных  пальцах  руки  в  сторону  главного  в  два  этажа  помещения самой  каменной  огромной  виллы.

— Ганик! — позвал, громко  Зильземир – Мальчик  мой!

  Он  приближался, ступая  медленно  и  плавно  по  камням  практически невесомо, лишь  слегка  их, касаясь, сложив  свои  огромные  из  астрального света, оперенные  перьями, как  птица  крылья.

  Он  почувствовал  еще  кого-то, но  не  смог  понять, кто  это  был, но  точно  не  Миллемид. И  это  забеспокоило  Зильземира. Особенно  сейчас, так внезапно  и  под  наступающий  поздний  вечер. На  самом  закате  солнца.

  Это странное  ощущение  и  присутствие  еще  кого-то  в  этой  доме, но  кого?  

  Сейчас  рядом  не  было  Миллемида, и  мать  хотела  снова  узрить  своего любимого  Небесного  рожденного  ею  сына, и  прикоснуться  даже  к  нему.

  Никто  здесь  ей  не  помешает. Она  так  давно  этого  хотела. Так  давно. Она видела  его  в  доме  Харония  Магмы. Видела  его  больного  и  в  бреду.

  Что  было  с  ним? Она  не  знала. И  была  тогда  напугана  за  него.

   Знал  только  этот  хитрец  Миллемид. Ее  любовник, который  не  дал  ей тогда  нужного  и  должного  ответа. Но  она  уже  забыла  про  все  это, так  как ее  сын  уже  был  здесь, как  и  обещал  Миллемид. И  уже  скоро  все свершиться. Она  верила  Миллемиду. Верила  потому, что  любила. Любила Миллемида, как  и  самого  Бога, и  всегда  доверяла  ему. Зильземир  знал, что Миллемид  не  подведет. Нужно  было  только  подождать. Но  любовь  матери  к  своему  ребенку  не  давала  Зильземиру  покоя. И  он  самовольно  шел  к дому  Варов. Его  сын  его  тянул  к  себе. И  он, словно, пел  на  всех  звуковых интонациях, призывая  своего  родного  к  себе  сына. Словно  флейта, нежной  и  ласковой  трелью — Ганик, мальчик  мой! Мальчик  мой  любимый!

  И  в  ответ  ему  склоняли  свои  ветви, растущие  вдоль  тропинки  шурша  еле заметно  и  еле  слышно  листьями  оливковые  деревья  и  орешник. И  в ответ ему  тянулись, своими  лепестками  цветущие  в  клумбах  цветниках  у  самой каменной  тропинки  яркие  сладко  пахнущие  такие  же  красивые, как  и  он сам  цветы. Они  преклонялись  перед  самой  любовью, идущей  в  дом  Варов.

Перед  самой  жизнью. И  склоняли  ветви  и  стебли  к  ногам  безумно  красивой  крылатой  женщины. Матери  идущей  за  своим  отпрыском  сыном. Матери  ради  него  спустившейся  с  Небес  от  самого  порога  Бога.

— Мальчик  мой! – звучал  трелью  голос  Зильземира – Мама  идет  к  тебе! Мама  идет  к  тебе, мальчик  мой! – еще  раз, пропел  нежной  трелью Зильземир, чувствуя  своего  сына  в  этом  богатом  загородном  имении, и опять  никто  не  услышал  его. Никто, кроме  того, кто  сейчас  появился  за  его  спиной, и  смотрел  на  него.

  Тот, кто  теперь  стоял  за  его  спиной  и  шел незримо  и  неслышно, также как  и  он, следом  за ним.

                   Глава X. Любовник Луциллы Вар.

  Лентул  Плабий  Вар  сидел  в  своем  позолоченном  резном  кресле. На  фоне дневного  проникающего  в  помещение яркого  света  золоченного  большого кабинета  окна  в  цветном  витражном  стекле, расписанного  красивыми узорчатыми  фресками. В  своем  на  втором  этаже  кабинете  своей  загородной виллы. Он  сидел  недалеко  от  своего  друга  сенатора  Марка  Квинта Цимбериуса. Ганик  стоял  чуть  в  стороне  у  мраморной  колонны  и  статуи одного  из  предков  этого  самого  гнуснейшего  рода  в  Риме, и  слушал разговор  Лентула  Плабия Вара  и  Марка  Квинта  Цимбериуса.

  Он  стоял  за  углом  двери  и  его  небыло  видно. Ему жутко  не  хотелось здесь  быть. Здесь  с  этими  отморозками  из  рода  Варов. Это  были  вообще не люди, а  звери. Он  так  считал. Но  он  любил  Луциллу  Вар. Любил  эту кровожадную  мигеру  бестию, ставшую  ему  ближе  всех  сейчас. Даже  ближе самой  любовницы  в  прошлом  Сивиллы  и  любовниц  Миллены  и  Алекты.

    Как  он  мог  в  нее  так  влюбиться, он  и  сам  не  знал, но  любил  ее, не смотря  то, что  она  из  себя  представляла. Вот  уже  целую  неделю, как  он был  здесь, и  они  только  и  знали, что  занимались  любовью  в  этом загородном  имении  Варов. И  на  удивление  сама  Луцилла  безумно  его любила. И  не  была  уже  такой  жестокой  и  кровожадной  теперь. Она  сейчас была  просто  счастлива  и  любила  безумно  своего  Ритария  гладиатора Ганика. И  ей  было  неважно  уже  ничего. И  не  нужен  был  никто, кроме него. Она  словно, никого  во  дворе  и  в  доме  больше  не  замечала, забыв даже  про  своих  личных  рабынь  служанок  гречанок Сесилию  и  Силесту, выгнав  их на  половину  рабов. И  запретив  появляться  в  ее  комнате, потому, что  там жил  теперь  вместе  с  Луциллой  ее  любимый  Ганик. Вопреки  всем. Вопреки теперь  ее  отцу, чем  бесил  его  и  доводил  до  бешенства. Но  Лентулу пришлось  терпеть. Он  обещал  Луцилле  Ганика. Обещал  еще  тогда. Когда тот  выиграл  тот  кровавый  поединок  с  его  приговоренными  насмерть  убийцами  Рима на  арене  главного  городского  амфитеатра. И  она  получила его. И он, пока  не  лез  в  их  отношения. Он  ждал  нужного  момента, чтобы убить  этого  раба, который  даже  не  желал  слушаться  приказов. И  который, не  боялся  ничего, и  никого  в  его  доме. Этот  Ганик, даже  набил  просто морду  палачу  и  в  прошлом  тоже  гладиатору  Касиусу  Лакрицию. Просто наспор. В  поединке  на  мечах, посреди  двора, выбив  из  его  руки  меч, и  отлупив  как  собаку  этого  сильного  здоровяка, даже  не  спросив  у  Лентула старшего  как  хозяина  этого  загородного  большого  богатого  имения  на  то разрешения.

  Лентул  просто  жаждал  его  смерти, смерти  раба  посмевшего  овладеть  его самой  испорченной  в  Риме  родной  дочерью. Но  помешанная  на  нем  его дочь  Луцилла, и  этот  договор  с  ней, мешали  сделать  это. Но  должен настать  тот  момент, когда  он  сможет  это  сделать. И  этот  момент  скоро должен  был  наступить.

  Он  сидел  в  своем  наверху  большом  кабинете, где  принимал ланисту  Харония  Диспиция  Магму, а  теперь  его  гладиатор  живет  в  его доме. И  это Лентула  дико  бесило. И  он  отрывался  от  бешенства  на  своих  рабах, приказав  запороть, чуть  ли  не  насмерть  пару  из  них. И  опять  этот  Ганик, из-за  чего  и  случился  этот  позорный  для  его  дворового  палача  и надсмотрщика  за  рабами  Касиуса  Лакриция, поединок  на  боевых  мечах. И  на  глазах  его  довольной  этой  додури  сумасшедшей  дуэлью  полоумной  от любви  дочери  Луциллы  Вар.

  Он  был  постоянно  теперь  на  взводе, но  общался  со  своими  гостями. Его  еще  бесило  то  затянувшееся  судебное  дело  с  казнью  и  судом  над  заговрщиками  сенаторами  и  заточенными  уже  целую  неделю  уже  в  городской  тюрьме  теми  ланистами  школ  Помпеи  и  Капуи.

  Эта непонятная  с  их  казнью  задержка  бесила  Лентула  Плабия  Вара. Он  рассчитывал, что  Тиберий  быстро  их  всех  порешит, и  дело  с  концом, но  что-то  случилось  и  все  пошло  не  так. И  его  сейчас  ставил  в  известность  один  из  его  постоянных  и  желанных  гостей  в  доме  Марк  Квинт  Цимбериус.

   Разговор  шел  о  том, о  сем. О рабах, полиции, связях  в  самом  городе, сенате, заговорах  и  деньгах. А  Ганик  ждал  Луциллу  из  своей  девичьей комнаты. Она  приказала  ему  быть  здесь  и  не  уходить  никуда, пока  сама  не придет, приведя  себя  в  порядок.

   Ганик  вдруг  неожиданно  для  себя, почувствовал  чье-то  присутствие. Где-то  за  своей  спиной. Снова. Кто-то  уже  неделю  так  вот  стоял  за  его  гладиатора  раба  широкой  спиной. Он  даже  чувствовал  чьето-то  дыхание. И оно  было  не  совсем  чье-то. А  чье-то  родное  и  близкое. Как  дуновение ветерка. Рядом  с  собой. За  спиной. И  запах  цветов. Четкий  такой  нежный цветочный  ароматный  запах. Запах  чего-то  или  кого-то, но  пока, как  человек, он  не  мог  понять, кто  это.

   Он  резко  обернулся, но никого. Никого  ровным, счетом. Но  ощущение осталось. Кто-то  прикоснулся  к  его  спине. И  он  ощутил  это  легкое  нежное прикосновение, как  от  женской  любящей  руки. Рука  женщины  коснулась  его  обнаженной  широкой  гладиатора  Ритария  спины. Ганик  ощутил  пальцы. Все  пять  от  раскрытой  кисти  руки. На  своей  голой  спине. Через  шерстяную  серую  короткорукавую  тунику. Он  стоял  у  дверей  своего  теперь  нового  хозяина. Он  кроме  этой  тукники  здесь  не  носил  ничего. Снизу  сублигата  на  своих  мужских  гениталиях  и  сверху  подпоясанная  гладиаторским  поясом   с  медными  бляшками  та  серая  шерстяная  туника.   И  с  тех  пор  как  появился  в  доме  Лентула  Плабия Вара, не  навдевал  ничего  больше  на  себя. Так  разрешила  ему  Луцилла. Луцила  хотела  ег о одеть  в  тунику  из  дорогих  материй, но  он  отказался. Делая  акцент  на  ее  злобном  нраве  отца. И  она, понимая  его, пошла  на  уступки. Она  Луцила  любила  его  и  любовалась  своим  красивым  и  ненаглядным  дорогим приобретением  для  нее  лично. Как  неким  товаром  или  живой  куклой игрушкой. Особенно  поразила  этим  своих  подружек  Помпею  и  Кадмию, которые  недавно  побывали  в  ее  доме  в  гостях  и  обалдели  от  Ганика, и обзавидовались  Луцилле. Чего  она  и  добивалась. И  она  была  довольная, как никогда  и  счастливая  от  любви  к  красавцу  гладиатору, разоренной  и покинутой  всеми  гладиаторской  школы  Олимпия.

  Он  посмотрел  в  пустоту  за  своей  спиной, посмотрев  еще  по  сторонам, и  не  дождавшись  любимой, пошел, повернувшись  дальше  к  выходу  во  двор виллы. Спустившись  быстро  вниз  по  ступенькам  лестницы.

  Зильземир  стоял за  его  спиной  и  слезы  текли  по  лицу  Зильземира, застывая  каплями, на  его  щеках  и  капая  и  растворяясь  в  самом  воздухе.

— Сыночек  ты  мой. Мальчик  ты  мой  родной – плакал  ангел — Я  скоро  приму тебя  в  свои  объятья. Уже  скоро. Я  унесу  тебя  на  Небеса, и  не  отдам  тебя уже  никому.

— Ты  должа  забрать  его  отсюда — он  услышал  за  спиной  и  резко  и  быстро обернулся  на  прозвучавший женский  голос. Там  стояла  снова  эта  женщина.                

Женщина  в  возрасте. Лет, где-то  сорока  или  чуть  больше. Она  скорее  не стояла, а  висела, как  и  сам  Зильземир  в  самом  воздухе  не  касаясь мраморного  пола  второго  этажа  виллы.

  Зильземир  был  уже  неделю  в  этом доме, но  эта  женщина  словно преследовала  ангела. Он  теперь  постоянно  чувствовал  присуттсвие  ее  везде  и  по  всей  вилле  Варов. Он  говорила  Зильземиру  постоянно  о  том, чтобы  тот  забрал  своего  сына. И  как можно  быстрее  отсюда.

— Я  знаю! — произнес, снова  ей  и  громко, как  прозвучавший  сотрясающий  все  вокруг  Небесный  гром, обернувшись  резко  и  угрожающе, расправив крылья  Зильземир. Он  отлетел  назад  к  противоположной  мраморной  в красивых  фресках  стене, и  протянул  указательный  палец  в  сторону  того, кто  это  только  что  произнес – Ты  снова  сзади  подкралась! Бестия призрачного  земного  мира! Не  делай  так  больше! Накажу!

— Я  и  так  уже  наказана, ангел  Неба – произнес  призрак  женщины – Наказана  своей  распутной  непотребной  жизнью  и  жизнью  моей  семьи.

  И  быстро, и  молча, подняв  свою  женскую  призрака  руку, показала указательным  пальцем  вперед  на  свою  молодую  двадцатипятилетнюю  дочь Луциллу  Вар, вышедшую  из  своей  комнаты  и  весело  и  припеваючи, что-то себе  под  носик, спустившейся  вприпрыжку  за  Гаником. Легко  и  быстро ступая  своими  ногами  в  золоченых  сандалиях  с  золотыми  пряжками  по мраморному  полу  виллы  Варов. Одетая  в  длинную  пурпурную  знатной родовой  особы  тогу  без  рукавов  Палу, поверх  Инститы, она, отшвырнув  под ноги  мимо  проходящим  с  поклоном  служанками, золотой  пустой  из-под вина  бокал, догнала  Ганика. И  взяла  его  за  руку. И  они  куда-то  пошли вдвоем  во  двор  виллы.

  Луцилла  сама  уложила  и  заплела  свои  вьющиеся  длинные  локонами  русые  волосы  на  своей  миленькой  на  вид  головке. И, звеня  большими  в  ушах  золотыми  сережками, подбежала  к  своему  возлюбленному  гладиатору Ганику. Она  схватила  его  за  руку, своей  девичьей  рукой. И  прижалась  к нему  плечом. А он, обойдя  ее  со  стороны  спины, шеркнувшись  своим членом  о  ее  широкие  женские  ягодицы, и  хлопнув  по  заднице  своей широкой  гладиатора  Ритария  ладонью, обнял  ее  за  гибкую  девичью  тонкую талию. И  они  так  пошли, что-то  говоря  друг  другу. Смеясь  о  чем-то. Все это  происходило  на  глазах  самого  Зильземира.

— Забери  его  быстрее  отсюда, ангел  своего  сына – произнес  призрак — Не место  ему  среди  них. Не  место. Погубят  они  его.

  Зильземир  протянул  руку  призраку, но  тот  испарился, исчезнув  с  его  глаз. И  Зильземир  полетел  плавно  и  низко  над  полом, расправив  свои  огромные птицеобразные  в  перьях  из  астрального  света  крылья, тоже  вослед  двум молодым  влюбленным  виллы  Лентула  Плабия  Вара.

  Он  следовал  за  ними  по  пятам  и  везде, где  только  они  ни  проходили. Мимо  работающих  во  дворе  рабов  и  слуг. Мимо  оливковых  деревьев  и клумб  с  красивыми  цветами, такими  же, как  на  разграбленной  Варом старшим  вилле  Олимпия  и  богатого  фруктового  сада.

  Те  двое  сорвав  сочные  персики  с  персивового  дерева, наслаждались вкусом  его  плодов, и  все  время  целовались, и  прижимались  друг  к  другу.

Как  пара  голубков  влюбленных, совершенно  не  замечая  никого  и  ничего вокруг  себя. Казалось  невероятным, но  они  были  счастливы. Луцилла  Вар, дочь  сенатора  Рима, Лентула  Плабия  Вара, и  он  Ганик, сын  ангела Зильземира. И  Зильземир  не  смел, вмешиваться, пока  в  их  близкие любовные  отношения. Он  обещал  Миллемиду  не  делать  ничего  лишнего. И  не  мешать, событиям  развиваться  по  намеченному  плану  ангела  Миллемида. Зильземир  только  должен  был  следовать  этим  установленным Миллемидом  правилам  и  ждать  нужного  момента.

  Но  мать  есть  мать. И  Миллемид  со  своими  правилами.

  Зильземир  не  мог  сдерживать  своих  материнских  эмоций. Он  любил своего  родного  Небесного  оставленного  на  земле  сына. Тем  более, внутри его  еще  был  один  пока  не  рожденный  ангел. И  это  еще  сильнее  усиливало его  материнство  и  любовь  женщины.

   Миллемид  куда-то  запропостился. Он, видимо и  специально, испытывал  материнские  чувства  и  терпение  своего  Небесного  любовника. И  Зильземир был  просто  в  отчаянии. Зильземир  просто  сходил  с  ума  от  желания  унести отсюда  своего  родного  сына, но  было  еще  не  время. И  он  мог  только  вот так  следовать  за  Гаником  по  пятам, невидимым  и  неслышимым  всеми  в этом  загородном  имении  Варов. Тайно, за  своим  ребенком  и  его любовницей. И наблюдать  на  расстоянии  за  ними  везде, где  только было можно. А  тут  еще  этот  появившийся  откуда-то  призрак, который  давно, видимо, обитал  в  этом  доме. Так  и  не  покинул  пределы  земли. За  свои, видимо, грехи  пред  Богом. И  не  находил себе, как  и  ангел  Зильземир  покоя.

   Призрак  матери  Луциллы  Вар  и  жены  Лентула  Плабия  Вара. Призрак Сервилии. Неупокоенный  дух  дома  Варов. Дух  боли  и  греха. Только Зильземир  его  мог  узрить  воотчию  как  Небесный  ангел. И  никто  больше  в этом  загородном  большом  уставленном  колонами  и  статуями  из  мрамора доме. Призрак  жадущий  тоже  своего  освобождения, с  освобождением Ганика. Призрак, который  очень  долго  взывал  к  самому  Богу, моля  о прощении  за  свою  дочь  и  мужа, и  был  им  услышан, и  которого  Миллемид должен  был  освободить  из  его  земной  клетки  в  момент  вознесения  его Зильземира. Матери  ангела  и  сына.

                                                ***

  Сивилла  стояла  у  стены  городских  терм  и  так  немогла  до  сих  пор, понять, почему  Луцилла  Вар  так  обожала  ездить  сюда  в  Рим  в  эти общественные  бани. У  нее  в  доме  ее  отца  были  свои  бани, но  Луцилла почему-то  ездила  сюда. Почти  сколько  она  помнила, все  время. Может потому, что  сюда  ездили  ее  подружки, дочери  других  сенаторов  патрициев Рима. И  ей  было  просто, необходимо  было  появляться  здесь  как  на общественном  приеме. Но  это  для  Сивиллы  было  сейчас  не  важно. А  важно  было  получить  обещанное. Она  ждала  вольную, лично  полученную из рук  Луциллы  Вар  за  свою  исполненную  преданную  бывшей  своей  госпоже работу. Именно  здесь  Сивилла  и  встречалась  уже  неоднократно  со  своей бывшей  молодой  хозяйкой. Еще  был  публиарий, но  это  было  в  другом месте, хотя  тоже  с  бассейном. Но  сейчас  были  термы.

   Луцилла  пообещала  приехать  в  Рим  и  быть  сейчас  в  этих  термах. И  была  уже  здесь  и  полоскалась  в  горячей  воде  вместе  со своими  подружками  дочками  сенаторов  Помпейей  и  Кадмией. Оставив  одного  дома  на  время  Ганика. Оставив  его  в  своей  комнате  и приставив  наблюдать  Сисилию  за  ним. Ухаживать  и  присматривать  под замком  за  своим  любовником  рабом  по  имени  Ганик. И  днем  приехать  сюда  в  общественные  в  Риме  бани  с  второй  Силестой. И  Сивилла  ждала, когда  Луцилла  Вар  выйдет  к  ней.

  Служанка  Силеста  уже  убежала  докладывать  хозяйке  о  прибытии Сивиллы, и  Сивилла  просто  стояла  и  ждала  Луциллу  Вар, прислонившись  к каменной  гранитной  стене  огромного  внутреннего  помещения  Римских общественных  терм. В  женской  ее  части, где  был  слышен  смех  и  разговоры  знатных  женщин  Рима. И  совсем  среди  них  молодых  особ. Возрастом  не  старше  Луциллы  Вар. Иногда  сюда выскакивали  играющие друг  с  другом  такие  вот  голые  совершенно  верезжащие  пары. И  убегали  снова  туда, где  был  огромный  каменный  залитый  до  краев  горячей  парящей  густым  белым  туманом  из  пара  водой  бассейн. И  откуда  Сивилла ждала  свою  любовницу  и  подругу. Подругу, которая  наконец-то  освободит ее  от  своей  к  ней  привязанности, и  даст  Сивилле  ее  долгожданную свободу. Наконец-то  Сивилла  обретет  то, что  ей  было  так  необходимо. И  к  черту все  и  даже  сама  Луцилла  Вар. Только  свобода  и  все, что  с  ней  связано.

— Сивилла! – услышала  Сивилла  голос  бывшей  своей  молодой  любовницы хозяйки — Я  думала  ты  прейдешь  позже, когда  все  разойдутся! –

   Луцилла  издалека  произнесла, идя  к  Сивилле, совсем  нагой  и  служанка Силеста  спеша, буквально  бежала  следом  за  ней. Она  несли  ее  одежду  и полотенца  для  обтирания  Луциллы  Вар  девичьего  мокрого  в  полной бестыдной  наготе  в  ручейках  стекающей  воды  красивого  тонкого  и  гибкого  в  талии  тела.

— Давно  ждешь  меня, моя  любимая  рабыня? – произнесла  Луцилла  Вар.   

   Сивилла  поклонилась  своей  молодой  госпоже  и  подошла  к  Луцилле  Вар.

— Я  пришла  просить  тебя  о  том, что  ты  мне  обещала, моя  госпожа – произнесла  Сивилла – Ты  меня  за  этим, наверное, и  позвала  к  себе  сюда  в термы.

— Ты  не  ошиблась, моя  любимая  рабыня  Сивилла – произнесла  довольная всем, что  все  уже  закончилось  в  ее  пользу. Пользу  самой  Луциллы  Вар. Все, что  она  смогла  теперь  получить, и  конечно  не  без  помощи  своей верной  рабыни  и  любовницы  Сивиллы.

— Она – произнесла  Сивилла, боясь  обмана  со  стороны  своей  госпожи  в  прошлом, и любовницы  Луциллы  Вар  – При  вас.

— Что  твоя  рабыня  вольная? Да, пока  в  руках  моей  служанки. Я  принесла  тебе  и  деньги  и  вольную, подписанную  рукой  моего  отца, еще  тогда  при  нашем  договоре  с  ним  на добро  Харония  Магмы  и  его  рабов.

  Она  прильнула  к  Сивилле, обнимая  подругу  любовницу  за  шею  мокрыми голыми  девичьими  руками.

 — Не  желаешь  со  мной  искупаться  Сивилла? – Луцилла  произнесла, словно  специально  испытывая  терпение  Сивиллы  и   растягивая  время — Последний  раз  вместе, а? Потом  ты  сможешь  уже  без  меня  посещать  в  Риме  все, что угодно. Ну, соглашайся, любимая  моя  рабыня.

  Сивилла  выдавила  из  себя  красноречивую  красивую  преданную любовницы  мулатки  улыбку  тридцатилетней  женщины. Распустив  свои черные, алжирки  вьющиеся  змеями  по  плечам  волосы. Сняв  с  рук  все украшения.

— Искупаемся, моя  госпожа – произнесла  Сивилла  Луцилле. И  принялась снимать  с  себя  свою  длинную  рабыни  тунику. А  Луцилла, сама  и  без служанки, принялась  ей  в  этом  помогать, сладостно  дыша  ей  в  лицо, и  не сводя  своих  любвеобильных, как  у  бешеной  кошки, синих  жаждущих только  одной  близости  глаз, со  своей  в  прошлом  самой  близкой  и доверенной  рабыни. Сивилла, медленно  и  не  торопясь, сняла  все  с  себя  со  своей крутобедрой  красивой  смуглой  фигуры  алжирки, тряся  своей  полной  с черными  сосками  грудью  перед  Луциллой  Вар. Луцилла  сняла  часть  своих  украшений  и  отдала  рабыне  Силесте.  А  Сивилла  и  Луцилла, взявшись  за руки, пошли  внутрь  женской  общественной  купальни. Туда  где  слышались голоса  молодых  и  в  годах  уже  женщин  и  девиц. Знатных  матрон  и  их подруг  и  дочерей  Рима. Они  пошли  теперь  в  общую  купальню. Пошли  ко всем  знатным  женщинам  Рима  поплавать  и  посплетничать  для  начала  обо всем, что  твориться  в  самом  Риме  и  именно  сейчас. Хвастануть  перед Луциллы  подругами  и  другими  женщинами  о  своем  новом  и  редкостном  недавнем  приобретении  на  вилле  Олимпия, отнятом  у  арестованного Преторианцами  императора  Тиберия  ланисты  Харония  Диспиция  Магмы молодом  и  красивом, сильном, как  бык  производитель  Ритарии  гладиаторе по  имени  Ганик.

  Луцилла  не  боялась  ничего. Ни  лишних  сплетен  в  городе  о  себе, вообще ничего. Она  наоборот  хотела  этого, чтобы  весь  Рим  говорил  о  ней. И, о  ее уже  опробованном  в  постели  ее  девичьей  комнаты  на  отцовской  загородной  вилле  возлюбленном  Ганике.

— Я  уже  придумала, что  ему  говорить, если  будет  меня  Ганик  постоянно спрашивать  о  том  и  о  сем — произнесла  Луцилла  Вар  Сивилле, уже  перебравшись  с  ней  в  отдельный  из  общей  банной  купальни  закрытый  с водой  небольшой  бассейн. Уединившись  снова  со  своей  тридцатилетней  смуглой алжиркой  рабыней, и  под  охраной  служанки  Силесты.

— А  он  поверит  всему  сказанному? – спросила  ее  Сивилла, страстно постанывая  и  вдыхая  всей  трепетной  с  торчащими  черными  сосками полной  грудью  горячий  из  бассейна сиходящий  в  пару  воздух.

— Не  так  важно — ответила  ее, целуя  опять  в  губы  Луцилла  Вар, свою  рабыню  подругу  Сивиллу, страстно снова  дыша  и  лежа  сверху  на  краю  купальни, и  голой  и  мокрой  от  горячей  воды  рукой, пальцами  массажируя  промежность  своей  бывшей  рабыни  любовницы. Все  глубже  по  самые  золотые  кольца  в  бриллиантах  и  перстни, проталкивая  их  меж  полных  раскинутых  в  стороны  голенями, икрами  и  бедрами  ног  рабыни, провоцируя  половые  из  женского  влагалища  выделения.

 — Не  так  важно, Сивилла — произнесла, снова  Луцилла  Вар – Ему  все  равно не  выйти  из  нашего  имения. Он  не  будет  все  равно  ничего  знать  о  том, что  твориться  за  его  высоким  забором. И  думаю, поверит  в  моих  любовных  объятьях  всему, что  я  ему  скажу, моя  сладострастная  рабыня.

   Сивилла, страстно  дыша  и  уже  стеная  на  всю  заполненную  горячим воздухом  купальню, произнесла — Я  все-таки  виновата  перед  ним  госпожа.

— Виновата! — Луцилла  засмеялась  и  припала  к  полной  груди  Сивиллы  своей растрепанной  русыми  вьющимися  длинными  и  мокрыми  волосами  девичьей головой.

 – Да  ты  виновата, но  я  твою  вину  беру  на  себя, моя  служанка! — она  произнесла  ей —  И  тебя  уже  все  это  не  касается! Твои  деньги  и  твоя вольная, вот  ради  чего  ты сегодня  здесь. И  ты  сделала  это  все. Вот  только  ради  чего  мы  сейчас  последний  раз  занимаемся  здесь  любовью, Сивилла.

— Да, госпожа – простонала  Сивилла, чувствуя  ее  тонкие  Луциллы  Вар пальцы  внутри  своей  промежности, и  испытывая  сладостное  блаженство. И  судорожно  конвульсируя  от  ее  тех  там  торчащих  и  шевелящихся  внутри  в половых  выделениях  пальцев  всем  своим  телом, как  под  напором  ее любимого, когда-то  и  преданного  любовника  гладиатора  Ритария  Олимпии Ганика. Сквозь  все  это  райское  любовное  блаженство, она  сейчас  почему-то думала, не  переставая  о  Ганике. Принимая  пальцы  Луциллы  Вар  за  его торчащий  в  том  ее  раскрытом  как  черный  цветок  губами  лепестками темнокожей  алжирки  влагалище  мужской  член. Она  непереставая  сейчас, только  и  думала  о  нем. И  о  том, что  она  совершила.

  Луцилла  целовала  ее  неперставая  трепещущую  торчащими  черными сосками  грудь. И  она, сотрясая  ей, извивалась  на  спине  под  Луциллой  Вар как  африканская  змея, закатив  свои  черные  глаза, и  разметав  по  краю  бассейна  на  каменном  полу  мокрые  от воды  длинные, вьющиеся  волосы.

Обняв  нежно  и  крепко  своими  алжирки  рабыни  руками  свою молодую  двадцатипятилетнюю  госпожу  любовницу, которая  спускалась  все  ниже  и ниже, губами  спустилась  через волосатый  Сивиллы  лобок  к  ее  промежности.

  Она  вдруг  неожиданно  сквозь  сексуальный  собственный  громкитй  стон  услышала — Отец  жаждет  от  него  в  скором  времени  избавиться. Еще  до  приезда возможного  Луция, моего  брата.

  Сивилла  открыла  свои  глаза  и  увидела  лицо  перед  своим  снвоа  лицом  Луциллы.

— Я  это  знаю. И  буду  биться  за  него, любой  ценой. Я  не  отдам  его  даже смерти – Она произнесла  Сивилле  следом — Я  умру  вместе  с  ним, если придется  Сивилла, моя  верная  рабыня.

  Она  оставила  лежать  Сивиллу  на  полу  купальни  у  бассейна  и  сама стала  и  подошла  к  своей  служанке  Силесте. Силеста  стала  Луциллу  одевать  пока  Сивилла  лежала  еще  на  полу  и  приходила  в  себя.

— Я  не  отдам  Ганика  никому  уже – произнесла  почти  одетая  уже  Луцилла  Вар, когда  Сивилла  тоже  поднявшись, быстро  стала  одеваться  сама.

  Силеста  прибрала  складки  на  длинной, богатой  римской  матроны патрицианки   пурпурной   Пале. Затягивая  ее  тонкую  гибкую  девичью  талию тонким  цветным  пояском. И  причесывая  свою  госпожу, укладывая  ее, еще влажные  от  воды  волосы.

  Луцилла  сама  себе  надеала  на  руки  тонкие  из  золота  браслеты  и поправила  золотые  с  бриллиантами   кольца  с  перстнями. Затем  сама  же поправила  перед  полированым  из  металла  тут  же, висящем  на  каменной  стене  купальни  зеркалом  в  ушах  под завитушками  локонов  еще  влажных  русых  волос  большие  из  золота  сережки.                

   Все  происходило  уже  так, как  будто, они  практически  не  знали  друг друга. Сразу  же, как  только  Сивилла  от  Луциллы  Вар  получила  деньги  и вольную, подписанную  рукой  ее  Сенатора  отца.

— А  как  же  Сенатор  Вар, моя  госпожа? – произнесла  сама  вдруг  Луциллу  Сивилла – Как  он  отнесется  к  такому?

— К  какому, такому? – произнесла  вопросительно  Луцилла  Вар  своей  бывшей любвонице  теперь  и  рабыне.

— К  присутствию  Ганика  в  вашем  с  отцом  доме? – ответила  Луцилле острожно  Сивилла – Будет  ли  он  его  долго  терпеть?

— Это  уже, Сивилла  не  твое  рабыни  дело — резко  отрубила  Луцилла  Вар — Ничего  у  него  не  выйдет – произнесла  в  ответ  Сивилле  она — Он уговаривает  меня  постоянно, отказаться  от  любимого, но  я  его  не  отдам ему  даже  под  угрозами.

— Я  не  знаю, хозяйка, правильно  ли  все  это – произнесла  первый  раз, и  вот так, неожиданно  для  самой  Луциллы  Вар  Сивилла.

— Что  ты  имеешь  в  виду, Сивилла? — произнесла  вопросительно  ей, Луцилла  Вар — Ты, что  тоже  намерена  меня  отговаривать  от  моего  Ганика?

— Простите  меня, госпожа – произнесла  Сивилла – Я  неосторожно, просто оговорилась. Я  просто  хотела  предложить.

— Что  именно? – Луцилла  нервно  произнесла  и  сверкнула  вопросительно  и зло  глазами  на  бывшую  Ганика  в  Олимпии  любовницу.

— Скажите  Ганику, что  все  погибли  в  Олимпии – произнесла  Сивилла Луцилле  Вар – Так  лучше  будет. Он  так  быстрее  откажется  от  всего. От прошлых  воспоминаний, и  от  тех, кто  ему  был  дорог.

— Я  сама  знаю, что  ему  сказать  Сивилла. Учить  меня  не  надо – ответила  ей резко  и  зло  Луцилла – Ты  получила  деньги  и  вольную. Так  давай, быстрей отсюда  убирайся  и  достаточно  уже  наших  встреч.

— Простите, госпожа – еще  раз  сказала  Сивилла. И, докончив  уже, молча  свою  прическу, на  голове, быстро  ушла, не  оглядываясь  на  Луциллу  Вар, покинув  городские  термы.

                                               ***

  Ганик  не  мог  долго  поверить, что  ему  наговорила  Луцилла  Вар. Что  всех схватили  Преторианцы  Тиберия. Там  же  на  главной  арене  Рима. Может всех  схватили, и  бросили  в  римскую  тюрьму. Но  он  ничего  не  знал. Он  не мог  покинуть, этот  чертов  дом  Летула  Плабия  Вара. Кругом  стояла вооруженная  стража, и  он  был  под  присмотром  ее  во  дворе  самой  виллы. Так  же  как  и  под  постоянным  надзором  служанок  Луциллы  Вар, Силесты и  Сесилии. Словно  в  тюремном  сам  заключении.

— От  тебя  избавились, Ганик – произнесла  она  ему – Избавились  еще  до начала  самих  Мартовских  игр.

— Но, зачем? – он  удивленно  спросил  Луциллу – Кому  я  мешал?

— Всем, кроме  меня – ответила  ему  Луцилла  Вар – Особенно  своей  Сивилле.

— Но  я  не  переходил  никому  лично  дорогу — возмущенно  он  ей  ответил  в постели — А  ее  любил.

— От  любви  до  предательства  один  шаг – она  сказал  ему – Ты  мешал  ей получить  за  тебя  хорошие  деньги  и  вольную. Ты  стоял  между  ней  и  ее свободой. И  она  предала  тебя  и  всех  предала  вас.

— И  отравила  меня — продолжил  уже  зло  и  нервно  Ганик.

— Да — произнесла  Луцилла – И  я  это  сделала.

— Ты? – произнес, ошарашено, он — Значит  все  ты?!

  Он  вытаращил  глаза  и  смотрел  на  свою  молодую  любовницу  в  постели.

— Да, и  не  смотри  на  меня  так – произнесла  Луцилла  Вар — Влюбленная женщина  пойдет  на  все  и  любые  жертвы, чтобы  получить  свое.

  Луцилла  не  лгала  Ганику. Она  не  сделала  так, как  ей  советовала  рабыня ее  Сивилла. Правда  для  нее  была  куда  интереснее лжи. Она  все  ему  рассказала, что  и  как, все  и  зачем. Что  все  это  сделала, именно  она  и  ее  отец  Лентул  Плабий  Вар. Рассказала, как  все  было. И рассказала  про  участие  во  всем  этом  Сивиллы. И  еще  о, их  лесбийской  любви  между  рабыней  и  госпожой.

  Рассказала  про  то  вино, что  купила  в  Риме  у  одной  знакомой  знахарки  ее  еще  матери. И  как  Сивилла  отравила  им  его  Ганика. И  вывела  из всей ее  затеянной  с  отцом  игры.

— Да – ответил  Луцилла – Прими  это  как  должное  и  будь  моим.

— Значит, и  Сивилла  работала  по  твоей  прихоти?! — произнес, злобно  сверкая  своими  глазами  Ганик.

— Да, и  моим  тебя  опоила  вином, любимый  мой  Ганик — ответила, она, ему все  еще  испытывая  его  и  глядя  в  его  пристально, взбешенные  от  всего услышанного  глаза. И  ожидая  от  него  всего  чего  угодно. И  ее  это заводило.

  Ганик  слушал, взбешеный, и  ошарашеный  этим  всем. Он  представить  не мог  до  чего  может  дойти  женщина  в  жажде  любви. До  каких преступлений. Он  никогда  с  самого  своего  скоротечного  и  необычного  взросления  такого  даже  знать  не  мог. Он  видел  только  любовь  приемной  матери  Сильвии. И  любовь  своих приемных  сводных  сестер  Камиллы  и  Урсулы. Все, что  он  сейчас  слышал, из  уст  самой  Луциллы  Вар, было  чудовищно. Но  он  был  очарован  Луциллой. Когда  она  держалась  за  его  мужские  наполненные  детородным семенем  гениталии. И  смотрела  в  его  с  жаждой  неуемной  страсти  синими  безумными  девичьими  хищными, и  тогда  еще  злыми  и  кровожадными  глазами, глазами  такими  красивыми  и  желающими  только  его. Его  Ганика, раба  ланисты  Олимпии  Харония  Диспиция  Магмы. Ритария  главной  арены Рима.

  Она  смотрела  пристально, не  отрываясь  нагло  в  его  синие  как  море  глаза.

  Он  тогда  еще  полюбил  ее. Да, тогда. Только  как-то  пока  отрешенно. На  подсознании. И  она  не  выходила  из  его  головы. И  не  мог  ничего  с  этим  уже  поделать. И  она  Луцилла  Вар, действительно  его  любила. До  самого полного  безумия. И  это  было  видно  по  ней. И  готова  была  ради  той  любви  на  все, что  только  может  женщина. И  как  ни  странно, но  Ганик оценил  это.

  Ганик  не  мог  понять  по  рассказу  Луциллы, что  с  виллы  куда-то  пропали все  рабы, когда  она  приехала  за  ним  и  теми  рабами  с  отцом  на  виллу  Олимпия. Луцилла  и  сама  этого  так  и  не  поняла. Она  это  тоже  не  смогла  объяснить  ему, кто  обокрал  ее  жадного  и  мстительного  жестокого  отца  Лентула  Плабия  Вара.

— Что  с  ними? – прокричал  тогда  Ганик.

— Они  пропали – произнесла  она  ему, глядя  дикой  безумной  влюбленной кошкой  ему  в  глаза — Пропали  с  самой  виллы  и  из  подвалов  амфитеатра. Я, так, по  крайней  мере, слышала. Я  сама  была  в  Олимпии, и  там  не  было никого. Там  все  было  пусто, что  привело  в  ярость  моего  папашу.

— И  твой  отец  стоит  за  всем  этим?! – продолжал  кричать  он.

— Не  скрою, да — ответила  она  ему – Это  все  спор  из-за  денег  и  чести между  Харонием  Магмой  и  моим  отцом, стал  результатом  того, что случилось. Но  не  в  пользу  ни  того, ни  другого. Так  уж  вышло. И  только  я  получила  свое, Ганик. И  я  люблю  тебя.

— И  все  это  ради  твоей  ко  мне  любви?! — прокричал  снова  Ганик – Вся  эта пролитая  на  арене  кровь  моих  братьев  и  тех  преступников  Ноксиев?!

— И  только  я  одна  выиграла, Ганик — произнесла  ему, обнимая  его  за  шею  Луцилла – Только  я.

  Лентул  Плабий  Вар  не  получил  ничего, кроме  небольшой  суммы  денег  ланисты Олимпии, которые  они  поделили  между  собой. Она  ему говорила, что  рабы  все  исчезли  из  Олимпии. Все  рабы  и  слуги  и  даже  вся  охрана. Включая  коров  лошадей  и  прочую  живность. Даже  кошки  и  собаки. Почти  в  один  миг. И  по  разговорам  и  сплетням  подружек  и  знатных  матрон  из  купален  и  терм  Рима. Из  подвалов  Амфитеатра  исчезли  сам  Хароний  Диспиций  Магма, гладиатор  ветеран  Ардад, гладиатор  Ферокл  и  два  раба  из  дома  Харония  Магмы. Причем  мгновенно. Их  ищут  уже  не  один  день  и  ночь  в  самом  Риме. Подняв  всю  полицию, и  жандармерию  Сенатора  и  друга  по  грабежам  ее  отца  Марка  Квинта  Цимбериуса.

  Тиберий  выслал  Преторианцев  на  поиски  беглых  рабов  и  ланисты Харония  Магмы.

— Мой  отец  считает – произнесла  Луцилла  Ганику – Они  где-то  прячутся.

— Значит, живы — произнес  радостно  Ганик  ей.

— Наверное – ответила  она, целуя  его  в  постели  снова.

— Значит, я  их  все  же  увижу – произнес  Ганик.

— Нет  и, не  может  об  этом  идти  речь — произнесла  Луцилла  Вар – Ты  мой теперь  весь  и  целиком  раб  и  пленник. Пленник  навсегда  и  безраздельно. Мной  пленный  и  любимый. Я  не  для  этого  завладела  тобой, чтобы  вновь  позволить  вернуться  к  ним, к  твоему, Ардаду, Фероклу  и  Харонию  Магме. 

— Пленник! — он  в  бешенстве  прокричал, и  тогда  отшвырнул  ее  на  постели  от  себя. И  запрыгнув  сверху, даже   захотел  придушить.

  Но  остановился.

— Ты  выкрала  меня  с  Олимпии!  — произнес  он  ей, держа  ее  за  ее  девичью  шею – Отравив  тем  из  рук  Сивиллы  вином. И  теперь, я  твой  пленник!

— Пленник – прохрипела, задыхаясь, она – И  мой  навсегда.

— Пленник! —  он  прокричал  ей  снова, но  удерживался, чтобы  Луциллу  не  задушить — Ты дрянь! Похотливая  подлая  и  развращенная  испорченная  дрянь! Ненасытная  и  кровожадная  дрянь!

— Как  и  ты, мой  любимый  Ганик – произнесла  она  ему — Ты  даже  сейчас, хоть  и  душишь  меня, но   думаешь  обо  мне, и  такой  же  страсти, как  и  я. Я  вижу  это  все  в  твоих  прекрасных  синих, мой  любимый  гладиатор  глазах.

— Как  и  я! — он  злобно  прошипел, скрипя  зубами  ей, и  сдавил  ее  шею – Убью суку!

— Убей  меня, любимый – прохрипела  еле  слышно  теперь  она, задыхаясь  в  его  руках, совершенно  не сопротивляясь  и  раскинув  в стороны  свои  девичьи  руки  и  дергая  судорожно  голой  с  торчащими  совратительно  вверх  сосками  девичьей  грудью – Ты  такой  же, как  и  я. Мы  одно  целое, мой  любимый  гладиатор, Ритарий  Ганик. Мы  пренадлежим  друг  другу  навечно.

— Принадлежим  друг  другу! – Ганик  шипел  по-змеиному  и  держал  Луциллу  за  ее горло, но  опять  ослабил  хватку. Хоть  и  был  в  диком  безумстве, и  неистовстве. Но  не  мог, совершить то, что  сейчас  собирался  сделать. Он  любил  ее  и  поэтому  не  мог. Он  любил  ее больше  Сивиллы  и  кого-либо  другого. И  она  говорила  правду. Она  видела  ту  любовь  в  его  глазах. Его  к ней  любовь. И  ей  было  плевать. Теперь  плевать  на  все. Главное  она  получила  его  Ганика.   

  Ганик  был  просто  взбешен. Но  любил  ее, и   все  остальное  теперь оказалось  в  прошлом. Как  предательница  Сивилла. Такой  любви  он  даже  не  представлял  себе. Он  ненавидел  Лентула  Плабия  Вара, а  вот  ее  Луциллу  Вар  любил.

  После  всего  от  нее  услышанного, он  Ганик возненавидел  все  в  этом загородном  доме  ее  отца. И  его  самого  еще  сильнее, а  вот  Луциллу полюбил  до  одури.

  Что  она  с  ним  сделала? Но  он  простил  ей, глядя  в  ее  любовью переполненные  безумные  девичьи  синие  глаза. Глаза  сумасшедшей  от любви  двадцатисемилетней  молодой  жаждущей  только  его  сучки. Он сходил  от  нее  сам  с  ума.

  Сивилла  предала  его  любовь  и  предала  Олимпию  ради  вольной. И  Ганик теперь  знал, что  все  это  не  останется  без  последствий. Вся  эта  их  безумная  любовь. Любовь, замешанная  на  крови  и  предательстве. На  лжи  и подкупе. Но  он  любил  Луциллу  Вар. Любил, не  смотря  на  то, что  она  натворила. Натворила  вместе  с  Сивиллой. Две  заговорщицы, погубившие школу  Олимпия  и  его  хозяина  Харония  Диспиция Магму, Ардада  и Ферокла. И  всех  слуг  и  рабов  этой  виллы.

— Я  твой  теперь  пленник — произнес, еще  раз  Ганик, отпуская  ее, уже  шею. И  отпрянул  назад  на  постели.

— Любимый  пленник — произнесла, она  ему  снова, чуть  уже  не  теряя  от  удушья  сознание.

  Луцилла  соскочила  на  задницу  перед  ним.

  Но  он  ее  сильно  ударил  правой  рукой  по  лицу. И  она  упала  навзничь на постель, разбросав  свои  голые  руки, молча, запрокинув  сильно  голову  вверх подбородком, и  разметав  растрепанные  длинные  вьющиеся  русые  свои девичьи  волосы, даже  не  издав  ни  звука. Только  повернула  голову  влево. И  из  носа  Луциллы  потекла  струйкой  кровь. Капая  на  цветные  ткани  большого  любовного  ее  ложа. А  он  запрыгнул  на  нее  верхом, целуя  ее, и  слизывая  ту  текущую  кровь, только  повторял  ей  бес  конца – Прости, прости, прости, любимая  моя.

— Ничего, любимый  — она, закрыв свои  глаза, произнесла  Ганику. И  заползала  под  ним, извиваясь  как  дикая  в  смертельной  агонии  змея. Нагая  и  беспомощная. Но  счастливая. Даже  под  тяжелым  ударом  его  гладиаторской  руки. Лишь  простонав  в  ответ  тяжко  и  с  дикой  сексуальной  страстью, открыв  свои  синие  влюбленные  девичьи  и  безумные  глаза, глядя  на  него  с неистовой  любовной  жаждой  сумасшедшей  самки, самки  жаждущей  только любви. Любви  безраздельной  и  любви  безумной. Проливая  свою  кровь  из разбитого  носа  на  свою  постель, прижимая  к  его  мужской  широкой  мускулистой  груди  свою  с  торчащими  острыми  возбужденными  сосками трепещущую  в  тяжелом  дыхании  грудь. Обхватив  его  за  мощную  Ритария  раба  гладиатора  шею, своими  голыми  в  золоте  браслетов  и  бриллиантовых  колец  и  перстней  руками. Луцилла впилась  своими  окровавленными  такими  же, как  и  нос, разбитыми  губами  в  его  Ганика  мужские  губы.

— Любимый! — простонала  тяжко  она, закатывая  свои  синие  безумные страждущей  нового  соития  молодой  самки, красивые  глаза  и  разбрасывая  свои  девичьи  в  стороны   голые  ноги.

— Любимый! — повторяя  свона  и  снова  ему  Ганику. Целуя  его, и  марая  лицо гладиатора  Ритария  своей  текущей  из  разбитого  носа  кровью.

— Любимый! Любимая! – раздавалось  над, их  двух  влюбленных  друг  в друга, вздрогнувшей  вновь  от  близости  двух  любовников  расстеленной  в шикарные  цветные  ткани  постели. В  полумраке  среди  каменных  разрисованных  цветными  фресками  стен  спальной  комнаты  Луциллы  Вар  и  Ганика.

   Он  Ганик  вновь  овладел  ей, как  первый  раз  на  этой  постели. Как  первый раз, когда  пришел  в  себя  и  увидел  ее  перед  собой.

  Он  любил  ее. Любил, забывая  все  настоящее  и  прошлое. И  все, что  его теперь  окружало. Он  просто  любил  ее, просто  любил…

  Он  уже  здесь  позднее  от  рабов  виллы, тоже  услышал  о  каком-то  дворцовом  заговоре  против  Цезаря  Тиберия. И  что  был  какой-то  бунт  на  арене  самого  Рима. Слышал  со  слов  рабов  этой  виллы, и  что  там  прямо  на  арене  все  были  практически  схвачены  и  арестованы. Все  рабы  ланисты  и  гладиаторы, кто  остался, еще  жив. Но  ему  было  уже  все  равно. Потому  что  он  хотел  ее. Хотел  любить  и  ничего  не  мог  с  собой  теперь  поделать.

                                               ***

  Он  слышал, будто  была  попытка  убийства  самого  Тиберия. Кто-то  метнул копье  в  его  сторону  прямо  с  арены  во  время  Мартовских  гладиаторских игр. И  чуть  не  убил  его  мать  Ливию. Вполне  возможно, что  пока  он  болел и  был  в  отключке  в  Олимпии, всех  тогда  же  и  схватили. Всех  его товарищей  и  друзей. Всех  из  всех  школ  Рима. И  где-то  держат. Может Луцилла  Вар  все  же  лжет  ему. И  он, как  ни  знал  ничего, оказавшись  здесь, так  и  не  знает  ничего. Может  он  вот  так, оказался  неудел  и провалялся  под  присмотром  женщин  виллы  Харония  Магмы.

— «Но  тогда, они  где? Их, что  ли  тоже  схватили?» — подумал  Ганик — «А  его пригрела  для  себя  Луцилла  Вар. И  поэтому  он  не  с  ними  в  тюрьме. А  как  он  тогда  оказался  здесь  под  боком  у  самой  сенаторской  дочки? А может, без него  Хароний  проигрался  Вару  на  арене  Рима, и  он  откупился  им?    Откупились  от  этого  ублюдка  Лентула  Плабия  Вара?                             Откупился, как  откупился   деньгами   за   смерть  Мисмы  Магония. И  неизвестно  где  Мисма  теперь  и  что  с  ним? Может, сам  Хароний  заплатил  им  живым  Лентулу  откуп. Просто  продав  без  денег  его  Луцилле, дочери  Сенатора. Хароний  мог  на  такое  пойти, хоть  и  был  в  хороших  отношениях  с  ним. Но  если  вспомнить то, что  говорил Ардад  про то, что  они  замыслили против  Мисмы  Магония, чтобы  от  него  избавиться, то  и  могли  избавиться и  от  Ганика, спасая  свою  шкуру. А  Ардад, например, мог, отказаться  от  него, из-за  своей  возлюбленной  рабыни  негритянки  египтянки  Лифии. После того, как  он  с  ней  сошелся, там, в Олимпии, он  мог  просто  охладеть  к  Ганику. Это  было  мало, вероятно, но  могло, и  так  быть» — такие  уже  мысли  роились  в  голове  Ганика.

  Он  Ганик  просто  ничего  не  знал. Может, Хароний  Магма продал  его Лентулу  за  всех  в  Олимпии. Откупился  именно  так, принеся  прихоти  Варов, этакую  дань.

— «Хароний  мог, но  Ардад!» — думал  уже  в  отчаяние  Ганик — «Ардад  его самый  близкий  друг  по  арене. Его  учитель. Они  даже  никогда  не  ссорились  с  ним  и  друг  другу  не  угрожали. Они  были  так  близки, как отец  и  сын. Хотя  тот  был  эфиоп  негр, а  он… Кто  был  он?» — Ганик  вдруг впал  в  ступор. Потом  отбросил  это  от  себя.

— «Где  все  рабы  и  слуги  виллы  Олимпия?» — он  подумал  сам  про  себя.

   Он  их  не  видел  здесь  ни одного.

— «Может  их  отправили  в  каменоломни  Лентула  Плабия  Вара?  — он  подумал – «А его  отдали  этой  Луцилле  Вар. Пока, он  был  без  сознания. И не  мог  сам  все  решить  и  защитить  себя».

  Сначала  Ганик  не  мог  в  это  поверить, но, постепенно  привыкая  к Луцилле  Вар, и  жизни  на  огромной  загородной  вилле  Варов, он  стал  все больше  в  это  сам  верить  и  верить  в  то, что  сказала  ему  Луцилла.

   Сивилла  продала  его  Вару  и  его  дочери  Луцилле. Позарилась  на  деньги и  сбежала  из  дома  Харония  Диспиция  Магмы. Предала  любимая  женщина, за  лоскуток  бумаги  на  которой  была  печать  свободы. Теперь  было  уже все равно. Он  вообще  посчитал, в  конце  концов, что  все  предали  его. Все. Все его  бросили, а  он  их  всех  любил, как  родных. И  готов  был  даже  умереть за  всех. А  они  предали  его. Предали, как  предала  сама  любовница  Сивилла.

— «Сивилла» — подумал  Ганик — «Что  ты  наделала. Какая  же  ты  все-таки  сука. Это  мне  плата  за  твою  ревность  или  любовь? Или  за  то  и  за  другое сразу?» 

  Ганик  молчал  и  думал  о  Сивилле  и  о том, как  они  любили  друг  друга, и как  она  его  предала, рванув  из  дома  Харония  Магмы  на свободу.

— «Долго  ли  ей  гулять  так? Возможно, скоро  попадется, за  любую провинность, снова  в  рабство, и  тогда  либо  каменоломни, либо  крест» — он  молча  думал.

  Ганик  сейчас  совершенно  не  глядел  на  нового  хозяина  и  его  друга  из Римского  сената. Он  стоял  у  него  в  кабинете. Одетый  в  чистую  белую раба  короткую  тогу, которую  подарила  ему  сама  возлюленная  Луцилла Вар, и  это  зацепило  Лентула  Плабия  Вара. Его  лицо  передернулось  от злобы.

  Лентул  пригласил, как  хозяин  дома  его  к  себе, когда  он  осмелился  в отсутствие  любимой  Луциллы  Вар  выйти  из  ее  комнаты  и  из-под  надзора двух  ее  служанок, просто  оттолкнув  их  с  дороги. И  пошел  по  второму этажу  огромной  расписанной  красиой  росписью  фресок  загородной  виллы.

  Там  в  том  кабинете  сидел  за  своим  столом  и  в  своем  золоченом  большом  родовом  богатом  римского  сенатора  домашнем  кресле  сам  Лентул  Плабий  Вар. И  его друг  и  подельник  по  грабежу  виллы  ланисты  Харония  Диспиция  Магмы  и дома  гладиатора  Ганика  Марк  Квинт  Цимбериус.

  Он  старался  не  смотреть  в  их  сторону, а  лишь  стоял  недалеко  у  колонны главной  залы, почти  в  дверях  кабинета  Лентула  Вара.

  Лентул  Плабий  Вар  взял  с  золотого  разноса  золотой  бокал  с  вином  и, пнул, ногой  своего  старого  раба  Перфирия. Тот  упал  и  рассыпал  то, что было  на  том  разносе. Оба  Сенатора  дико  и  злорадно  рассмеялись  над  уже весьма  дряхлым  стариком  рабом.

— Пошел  отсюда, уболюдок — прошипел  Лентул  Плабий  Вар  рабу — Надо  было  от  тебя, еще  тогда  избавится, когда  ты  при  Тиберии  наступил  мне  на  мою  сандалию  и  тогу, да  руки  не  доходят  старый  мешок  с  дерьмом.

Еще  раз  принесешь  с  опозданием, отправлю  на  рудники. Понял, Перфирий.   

  Старик  раб, быстро  торопясь, все  подобрал  с  мраморного  пола  главной залы. И  быстро  так  же  торопясь, молча, не  издавая  ни  звука, поспешил  с глаз  долой, пока  не  случилось  хуже.

— Надо  будет  его  отправить  в  каменоломни  и  избавиться  от  старика — произнес  Лентул  Плабий  Вар  обращаясь  к  Марку  Квинту  Цимбериусу – Все  же приобрести  нового  и  молодого  на  рынке. Поручить, это  не  забыть, сделать Арминию  Репте.

— Да, желательно  гораздо  по  моложе — произнес, смеясь, как-то  натянуто, Марк  Цимбериус — Этот  старикашка  засиделся  у  тебя  в  рабах.

— Я  и  говорю, что  руки  не  доходят — повторил Лентул  Вар  и  продолжил разговор — На  рудниках  моих, там  одни  отходы. И  не  выберешь  себе  нужного  раба. Придется  в  городе  покупать  на  рынке  рабов.

  Перфирий  быстро  собрал  посуду  и  был  таков, проскочив, потупив  в пол  свой  старика  взор  измученных  глаз, он  проскочил  мимо  стоящего  у  выхода  из  кабинета  Ганика. А  тот  искоса  проводил  того  сочквственным  взором  синих  своих  глаз.

— Значит, Германику  конец – произнес  Лентул  Плабий  Вар – Оно  и  верно  и даже  правильно  со  стороны  Цезаря  Тиберия – Лентул  перевел  свнова  разговор  в  нужное  мему  русло — Соперников  надо  истреблять  в  самом начале. А  Тиберий  и  так  несколько  затянул  с  расправой.

   Лентул  посмотрел  на  Ганика  ледяным  взором, и  не  отрываясь.  

— Согласен  со  мной, раб  или  нет? – Вар  теперь  обратился  к  Ганику – Раб, я  жду  ответа.

  Ганик  глядел  в  глаза  Лентулу  и  молчал.

— Надо  вот  этого  молодого  еще  пока  ублюдка  раба  к  прислуге  моей пристоить! — он   добавил  вскольз  к  своему  обращению  и  скривил  ехидную  и  злобную  звериную  улыбку.

— Наглый  взгляд —  произнес  Марк  Квинт  Цимбериус – Смелый. Сразу  видно  не  не  приучен  к  покорности.

— Надо  у  Луциллы  моей  его  себе  прибрать! – произнес  Лентул  Вар.

   Но  Ганик  ему  нагло  и   не  боясь, ответил — Не  знаю, хозяин. Как  посмотрит  на  это  моя  личная  хозяйка, ваша  дочь. Я  всего  лишь телохранитель  вашей  дочери  и  раб, как  вы  сами  сказали. И  не  мне  судить о  правилах  высших  сословий.

  Лентула  аж  передернула  от  дерзости  раба  гладиатора. Лентул  Вар  сделал выразительное  и  наполненное  бешенством  и  ненавистью, и  одновременно  удивленное  лицо, пораженный  тем  наглым  ответом  Ганика.

— А  ты, более  умный  раб, чем  я  предполагал  вначале – он  прикрикнул  на Ганика — Видно  неспроста, моя  дочь  Луцилла  тебя  заприметила  еще  в  доме Харония  Магмы. И  выложила  за  тебя  твоей  любовнице  Сивилле  и  вольную, и  солидные  деньги  из  своего  девчонки  кошелька. Я  заметь, раб, не  заплатил  за  тебя  ни  сестерция. Я  вообще  за  то, чтобы  тебя  сослать  в каменоломни. Там  больше  будет  от  такого  как  ты  пользы, чем  в  нашем доме. Раб.

  Он  произнес  угрожающе, но  уже  более  спокойней — Так  что  присматривай лучше  за  ней  раб. Ты  здесь  только  потому, так  захотела  моя  дочь — произнес  Лентул  Плабий  Вар — И  моли  своих  богов, чтобы  с  ее  головы  ни один  волос  не  упал.

  Потом  включился  следом  за  хозяином  дома  его гость – Он, видно  ни  чего боится — произнес, возмущенно  глядя  свысока  и  по  Сенаторски, начальник Римской  жандармерии  и  полиции  Марк  Квинт  Цимбериус – Смелый  раб. Гордый. Мне  даже  нравиться  его  дерзость. Мне  бы  его  в  Римскую  тюрьму. Я  бы  с него  три  шкуры  бы  там  содрал.

— Он  из  гладиаторов — произнес  Лентул  Плабий  Вар – Вот  и  не  боится. Но ничего. Дочка  моя  его  выдрессирует  как  щенка. Потом  натешится  вдоволь  и  бросит. Вот  я  тогда  им  и займусь.

  Лентул  это  произнес, солгав  своему  другу. Он  сам  теперь  не  знал, кто кого  в  этом  доме  уже  дрессирует. И  его  это  пугало  и  бесило.

  Но  Ганик  вдруг  почувствовал  снова  странный  цветочный  аромат  и дуновение  легкого  по  своему  телу  ветерка. Как  будто, кто-то  его  снова коснулся. Он  повернул  в  сторону  голову. Туда  где  ощутил прикосновение.  

   Снова  никого.

— «Странно. И  снова  это  же» — подумал  Ганик – «Снова  ощущение, будто  кто-то  за  моей  спиной  стоит. И, совсем  рядом».

— Ты  что  там  увидел, раб? — произнес  Лентул  Вар.

  Ганик  быстро  повернул  голову  в  сторону  своего  нового  хозяина. Он молчал, но  не  боялся  Лентула  Плабия  Вара. И  это  выдавали  его  синие  как море  тридцатилетние  глаза.

— Что  молчишь?! – прокричал  Марк  Квинт  Цимбериус — Когда  хозяин  тебя спрашивает! Ганик  просто  молчал.

— Он  язык  проглотил – произнес  Лентул  Вар — Не  такой  он  уж  и  смельчак, как  кажется. Тут  тебе  не  арена  гладиатор. Вот  так  с  той  и  смотри  по сторонам.

— И  правильно – Лентул  произнес, издевательским  голосом — Смотри, почаще, по  сторонам. А  то  неровен, час, подкрадется  к  тебе, какой-нибудь злоумышленник. У  меня  в  этом  доме  их  много. Да  кстати, раб, смотри  в оба. Пока  ты  нужен  моей  дочери. Может  завтра, она  передумает  или  найдет  кого-то  по  интереснее  тебя. И  тогда  я  от  тебя  избавлюсь.

— Папа – вдруг  раздался  голос  Луциллы – Я  забираю  его. Вы  его  тут  совсем запугали. Пошли, любимый  отсюда. Пусть  они  о своем  поговорят, но  без  нас.  

Ганика  всего  даже  предернуло, но  он  попрежнему  молчал.

— Иди, иди, дочка — пропел  Луцилле  Старший  Вар, краснея  от  неудобства перед  другом  из  Сената  Рима, видя  дочь  в  одной  полпрозрачной  розового оттенка  Инстите. Было  ясно, она  это  сделала  с  пециально ,чтобы  поставит ь в  неудобство  отца. Не  голая, совсем, но все  же.

– Совсем  у  меня  уже  невеста  стала – произнес, скрипя  зубами  но  сдерживаясь  от  гнева  старший  Вар.

— Да — произнес  Марк  Квинт  Цимбериус, завороженный  под  полупрозрачной  тканью  телом  молодой  дочери  Лентула  Плабия  Вара – Мой  сын  ей подойдет.

— Надо  их  поближе  познакомить — произнес  Старший  Вар, специально громко, чтобы  Луцилла  лучше  его  расслышала. Он  был  даже  рад  ее  в скором  времени  выдать  замуж. Даже  за  этого  сына  Марка  Цимбериуса, лишь  бы  отмазать  ее  от  этого  ненавистного  ему  и  презренного  гладиатора Ритария, которого  он  уже  боялся. И  от  этого  ненавидел  еще  больше. Он боялся  домашнего  переворота.

  Луция  не  было  сейчас  с ним. И  кто  его  знает, что  задумает  его  дочурка Луцилла. Она  ненавидела  своего  отца  за  убитую  им  ее  мать  Сервилию. Не столько  даже  из  чисто  мужской  супружеской  ревности, сколько  за унижение  свое  перед  Сенатом  и  насмешки  в  его  Лентула  Вара  сторону. И вот  теперь  еще  и  дочь. Сделала  еще  лучше. Привела  убийцу  гладиатора прямо можно  сказать  с  арены  к  нему  домой. И  надо  было  с  этим  скорее кончать. Пока  не  покончили  с  самим  старшим  Варом.

  Старший  Вар  был даже  рад  такому  неожиданному  и  интересному  сейчас ему  предложению  от  друга  и  подельника  Марка  Квинта  Цимбериуса. Это предложение  было  кстати.

— Пойдем, пойдем, Ганик — сверкнув  алчными  до  разврата  и  любовных очередных  извращенных  страстей  взглядом  синих  глаз, произнесла  Луцилла, не  обращая  теперь  на  все  разговоры  своего  злобного  и кровожадного  отца. Провоцируя  в  нем  бешенство. И  поведение  ее  было понятно  даже  Марку  Квинту  Цимбериусу. Он, просто  молча, посмотрел  на дочь  Лентула  Вара  и  на  него. Но  тоже, промолчал  и  отвел  в  сторону взгляд, глядя  как-бы  в  красивое  в  орнаменте  стекольного  витража  большое окно  кабинета  старшего  Вара.

   Какой  был  после  этого  между  ними  разговор, история  умалчивает, но думается  Лентулу  Плабию  Вару крайне  неприятный, и  он  еле  смог  усидеть даже  в  своем  кресле  от  ярости, не  находя  себе  места  от  оскорбления брошенного  ему  его  дочерью.

  Он  был  сейчас  совершенно  бессилен, что-либо  сделать. А  она  Луцилла Вар, взяла  Ганика  за  руку, вонзив  свои   острые  ногти  своих  тонких девичьих  растопыренных  в  кольцах  и  перстнях  пальчиков  в  его  кисть руки.

  Ганик  стерпел, но  было  заметно  по  его  гладко  выбритому  лицу. И Луцилла  это  сделала  специально  и  преднамеренно  и  посмотрела  на  Ганика.

— У  нас  еще  ночь  впереди, любимый – произнесла  она, всматриваясь  в  его красивые  синие  любовника  своего  глаза – А  тебе  уже  больно. Ты  же мужчина  и  гладиатор. Разве  это  боль? Это  всего  лишь  мои  ногти.

   Луцилла  давила  руку  Ганика, а  он  терпел, не  смея  ничего  ей  ответить. А ей  это  нравилось. Они  теперь  каждый  раз, любя  друг  друга, причиняли  боль  друг  другу. Разную  боль. И, похоже, это  приносило  обоим  удовольствие  и  дико  возбуждало  в моменты  близкой  любви.

— Пойдем — произнесла  она  ему  и  дернула  за  руку. И  потащила  в  свою комнату  за  собой  из-под  носа  своего  заведенного  злостью  отца  и  его  гостя — Я  не  в  силах  долго  ждать, я  хочу  тебя  снова, Ганик, раб  мой .

  Она  произнесла  и  практически  бегом  потащила  его  за  собой. А  он вынужден  был  следовать  за  Луциллой. И  безотказно  следовать  ее прихотям. Ведь  он  был  теперь  ее  самый  любимый  раб.

  Она  повела  его, держа  за  руку  за  собой. Повела  снова  наверх  и  к  себе.

— Я  хочу  тебя – произнесла  негромко  она, сверкнув  на  Ганика  своими синими  сладострастными  девичьими  глазами, совсем  не  такими, какими обычно  смотрела, а  глазами  полными  желания  любви  и  дикой  страсти. И  в Луцилле  Вар  уже  совсем  не  было  видно  той  кровожадной  бестии, какой она  была  все  время  в  своей  повседневной  жизни. Было  теперь  совсем другое. Только  дикая  любвоная  неуемная  садистическая  страсть  и  любовь. Жажда  неуемных  сексуальных  оргий  и  небузданного  разврата. Это  была невероятно  страстная  по  своей  духовной  сути  женщина, жаждущая  только дикой  страстной  любви  и  желающая  только  его  одного. Одного  Ганика  и никого  другого. Это  была  его  теперь  женщина. Самая  преданная  и влюбленная  только  в  него  одного. И  как  ни  странно, но  он  любил  ее. Да, любил, и, не  стыдясь  признаться  самому  себе. Луцилла  Вар  была  той женщиной, которая  принадлежала  только  ему. Вопреки  всем  протестам  и угрозам  даже  ее  отца  Лентула  Плабия  Вара. И  даже  всему  Риму. Ему  рабу гладиатору  Ритарию  Ганику.

   Ее  отец  старший  Вар  отговаривал  дочь  от  Ганика  и, что  пора  было кончать  эти  любовные  полоумные  игры  с  этим  рабом  гладиатором, но  она не потдавалась. Он ее пугал даже ее братом Луцием Плабием Варом. Но она отвечала  ему  тем, же  и  его  это  бесило. Особенно  когда  он  проходил  мимо ее  комнаты  и  слышал  их  совместные  стоны  и  крики  от  любовных  оргий  в  ее  комнате  превращенной, словно  в  некую  любовную  тренировочную площадку  двух  любовников.

   Луцилла  с  ним  не  боялась  ничего. Ни  того, что  будет  говорить  о  ней весь  теперь  Рим. Если  вдруг  все  узнают  о  их  близкой  любви. Любви  раба и  дочери  Консула  Рима  и  Сенатора. Ей  было  все  равно. А  может  она  даже  не  задумывалась  об  этом  и  о  последствиях  для  их  дома  и  репутации  ее  отца. Она  была  счастлива  своим  приобретением. И  теперь радовалась  всему  и  своей  молодой  жизни. Радовалась  в  его  объятьях, объятьях, простого  раба  гладиатора. Гладиатора  победителя  римской  главной  арены. Гладиатора  школы  Олимпия.

  И  опять  кто-то  шел  за  ними следом. Кто-то  незримый, но  шел  именно  за  спиной  Луциллы  Вар  и  самого  Ганика.

                                               ***

  Начальник  городской  полиции  сенатор  и  консул  Марк  Квинт  Цембериус  покинул  виллу  Варов  уже  под  вечер. Лентул  Плабий  Вар  не  провожал  своего  друга  по  сенату  и  грабежам  в  Риме. Его  испорченное  дочерью  настроение  не  дало  повода  для  этого. Он  сослался  на  головную  внезапную  боль  и  начальник  всей  Римской  жандармерии  в  окружении  слуг  уехал  из  загородной  виллы Варов, не  провожаемый  никем, уже, когда  начало  темняться.

   Лентул  был  на  взводе  от  всего  того, что  теперь  происходило  и  в  самом Риме  и  в  его  теперь  доме.

  Была  угроза  быть  арестованным  по  приговору  в  измене  и  заговору против  императора  Рима  Тиберия I  и  его  матери  Ливии.

  Всюду  щли  аресты  и  обыски. И  уже  не  один  день  и  ночь. Рим  гудел, как улей  и  весь  был  наводнен  полицией  и  жандармерией. Даже  сам  Марк Квинт  Цимбериус  боялся  за  себя  и  свою  семью. И  он  это  не  скрывал перед  Лентулом  Плабием  Варом.

  Луцилла  Вар  в  это  время с  Гаником  занималась  уже  любовью. Ее  стоны и  вскрики  было  слышно  даже  за  дверью  ее  комнаты, у  которой  стояли  две  ее  служанки  Сесилия  и  Силеста. Покорно  склонив  головы  и  отвернув свои, убрав  с  лиц  ухмылки  от  звериного  дикого  и  униженного  взгляда  их хозяина  и  хозяина  этого  дома, который  остановился  у  дверей. Выйдя  из своего  кабинета  и  остановясь  у  дверей  комнаты  своей  распущенной, как  и его  жена, и  ее  покойная  в  прошлом  родная  мать  Сервилия. И  взбешеный, было, чуть  не  ворвался  в  комнату  Луциллы, но  удержался.

  Он  захотел  ударить  Луциллы  служанок, но  почему-то  не  смог. Именно  в этот  раз. И  не  смог, но  был  в  таком  состоянии, что  готов  был  их  всех порвать  в  клочья. Он  лишь  ударил  стоящий  рядом  бюст  Луциллы  родной матери, и  его  в  прошлом  супруги  Сервилии. И  тот  упал  на  пол. Как  раз, возле  дверей  ее  комнаты. Под  ноги  служанок. С  грохотом  о  мрамор  и  разбился   в  куски. И  он  в  диком  бешенстве, разбив  в  кровь  свою  руку, выругавшись, понесся  вниз  на  улицу  во  двор  своей  сенаторской  загородной  виллы. Ему  надо  было  сбросить  на  кого-то  свое  дикое  зло, которое  не  давало  уже  ему  покоя, и  так  и  рвалось  наружу.

  Он  не  мог  им  теперь  сделать  ничего  больше. Они  были  служанки  его дочери. И  они  не  были  уличены  ни  в  чем, таком, как  в  прошлом  другие  ее  служанки, за  что  их  можно  было  просто  убить, или  сослать  в каменоломни. И  он  обещал  Луцилле, тогда  когда  заключался  между дочерью  и  им  договор  на  имущество  Олимпии  и  Ганика  никого  из  них  не  трогать, а  тут  сорвался. Но  остановился. И  быстро  широким  шагом пошел  вниз  на  улицу  из  виллы.

  Лентул  Вар  пошел  быстро  и  почти  бегом  к  своим  слугам  Арминию  Репте  и  Касиусу  Лакрицию. Ему  надо  было  сорвать  на  ком-нибудь  свое  бешенство. И  этой  ночью были  насмерть  запороты  его  собственной  рукой  и  рукой  палача  виллы Касиуса  Лакриция  при  участии  и  подручного  домоуправителя  домашним  хозяйством  виллы  Арминия  Репты  несколько  слуг, служанок  и  рабынь. Их тела  под  утро  Касиус  Лакриций  отвез  к  обрыву  и  краю  на  скалистом высоком  берегу  Тибра, и  сбросил  вниз  в  реку. Часть  рабов  была, просто избита, и  их  криков  не  слышал  никто  в  этой  загородной  огромной  вилле. В  ее  подвалах  пропахших  сыростью  и  гниением. Покрытых  плесенью  и  наполненных  страданиями  и  боли  несчастных  слуг  и  рабов  этой  виллы  за долгие  годы  их  мучений  и  страданий  от  рук  семейства  Варов. Избиение рабов  проболжалось  до  самого  утра, под  вздохи  и  стоны  Луциллы  Вар  и такие  же  стоны  и  вздохи, слившегося  с  ней  в  любви  гладиатора  Ритария разоренной  Варами  виллы  Олимпия  Ганика. Двое  влюбленных конвульсивно  дергались  в  последних  любовных  судорогах  своей  любовной агонии, пока  умирали  под  плетью  рабы  и  слуги  виллы  Лентула  Плабия  Вара. Сцепившись  друг  с  другом, остервенело, кусая  себе  губы плечи  и соски  на  груди  своими  по  очереди  зубами.

   Ганик  обильно  кончил. Да  так, что  его  половое  детородное  семя  вытекло из  промежности  Луциллы  Вар. И  стекло  промеж  ее  широко  раскинутых  в стороны  девичьих  овалами  красивых бедер  маленьких  упертых  в  постель стопами  ног, прямо  из  промежности, вниз  под  нее  на  цветные  из  дорогой ткани  простыни  любовного  ложа.

   Она, застонав  громко  и  дико, закатив  свои  синие  в  удовольствии  глаза выгнулась  под  ним  дугой. И, извернулась, боком  запрокидывая  свою  вверх  подбородком  голову  на  подушках  любовного  ложа. Перегибаясь  в  гибкой  талии, упираясь  пупком  своего  голого  живота  в  его  живот  под  его массивным  мускулистым  гладиатора  телом. В  его  мощный  напряженный  раскаченный  пресс. И  тоже  кончая.

  Она, запрокидывая  вверх  подбородком  свою  в  растрепанных  русых вьющихся  волосах  девичью  голову. Открыв  исцелованный  с  кровоточащими искусанными  губами  рот, и  оскалившись  своими  зубами  в  последней сексуальной  любовной  как  в  смертной  судорожной  агонии. Простонала  еще  раз, и  раскинула  ослабевшие  свои  девичьи  в  стороны  руки  по  постели, под  ослабевшим  и  лежащим  на  ней  Гаником.

  Вскоре  они  оба  пришли  в  себя.

  Луцилла  приподнялась  на  локтях  и  посмотрела  на  любимого  безумными молящими  его  только  о  любви  женскими  изможденными  и  уставшими синими  глазами, теперь  уже  сама, глядя  на  него, как  преданная  ему наложница  и  рабыня. От  господского  велиция  богатой  Римской остервенелой  омерзительной  по  характеру  патрицианки  не  осталось  и следа.

  Она  ему  пролепетала  нежно  еле  слышно, что  нужно  передохнуть. И выползла  из-под  него. И  когда  Ганик, вынув  свой  изливший  семя, мужеский  обмякший  член  из  нее, опрокинулся  на  спину, она  подползла  и прижалась  к  нему.

— Доброе  утро, любимый – прозвучал  нежный  голос  Луциллы, в  самое  ухо Ганика – Я  устала, но  скоро  буду  снова  готова, любимый – она  произнесла ему.

  Такого  никогда, он  не  слышал  от  Сивиллы. Они, с  Сивиллой  просто молча, трахались  и  все. Так  бывало  почти  всегда, с  небольшой  словесной прелюдией  вначале. И  Сивилла, собрав  свою  одежду, просто  покидала  его, напоследок  сверкнув  чернотой  влюбленных  в  него  глаз, уходила. Сивилла не  то, чтобы  не  могла, так  как  Луцилла, но  по  всему, видимо  ей  больше его  члена  ничего  и  не  нужно  было. Сивилла  еще  обслуживала  и  Харония Диспиция  Магму. И, наверное, также  почти  ничего  ласкового  не  говоря, и  в основном  молча.

  У  Харония  была  на  стороне  любовница. И, вероятно  Сивилла  просто также  как  его  рабыня, возможно  даже  ревнуя  его  к  той  в  Риме любовнице, просто  занималась  с  ним  любовью  и  все. Чтобы  погасить  и спустить  все  свои  женские  бурлящие  любвеобильные  эмоции.

  Так  он  теперь  про  себя  рассуждал  и  почти  забыл  о  Сивилле  и  ее  любви.

— «Кто  его  теперь  знает?» — подумал  Ганик — «Здесь  все  совсем  было  по-другому. Даже  девятнадцатилетние, более  молодые  рабыни  германки  Алекта и  Милена  уступали  двадцапятелетней  Луцилле  Вар».

  Луцилла  его  безумно  любила, и  это  было  видно  повсему. Он  ей  нужен был  не  просто  как  ходячий  здоровеный  член. Как  тем  таким  же  молодым, как  и  она, рабыням  Олимпии. Любили  они  его  или  нет, Ганик тоже  толком  не  знал. С  ними  было  малость  по  веселее  в  постели  и  только. Хоть  их  было  сразу  двое.

   Еще  вероятно, Сивилла  его  могла  предать  и  из-за них, как  Харония Магму  из-за  той  городской  любовницы, которую  она  раз  только  видела привезенную  однажды  в  гости  в  Олимпию,  как-то  по  осени  ее  хозяином.

   Ганик  сейчас  лежал  и  думал. Он  обнимал  молчавшую, и  закрывшую  свои синие  влюбленные  до  безумия  в  него  красавца  гладиатора  глаза  Луциллу Вар. У  себя  на  широкой  мощной  гладиатора  Рима  груди. Играя  ее  русыми завитушками   височных  волос, у виска, наматывая их  на  свои  пальцы  правой  руки.

— Колючий – произнесла  вдруг  Луцилла — Мужчины.

— О  чем  это  ты, любимая? – произнес  Ганик.

— О  тебе, любимый – ответила  она  ему, проведя  правой  рукой  по  его  лицу – Никому  тебя  не  отдам. Даже  смерти. Лучше  умереть  самой, но  тебя  не отдам.

— Я  тебя  тоже – произнес  Ганик – Я  даже  не  знал, что  есть  такие  женщины как  ты. Сивилла  не  идет  ни  в  какое  сравнение  с  тобой, любимая.

  Луцилла  засмеялась  негромко, широко  открыв  свой  искусанный  до  боли  и  исцелованный  девичий  рот.

   Она  была  более  чем  довольна.

— Еще  немного  и  можно  продолжить, любимый – пролепетала  снова  она — Еще  немного, еще  немного, мой  непобедимый  гладиатор. Такой  же, не  победимый  в  постели, как  и  на  арене  Рима.

  Она  открыла  свои  синие  влюбленные  и  сумасшедшие  от  плотских истязающих  ее  деывичий  разум  страстей  глаза, и  приподнялась  над  его мужской  широкой  сильной  грудью. Положив  правую  руку  в  бриллиантовых  кольцах  и  перстнях  на  тонких  пальцах  на  мощные  накачанные  мышцы, привстала  на  любовном  их  теперь  общем,  застеленном дорогими  тканями  ложе. Свесив  над  ним  свои  русые  перепутанные  и слипшиеся  длинные  от  мокрого  любовного  жаркого  пота  волосы. Она  вскинула  голову  и  спросила  его – Как  тебе  наш  тренажерный  в  имении зал, любимый?

  Луцилла  спросила  Ганика, разглядывая  его  с  мощыми  бицепсами  красивые  мужские  руки. Любуясь  им, как  ненормальная.

— Отличный  зал – произнес  Ганик – Даже  лучше  чем  был  у  меня  в Олимпии  возле  тренировочной  арены.

  Он  так  сказал, чтобы  не  обидеть  Луциллу. Он  берег  ее  к  нему  любовь. А она  смотрела  на  него, не  отводя  своих  влюбленных  синих  женских  глаз двадцатипятилетней  любовницы, разглядывая  его  всего  лежащего  перед  ней.

— Под  крышей  прямо  в  доме  не  на  улице – произнес  Ганик, и  вспомнил  тот  зал. Тот  даже  не  зал. Просто  площадку  и  тренажеры, рядом  с маленьким  тренировочным  амфитеатром  под  открытым  небом  в  Олимпии. Где  тренировался  между  тренировочными  с  Фероклом  поединками, отрабатывая  технику  боя  под  присмотром  учителя  ветерана  арены  Ритария, как  и  он  Ардада. Где  сам  гонял  молодых  рабов  гладиаторов  перед  Мартовскими  Идами. Выжимал  с  них  все  возможное, как  и  с  себя. И как  женщины  в  имении  Харония  Диспиция  Магмы  любовались  им  и  его теми  тренировками.

— «Неужели  все  погибло?» — подумал  снова  он, но  его  мысли  перебила Луцилла  Вар.

— Там  тренируется  и  мой  отец – произнесла  она ему – И  брат, Луций.

— «Луций» — подумал  Ганик — «Он  ненавидит  его  как  раба, как  и  его  отец Лентул  Плабий  Вар. И, наверное, ждет  также  возможности  убить  его».  

   Ганик  протянул  руку  и  положил  на  торчащую  с  навостренными возбужденными  сосками  Луциллы  девичью  в  синяках  от  его  укусов, и буквально  всю  исцелованную  красивую  молодую  грудь. Глядя  влюблено   своими  красивыми  синими  глазами  на  Луциллу  Вар.

— Знаешь, я  недавно  ездила  в  Рим, в  термы — проговорилась  как  бы невзначай, снова  опустив  свою  растрепанную  волосами  голову  на  грудь  Ганику  и  нежно  прижавшись  губами  к  широкой  той  груди  Луцилла — Там встретила  твою  Сивиллу.

— Сивиллу – Ганик произнес  негромко  и  широко  открыл  свои  синие  глаза – Сивилла  в  городе? Она  была  тоже  в  термах?

— Да, любимый – произнесла  Луцилла  Вар – Я  назначила  ей  встречу  и заплатила  за  тебя. Она  легко  откупилась  от  тебя. Ей  нужна  была  свобода, и  она  ее  получила  за  мою  любовь  к  тебе, любимый.

   Луцилла  прижалась  щекой  к  широкой  мощной  груди  Ганика, ожидая резкого  ответа  или  чего  похуже, но  ничего  такого  не  последовало. Ганик молчал. Он  смотрел  куда-то  вверх  в  потолок  ее  комнаты, и  она  это  видела лежа  левой  щекой  на  его  той  груди  и  глядя  на  него  своими  такими  же  как  и  него  синими  глазами, в  его  глаза.

  Луцилла  была  несколько  удивлена  его  поведением  после  всего рассказанного  тогда  еще  ранее  и  вот  сейчас. Он  как-то  не  так  на  все ожидаемо  отреагировал.

— Она  рассказала, как  все  было  тогда  там, на  арене – произнесла  ему Луцилла – Там  была  настоящая  кровавая  бойня.

   Ее  синие  широко  открытые  глаза  сверкнули  снова  кровожадностью, но как-то  уже  несколько  по-другому. Толи  сочувственно, толи  испытывающее его  реакцию.

— Она  тебе  все  это  рассаказала? – спросил  ее  Ганик.

  Луцилла  Вар  снова  поднялась  и  села  рядом  с  ним. А  он  уставился  на  нее. Она  встряхнула  своей  девичьей  головой, разбросав  перепутанные  свои слипшиеся  прядями  волосы  по  нагим  своим  плечам, груди  и  спине.

— Там, и  при  всех  женщинах  в  тех  горячих  термах  я  это  слышала  от  нее  – проговорилась  Луцилла  Вар – Там, на  арене  были  снова  Ноксии, преступники. И  все  закончилось  просто  бойней. И  там, погибли  практически  все. А  те, кто  не  погиб, их  арестовали  за  попытку  покушения на  императора  Рима  Тиберия  и  его  мать  Ливию.

— Кто  погиб  там, на  той  Римской  арене? – уже  настороженно  глядя  на Луциллу, произнес  Ганик. А  она, словно, проверяя  его  и  словно, специально, провоцируя  его  любовь  и  чувства, продолжила  рассказ – Практически  все из, Помпеи, и  Капуи. И  добавила  и  из  Олимпии  тоже. Остальные  были арестованы  и  позже  их  казнили  там  же  на  главной  арене  Рима. Все ланисты  всех  школ, и  выжившие  их  рабы  и  гладиаторы. А  остальные  рабы и  их  имения  отошли  в  распоряжение  императора  Рима.

   Ганик  затих, глядя  на  Луциллу  широко  открытыми  полными  боли глазами.

  Он  просто  молчал  и  смотрел  на  нее.

  Верил  он  ей  в  тот  момент  или  нет, никто  так  и  не  знает. А  она продолжала — Твой  друг  и  учитель  Ардад  и  Ферокл. Так, кажется, их  звали со  слов  Сивиллы. Я  их  помню, когда  была  в  гостях  у  Харония  Магмы, когда  прикасалась  к  тебе  первый  раз, любимый. И  просто  сходила  от любви  с  ума. Они  были  убиты  на  арене. Просто  погибли, и  их  миновала участь  Харония  Магмы.

— Что  вообще  произошло, любимая? — произнес, встревоженно  и  напряженно, приподымаясь  на  локтях, на  постели  Ганик.

— Ничего — произнесла  она, ему, ложась  снова  на  него  всем  своим  голым девичьим  телом – Все  просто  закончилось  в  мою  пользу, любимый  мой Ганик. Не  думай  больше  не  о  чем  и  все. Это  все, что  теперь  нам  нужно. И я  больше  ничего  не  хочу, как  только  твоей  любви, милый мой.

   Луцилла  зашеркалась  головой  и  лицом  по  его  груди, целуя  ее. Вероятно, Луцилла  Вар  ждала  бунта. Возможно, она  испытывала  его, но… Верил  он ей  или  нет? Именно  сейчас. Но  он  не  отреагировал  никак. Глядя  в  ее синие  влюбенные глаза  к  его  глазам. Ганик  просто  лежал  и  о  чем-то сейчас  думал, но  был  спокоен  и  никак  не  отреагировал  на  рассказ  больше.

   Она  сама  сочинила  всю  эту  историю, смешав  правду  с  ложью, и  он  так вот  отреагировал. Так  как  будто  ему  было  все  уже  равно. А может, он  ей  не  верил  и  прикидывался  равнодушным.

  Но  Ганику  было  действительно  уже  все  равно. Когда  все  кругом  погибло.   

  Он  больше  теперь  думал  о  приемной  своей  матери  Сильвии. И  о  той крылатой  женщине, что  во  снах. И  о  том, что  чувствовал  в  этом доме, помимо  боли  рабов  и  слуг  под  плетью  Касиуса  Лакриция. О том, что  ощущал  все  время  у  себя   за  спиной. Он  ощущал  каким-то  ему  пока  непонятным  образом  чье-то  рядом  присутствие. Этот  цветочный  аромат. Очень  вкусный  и  приятный. Кто-то был  и  сейчас  снова  здесь. И, вероятно, смотрел  на  них  занимающихся  снова  и  снова  любовью. На  то, как  они  перемарали  своими  половыми выделениями  и  жарким  любовным  потом  всю  постель.

  Он  подумал  вскольз  и  о  служанках  Луциллы  Силесте  и  Сесиллии. Как они  уже, наверное, замучились, подносить  фрукты  на  золоченом  разносе. И  вино  им. И  менять  эти  вот  простыни  из  цветной  ткани. После  каждой  ночи  их  совместной  любви.

  Как  содрогается  в  тряске  их  двух  любовников  каждую  ночь  постель. И  как, наверное, бесится  Лентул  Плабий  Вар, зная, как  он  трахает  его  родную дочь, здесь  на  этой  постели  в  ее  девичьей  комнате.

  Вероятно, он  слышит эти  его  Ганика  стоны  и  крики  каждую  ночь.

Каждую  ночь  вместе  с  любимой  Луциллой  Вар.

  Ганик, совершенно  сейчас, плюнул  на  всех  остальных, кого  знал. Их  пути теперь  разошлись. Сивилла  продала  его  и  казнен  за  измену  императору  его  хозяин  ланиста  с  другими  ланистами  и  рабами  и  гладиаторами Хароний  Магма. Ардад  мертв, и  Ферокл  тоже, если  верить  Луцилле  и  ее словам.  Погибли  на  арене. Рабы  все  проданы  по  домам  сенаторов  и  консулов Рима.

  Олимпии  конец. Ганик  считал, что  ему  повезло  из-за  той  необъяснимой болезни, которая  выдернула  его  из  тех  роковых  событий. Он  помнил, как  в бреду  рвался  в  бой  и  на  помощь  всем, но  так  видимо  все  и  оборвалось  на  половине.

  Всему  виной  этот  Миллемид, этот  Небесный  ангел, явившися  к  нему тогда  в  том  бреду. Это  все  он  устроил. И  Ганик  это  понял. Миллемид говорил  ему  о  его  Небесной  матери  и  о  том, что  он  отравлен  тем выпитым  вином  Сивиллы. Отравлен  Сивиллой. И, что  он  должен  оставить всех  очень  скоро. А  он  рвался  спасать  всех, рвался  на  арену  Рима. Он  не собирался  его  слушать. И  вот  очнулся  уже  здесь. В  руках  любимой Луциллы  Вар.

— К  черту  все! – произнес  громко  вдруг  Ганик — К  черту!

   Он  прижал  руками  Луциллу  к  себе  и  добавил — Все  в  прошлом. Есть только  ты, моя  любимая, и  я.

  Ганик  перевернул  Луциллу  под  себя. И  она, обняла  Ганика  за  широкие его  мощные  плечи  и  сильную  шею  голыми  руками, вонзая  в  свои  ногтями  окольцованные  золотыми  перстнями  девичьи  пальцы. Снова  раскинула  в стороны  свои  красивые  полные  стройные  двадцатипятилетней  дочери первого  сенатора  Рима  ноги.

  Ганик  снова  вошел  в  нее. Заскрипела  постель  в  полумраке  раннего  утра. А  по  комнате  двух  любовников  разлился  протяжный  и  громкий  стон Луциллы  Вар. По  всей  девичьей  комнате, смешиваясь  со  стоном  ее любовника  и  раба  ее  виллы  гладиатора  Ритария  Ганика. И  только  рабыни   гречанки  Луциллы  Вар, Сесилия  и  Силеста  проводив  опасливым  взглядом взбешенного  до  дикости  и  выскочившего  на  улицу  во  двор  виллы  Лентула  Плабия  Вара. Стояли  за  дверями  девичьей  комнаты, возле упавшего  вблизи  их  ног  бюста  покойной  матери  и  жены  Сервилии. И  слушали  эту  любовную  трель  двух  влюбленных  друг  в  друга любовников, перешептываясь  и  улыбаясь  ехидно  друг  другу, игриво перемигиваясь  глазами, сплетничали  о  них  и  злословили, потешаясь  в  тайне  над  хозяином  этого  дома. И  Луциллы  Вар  отцом  старшим  Варом. Завидуя  как  женщины  женщине, своей  красавице  богатой  молодой  хозяйке.

                                                ***

  Зильземир  стоял  на  крыше  дома  над  самым  входом  в  виллу, невидимый и  не  зримый. В  утренних  лучах  восходящего  солнца, он  был  невидим  ни  кому  работающему  в  этом  огромном  дворе  дома  Варов. На  самом  коньке высокого  с  колоннами  портика. И  смотрел  за  всем, что  творилось  в  самой  вилле.   Он  видел  все  происходящее  вокруг  до  самого  огромного  вдали  за  двором  сада. Он  ждал  появления  своего  сына.

  Он  услышал  вдруг  смех. Девичий  звонкий  смех. И  увидел  Ганика, который  на руках  нес  почти  бегом  Луциллу  Вар. Сбежав  по  мрамору ступенек, он  понес  ее  по  каменной  выложенной  булыжником  тропинке  в летнюю  во  дворе  дома  выстроенную  купальню, закрытую  от  посторонних глаз.

  Там  у  входа  стояли  рабыни  гречанки  Сесилия  и  Силеста. Служанки  самой  Луциллы  Вар. Они  открыли  дверь  влюбленным  и  закрыли  за  ними следом. И  быстро  тихо, о  чем-то  злословя, о  чем-то  и  шушукаясь, между собой  ушли. Видимо  больше  их  присутствие  здесь  не  требовалось.

— Мальчик  мой, Ганик – пролепетал  ласково  и  с  жаждой  страстной  любви  матери  Зильземир. И  спорхнул  с  крыши  портика  и  пролетел  над  оливковыми  деревьями. Он спустился  недалеко  от  входа  в  эту  купальню. Он  слышал  доносящийся оттуда  смех  и  разговор  двух  любовников.

  Они  там  мылись  в  глубоком  бассейне  с  горячей  водой  и  плескались  как  дети, играя  друг  с  другом. Он  повернул  голову  и  увидел  сенатора, консула  и   хозяина этого  дома  Лентула  Плабия  Вара, вышедшего  быстро из  своей  виллы. Оттуда  же  со  ступенек  своей  виллы  с  другом  сенатором и  консулом  Марком  Квинтом  Цимбериусом  и  несколькими  своими  и  его слугами, которые  встречали  обоих  уже  у  запряженной  повозки  гостя. Они там  тоже  о  чем-то  разговаривали, но  Зильземира  это  не  волновало совершенно, и  он  не  собирался  даже  слушать  их  разговор.

   Внезапно  отворились  двери  купальни. И  от  туда  выскочила  сначала Луцилла  Вар, совершенно  голая, и  мокрая. И  следом  сам  Ганик.

— Ганик, мой. Красивый, мой  мальчик — промолвил  негромко  ангел  Зильземир — Мой  сын, единственный – произнес  он, положив  руки  в  перстнях  из небесных  изумрудов  себе  на  живот, и  ощущая  еще  одну  будущую зарождающуюуся  в  нем  жизнь.

— Я  дам  тебе  новое  имя — произнес  Зильземир — Достойное  Небесного  ангела. Когда  заберу  тебя  отсюда, мальчик  мой.

  Сердце  Зизьземира  дрогнуло  и  застучало  в  груди, светясь  ярким  лучистым  светом. Даже  свет  вокруг  ее  тела  стал  переливаться  волнами, и  лучами пульсируя  от  счастья  и  радости  увидевшей  своего  сына. Но  Зильземир стоял  на  месте  и  не  смел, сдвинуться  сейчас  с  места. Там  была  та, которая была  с  ее  сыном  рядом  и  мешала  ей. Даже  приблизиться  к  нему, к  своему Ганику. Та, о  которой  предупредил  тот  в  доме  призрак. Но  ангел  Зильземир  не  мог  вторгнуться  в  отношения  своего  небесного  сына  и  той дочери  Варов. Он  мог  только, пока  рядом  присутствовать  и  быть  в ожидании.

Он  почти  касался  спины  Ганика  своей  женской  рукой. И  он  Ганик  чувствовал  это  почти  невесомое  легкое  прикосновение. Он  почувствовал  ангела. Он  почувствовал  свою  мать.  

 — Мальчик, ты  мой  любимый – он  снова  пропел  негромко  сам  себе, радостно  любуясь  своим  и  Божьим  творением.

  Он  стоял  под  оливковым деревом, прислоняясь  к  нему  плечем, и  ветви дерева  склонились  к  ангелу, спадая  шевелящимися  живыми  листьями  ему на  его  плечи. Зильземир  за  это  обнял  ствол  дерева  и  прильнул  к  нему женской  щекой. Его  длинные  русого  цвета  волосы  развиваясь  на астральном  невидимом  ветру, парили  среди  той  листвы. И  листва  дрожала, вибрируя, словно  под  музыку, такую  же  незримую  и  беззвучную, как  и  все, что  было  поглощено  сейчас  ангельским  ярким  невидимым  астральным светом.

— Ты  видишь  это — прошептал  он  дереву. И  дерево  пошевелило  по  его плечам  листвой  и  ветвями, отвечая  ему.

— Это  мой  сын? – произнес Зильземир – Мой  сын. Видишь  его? Правда, красивый? Мой  ангел?

  Оливковое  дерево  снова  пошевелило  ветвями  и  зашуршало  своей  листвой.

 — Такого  невозможно  не  любить — произнес  Зильземир – Он  от  самого нашего  Бога. Он  мой  любимый  сын. И  я  люблю  его  как  все  здесь.

  В  воздухе  кружили, крича, вороны, и  в  цветниках  кувыркались, ища букашек, воробьи. Вороны  переместились  с  криком  на  то  место, где  сейчас стоял  Зильземир, а  воробьи, выпорхнули  из  клумб  и  цветников, и  запрыгали  у  ног  Зильземира, чувствуя  небесную  рядом  с  собой живительную  силу.

  Зильземир  повернул  голову  и  увидел, как  закрылись  громко  с  грохочущим  звуком  и  скрипом  ворота  на  виллу. И  гости  разъехались, и  он  увидел, как  консул, сенатор  и  патриций  Рима  Лентул  Плабий  Вар  в  сопровозждении  своего  подручного  Арминия  Репты, прошел  снова  назад  в дом. Он, стоя  уже  на  мраморных  ступенях  перед  входом  в  свой  дом посмотрел  в сторону  на  свой  двор, ища  глазами, видимо, этих  двух любовников. Проводив  снова  своего  приехавшего  к  нему  из  самого  Рима, и  самого  сената  своего  подельника  по  грабежу  виллы  Олимпия, и  гостя, он  осморевшись  по  сторонам  увидел  их. Голых  у купальни. Он  постоял  на ступенях, злобно  глотая  свои  слюни  и   скрипя зубами, что-то  проговорил Арминю  Репте, и  вошел   один  в  свой  дом. А  тот, сорвавшись  почти  бегом, побежал  куда-то, видимо  к  своему  другу  по  вилле  надсмотрщику  за  рабами  Касиусу  Лакрицию  с  какими-то новостями. Вероятно  привезенными  Марком  Квинтом  Цимбериусом  из Рима. Видимо  о  том, что  сейчас  там  твориться  после  покушения  на  самого императора  Рима  Цезаря  Тиберия. И, возможно  даже  о  том, что  эта  волна коснется  и  самого  дома  Лентула  Плабия  Вара. Особенно  после  убийства жены  сенатора  и  известного  достаточно  богатого  патриция  Рима  Цестия  Панкриция  Касиуса. После  того  как  того  приговорили  к  смерти. И  конфисковали  все  имущество  сенатора  и  консула  Рима.

  Слуги  Марка  Квинта  Цимбериуса  позаботились  о  ней, прирезав  Карнелию, одну  из  богатых  матрон  и  патрицианок  Рима, подозревая  ее  в  том, что  она  была  в  курсе  событий  связанных  с  покушением. Боясь, что Цестий  Панкриций  поведал  ей  обо  всем, купив  у  Вара  того  убитого  на арене  амфитеатра  здоровеного копейщика  Ноксия, метнувшего  в императорский  трон  и  ложе  копье. И  чуть  не  приклов  им  там  Ливию, мать самого  императора  и  првителя  Рима  Тиберия. Он  в  момент  своего  ареста Преторианской  охраной  императора  мог  все  ей  рассказать.

  Лентул  Плабий  Вар  просто  заметал  свои  кровавые  следы. Но  Зильземир  этого  не  знал. Да  и  дело  ему  до  этого, пока  не  было. Его  интересовал  только  его  родной  Божественный  и  горячо  любимый  сын  Ганик.

  Зильземир  видевший  все  это  отвернулся  и  снова  уставился  женским взором  синих  горящих  небесным  светом  безумных  от  любви  материнских глаз  на  двоих  стоящих  друг  перед  другом  влюбленных. Почти  голых  в одних  простынях  после  купания  в  купальне  легких  из  белой  ткани  накидках.

   Луцилла  что-то  пролепетала  ласковое  Ганику  и, поцеловав  его  в  губы, побежала  босиком  одна  без  сопровождения  своих  служанок  в  дом  по каменной  горячей  уже  от  яркого  дневного  солнца  дорожке. Мимо цветников  и  деревьев. Ее  долгими  и  недобрыми  взглядами  проводили  слуги  и  рабы, работающие  во  дворе  и  копающиеся  в  цветниках  у фонтанов  со  статуями  богов  и  богинь.  

  И  Ганик  пошел  за  ней  следом, неспеша, он  пошел  по  тропинке, приветствуя  и  разговаривая  с  рабами  и  рабынями  в  этом  доме. Еще  ему мало  знакомыми, но  он  пытался  наладить  с  ними  хоть  какой-то  близкий контакт. Видно  было  влияние  на  них  этого  адского  дома. Они  все  вели себя, так  как  будто  им  постоянно  угрожала  опасность. Словно  над  ними постоянно  висела  плеть  Касиуса  Лакриция. Этого  местного  палача  и садиста, которому  Ганик  уже  успел  пересчитать  все  зубы. За  что  весьма  порадовал  всех  их  и  снискал  уважение. Сам  виноват. Хотел  помериться  с Ритарием  Олимпии  своей  силой, вот  и  получил, и  все  в  этом  доме  слуги и рабы  видели, и  были  довольны  результатом. И  было, видно, хотели  поближе познакомиться  с  ним  с  Гаником. Но  все, же, опасались  самого  своего хозяина  Лентула Плабия  Вара. Да  и, наверное, еще  и  самой  Луциллы. Хотя  Луцилле  Вар  до  них  вообще уже  не  было  никакого  теперь  дела. Она  их  теперь  даже  не  замечала, чловно  их  вообще  не  было  на  отцовской   огромной  загородной   вилле. Ей  нужен  был  только  он  Ганик  и  больше  никто. Она  даже  служанок  своих  теперь  не  очень  контролировала. Те  сами  лезли  в  услужение  к  ней, боясь  быть  проданными  за  ненадобностью  или  переведенными  на  другие работы. А  она  только  и  знала, что  гнала  их  от  себя.

  Ганик   задержался  с  одной  молодой  чернокожей  рабыней  из  Африки  по имени  Кармелла, рассказывая  про  свою  знакомую  молодую  рабыню  из Олимпии  подругу  Ардада  Лифию. Оказалось  Лифия  и  Кармелла, были землячками  и  даже  знали  друг  друга, пока  их  не  разлучили  на  рынке рабов  в  Риме. Он  ей  много  чего  понарассказывал  из  своей  гладиатора жизни, и  она  хоть  и  боязливо  и  постоянно  оглядываясь  на  дом  Варов, тоже  рассказала  о  жизни  здесь  на  этой  вилле. Там  же  стоял, старый  раб этой  кошмарной  для  них  виллы  из  бывших  преступников  Рима  Порфирий, и  уже  сдружившийся  с  Гаником  за  такой  короткий  срок  раб  виллы  раб финикиец  Диметрий.

   Зильземир  полетел  следом  за  Гаником, оставив  свою  беседу  с  оливковым деревом, попрощавшись  ласково  с  ним, и  дерево  вновь  подняло  свои большие  с  листьями  ветви, раскинув  их  под  яркими  лучами  горячего солнца, провожая  от  себя  небесного  ангела.

   Зильземир  почти  вплотную подлетел  к  вновь  идущему  назад  в  дом  следом  за  Луциллой  Вар  сыну Ганику. Он  опустился  на  каменную  дорожку, ведущую  прямиком  в  дом  своими  золочеными  с  пряжками  в небесных  изумрудах  сандалиями. И  пошел  плавно  за  своим  идущим  к нему  спиной  сыном.

  Вверху  кружили  с  криком  вороны. Прямо  над  самой  виллой  и  головой Ганика. И  в  цветниках  шныряли  юркие  воробьи. Они  громко  кричали, ища букашек  в  клумбах  у  фонтанов  с  колоннами  и  скульптурами  античных Богов  и  Богинь.

  Раньше  Ганик  как-то, не  обращал, на  них, внимание, еще  на  вилле  Харония  Магмы, но  сейчас  его  привлекло  их  это  копошение. И  этот  крик ворон. Прямо  над  головой. Словно  они  что-то  почувствовали  вблизи  и внизу  под  собой. И  здесь  их  было  гораздо  больше, чем  там  на  той  вилле гладиаторов, о  которой  он  почти  уже  и  забыл. Забыл  в  объятьях  своей Луциллы  Вар. Они  напомнили  ему  о, всех  кто  там  был. О  его  в  прошлом  хозяине  рабов  и гладиаторов  ланисте  Харонии  Диспицие  Магме  и  об учителе  его  ветеране  гладиаторе  Ритарии  Ардаде. О  друге  по  школе  и арене  Ферокле. О, всех  рабынях  и  рабах. Он  снова  задумался, почему  он здесь  и  как  здесь  оказался. Но  теперь  ему  было  уже  все  равно. Он  был любовником  Луциллы  Вар. И  возврата  назад  у  него  уже  не  было.

  Зильземир  очень  хотел  обнять  сейчас  Ганика. Повернуть  к  себе  лицом, и  признаться  в  своей  вине  перед  ним  и  назваться  его  настоящей  матерью.

   Рассказать, кто  он. Кто  на  самом  деле. Но  не  посмел. Снова  не  посмел. Не  смог. Он, было, потянулся  руками  к  нему, но  отдернул  их, почти коснувшись  своего  сына. Он  почувствовал, что  Ганик  почувствовал  его. Его Зильземира  за  своей  спиной. Уже  у  самых  ступенек  дома. Ганик остановился  и  повернул  боком  влево  свою  коротко  стриженную  русоволосую  голову. Он  так  остановился, словно, прислушиваясь, кто  у  него сзади. И  остановился, и  замер  Зильземир, распустив  свои  огромные  горящие  астральным  светом  оперенные  как  у  птицы  крылья.

  Зильземир  не сводил  взгляд  материнских  любящих  глаз  со  своего  сына. Он  просто  не  мог  от  него  оторваться. Его  душа  ангела  просто  разрывалась  от  любви  к  своему  ребенку. И  это  чувство  еще  в  довесок вины, которое  тяготило его  ангела  Неба  душу. И  не  было  Ангелу  Неба покоя. Покоя  от  той  вины  в  материнском  его  сердце.

                                                 ***

  Когда  Мисма  Магоний  и  Луций  Плабий  Вар  въехали  в  Рим, весь  Рим был  на  ушах. Всюду  патрули  жандармерии  и  полиции. Даже  на  каждом углу  преторианцы  в  полной  экипировке  и  вооружении. Они  просто наводнили  вечный  город. Все  говорило, что  что-то  недавно  здесь произошло. Отчего  здесь  все, просто, было  на  взводе. И  было  не  безопасно. Кругом  носились, прячась  по  углам, горожане, и  напуганные  ими  громко лаяли  на  всех  бродячие  собаки. Две  даже  увязались  за  едущими всадниками  в  красных  воинских  золотом  расшитых  плащах  и  сверкающих  на  солнце  доспехами  воинов  легиона  Феррата.

  Они  метались  громко  лая  под  ногами  их  лошадей, и  это  стало  бесить Луция  Плабия  Вара. Он  громко  выругался  и  хотел  даже  выхватить гладий  и  рубануть  одну  из  собак, но  удержался, глядя  на  патрули жандармерии  и  полиции  города.

— Гребанный  город – произнес  сквозь  зубы  Луций  Плабий  Вар — Никогда  я его  не  любил –

  Он  косо  посмотрел  на  своего  подчиненного  центуриона  легиона ветеранов  Мисму  Магония. Но  тот  даже  виду  не  подал, будто  не  слыша его.

  Мисма  произнес, глядя  вперед  и  по  сторонам – Кругом  патрули преторианцев  и  полиция  с  городской  жандармерией.

— Нам  не  до  них  сейчас – произнес  ему  Луций  Плабий  Вар – Это  мы неудачно  попали.

— Верно, командир — произнес  Мисма  Магоний – В  Риме  что-то  не шуточное  твориться.

— Не  шуточное, раз  все  здесь  стоит  теперь  на  ушах – ответил  ему, не глядя, на  подчиненного  его  командир  Луций  Плабий  Вар.

  Впереди  стоял  на  перекрестке  патруль  из  Преторианцев. И, видно  было, уже  поджидал  их.

— Молчи, Центурион, и  не  вздумай  болтать – произнес  грубо  по командирски  ему  Вар  младший – Чтобы  не  говорили, они  или  не спросили, не  наше  дело. Наше  дело  выполнение  порученного  командиром приказа. И  вот  это  от  Блеза  письмо. И  это  приоритетная  сейчас  задача. Важнее, чем  дом. И  то, что  сейчас  тут  твориться.

  Мисма  сразу  замолчал, подчиняясь  приказу  своего  непостредственного командира.

  Их  остановил  патруль  Преторианской  гвардии. Они  объяснили  прямо  не слазя  с  лошадей, что  едут  к  самому  императору  Тиберию  с  письмом  от самого  главного  трибуна  и  легата  Гая  Семпрония  Блеза. Им  посоветовали обратиться  в  лучшем  случае  к  главному  пертору  Рима  Луцию  Элию Сеяну. Так  будет  лучше  и  правильнее. Что  его  августейшее  величество Тиберий  Клавдий  Нерон   сейчас  не  в  том  состоянии, чтобы  принимать гостей  и  посыльных  даже  прибывших  издалека. Он  вообще  не  принимает  никого. Кругом  идут  только  аресты преступников  и  обыски  домов  на  пример  поимки  беглецов  сбежавших из-под  стражи  с  подвалов  главного  римского  амфитеатра. По распоряжению  самого  Тиберия. И  он  только  этим  на  сегодняшний  день  сосредоточен. Чуть  было  не погибла  его  мать  Ливия. И  император  жаждет  мести  всем  покусившимся на  нее  и  его  врагам. Кто  бы  они  ни  были.

  Луций  Плабий  Вар  и  Мисма Магоний  тогда  обратились  к  начальнику Преторианцев  Рима  Луцию  Элию  Сеяну. К  тезке  младшего  Вара. И наконец  попали  во  дворец  к  Тиберию. Через  целые  заградительные вооруженные  до  зубов  метательными  пилумами  и  мечами  гладиями кордоны. Их  все-таки  впустили  единственных  на  прием  к правителю  самого  Рима. И  без  своего  оружия. Им  запретили  вносить  с  собой  во дворец  Тиберия  и  его  родной  матери  Ливии. В  виду  такой  вот  опасности в  это  мраморное  с  высокими  арками  и  капителями  на  входе  и высокими потолками. С  огромными  статуями  античных  богов  и  с  громадными колоннами  царственное  жилище  царственной  особы.

  Оружие  пришлось  сдать  на  входе  охране  дворца.

  Мисма  Магоний  и Луций  Вар  вошли  во  дворец  императора  Рима  Цезаря  Тиберия. Тиберий  их  принял  холодно  и  рассмотрел  поданное  ему лично  из  рук  Лкуция  Плабия  Вара  письмо  от  генерала  Гая  Семпрония Блеза. Он  скревил  читая  его  ехидную  на  тонких  своих  императорских губах  улыбку.

— Самый  лучший  друг  заговорщика  Германика  у  меня  императора  Рима просит  помощи – произнес  Тиберий  и  Мисме  Магонию  как  вероятно, самому  Луцию  Вару  стало  не  посебе — Ладно, пусть  будет  посему — он резко  ответил.

  Он  приказал  от  своего  имени  написать  дворцовому  писарю  еще  одно письмо  и  поставил  под  ним  свою  подпись  и  печать  августейшего величества, давая  добро  на  набор  нового  пополнения  для  шестого  легиона  Феррата. И  они  уехали  быстро  из  дворца, отдав  почести  и  матери  Тиберия  Ливии, поприветствовав  ее  как  самую  главную  царственную  патрицианку  и  матрону  Рима.

— Дело  сделано — произнес  Луций  Плабий  Вар — Теперь  можно  съездить домой.

  Он  посмотрел  уже  более  благосклонно  на  Мисму  Магония, вероятно предвкушая  встречу  со  своим  отцом.

— Скоро  наберем  пополнение  и  назад  в  крепость. А  пока  разрешаю  тебе, Центурион  съездить  домой. Как  ты  там  говорил  к  своей  женщине  в Селенфию. И  жди  моего  посыльного  дня  через  два. Жди  моего  приказа  с моей  виллы. Через  два  дня – он  еще  раз  повторился – А  пока, прощай. И Луций  Плабий  Вар  в  бока  ногами  в  красных  солдатских  калигулах, пришпорил  лошадь, и  поскакал, не  оглядываясь  по  Апиевой  дороге  к отцовской  и  своей  загородной  вилле  от  развилки  дорог  и  поворота  в  сторону Тибра.

                                              ***

  Вилла  первого  сенатора  патриция  и  консула  Рима  Лентула  Плабия  Вара  была  куда  более  богатой  и  гораздо  больше, чем  вилла  Олимпия Харония  Магмы. Та  ни шла, ни  в  какое  сравнение  с  ней  по  размеру  и  по изяществу  со  своими  решетками  по  всей  территории, с  тренировочной площадкой  и  тренировочным  малым  амфитеатром.

  Олимпия, обычная  гладиаторская  школа. Таких  как  она  было  еще  две. В  Капуи  и  Помпеи. Если  не  считать  мелких  школ  в маленьких  городах. И  гладиаторы, которых  не  допускались  в  сам  Рим, кроме  трех  зарекомендовавших  себя  школ. Их  гладиаторы  бились  только  там  между  собой. И  них  мало  чего  было  известно  даже  в  самом  Риме.

  Олимпия, школа  с  простыми  из  красшенной  по  стенам  извести  и  потолками  и  из  простого камня  строение. Как  внутри, так  и  по  фасаду. Мало  было  чего  из  мрамора. Только, то  место, где  жил  сам  ланиста  и хозяин  виллы  и  школы  Хароний  Магма. Только  его  сам  в  два  этажа  дом. Был  в   росписи  стен. Главный  его  кабинет, колонны  и  статуи, внутри  здания  античных  Богов. Но  с  простыми  без  цветных  витражей  из  стекла окнами. И  Ганик  заострил  на  этом  сразу  внимание. Он  раньше  не  видел  домов, таких  как  дом  сенатора  и  патриция  Рима  Лентула  Плабия  Вара.   Ганик  даже  и  не  знал, как  живут  богачи  и  свободные  граждание  Рима, пока  сам  своими  глазами  не  увидел.

Среди  сплошного  мрамора  и  гранита. Ганик  никогда  раньше  не  был  в таких  загородных  очень  богатых  домах. Он  Ганик  был  в  доме  одного  из самых  богатых  граждан  Рима. Ганик  в  обнимку  с  Луциллой  Вар  обошел всю  виллу. Всю  от  края  до  края. От  обрыва  к  самому  Тибру. И  до  самых  огромных, деревянных  и  окованных  железом, закрытых  большим  длинным  висячим  на  петлях  запорным  брусом  ворот. В  символике  гербов  рода  Варов. Она  вся  была  в  цветниках  и  деревьях, раскрашенная  внешне  и  внутренне  яркими  красками  и  фреской  с  узорами. Каждый  зал  или комната. Она  была  не  из  простого  стекла, как  в  Олимпии, а  украшена витражами  в  оконных  золоченых  рамах. Даже  смотровые  ложа  и  балконы были  украшены  красивыми  перилами  и  коллонадой. Все  в  скульптурах Богов  и  Богинь, по  краям  больших  фонтанов. Здесь  же  внутри  самой виллы  в  ее  просторных  длинных  переходных  коридорах  стояли  бюсты предков  семейства  Варов. Бюсты  тех, кого  Ганик  не  знал  и  не  видел никогда.

  Луцилла  ему  все  показывала, и  рассказывала. Луцилла  не  сводила  с  него  своих  синих  безумных  от  любви  к  любимому  красивых  девичьих  глаз.

Не  таких  как  раньше, злобных  и  кровожадных, а  влюбленных  своей девичьей  до  одури. Она  прижималась  русоволосой  своей  девичьей головой  к  его  Ганика  гладиаторскому  мощному  Ритария  плечу. Она старалась  как  можно  дальше  уводить  его  от  своего  отца  Лентула  Плабия Вара. И  не  давала  возможности  ему  с  ним  встречаться  на  этой  огромной отцовской  вилле. Она  знала, чем  это  чревато  в  итоге. Лентул  только  и ждал  момента  угробить  ее  любовь. Ее  приобретение. Ее  любовное  безумие  и  страсть. Здесь  на  этой  шикарной  богатой  огромной  вилле  за Римом  у  самого  скалистого  обрыва  к  Тибру. Среди  оливковых  деревьев  и  орешника. Где  кипела  каждодневная  работа рабов  и  слуг  до  седьмого  пота  под  кнутом  надсмотрщика  и  плача  виллы Варов  Касиуса  Лакриция. Они  неотрывно  была  теперь  вместе, и  старались уединиться  ото  всех  на  этой  вилле. И  занимались  любовью  при  любом удобном  случае.

  Они  оба  были  под  неусыаным  взором  двух  инфернальных  сущностей. Ангела  Зильземира  и  Сервилии, призрака  матери  Луциллы. И  те  не  смея вторгаться  в  это  безумное  их  любовное  счастье, просто  были  всегда рядом. С  разных  сторон, наблюдая  их  ту  сумасшедшую  и  безудержную любовь  своих  детей. И  не  отходя  от  них  ни  на  шаг, стоя  возле  их любовного  сотрясающегося  от  любовного  безумства  двух  любовников ложа.

  Зильземир  сходил  с  ума  и  не  мог  понять, куда  подевался  Миллемид. Он обещал  быть  тоже  здесь, но  он, просто  куда-то  запропостился  и  не  давал о  себе  знать. И  Зильземир  как  ангел, даже  не  мог  с  ним  установить ментальную  связь. Ему  не  терпелось  завладеть  своим  сыном, и  он  просто сходил  с  ума, видя  любовные  оргии  Ганика  с  этой  сенаторской  девицей.

  Да  и  Сервилия, мать  покойная  Луциллы  Вар, просила  забрать  Ганика быстрей  из  этого  дома.

— Где  же  ты, Миллемид? – взывал  изнывая  от  нетерпения  Зильземир — Ты испытываешь  мое  терпение. Когда  же  я, заберу  своего  Ганика  Миллемид? – произносил  он, смотря  куда-то  вдаль, поднявшись  над  имением  Варов — Когда  же?

                                             ***

  Сенатор  и  консул  патриций  Марк  Квинт  Цимбериус  привез  дурные  новости  Лентулу  Плабию  Вару. Он  специально  приехал, чтобы  сообщить, что  по  приказу  императора  Цезаря  Тиберия  Клавдия  Нерона  его вся полиция  и  жандармерия  в  Риме  теперь  присматривает  даже  за  его домом. И  он  волен  подчиняться  только  приказу  императора. За  ним  и  его городской  дружиной  присматривают  преторианцы. И  еще  подозрение  пало  и  на  Лентула  Плабия  Вара. И  не  исключено, что  и  сюда  нагрянут люди  самого  главного  претора  Рима  Луция  Элия  Сеяна.

— Тиберия  приказал  искать  беглецов  из  амфитеатра – сказал  Лентулу  Вару Марк  Квинт – Еще  помимо  этого  приказ  искать  всех  преступников  и даже  бывших  осужденных. И  вывезти  их  из  города  и  прикончить, таков приказ  этого  царственного  венценосного  придурка  на  троне. Он  вообще сейчас  рвет  и  мечет  после  того  покушения  на  играх. Просто  ему  нет покоя. Он  жаждет  найти  тех, кто  все  это  устроил. И  чуть  не  прикончил его  мать  Ливию. Тиберий  боится  повторения. Еще  свежа  память  о Германике  и  его  жене  Агрипине  старшей  и  их  детях, уделанных Тиберием  по-подлому  и  по-тихому.

— От  судьбы  не  убежишь, Тиберий – произнес  ехидно  и  злорадно, сверкнув синими  острыми, как  нож  жестокими  глазами  Лентул  Плабий  Вар – Сколько  ни  бегай.

— Он  своими  преторианцами  перехватал  уже  полгорода, и  почти  всех сенаторов  и  патрициев  в  Риме. Даже  их  жен  знатных  патрицианок. И  мы с  тобой  Лентул  тоже  под  подозрением. Не  смотря  даже  на  то, что  я  сам начальник  полиции  и  жандармерии  в  Риме. Ко  мне  приходил, сам  претор охраны  Тиберия  Сеян, и  предупредил, если  что-то  будет  не  так, то  мне отвечать  за  все. Что  я  и  ты  тоже  под  присмотром, как  и  весь  сенат.

— Значит  все  же, как  я  говорил, не  утряслось. И  что  теперь  нам  бояться – произнес  Лентул  Вар  своему  закадычному  другу  из  сената — Я  же  сказал, что  от  судьбы  не  убежишь.

   Лентул  почувствовал  первые  признаки  вероятной  теперь  назревающей  для  него  и  его  семьи  опасности. И  заволновался  не  на  шутку, но постарался  не  показывать  это  Марку  Квинту  Цимбериусу.

— Не  знаю  как  ты, Лентул, а  я  вскрою, если  что  вены  и  покончу  с  собой, но  не  дамся  палачам  Тиберия  и  Сеяна  меня  пытать, и  потом  казнить.

— Как  пожелаешь, Марк  Квинт – произнес  мрачно  уже  сенатор  и  патриций  Лентул  Плабий  Вар – Ты  только  за  этим  видно  и  приехал, чтобы  мне сказать, как  умрешь  если  что.

— Это  нас  сдал  этот  сенатор  Кампелий  Тимбериус  Галла, дружок  того твоего  знакомого  сенатора  Цестия  Панкриция  Касиуса. Это  точно  он. Его надо  было  кончать, а  не  жену  Цестия — произнес  почти  уже  панически сенатор  и  командир  Римской  жандармерии  Марк  Квинт  Цимбериус.

— А  что, не  уделал? – в  ответ  произнес  ему  грубо  и  жестко  Лентул  Плабий  Вар.

— Раньше  просто  не  знал  о  том, что  он  так  осмелится. Прийти  на  поклон  к  самому  Тиберию. Рискуя  жизнью  и  все  рассказать – ответил  Марк Квинт  Цимбериус – Я  думал, он  просто  как  многие  из  сената  будет прятаться, где-нибудь  за  городом, а  он  поперся  к  Тиберию  с доносом  на нас. Вот  Сеян, меня  и  придупредил. Возможно, и  тебя  еще  посетит.

— Если  посетит, то  с  преторианцами – произнес  ему  в  ответ  Лентул Плабий  Вар – И  уже  с  арестом  по  приказу  родственника  Тиберия.

— Он  заявится  прямо  сюда – спросил  сенатор  Марк  Квинт  Цимбериус — У него  смелости  хватит. 

— Да, у  моего  дальнего  родственника  совсем  сорвало  голову  с  плечей. От  испуга  за  свою  шкуру – произнес  ехидно  и  зло  снова  сенатор  и  консул  Лентул  Плабий  Вар — Рвет, значит  и  мечет  икру  как  рыба  в  Тибре. Не знает теперь покоя. Мы  его  сильно  расшевелили. Он  теперь  не  успокоится еще  долго, как  я, глядя  на  своего  нового  раба  с  Олимпии, прижитого моей  дурной  дочерью.

— Значит  так — произнес  сенатор  Лентул  Плабий  Вар, своему  подручному  другу  по  делам  Римским  сенатору  Марку  Квинту Цимбериусу – Ты  должен  замести  все  следы  и  доделать  то, что  еще  не  доделал. До  конца покончить  с  семейством  этого  Цестия  Панкриция  Касиуса. Кто  там  еще остался, убрать  всех. И  под  шумок  обысков  и  арестов. И  достать  этого Кампелия  Тимбериуса  Галлу.

  Они  попрощались, и  Марк  Квинт  Цимбериус  уехал, а  Лентул  Плабий Вар  все  еще  стоял, поднявшись  на  каменное  из  мрамора  крыльцо  своей загородной  виллы. Он  смотрел  во  двор  своего  дома, ища  кровожадными глазами  Луциллу  и  Ганика. Потом  вошел  в  дом  и  поднялся  к  себе  в кабинет  наверху  и  закрылся  там, в  полном  одиночестве  и  в  мрачных своих  первого  патриция  Рима, сенатора  и  консула  мыслях, отослав  куда-то  своего  соглядатая  и  распорядителя  рабами  в  своем  доме  Армия  Репту.

                                            ***

  Ганик  второй  раз  почувствовал  рядом  с  собой  присутствие  чего-то знакомого  и  родственного. Опять  и  снова  он  ощутил  это  присутствие  и очень  близко. Раньше  он  видел  только  сны. Но  теперь  после  болезни  все внезапно  обострилось, и  он  чувствовал  все  подругому. Совершенно подругому. Он  ощутил  это  спиной, через  белую  раба  гладиатора подаренную  Луциллой  Вар  новую  тунику. Может, эта  дикая  любовь  к Луцилле  Вар  сделала  это, а  может, что-то  еще, но  он  как-то  ощущал  себя иначе, здесь  в  доме  сенатора  Лентула  Плабия  Вара. Может, близкая опасность  обострила  эти  его  странные  ощущения. Но, то  были  не  просто ощущения. В  нем  пробуждалась  его  истинная  суть. То, что  спало  в  нем много  уже  лет  с  самого  его  раннего  детства.

Это  то, кем  он  на  самом  деле  был.

  Он  ощутил  прикосновение  к  себе  еще  в  самой  вилле  у  кабинета  Лентула  Вара. И  ему  показалось, он  слышал  голос, голос  женский  за своей  спиной, как  и  сейчас  в  этом  саду  виллы. Но, обернувшись  там, он ничего  не  увидел. Это  было  еще  при  первом  появлении  его  в  этом  доме Варов. И  вот  опять, где-то  здесь  же  и  рядом. Он  ощутил  даже  взгляд  чей-то  на  себе. Взгляд  добрый  и  любящий, какой-то  снова  и  родной. Но он  подумал  на  Луциллу. Может  это  она  думает, не  переставая  о  нем. И  от  этого  такие  невероятные  и  необъяснимые  ощущения.

— «Что  такое  со  мной  происходит?» — он  произнес  про  себя — «Может, я  от этой  любви  схожу  с  ума?».

    Он  оглянулся  назад, но  там  небыло  никого.

— «Я  снова  хочу  ее. И  не  могу  остановиться. С   Сивиллой   такого, даже  не  было. Что  со  мной  сделала  Луцилла. Такое  ощущение  теперь, что  мне без  нее  не  прожить  и  дня».

  Он  устремился  в  дом  Варов. Ганик  бегом  побежал, ступая  по мраморным  ступеням  лестницы, между  высокими  колоннами  входных дверей  и  вбежал  бегом  на  второй  сразу  этаж  в  комнату  своей  любимой.

  Он  теперь  мог  это  делать  просто  и  вот  так  без  всякого  приглашения или  дозволения  самой  хозяйки  его  и  любовницы. Она  ему  дозволяла теперь  все. Он  был  волен  здесь  все  что  угодно, лишь  бы  их  любовь  не прекращалась  никогда. А  у  входа  остался  стоять  за  его  спиной  ангел Зильземир, сложивший, свои  огромные  светящиеся  астральным  светом крылья  и  руки  матери  на  своей  переполненной  к  нему  любовью трепетной  в  тяжелом  дыхании  груди. Он  стоял  за  его  спиной  и  не отрывась  смотрел  на  своего  Небесного  сына. Он  стоял  и  смотрел  на своего  родного  сына.

  Журчала  громко  вода  в  фонтанах, и  копошились  воробьи  в  клумбах цветов, а  над  головой  кружили  вороны. Слышно  было  мычание  в коровнике  коров  и  ржание  в  конюшнях  лошадей. Где-то  в  конце  самого двора, где  трудились  безвылазно  рабы  и  слуги, чистя, бес  конца  их  и термы  с  бассейнами  виллы. Зильземир, было, потянулся  за  своим  сыном, но  на  его  женское  материнское  плечо  ангела  легла  другая  знакомая  ему рука. И  он  быстро  обернулся.

— Миллемид! – он  произнес  громко  как  гром, широко  открыв  от  удивления и  радости  синие  как  небо  горящие  огнем  ангела  безумной  красоты  глаза – Ты, радость  моя, напугал  меня! Где  ты  был  все  это  время?! Я  извилась вся  в  ожидании  тебя, глядя  на  родного  сына  не  в  силах  овладеть  им!

— Всему  свое  время, Зильземир – произнес  ему  в  ответ  Миллемид — Всему свое  время. Уже  скоро  свершиться  то, что  ты  просишь  и  чего  ты  хочешь. Сам  Господь  Бог  хочет  этого, и  не  торопи  время. Не  зли  нашего Отца  и  твоего  любовника  Зильземир. Подожди  еще  немного. И  побудь пока  со  мной. Не  мучай  ожиданием  свою  ангельскую  душу. Душу  матери и  любовницы  Бога. Подумай  о  ребенке  внутри  тебя. О  другом  ангеле. Он обнял  сзади  за  талию  Зильземира  и  прильнул  щекой  к  его  щеке – Ты  не в  силах  почувствовать  и  предвидеть  мое  появление, как  и  появление других  ангелов.

— Да, я  не  почувствовал  тебя  в  этот  раз — произнес  успокаиваясь  от радостного  возбуждения  Зильземир – Эта  страсть  к  своему  сыну  отвлекает  меня  ото  всего. Особенно  сейчас, когда  он, вот  так  близко  и недостижим  для  меня. Я  просто  схожу  с  ума, видя  его, и  ни  как  не  могу  даже обнять  его, моего  ангела. Я  больше  не  в  силах  так  страдать, Миллемид — произнес  страдальческим  голосом  тихо  с  глубоким  грудным  дыханием Зильземир – Он  передо  мной. И  я  не  могу  его  забрать  на  Небо.

— Все  еще  будет, Зильземир — произнес, шепча  ему  на  ухо  и  массажируя ей  своими  руками  женские  по  бокам  изящной  фигуры  ангела  бедра  Миллемид. Своими  ангела  окольцованными  перстнями  пальцами — Потерпи Зильземир. Терпение  высокая  благодетель  среди  нас  ангелов  Бога.

— Прекрати, Миллемид — произнес, шепча  и  закатывая  свои  синие  как  небо глаза  Зильземир — Ты  ведь  знаешь, что  будет  дальше.

  Он  захватил  руками  Миллемида  за  его  тоже  ноги  и  прижался  еще плотнее  к  своему  небесному  любовнику – Ведь  знаешь. Только  ты  и  мой Бог.

— Все  еще  будет, Зильземир – Миллемид  произнес, страстно  вдыхая  запах  цветов  и  женского  тела  Зильземира, и  прильнул  губами  к  красивой  его  шее. И  их одежды  слились  в  одно  целое  из  света  и  звездной  пыли  облако. Облако со  звездами  и  галактиками.

— Признайся, Зильземир – произнес  Миллемид, положив  правую, свою кистью  раскрыв  пальцы  с  перстнями  в  небесных  изумрудах  на  живот Зильземира  руку – Это  чей  ребенок. Мой, или  Бога?

— Ты  же  ангел, угадай, Миллемид — произнес, целуя  Миллемида  в  губы, произнес  Зильземир.

— Мой – произнес  Миллемид.

— Да, твой, убедился, Миллемид — произнес, оторвавшись  от  поцелуя Зильземир – Если  Отец  узнает.

— Узнает – произнес  Миллемид – Может  уже  знает. Но  хочет  вернуть своего  сына. И  не  будет  врагом  этому. Он  пересмотрел  все. Ему  нужны ангелы, ему  нужны  воины. Он  больше  не  накажет  никого.

— Да, эта  женщина, мать  Луциллы  Вар  Сервилия, ее  призрак, говорит  о том, чтобы  я  его  быстрее  спасала – произнес  внезапно  Зильземир — Он постоянно  тоже  в  этом  доме. И  предупреждает  меня  о  том, что  грозит моему  ангелу  мальчику.

  Рядом  с  ними  пробежала  дворовая  собака. И, учуяв  их, завизжав  и поджав  хвост, пустилась  наутек  в  глубину  обширного  поместья, пугая других  собак, и  они  подняли  громкий  лай, всполошив  рабов  и  слуг, работающих  в  саду  и  на  клумбах  у  шумящих  водой  фонтанов  двора виллы.

  Выскочил  откуда-то  надсмотрщик  Касиус  Лакриций. И  стегая  кнутом рабов, приказал  им  поймать  всех  собак  и  посадить  в  дворовую  здесь  же в  конце  усадьбы, там, где  был  скотный  двор  и  конюшня  виллы  псарню.

Подальше  от  дома  своего  хозяина, дабы  лаем  не  мешали  Сенатору  Рима.  

  Не  обращая  на  это  все  свое  внимание, Миллемид  развернул  лицом  к  себе  Зильземира, и  они  обняли  друг  друга  раскрытыми  ангельскими светящимися  оперенными  крыльями  и  окутались  полностью  ярким астральным  светом. Прямо  посреди  цветущих  клумб  и  деревьев  двора дома  сенатора  и  консула  Рима  Лентула  Плабия  Вара. И  только  деревья видели  их, склоняя  вновь  свои  к  ним  ветви. И  цветы  сладкими  в  воздухе запахами  распространяли  это  незримое  для  человеческих  глаз  явление. Их растительная  жизненная  сила  и  энергия  слились  с  астральной  энергией преобразвавшегося  в  большой  с  шевелящимися  живыми  лучами светящийся  шар, впитывая  сам  источник  небесной  жизни  и  любви  двух спустившихся  к  ним  с  Небес  ангелов.

— Сервилия, призрак – произнес  Миллемид — Знаю, знаю  и  это  я. Я  чувствую  инородное  присутствие  в  этом  доме. Грех  и  боль. Смерть  и утрату. Я  не  видел  его  еще, но  ощущаю  присутствие  этой  боли  и страданий. Как  страданий  всех  в  этом  доме. Но, ни  что  не  помешает встречи  в  скором  времени  матери  и  сына.

  Миллемид  обнял  за  талию  Зильземира, но  тот  вырвался  из  его  рук  и отлетел  в  сторону.

— Ты  обманываешь  меня, Миллемид – произнес  Зильземир — Опять обманываешь, как  тогда  на  небесах.

— А  ты  не  обманщик, Зильземир – произнес  гневно  Миллемид — Отдаться Богу  это  не  обман. Это  не  обман, приведший  к  войне  между  нами.   

  Зильземир  склонив, покорно  в  развивающихся  на  незримом  астральном  ветру  русоволосую  свою  голову и  опустив  свои  руки, сложив  крылья,  молча, стоял, покорный  своей  участи.

— Я  готов  принять  все, что  угодно  теперь – произнес  он  горько – Лишь  бы сын  был  со  мной.

— Да, я знаю, Зильземир — произнес, он, подлетев снова  к  нему  и  обнимая  его  снова  за  его  тонкую  стянутую  широким  из  звездной  пыли  поясом талию. Целуя  в  его  нежную  женскую  ангела  шею  под  локонами спадающих  на  плечи  русых  светящихся  светом  волос  Зильземира Миллемид — Знаю, что  скоро  случиться, а  ты  этого  не  видишь. Да, оно  и  к лучшему, Зильземир. Любовь  твоя  матери  к  родному сыну. И  эта  страсть безудержной, неудержимой  любви  и  желание  неудержимое  овладеть  своим  ребенком  окончательно  завладела  твоим  рассудком. И  лишила начисто  дара  предвиденья. Ты  ни  о  чем  сейчас  больше  уже  не  думаешь.

Ты  позабыл  обо  всем  и  обо  всех. Даже  о  своей  подруге  Сильвии  в  той деревне  Селенфии. Ты  не  о  чем  больше  не  думаешь, как  только  о Ганике. И  ты  не  можешь  видеть  то, что  будет  впереди, а  я  вижу. И  поэтому, давай  отойдем  на  время  в  сторону, и  не  будем  мешать  скорым  неотвратимым  событиям  в  этом  доме.

  Он  поднял  любимого  снова  над  землей  взмахами  своих  огромных оперенных  светом  крыльев.

— Пойдем, любимая – произнес  Миллемид —  Я  давно  не  видел  тебя. Еще дольше  на  Небесах, нам  не  давали  пообщаться. И  нужно  о  многом поговорить. Поговорить  друг  о  друге. И  с  глазу  на  глаз. Миллемид  понес паря  над  клумбами  красивых  сладко  пахнущих  цветов  свою  небесную спутницу  подругу, неся  ее  на  руках. Вскоре  они  оба, размахивая огромными  крыльями, и  светясь  астральным  светом, полетели  в  глубину загородной  сенаторской  усадьбы. В  глубину  ее  большого  в  деревьях  сада. Пролетая  мимо  работающих  в  поте  лица  рабов  и  рабынь, собирающих яблоки  и  персики  в  большие  плетеные  корзины. Они  летели  к  скальному высокому  обрывистому  утесу. На  крае, которого  стояла  самая  крайняя часть  самой  виллы  Лентула  Плабия  Вара.

— Сильвия — произнес, уносимый  Миллемидом  в  глубину  загородного поместья  Варов  Зильземир – Что, Сильвия. У  нее  все  теперь  хорошо. Я помог  ей, как  мог. И  она  скоро  будет  счастлива, вот  только, я  пока  сама несчастна. Потому, что  нет  со  мной  моего  сына.

  Светящийся  яркими лучами  огненный  живой  шар  исчез  в  вечно  зеленом  с  персиками  и яблоками  большом  саду, сопровождаемый  чирканьем  кружащих  над  ним воробьев  и  карканьем  ворон  над  самой  виллой.

                 Глава XI. Трагедия семейства Вар

  Сильвия  снова  работала  во  дворе  своего  дома, когда  в  двери  ее  дома снова  постучали. Слышно  было  фырканье  лошади. Одной  лошади. И там стоял  один  человек. Он  разговаривал  с  лошадью, только  тихо  и  его  голос  еле  было  слышно. Голос  был  мужчины.

  Сильвия  была  сегодня  одна  дома  и  острожно  подошла  к  воротам  своего  крестьянского  дома. И  тот, кто  стоял там  услышал  ее  стоящую  у  ворот.

— Это  я, Сильвия – услышала  она  голос  Мисмы  Магония. Она  быстро  и радостная  открыла  ворота, и  перед  ней  возник  Мисма  Магоний. Он подскочил  к  Сильвии  и  обхватил  ее  руками, жадно  и  жарко  целуя  прямо в  воротах  дома. Она  обмякла  от  его  поцелуев  в  его  мужских  сильных воина  римской  армии  руках.

— Сильвия – прошептал  он  ей, между  поцелуями – Любимая  моя.

  Мисма  поднял  Сильвию  на  свои  руки  и  понес  в  дом. Лошадь, привыкшая  к  своему  наезднику, сама  вошла  следом  за  хозяином  в  ворота дома. Мисма  повернувшись  к  лошади, произнес  ей — А  ворота  закрыть. За собой  забыла. И  они  засмеялись  оба  с  Сильвией  и  вошли  в  крестьянский дом.

  Сильвия  дождалась  наконец-то  Мисму  Магония, как  обещал  Зильземир при  той  встрече. И  не  было  предела  счастья  самой  Сильвии. Она благодарила  всех  своих  Богов  и  того, кто  послал  ей  это  счастье.

Сорокалетней  женщине. Давно  потерявшей  своего  первого  мужа  и выдавшей  замуж  своих  дочерей  Урсулу  и  Камиллу. Женщине вырастившей  единственного  хоть  и  не  своего  сына. Сына  небесного ангела. И  за  это  ангел  подарил  ей  Мисму  Магония.

— Я  к  тебе  в  гости  пока – произнес  Мисма  Магоний, неся  ее  на  руках  в ее  дом. Она  молчала, только  плакала, прижавшись  к  нему  под  его небритой  и  пыльной  от  дороги  щекой.

— Мне  надо  помыться  и  привести  себя  в  порядок. Ну  и  отдохнуть, любимая — он  ей  произнес.

— Да, любимый — произнесла, только  в  ответ  Сильвия, сильнее  прижимаясь  к  Мисме  Магонию – Я  ждала  тебя  каждый  день. Я  переживала  за  тебя, как  ты  и  где. Мне  снились  страшные  сны  о  тебе, и  добрые  тоже. И  вот, ты  появился  снова  у  меня  на  пороге  дома.

— Мне  в  этот  раз  долго  придеться  госить  у  тебя. Пока  по  приказу Тиберия  наберут  пополнение  в  наш  легион  на  границе  с  Римом. Пока  не пришлют  гонца. Но  я  собираюсь  уходить  из  армии  к  тебе, Сильвия — он положил  ее  на  постель  в  доме. И  поцеловал  в  губы – Я  так  решил. Я  не могу  долго  тоже  без  тебя, Сильвия. Я  хочу  заняться  мирной  жизнью здесь  же  в  этой  деревне. Хватит  уже, навоевался. Я  так  долго  убивал, что забыл, когда  вообще  мирно  жил, Сильвия. Вот  я  так  решил.

— Наверное, все  это  правильно, Мисма – произнесла  Сильвия — Наверное, ты правильно  все  решил. Я  так  хочу  быть  всегда  с  тобой, любимый. Я  не хочу  больше  долго  так  ждать  тебя. Я  мучаюсь  от  дурных  видений  и мыслей. Поэтому  хочу, чтобы  ты  был  всегда  рядом. Мне  нужен  рядом мужчина. Я  живу  одна  и  дочери  все  уже  замужем.

— Я  видел, твою  старшую  дочь, Камиллу, Сильвия – произнес  Мисма Магоний – Когда  я  ехал  сюда  к  тебе  и  в  Рим  с  Луцием  Плабием  Варом. В  Лацерне.

— С  Варом? – спросила  лежа  на  постели  Сильвия, глядя  ему  в  лицо  и жарко  дыша — С  сыном  Вара?

— Да – произнес  Мисма  Магоний — А  что? Мы  теперь  в  одном  с  ним легионе. И  нас  послали  в  Рим  за  пополнением.

— Я  просто  много  дурного  слышал  о  семействе  сенатора  Вара — произнесла  Сильвия – Про  их  жестокость  и  кровожадность.

— Да, это  был  Луций  Плабий  Вар – произнес  Мисма – Я  ему  ничего  не говорил, ни  о  тебе, ни  о  ком  больше. И  о  себе  ничего. Он  мне  тоже  не понравился, Сильвия.

  Потом  он  продолжил, прильнув  к  лицу  Сильвии – Так  вот  пока  мы  были  на  рынке  в  Лацерне. И  я  видел  Камиллу. Камилла  была  с  каким-то молодым  парнем.

— Это  ее  был  муж – произнесла  Сильвия, целуя  Мисму  Магония – Она  там сейчас  живет.

— Она  посмотрела  на  меня – произнес  Мисма  Магоний — Она, вероятно, узнала  меня  еще  с  Олимпии.

— У  Камиллы  очень  хорошая  память – произнесла  Сильвия — Лучше  даже чем  у  Урсулы. Она  помнит  тебя, и  часто  говорила  мне  о  тебе. И  Урсуле ты  понравился, Мисма. Урсула  тоже  сейчас  замужем.

— Ну  ладно, хватит, хватит, Сильвия — произнес, вставая  и  освобождаясь  из  объятий  Мисма  Магоний  с  нее  и  с  ее  постели – Отпусти  меня, любимая. Мне  надо  помыться  и  привести  себя  в  порядок, а  потом  мы  продолжим наш  разговор. Надо  накормить  и  напоить  лошадь  и  поставить  ее  в стойло.

— Ты  будешь  только  один? — произнесла, тоже, вставая  Сильвия  с  красивых из  цветной  ткани  простыней  и  поправляя  свою  длинную  до  пола  и  ее босых  красивых  маленьких  стоп  ног  женщины  тогу. Сильвия  часто ходила, как  и  многие  крестьяне  по  деревне  и  двору  босиком. Она, подтягивая  ее  на  плечах  и  груди, произнесла – Никого  больше  не  будет?

— Нет — сказал, он, ей, выходя  из  ее  дома  во  двор – Буду  только  я  до появления  своего  из  нового  пополнения  гонца.

— Любимый, я  приготовлю  все, для  тебя – произнесла  Сильвия  и  пошла следом  за  ним  во  двор. Пока  Мисма  Магоний  устраивал  в  загоне  рядом в  коровнике  с  двумя  коровами  под   одной  крышей  лошадь, Сильвия пошла  в  другую  часть  помещения. Там  была  баня. Да, именно  баня. Прямо  в  доме  крестьянки. И  там  была  тоже  купальня  и  горячая  вода. Внизу  на  первом  этаже  дома. Там  был  котел, и  он  был  полон  воды. Надо  было  только  разогреть  воду. Не  было  как  в богатых  домах  бассейна, но  зато  было  все остальное  и  было  приведено  трудолюбивыми  руками  Сильвии  в  действие. Вскоре  загорелась  печь  и  начала  разоргеваться вода  в  большом  котле.

  Сильвия  сама  хотела  принять  купание, но  после  прибытия  в  гости  к  ней Мисмы  Магоиня, пришлось  доливать  воды  и  готовить  купальню  на  двоих. Она  с  радостью  все  готовила. Грела  еще  воду  и  принесла  все необходимое  для  этого. Вскоре  все  было  готово, нужно  было  только  подождать, когда  согреется  вода. И  Мисма  был  еще  во  дворе, и  видать  кормил  и  поил  свою  лошадь  и  приводил  ее  в  порядок. И  она, усевшись  на  стоящую  здесь  же  лавочку, стала  ждать  любимого. Сегодня  не  будет  никого  дома  у  нее. Никого. Ни  гостей, ни родственников. Только  она  и  ее  любимый. Любимый, которго  наконец-то она  дождалась.

  Радости  Сильвии  не  было  предела. Это  все  Зильземир. Это  ее  небесная подруга. Сильвия  поняла, что  этот  ангел  это  все  сделал. Она  была счастлива  и  благодарила  его  про  себя  за  это. Она  поднялась  и  вышла  во двор, дожидаясь  Мисму  Магония. Тот  вышел  из  коровника  и  увидел  ее стоящую  на  пороге  купальни. По  двору  бегали  куры, кудахча, и  гоняясь друг  за  другом. Мисма  подошел  к  любимой. И, обняв  ее, они  вошли вместе   в  дом  и   в  горячую  купальню.

                                              ***

  Луций  Плабий  Вар  подъехал  к  дому  и  постучал  в  ворота  кулаком руки. Открывшие  ворота  слуги  и  рабы  виллы. Они  быстро  отскочили  от ног  въезжающей  его  лошади  в  военной  попоне  и  сбруе  в  чеканке  из медных  бляшек.

  Луций  Плабий  Вар  въехал  во  двор  и  сбросил  сразу  красный  с  себя воинский  плащ  в  руки  одного  из  рабов  виллы. И  увидел  идущего  прямо с  мраморных  ступеней  виллы  своего  отца  Лентула  Плабия  Вара.

  Луций Плабий  Вар  был  дома. Его  приезд  был  неожиданностью  для всех и  в  первую  очередь  для  самого  его  отца  сенатора  и  консула  Рима  Лентула  Плабия  Вара.

  Лентул  не  успел  сделать  то, на  что  рассчитывал. Ему  пока  не  удалось избавиться  от  прижитого  гладиатора  раба  в  его  доме. И  уговорить Луциллу, избавиться  от  него. И  этот  приезд  для  него  родного с  войны сына  был  более  чем  неожиданным, когда  ему  сказали, что Луций  Плабий Вар  уже  заехал  на  лошади  во  двор  его  загородной  сенаторской  родовой виллы.

   Его  встретил  сам  Лентул  Вар, Луция  родной  отец, и  проводил  внутрь родовой  их  огромной  сенаторской  виллы. Его  любимый  отец, к  которому Луций  тянулся  с  малолетства  как  к  настоящему  мужчине. В  сущности, так  оно  и  должно  было  быть. И  это  правильно. Но  он  был  воспитан  так, что  мать  его  для  Луция  вообще  мало  чего  значила. И  ее  смерть  даже  от рук  его  родного  отца  не  особо  повлияла  на  Луция  Плабия  Вара младшего. И  это  был  неприложный  факт  для  этого  римского  семейства рода  Юлиев. В  отличие  от  Луциллы  Вар  Луций  Плабий  Вар, говоря простым  языком, плевал  вообше  на  присутствие  в  его  жизни  матери. Он был  еще  хлеще  своего  отца  по  жестокости  и  заносчивости  над  другими.

Особенно  неравными  ему  по  родовому  положению  и  статусу  как римский  гражданин. Он  Луций  Плабий  Вар  открыто  это  всем  показывал, не  скрывая  свою  брезгливость  к  рабам  и  крестьянам. Хоть  и  покупал порой  сам  из  их  рук  продукты  на  рынке  в  самом  Риме, когда  с  отцом выезжал  в  город. Луций  пока  не  имел  еще  выход  в  Сенат  Рима, но  был уже  готов  к  этому. Отец  пророчил  сыну  будущее  высшее  положение  в обществе, какое  было  у  него  самого. В  военной  одежде  командира легиона  ветеранов  назначенного  теперь  генералом  Гаем  Семпронием Блезом  он  прохаживался  по своему  родовому  дому  вместе  с  отцом  и рабы  бегали  за  ними. И  таскали  то  фрукты  из  сада  виллы, то  вино, то, то, и  другое  сразу. Они  на  них  даже  не  смотрели  и  даже  отталкивали  в сторону. И  те  чуть  не  падали  отлетая  и  чуть  не  роняя  подносы  с бокалами  из  золота.

— Ну, что, сын — произнес, заводя  с  Луцием  родственный  разговор  признес Лентул  Плабий  Вар – Как  служба  на  границах  Рима?

— Идет  война  с  варварами, отец – ответил  он  ему — Сильные  эти  восточные славяне, никак  не  сдаются  и  больно  кусаются. Руссы  и  Гунны  в  основном  отец.

— Да, я  знаю, сильные  племена — произнес  Лентул  Плабий  Вар, не  зная  как начать  разговор  с  сыном  о  гладиаторе  Ганике  и  его  ополоумевшей  от любовного  счастья  к  этому  прижитому  в  их  доме  рабу  сестре  Луцилле – Наслышен  о  их  храбрости  и  самоотверженности. Нам  бы  их  силу  воли  и страсть  к  свободе  и  жизни.

— Дерутся  как  звери – произнес  Луций  Вар  отцу, вот  видишь –

  Он  показал  ему, подымая  рукав  красной  воинской  тоги  из-под  доспехов легионера  на  левой  руке.

— Вот  видишь, что  они  сделали  с  моей  рукой- произнес  Луций  отцу.  

  Лентул  Плабий  Вар  посмотрел, сделав  восторженно  глаза, и  произнес  в  ответ – Хороший шрам, мой  сын. Будет  чем  похвастать  в  будущем  в  самом  Сенате. Когда я буду выдвигать тебя на должность молодого сенатора Рима.

— На  обеих  ногах  под  калигами  тоже  отметины  от  мечей  и  стрел  этих варваров – похвастался  своей  доблестью  и  ранами  Луций  отцу – Вот  за эти  героические  заслуги  меня  и  отправил  в  Ровену  с  одним  из  лучших Центурионов  шестого  легиона  сам  генерал  Гай  Семпроний  Блез. За новым  пополнением. Нас  сильно  потрепало  и  пришлось  ехать  в  сам  Рим к  Цезарю  Тиберию  с  письмом  от  Блеза.

— Да, ты  побывал  в  самом  Риме  у  импермтора  Тиберия? – Лентул  произнес  удивленно  и   вытянул  свое  отцовское  смотрящее  на сына  лицо – Ты  делаешь  уже  успехи, Луций, молодец. Дай  я  тебя  обниму  по-отцовски. И  они  обнялись  как  отец  и  сын.

                                                 ***

 Луций  Вар  не  видел  еще  свою  сестру  Луциллу  Вар, да  и  особо  не желал  ее  видеть. Он  не  любил  ее  как  свою  родную  сестру, а  она напротив  его  любила  как  старшего  брата. Странно, но  так  было  в  их родовом  семействе  Варов  из  рода  Юлиев.

  Луций  Плабий  Вар  еще  не знал, что  вообще  творилось  сейчас  на  этой  родовой  его  с  отцом  и сестрой  огромной  загородной  сенаторской  вилле. Сам  его  отец  сенатор  и  первый  патриций  Рима Лентул  Плабий  Вар  пока не  решался  сыну  рассказывать, как  все  произошло  в  их  доме. И   про  раба  гладиатора  любовника  Луциллы  Вар. Но  это  нужно  было  сделать. И Лентул  отложил  это  до  вечера. Он  знал  своего  сына. И  знал, как  все закончиться. Он  и  рассчитывал  на  это. Он  знал, что  Луций  Плабий  Вар младший  был  отличным  римским  воином. И  владел  оружием  лучше  всех из  знатных  домов  Рима. Лентул  сделал  ставку  на  устранение  ненужной  в их  доме  помехи.  И  именно  теперь  руками  своего  же  сына.

Если, что  то  и  свой  прислужник  и  палач  Касиус  Лакриций  в  этом  тоже поможет, вместе  с  придворным  соглядатаем  и  управителем  рабами Арминием  Рептой, и  своя  стража. А  пока  надо  было  все  подготовить  к этому. Он  только  боялся  того, как  сам  сын  отнесется  к  нему  самому, после  всего  того, что  тут  произошло. Только  это  Лентула  Плабия  Вара теперь  волновало. И  как  отца  и  как  хозяина  этой  загородной  огромной  и богатой  виллы. И  как  первого  сенатора  и  консула Рима.

— Луцилла, твоя  сестра  притащила  любовника  раба  к  нам  домой — произнес, глядя  вызывающе  и  ожидая  соответствующей  от  него  реакции на  своего  сына  Лентул  Плабий  Вар. Уже  дождавшись  позднего  вечера. И, пригласив  своего  сына  в  свой  большой  кабинет. Украшенный  цветными красочными  фресками  и  на  золоченный  окнах, витражами  из  цветного стекла, на  верхнем  втором  этаже  богатого  загородного  сенаторского  дома.

— Какого  еще  раба, отец?! – произнес  удивленно  и  ошарашено  громко непонимающе  Луций  Вар.

  Он  еще  ничего  не  видел  пока  в  своем  с  отцом  доме. Даже  своей  мимо проходящей  сестры.

— Что  тут  творилось  в  мое, долгое  отсутствие?! – он  возмущенно  и  злобно  произнес  отцу.

— Прямо  с  арены  и  к  нам  домой, сын – делая  беспомощное  и  хитрое, выражение  лица, произнес  Лентул  Плабий  Вар – Она, ты  и  сам  знаешь после  гибели  матери, стала  двинутой  совсем. И  я  не  смог противодействовать  ее  желанию. Она  стала  дикая  и  неуправляемая. И  я  не  знаю, что  с  Луциллой  делать. Луцилла  с  ним  почти  не  выходит  на улицу.

  Лентул  отровенно  специально  врал  Луцию, пользуясь  его  долгим  из дома  отсутствием  и  ссылаясь  на  свою  беспомощность. И  что  странно  Лцций  ему  как  отцу  поверил.

— Она  прижила  его  прямо  из  дома  Харония  Магмы – продолжил  Лентул Вар.

— И  что, ебется, что  ли  с  ним?! – уже  взбешенный  произнес  Луций  Вар.  

  Тот  в  ответ  покачал  ему, молча, одобрительно  головой.

— Ты  что, отец! Я  тебя  не  узнаю! – сверкая  дикими  взбешенными  глазами, закричал  уже  на  весь  дом  Луций  Плабий  Вар, соскочив  с  кресла  и  отскочив  от  стола  и  золоченого  кресла  в  кабинете  своего  отца  старшего  Вара – И  ты  ничего  не  можешь сделать?! Ты  старший  Вар! Сенатор  и  консул  Рима! Ты, что  потворствуешь  ее  поведению  как  когда-то  ее  матери! Ведь  об  этом  скоро будет  судачить  весь  Рим!

— Не  горячись  сын  и  сядь! – уже  громко  крикнув  на  младшего  Вара старший  Вар — Успокойся! 

  Тот  не  находил  себе  места, бегая  по  его  кабинету  из  угла  в  угол  от бешенства  в  шоке, от  услышанного  с  вытаращенными  синими  глазами.

— Я  убью  его  и  ее  тоже! – прокричал  Луций  Плабий  Вар.

— Я  сказал, успокойся! И  сядь  нормально, немедленно! – Лентул  показал протянутой  рукой  и  вытянутым  указательным  пальцем  на  кресло  своему сыну  перед  своим  столом  в  огромном  кабинете. Тот  в  бешенстве  выписав  круг  по  комнате  с  диким  искореженым  от  ненависти  и  боли унижения  и  злобы  лицом, прыгнул  и  плюхнулся, подчиняясь  старшему  в доме  отцу, сел  снова  в  кресло. Стал  в  нем  ерзать  на  своей  заднице, от охватившего  его  позорного  неистового  бешенства  и  кровожадности.

— Луцилла — продолжил, уже  сдержанно  стиснув  судорогой  собственной боли  и  ненависти  скулы  старший  Вар — Она  заключила  со  мной  договор.

— Договор? — удивляясь, и  улыбаясь  злобно  перебивая  отца, произнес  Луций – Договор  с  отцом?!

  Он  засмеялся – Какой  еще  договор?! Договор  на  счет  этого  ебаря! Ну, ты даешь, папа!

— Не  смейся, сын – произнес  нервно  и  злобно  сам  Лентул  Вар – Я  не  смог отказать  ей  и  впервую  очередь  себе, чтобы  получить  всех  рабов  на  той вилле  ланисты  Харония  Магмы  и  его  деньги. Ты  же  знаешь  этот  ланиста довольно  богатый  из  всех  ланист  Рима. Она  пообещала  мне, что  поможет завладеть  добром  этого  Харония  Магмы. А  я  давно  желал  его  добра  и рабов  впервую  очередь.

— И  ты  жить  естественно  не  мог  без  того, что  кого-нибудь  не  ограбить  в Риме. Тебе  мало  просто  убить, кого-то, а  нужно  было  бы  еще  и  обобрать. И  это  говорит  первый  патриций, сенатор  и  консул  Рима!

— Заткнись! – уже  рявкнул  на  сына  Лентул  Плабий  Вар – Я  не  смог отказать  дочери, как  не  могу  отказать  и  тебе  сын – произнес  снова сдержанно, но  нервно  старший  Вар — Особенно  когда  касается  хорошей наживы. И  ты  это  должен  знать  как  мой  сын  сенатора  и  консула  Рима.

Все  живут  в  Риме  и  строят  свою  жизнь  на  этом. Даже  сам  император не откажет  себе  в  удовольствии  получить  с  грабежа  главный  куш. Себе  и только  себе. Он  поимел  Германика  и  получил  его  добро, земли  и  виллы, и  рабов  и  деньги. И  ты  должен  уяснить  это. Иначе  тебе  не  быть  в будущем  тем, кем  стал  я  и  любой  сенатор  Рима.

  Луций  Плабий  Вар молчал  и  только  смотрел  пристально  и  ехидно  зло  в  глаза  своего  отца.

— Ты  потеряешь  даже  нашу  каменоломню  вместе  с  рабами  смертниками, если  не  будешь  думать  как  я. Луцилла  и  то  лучше  это  все  поняла, чем ты  и  я  использовал  ее  личное  женское  желание  в  свою  семейную пользу – произнес  старший  Вар  своему  взбешеонному  сыну.

— И  что?! – произнес  громко  и  нервно, дергаясь  в  бешенстве, сын  старшего  Вара – Что  ты  поимел  с  этого?!

— Да – ответил  Лентул  Плабий  Вар  Луцию  Вару — Деньги, которые  смог получить  из  Олимпии  и  саму  виллу.

  Он, конечно, соврал, как  часто  порой делал. Он  не  сказал, что  его  опередили, и  кто-то  его  самого  поимел, и  это  бесило  старшего  Вара. Он на  самом  деле  не  получил  того, чего  вообще  хотел  кроме  денег  Харония Магмы. И  только  тешил  свое  самолюбие  сенатора  тем, что  Харонию скоро  придет  конец, как  и  его  гладиаторам. Что  месть  свершилась, не смотря  на  весь  риск и  неудачу  того, на  что, его, расчетливый  и  хитрый жадный  до  чужого  добра  ум  старшего  в  роду  Варов  был  способен.

— И  все? – произнес  младший  Вар.

— Да – произнес  Лентул  Вар – Мне  больше  ничего  от  того  Харония  и  не надо  было. Только  его  деньги. И  его  жизнь  как  долг  мне  за  тот проигрышь.

  Луций  смотрел, молча  снова  на  своего  отца  удивленно  и  возмущенно, не  узнавая  Лентула  Плабия  Вара.

— Ты  меня  поражаешь, отец – произнес  Луций  Плабий  Вар – Ты  разрешил за  это  трахаться  нашей  Луцилле  моей  сестре  с  этим  рабом  ублюдком  с арены  Рима. Трахаться, прямо  здесь  у  нас  дома! 

  Он  развел  руками  и  снова  встал  с  кресла. Подойдя  к  столу  отца  и оперевшись  на  него  обеими  руками, смотрел  пристально, как  делал  сам всегда  его  отец  в  синие  глаза  Лентула  Плабия  Вара  своими потрясенными  в  диком  шоке, возмущенными  такими  же  синими  глазами.

Тот  тоже  уставился  на  него  и  не  отводил  отцовских  глаз  в  ожидании чего-то  из  ряда, вон  выходящего  в  своем  кабинете  от  собственного родного  сына  Луция. Луций  действительно  был  в  настоящем неуправляемом  практически  диком  сейсчас  бешенстве.

— Я, воюя  на  границах  Рима, и  получая  раны  в  смертельных  сражениях, думал  о  защите  своего  дома  и  о  тебе  отец. А  ты  творишь  такое! Ты позволяешь  сестре, своей  дочери  водиться  с  каким-то  ублюдком  рабом ради  одних  денег  и  мести  своему  заклятому  конкуренту  арены, который даже  не  сенатор  Рима. А  какой-то  сутенер  гладиаторов!

— Если  бы  не  Луцилла – произнес  Лентул  Плабий  Вар – Не  ее  помощ. Я бы  не  смог  получить  деньги  этого  Харония  Магмы  и  все  остальное.

   Лентул  Вар  сейчас  подумал  о  вилле  ланисты, и  что  все  же  надо прибрать  ее  к  рукам, пока  ее  не  прибрал  кто-нибудь  другой. Они, быстро ограбив  ее, смылись  тихо  ночью  уже  оттуда. И  теперь  надо  было  снова не  опоздать  и  послать  своих  людей  прибрать  Олимпию  под  себя. Но старший  Вар  мог  совершить  новую  ошибку, если  бы  так  поступил. И  он подумал  тоже  об  этом, разговаривая  сейчас  сыном  Луцием. Если  его  люди, именно  сейчас  будут  на  вилле  Хароиня  Магмы, то  это  дойдет  до императора  Тиберия. И  может  спровоцировать  подозрения  в  его  сторону о  подготовке  на  той  вилле  на  его  августейшую  особу  покушения. К  тому же  Тиберий  был  свидетелем  того  проигрыша  Лентулла  Плабия  Вара Харонию  Магме. И  зная  натуру  старшего  Вара, мог  сообразить, что  за  той  провокацией  стоит  именно  он. Тиберий  неспроста  смотрел  на  него так. Гораздо  пристальнее, чем  на  других, прищурив  глаза  на  своего дальнего  родственника  по  линии  Юлиев, тогда  в  амфитеатре  во  время  игр  посвященных  Мартовским  идам. Поэтому  был  просто  грабеж  и  тихий уход  с  Олимпии. Из  всего  награбленного  только  вот  этот  гребанный больной  и  без  сознания  раб  гладиатор, которого  следовало  там  же, и добить, за  тот  тоже  проигрышь, и  из-за  которого  и  возник  этот  весь  позорный  для  семьи  Варов  сыр  бор. И  деньги  из  личного  кабинета Харония  Магмы. Да  всякое  барохло  с  самой  виллы, что  поделили  палач  и  надсмотрщик  за  рабами  Касиус  Лакриций  и  подручный  самого  Вара Арминий  Репта  по  разрешению  Лентула  Плабия  Вара  в  качестве  награды за  услуги  на  арене  Рима  и  доверенные  лица  Марка  Квинта  Цимбериуса его  жандармерии  и  полиции  Рима, помогающие  грабить  Олимпию  той ночью.

  Лентул  боялся  сейчас  одного. Он  боялся  своей  дочери. Она  чекнулась  на  любви  к  этому  тридцатилетнему  гладиатору  Ритарию. Он  боялся  теперь  доноса. Доноса  с  ее  стороны. Ведь  те  рабы  и  преступники  Рима Ноксии  были  им  организованы  и  подготовлены  его  прислугой  дома, и  это  должно  было  все  равно  всплыть  в  скором  времени. И  Лентул  теперь думал, как  отвертеться  от  подозрений  в  заговоре. Ведь  хватали  всех  в Риме  и  обыскивали  теперь  там  дома. Говорили  о  каком-то  еще  побеге  из подземелья  главного  в  городе  амфитеатра. Лентул  сейчас  много  думал  и мысли  в  его  голове  копошились  одна, за  одной, и  ему  вдруг  стало первый  раз  страшно.

— «Тот  Ноксий» — он  сейчас  думал — «Который, метнул  копье  в  трон Тиберия  и  чуть  не  приткнул  им  к  нему  Ливию, мать  Тиберия I».

   Он  был  как раз  тем  Ноксием  проданным  за  деньги  им  сенатору  Цестию  Ланкрицию Касиусу  и  его  жене  Карнелии

— «Цестий  наверняка  раскололся  при  пытках» — думал  сейчас  Лентул  Вар  — «Да  даже  и  без  пыток, рассказал  бы  все».

   Цестий  на  самом  деле  мог  все  рассказать, где  и  как  его  приобрел  этого  преступника  и  раба  и  у  кого. Хотя  следы  пытался  замести  его  друг  и  товарищ  по  Сенату  Рима  и  начальник  полиции  и  жандармерии Марк  Квинт  Цимбериус, прикончив  под  шумок  обысков  и  арестов сенаторов  его  жену, и  всех, кто  был  в  курсе  мартовских  событий  в  самом  Риме.

   Оставался  еще  друг  этого  Цестия  Панкриция  Касиуса, Кампелий Тимбериус  Галла. Который  нелюбил  Лентула  Вара  и  был  хоршим  другом тому  арестованному  Цестию. И  мог  заступиться  за  него  перед  Тиберием. У  него  смелости  бы  хватило  даже  прийти  к  самому  императору  Рима.

     Лентул  Полабий  Вар  сейчас  думал, как  до  него  еще  не  добрались.

   Может  Тиберий  все  же  не подозревает  именно  его, как  например, родственника. Хотя  Германик  был тоже  родственником, и  он  его  просто  убил  как  подозреваемого  в  заговоре  на  стороне  от  Рима. Просто  отравив  чужими  руками. И  как  можно  дальше  от  Рима. Может  Тиберию, он  просто  симпатичен, но  тогда, почему  он  так  смотрел  на  него  там, в  сенаторском ложе амфитеатра? А  может, так  получилось, что  в  этих скоротечных  арестах  о  нем  каким-то  образом  просто  забыли  на  время.   

   Лентул  Плабий  Вар  теперь  просто  боялся.

   Он  стал  бояться  всего. И  впервую  очередь  этого  прижитого  дочерью Луциллой  гладиатора  раба  в  своем  загородном  огромном  сенаторском доме. Луцилла  ненавидела  его  как  отца. Ненавидела  за  смерть  Сервилии Вар  своей  матери. Она  была  свидетелем  ее  убийства  и  ненавидела  отца за  это. И  носила  месть  в  своем  очерствевшем  дочери  сердце. И  кто  его знает? Вполне  возможно, могла  донести  на  своего  отца  главному  Претору Рима  Сеяну. И  особенно  теперь  после  этого  устроенного  покушения  на Цезаря  Рима  Тиберия  Клавдия  Нерона. Но  этот  Ритарий  раб  гладиатор смягчил  ее  жестокое  и  бесчувственное  ненавидящее  все, рабов, слуг  в этом  доме  и  его  самого  Лентула  как  отца  девичье  дочери  сердце.

Единственный  кого  она  еще  любила, и  продолжала, как  ни  странно, любить, это  был  ее  брат  Луций, который, тем  не  менее, презирал  ее, и  не любил, как  и  свою, и  ее  мать  Сервилию. За  их  бесконтрольное  позорящее их  род  Варов  распутство.

— Луцилла – произнес  зло  в  ответ  и  разочарованно  младший  Вар  все  еще словно  контуженный  тем, что  услышал  в  этом  родном  ему  доме — Луцилла – повторил  он – Она  моя  сестра  и  такая  же  тварь  как  ее  мать!

Почему  ты  не  придушил  ее  как  раньше  нашу  мать  тогда, когда  Касиус Лакриций  по  твоему  приказу  перерезал  всех  ее  слуг  и  служанок. И  сбросил  в  Тибр  с  обрыва  нашей  виллы?! Она  такая  же, как  она! Твоя жена  изменяла  тебе  и  позорила  нас  всех, и  наш  дом! И  род! И  ты  тогда убил  ее! И  был  прав, и  я  смотрел  на  своего  отца, как  на  настоящего сенатора  и  консула  Рима. Как  на  самого  сильного  человека  в  Риме. Сильнее, чем  сам  Тиберий. Я  тогда  считал, что  ты  достоин  больше  трона императора, чем  сам  Тиберий! А  сейчас, что  я  слышу  и  вижу! Может  ты, ослаб  за  это  время, папа?! Может  мне  нужно  взяться  за  управление  всей виллой?!

— Ты  не  понимаешь! – прокричал  ему  Лентул  Плабий  Вар – Если  бы, не Луцилла!

— Если  бы  не  Луцилла, то, что, отец?! – проикричал  в  отчаянии, перебивая крик  своего  отца  и  чуть  не  со  слезами  на  глазах  ему  в  ответ  Луций Плабий  Вар — То, что?! Рухнул  весь  мир?!

— Если  бы  не  Луцилла, я  бы  не  отомстил  этому  Харонию  Магме! – произнес  скрипя  зубами  Лентул  Плабий  Вар  своему  Луцию  Плабию  Вару – Она  через  бывшую  свою  служанку  Сивиллу  организовала проигрышь  этого  на  арене  Харония  Магмы. И  мою  победу  над  ним.

— Сивиллу?! — произнес, крича, ошарашенный  всем  услышанным  Луций  Вар, так  и  не  понимая  своего  отца – Ту  Сивиллу, алжирку, что  ты  сослал  в  каменоломни. Ту, что лесбиянка  и  такая   же  проститкутка, как  и  моя  сестра?! Ту, что моя  мать  всегда прикрывала  и  трахалась  с  ней, как  и  Луцилла?!

— Да, она  сыграла  в  этом  немаловажную  роль – Лентул  взяв  себя  в  руки,  стал  сдержанно  говорить  с  сыном —  И  тоже  помогла  мне  уничтожить этого  Харония  Магму.

— Ты, отец, сумасшедший! – произнес, тоже  негромко  теперь, Луций  Плабий  Вар. И  глядя  горькими  глазами  на  отца  и  странно  улыбаясь – Вы  все  здесь  сошли  с  ума  в  мое  отсутствие. Это Луцилла  вас  всех  заставила здесь  почекаться. Она  сошла  еще  с  ума  тогда, когда  была  убита  в  этом доме  наша  мать. И  довела  и  тебя, отец  до  сумасшествия.

   Луций  встал  со  своег о перед  столом  отца  в  кабинете  и  его  креслом. Он  задом  отшел  на  несколько  шагов  назад.

— Вот, тварь! — он  произнес, и  его  глаза  уставились  в  стоящий  отцовский  в  кабинете  большой  стол —  Она тебе себя  не  предлагала, а?

   Старший  Вар, соскочмв  со  своего  золоченого  большого  кресла. Обогнув  практически  скачками  свой  тот  стол. Он  подлетел  к  сыну. Лентул  схватил  Луция  за  его  с  короткими  рукавами  на  груди, короткую  до  колен  тунику. Да  так, что  та  чуть  не  порвалась.

  На  младшем  Варе  уже  не  было  воинских  доспехов. Он  переоделся  в домашний  сына  сентора  костюм. Не  менее  красивый  и  подчеркивающий облик  знатной  особы. Белый  с  пурпуром  и  расшитый  золотыми  узорами, короткая  до  колен  туника  и  на  ногах  золоченые  сандалии  с  золотыми пряжками. Как  и  отец  в  золотых  браслетах  и  перстнях  на  пальцах  рук.

— Думай, что  говоришь, дурак! – прокричал  уже  Лентул  Плабий  Вар  на него – Ты  сам  давно  уже  дурак, как  и  все  в  этом  доме! Один  только  я думаю  о  будущем  нашей  семьи!

  Он  оттолкнул  его  от  себя  с  силой. И  тот  отлетел  от  него  и  чуть  даже  не  упал  на  мраморный  в  красивой  мозаике  пол  отцовского  верхнего  личного  кабинета.

— Иди, сядь  и  успокойся. Все  будет  хорошо, сын – произнес  крайне сдержанно, снова, но  попрежнему, скрипя  своими  зубами  Лентул  Плабий Вар – Все  будет  скоро  улажено. Мне  нужно  на это  хоть  на  какое-то время.

  Лентул  Вар  просто  отговаривался  оттого, что  лопухнулся  первый  раз в жизни. И  не  хотел, чтобы  это  повлияло  как-то  на  взгляды  о  нем  на родного  своего  такого  же  бескомпромиссного  и  предельно  жестокого, как и  он  сына. Но  это  теперь  плохо  у  него  получалось, и  он  чувствовал  себя в  его  глазах  чрезвычайно  униженно  и  болезненно  оскорбленным. А особенно  за  то, что  приходиться  еще  и  врать  Луцию, чтобы  не  выглядеть вообще  идиотом  и  лопухом  после  того, что  случилось. Но  он  сам  был виноват  сейчас, что  так  получилось. Это  все  его  дочь  Луцилла  и  жажда воровства  и  мести  привели  его  к  такому  плачевному  результату.

— Может  ты  мне  отец, чего-то  не  договариваешь — произнес, трясясь  от разочарований  и  бешенства  смешанного  с  горечью  и  злобой  Луций Плабий  Вар – Что  это  за  договор  с  моей  сестрой  проституткой  между вами?

— Замолчи! – снова  крикнул  на  Луция  Лентул  Плабий  Вар — Это, в  конце концов, мое  как  отца  и  хозяина  этого  дома  дело! Тебя  это  вообще  сейчас не  касается, Луций! Только  меня  и  Луциллы! Она  вообще  сошла  с  ума после  того, как  я  придушил  твою, и  ее  мать  Сервилию. Вот  прямо  здесь у  себя  дома! И  она  видела  ее  смерть! И  Луцилла  просто  сходила  с  ума изо  дня  в  день! Ты  и  сам  это  видел  Луций! Сам! Она  зверела  на  глазах  и  изводила  моих  на  вилле  рабов, и  я  не  мог  присеч  это  никак! Пока  она не  запала  на  этого  чертового  гладиатора  раба! И  наши  на  время интересы, не  пересеклись  и  не  совпали!

— Интересы — Луций, презрительно  сверкнув  своими  синими  сыновьими  глазами, встал  со  своего  кресла. И  повернувшись, пошел  к  двери  кабинета, собрался  на  выход. Было  уже  поздно  и  надо  было  идти  спать.

— Да, интересы – повторил  за  ним, глядя  ему  в  спину  своими  злыми, и обиженными  глазами  его  отец Лентул  Плабий  Вар – Это  она  помогла  мне сделать  это. Ты  и  сам  не  любил  этого  ланисту  и  презирал  его, как  и  я. И  я  тогда  на  арене  на  глазах  Тиберия  и  сенаторов  проиграл  ему, чуть ли, не  целое  состояние, и  не  мог  успокоиться  за  этот  проигрышь. Он  этот ланиста  и  сутенер  своих  гладиаторов  рабов  Хароний, чуть  не  разорил тогда  меня. И  Тиберий  издевательски  посмеясля  над  первым  сенатором Рима. Тиберий  смог  стерпеть  обиду, а  я  нет! Я  днем  и  ночью  жил  одной только  мыслью  и  местью  к  этому  Харонию  Диспицию Магме, который наверняка  хихикал  надо  мной  и  моим  проигрышем  и  всему  виной  этот, кстати, Ритарий  и  бледун, что  прижила  себе  Луцилла! И  он  здесь  у  нас  в доме. И  я, рано  или  поздно  его  прикончу! А  если  между  нами  встанет  и Луцилла, то  и  ее  убью, сын. Понял  меня, Луций Вар? Убью, твою  непутевую  сестру, как  и  ее  мать, эту  тварь  Сервилию, как  проститутку, позорящую  наш  род  и  дом  своими  похождениями! Я  не  убил  ее  тогда, когда  застукал  за  развратом  первый  раз  в  своем  этом  доме  с  теми привезенными  из  публичного  дома  городскими  проститутками  и лесбиянками  со  своими  служанками  и  рабами, и  устроившей  здесь ночные  позорные  пьяные  оргии, то  сейчас  убью  точно!

   Луций  стоя  и  не  поворачиваясь  спиной  к  отцу, слушал  его  уже  у  самих  золотом  отделанных  дверей  его  кабинета. Он  опустил  на  грудь голову  и  уперся  ей  в  дверь. Луций  молчал.

— Луцилла  предложила  сделку, и  я  не  отказался  от  этого — произнес, еще раз  повторяясь  Лентул  Плабий  Вар — Я  получаю  виллу  деньги  Хароиня, а она  этого  ублюдка  раба. Но  это  все  временно. Скоро  его  в  нашем  доме не  станет.

— Надо  ее  тоже  убить — произнес, негромко, но  злобно, взглянув  через  свое правое  плечо, разочарованно  на  отца  Луций  Плабий  Вар – Следом  за матерью.

  И  Луций  отворив  с  силой, пнув  ногой, дверь  кабинета  отца, вышел  в коридор  второго  этажа  виллы. Он  ушел к  себе  в  свою  комнату, громко топая  ногами  по  каменному  из  мрамора  полу  солдатскими  до  колен красными  калигами, и  заперся  там  на  весь  день  и  будущую  всю  оставшуюся  ночь.

                                            ***

— Это  не  твое  дело! – прокричала  своему  отцу  Луцилла  Вар – Это  мой  личный  раб! И  я  что  хочу  то  с  ним  и  делаю!

  Луцилла  стояла  в  кабинете  перед  столом  ствоего  отца. Он  затащил  ее  к себе  утром, когда  она, быстро  выскочив  из  своей  комнаты  на  втором этаже  огромной  отцовской  виллы, хотела, быстро  сбегать  в  купальню, чтобы  подмыться, и  пройти  мимо  его  двери. Ганика  с  ней  небыло. Он остался  лежать  в  ложе  любви  и  наслаждался  новым  наступившим  утром.

— Его  место  в  каменоломнях! – прокричал  ей  в  ответ  Лентул  Плабий  Вар – Это  лучшее, что  он  еще  залуживает! Хотя  неизвестно, что  для  него теперь  будет  лучше, смерть  или  каменоломни!

   Луцилла  Вар  как  всегда  теперь  была  только  в  полупрозрачной  своей розового  цвета  одной  Инстите. Она  практически  теперь  не  одевалась. Она жила  от  постели  к  постели  с  гладиатором  Ритарием  Гаником. Она наклонила  на  дыщащую  жаром  любви  с  торчащими  из-под  инститы сосками  девичью  грудь  и  из-под  лобья  уставилась  синими  красивыми уже  злыми  глазами  на  Лентула  Плабия  Вара.

— Мы, кажется, договорились, ты  берешь  свое, а  я  получаю  свое! – прокричала  Луцилла  отцу  Лентулу  Плабию  Вару — Не  смей  даже  думать  о  расправе  над  ним! Если  убьешь  его, я  сожгу  этот  дом  вместе  со  всеми и  покончу  с  собой! Понял  меня, отец!

— Луций  приехал! – прокричал  он  ей — И  он  не  намерен  даже  пересекаться с  твоим  ебарем  ублюдком  в  этом  нашем  родовом  доме! Пора  раба убирать! Хватит  и  того, что  вы  здесь  часто  шляетесь  оба  голые. Хватит поигралась  и  достаточно, Луцилла! Он  такой  же  раб, как  и  все, что были до  него!

— Нет, ты  не  тронешь  его! Понял  меня, отец! Не  тронешь! Я  люблю  его! Люблю! — она  кричала  так  громко, что  казалось, вылетят  цветные  витражи на  золочонных  окнах  его  Лентула  Вара  кабинете – Наш  договор! Ты обещал  мне  эту сделку, а  я  обещала  помочь  тебе  в  этой  мести! Я не виновата, что  кто-то  тебя  опередил  с  этими  рабами. И ты  их  не  получил, но  ты  получил  достаточно  денег  из  закромов  Харония  Магмы, а  у  меня есть  мой  Ганик, мой  личный  раб  любовник. И  я  не  желаю  его  отдавать тебе  или  Луцию  на  растерзание. Я  сама  буду  решать, как  и  что  с  ним делать! Я  за  него, своей  бывшей  рабыне  и  служанке  Сивилле  сделала вольную, и  ты  ее  подписал  своей  рукой!

— Посмотри  на  себя, ты  дочь  первого  сенатора  Рима! – прокричал  ей Лентул  Плабий  Вар – Ты  практически  ходишь  по  дому  нагишом! В  одной инстите! Даже  перед  гостями! Без  какого-либо  стыда  и  совести! Даже перед  отцом  твоим! Ты  ведешь  себя  как  проститутка! И  вилла  превратилась  благодаря  тебе  в  публичный  дом! Ты, как  твоя  мать!

— Не  смей  его  трогать! – снова  прокричала  Луцилла  своему  отцу – Он  мой и  ты  его  не  получишь! Я  не  отдам  его  никому!

— Я  тебя  предупредил, Луцилла — проговорил  нервно  и  зло  Лентул  Плабий Вар – Луций  в  доме. И  я  не  гарантирую  уже  ничего, Луцилла.

— Я  не  боюсь  тебя, отец! – проикричала  Луцилла  Вар  своему  отцу — Ни тебя, ни  твоих  угроз! Не  боюсь  и  Луция!

— Свободна! – крикнул  Лентул  Вар  на  дочь – Я  не  желаю  больше  тебя тоже  видеть, как  ни  желает  Луций, но  знай, твоего  раба  в  доме  этом  не будет. И  я  решу, как  избавиться  от  него!

  Луцилла  в  слезах  вылетела  из  кабинета  своего  отца  и  побежала  в купальню  за  тем, что  хотела  до  этого  сделать. Потом  назад  вернуться. Она  уже  и  сама  боялась  встречи  с  братом  Луцием. Даже  случайной  в этой  вилле. И  тем  более  с  Гаником. Она  боялась  гнева  Луция. Она хорошо  знала  своего  родного  брата. И  боялась, что  тот  ворвется  в  ее комнату  с  оружиеми  и  кинется  на  Ганика.

                                               ***

  Зильземир  снова  стоял  в  комнате  двух  любовников. Он  стоял  один. Сейчас  совершенно  один, распустив  свои  красивые  из  астрального  света оперенные  птичьи  крылья. Миллемид  и  призрак  матери  Луция  и  Луциллы  Вар  Сервилии  где-то  сейчас  запропастились. Наверное, обговаривали  какие-то, может  быть  новые  договоры, и  прочие  правила между  собой. Зильземира  это  не  беспокоило. Совершенно  не  волновало  и его  не  беспокоило. Его  беспокоил  родной  сын. Она  хотела  вернуть  Ганика  себе. И  быстрее. Как  можно  быстрее. И  Зильземир  не  отходил  от постели  двух  любовников, стоя  напротив  ее  и  золоченого  в  цветном витраже  большого  красивого, как  и  сама  в  цветных  узорчатых  фресках комната  Луциллы  Вар  окна.

  Утренний  солнечный  тусклый  уже  свет  подымающегося  над  горизонтом  солнца  был  красного  почти  бардового  оттенка. Такого  яркого, что проходил  сквозь  все  неосязаемое  и  невидимое  обычным  глазом  человека женское  гибкое  ангельское  тело  Зильземира. Сквозь  его  сотканное  из астрального  света  одеяние  ангела  и  из  звездной  пыли  широкий  туго стянутый  на  его  талии  с  большой  пряжкой  пояс. Даже  звезды  и галактики  на  ангельской  длинной  до  самого  пола  хламиде  были  почти невидимы  от  переизбытка  красного  солнечного  света. Этот  свет  от  солнца  просто  поглотил  его. И, казалось, растворил  в  себе. Заставляя астральный  свет  соперничать  с  солнечным, и  прорываться  сквозь  него длинными  живыми  подвижными  лучами. Свет  проходил  сквозь  его раскрытые  в  стороны, оперенные  как  у  большой  птицы  крылья, и вьющиеся  на  незримом  астральном  ветру  длинные  русые  волосы.

   Зильземир  стоял  и  смотрел  на  своего  лежащего  на  большой  постели сына. Он  смотрел, но  не  решался  подойти  сейчас. Ганик  его  почувствовал и  два  уже  раза. Он  почувствовал  ангела  матери  руки  прикосновение  и присутствие  ее  рядом  с  ним. Он  пока  не  мог  ничего. Миллемид  запрещал ему  строго  настрого  приближаться  пока  к  своему  сыну. Так  было  надо. Это  было  крайне  мучительно  и  больно.

  Зильземир  не  понимал  почему, но  так  было  надо. Это  было, скорее всего, как-то  связано  с  этими  Варами. Как-то  с  этим  призраком  матери Луцциллы  Вар. С  этим  кровожадным  и  жестоким  римским  семейством. Он  тянул  руки  к  сыну, но  боялся  подойти. Боялся  все  испортить.

Испортить  все  своему  любовнику  Миллемиду  и  себе  тоже. Нужно  было терпеть. Терпеть  и  смиряться  с  правилами  продиктованными  Свыше самим  Отцом  Богом. Отцом  его  родного  сына. А  Ганик  лежал  на  постели и  смотрел  на  этот  красный  солнечный  свет встающего  над  горизонтом  солнца. Он  снова  ждал  Луциллу. Она  вот-вот, должна  была  прийти, и снова  разделить  с  ним  это  ложе  любви. Он  слышал, как  стоят  за  дверями ее  две  служанки, охраняя  его  покой. Она  им  приказала  там  стоять, выбежав  за  дверь, и  теперь  выскочила  из  кабинета  своего  отца Лентула Плабия  Вара, вся  в  слезах. Он  задернул  ее, подкараулив  в  коридоре. И  у них  был  более  чем  серьезный  о  Ганике  разговор.

  Луцилла  Вар  влетела  в  двери  своей  комнаты, и  Ганик  подскочил молнией  с  постели, и  бросился  было  к  ней, но  она  оттолнув  его  рукой, кинулась  с  свою  постель, сначала  упав  на  нее  лицом. А  потом перевернулась  и  уселась  на  ней, потупив  свой  обиженный  и  расстроенный  девичий  взор, взор  наполенный  болью  и  обидой.

   Ганик  встал  у  дверей  и  смотрел  на  любимую. Не  до  конца  понимая, что  произошло, но  явно  все  из-за  него. Все  из-за  него. Все  шло  к кровавой  развязке, и  Ганик  это  как  гладиатор  уже  чувствовал. Здесь кроме  рабов  и  слуг  все  были  ему  враги. И  он  без  своей  любимой Луциллы  Вар  не  выходил  из  дома  Варов. Теперь  стало  еще  хуже.

  Появился  Луций  Плабий  Вар. И  вот-вот, что-то  должно  было  произойти или  случиться.

  Быстро  светало  и  начиналяся  день. Солнце  все  жарче  светило  и  набирало  летнюю  температуру. И  все  в  комнате  Луциллы  Вар  и  Ганика  все окрасилось  кровавыми  оттенками. Предвещавшими  в  скором  времени  что-то  ужасное.

  Зильземир  почувствовал  это  тоже  как  ангел, но  не  мог  никак  оградить своего  сына  от  вероятной  надвигающейся  опасности. Да  и  не  должен был. Это  должно  было  уже  случиться. Это  то, что  должно  привести Ганика  к  исходной  точке  и  конечной  черте  своего  земного  пути. И  передать  его  в  руки  своей  Небесной  матери. Так  сказал  Миллемид Зильземиру.

  Сервилия  должна  тоже  получить  свое. Именно  сегодня  и  уже  скоро. Эта была  последняя  прошедшая  ночь  двух  влюбленных  в  этом  доме. Эта последняя  ночь  всей  семьи  первого  патриция  и  сенатора, консула  Рима  Лентула  Плабия  Вара.

                Глава ХII. Приговореный к смерти

  Она  сидела  на  своем  роскошном  в  простынях  из  цветной  ткани  ложе. Сидела  и  смотрела  на  себя, разглядывая  свои  широкие  в  бедрах  голые ноги  и  торчащую  острыми  соблазнительными  сосками  девичью  грудь.

Скрытую  под  тонкую  розового  оттенка  полупрозрачную  институ. Расшитую  золотыми  нитями, и  облегающую  ее  красивую  гибкую  фигуру. Стоял  уже  поздний  вечер. И  багровый  закат  окрасил  ее  девичью  комнату  в  красивые  оттенки, падая  на  мраморный  пол  и  красивую  в  узорах  фреску по  стенам  ее  комнаты. Через  золоченые  в  рамах  окна  в  цветных  витражах.

  За  окнами  лаяли  на  что-то  дворовые  собаки  и  далеко  в  конце  двора  в коровнике  мычали  коровы  и  ржали  в  конюшнях  лошади.

  Луцилла  смотрела  на  свои  тонкие  красивые  девичьи  руки  в  золотых браслетах, кольцах  и  перстнях. Она  молчала, и  Ганик  тоже  молчал, и  не говорил  ни  слова, стоя  в  дверях  ее  девичьей  комнаты  на  втором  этаже виллы. Он  смотрел  на  Луциллу  Вар  и  любовался  ее  красотой. Сейчас  он думал  о  ней  и  смотрел  на  Луциллу, как  уже  ее  раб  любовник, но  что было  странно, он  не  боялся. Сейчас  и  никого  вообще  в  этом  теперь  доме. Даже  Лентула  Плабия  Вара. Раньше  было  что-то  такое, что  пугало  его даже  как  мужчину  и  заставляло  опасаться. Может  это  из-за  других, которые  боялись  всего  кругом  и  боялись этих  Варов. После  всего  того, что он  слышал  о  Луцилле  от  Ардада. Ардада, которого, теперь  рядом  нет, а есть  только  она, Луцилла. Любящая  его  и, совсем  не  так  как  его  любила Сивилла. Эта  любовь  была  иной. Да, и  он  теперь  испытывал, что-то  совсем уже   другое в  себе. Что-то  новое  и  не  такое  как  при  Сивилле.

  Луцилла  нравилась  ему. Нравилась  вопреки  всему, что  он  о  ней  слышал.

  Ему  нравилась  ее  слегка  худосочная, но  красивая  широкая  в  бедрах девичья  фигура. Ее  полненькие округлые  до  маленьких  ступней  ноги. Ее овальный  с  красивым  пупком  живот  и  торчащая  постоянно  вперед острыми  сосками  двадцатипятилетней  сенаторской  дочки  грудь. Ее  цепкие как  капканы  тонкие  пальчиками  в  кольцах  и  золотых  бриллиантовых  пестнях  и  на  плечах  и  браслетах  руки. И  он  постоянно  теперь  хотел  ее. Постоянно. И  почти  сразу  после  их  первого  близкого  контакта. Словно  они рождены  были  друг  для  друга. Раб  гладиатор  Рима. Ритарий  Ганик  и Луцилла  Вар, дочь  первого  патриция, сенатора  и  консула  Рима  Лентула Плабия  Вара. И  теперь  ему  было  уже  не  особо  важно, что  о  них  говорили. Главное  он  снова  любил. И  совершенно  было  плевать  на  этого  ее  отца старшего  Вара. Даже  на  все  его  угрозы  в  свой  адрес  и  предупреждения  о созможной  расправе. Ганик  просто  теперь  знал, пока  Луцилла  любит  его  до  сумасшедшей  дури, опасаться  ему  было  совершенно  нечего. Похоже, он стал  членом  их  семьи. Будучи  и  оставаясь  попрежнему  рабом. Еще  Луций Плабий  Вар, брат  Луциллы  Вар, которого  Ганик  пока  еще  не  видел, но который  был  уже  здесь  в  этом  доме. Он  приехал  из  дальнего  похода  и неожиданно  для  всех  и  для  самой  Луциллы. И  Луцилла  Вар  теперь  была какая-то  не  такая, как  раньше. Она, похоже, чего-то  опасалась  или  боялась. Все  в  доме  об  этом  говорили. И  Ганик  от  старого  Перфирия  и  женщин виллы  узнал, что  он  не  лучше  самого  старшего  Вара. Это  говорили скрытно  ему  буквально  на  ухо  рабы  этого  дома. Что  он  жесток, как  и  его отец  и  совершенно  холоден  ко  всему. Даже  к  своей  сестре  Луцилле. Что он  Луциллу  не  очень, то  любит. Особенно  после  смерти  матери. Что крайняя  жестокость  отца  и  смерть  Сервилии, матери  Луциллы  Вар повлияла  сильно  на  него, как  и  на  саму  Луциллу  Вар. Луций  стал  таким, каким  стал, учась  у  своего  отца  сенатора  и  консула  и  первого  патриция  Рима  Лентула  Плабия  Вара. Но Ганик  не  придал  и  этому  значения. Он  был  крепок  и  здоров  снова, и  теперь  и  не  было  той  странной  болезни, которая сбила  его  с  ног. И  тех, не  было  снов  в  том  болезненном  бреду. Главное была  Луцилла, и  он  ее  любил. И  теперь  не  думал  ни  о  чем. Он  даже  не думал  о  побеге.

   Ему  некуда  было  бежать. Было, похоже, его  забыли  и  бросили  все  в  его Олимпии. Возможно, продали  и  предали, еще  больного  отдали  Варам. А Сивилла  получила  вольную. Вероятно, Хароний  Диспиций  Магма  проиграл его  старшему  Вару  и  отдал  в  счет  долга. Хароний  мог  так  поступить  и  за хорошие  деньги. Те  деньги, которые, возможно, пообещала  ему  за  него  сама Луцилла  Вар. И  даже  приемная  мама  Сильвия, и  сводные  сестры  Камилла и  Урсулла, наверное, не  знали, где  ее  приемный  сын  и  сводный  брат. Может  их  даже  обманули  и  сказали, что  Ганика  больше  нет, и  он  погиб на  арене  и  его  похоронили  без  них. И  даже  показали  какую-либо гладиаторскую  могилу.

  Он  снова  отбросил  все  накатившие  в  его  рсоволосую и  кучерявую  голову все  эти  нехорошие  мысли  и  сосредоточился  на  Луцилле.

— «Все  же  красивая  сучка» — думал  Ганик — «И  как  только  в  такой  красоте может  прятаться  такой  зверь. Это  все  как-то  неправильно» —

   Он  стоял  и  смотрел, молча  на Луциллу, и  думал, что  может  все  в  любви и  в  ее  недостатке  и  понимании  в  отношениях  дочери  и  отца. Может  здесь есть  какая-то  семейная  скрытая  тайна  в  этом  семействе. Какая-то  скрытая личная  трагедия, которая  превратила  Луциллу  в  такое  развращенное  и жестокое  существо. Но  сейчас  она  уже  не  была  такой, какой  была  до этого. После  той  первой  их  близости. Когда  он  своими  зубами  просто  с неистовой  жадностью, нещадно  в  дикой  любовной  страсти, искусал  Луцилле  ее  молодую  тычащуюуся  торчащими  в  его  лицо  возбужденными  сосками, качающуюся  по  сторонам  двадцатипятилетнюю  девичью  молодой знатной  патрицианки  грудь. В  момент  их любовного  слияния. Такую  же  красивую  и  не  хуже  чем  у  Сивиллы.

— «Опять  вспомнилась  Сивилла» — вдруг  подумал  он, разглядывая, молча  и  не  сходя  со  своего  места  в  дверях  у  статуи  какой-то  мраморной  богини. Толи  Психеи, толи  Дриады, но  не  суть.

  Ганик  любовался  Луциллой, а  она, смотрела, на  свои  голые, стройные  в  короткой  инстите, красивые  девичьи  ноги. Она  гладила  их  своими  девичьими  руками, а  он  смотрел  на  нее. На те, ее  овальные, не  хуже  чем  у  Сивиллы  полные  бедра  и  икры. С  маленькими  ступнями  ноги, лежащими  на  их  любовном, общем  теперь ложе, в  ее  девичьей  большой  комнате.

  Что-то  было  теперь  с  ним  самим. Он  любил  ее. Он  любовался  ей. Еще тогда  в  Олимпии, он  положил  на  Луциллу  свой  тридцатилетнего  Ритария гладиатора  глаз. Еще  тогда  на  тех  смотринах  гладиатров, устроенных  в  его честь, когда  она  схватила  его  за  его  в  сублигате  детородный  мужской член. Жестко  и  нагло  при  всех  и  при  Сивилле.

  Она  с  ума  сходила  по  нему. Она  не  могла  без  него  жить. Ее  любовь была  просто  безумна. И  все  ради  него. Чем  он  это  заслужил. Может  той победой  на  арене, когда  порубил  в  куски  всех  врагов. И  нес  на  мече голову  одного  из  убитых  им  лично  преступников. Сейчас  она  просто почему-то  не  смотрела  на  него. Просто  разглядывала  себя, свои  руки  и ноги. Потом, молча, поднялась  с  ложа  и, скинув  свою, институ  с  тонкого стройного  гибкого  тела, повернувшись  спиной  к  Ганику, подошла  к открытому  окну  своей  комнаты. Она, быстро  повернулась  к  нему  своим обнаженным  красивым  девичьим  телом. И  освещеная  вечернем, закатывающимся  солнцем  в  своем  окне  комнаты. Лучи  скользили  по  ее обнаженным  голым  плечам  и  обтекали  плавно  ее  девичьи  роскошные голые  ноги  и  крутые  овалами  бедра. Затеняя  все  остальное  и  придавая смуглый  оттенок  ее  телу. Грудям, животу  и  всему, что  было  ниже.

  Луцилла  смотрела  опять  на  Ганика  с  вожделением  и  еще  с  чем-то странным  в  своих  красивых  уже  не  таких  как  раньше  хищных, а  наоборот теперь  влюбленных  и  ласковых  глазах, жаждущих  любви  и  безудержных страстей. Она  руками  распустила  свои  волосы, встряхнув  головой, и  разлохматив  свои  русые  длинные  волосы, которые  пали  на  ее  те  голые  освещенные  ярким  заходящим  солнцем  девичьи  узкие  плечи.

— Иди  сюда, любимый  мой — произнесла  Луцилла – Иди  ко  мне  сейчас  же, любимый  мой  Ганик. Она, подойдя  снова  к  постели, встала  на  нее  на колени.

— Иди  ко  мне, я  хочу  тебя — произнесла  снова  она  Ганику — Я  хочу  твоей  снова  любви. Я  хочу, чтобы  было  больно. Сделай  это. Сделай  меня  счастливой, Ганик  мой, мой  любимый.   

  Луцилла  опрокинулась  на  спину, раскинувшись  на  своем  постельном  в дорогих  простынях  и  тканях  ложе. Запрокинув  вверх  девичьи  руки. И  не сводя  своих  наполненных  развратом  влюбленных  глаз  с  ненаглядного  ей Ганика, подошедшего  теперь  к  ее  постели.

— Отец  хочет  избавиться  от  тебя – прозвучал  вдруг  нежный  и  тихий  ее голос – Он  хочет  разорвать  наш  с  ним  договор. Он  может, это  сделать. Он  такой, он  может  приказать  убить  тебя, и  я  этого  не  допущу.

— Пусть  попробует, любимая — ответил  ей  Ганик – Я  все  еще  тот  Ритарий гладиатор. И  я  поубиваю  всех, кто  встанет  на  моем  пути.

— Нет, любимый  мой, нет! – произнесла  Луцилла  и  приподнялась  на  локтях, на  постели — Не вздумай! 

  Луцилла  была  напугана, и  Ганик  первый  раз  это  увидел  в  ее  лице — Я куплю  тебе  дом  в  самом  Риме. Где  мы  будем  встречаться  там  без  ведома  моего  отца.

— Но  он  и  там  меня  достанет – произнес  Ганик — Этот  его  дружок  Марк Квинт  Цимбериус, начальник  всей  жандармерии  Рима. Он, так  или  иначе, меня  достанет. Он  придумает  как. И  там, в  Риме  это  будет  еще  проще сделать, чем  здесь  в  вашем  доме, милая  моя.

— Мой  брат  дома – произнесла  Луцилла – Луций  Плабий  Вар  приехал  с войны  с  границ  Рима. И  он  тоже  в  бешенстве, и  я  боюсь, что  что-то случиться. Я  заметила, как  отец  оживился  при  его  приезде. Он  что-нибудь придумает  против  нас, любимый! Я  бы  отпустила  тебя  тайно. И  даже  дала бы  денег  на  побег, но  не  проживу  и  дня  без  тебя. Я  просто  покончу  с собой  от  одиночества  и  тоски.

  Луцилла  задышала  как  ненормальная  всей  своей  девичьей  полной  с торчащими  возбужденными  сосками  голой  грудью.

— Я  не  поеду  никуда, и  бежать  не  собираюсь – произнес  жестко  в  голосе Ганик – Я  никогда  не  бежал  с  песка  амфитеатра  и  сейчас  не  побегу. Если приму  гибель  то, только  у  ног  твоих, любимая – он  произнес, страстно дыша  и  раздеваясь. А  Луцилла, словно  уже  позабыв  о, их  только  что трагичном  разговоре, упала  навзничь  на  свою  постель, расставив  как  можно  шире  свои  полненькие  девичьи  снова  перед  ним  ноги, подставляя свою  раскрывшуюся  девичью, возбужденную  под  волосатым  рыжим  лобком  мокрую  от  половых  выделений  промежность, позволяя  взять  ее. Снова  и  этой  ночью. Позволяя  ее  любить. И  сама  готовая  одарить любимого  безумной  страстью  и  любовью. А  Ганик  сбросив  свою  серую раба  гладиатора  тунику  и  широкий  пояс  с  медными  бляшками  прямо  на пол  перед  ложем  любви, залез  на  нее  сверху. Он  снял  и  сублигату  с мужских  бедер  и  гениталий, и  взгромоздившись  всем  своим  накачанным мощным  Ритария  гладиатора  телом  на  Луциллу  Вар, уже  стонущую, и дышащую  страстно  и  возбужденно  ему  прямо  в  его  лицо. Ожидая  его  поцелуев. Подставляя  свою  вздыбленную  с  торчащими затвердевшими  от  возбуждения  сосками  девичью  грудь  и  для  его торчащего  меж  ее  раскинутых  ног  детородного  большого  члена  свою раскрытую  половыми  губами  промежность.

— Любимый  мой – тихо  простонала, жарко  дыша  Луцилла, и  обхватила  его шею – Люби  меня, люби  и  не  бойся  никого  здесь. Здесь  все  твое. И  я, твоя, миленький  мой.

  Она  целовала  его, прижавшись  к  нему  грудью. К  его  широкой  мужской мощной  и  красивой  гладиатора  груди. И  он  снова  почувствовал  это… Почувствовал  легкое  нежное  почти  неощутимое  прикосновение. Прикосновение  чьей-то  руки. Женской  руки. Ганик  ощутил  все  пять  пальцев  и  ладонь.

  И  он  почувствовал  это. Но  продолжал  заниматься  любовью  с  Луциллой  Вар, отбросив  все  лишнее, жадно  тоже, ее¸ целуя  везде, где  только  можно.

  Поза  меняла  позу. Положение, положение. И  никто  им  не  мешал. Они любили  друг  друга, как  никто  не  мог  себя  так  любить. Ганик  никогда  не получал  такого  наслаждения  как  сейчас, даже  когда  занимался  любовью  с  Сивиллой. Это  была  совсем  другая  любовь, смешанная  с  болью  и  даже кровью. Доведя  себя  до  полного  сексуального  дикого  звериного исступления, Ганик  искусал  всю  Луцилле  грудь  до  самой  крови. Искусал зубами  торчащие   взбужденные  девичьи  на  груди  соски. А  она, сдирая  буквально  кожу, исцарапала  его  спину  в  клочья  своими  ногтями  и  тонкими  в  золотых  бриллиантовых  перстнях  пальцами. Они  для  обострения  ощущений  били  друг  друга, по  лицу разбивая  лица  в  кровь. Слизывая  поцелуями  ее  текущую  с  разбитых  губ  и носа. Но  не  прерывались, ни  на  минуту  соединившись  половыми  органами в  диком  сексуальном  и  безудержном  оргазме.

  Луцилла  терзала  голову  Ганика, вцепившись  в  его  кучерявые  русые  короткостриженные  волосы, дергая  ее  по  сторонам, безжалостно  руками, громко  стеная  от  ощущений  проникшего  в  ее  под  рыжим  волосатым лобком  промежность  мужского  торчащего  члена. Где-то  там  внутри  себя, Луцилла  ощущала  его, и  она  извивалась  на  ложе  под  ним, под  своим  горячо  любимым  Гаником, как  змея, как  извивалась  насаженная  на  его  здоровеный  торчащий  мужской  детородный  орган  когда-то  его  любимая  Сивилла. Прямо  на  спине  из стороны  тоже  в  сторону, разметав  свои  русые  растрепанные  по  изголовью  длинные  волосы. Обхватив  мужские  напряженные  в  работе  Ганика  голые  ягодицы  своими  вокруг  ногами. А,  то  вообще  забросив  их  ему  на  плечи. Так  никогда  не  делала  Сивилла  и  те  германки  рабыни  Миллена  и Алекта. Горела  как  огонь  вся  и  пылала  жаром  любви, истекая  потом, мокрая, и  скользкая. А  он, схватив  ее  за  шею, буквально  душил  ее. И  ей  это  нравилось. Эта  дикая  безудержная  любовь, любовь  близкая  к  самой  смерти  и  страданиям, доведенная  ими  обоими  до  предельных  крайностей. Звериная  и  жестокая. И  здесь  в  этой  ее  комнате  никто  им  обоим  не  мешал  заниматься  этим. Никто. Даже  сам  отец  Луциллы  сенатор  и  консул  Лентул  Плабий  Вар. Сколько  не  отговаривая  свою  с  ума  сошедшую  от любви  к  этому  рабу  гладиатору  дочь. Угрожая  расправой  ее  братом, приехавшим  с  войны  Луцием  Плабием  Варом. Все  было  бессмысленно  и  бесполезно.

                                            ***

  Зильземир  и  Сервилия  стояли  по  обе  стороны  их  любовного  ложа  двух влюбленных. Две  матери. Ангел  и  призрак. Они  были  свидетелями любовной  оргии  своих  двух  детей. Они  слышали  и  видели  все. И  смотрели  друг  на  друга  через  их  любовное, скрипящее, сотрясающееся  в  любовной  оргии  ложе. Их  дети, ребенок  ангела  Неба  и  ребенок  земной  женщины. Вмести  и  в  одной  постели. И  они  смотрели  друг  на  друга  и  на  них. На  Ганика  и  Луциллу. Голых, и  мокрых  от  горячего  любовного  пота.

  Они  не  осуждали  их. Нет. Они  просто  смотрели  и  все. Смотрели  из  мира  невидимого  обычными  человеческими  глазами. Смотрели  на  них  и  боялись  за  них. Сервилия  за  свою  любимую  дочь, желая  все  исправить  в  этом  доме, но, понимая, что  этого  уже  не  сделать  никак, по-другому. Так  как  только  обещал  ей  Миллемид. Зильземир  просто  желал  скорее  вернуть  себе  сына  Ганика. И  чем  скорее, тем  лучше  и  уже  неважно  как, лишь  бы  вернуть  матери  своего  родного  Небесного  сына.

  Он  был  не  против  любви  земной  женщины  и  ангела  Неба. Он  был  лишь  против  зла  причиняемого  ее  ребенку. И  мать  готова  была  на  все, чтобы  уберечь  его  от  этого  и  вернуть  себе. О  том  же  говорила  и  стоящая  по  ту сторону  сотрясающейся  от  любовной  оргии  влюбленных  постели  давно уже  мертвая  Сервилия. Она  теперь  еще  больше  хотела, как  и  Зильземир  завершения  всего  и  освобождение  своей  греховной  души. Но  еще  больше  Сервилия  хотела  вернуть  себе  дочь. Больше  даже  чем  своего  сына, отняв  ее  у  мужа  Лентула  Плабия  Вара. И  покинуть  этот  страшный  заполненный  болью  и  ужасами  дом.

— Завтра  уже, Зильземир – произнес  Миллемид, прислонившись, обняв  за  гибкую  женскую  талию  и  широкий  из  звездной  пыли  пояс, уткнувшись  губами  любовника  ангела  нежно  и  ласково  целуя  Зильземира.

  Он  появился  неожиданно, и  как  всегда  любил  делать. 

— Завтра  утром  он  будет  твой. Твой  сын, Зильземир. Потерпи  еще  совсем  немного. Еще  совсем  немного. А  Сервилия  заберет  свою  дочь. Я  все  решил  и  так  и  будет, Зильземир, любимый  мой. Только  потерпи  до  утра  и  не  лезь  никуда, даже  если  что-то  произойдет  в  скором  времени.

  Миллемид  видел, как  эти  двое  просто  хотели  своего. И  оба  хотели практически  теперь  одного  и  того  же. Просто  вернуть  себе  своих оставленных  на  грешной  земле  детей. И  оба  теперь  были  в  подчинении ангела  Миллемида. И  вынуждены  были  мучительно терпеть. И  только  терпеливо  и  молча  смотреть  на  то, что  произойдет  дальше.

— Завтра  с  этим  кровожадным  семейством  будет  покончено. Ты, Зильземир сам  положешь  этому  конец – произнес  Миллемид.

— Я – переспросил  у  него,  удивленно  Зильземир.

— Да, именно  ты, Зильземир – произнес  Миллемид – Именно  ты. Ты  даже  сам  еще  не  знаешь  как? Но  сделаешь  это, я  знаю. А  я  роль  свою  почти  уже  выполнил. Я  спас  всех  кого  должен  был  спасти. И  решил практически  все  поставленные  мне  самим  Всевышним  на  земле  задачи.

  Он  прижал  еще  сильнее  за  талию  Зильземира, глядя  своими  черными, как  бескрайний  звездный  космос  глазами, горящими  красным  огнем  в  его любовника  синие, горящие  светом  Неба  женские  глаза  Зильземира  и  произнес  еще  – Я  спас  его  товарищей  и  друзей. И  они  теперь  и  сейчас, именно  пребывают  мирно  в  моем  Тантале.

— Где  это? – переспросил  Зильземир – Я  вижу, мой  ненаглядный  Миллемид создал  свой  мир  и  за  спиной  у  нашего  Бога. Смотри  милый, чтобы  он  об этом  не  узнал. И  где  тот  твой  мир, любимый? 

   Зильземир  сам   прижался  к  своему  любовнику  и  хитро  улыбнулся  ему. Он  произнес — Скажи  на  будущее, может, поделим  его  между  собой.

— Не  спрашивай, мой  лукавый  соблазнитель  Зильземир – ответил  Миллемид – Я  тебе  все  равно  не  скажу. Но  скажу  одно…

   Миллемид  прильнул  острым  кончиком  своего  носа  к  утонченному  кончику  носа  любимой  и  произнес – Они  все  там  как  в  Раю. Почти  таком, же, как  у  нашего  Бога. И  они  теперь  все  здоровы  и  счастливы. Наш  Творец  приказал  истребить  их, но  я  не  послушал  его. Я  их  полюбил  также, как  Бог  любит  своего  сына  Ганика  теперь, милая  моя. Все, кого  я  спас  ради  твоего  сына, Зильземир. И  они  под  моим  неусыпным  постоянным  будут  теперь  присмотром. Они  первые  поселенцы  из  людей  в  том  моем  мире, мире  о  котором  не  знает  наш  общий  Созатель  и  Отец, любимая. Я  их  спас  и  сейчас  их  ищут  по  всему  Риму, как  всех  прочих преступников. Переворачивая  все  вокруг. И  полиция  с  жандармерией  и даже  преторианцы  самого  Императора  Рима  Тиберия. Я  спас  всех  с  виллы Олимпия. И  Лентул  Вар  не  получил  того, чего  хотел. Он  не  получил  своих новых  рабов  как  и  сам  Тиберий. Я  их  увел  всех  их  из-под  самого  их носа. Они  теперь  все  свободны  и  счастливы. Остался  только  твой  любимый  сын  Ганик, твой  сын  Зильземир. И  ты  его  завтра  утром  получишь  и  унесешь  его  своего  любимого  сына  в  Рай  его  Небесного  отца.

— Любимый  мой! – Зильземир  восторженно  произнес  и  обнял  Миллемида, целуя  его  в  губы. Он  повернул  голову  со  своими  длинными  вьющимися на  невидимом  астральном  ветру  русыми  волосами, сплетающимися  с черными  длинными  такими  же  волосами  Миллемида  в  противоположную  сторону  ложа  измученных  любовью  любовников. Там  стояла  Сервилия.

Стояла, молча, глядя  на  двоих  ангелов, и  тоже  ждала  своего  часа. Так  же  как  и  Зильземир. Стояла  по  другую  сторону  постели  своей  дочери Луциллы  и  лежащего  на  ней  сына  Зильземира  Ганика. Она  смотрел  на Зильземира  мертвыми  призрака  холодными  мертвыми  глазами. Глазами  не знающего  покоя  призрака  и  желающего  того  же, что  и  Зильземир. И слушала  стоны  и  жаркое  дыхание  двух  влюбленных  лежащих  перед  ней и  ангелом  Неба  с  другой  стороны  той  сотрясающейся  в  судорогах  и любовной  агонии  и  оргии  в  дорогих  простнынях  из  цветных  тканей ночного  ложа  любви.

                                              ***

  Cивилла, почувствовала, что  беременна. Она  почувствовала, что  у  нее  будет  ребенок. Это  так  было  внезапно  и  неожиданно  для  нее. Почувствовала  лежа  в  постели  в  гостинице  города. Она  купила  номер  в  самом  Риме. У нее  теперь  были  на  это  деньги, и  хотела  уехать  из  Рима, подальше, и поселиться  где-нибудь  и  даже  выйти  замуж.

  Она  почувствовала  ребенка  у  себя  под  сердцем.

  Раньше  такого  ощущения  не  было  вообще. Она  столько  раз  занималась  любовью  с  Гаником. И  вот  ребенок. И  это  его  ребенок. После  той последней  встречи. После  того  отравленного  ею  вина, которым  она  его  как  отца  этого  ребенка  напоила. Это  было  неожиданностью  для  Сивиллы. Она  даже  не  рассчитывала  забеременеть. Она  принимала  специальные  отвары   и  лекарства  для  того, чтобы  избежать  беременности. А тут…

— «Ганик» — вдруг  екнуло  в  ее  снова  сердце.

   Сивилла  и  так  не  спокойно себя  чувствовала  после  той  последней  встречи  с  Луциллой  Вар. А  теперь  ей  вообще  не  было  покоя. Она  осознала  мгновенно  все  свои  совершенные  ошибки. Этот  внутри  ее  ребенок  от  Ганика  заставил  ее  устыдиться, того, что  она  сделала, и  как  она вела  себя  с  ним. Как  с  вещью. Только  занималась  с  ним  любвью, и  то почти  молча. Практически  не  разговаривая  с  ним. Особенно  последнее время. Там  в  Олимпии. И  предала  его  за  эти  вот  деньги  и  вольную.

  Ей  стало  вдруг  стыдно  и  больно  за  такое  к  Ганику  отношение. А  он  ее любил  даже  больше, чем  тот  ее  хозяин  ланиста  гладиаторов  Олимпии  Хароний  Диспиций  Магма. А  она, просто  почти  не  разговаривая, занималась  с  ним  любовью  у  того  подвального  в  Олимпии  с  горячей водой  бассейна. Она  вообще  с  ним  мало  общалась, только, когда  ей хотелось  любви. И  то, только  бросив  пару  тройку  ласковых  ему  любовнику  гладиатору  слов. Сначала  все  был о не  так. Он  нравился  ей. Да  кому  он  только  не  нравился  в  той  школе  гладиаторов. И  она  была  тогда  куда  ласковее  с  ним  и  общительнее, но  последнее  время  их  любовь  была  почти  холодной  и  бессловесной. Даже  с  Хароинем  Магмой  она  была, куда  и  более  ласковой, чем  с  Гаником.

  Это  все  вольная  и  Луцилла  Варю. И  конечно  деньги. Деньги  за  душу  и  тело  ее  любимого  Ганика.

  Встав  с  гостиничной  постели, Сивилла  спешно  вышла  на  балкон  одного из  гостиничных  домов  Рима. Ее  разбудили  лающие  и  бегающие  под  утро по  Риму  бродячие  собаки. Где-то  далеко  прокричал  петух. Петух  в  каком-то  жилом  городском  дворе.

  Она  теперь  была  при  деньгах, и  главное  имела  документ, вольную, подписанную  самим  сенатором  и  консулом  Рима  Лентулом  Плабием  Варом. Документ, полученный  из  рук  его  дочери  самой  Луциллы  Вар. Ее  в прошлом  госпожи  и  любовницы.

— «Ганик» — снова  екнуло  где-то  внутри, когда  Сивилла  посмотрела  на встающее  утреннее  солнце  над  стенами  Вечного  города  — «Что  я натворила» — у  нее  отпечаталось  само  в  ее  женском  мозгу — Я преступница. Я  убийца  своего  собственного  любовника  и  отца  моего будущего  ребенка.

   Сивилла, аж, отшатнулась  от  ограждения  из  дерева  верхнего  яруса римской  гостиницы. У  нее  закружилось  все  вокруг, и  она  чуть  не  упала на  пол  здесь  же, теряя  равновесие, сползла  медленно  вниз, плюхнувшись на  колени. И  привалившись  к  самому  балкону.

  Раньше  она  никогда  не  была  в  Римских  гостиницах. Только  в публиарии и  женских  термах. И  то, по  разрешению  самой  ее  бывшей  хозяйки  и любовницы  Луцилы  Вар.

— «Луцилла  Вар» — прозвучало  в  ее  голове — «Она  сейчас  занимается  с  ним любовью. С  моим  Гаником. Я  продала  его  ей».  

  Сивилле  было  плохо. Ее  затощшнило. Ей  стало  противно  все  вокруг. Весь  этот  Рим  и  вся  эта  свобода. Эти  деньги, полученные  из  рук  самой Луциллы  Вар. И  особенно  это  теперь  ее  одиночество. Сивилла, конечно, могла  найти  себе  кого-нибудь  из  жителей  города. Она  была  не  плоха весьма  собой, но, но  Ганик. Совесть  не  стала  ей  давать  покоя. Она  эта  совесть  как-то  внезапно  пробудилась  внутри  самой Сивиллы. И  теперь  грызла  ее  всю  от  верха  до  низа. А  сейчас  после  того, как  Сивилла почувствовала  под  сердцем  ребенка. Совесть  совсем  стала  терзать  ее  теперь  вольной  Римлянки  сердце.

  Она  стала, вообще  не  находить   теперь  себе  места. Она  вцепилась  руками  в  перила  ограждения  верхенго  балкона  этажа  дома, стоящего  в  самой  середине  оживленного  городского  района, стоя  на  коленях  перед  всем  Римом.

И  смотрела  на  снующих  туда  сюда  уже  первых  вышедших  на  улицы  граждан  Рима.

  Сивилла  поняла  что  натворила. От  ее  пострадали  не  только  Ганик, но  и все  в  доме  Харония  Магмы. Даже  сам   ланиста  и  ее бывший  хозяин  Хароний  Диспиций  Магма. И, вероятно, он  уже  должен  быть  убит палачами  на  римской  площади  или  главной  арене  Рима. Как  теперь преступник. И  Ардад  и  все  в  доме  его  должны  были  быть  в  руках Лентула  Плабия  Вара, жестокого  и  безжалосного  к  несчастным  рабам. Жестокого  по  отношению  и  к  ней, когда  она  была  рабынией  в  его  доме  и  служанкой  его  дочери  Луцилле  Вар. До  того  как  попала  в  руки  Харония  Магмы. И  вот  она, вот  так  ему отплатила. За  его  внимание  к  ней  в  его  доме  и  любовь. Любовь, к  своему  там  же  Ганику, отцу  теперь  ее  под  сердцем  ребенка.

  Сивилла  помогла  все  Луцилле  Вар  разрушить  все  в  доме  Харония  Диспиция  Магмы. И  разрушить  свою  с  Гаником  любовь. Она  так  хотела свободы, что  была  тогда  готова  на  все. Даже  на  предательство. И  вот теперь  дороги  назад  уже  не  было. Но  совесть, пробудившаяся  с появлением  в  ее  смуглом  мулатки  алжирки  животе, вместе  с  новой зарождающейся  живой  жизнью  что-то  сотворила  с  ней. И  вот  Сивилла  не  знала, как  теперь  быть  и  что  делать. Она  не  могла  жить, так  как теперь  хотела. Ей  даже  не  нужна, теперь  стала  вольная  и  деньги. Она  захотела вернуть  своего  любимого  Ганика, вспомнив  все  ночи  и  дни  проведенные вместе  с  ним.

— «Жив, ли  ты?» — подумала  Сивилла  сквозь  непроходящую  внутри тошноту, вызванную  беременностью — «Что  ты  со  мной  сотворил, Ганик!» — произнесла  она  про  себя  в  диком  теперь  отчаянии — «Как  мне  жить теперь  без  тебя, любимый?! Что  сотворила  со  мной  твоя  любовь!».

   Когда-то  расчетливая  и  холодная  к  любой  чужой  человеческой  боли, без  всякой  лишней  совести  внутри, Сивилла  вдруг  стала  в  мгновение совершенно  другой. В  какой-то  миг. Сивилла  решила  как  можно  быстрее вернуться  назад  в  дом  Харония  Магмы, в  школу  Олимпия, рассчитывая, что  все  еще  совсем  не  так, что  еще  возможно  что-то  вернуть. Она  в таком  состоянии  даже  не  понимала, что  все  уже  давно  потеряно. И  что от  школы  ничего  теперь  ни  осталось, кроме  пустой  разграбленной  Варом Олимпии.

  Она  сама  не  понимала  в  отчаянии, что  теперь  делала. Словно сумасшедшая, думая, что  Ганик  там, и  все  можно  вернуть, покаявшись  в своих  перед  любимым  грехах.

  Она  решила  ехать туда, и  если  там  никого  нет, то  на  виллу  самого сенатора  Лентула  Плабия  Вара. Рассчитывая  встериться  с  Гаником, хотя бы  там. Хотя  бы  в  последний  раз  и  рассказать  ему  о  его  ребенке. Даже если  ее  забьют  перед  ним  насмерть  слуги  Вара, все  равно, она  так решила. И  стала  собираться  лихорадочно  в  дорогу.

                                              ***

  Луцилла  вцепилась  в  голову  Ганика  своими  тонкими  мертвой  хваткой пальцами. И  подтянула  его  кучерявую  русоволосую  гладиатрора  красавца голову  к  своей  трепыхающейся  в  прерывистом  жарком  дыхании  груди  и торчащим  от  возбуждения  соскам, уткнув  ее  в  ту  грудь. Дергая  за  волосы  голову  Ганика, из  стороны  в  сторону, она  буквально  кричала, закатив  свои  синие  девичьи, обезумевшие  от  безумной  накрывшей  ее разум  сексуальной  оргии  глаза. Открыв  широко  рот  и  оскалившись зубами  в  диких  конвульсиях, она  забилась  на  детородном  вонзенном  в ее промежность  конце  молодого  сильного  любовника  раба  Ритария. Ощущая  торчащий  в  ее  промежности  глубоко  стиснутый  стенками  раскрытого  настежь  своего  между  раскинутых  ног  влагалища. И  обхватив  бока  с невероятной  силой  Ганика  своими  ногами, она  кричала  на  всю  свою спальню – Любимый! Мой, любимый!

  Как  она  тогда  мечтала, на  своем  балконе  слиться  с  ним  в  этой  безудержной  страсти  и  любви. Все  сбылось, так  как  она  планировала  и все  организовала. Даже  отец  не  властен  сейчас  над  ней. Отец, жестокий Римский  сенатор  и  первый  консул  и  патриций  Лентул  Плабий  Вар. Она  не  могла  его  простить  за  смерть  своей  матери  и  за  все, что  он  сделал  с ней. Она  и  сама  стала  не  лучше  его. Но  это  все  он. Он  творил, что  хотел  в  своем  загородном  доме. Бил  рабов  и  бил  служанок, порой  просто  так, по пьянке, перепив  виноградного  из  собственных  подвалов  вина  после  удачно  проведенного  какого-нибудь  дела или  аферы. Порой  даже  при  своих  друзьях. Таких  же  пьяных  и  распущенных  на  вольности  и  руки. Мама  Сервилия  не  смогла  с  ним  так  дальше  жить. Он  бил  и  ее, и  она покончила  с  собой. И  Луцилле  казалось, что  она  была  еще  в  доме  и никогда  его  не  покидала, хотя  умерла  уже  давно. Но  ей  казалось, что  мама  ее  здесь  где-то, совсем  рядом. И  она  ее чувствует  здесь  в  этом  погрзшем  в  грехах  и  крови  загородном  продительском  доме.

  Луцилла  вцепившись  намертво  в  русые  волосы  Ганика, перестав  кричать  теперь, застонала  как безумная, чувствуя  член  гладиатора  красавца  в  своем  раскрытом  в любовном  безумстве  влагалище. Глубоко  под  рыжим  волосатым  лобком. Она  чувствовала  этот  мужской  детородный  внутри  торчащий  здоровый  любовника  член, скользящий  взад  и  вперед  в  смазке  ее  половых выделений.

— Мой! – она  застонала  и  произнесла  опять  ему. При  очередном  ударе  и толчке — Мой! Мой! И  только  мой! Единственный  и  любимый!

  Она  задергала  его  голову  из  стороны  в  сторону  еще  сильнее  за  те  его вьющиеся  кучеряшками  коротко  стриженые  волосы, а  он, прижавшись  к  ее  головой  груди, кусал  зубами  торчащие  возбужденные  Луциллы  соски. Их  дикие  громкие  любовные  непрекращающиеся  стоны  раздавались  на  всю  комнату. И  сотрясалась, скрипя  постель.

  И  тут  случилось  это…

  Вдруг  с  самим  Гаником  стало  что-то  происходить. Он  и  сам  не  мог  понять  что, и  это  его  напугало. На  самом  рассвете, когда  только, только  первые  лучи  солнца  пробили  Небесный  небосвод. Он  просто  вспыхнул  и  загорелся  необъяснимым  ему  самому  светом. Ганик  не  донца  кончив  в  саму  Луциллы, отскочил  от  нее, вынимая  из  нее  свой  мужской  детородный  торчащий  орган, разбрызгивая  детородное  семя  по  постели.

  Он  смотрел  на  себя  и  свои  горящие  ярким  астральным  огнем  руки  и  не  мог  оторвать  напуганных  широко  открытых  синих  красивых удивленных   глаз   оттого, что  было  еще  красивее  и  светилось  исходя  из его  тела. Безболезненно  и  постепенно  наращивая  теперь  внутри  его  тела жар. Этот  жар  привел  к  боли  внутри  его, сильной  и  непереносимой  боли. Как  множество  вонзенных  одновременно  вражеских  копий  и  мечей  в  его   мокрое  от  горячего  струящегося  липкого  в  ручейках  жаркого  пота  мускулистое  тело. Жуткая  боль  прожгла  и  голову  Ганика, и  Ганик  схватившись  за  голову, закричал. А  вместе  с  ним  закричала, напуганная увиденным  потрясающим  и  необъснимым  огненным  зрелищем, сама  Луцилла. Она  пришедшая  в  мгновение  от  его  дикого  крика  в  себя  и  быстро  отползла   назад  по  просторному  большому  любовному  ложу  в  измятых  и  красивых  дорогих  перепачканных  их  потом  и  выделениями  любви  постельных  простынях  оттого, что  напугало  ее.

  То, что  было  перед  ней, это  был  уже  не ее  любимый  Ганик. Это  было  нечто  не  совсем  похожее  на  человека, и  горящее  невероятным  ослепительным  ярким  огнем. С  огромными, похожими  на  птичьи  крылья, раскрывшимися  в  разные  стороны, и  опустившимися  на  нее  с  обеих  сторон  со  спины  этого  существа.

  И  его  лицо. Лицо  уже  не  ее  Ганика. А  еще  более  красивое, чем  было  у Ганика. С  горящими  синим  огненным  светом  глазами. Лицо, утонченное  с  острым  прямым  носом  и  тонкими  изящными  губами  и  очертаниями  некоего  огненного  божества. Существо  просто  было  все  в  этом  живом переливающемся  ярком  лучистом  огне, и  оно  посмотрело  на  нее, Луциллу  практически  в  упор, будто  первый  раз. И снова  дико  закричало. Закричало на  разных  голосах, сотрясая  весь  Варов  дом. А  Луцилла, закричала  ему  тоже  в  ответ. Верезжа  как  резаная, на  весь  тоже  дом, отползая  на  заднице, и  закрываясь  руками  от  яркого  того  исходящего  от  существа  исходящего  астрального  света. Она  упала  на  пол  и, в  мгновение  ока, соскочив, отбежала  как  можно  дальше  от  постели, прижавшись  спиной  к  дальней  стене  своей  комнаты, голая  и  трясущаяся  от  испуга  и  дикого  охватившего  ее  ужаса.

  Луцилла  увидела  его. Точнее, то, что  было  пред  ней, и  было  похоже  и  на  Ганика  и  на  еще кого-то, сотканного  словно, из  ярких  искрящихся  живых  лучей  света. И это  существо, сотрясая  весь  дом  своим  многоголосым  криком, соскочив  с постели, понеслось  к  дверям  ее  женской  комнаты, словно  не  видя  ничего  вокруг  впереди  себя, и  снося  все  на  своем  пути. Ударяясь  о  стены  и  вылетев  мгновенно  через  двери. Буквально  выбив  их  собой  и  сорвав  с  петель.

 Она  пришла  в  себя, когда  он, шлепая  босыми  ногами, понесся  по  второму  этажу  дома, и  потом  вниз  слетев  по  каменной  мраморной  широкой  лестнице  на  первый  этаж.

 — Ганик! – прокричала  ему  вслед  Луцилла — Ганик! 

  Она  кинулась  следом  за  ним. Прейдя  в  себя  и  выскочив  тоже  из  своей  комнаты. И  тут  же  увидела  как  из  своих  комнат  на  вилле  выскочил  ее  брат  Луций  и  отец  Лентул  Плабий  Вар. И  тоже  побежали  вослед  за светящимся  существом, похожим  на  ее  Ганика. У  Луция  в  руках  был  меч гладий, и  уже  было  понятно, что  будет  дальше.

                                         ***

— Что  это  со  мной?! Что  со  мной?! Что?! — кричал, как  сумасшедший  Ганик, кружась  волчком  весь  в  жгучем, обжигающем  его  тело  астральном огне, огне  сжигающим  все  его  мускулистое  гладиатора  Ритария  тело, как миллион  вонзенных  в  него  ножей  и  мечей — Что это?! Какая боль! Ардад! Хароний! Мисма! Помогите! Помогите  мне, хоть  кто-нибудь! Сивилла! Где ты, Сивилла!

  Он  как  сумасшедший  от  жгучей, пронизившей  его  все  тело  боли перебирал  все  имена  и  всех  кого  знал. И  думал, что  это  наступил  его  конец.

  Он  вылетел  с  первого  этажа  виллы  во  двор  и  весь  светился  и  кричал  по-прежнему  как  сумасшедший. И   разбегались  все  и  во  все  стороны, перепуганные  те, на  кого  он  налетал. Падая  и  шарахаясь  во  все  стороны,  летя  сломя  голову. И  от  него  все  разбегались  во  все  стороны. Рабы  и  лающие  во  дворе  собаки.

  Он   летел, светясь  лучистым  ярким  светом  в  лучах  восходящего  яркого  утреннего  солнца  и  распугивая  лающих  и  визжащих  разбегающихся  во все  стороны  дворовых  виллы  собак. Размахивая  светящимися  огромными оперенными  ярким  астральным  светом  крыльями. Он  так  добежал  до выездных  с  виллы  ворот, вцепившись  в  огромный  запорный  как  в крепости  наброшенный  на  петли  брус. И  тут  же  он  ощутил прикосновение  кого-то  к  своей  спине. Чье-то  снова  касание, касание  чьей-то  нежной  руки, руки  похожей  на  женскую, и  та  рука  остановила  его  с  невероятной  силой, придавив  к  тем  воротам  и  все  прошло. Прошла  жуткая  нестерпимая  боль. Все  исчезло  быстро, как  и  появилось, и  он  стал  прежним. Мокрым, от текущего  по  его  полностью  нагому  телу  горячего  пота. В  серой  дворовой  песчаной  пыли, в  которой  он  выкатался, падая  и  поднимая  своими  голыми  ногами  ту  пыль. 

  Он  упал  на  колени, головой  уткнувшись  в  ворота  виллы. А  огненный  свет  погас. Просто  исчез, и  тело  Ганика  перестало  светиться  и  стало  прежним, как  и  его  лицо. Исчезли  и  горящие  астральным  огнем  огромные  оперенные  крылья.

— Что  это? – тихо  произнес, дрожащим  голосом  он, трясясь  всем  своим гладиатора  раба  мускулистым  сильным  телом  от  жуткого  страха, который только, что  пережил  и  перенес. Но  ненаходил  теперь  ответа.

— Мама, Сильвия — он  простонал, обливаясь  горькими  слезами. Совсем  не  мужскими, а  скорее  детскими  слезами  как  малолетний  ребенок – Значит,  все  правда, все  правда  и  я  не  человек  совсем.  

— Что  со  мной? Мама. Мама, что  это  со мной? – он  не  унимался  никак  и  ревел  как  ребенок.

  И  тут  услышал  за  спиной — Это  то, кем  ты  должен  стать. Ты  есть  то, что  на  самом  деле, ангел  Небесный. Не  бойся, все  так  и  должно  быть. Сначала  просто  боль, потом  наслаждение  той  болью  и  тем, кто  ты  есть.

  Он  узнал  этот  голос. Тот  же  самый  голос  как  в  его  том  жилище  гладиатора  Ритария  в  школе  Олимпии. То  был  ангел  Миллемид. И  он коснулся  рукой  Небесного  родного  сына  Бога, произнеся  это, стоящему  у  ворот  на  коленях  Ганику.

— Через  это  мы  все  прошли — прозвучал  голос  Миллемида – И  теперь  твоя  очередь, сын  моего  Бога.

  Это  он, Миллемид  утихомирил  ту  дикую  еще  неуправляемую  стихийную  силу, что  вырвалась  наружу  из  тела  Ганика, и  окрестил  его  своим  дыханием  и  прикосновением  своей  ангела  Неба  руки,  и  отлетел  в  сторону  никем  незамеченный  и  неощутимый, расправив  свои  астральные  оперенные  огромные  птичьи  крылья.

  Ганик  соскочил  на  ноги  от  нового  ужаса  охватившего  его, который стоял  у  него  за  спиной. Он  резко  развернулся  спиной  к  воротам, но  никого  не  было  перед  ним.

  Этот  голос  и  то, что  он  тогда  видел  в  сонном  болезенном  бреду, теперь  напугало  его. Потому, что  теперь  не  было  как  бред. Это  была  явь.

— Кто  это! – он  крикнул, давясь  в  пересохшем  горле  от  ужаса  своей  слюной – Что  происходит?! Кто  ты?! Кто  ты  такой?!

  Но  в  ответ  тишина.

  Ганик  закрутил  во  все  стороны   своей  русоволосой  запыленной  песчаной  пылью  головой, но  никого. Только  лай  перепуганных  дворовых  собак, окруживших  его  у  ворот  виллы, которые, пытаясь  укусить  его  за  ноги,  и  попеременки  то  бросались, то  трусливо  отскакивали  от  него.

  Он   никого  так  и  не  увидел, только  бегущего  на  него  с  мечем  гладием и, с  криком  брата  Луциллы  Вар, Луция  Плабия  Вара, полуголого, видимо, сразу, выскочившего  на  его  крик  из  постели. И  за  ним  палача  и надсмотрщика  за  рабами  виллы  Касиуса  Лакриция. Потом  самог о сенатрора  и хозяина  этой  загородной  виллы  консула  Рима  Лентула  Плабия  Вара. И  его  помощника  по  вилле  Арминия  Репту. Чуть  на отдалении  бегущих  рабов  и  слуг  Лентула  Плабия  Вара, и  его  стражу. И там  же  за  всеми  следом, и  как  бы  чуть  в  стороне  в  одной  нательной  на голое  тело  полупрозрачной  розовой  инстите, бегущую  к  нему  его любимую, перепуганную  в  ужасе  и  слезах  Луциллу  Вар.

                                            ***

  Он  сам  первым  бросился  на  Ганика. Сам  со  спины, подстрекаемый  своим  отцом  Лентулом  Плабием  Варом. Луций  Плабий  Вар, выскочив  из  дома  и слетев  как  пущенная  с  оборонительного  самострела  корпиона  мощная сносящая  с  ног  любого  врага  стрела, и  размахивая  острым, заточенным  как бритва  мечем  гладием, младший  Вар  бросился на  Ритария  и  любовника  его сестры  Луции  Вар  Ганика.

  Все  произошло  почти  мгновенно. Никто  так  ничего  и  не  смог  понять  или что-то  успеть. Только  успели  сбежаться  все  в  этом  имении  Варов  слуги, и рабы. Услышав  лязг  и  удары  мечей, и  неистовый  крик  самого  младшего  Вара. Крик  и  проклятия  с  угрозами  в  сторону  любовника  его  сестры  Луциллы  раба  гладиатора  Ганика.

  Сзади  Луция  выскочил  и  его  Луция  отец  старший  Вар. И  тоже, кричал  на  весь  двор, чтобы  его  Луций  убил  этого  ебаря  его  дочери  и  сестры младшего  из  Варов. Что  пора  с  этим  уже  кончать. Старший  из  Варов  не  подбирая  особо  правильных  слов, кричал  и  ругался  на  весь  свой  обширный  двор  огромной  виллы. И, подначивая  своего  сына  младшего  из  Варов  на  убийство  Ганика. Сюда  же, как  из-под  земли  выскочил  и  главный  домоуправитель  всем  здешним  хозяйством  Арминий  Репта  и  палач  виллы, и  надсмотрщик  за  рабами  Касиус  Лакриций. Прилетела  вся  до  этого  почти  незаметная  в имении  вооруженная  стража  поместья  первого  сенатора  и  консула  Рима. Они  мгновенно  были  уже  возле  своего  хозяина  и  были  даже  напуганы такой  сценой. Один  так  и  остановился  за  спиной Лентула  Плабия  Вара, второй  понесся, прямо  опережая  и  догоняя  бегом  его  сына  младшего Вара. Неизвестно  сперепугу, о  чем  они  сейчас  думали, а  вот Лентул  только  и  думал, как  бы  укакошить  этого  Ганика.

  И  вот  наступил  этот  подходящий  момент. Так  вот  внезапно  и неожиданно. Это  трахальщик  его  дочери  и  сестры  Луция  сам  дал  к  этому  повод. Что  с  ним  случилось, так  никто  и  не  понял, когда  он вылетел  из  того  же  дома, сбивая  все  на  своем  пути, бюсты  предков  и рода  Варов, и  громя  все  вокруг, кружась  как  ужаленный  с  криком  на  всю  виллу, перепуганный  чем-то  неизвестным. Он  вылетел  во  двор  и  стал, как  ненормальный  носиться  по  двору, кружась  на  месте. Что  с  ним происходило, никто  не  знал. Но хозяину  дома  сенатору  Лентулу  Плабию  Вару  это  и  было как  раз нужно. Особенно  когда  вылетел  за  Гаником  его сын Луций, схвативший  в  руки  свой  воинский  из  ножен  меч  гладий, и понесся  на  Ганика.

  Луций  Вар  не  видел  того, что  видел  сам  Ганик. Что  было  и  жило  в нем. И  что  вырвалось  в  тот  миг  из  него. Именно  то, что  и  кем  он  на самом  деле  был. Ганик  видел  свет  вокруг  себя  и  видел  ангелов. Много  и они  были  кругом, кружили  вокруг  него  и  громко  на  разных громыхающих  голосах  что-то  кричали  и  говорили  ему, оглушая  его  слух, и  смотрели  на  него. Он  видел  Небо. Видел  Бога, но  еще  не  знал, кто  это, и  что  это  его  отец. И  что  это  он, говорит  голосами  тех  ангелов  с  ним. И увидел  свою  истинную  мать, идущую  к  нему, прямо  по  облакам. И  с крыльями  из  этого  яркого  горящего  и  переливающегося  лучами  света. Как  в  тех  снах, что  были  раньше. Его  мама. Он  был  напуган  сам. Сам собой  и  тем, кем  он  был. Все  произошло, как-то  быстро  и  неожиданно, когда  он  занимался  любовью  с  Луциллой  Вар. Снова  и  до  полного изнеможения, и  потери  сил. На  самом  пике  дикой  любовной  необузданной  страсти, доведя  себя  и  ее до  состояния  безконтрольности, целуя  друг  друга  и  кусая  до  жуткой  боли  зубами  за  все, что  только  можно  было  ухватить  на  обнаженном мокром  от  скользкого  липкого  горячего  от  переизбытка  чувств  и напряжения  пота  в  дикой  сексуальной  оргии  женского  тела.

  Что  случилось, он  так  и  не  понял. Но, его  пронзила  адская  боль  как миллион  ножей, вонзенных  в  его  молодое  тридцатилетнего  взрослого любовника  гладиатора  мужское  мускулистое  сильное  тело.

  Со  всех  разом  сторон. Ганик  вспыхнул  как  факел  огня, и  загорелся  ярким  каким-то  необычным  светом. И, он  увидел  этот  свет. Свет  на  самом  себе  на  Луцилле  Вар  на  всей  их  любовной  сотрясающейся  от  их любовного  очередного  близкого  соития  постели. На  горящих  этим  огнем своих, оторвавшихся  от  любимой  руках. И, свет  этот  увидела  она  сама Луцилла. Она  увидела  не  Ганика, а  еще  кого-то, горящего  ярким  лучистым  огнем, и, дико  на  всю  виллу  закричала, напугавшись  и  прийдя  в  себя  из  состояния  любовной  эйфории, на  пике  очередного  безумного экстаза, многократно  кончая  вместе  со  своим  любимым  Гаником. А  он, соскочив  с  их  любовного  ложа  в  ее  комнате, просто  понесся  вниз  на улицу  во  двор  виллы, сшибая  по  пути  все, что  было  перед  ним. Он  не видел  ничего  перед  собой  тогда, кроме  ангелов  и  света. И, вот  тогда  же Ганик  увидел  Бога, и  он  увидел  ее  свою  истинную  мать, идущую  к  нему из  этого  света, и  вдруг  все  пропало. Уже  во  дворе, когда  он  сам  так  и  не  мог  понять, как  оказался, аж  у  самых  ворот  виллы  и  до  его  ушей донесся  крик  этого  Луция  Плабия  Вара  и  его  отца. И  он  увидел  его несущегося  к  нему  с  гладием  в  правой  руке. Почти  тоже  голышом, видимо  выскочившим  из  своей  на  втором  том  же  этаже  виллы  постели, где  была  комната  Луциллы  Вар. И  там  же  их  отца  старшего  Вара кабинет. Луций, как  и  его  отец  Лентул  Плабий  Вар  старший, хотел  смерти  Ганика  не  меньше, и  теперь  была  возможность  убить  его. Под этот  беспорядок, который  он, только  что, устроил  в  их  родовом  доме Варов. Как  простого  раба, присосавшегося  к  его  родной сестре. Потерявшей  любой  здравый  рассудок  от  любви  к  этому Ритарию  Римской  арены.

  Он  Луций  видел, что  Луцилле  было  на  все  наплевать  на  их  род  дом  и  честь  дочери  первого патриция  сенатора  и  косула  Рима. Его  не  волновало, что  Луцилла  безумно  любила  Ганика  и  жить  просто  не  могла без  него, точно  так  же  как  Луциллу  честь  семьи  Варов. Здесь  закончилось  все. Любые  нравы  и  честь  самой  знатной  семьи   и  родословная  идущая  от  самого  Октавиана. Любые  родственные  связи  и  ответственность  друг  перед  другом. Семья  Вара  заканчивала  свое  существование.   

  Он  был  такой  же, как  и  его  родной  отец. Лентул  Плабий  Вар. Такой же, до этого момента, была и Луцилла, но  Ганик  и  его  любовь  взяли  власть над  жестоким  нравом  ее  и  кровожадностью. И власть  в  доме  Варов заметно  уходила  в  руки  какого-то  прижитого  раба  с  арены  Рима. Даже рабы  были  более  склонны  в  общении  к  нему, чем  к  своим  обоим хозяевам. И  с  этим  надо  было  что-то  делать. Не  ровен  час  и, случиться  в доме  преворот  какой  намечался  тем  Германиком  во  дворце  Тиберия. Этот раб  подымет  всех  слуг  и  рабов  против  Лентула  и  его  сына, всех  рабов  и слуг  в  этой  вилле.

  И  вот  Луций  Вар, размахивая, мечем  гладием, несся  на  Ганика, не  зная, что  он  уже  пришел  в  себя, оттого, что  случилось  с  ним, и  что  он  был  куда  более  опытным   гладиатором   арены, чем  он  мог  об  этом  знать, как воин  шестого  легиона  Феррата. Но  он  не  успел  добежать  еще  до  Ганика, когда  на  Ганика  налетел  Касиус  Лакриций, как  гладиатор  на  гладиатора. Он  оттолкнул  мощным  бывшего  гладиатора  плечем  Луция  Плабия  Вара, и  тот  отлетел  в  сторону, как  просто  собачий  щенок, а  Каиус, выхватив свой  меч  гладий, бросился  вместо  него  на  Ганика.

  Касиус  тоже  ждал  подходящего   момента, чтобы   отомстить, подстекаемому  Луциллой  Вар  Ганику  против  него  за  выбитые  в драке зубы, и  вот  дождался. Под  лай  окруживших  Ганика  дворовых  собак  и крик  бегущей  со  всех  ног  и  обогнавшей  уже  всех  бегущих  следом  в сторону  ворот  самой  Луциллы  Вар, он  подлетел  в  два  прыжка  к  Ганику, стоящему  у  деревянных  больших  ворот  виллы. Но  тот  профессионально отклонился, уйдя  из-под  смертоносного  рубящего  удара, сверху падающего  гладия  противника, и  ударил  в  ответ  снова  кулаком  в  голову Касиуса  Лакриция. И  тот  отлетел  в  сторону, падая  и  роняя  меч  гладий  из  своей  правой  руки, который  поднял  сам  Ганик  и  направил  на лежащего  своего  врага.

  Касиус  Лакриций  поднял  вперед  свои  обе  руки  в  защите. Но  это  все было  бы  бесполезным  и  для  Касиуса  Лакриция  сейчас  было  бы  все кончено. Рассвирипевший  нападением  таким  вероломным  на  него  бывшего  гладиатора  и  палача  виллы  Ганик  мог  его  просто  уже  зарубить как  собаку, прямо  у  этих  выездных  с  виллы  больших  деревянных окованных  железом  ворот, если  бы  не  кинувшийся  на  Ритария  Олимпии сын  старшего  Вара.

  Тот, подлетев, скрестил  с  Гаником  мечи. Касиус  только  и  смог  отползти  в  тот  же  миг, и  быстро  на  локтях, толкаясь  ногами  в  сторону. С  разбитым  в  кровь  своим  снова  лицом, снова  потеряв  еще  несколько  зубов, как  в  тот  же  миг, отразив  несколько ударов  сверху  и  снизу  в  области  боков  и  живота, и  ловко  с  поворотом, упав  на  колено  Ганик, вонзил  меч  Касиуса  Лакриция  в  живот  Луцию  Плабию  Вару. Да  так, что  тот  так  и  не  понял, как  это  вышло. Как  получилось, что  умеющий,  владеть  профессионально  своим  гладием. И, работать  в  бою  своим  тем  обоюдо  острым  длинным  мечем. И  до  этого  не  проигравший  ни  одного  боя  с  варварами  в  поединках  на  границе  Рима, получил  удар, в  живот  мечем  из  рук  какого-то  раба  гладиатора. Но  так  вот  вышло. Вара  младшего  подвела  неуправляемая  и  неконтролируемая  ярость, и  дикая  жажда  крови  и  смерти  прижитого  его  сестренкой  Луцилой  любовника  раба. Луций  так  ненавидел  Ганика  и жаждал  его  гибели, что  просто  потерял  в  этом  бешенстве  и  мести  свое лицо  и  любой  контороль  над  собой, чего  никогда  не  терял  сам  Ганик. Даже  в  самых  трагических  ситуациях. Этому  учил  его  всегда  его  учитель Ардад. И  Ганик  снова  как  на  арене  Рима  выиграл, как  вы  игрывал  всегда, а  Луций  Плабий  Вар  проиграл. Он  пал  от  руки  тридцатилетнего куда  более  опытного  в  боях  на  арене  Рима  гладиатора  Ритария.

  Боль пронзила  Луция  Плабия Вара  и  он, соскочив  с  меча  Ганика, и отпрянув  назад, упал  на  землю. И  застонал, зажимая  руками  огромную рану  из  которой  вывалились  кишки  Луция  Плабия Вара. Его  живот просто  был  распорот  от  верха  грудинной  кости  до  самого  лобка. И  это был  конец. Конец  сына  сенатора  и  консула  и  первого патриция  Рима  Лентула  Плабия  Вара.

  Смерть  наступила  практически  мгновенно. И  Луций  несколько  раз  еше дернувшись  под  ногами  стоящего  над  ним  Ганика, умер  в  луже  своей струящей  из  разрезанной  плоти  живота  горячей  крови. Забрызгав  запыленные  пылью  босые  ноги  стоящего  у  ворот  Ганика. В  кругу лающих  бешеным  на  визг  исходящим  лаем  собак.

   К воротам  подлетела, обогнав  всех  Луцилла, и  пала  к  мертвому  своему брату. С  криком  на  весь  двор, и  перепугано  глядя  на  Ганика. В  ее  глазах не  было  ненависти, а  был  только  дикий  страх  и  ужас. Она  упала  прямо  в  лужу  растекшейся  крови  и  руками  закрыла  свой  девичий  открытый  в панике  рот, глядя  на  Ганика  глазами  полными  горя. Она  смотрел  на  него такими  глазами, что  ему  стало  дурно. И  Ганик  опустился  следом перед ней  на  колени  и  опустил  свою  виновато  голову.

  Он  молчал  и  только слышал  шум  ног  подбегающих  к  нему  самого  хозяина  виллы  и  его стражи, рабов  и  слуг.

  Первым  подлетел  сам  Лентул  Плабий  Вар. С  бешенным  перекошенным в  ужасе  и  ненависти  своим  кровожадным  лицом. Увидев  лежащего  своего  единственного  мертвого  теперь  сына  в  луже, растекшейся  под  ним крови, и  сидящую  дочь  у  его  трупа. Вокруг  мертвого  Луция  Вара столпились  подбежавшие  следов  за  старшим  Варом  рабы  и  не  знали, что  теперь  делать. Эту  сцену  невозможно  до  конца  описать. Настолько  она была  трагична  и  особенно  для  самого  Ганика  и  Луциллы  Вар.

— Заберите  собак! – прокричал  Лентул  слугам  и  рабам, и  те  похватали  их за  ошейники  и  потащиди  в  стороны, а  Лентул  пнул, ногой  Ганика  в грудь, и  тот  упал  навзнич, не  пытаясь  сопротивляться  и  даже  встать.

— «Будь, что  будет» — решил  теперь  он. Все  разрушилось  в  мгновенье о ка -«Вот  и  все, и  теперь  хоть  смерть  на  месте» —

  Он  видел  глаза  в  слезах  Луциллы  и  понял, что  это  конец  всему, и  даже его  жизни. Он  видел  ее  глаза  наполненные  слезами  и  горем  и  понял, что наступил  его  конец. Конец  их  отношениям  и  самой  даже  их  обоих жизни. То, что  сейчас  случилось, погубило  их  обоих. Он  только  успел произнести – Я  погубил  тебя, моя  любимая.

— Взять  этого  ублюдка! – проревел  на  всю  свою  виллу, сверкая  дикими взбешенными  звериными  синими  глазами  Лентул  Плабий  Вар – В  кандалы  его  и  в  подвал! В  подвал  этого  паршивого  гада! И  прикуйте  к стене!

  На  Ганика  сразу  навалились  все, сколько  есть  из  стражников  старшего Вара  и  потащили  его. Куда-то, но  ему  уже  было  все  равно, да  и  он  плохо  помнил  этот  момент. В  его  сознании  все  затуманилось  от  горя  и беды, которую  он  только, что  натворил. После  того  в  слезах  ее  взгляда  Луциллы  Вар. Взгляда  любимой. Всему  пришел  конец. Как  и  их  любви.

— «Всему  конец» — только  это  он  сам  себе  твердил, когда  его, под  собачий лай, протащили   волоком  вниз  по  каменным  ступенькам  в  какой-то вонючий, затхлый  плесенью  сырой  подвал. Тюремное  подземелье смертников  рабов. И  бросили  к  каменной  сырой  стене, приковав  к  ней цепными  кандалами. Он  даже  плохо  помнил  этот  момент. Только уже после  очнулся. Когда  услышал, где-то  наверху  во  дворе  дома  Варов истошный  бешенный  звериный  крик  самого  его  хозяина.

— Завтра  казнить  эту  мразь  и  здесь  же  во  дворе! – слышал  он  напоследок, до  того  как  закрыли  наверху  у  входа  в  подземелье  дверь  и   поставили стражу – И  скормить  его  труп  собакам. Понял, Касиус! — проикричал Лентул  Плабий  Вар.

— Что  встали, ублюдки! – проревел  в  бешенстве  старший  Вар — Взяли  и понесли  его  отсюда! В  дом  его  несите  гады! 

  Он  ударил  нескольких  измученных  работой  слуг, сбив  с  ног, а  остальные  кинулись  выполнять  его приказ, поднимая  с  земли  бездыханное  уже  тело  их молодого  хозяина, как и  его  отец.

— В  дом  несите  сына! – он  орал — Ублюдки! Завтра  все  на  рудники поедите! 

  Вар  не  знал, как  спустить  свое  бешенство  и  боль  от  утраты  родного сына. А  главное, на  ком? И  он  повернулся  к  своей  сидящей  у  ног схваченного  за  руки  и  за  шею  Касиусом  Лакрицием  и  двумя  рослыми  и сильными  подручными  его  рабами, дочери Луцилле. Рыдающей  по  погибшему  родному  брату. Касиус  Лакриций  сплевывал  окровавленным  своим  ртом  кровь  с  разбитых  рукоятью  меча  губ. 

— Сучка  паршивая! – он  прокричал  и  кинулся  к  Луцилле. Прямо  по разлившейся  из  живота  мертвого  Луция  Вара  крови. И  лежащим  в   печанной  пыли  кишкам. Топча  их  своими  золочеными  плетеными сандалиями  сенатора  и  марая  низ  своей  длинной  до  земли  сенаторской белой  с  пурпуром  и  расшитой  золотой  нитью  тоги  теми  кишками, и кровью  родного  своего  и  мертвого  сына.

  Лентул  Плабий  Вар  схватил  свою  дочь за  шею  мертвой  хваткой  и потащил  ее  в  дом, мокрую  в  крови  родного  брата. Сам, мараясь  весь  кровью  и  марая  свою  сенатора  паритция  красивую  богатую  одежду. Молча  и  хладнокровно  он, расталкивая  столпившихся  перепуганных  рабов  и  служанок, потащил  свою  дочь, больно  сдавливая  ей  шею  и  горло. Волоком, отогнав  рабынь  Луциллы  гречанок  Сесиллию  и  Силесту, не  смотря  ни  на  кого, он  исчез  с  ней  в  своей  вилле, затащив наверх  второго  этажа  и  силой  швырнув  ее  в  ее  комнату, прямо  на  пол, уронив  на  него  свою  в  слезах  и  растерянности  дочь.

— Сучка, все  это  из-за  тебя, тварь! – крикнул  он, и  встал  над  лежащей  лицом  вниз  на  животе, на  полу  Луциллой – Это  ты  виновата! Ты  виновата  в  смерти  своего  брата! Так  ты  мне  решила  мстить, приютив этого  раба  убийцу  в  моем  доме! Я  это  тогда  еще  понял, но  дурак согласился  на  эту  твою  сделку, тварь  подлая! Я  согласился  на  эту  твою хитрую  сделку! И  вот  результат! Сучка  своей  матери! Такая  же  тварь, как и  она! Такая  же  потаскуха! Если  бы  я  тогда  знал, что  вот  так  все кончиться!

— Это  ты  во  всем  виноват! — кричала  Луцилла  своему  отцу, стоящему  над ней — Ты  убил  мою  мать. Ты  виноват  во  всем, что  было  в  нашей  семье. И  это  плата  за  ее  смерть. Ты  и  Луций, вы  оба  ее  сгубили! Это  ты  его толкнул  на  убийство  моего  Ганика! Это  ты  его  убил, а  не  он!

   Лентул  ударил  Луциллу  по  лицу  еще  раз  наотмашь  рукой, и  она  упала на  мраморный  пол  виллы  и  затихла.

— Мразь! — прошипел  зло  Лентул  Вар – Мразь  неблагодарная! Я  старался вытащить  вас  всех  из  дерьма  и  приблизить  к  роду  Цезаря, а  ты  и  твоя заступница  мать  Cервилия  все  всегда  портили. Что  та  таскалась, как проститутка  нищенка  по  всяким  римским  притонам, что  ты, шлюха! Завела еще  себе  этого  раба  ублюдка, который  убил  твоего  родного  брата! И  еще стараешься  заступиться  за  него, мразь! Надо  было  убить  тебя  еще  тогда, когда  я  выловил  вас  всех  в  Риме  и  здесь  дома  и  перебил  многих! Но надо  было  и  тебя, тогда, же  убить  с  твоей  служанкой  Сивиллой! Жалею теперь, что  ее  пощадил! Отправил  в  каменоломни! Она  развратила  тебя!

  Он  повернул  с  вытаращенными  бешенными  в  злобе  глазами  в  сторону    

  Касиуса  Лакриция  и  Арминию  Репты.

— Под  замок  ее! — скомандовал  Лентул  Вар  Арминию  Репте – И  следить, чтобы  не  улизнула. А  ты  Касиус  Лакриций, чтобы  наточил  меч  или топор, да  черт  с  ним, что  угодно.

   Лентул  взбешеонно  махнул  рукой – Завтра, чтобы  голова  этого  раба ублюдка  висела  у  меня  дома  на  стене!

— Слушаюсь, хозяин – промолвил  раболепно  и  напуганный  всем произошедшим  не  меньше  всех  рабов  на  вилле  Арминий  Репта  и выскочил  быстро  из  кабинета  старшего  Вара. Он  бегом  понесся  вниз выполнять  распоряжения  своего  непосредственного  начальника  и  хозяина.

Он  бросил  ее  и  ушел  быстрым  широким  шагом, стуча  и  шеркая  золотыми в  красивых  пряжках  сандалиями  из-под  пурпурной  сенаторской  тоги  из главного  зала  своей  виллы. А  Луцилла  осталась  лежать  и  рыдать  навзрыд лежа  на  гладком  мраморном  полу  виллы. Вокруг  стояли  напуганные служанки  и  слуги  виллы, и  никто  не  решился  к  ней  подойти. Они  просто боялись  и  ее  и  ее  отца  Летула  Плабия  Вара. За  их  спинами  стоял Зильземир  и  его  глаза  горели  огнем  мщения  и  выстраданной  боли  к  этому  дому  за  своего  сына  Ганика. А  на  другой  стороне  за  спинами трясущихся  в  ужасе  рабынь  Силесты  и  Сесилии, стоял  призрак  матери  Луциллы  Вар, со  слезами  на  глазах, но  не  в  силах  уже  ничем  помочь  своей  родной  потерянной  и  развращенной  плотскими  грехами  дочери. Сервилия  давно  была  мертва. И  не  могла  уже  помочь, ничем  своей Луцилле. Ничем. Луцилла  Вар  была  обречена, как  и  она  сама, и  весь  их Варов  род. Род, ведущий  родственную  связь  от  самих  Юлиев.

                                               ***

  Мисма  Магоний  так  и  недождался  своего  командира. Император  Тиберий I  написал  соответствующую  бумагу  и  поставил  свою  личную  печать, и надо  было  ехать  в  Валенсию  с  младшим  Варом, но  гонца  поутру  не  было, и  Мисма  даже  забеспокоился  и  решил  ехать  сам  на  виллу  Варов. Он, приведя  себя  в  порядок  и  собравшись, спешно  снарядил  коня, беспокоясь уже  о  возможных  возникших  за  время  этих  дней  проблемах. Может, император  передумал. И  не  даст  ни  какого  разрешения  на  пополнение легионов  Блеза. И  еще  этот  капризный  сынок  этого  сенатора  Вара, обещавший  послать  за  Мисмой  Магонием  своего  из  отцовской  виллы гонца, так  и  не  спешил  с  ответом  тоже. Странно  как-то  особенно  для Луция  Плабия  Вара. Он  вроде  бы  Мисме  Магонию  показался  приличным командиром. Хотя  и  заносчивым  сукиным  сыном, которого  надо  было  хотя бы, раз  как  следует  проучить. Так  морду  набить  хотя  бы  раз, и  все  бы понял. Провести, так  сказать  воспитатеное  мероприятие, так  ни  при  военных  или  солдатах, а  недине, с  глазу  на  глаз.

— «Весь  в  отца» — подумал  Мисма  Магоний, сам  никогда  не  видавший  того Лентула  Плабия  Вара  лично  и  близко. Может  на  трибуне  амфитеатра  Рима и  то  вскользь  во  время  боя  гладиаторов. Единственный  раз  видел  только его, как  и  Тиберия  еще  более, менее, когда  Ганик  мочил  на  арене  тех преступников  Ноксиев, подосланных  старщим  Варом. Вместе  с  его прелестной  сволочной  дочуркой. Это  его  были  проделки  с  теми подставными  Ноксиями. За  деньги  естественно  и  наспор  с  самим императором  Тиберием  и  ланистой  Олимпии  Харонием  Диспицием Магмой.

  Ганик  не  позволил  ему  тогда  выиграть  тот  бой  и  этот  его  Луция  Вара отец  продул  солидные  деньги, всем  с  кем  спорил.

  Сзади  подошла незаметно  Сильвия.

— Я  собрала  все, как  ты  просил – произнесла  она  ему – Вот, возьми, любимый.

  Сильвия  подала  Мисме  мешок  с  продуктами  из  своего  домашнего хозяйства.

— Прямо, таки  все? – улыбаясь  и  обняв  ее  и  прижав  к  себе, произнес  Мисма  Магоний.

— А  что  еще, что-то  забыла? – произнесла  нежно  Сильвия  ему, и  прилипла губами  к  губам  Мисмы  Магония. Потом  оторвалась  и  сказала – Вот  это еще  забыла.

—  Он  ее  схватил  и  прижал  еще  сильнее  к  себе. И  тоже  впился  мужскими губами  в  ее  женские  губы. Она  обмякла  в  его  руках, задыхаясь  от  его любовного  поцелуя, и  он  отпустил  Сильвию. Сильвия  стояла  теперь  рядом и  не  спускала  с  любимого  мужчины  своих  влюбленных  в  него  до  безумия  женских  глаз. На  глазах  появились  слезы.

— Я  все  сделаю, как  обещал  всем  и  вернусь – произнес  Мисма  Магоний — Я на  особом  почете  у  генерала  Блеза. И  он  поймет  меня. Как  мужчина мужчину. Я  обязательно  теперь  и  точно  вернусь. Раз  остался  жив  какому-то  чуду  в  том  бою, любимая  моя  Сильвия –

  Мисма  проговорил  ей, широко  улыбаясь  любимой, уже  сидя  на  лошади. Я еще  не  отдал  долг  Харонию  Магме, моя  любимая  Сильвия. Мы  навестим  с тобой  Ганика. Я  еще  приеду, любимая  моя, и  мы  навестим  Олимпию.

                                               ***

— Открой  дверь! – кричала  Луцилла  Вар – Открой, Римий! Я  приказываю тебе, слышишь, урод! Я  хочу  видеть  Ганика!

  Она, подняла  утренний  шум  на  верхнем  этаже  отцовской  загородной виллы  и  стучала  непереставая  колотить  в  деревянную  дверь  своей комнаты, пиная  ее, и  подымая  шум  на  весь  дом. У  дверей  не  было  никого, кроме  стражи  виллы  и  самого  Арминия  Репты, который  тщетно  пытался утихомирить  Луциллу. На  что  она  его  ругала, на  чем  стоит  свет, и грозилась  убить  как  собаку, если  он  не  выпустит  ее  из  ее  же  комнаты. Служанок  Луциллы  Вар, гречанок  Сесилию  и  Силесту, этих  не  менее  развращенных  рабынь  Лентул  Плабий  Вар  приказал  отправить  в каменоломни, и  они  уже  были  на  пути  в  это  адское  место, из  которого одна  только  дорога  была  на  тот  свет.

  Луцилла  продолжала  упорно  и  неперставая  колотить  в  дверь  своей комнаты. Вся  обмазанная  с  ног  до  голвы  кровью  мертвог о брата  Луция  и  грязная  от  дворовой  пыли, она  звала  отца  старшего  Вара  и  кричала  до  хрипоты  в  голосе.

Но  больше  всего  она  кричала, что  хочет  к  своему  Ганику. Что  она  его безумно  любит, не  смотря  ни  на  что. И  проклинала  своего  отца, за  все, что он  натворил  в  этом  доме. Проклинала  за  смерть  Луция. Что  он  виноват  в том, что  спросоцировал  его  против  ее  любимого  и  погубил  ее  брата. Она кричала, что  ненавидит  его, и  ненавидела  всегда. Ненавидела  за  смерть своей  матери  Сервилии, которую  он  убил  своими  руками, в  этом  проклятом  их  семейном  доме. Луцилла  кричала, что  всегда  будет  любить своего  Ганика  и  ее  все  равно  не  удержать  никому  на  этой  отцовской вилле.

— Я  все  равно  его  люблю! – кричала  она – И  убегу  с  ним  куда  угодно, лишь  бы  от  тебя, отец  подальше! Убийца! Будь  ты  проклят  со  всеми  в этом  проклятом  доме! Выпусти  меня, тварь! Ненавижу  тебя! Я  сожгу  этот твой  дом, если  не  вернешь  мне  моего  Ганика, ублюдок!

  Лентул  Вар  схватил  за  горло  свою  дочь  Луциллу, когда  отворилась  резко и  быстро  дверь  в  ее  комнату. Он, отогнав  Арминия  Репту  и  стражу, растолкав  всех  у  дверей  ее  девичьей  комнаты, потащил  ее  за  ее  шею, наступая  на  ее  ноги  в  центр  ее  девичьей  комнаты.

— Ты  такая  же, как  твоя  гребаная  мать! – прорычал  Лентул  Плабий  Вар — Она, тоже  самое, тогда  мне  кричала. И  я  убил  ее. Ты  просто  такая  же, как и  она, подлая  мерзкая  тварь! Ты  смеешь  еще  мне  угрожать! Мне  самому Лентулу  Плабию  Вару! Первому  сенатору  и  консулу  Рима! Твоему  родному  отцу! Сучка, ебливая! Шлюха  такого  же  блудливого  и развращенного  раба! 

  Он  сдавил  ее  горло  своими  отца  пальцами  и  произнес  – Ты  опозорила меня  перед  всем  сенатом  и  самим  Цезарем  Тиберием! Перед  всем  Римом! Как  я  буду  смотреть  теперь  в  глаза  им  всем! Всему  Риму! Каждому сенатору  и  каждому  плебею! Мразь, предавшая  свой  род, ради  ебли  с  этим прижитым  гладиатором  рабом! Это  из-за  тебя  погиб  твой  родной  брат Луций, сволочь, подлая! Из-за  тебя  это  все!

  Луцилла  захрипела, и  ее  лицо  покраснело  от  удушья. Она  пыталась вырваться  из  отцовских  безжалостных  и  жестоких  рук, хватаясь  за  его руки, но  безрезультатно. Через  некоторое  время  наступила  развязка. Что-то хрустнуло  внутри  ее  девичьей  шеи  под  стиснутыми  мертвой  хваткой сильными  пальцами  ее  отца  Лентула  Плабия  Вара. А  он  еще  сильнее сдавил  ее  шею. И  глаза  Луциллы  Вар  закатились  под  лоб. И  она, задергавшись  в  конвульсиях, быстро, но  довольно  мучительно, умерла  в руках  своего  отца, приоткрыв, задыхаясь  и  хрипя  свой  исцелованный губами  гладиатора  Ритария  Ганика  рот, повиснув  в  руках  своего  отца  за свою  передавленную  его  сжатыми  пальцами  шею. Ее  ноги  обмякли, и Лентул  отпустил  мертвое  тело  своей  дочери  из  своих  рук, разжав  их. И Луцилла  упала  перед  ним  назад  навзничь  на  пол  своей  девичьей  комнаты.

Раскинув  по  сторонам  свои  мертвые  руки. Она, упала  и упала  как-то  тихо. Почти  без  какого-либо  даже  звука. На  каменный  пол  из  полированного  мрамора. И  так  и  осталась  лежать  на  нем, разбросав  по нему  распущенные  русые  растрепанные  длинные  волосы. Смотря  открытыми  глазами  куда-то  в  потолок. Почти  голая, в  одной  нательной  безрукавой  полупрозрачной инстите. Перемаранной, как  и  ее  девичьи  красивые  ноги, засохшей  кровью своего  погибшего  от  руки  ее  любовника  гладиатора  брата. Все  это произошло  на  глазах  ее  матери, призрака  Сервилии, которая, стояла  здесь  у ее  девичьей  постели, где  Луцилла  занималась  своей  любовью  с  любимым своим  Ритарием  гладиатором  Гаником. Это произошло  на  глазах  и  самого ангела  Зильземира. Который  стоял  здесь  же  в  ужасе  созерцающий печальную  развязку  и  закат  рода  Варов, вместе  с  ангелом  Миллемидом. А Сервилия  плавно  подплыв  по  воздуху  над  самым  полом  к  своей  теперь мертвой  испорченной  и  развращенной  плотскими  желаниями  и  страстями дочери, подхватила  ее  вверх  поднявшуюся  над  мертвым  телом  девичью, освободившуюся  от  того  лежащего  на  каменном  холодном  полу  тела  душу. В  виде  легкого  белесого  тумана, колеблющегося  на  раннем  утреннем свету  золочоного  рамой  в  цветной  мозаике  окна. Она  лишь  обняла  ее  тень. Тень, поднявшуюся  из  лежащего  на  каменном  полу  ее  комнаты мертвой  задушенной  руками  собственного  отца  дочери, и  прижала  к  себе.

Тень  своей  дочери. Такой  же, как  и  она, призрак, напуганный  в  диком ужасе  и  страхе. Озирающийся  по  сторонам  и  непонимающий, куда  он попал. Пока, не  понимающий, что  все, для  него, уже  кончено. Что  он обременный  грехами, теперь  в  мире  вечного  страдания  и  скитаний. Непрощенный  никем. В  мире  между  всеми  мирами. Между  Раем  и  Адом.  

  Сервилия  стоящая  с  призраком  своего  сына  Луция, прижала  к  себе  свою умершую  теперь  дочь, которая  увидела  ангелов  Зильземира  и  Миллемида.

  Луцилла  хотела  закричать. Но  не  смогла. Только  открыла  рот. Но  не смогла. Видя  перед  собой  светящихся  лучами  астрального  света  крылатых, похожих  на  людей  существ, таких, же  каким  был  ее  в  последний  момент близкой  в  этой  комнате  любви  ее  любимый  Ганик. Она  увидела  двух ангелов  по  другую  сторону  своей  большой  любовной  теперь  уже  в прошлом  постели. Ложа  любви  со  своим  любовником  и  рабом  гладиатором  Гаником. Она  не  знала, что  один  из  них  мать  его  любимого Ганика. И  что  глазами  уже  призрака, смотрит  на  его  мать. Мать, пришедшую  за  своим  родным  Небесным  сыном  с  самих  Небес.

                                                ***

  Мисма  Магоний  ехал  на  лошади  в  дом  сенатора  и  консула  Рима Лентула  Плабия  Вара. Он  никогда  еще  не  был  там. Единственное, что  он еще  помнил, это  ответвление  самой  дороги  и  въезд  на  ту  виллу. Это ответвелине  дороги, еще  с  давнених  пор, когда  он  Мисма  был  гладиатором рабом  и  его, как  и  Ардада  возили  мимо  этого  места  туда  и  обратно  на бои  гладиаторов  в  сам  Рим. И  много  раз, вот  эта  часть  дороги  запомнилась  ему  тогда  еще, как  и  три  рядом  стоящие  высохшие  от долгого  времени  почерневшие  распятия  креста  с  той  стороны  Апиевой  от этого  въезда  дороги  на  выжженных  солнцем  высоких  холмах. И  много  раз, вот  эта  часть дороги  запомнилась  ему  тогда  еще, как  и  три рядом  стоящие  креста  с  той  стороны  Апиевой  дороги, на  выжженных солнцем  серых  холмах. Он, тогда  вдруг  подумал  о  том  странном  крылатом существе, спасшем  его  в  том  кошмарном  последнем  кровавом  бою  с варварами. И  вылечившим  его  Мисму  Магония  чудесным  образом  от  всех полученных  в  том  бою  практически  смертельных  ран.

  То  существо  с  ним  говорило  о  Сильвии. И  он  снова  все, вспомнив, прокрутил  в  своей  голове, как  все  было.

  Мимо  Мисмы  Магония  проехала, скрипя  на  всю  округу  осями  и  колесами  из  дерева, такая  же, как  и  ее  колеса, из  дерева  крестьянская повозка, запряженная  дряхлой, уже, видимо, порядком  старой  лошадью. Повозка  с  крестьянами, двумя  женщинами  с  детьми  и  двумя  мужчинами, разного  возраста.

  Едущие  на  повозке  крестьяне  в  знак  приветствия  воину кивнули ему головой, низко  наклонив  их  запыленными  пылью  от  дороги  выжженными  и  выгоревшими  солнцем  волосами  и  изможденными  тяжелой  крестьянской жизнью  лицами  к  груди. И  поехали  дальше, не  останавливаясь, а  он повернул  лошадь  в  сторону  ответвления  ведущего  в  сторону  виллы сенатора, консула  и  первого  патриция  Рима  Лентула  Плабия  Вара.

  Прошло два  дня, и  не  было  гонца  от  Луция  Вара. И  надо  было  самому решить  этот  вопрос, что  да  как, не  дождавшись  верхового  с  новостью  от младшего  из  Варов.

  Пора  было  собираться  и  ехать  в  Валенсию, незамедлительно. И  время поджимало. По  распоряжению  самого  императора  Тиберия  нужно  было собирать  новое  пополнение  и  строителей  для  пополнения  гарнизона приграничной  крепости.

  Мисма  вообще  рассчитывал  привезти  пополнение  для  легиона  Феррата  и получить  новое  увольнение  в  запас  из  рядов  ветеранов  у  генерала  Гая Семпрония  Блеза  на  постоянное  поселение  в  деревне  Селенфия. Он  так хотел, как  можно  дольше  побыть  со  своей  Сильвией. Заняться  чем-нибудь мирским. Попробовать  в  ее  доме  почувствовать  себя  обычным  человеком, а не  солдатом  и   выбывшим  из  своих  рядов  гладиатором. Просто  обычным крестьянином, жителем  Селенфии. И  главное  подольше  побыть  с  Сильвией. А  если  удасться  вообще  отпроситься, и  вообще  перейти  к  мирной  жизни  и  уже  не  разлучаться  с  любимой  до  конца  дней  своих.

  Мисма  был  уже  не  далеко  не  молод, и  надо  было  давно  остепениться. И  он  хотел  просто  мира  и  мирской  жизни  со  своей  Сильвией.

   Сильвия  хотела  снова  съездить  в  Олимпию  к  Ганику, когда  снова  о  нем  зашел разговор, и  он  обещал  ее  свозить  туда, но  сейчас  нужно  было  на  виллу Варов. Но  Мисма  вел  уже  другую  жизнь. Мисма  вообще  не  очень сам  хотел  туда  в  Олимпию, как  и  к  этому  Лентулу  Плабию  Вару, но  его командир  был  Луций  Плабий  Вар, и  от  него  не  было, ни  слуха, ни  духа. И  это  забеспокоило  поутру  Мисму, когда  не  прискакал  верховой  с  приказом от  его  нового  командира. Мисма  посмотрел  на  небо. Там  громко  на  всю округу  каркая, кружили, высоко  над  ним  вороны.

  Поправив  короткие  с  золоченой  оборкой  рукава  на  красной  воинской короткой  тунике. Поправил, сбившийся, набок  под  тяжестью  гладия  меча  и кинжала  пояс  с  золочеными  бляшками  Белтеус. И  на  нем  воинском длинном  всадника  Центуриона  шестого  легиона  Феррата  застежку  бляху Фибулу. Он  посмотрел  на  встающее  над  горизонтом  только, только, проснувшееся  яркое  солнце  и  погладил  рукой  лошадь  по  шее, и  по  гриве. Он  пришпорил  ее, и  она  понесла  его, подымая  пыль  по  боковой  дороге  к дому  сенатора  Вара.

  Он  забеспокоился  о  выполнении  приказа, и  поскакал, торопясь  к  своему командиру  по  боковой  ведущей  в  его  дом  и  дом  его  отца  дороге. При своем  полном  вооружении, звеня  сбруей  в  медной  чеканке  и  своим  поясом Белтеусом. Сверкая  шлемом  и  доспехами  Центуриона  шестого  легиона Феррата, и  развевая  красным  по  воздуху  длинным  воинским  в  золотой оборке  наброшенным  на  правое  плечо  плащем.

  Нужно  было  торопиться  в  Ровену  за  пополнением. Письмо  было  у  него  от  Тиберия. Ему  сам  Луций  его  тогда  отдал, доверив, чтобы  проверить надежность  своего  и  преданность  в  этой  поездке  боевого  компаньона. Так ли  Мисма  был  хорош, как  его  нахваливал  за  отличие  сам  трибун  и  легат шестого  легиона  Феррата  Гай  Семпроний  Блез. И  вот  он  скакал  по  дороге к  дому  Луция  Плабия  Вара, развевая  красным  воинским  плащем  и подгоняя  свою  лошадь. Он  спешил, чтобы  оправдать  доверие  своего  нового боевого  командира.

                                    Часть XIII. Мама

 

  Она  стояла  перед  ним. Стояла  и  смотрела  на  него. Женщина  в  лохмотьях. Еще  на  вид  молодая, но  грязная  и  оборванная. Брошенная  в  подземелье вместе  с  ним  в  соседнюю  камеру  пропахшего  зловонной  плесенью полутемного  освещенного  лишь  одним  горящим  факелом  на  стене  у  входа тюремного  подземелья. Вероятно, попавшая  в  немилость  Лентулу  Плабию Вару. Какая-нибудь  тоже  рабыня. Хотя  Ганик  ее  не  помнил  в  этом  доме Лентула  Вара, его  теперешнего  хозяина. И  заметил  только вот  почему-то сейчас.

  Он  заметил  ее  только  сейчас. В  соседней  тюремной  подвальной полузатемненной  клетке  загороженной  железными  толстыми  кованными прутьями  вмурованными  в  потолок  и  каменный  пол. Как  она  оказалась здесь. Он  и  не  слышал, как  ее  привели. Или  она  уже  была  давно  здесь. Просто  он  ее как-то  не  замечал.

   Здесь  было  тихо, как  в  могиле. Сверху  не  доносился  ни  один  шум. Ни лай  собак, мычание  коров  и  ржание  лошадей, ничего.

  Он  сидел, потупив  свой  взор, ожидая  своего  смертного  теперь  наказания. Уже  скоро. Только  рассветет  и  все. Его  казнят  здесь  же  недалеко. Причем позорно. Как  какого-нибудь  преступника, а  не  прославившегося  на  песке арены  Рима  гладиатора.

  Недалеко  и, скорее  всего  во  дворе  виллы, выведя  из  этой  пропахшей  плесенью  и  сыростью  тюрьмы. Он  Ганик-Победитель  завтра, а  точнее  уже  сегодня, как  только  наступит рассвет, просто  умрет  от  меча  своего  же  соплеменника  по  оружию. От  этого  ублюдка  и  выродка  палача, бывшего  гладиатора, как  и  он  Касиуса Лакриция, за  убийство  сына  Лентула  Плабия  Вара  его  сына  Луция.

  Но  Ганик  не  жалел, что  прирезал  хоть  одного  из  этих  Варов. Не  смотря, на  то, что  любил  теперь  Луциллу, дочь  Вара  старшего.

  Лентул  ненавидел  его, как  и  всех  рабов  и  еще  даже  больше. За  то, что его  дочь  любила  раба. Вар  просто  терпел  с  натяжкой  его  присутствие  в своем  доме. А  вот  он  любил  тпереь  его  дочь  Луциллу  Вар.

  Станно, не  правдали  ли? Но  это  было  так.

  И  все  его  эта  дочь  Луцилла. Она  заключила  с  отцом  внегласный  договор  на  него  Ганика. Когда  решалась  судьба  Олимпии  и  всех  рабов  и  слуг  школы. И  он  держал  перед  дочерью  свое  слово, слово  ее  родного  отца  и  сенатора  Рима, но  до  этого  момента. И  то, что  случилось, случилось  неслучайно. Так  и  должно  было  случиться.

  Когда-нибудь  это  должно  было  произойти. Это  долгое  его  терпение должно  было  когда-нибудь  кончиться.

  И  вот  смерть  его  сына  от  руки  Ганика. И  эти  кандалы, и  казнь  поутру. Здесь  же  во  дворе  этой  сенаторской  загородной  огромной  цветущей  по весне  виллы. Так  решил  этот  Лентул  Плабий  Вар. Он  захотел  учинить личную  расправу  в  своем  присутствии  над  ним. Он  долго  ждал  момента, даже, невзирая  на  смерть  своего  сына.

  Может  оно  и  правильно  с  одной  стороны, что  он  был  обязан  теперь  умереть. Их  страстная  и  жертвенная  любовь  с  Луциллой  обошлась  очень дорого  самим  рабам  в  этом  доме. Сколько  их  в  одну  из  ночей, когда Ганик  с  Луцилой  Вар  занимался  любовью, погибло. Сколько  их  было  убитыми  и  истерзанными, сброшено  в  Тибр. И  вода  унесла  их  мертвые, окровавленные изрезанные  и  запоротые  насмерть  тела  уже  далеко  по  своему  течению. И  может  где-нибудь, выбросило  на  берег  вблизи  какой-нибудь  деревушки  крестьян. Приведя  тех  в  дикий  ужас.

  Ганик  вел  себя  вольно  в  его  доме, как  любовник  его  дочери, и  нагло, и это  доводило  Лентула  Плабия  Вара  до бешенства, и  все  из-за  его  дочери. И  он  не  мог  его  тронуть.

  Теперь  заперев  свою  дочь  в  своей  комнате, он  был  волен, творить  снова  что  вздумается.

  Луцилла  рвалась  защищать  его. Его  Ганика. Она  буквально  не  отходила  от  любимого  ею  раба  Ритария. И  вправду  любила  его  и  сходила  от  любви к  красавцу  гладиатору  с  ума.

  Она, отгородив  его  от  всего. Даже  от  нападок  ее  родного  жестокого  отца, рвалась  всегда  перед  ним  и  его  гостями  защищать  его. Но теперь  ее закрыли  там  наверху. И  уже  ее  крики  и  истеричный  девичий  плач  небыло слышно.

  Ганик  не  знал, что  Луцилла  Вар  покинула  этот  уже  бренный  грешный мир  от  руки  собственного  отца. Тот  ее  просто  задушил. И  она  лежала  там прямо  на  полу  своей  комнаты, куда  Лентул  запретил  входить  кому-либо  из  рабов  и  личных  ее  Луциллы  Вар  служанок  Сесилии  и  Силесты.

  Он  даже  не  знает, что  их  Лентул  сослал  в  каменоломни  за ненадобностью. И  что  их  после  смерти  Луциллы  Вар  туда  уже  увез  сам Арминий  Репта, управляющий  дома  Варов.

  Ганик  опять  подумал  о  Сивилле. Сивилла  предала  его. Но  он  вдруг  опять подумал  о  ней. Он  когда-то  любил  ее. И  бился  на  арене  ради  нее Сивиллы, а  не  только  ради  одной  гладиаторской  славы. А  она  предала  его.

Предала  за  вольную, продав  его  сенаторской  дочке. Впрочем, Ганик  теперь не  жалел. Он  не  испытывал  такой  любви  к  предательнице  Сивилле, какой его  одарила  Луцилла  Вар. Он  познал  любовь  от  любящей  его  женщины  на  границе  любви  страстей  и  даже  боли. Это  было  нечто! Он  с  Луциллой доходил  до  крайности  во  всем. С  Сивиллой  такого  у  него  не  было. Не  было  с  рабынями  германками  Алектой  и  Милленой. То  была  просто любовь  и  все. Но  здесь  было  нечто  иное, и  он  даже  был  благодарен Луцилле  за  то, что  она  ему  позволила  увидеть  в  себе  это. Он  с  Луциллой дошел  до  предельной  крайности  в  любви. И  эта  предельная  крайность  в  любови  погубила  его. Приведя  сюда  в  это  подземелье  и  кандалы.

  Он  вспомнил  своего  учителя  негра  эфиопа  Ардада, как  ему  сказали, погибшего  на  арене. Выскочившего  на  арену  защищать  снова  всего израненного  в  сражении  Ферокла. Это  было  по  истине  геройски.

  Ардад — раб  гладиатор, ветеран  арены  и  учитель. Учитель  Ганика. Человек  лучший из  всех  для  него  для  Ганика. Лучший  из  всех  кого  он  встречал  в  своей еще  короткой  жизни.

  Погиб  ли  он? Говорили  он  погиб  в  схватке  с  Нокисиями, преступниками и  там  же  погиб  Ферокл. Будто  Ардад  бросился  защищать  смертельно раненого  его  друга  и  товарища  по  арене  и  школе  Олимпия. Они  оба погибли. Но, правда  или  нет? Все  расходится  с  рассказами  самой  Луциллы Вар. И  теми  слухами, что  позже  доходили  до  него. Весь  этот  шум  на  весь Рим. И  поиски  беглецов  по  всему  городу. Да, и  Лентул  Вар  не  получил ничего  с  разграбленной  им  и  его  помощниками  виллы  Хароиня  Диспиция  Магмы.

  Ничего  кроме  денег, что  смог  там  найти. Живы  ли  все  в  Олимпии  рабы  и  слуги, которые  ему  были  близки  многие  годы. Может, они  все  же  живы, и  сбежали  от  казни. И  где-нибудь  прячутся  за  Римом. А  он  здесь. Он  продан  против  своей  воли  в  бессознательном  состоянии  Луцилле  Вар. И  в  дом  Варов.

  Ему  рассказали  как  погиб  и  сам  его  бывший  хозяин  Хароний  Диспиций  Магма. Ему  сказали, что  его  казнили  на  арене  амфитеатра, вместе  с  другими  арестованными  ланистами  за  бунт, поднятый  против  императора Тиберия. И  что  рабов  и  слуг  дома  Харония  Магмы  всех  продали  на  рынок  Рима. И  сейчас  они  в  разных  домах  сенаторов  и  прочих  богачей.

  Все  это  только  слухи. Все  это  было  со  слов  якобы  самой  предательницы Сивиллы. Но  стоило  ли  ей  верить? Она  предала  его, как  и  всех  в  школе Олимпия.

  Но  вот  Луцилла  Вар. Она  любила  его  до  полного  безумства. И, наверное, не  врала  ему. Она  не  врала  ему. Она  любила  его, так  как  только  способна любить  женщина. Луцилла  Вар  любила  его  и  добилась  своего, получив  его себе, и  что  теперь  ей  было  от  него  скрывать? И  врать? Да  и  врала  она  или  нет. Теперь  уже  не  важно.

  Ганик  вспомнил  всех  поочередно  и  поименно, кого  помнил. Он  вспомнил ливийку  Марцеллу  и  египтянку  и  негритянку  Лифию. Вспомнил  снова своих  любовниц  германок  Алекту  и  Миллену. Вспомнил  раба  и  друга повесившегося  мальчишки  голубого  Амрезия  ливийца  Холая. Даже  конюха араба  Хормута. Слуг  Хароиня  Магмы, мидийца  Римия  и  египтянина Лакасту. Старух  служанок  испанок  Инию  и  Феофанию  и  молодых  рабынь сирийку  Цивию  и  бактрийку  Веронию. Он, не  переставая, думал  и  о  своей алжирке  любовницы  Сивилле. И  так  и  не  мог  поверить, что  она  его  вот так  взяла  и  продала  Луцилле  Вар, как  говорила  сама  ему  Луцилла. За вольную  и  деньги.

  Где  здесь  ложь, а  где, была  правда, уже  было  теперь  неважно. Уже  после ареста  Харония  Диспиция  Магмы. А  Олимпия  досталась  этому  отцу  Луциллы  Вар Лентулу  Плабию  Вару  на  расхищение. Он  вовремя  как  раз подсуетился  и  получил  то, что  хотел  давно, но  как-то  не  мог получит ь все, что  хотел. Лентулу  Вару  просто  нужна  была  еще  одна  вилла, и  он  хотел  ее  отнять  у  Харония  Магмы. Буквально  за  бесценок  со  всем  имуществом  Харония  Магмы. Он  хотел  получить  еще  и  рабов, но  их  не  нашли, и  достался  только  Ганик. Так  ему  сказала  Луцилла. 

  Сивилла  продала  его. Легко  и  непринужденно  как  просто  живую  вещь. Сивилла  получила  свободу  и  теперь  где-то  живет  в  самом  Риме. Что  ей его  любовь?! Зато  эта  Луцилла, дочь  сенатора  Лентула  Вара. Тварь  из  дома   и  четы  Варов. Его  жестокая  дочь. Словно  бешенная  собака. Ставшая  нежной  и  ласковой  с  ним. Хоть  и  показывала  над  ним  своим  рабом  свою время  от  времени  единоличную  и  жесткую  власть, как  над  личной  вещью.

  Она  просто  лезла  к  нему прямо  при  всех, не  стесняясь  даже  своего  отца, и  гостей  в  его  доме. И  тот  ненавидел  Ганика, но  терпел  из-за  своей дочурки  его  и  ждал  удобного  момента, чтобы  уничтожить  как  раба, личного  теперь  раба  и  раба  в  прошлом  Харония  Магмы.

  Он  бы  отправил  Ганика  в  каменоломни. Но  все  Луцилла  Вар, все  она. Она  его  любила  как  дикий  зверь. И  лезла  как  дикий  зверь, каждую  ночь. И  даже  днем  к  своему  любимому  гладиатору. Она, как  только  он  появился  в  их  с  отцом  доме, жила  от  любви  до  любви, каждый  день  и  ночь. Луцилла  Вар, она  единственная  теперь  в  этом  доме  обреченных  на  ужасы  и  издевательства  рабов  была  как  ни  странно  ему  ближе  всех. И  он  полюбил  ее. Полюбил  как  женщину. Сам  себе, удивляясь, но  так  вышло. И  он  не  мог  сам  себе  отказать  в  этой  любви. За  этот  короткий  срок  в  этом  доме. Она  стала  ближе  ему, чем  кто-либо  ранее. Кого  он  знал  до  этого. И  она  не  предала  его. Даже  когда  он  убил  ее  родного  брата.

  Ее  глаза. Глаза  и  слезы, говорили  об  этом. Прекрасно  понимая, что  конец всему.

  Раб  виллы  и  его  здесь  уже  в  этом  доме  Варов  друг  Деметрий  в  узкое  тюремное  подвальное  оконце  сунул  ему  кусок  своего  уже  засохшего  хлеба и  сказал, что  она  выкрикивала  его  имя, и  стучала  в  дверь  своей  комнаты, непереставая, сидя  под  домашним  арестом  по  приказу  своего  отца.  

Проклиная  всех  в  этом  доме  и  обвиняя  Лентула  Плабия  Вара  во  всем. И она  попрежнему  любит  его, не  смотря, ни  на  что, хотя  прекрасно  понимает тоже, что  всему  конец. Он  попрежнему  также  любит  ее. Да  ее  эту Луциллу  Вар. Эту  стерву  и  жестокую  развращенную  кровожадную  тварь, как  о  ней отзывались  все  в  доме  Харония  Диспиция  Магмы. Может, она  и  была такой, но  он  любит  теперь  ее. Такой, какая  она  была. Потому, что  она  была ближе  всех  теперь  ему  в  этом  доме. Ближе  даже  несчастных  рабов. Он думал, что  будет  ее  ненавидеть, как  и  всех  здесь. Но  все  было  подругому.

  И  вот  он  в  подземной  глубокой  под  виллой  Варов  каменной  сырой  с затхлым  воздухом  подземелья  камере  смертника, прикованный, цепями  к стене  за  решеткой  и  под  надзором  вооруженных  виллы  Лентула  Плабия Вара  стражников. И  еще  эта  женщина  в  соседней  камере. Там  в  темноте  другой  камеры. Кто  она? Может, тоже  пострадала  как  те   рабы  из-за  их  любви  в  этом  доме?

   В  полумраке  дальнего  каменного  сырого  и  темного  угла. Совершенно  не  знакомая  ему. Какая-то  оборванка. И  откуда? Из  дома  Варов?

— Чертовы  цепи! — он  проговорил  полушепотом, зло  и  сам  себе — Я  уже устал! Скорее  бы  казнь!

— «Может, было  бы  лучше, если  бы  его  зарезали  прямо  в  доме  Лентула  Вара — подумал Ганик.

— Лучше  все  же  смерть, чем  каменоломни —  произнес  он  сам  себе  вслух.

  Ганик  боялся, что  его  отправят  туда, откуда  возврата  практически  нет, и где  умирают  от  истощения  и  непосильной  работы.

  Уже  нет  никого, кто ему  был  хоть  как-то  дорог. Кроме  приемной  мамы  и  двух  сводных сестренок. Они  даже  не  знают, что  он  теперь  здесь. Да  и, слава  богу, что  так. Что  не  знают. У  них  теперь  иная  благодаря  его стараниям  жизнь. Пусть  будет  так. Пусть  будут  счастливы. Особенно Сильвия. Она  как  никто  другой  заслужила  это. Он  отдал  себя  за  их счастье.

— Мама — произнес  как-то  сам  себе  негромко  Ганик, как-то  вдруг  и  сам, неожиданно  вслух. И  услышал  недалеко  от  себя  тоже  вслух… Женский нежный  голос — Я  здесь. Сыночек  мой.

  Это  прозвучало  оттуда  их  соседней  камеры  клетки. И  этот  голос  пронесся  до  него  и  остановился  рядом.

  Ганик  вдруг  увидел  женские  босые  голые  ноги. Ступни  с  маленькими пальчиками  и  оборванный  изношенный  грязный  подол  женской  длинной грязной  тоги. Рядом  с  собой  и  перед  собой. И  напугавшись, поднял  голову отпрянул  взад, гремя  цепями, к  каменной  холодной  покрытой  плесенью, вонючей  стене  своей  тюремной  камеры.

— Как  ты  сюда  попала?! — он  возмущенно  и, стараясь  как  можно  тише произнес  стоящей  перед  ним  миловидного  вида  с  виду, правда  на  вид  еще молодой  женщине  оборванке. С  русыми  густыми  и  длинными  по  плечам растрепанными  во  все  стороны  волосами. Под  верхней  такой  же изодранной  длинной  накидкой.

  Он, представлял  ее старухой, но  на  него  смотрела  лицом  привлекательная  молодая  особа.

— Как  ты  прошла  сюда  оттуда? – он  почти, шепотом, произнес  ей. Глядя  на нее  и  в  ее  пристально  смотрящие  на  него  синие  как  море  глаза — Охранники  тебя как  не  увидели?

  Она, не  отрываясь, смотрела  на  него  какими-то  странными  восторженными  и  радостными  даже  глазами. Буквально, съедая  его, своим синим  взглядом. Глазами, наполненными  неподдельного  интереса  и  даже печали. Печали  сквозь  радость. Эти  ее  глаза  на  миловидном, припорошенном  тюремной  пылью  личике. Они  были  как  и  у  Ганика  синего  как  небо  или  океан  цвета. И  волосы  женщины  были  ее  русого  цвета, но  перепутанные  длинные  и  грязные. Растрепанные  и разлохмаченные. Давно  не  чесанные.  Она  была  под  такой  же  драной  длинной  до  земли  накидкой  из  старой  грязной  шерсти. Накидкой  нищенки и  бродяжки.

  Женщина  стояла  перед  Гаником  во весь  свой  невысокий  женский  рост  и смотрела  на  него, молча, не  отводя  тех  своих  синих  с  каким-то мерцающим  внутри  огоньком  глаз, наводящих  мысли  Ганика  на непонятные  теперь  размышления.

— Ты  во  мне  дыру  сейчас  просверлишь – произнес  он  ей – Кто  ты  и  как сюда  попала?

  Но  оборванка  нищенка  молчала. Она  просто  стояла  перед  ним. И, смотрела  на  него  пристально, не  отводя  радостных  и  одновременно грустных  своих  синих  пронзительных  глаз.

   Ганику  стало  даже  не  по  себе. И  совершенно  непонятно  как  она умудрилась  попасть  к  нему  сюда  из  той  тюремной  клетки  в  его  клетку.

Она  была  там, когда  его  сюда  посадили. Она  была  там, в  соседней  камере за  теми  металлическими  длинными  вмурованными  прутьями  решетки  в каменный  пол  и  потолок  между  центральным  узким  проходом, по которому  прохаживались, время  от  времени  охранники  сторожа  с  оружием. В  этом  полумраке  этого  не  очень  большого  в  целом  подземного  помещения  рядом  с  домом  этого  его  теперешнего  хозяина  Лентула  Плабия  Вара.

  Он  действительно  ее  увидел  совсем  недавно  и  как-то случайно, но  не  подошел. Да  и  не  смог  бы. Эти  цепи  и  колодки  смертника, прибитые  к стене  его  тюремной  клетки. Не  дали  бы  даже  близко  подойти  к  железным прутьям  его  тюремной  камеры  и  поговорить  с  незнакомкой. А  тут  она каким-то  образом  сама  к  нему  пришла. И  без  какого-либо  приглашения.

  Он  смотрел  на  эту  на  вид, довольно  молодую  еще  женщину. Скорее сумасшедшую  и  стоящую  перед  ним  и  непонятно  чего  желающую  от  него.

— Скажи, ты  кто? — тихо  произнес  снова  Ганик — И  что  тебе  от  меня  нужно? Ты  из  этого  дома? Я  тебя  там  раньше  не  видел?

   Он  посмотрел  в  сторону  узкого  прохода  между  этими  тюремными зарешеченными  клетками.

— Стражники  увидят  тебя  и  тогда  убьют – произнес  он  ей – Уходи  и немедленно. Слышишь  или  нет  меня?

— Не  увидят — произнесла, неожиданно  и  громко  глядя  в  упор  на  него, словно  прейдя  в  себя  из  немого  состояния, женщина. Голосом  мягким  и нежным. И  этот  странный  голос  показался  ему  занкомым. Он  его  когда-то  и   где-то  слышал.

 — Меня  и  ты  поначалу  не  видел — вдруг  так  же  громко, произнесла  странная  оборванка  и  нищенка — Там, в  доме  Лентула  Вара. Ты  частенько проходил  мимо  меня, и  я  касалась  тебя  руками. Помнишь? Ты  даже  один раз  обернулся, ты  почувствовал  меня, но  никого  не  увидел. И  это естественно. Разве  можно  узрить  обычными  человеческими  глазами  то, что нельзя  узрить. И  то, что  необычно  обычному  земному  человеку.

— Кто  ты? – уже  не  на  шутку  заволновался  Ганик.

  Ему  теперь  даже  стало  страшно. Страшно  первый  раз  в  жизни. Страшно гладиатору  римской  арены. Гладиатору-Победителю.

 — Зачем  ты  здесь? —  он  крикнул  ей, прижимаясь  спиной  к  дедяной  подвальной  каменной  сырой  стене – Говори, или  я  позову  охрану.

  Он  попытался  встать, но  не  мог. Болели  ноги  и  раны  от  порезов  на  руках  и  ногах. И  эти  чертовы  колодки  и  цепи, порядком  уже  натерли  ему его  руки  и  ноги. Он  сидел  здесь  в  полутьме  уже  двое  суток. И  увидел  эту женщину  в  соседней  тюремной  клетке.

  Когда  она  там  появилась?  Неизвестно. Может, когда  он  спал, ее  привели? Но  теперь  она  пред  ним  здесь  и  как-то  совершенно  необъяснимо  пробралась  в  его  тюремную  камеру  обреченного  на  смерть  смертника  гладиатора  и  раба  дома  Лентула  Плабия  Вара.

— Они  все  равно  не  увидят  меня – произнесла   молодая  оборванка  нищенка — Это  только  ты  меня  видишь, теперь  и  сейчас. Потому  что  хочу  так  я. Потому, что  ты  мой  сын, мой  Ганик. Мой  мальчик  и  мой  ангел.

— Что?! — произнес, напугано  ошарашенный  этой  дикой  новостью, громко  уже  Ганик, подскочив  на  ноги, через  боль, и  прижавшись  спиной  к  холодной  каменной  стене  своей  тюремной  клетки.

— Как  ты  сказала?! Ты  моя  мать?! — Ганик  почти  прокричал  возмущенно, уже  и  не  думая  об  сидящих  недалеко  за  решетками  его  тюремной  клетки камеры  охранниках. Он  тут  же  судорожно  и  бешено  начал  вспоминать, где видел  эту  женщину. И, кажется, даже  неожиданно, сам  для  себя  вдруг вспомнил. Ганик  вспомнил  вдруг  свое  детство  и  как  вырос  в  семье рыбака. Он  даже  вспомнил, хотя  раньше  никак  не  мог, как  оказался  в  доме своего  приемного  родителя. Как  с  ним  нянчились  его  жена  и  две небольшие  тогда  дочери, когда  он  был  совсем  еще  грудным  младенцем. Почему  он  это  вспомнил, почему, потому  что  эта  оборванка  нищенка  женщина  заставила  его  это  вспомнить. Вспомнить, кто  она  и  зачем  здесь.

  Он  никогда  этих  мгновений  в  своей  жизни  не  помнил  раньше. Он  и  приемного  отца  Митрия  Пула  помнил  раньше  только  со  слов  Сильвии. А  сейчас  вспомнил  и  его  и  особенно  его  лицо.

  Он  вспомнил  тот  разговор  в  школе  гладиаторов, когда  приемная  мама Сильвия  подарила  ему  те  оставленные  им  в  своем  жилище  светящиеся странным  лучистым  ярким  светом  слезы  капельки. И  указала  на  эту женщину, что  теперь  была  перед  ним. Он  стоял  и  смотрел  на  эту  женщину  и  качал  в  стороны  своей  тоже  растрепанной  запыленной  пылью  русыми  волосами  головой.

— Нет, нет, не  может  этого  быть – Ганик  произносил  в  слух, глядя  в  глаза  нищенки  женщине. И  мысли  прожигали  его  сознание. И   вся  жизнь  перематывалась  от  начала  до  этого  дня. Кадр  за  кадром. И  воспоминания сами  приходили  в  его  память.

  Он  пока  тщетно  пытался  вспомнить, кто  она? Но  его  душа  говорила  сама за  себя  и  тянулась  как  магнитом  к  этой  в  рванине  на  вид  молодой  нищенке. И  все  говорило  за  себя. И  то, что  это  была  она, та  женщина. С   которой  он  был  в своих  снах, и  которая  называла  его  своим  сыном  и  звалась  его  матерью.

— «Мама! Мама!» — гудело  в  его  сознании. Но  Ганик  сопротивлялся  и  думал — «Кто  она?». Он  сопротивлялся  почему-то  своим  же  догадкам  и  мыслям.

  Ганик  смотрел  на  нее  и  судорожно  вспоминал  все, что  помнил. А женщина  ему  говорила – Ты  же  помнишь, как  я  принесла  тебя  в  этот земной  мир  с  небес.

  Она  произнесла  это  совершенно  спокойно, стараясь  сдерживать  с  огромным  трудом  материнскую  ангельскую  любовь  внутри  себя, не  давая  ей  вырваться  наружу. Она  негромко  ему  голосом  нежным  как  музыка 

говорила — Ты  помнишь  меня  и  мои  руки.

  Женщина, повернув  к  нему  ладонями  свои  руки, показала  их  и  произнесла — Руки, своей  матери, положившие  тебя  в  доме  рыбака крестьянина. И  я  знаю, что  помнишь, потому, что  ты  Ганик  не  человек. Ты мой  сын. Сын  падшего  от  безумной  любви, но  теперь  прощенного  Богом ангела. Я  спасала  тебя  от  гнева  твоего  Отца  и  других  ангелов. За  мою любовь  к  нему, я  чуть  не  потеряла  тебя. И  была  изгнана  из  Рая. Мой мальчик, мой  Ганик. Мой  ребенок, рожденный  на  Небесах  и  ставший  на земле  рабом  и  гладиатором.

— Ты  моя  мама?! — произнес  одновременно  восторженно  и  вопросительно, сдавленным  голосом  Ганик, чувствуя, как  перехватило  дыхание  в  его  молодой  израненной  мечами  и  копьями  груди  Ритария  гладиатора. И  как забилось  в  груди  той  с  надрывом  его  мужское  сердце.

  Ганик  вдруг  почувствовал, как  разрывается  его  на  части  изнутри  душа. Он  ощутил  невероятную  одновременно  радость  и  боль, вперемешку  с ужасом  и  невероятным  блаженством, и  вдруг  все  вспомнил. Все  до мельчайших  подробностей. Он  смотрел  на  женщину  и  вспомнил  лицо. То лицо  так  похожее  на  это  теперь  перед  ним  лицо. Лицо  в  ореоле  яркого небесного  искристого  лучами  света. Лицо, склоненное  над  ним. И  потом ставшее, вот  этим  лицом. Лицом  этой  женщины. Такое  же  молодое, но такое  знакомое. Когда  свет  погас  и  она, исчезла, оставив  сверток  прямо  на столе  крестьянина  рыбака, жены  и  двух  его  маленьких  дочерей.

  Он  сполз  по стене  и  смотрел  на нее  снизу  вверх.

  Но  женщина, опустившись  на  колени  перед  Гаником, гладила  его  по заросшему  щетиной  не  бритому  тюремщика  лицу.

— Мальчик  мой — говорила  бродяжка  женщина – Мальчик  мой, любимый. Я мама  твоя. Я  пришла  за  тобой.

  Ганик  смотрел  на  нее, и  чувствовал  что-то  в  своей  груди  и  чувствовал, как  билось  его  сердце. Как  оно  готово  было  выпрыгнуть  наружу. Он  всегда  знал, что  не  родной, той  приютившей  его  семье. И  они  это  не скрывали  от  него. Не  скрывали  то, что  нашли  каким-то  чудесным  образом его  у  себя  в  хижине  рыбака  еще  совсем  маленьким. Что, видимо  какая-то нищенка  подкинула  им  его. Но, то  была  не  правда. Они  нашли  несколько  драгоценных  камней  в  его  сжатой  детской  маленькой  ручонке  и  поняли, что  он  не  ребенок  какой-либо  нищенки. И  его  приемная  мама  Сильвия  их ему  отдала  уже  ставшему  гладиатором  в  школе  Харония  Магмы. Эти  как слезы  маленькие, блестящие  на  солнце  каплями  драгоценные  как бриллианты  камушки. Пять  камушков  как  капельки. Это  были действительно  слезы. Да  это  были  слезы  этой  женщины. Женщины  оставившей  его  у  них дома. Странной  женщины, назвавшейся  его  матерью. Он  сам  рос  странным  ребенком, росшим  быстрее  других. Намного  быстрее  и  никогда, совершенно, не  болел. И  был  здоровым  и  невероятно  сильным. Потому  и  попал  в  гладиаторы. Да, он  рос  вообще  быстро  и  взрослел. Это  было  странно, и  приемные  отец  и  мать  скрывали  его, боясь  за  него  и  себя  тоже.  

  Если  бы  кто  узнал  о  чуде, посланном  им, видимо  свыше. То  неизвестно как  бы  все  закончилось  дальше. Они  были  добрыми  людьми  и  остались таковыми, но  не  были  никогда  его  родителями. Он  и  сам  был  добрым когда-то  и  сохранил  эту  доброту, несмотря  на  то, что  стал  гладиатором. И  видел  много  крови  и  смерти  на  песке  арены  Рима. Он  сам  много  убивал. И  был  сам  не  раз  ранен, но  он  сохранил  в  отличие  от  других  то, что выделяло  его  над  всеми  людьми. Он  сохранил  свою  душу. Душу  того, кем он  на  самом  деле  был. И  эта  доброта  души  привела  его  в  конце  всего пути  еще  молодого  Ганика  в  это  темное  сырое  подземелье  Лентула Плабия  Вара  в  его  загородной  богатой  усадьбе  консула  и  сенатора  Рима.   

  Ганик  вспомнил  все. Все  пронеслось  в  его  голове  в  доли  секунды. Вся его  жизнь. И  все  что  он  помнил  с  самого  рождения.

  Яркий  лучистый  свет  и… Небо, звезды  и  необозримые  далекие  дали, из которых  принес  его  ангел. Настоящий  крылатый  ангел. Сюда  на  землю. Он вспомнил. Вспомнил  сны, которые  видел  все  время, давно  с  самого практически  рождения, и  о  которых  совсем  забыл, став  гладиатором  на песке  Рима. И  там  была  эта  женщина. Она  шла  как  бы  в  стороне  недалеко  от  него, и  он  шел  по  какой-то  запыленной  дороге. И  эта  пыль из-под  босых  путника  ног. И  ее  ног  и  те… Те, что  шли  сзади  их. Те, похожие  на  Ганика  и  эту  женщину. Они  преследовали  их. Преследовали все  время, и  она  уводила  его  от  них.

  Она  всегда  была  рядом  и  открывала  какую-то  прямо  в  воздухе  дверь, и он  шел  за  ней  уже  не  по  пыльной  дороге, а  по  звездам  и  яркому астральному  свету. И  те, кто  шел  за  ними  исчезали  за  той  дверью. И  он был  только  с  ней. Она  была  его мама. И  она  это  напомнила  ему. И  это  она  сейчас  творила  с  ним  это. Чтобы  он  быстрей  пришел  в  себя  и  вспомнил  все, и  кто  он  на  самом  деле.

  Он  вспомнил  снова  те  ее  глаза, наполненные  синим  ярким  лучистым небесным  светом, светом  далеких  звезд. Светом  жизни  дарованной  ему. Те невероятно  красивые  глаза  на  женском  под  живой  парящей  длинной  до земли  накидкой  молодом  сияющем  жизнью  и  красотой  лице.

— «Мама!» — прозвучало  громом  в  голове  Ганика  и  прожгло  его  сердце.

— Мама! – закричал  как  безумный  Ганик — Мама! 

  И  ему  стало  дурно. И  он, зашатавшись  от  волнения, отпустив  странную эту  женщину, отшатнувшись  в  сторону  и  по  стене, ощутив  этот  каменный ее  холод, он  отступив  назад, вдруг, бросился  вперед. Он  кинулся  к  ней. Обнимая  женщину  прямо  в  своих  цепях  и  колодках.

 — Мамочка! – он  обхватил  женщину  обеими  своими  сильными мускулистыми  и  натренированными  в  шрамах  и  порезах  раба  гладиатора руками, и  прижал  к  себе, обнимая  ее  сильно, как  только  мог  свою потерянную  давно  мать. И  почувствовал, что  обнимает  уже  не  женщину, а что-то  более  чем  человека.

  В  это  время  отворилась  входная  вниз  в подземную  тюрьму  дверь, и  вниз  спустились  двое  охранников  принять  смену  у  первых. И  увидели  Ганика  и  того, кого  он  в  этот  момент  обнимал. Они  на  пинках  растолкали  первых, которые  не  видели  ничего, и  не  слышали  их  разговора, находясь  как  под  гипнозом. Буквально  на  пинках, они  подняли  их. И  кинулись  к  решетке  тюремной  клетки. Все  уже  четверо, готовые  открыть  замок, но  отлетели  в  другую  сторону  все  разом, через  проход, ударившись  с  невероятной  силой  и  шумом  о  соседнюю  в  решетчатых  прутьях  клетку.

  Какая-то  неизвестная  и  незримая  сила  их  отшвырнула  назад  и  оземь. И они  упали  на  пол. Они  выронили  даже  свое  оружие  и  щиты. И  те, что вошли  сюда  двое  первых, бросились  наверх, с  криками  о  помощи.

  Напуганные,  они, буквально  вылетели  бегом  из  тюремного  подвала  и понеслись  с  криками  по  загородной  вилле  Лентула  Плабия  Вара, подымая, всех  на  уши. И  рабов  и  слуг, и  остальную  охрану  вместе  с  хозяином  самой  виллы.

  А  те, первые  двое  охранявшие  пленников, так  и  остались  сидеть, прилипнув  в  ужасе  увиденного, спинами  к  противоположной  решетке  из металлических  прутьев  соседней  клетки  камеры. Не  живые  от  страха, и  ни мертвые.

  Они  видели  яркий  свет, вырвавшийся  на  свободу  из  тела  нищенки женщины. Свет, оттолкнувший  поначалу  и  самого  Ганика  снова  к  стене  его  тюремной  клетки  и  ослепивший  его, и  его  надзирателей  охранников. Яркий, как  тысяча  солнц  лучистый  живой  свет.

  Он  растворил  тело  несчастной  нищенки  женщины. И  словно  поглотил  ее в  себе. Оставив  на  месте, горящий  переливающимся  волнами, яркий, некий светящийся  человекоподобный  силуэт. Из  которого  постепенно  начали прорисовываться  черты  лица  и  головы  с  развивающимися  длинными  по воздуху  волосами  и  светящимися  за  его  спиной  крыльями. Черты  лица слепленной  из  потоков  света  неведомой  сущности  были  Ганику  знакомы, как  и  горящие  синим  ярким  огнем  смотрящие  на  него  глаза.

  Это  был  тот  самый  свет, что  был  тогда, когда  мама  положила  его завернутое  в  сверток  ткани  тельце  ребенка  на  стол  в  рыбацкой  хижине.  

  Это  был  свет  его  мамы. И  это  была  она. Она, тот  самый  ангел, который  принес  его  сюда. И  которую, он  запомнил  и  видел  там  на  Небесах. Она, спустившаяся  с  ним  с  Небес  и  теперь  пришедшая  за  ним. В ореоле  яркого  небесного  не  горячего, а  наоборот  холодного  искрящегося  все  поглощающего  астрального  света. Света  образующего  вокруг  его  и  ее пылевой  вихрь  из  пыли  на  каменном  полу  его  клетки  тюрьмы.

   Силуэт  внутри  этого  яркого  света  быстро  весь  изменился, став  и   ростом  выше, чем  эта  нищенка  бродяжка  и  внешне  переменилась  прямо  на  глазах  потрясенного  Ганика.

                                               ***

  Ганик  уже  смотрел  на  этот  яркий  лучистый  искрящийся  подвижный  и живой  свет, совершенно  не  жмурясь, как  это  делал  раньше, как  человек. Более  того, он  был  ему  знаком. И  он  даже  не  замечал, как  его  человеческие  зрачки  становились  совсем  другими. Они  поменялись  и  вспыхнули  ярким  астральным  светом. Светом, не  имеющим  ни  жара, ни холода. Но  невероятно  яркого  и  ослепившего  его  тюремных  надзирателей охранников. Ганик  не  заметил  даже  как  изменялся  сам. Весь  и  полностью.

  Как  изменилось  его  тело. Как  его  это  тело  начало  само  светиться  ярким таким  же  ослепительным  светом, как  и, то, что  было  перед  ним. То, что  или  кто  назвалось  его  матерью. Этот  яркий  лучистый  свет  окутывал  и  его самого  и  изменял  его  внешне.

  Ганик  даже  не  почувствовал  как  его  руки  и  ноги  освободились  сами  от деревянных  колодок  и  железных  цепей. И  те,  упали  под  ним, зависшем  в воздухе. С  звонким  грохотом  на  каменный  холодный  пол  его  клетки смертника.

  Как  засветились  тоже  ярким  небесным  лучистым  светом  его  руки  и  ноги, и  его  почти  нагое  в  изодранной  осужденного  на  смерть  раба гладиатора  короткой  одежде  мускулистое  мужское  тело. Превращаясь  в светящийся  такой  же  из  яркого  света  силуэт.

  Как  пыль  превратилась  вокруг  в  вихревое  облако, медленно  кружащее вокруг  него  и  подымающееся  вверх  вокруг  этого  живого  подвижного  света  к  низкому  каменному  потолку  его  тюремной  камеры. И  как, по- новой, пытаясь  встать  и  подойти, отлетели  снова  от  невидимого  сокрушительного  удара  тюремщики  его, к  металлической  из  длинных  вмурованных  в  основание  каменного  пола  и  низкого  потолка, через  узкий  проход  к  другим  решеткам. Прильнув  спинами, и  ослепленные, тем  ярким небесным  светом, молились  своим  богам, трясясь  от  дикого  страха, практически  не  шевелясь, как  парализованные  смотрели  на  клубящуюся  под  самый  каменный  нависающий  потолок  в  ярком  том  свете  по  кругу пыль. Пыль  тюремного  подземелья.

  А  он, рассматривая  всего  себя. И  потрясенный  увиденным, чувствуя, как  сам  весь  меняется, Ганик  поднял  лицо  вверх  и  увидел   женское  лицо. Лицо  невероятной  красоты  женщины. Женщины, а  может  и  не  женщины, но невероятно  красивое. С  характерно  острым  тонким  носом  и  очерченными  чертами  нежных  красивых  тонких  губ  и  вылепленный  самим  лучистым  светом  тот  овал  самого  красиво  лица, какое  он  только  мог  видеть  в  своей  жизни.

  Под  парящими  по  сторонам  в  потоке  света  невероятно  длинными светлыми  развивающимися, словно  в  потоке  ветра  волосами. И  увидел раскрытые  широко  в  стороны  похожие  на  птичьи, только  большие  в  воздухе  за  ее  спиной. В   том  ярком  свете  крылья. Крылья  из  потоков самого  пылающего  во  все  стороны  света.

  Но  то  лицо, лицо  женщины  из  самого  яркого  лучистого  горящего  и  ослепительного света. Лицо, смотрящее  на  него  с  невыразимой  любовью  и  радостью  встречи. Лицо  сияло  невероятной  любовью  и  материнством, которое  проникло  в  само  сердце  Ганика  и  зажгло  его. Зажгло  чем-то  невероятным, наполненным  радостью  и  одновременно  болью  долгого  расставания. Именно  оно  пробудило  в  нем  то, кем  он  теперь  становился.  

  То  лицо. Знакомое  ему  из  далекого  младенческого  детства  лицо. Лицо  его  матери  и  это  лицо, тоже, самое, лицо. Лицо  женщины. Очень  красивое. Лицо  красивой  небесной  женщины. Даже  слишком  красивой, и  описать  ее  красоту  было  трудно. Даже  невозможно.

  И  сам  Ганик  заметил, как  стал  таким  же, как  тот  ангел, зависший  над  ним  под  самым  потолком  его  тюремной  подвальной  клетки.

  Он  изменился  весь. И  внутренне  и  внешне.

  Его  руки  и  ноги  и  его тело  и  лицо. Тело  без  порезов  ссадин  и  шрамов.

Лицо  словно  выточенное  из  мрамора. Светящееся  ярким  светом  и  такое  же  остроносое  и  миловидное. Похожее, теперь, тоже  на  женское  лицо. Лицо того, кем  он  по-настоящему  был. Он  был  совершенно  не  похож  уже  на самого  себя. Это  был  другой  совершенно  человек. Или  может  уже  и  не

человек. Он  перестал  чувствовать  любую  тяжесть  и  ощущение  своего вообще  тела. Он  только  видел  его. Видел  другим  и  в  свете  яркого искристого  лучами  свечения. Даже  крылья  за  спиной, как  и  у  того светящегося  перед  ним  парящего  существа. И  такие  же  длинные  вьющиеся по  воздуху  светлые  волосы. Он  засиял  сам  изнутри  ярким  весь  светом. И его  внимание  было  приковано  к  чудесному  небесному  явлению  перед  ним. К  видению  своей  пришедшей  за  ним  его  родной  небесной  матери.

— Как  ты  красив  сейчас, мой  сын! — произнес  ангел  Зильземир — Если  бы сейчас  себя  видел  тебя  твой  Небесный  Отец! Ганик! — он  услышал  сначала громко, но  потом  голос  стал  гораздо  тише, но  был  словно  соткан  из множества  мелодичных  струн – Если  бы  он  только  видел, от  чего  отказался  тогда! Ганик! Сыночек  мой! — эхом  разнеслось  под  низким  сводом тюремной  камеры, где  сидел  в  заключении  Ганик. Этот  мелодичный  в несколько  звуковых  актав, режущих  затхлый  подземный  воздух, голос, словно, острым  мечем, прорезал  душу  Ганика. Проникая  в  горящее  теперь  пылающей  к  настоящей  своей  матери  любовью  в  его  сыновье  трепещущее в  конвульсивных  судорогах  зановов  прерождающееся  сердце.

  Он  знал  его. Знал  тот  голос. Этот  чудесный  излучающий  красивую невероятно  громкую  и  одновременно  нежную  звонкую  льющуюся, словно со  всех  сторон  трель  женский  голос. Голос, который  он  услышал  когда-то первый  раз. Голос, поющий  ему  новорожденному  колыбельную  в  Раю. Он помнил  его  всю  жизнь, но  не  мог  вспомнить, откуда.

 — Я  пришла  за  тобой! – он  услышал  из  уст  парящего  перед  ним  крылатого ангела.

— Вот  откуда  все  эти  сны! – промолвил  дрожащим  от  отчаяния  и  радости со  слезами  на  глазах  и, таким  же, мелодичным  многозвучным  голосом, как  и  его  мама  Ганик – Это  была  ты! Эти  сны! Эти  видения  всю  мою  жизнь! Я  видел  их  всю  жизнь  и  видел  тебя  в  тех  снах!

— Мама! – он  произнес  снова  ей — Мама! – он  повторил  голосом  ангела,  сотрясая  стены  его  тюрьмы.

— Я  пришла  забрать  тебя  отсюда! – произнес  Зильземир – Мой  повелитель простил  мой  грех! И  простил  мою  к  нему  безумную  любовь! Во  имя Небес! Прости  и  ты  меня, сыночек  за  все! За  то, что  прятала  тебя  здесь  от его  гнева! От  гнева  моих  братьев  небесных!

  На  глазах  Зильземира  были, те  самые  слезы. Слезы, которые  он  держал когда-то  в  своих  гладиатора  Рима  мужских  сильных  руках.

 — Прости  за  то, что  тебе  пришлось  вытерпеть  в  этом  земном  жестоком мире! Прости  меня  за  ту  боль, что  была  в  сердце  твоем, мальчик  мой! Прости  меня, любимый! 

  Светящийся  яркий  свет  и  светящийся  живой  образ  красивой  в  слезах женщины  приблизился  практически  в  упор  к  лицу  парящего  над  полом своей  камеры  тюрьмы  Ганика. Ее  горящее  ярким  огненным  астральным светом  лицо  почти  коснулось  светящегося  и  в  слезах  на  глазах  лица Ганика. Ее  светящиеся  синим  таким  же  ярким  светом  заплаканные  глаза, смотрели  в  такие  же  светящиеся  и  в  слезах  глаза  ее  сына  Ганика. И  этот свет, наполненный  невообразимой  страстной  любовью, слился  воедино проникая  в  сознание  и  душу  обеих  ангелов  Неба.

— Сыночек  мой! – прозвучал  голос  и  из  света  выделились  светящиеся  руки. Руки  любящей  его  и  когда-то  нянчившей  его  на  них  женщины. Руки необычного  светящегося  и  висячего  в  воздухе  существа. Окутанные  ярким лучистым  шевелящимся  светом  и  прислонились  горящими  ладонями  и пальцами  к  пылающим  тоже  теперь  ярким  астральным  светом  щекам Ганика.

— Бог  разрешил  забрать  с  земли  тебя – голос  эхом  звучал  под  низкими каменными  сырыми  сводами  тюрьмы – Я  отстояла  тебя  перед  его  троном  и  его  властью. Он  приказал  вернуть  тебя  назад! Ангел  мой! Мною рожденный! Отец  усмирил  свой  гнев  и  гнев  всех  ангелов  у  своего  Трона!

— Мама! – произнес  небесный  ангел — Мамочка! – он  снова  прокричал  в  объятия  своей  матери  плача  навзрыд  как  маленький  ребенок  и  его  голос  разлился  звонкой  громкой  многозвучной  детской  трелью  во  все  стороны. Оглушая  криком  тех  лежащих  на  полу  и  прижавшихся  спинами  к  тюремной  решетке, ослепленных  навечно  астральным  светом  его  надзирателей  охранников  тюремного  подземелья.

  Она  обняла  крепко  своего теперь  маленького  ребенка. И  прижала  к  своей полной  женщины  ангела  груди, обхватив  его  маленькое  светящееся  детское тельце  руками. Как  тогда, когда, подкинув  его  маленьким  таким  же крестьянской  семье, оставила  его  в  деревенской  лачуге  на  окраине  Рима.

— Я  знала, что  вернусь  за  тобой, мальчик  мой! — произнес  Зильземир, глядя на  свое  маленькое  небесное  творение. Творение  от  самого  Создателя  Бога.

— Твое  место  не  здесь, а  среди  нас — она  опустила  к  ребенку  голову  и  поцеловала  его  в  маленькое  светящееся  детское  личико — И  я  унесу  тебя  в  небесные  дали  моего  Повелителя  и  твоего  Отца!

  Зильземир  повернул  голову  на  шум  у  входа  в  подземелье. И  его  горящие ярким  небесным  огнем  глаза, сверкнули  и  ослепили  ворвавшихся  в  это тюремное  подземелье.

— И  я  накажу  их  всех, всех  кто  повинен  в  твоих  страданиях! – прозвучал  как  гром  голос  Зильземира, смотрящего   на  тех, кто  спускался  сюда, сотрясая  подвальные пахнущие  гнилью  сырые  каменные  стены, тюремной  в  металлических толстых  длинных  решетках  камеры.

  Зильземир  оборвал  свою  речь  услышав  их  шаги.

  Сюда  спускали  почти  бегом  сам  Лентул  Плабий  Вар  и  его  слуги  Арминий  Репта  и  Касиус  Лакриций, буквально  делая  мокрыми  свои  под  туниками  сублигаты, отшатнулись  от тюремной   решетки  и  отскочили  вместе  со  стражниками, чуть  ли  ни  к лестнице, ведущей  в  каменный  тюремный  подвал. Они  потрясенные увиденным  сбились  все  в  одну  кучу  у  той  каменной  лестницы, прижавшись, как  и  ослепленные  двое  стражников сидящих  на  полу  и  прижавшихся  к  решетке  соседней  тюремной  камеры. Практически  налетев  на  сидящих  и  топча  их  ногами. Под  их  мучительные обезумевшие  от  боли  крики, столпились  вокруг  своего  повелителя  и хозяина. Сбивая  наземь  и  топча  ногами  ослепленных  стражников, остальная многочисленная  стража  столпилась  вокруг  самого  перепуганного   с вытаращенными  синими  глазами  Лентула  Плабия  Вара.

  И  не  он, ни  они  не  могли  произнести  сейчас  ни  единого  слова. Они  были, как  парализованные  и  онемели  от  ужаса  и  страха, тем, что  увидели  перед  собой.

  Стражники  окружили  своего  хозяина  и, выставив  щиты, копья  и  мечи  в направлении  металлической  тюремной  решетки, где  был  кто-то  из ослепляющего  их  живого  яркого  животрепещущего  огня. Огня  охватившего всю  тюремную  камеру. И, осветившего  весь  каменный  низкий  подвал, охватив  все  своим  ярким  лучистым  светом. В  вихре  пыли  поднятой  с каменного  тюремного  пола.

  Охрана  и  стражники  виллы  пытались  защитить  своего  хозяина  и  его самых  подручных  приближенных  слуг, и  теперь самих  себя. Просто  от охватившего  их  жуткого  за  собственную  жизнь  страха. Просто  уже  по инерции, подняв  свои  большие  квадратные  римские  щиты  и  выставив копья  и  мечи  в  направлении  ослепляющего  их  глаза  яркого  света. Света, из  которого  на  них  смотрел  небесный  ангел  Зильземир. Смотрел  своими горящими  ярким  небесным  лучистым  огнем  глазами. Этот  горящий  ярким пламенем  Рая  взгляд  приковал  их  к  одному  месту. И  они  все, враз, как вкопанные  остановились  у  самой  каменной  лестницы  тюремного  подвала.

— И  мой  гнев  будет  ужасен! – прогремел  голос  разгневанного  и  озлобленного  на  врагов  небесного  ангела – Этот  мой  гнев  тем, кто  посмел  обидеть  тебя, сына  моего  Бога!

  И  этот  яркий  свет  пронзил  каждого  из  них  насквозь  и  парализовал  на месте. Свет  небесного  оттенка, сменил  окраску  и  становясь  уже  красным пламенем  палящего  как  солнце  пламенем  всех  демонов  Ада.

  Вдруг  неожиданно  для  всех  закричал  Арминий  Репта. Но  Лентул  Вар толкнул  его  локтем  под  дых, а  Касиус  Лакриций  зажал  рот  руками.

Прижав  к  себе, сам, вытаращив  глаза, смотрел  сквозь  пальцы  опущенной  на лицо  левой  руки  на  яркий  ослепляющий  всех  небесный  лучистый  живой подвижный  свет. Все  кто  присутствовал  тут, прятали  свои  ослепленные этим  светом  глаза  под  левой  рукой  или  щитом. И  смотрели, прикрывая  глаза  боясь  ослепнуть, видя  уже  не  самого  плененного  и  арестованного  ими  Ганика, а  уже  нечто  светящееся  парящее, похожее  на  маленького, совсем грудного  ребенка  над  самым  полом  его  каменной  тюрьмы  в  руках неизвестного  им  светящегося  окутанного  ярким  светом  крылатого   существа.

  То  был  уже  не  Ганик, а  такой  же  ангел, с  другим  именем, как  и  тот, что пришел  за  ним. За  своим  отпрыском  с  самих  Небес. Развивая  парящими невероятно  длинными  в  воздухе  вокруг  себя  волосами. Размахивающий медленно  своими  огромными  светящимися  из  всполохов  огня  горящих ярким  оперением  крыльев. Они  видели  двух  неизвестных  им, совершенно светящихся  ярким  лучистым  светом  существ. Существ  очень  похожих одновременно  и  на  людей, но  и  на  нечто  другое, не  похожее  на  них. И  их ужас, охвативший  смотрящих  и  слепнущих  от  яркого  живого  и  подвижного  света, был  неописуем.

  Они  словно  окаменевшие  прикрываясь  руками, лицезрели  то, что  им  понять  было  совершенно  не  под  силу. Они  лицезрели  то, что  уже  не  увидят  больше  никогда. И  то, во, что  не  поверит  никто  в  Риме  и  его  далеких  пределах. Они  видели  то, что  ослепило  их, навсегда, выжигая  своей  огненной  местью  ангела  человеческие  глаза  и  отнимая  их  жизни. А  он  увидел  в  них, прожигая  своим  взором  насквозь. Выворачивая  наизнанку  их  человеческие  души, всю  их  низменную  человеческую  сущность. Умервшляя  каждого  одновременно  из  них  в  этом  каменном  подвале  и  превращая  в  окаменевшие  соленые  столбы, мучая  и  сжигая  изнутри  заживо  и  медленно  от  самых  ног  до  головы. Так  и  оставив  стоять  у  той  каменной  ведущей  в  тюремный  подвал  имения  Лентула  Плабия  Вара  лестницы. Всех, кто  сейчас  смотрел  на  этот  яркий  лучистый  свет. Свет  самого  Бога.

— Сыночек  мой! – произнес  ангел  Зильземир, повернув  свое  лицо  к  своему  на  руках  маленькому ребенку – Я  подарю  тебе  новое  имя, имя  достойное  ангела  Неба  и  своего Небесного  Отца.

  И  накрывая  его  своими  вьющимися  на  невидимом  ветру  длинными светлыми  русыми  горящими  астральным  светом  волосами, она  ему  произнесла – Миленький  мой! Уже  никто  не  посмеет  навредить  тебе! Никто не  посмеет  сделать  тебе  больно! 

  Прильнув  лицом  к  маленькому  личику  ребенка, она  говорила  ему — Никто! Потому, что  я  смогу  теперь  всегда  защитить  тебя! 

  И  прижал  к  себе  к  своему  светящемуся  лицу  своими  горящими  ярким пламенем  руками  теперь  маленькое  пухленькое  и  миленькое  личико маленького  ребенка, целуя  его  с  маленьких  детских  ножек  до  маленькой кучерявой  светловолосой  головки.

 — Пора домой! – она  произнесла  ему – Забудь  все, что  было  здесь  на этой грешной  земле! Забудь  все  и  всех! 

  Она  прижала  его  головку  к  своей  материнской  нежной  полной светящейся  жаром  астральной  Небесной  любви  родного  сына.

 — Сыночек  мой! Мой  ангел, Эйфель! —  произнесла  она  ему. И  Зильземир превратился  в  ослепительный  яркий  светящийся  большой  шар  лучистого света, своей  нарастающей  теперь  астральной  температурой  расплавляя  и корежа  металлические  толстые  кованые  прутья  тюремной  в  камере смертника  решетки, выворачивая, ее  из  каменного  пола. Разметав  всю  по сторонам  серую  с  камней  пола  и  стен  тюремную  с  плесенью  пыль. И  сжигая  все, здесь, что  не  превратилось  в  камень  от  его  губительного мстительного  взгляда. Даже  оплавляя  камень  и  окаменевшие  человеческие сбившиеся  в  кучу  у  входа  в  подземелье  у  каменной  лестницы, уснувшие навечно  человеческие  фигуры.

  Сокрушив  каменные  своды  тюремного  подвала. И  сотрясая  его осыпающиеся  стены  землетрясением. Пугая  во  дворе  над  тюремным подвалом  и  в  воздухе  все  живое.

   Яркий  светящийся  шар  света, пробив  потолок  подземелья, разбрасывая  его камни  во  все  стороны, вырвался  наружу и, сверкая  как  тысячи  солнц, завис  высоко  над  землей. Над  руинами  разрушенного  каменного  тюремного  подземелья  Варов.

  Под  ржание  перепуганных  сорвавшихся  с  поводков  лошадей  в  конюшнях  огромной  сенаторской  загородной  виллы, визг  перепуганных  дворовых  собак  и  крик  бегающих  по  двору  имения  сенатора  Рима  Лентула  Плабия  Вара  рабов  и  его  слуг,  тот  яркий  лучистый  пылающий  огнем  шар, поднялся  в  воздух, продолжая  ослеплять  все  вокруг ярким  невероятным  своим  астральным  светом. Под  крик  перепуганных разлетающихся  во  все  стороны  ворон, галок  и  воробьев. Оглушая  всех низким  пронзительным  дребезжащим  гулом, разносящимся  вокруг  во  все  стороны, прибивая  к  земле  все  цветы  в  цветниках  во  дворе  римского  огромного  имения.

   В  бешенной  суматохе  никто  не  заметил  подъехавших  к  воротам  виллы преторианцев  самого  императора  Тиберия. Солдаты  императорской  гвардии уже  некоторое  время  стояли  у  ворот  виллы, слушая  непотнятные  и пугающие  даже  их  крики, и  шум  во  дворе  дома  Варов.

— Именем  императора  Тиберия, откройте! — прокричал, сам  сидя  на  лошади Луций  Элий  Сеян, начальник  преторианцев, но  ему  не  открыли.

  Мгновенно, перед  глазами  преторианцев  и  самого  Сеяна, засиял  в  небе  над  виллой  сенатора  Лентула  Плабия  Вара  огненный  яркий, как  тысяча солнц, огромный  светящийся  шар. Живыми  лучами  он  ослеплял  всех  на него  смотрящих  Преторианцев  Тиберия.

  Повисев  в  воздухе  над  самой  виллой, этот  огненный  живой  искрящийся длинными  подвижными  лучами  шар, стремительно  вознесся  в  утреннее небо, и  исчез  совсем, как  будто  его  и  не  бывало.

— Откройте, именем  императора  Рима! – снова  прокричал  уже  напуганный всем  происходящим  за  воротами  виллы, но  все  равно  выполняющий  свои служебные  обязанности, сам  начальник  преторианцев, как  и  все  его  люди, Луций  Элий  Сеян.

  Он  снова  прокричал  через  охвативший  его  главного  претора  Рима  сердце  страх — Лентул  Плабий  Вар! Вы  обвиняетесь  в  государственной  измене  и покушении  на  императора  Рима  Тиберия  Клавдия  Нерона!

  Но  опять  преторианцам  никто  не  открыл.

  Пришлось  выбивать  ворота  виллы  и  врываться  силой  в  дом  Варов.  

  Луций  Элий  Сеян, отдал  приказ  своим  подчиненным. И  те  бросились  к запертым  воротам  виллы.

  Выбив  их, стража  Тиберия  ворвалась  в  дом  сенатора  и  консула  Рима  Лентула  Плабия  Вара, но  ничего  не  смогла  понять, что  там  творилось.

  То, что  они  увидели, их  еще  больше  перепугало.   

  По  двору  носились  все, от  сорвавшихся  с  поводов  из  конюшен  лошадей до  людей  и  их  даже  никто  не  заметил.

  Они  ловили  перепуганных  рабов  и слуг  старшего  Вара, пытаясь  выяснить, куда  он  делся. Обыскивая  в  этой  суматохе  весь  дом, с  целью  его  ареста  по  приказу  самого  императора  Цезаря  Тиберия  в  измене  и  заговоре, следом  за  сенатором  и  консулом  претором  жандармерии  и  полиции  Рима  Марком  Квинтом  Цимбериусом. Но  так  ничего  и  не  нашли. Кроме  мертвого  тела  его  дочери  Луциллы  Вар, и  сына  Луция  Плабия  Вара. В  их  комнатах  наверху  самой  виллы  и  никого  более, кроме  перепуганных  и почти  обезумевших  от  кошмарного  ужаса  слуг  и  рабов  этого  загородного  огромного  сенаторского  имения.

                                                ***

  Мисма  Магоний  подъезжал  к  имению Лентула  Плабия  Вара.

   Он, почти уже подъехал к усадьбе Варов, когда увидел преторианцев у выбитых ворот виллы и крики где-то там внутри за высоким виллы деревянным окованным железом забором. Там кричали напуганные рабы и бегали по двору виллы. Все это перемешивалось с лаем перепуганных собак и сорвавшихся с поводов в конюшнях двора лошадей. Скачуших галопом по всему двору топча ногами все цветочные клумбы и ломая оливковые деревья. Слышалось блеяние коз и мычание напуганных коров.

   Мисма тоже увидел, подъезжая, как над территорией двора виллы вверх высоко вырвался огненный, круглый, светящийся искрами какого-то яркого неземного живого огня шар. Он вырвался откуда-то снизу, как из какого-то видимо глубокого подземелья, разрушив его до основания, и взмыл высоко в воздух. Разбрасывая длинные шевелящиенся лучи, затмевая по яркости восходящее яркое утреннее солнце, повисев немного в воздухе, он рванулся с места и мгновенно вознесся в само утреннее чистое небо.

  Мисма Магоний схватился правой рукой за сбрую лошади, а левой за свой шлем центуриона с перьями на гребне птеруге и остановил ее еще далеко от самих ворот виллы, подымая пыль на дороге, он смотрел в небо, хоть и пораженно, почти открыв свой рот, но, уже понимая то, что видел. В отличие от тех, кто стоял за оградой самой виллы. И, конечно же, те, кто был у тех ворот виллы, которые смотрели, напугано на то странное живое и сверкающее огнем в самом утреннем весеннем воздухе. Они не увидели Мисму Магония верхом, буквально, на стоящей за их спинами лошади, так как смотрели, открыв рты и вытаращив свои напуганные глаза на тот огненный светящийся непонятным для них светом яркий шар.

  Он не поехал дальше. Там что-то творилось необъяснимое и жуткое, но связанное как-то и с ним самим. Он это почему-то сейчас понял. Мисма вспомнил то крылатое меняющее облики и лица существо, которое подняло его из мертвых, залечив ему все раны и пожелавшее, чтобы он вернулся к Сильвии вопреки всему. Он понял, что, то явление будет, иметь продолжение. И вот оно, то продолжение.

— Ганик! — как-то само вырвалось вслух из груди наружу Мисмы Магония. Он вдруг ощутил присутствие того существа в себе и в том сверкающем огненном ярком шаре и присутствие самого Ганика. Он каким-то необъяснимым для себя образом почувствовал тоже, что тогда. Как так получилось, он не мог понять. Может это все, то существо сделало это. Еще когда лечило его от ран, обжигая все его болью и жаром тело. Оно говорило с ним как человек, но это не был человек и это точно. И вот сейчас словно его голос пронзил мысли Мисмы Магония, словно прощаясь с Мисмой. Словно он видел его сейчас. Тот уносящийся ввысь с огромной скоростью огненный, сверкая длинными лучами большой шар. Мисма Магоний понял, теперь что видел.

— Прощай Ганик! — произнес вслух Мисма Магоний — Прощай навсегда! Он, снова, поправив, свой воинский красный захлеснувшийся вперед плащ назад, отмахнув его за спину правой рукой, повернул свою лошадь и, поскакал, обратно понимая, что вилле Лентула Плабия Вара пришел конец. Как и всем, полагая, кто там теперь был. Главное теперь, письмо от самого императора Цезаря Тиберия было в его руках, а больше теперь уже ничего и не надо было. Ему нужно было в Ровену за новым воинским пополнением.

— «К черту Луция Вара» — произнес Мисма про себя — «К черту всех Варов». Он их никогда и не знал, да и не любил. Он теперь справиться со всем один и без этого заносчивого, как и его отец брезгливого на таких, как он Мисма Магоний командира. Раз так вот вышло.

  Он видел у ворот преторианцев, а это означало, что, ничего хорошего не означало. И надо было возвращаться назад в Селенфию к своей любимой Сильвии и рассказать все, что она рассказала ему при последней недавней с ней встрече, когда он рассказал ей о своем чудесном излечении неким ангелом, который знал о ней. А она ему рассказала о Зильземире, и о том, кто был на самом деле ее приемный сын и гладиатор Ритарий Олимпии Ганик.

                                                ***

— Свершилось — произнес ангел Миллемид. Стоящий невидимым и неосязаемым призраком посреди бегающего в дикой полоумной шумной суматохе двора. Он стоял посреди загородной виллы и бегающих взад вперед перепуганных слуг и рабов римского сенатора Лентула Плабия Вара, превращенного в оплавленный соляной выгоревший дотла изнутри камень там, в подвале тюремной разрушенной темницы своего богатого загородного особняка.

  Там вместе со своими приближенными слугами Касиусом Лакрицием и Арминием Рептой и охраной, в бездушную застывшую и слившуюся в одно целое в паническом ужасе человекоподобную омерзительную оплавленную высокой температурой скульптуру.

— Я выполнил все, как ты Господь просил меня — произнес ангел Миллемид — Я наказал виновных и спас невинных. У этого парня был длинный путь к тебе. Семья, наконец, воссоединилась — произнес снова ангел Миллемид — И кто теперь оценит мою заслугу Создатель!

  И, превратившись тоже в яркий светящийся живыми лучами огненный астральный шар, устремился туда же, где только вечным светом горят яркие звезды и, в бесконечном пространстве множества живых миров царствует вечность. А за его спиной остались, стояли безучастные уже ко всему живому лишь три незримые человеческим глазом мертвые призрачные тени. За которыми, отворились другие двери. Двери, ведущие в мир вечного проклятья страданий и мук. Там стояла призрачная тень Сервилии Вар в обнимку с тенью своего сына Луция и своей задушенной руками собственного отца Лентула Плабия Вара дочери Луциллы. Со скорбью и немыми свидетелями наблюдающие всю эту суматоху на территории своей в прошлом теперь виллы и ужасную и позорную гибель династии и семейной четы сенатора Лентула Плабия Вара.

                                                 ***

   Сивилла стояла у ворот Олимпии. Она была беременна и теперь даже не знала куда пойти. Она была вольной и свободной теперь женщиной, но не могла решить, как жить дальше. У нее под сердцем был ребенок Ганика. И она решила на свой страх и риск, вернуться назад на загородную виллу своего любовника и хозяина Харония Магмы. Она не знала, что там твориться теперь и решила уж пусть, что будет, то будет. Может, ради ее и Ганика ребенка ее пощадят и не убьют. Если на вилле есть хоть кто-нибудь. Если хоть, кто-нибудь остался еще, после ее разграбления Лентулом Плабием Варом и его помощниками.

  Она решила покаятся во всем на коленях всем тем, кто остался там, на вилле, и просить приюта и прощения. Она немогла жить уже, так как хотела раньше. Ее замучила вдруг совесть и боль своих пагубных ошибок. Это могло быть странным для такой развращенной и циничной женщины как Сивилла. Но факт есть факт.

  И Сивилла вернулась. Даже потому, что была беременна и боялась за ребенка Ганика. Она не могла жить в самом Риме. Она думала, что сможет жить сама по себе одна, но не смогла. Среди совершенно чужих ей уже людей. Здесь все ей были как родные, только она этому раньше не придавала вообще значения, а тут вдруг что-то случилось, и Сивилла вернулась. С риском быть растерзанной за свое предательство самими же рабами, но она вернулась. Она хотела прильнуть к широкой груди своего возлюбленного и преданного ею ради вольной Ганика. Но его небыло уже здесь. Он был в другом месте и у другой женщины. И она любила его и делала с ним что пожелает. Она была беременна его ребенком. И решилась войти, отпустив дальше по дороге крестьянскую повозку, на которой сюда добралась по Апиевой дороге, заплатив несколько сестерциев вознице за долгую дорогу.

  Сивилла открыла ворота сама, своими женскими руками, войдя в те ворота Олимпии. Вилла Харония Магмы была пуста. Там небыло никого. Совершенно никого. Ни единой живой души. Казалось, не было даже птиц, летающих над самой высоко виллой. Даже того странного ворона, которого она видела все последнее время на высокой решетке ограды перед тренировочным амфитеатром. Она видела его только одна. И, похоже, больше никто в этой вилле. Он все время сидел на решетке вон там. Сивилла посмотрела на то место, где сидел тот черный как уголь, блестящий чернотой на ярком дневном солнце большой ворон. Странный, и наблюдавший за тренировочными боями гладиаторов на песке этого маленького амфитеатра Олимпии. Она видела его с балкона кабинета Харония Магмы и со двора Олимпии. Когда тренировался с гладиаторами сам ее любовник Ганик. И казалось, что тот ворон наблюдал за этими тренировками и за ним. Тихо сидя и даже не каркая с ограды в ответ, на звон тренировочного оружия, доносящийся до ушей самой Сивиллы. Даже его сейчас здесь небыло. Эта вилла Олимпия сейчас была просто пустым местом. Просто было пустое место. Жуткое место. И даже не до конца теперь Сивиллой узнаваемое. Все перевернутое вверх дном. С вытоптанными клумбами цветов и поломанными местами кустами орешника и оливковыми деревьями. Она осторожно, но быстро пошла от ворот по каменной узкой тропинке в сторону самой виллы Харония Магмы, озираясь напугано и взволнованно по сторонам. Ей было даже страшно. Но Сивилла шла вперед и вошла в дом своего бывшего любовника и хозяина виллы. Сивилла поднялась наверх по лестнице на второй этаж в его кабинет и там небыло ничего. Даже мебели. Ни кресла, ни стола, ничего. Все куда-то исчезло, видно было украдено.

  Сивилла поняла, что виной всему, что теперь здесь было, именно она и ее предательство. И эта ее бывшая хозяйка, и любовница Луцилла Вар и ее тот отец, тот зверь Лентул Плабий Вар. Это он разграбил тут все, его римские дружки и его прислуга. Все, что ему здесь досталось, он увез в свой загородный дом и, наверное, всех рабов и слуг Харония Магмы. Так думала сейчас в ужасе Сивилла. Сивилла бегом почти, обежала, все галереи и переходы по периметру виллы, заглядывая даже на выходящие во внутренний двор балконы, и ни нашла ничего и никого. В отчаянии она зарыдала и бросилась туда, где жил тогда ее Ганик. Сивилла не знала, что все было совершенно не так, как она могла себе представить. И то, что искать теперь кого-либо из рабов или слуг Харония Магмы, как и его самого было бессмысленно и недостижимо. Они пребывали уже в другом месте. И в другом мире, мире крайне далеком от этого. Мире, без хозяев и рабства, мире, где все были равны. Мир, который подарил им ангел Миллемид по собственному усмотрению в своем созданном им на двоих с демоном царстве Тантал.

  Напугавшись всего, что тут было и всего, что она натворила, она Сивилла, вспоминая о своем Ганике, бросилась вниз по ступенькам к выходу и побежала по тропинке снова мимо высоких металлических решеток и маленького пустого в желтом истоптанном ногами гладиаторов песке тренировочного амфитеатра. В сторону жилища рабов и прислуги. Но там тоже не было никого. И тогда она бросилась к жилищу самого Ганика, обегая все помещения и ненаходя там никого, Сивилла спустилась вниз в подвал, где когда-то была купальня гладиаторов, и где жил ее любимый Ганик вместе с Фероклом по соседству под самой виллой Олимпия.

  Сивилла буквально ворвалась в открытую настежь деревянную окованную железом дверь бывшего ею преданного любимого. Там все было, как тогда как она покинула его обитель гладиатора. Когда он стал терять сознание от вина Луциллы Вар. Что туда, было намешано, Сивилла не знала, но была уверена, что это было не смертельно.

  Она посмотрела на стоящий у постели Ганика маленький столик, и на нем так и стоял тот серебряный ее разнос. Вот только небыло на нем ничего. Ни того вина и тех персиков и винограда и того вина. Просто было много простых тряпок, которые валялись и на постеле Ганика и на полу, и стояла в углу жилища среди стульев большая из железа чаша с водой. И не было здесь тоже никого.

— Ганик! — она закричала как сумасшедшая, и в слезах упала на его застеленную бараньими шкурами постель — Прости меня, любимый мой! Прости за мои ошибки! Прости! Я предала тебя и твою любовь! Прости свою рабыню Сивиллу! Прости!

  Сивилла скомкала под своим упавшим в изголовье женским в слезах лицом бараньи шкуры и вдруг нашла маленький тряпичный серенький мешочек. Она села на постель Ганика и открыла осторожно его. И на ее раскрытую женскую бывшей любовницы ладонь выкатились из него две маленькие твердые как драгоценные камушки слезинки. Это были слезы матери Ганика, слезы Зильземира. Это был прощальный ей подарок от самого брошенного ею Ритария Ганика. Подарок за ее измену и предательство. Память о давно прошедшей любви, любви которую она так и недооценила, как свойственно недооценивать все вокруг самим женщинам.

                                     Конец

 

  ПОСТСКРИПТУМ: Где-то на самом краю Вселенной:

 

— Где мы, мама? — спросил маленький Эйфель свою несущую его на руках, с невероятной скоростью лишь мелькая среди огромных горячих звезд, пересекая целые звездные системы с кометами и астероидами Небесную мать — Мы летим домой?

— Да, маленький мой — произнес ему ангел Зильземир — Мы на пути к родному дому, сыночек мой. Там твой настоящий дом.

— Мой дом? — он снова спросил свою родную несущую на руках ангела мать.

— Да, Эйфель — ответила она ему, и ее голос разнесся среди горящих яркими огнями горячих в черном космосе звезд — Там среди нас и твоего Родного Отца Бога.

— Мой отец? — Эйфель снова спросил Зильземира — А кто он, я его ни разу не видел.

— Он тот, кто создал это все, мальчик мой — ответил Эйфелю Зильземир — Он живет во всех нас и во всем этом мире, который ты видишь своими ангельскими глазами. И ты нужен ему. Ты самый молодой из всех нас и самый теперь опытный воин, пришедший обратно с земли на эти Небеса. Тебе суждено возглавить армии ангелов и вести войну с теми, кто придет через тысячу лет. С теми, кто захватит то место, откуда я забрала тебя. Того, кто прилетит на блестящих машинах через всю Вселенную и поработит Солнце и землю и тех, среди которых ты жил. Те, что без крыльев, будут, как кровососы сосать все, что там создано твоим родным Отцом Богом. Они будут питаться душами людей, и питаться всем жимым в мире, где ты вырос, возомнив себя правителями этого мира. Они порождение иной силы, ворвавшейся без спроса в этот мир из соседних темных миров. Миров Хаоса и разрушения. Но ты разобьешь их и выдворишь из мира, где ты вырос и спасешь всех. И защитишь землю, солнце, но это будет лишь через тысячу лет. А пока мы просто летим домой, мальчик мой. Просто Отец хочет видеть тебя и этого желают все твои сестры и братья. А там скоро родится другой ангел. Он рожден для земли и заменит тебя. Он тоже сын от твоего отца Бога.

— Мама — спросил среди звезд Эйфель свою мать — Так я не один от самого Бога?

— Нет, сыночек мой — ответил Зильземир, неся своего сына на руках — Ты не один такой рожденный от твоего Отца Бога. Есть еще один ангел, рожденный от земной женщины по имени Мария из города Вифлием.

— Но, почему от земной женщины и почему Отец сделал это? — спросил удивленный Эйфель — Почему он так поступает мама? Почему от земной женщины, а не от тебя мама?

— Не спрашивай меня об этом больше, Эйфель. И не спрашивай, тем более его — произнес громко Зильземир — Так нужно ему. Мы не смеем оспаривать его решения. Ему всегда виднее. И он всегда прав и волен поступать, как хочет. Он знает всегда, что делает. И моя вина подчиняться ему, как и всем нам. И любить его. И того, кто родится от меня еще после тебя. А тот рожденный на земле его другой сын, лишь начало нового земного будущего. Будущего нового сотворенного твоим родным Отцом Богом мира.

— А тот другой ангел, кто он, мама? — произнес Эйфель — Кто он, мой младший брат?

— Да, сыночек мой — произнес Зильземир громким на всю Вселенную голосом — Он младший сводный твой брат, он богочеловек, которому уготован Трон Небесный твоим Отцом.

— Трон Небесный, мама?! — удивился Эйфель — А как же я, мама? Как же еще один ангел, что внутри тебя? Как же он, и как же я? Я же от тебя от Небесного ангела. Я же ангел, а не богочеловек как он? Почему Трон Небесный?

— Это не нам решать, мой сын Эйфель — ответил, сотрясая громким на нескольких тонах голосом межзвездное пространство Зильземир — Такова воля твоего Отца Бога. Наша участь быть рядом с ним далеко отсюда от Земли. Там где не будет никого кроме, Твоего Отца и нас Ангелов. Куда путь смертным закрыт и даже твоему сводному рожденному брату. Мы летим туда, где кроме нас нет никого. И там мы ему нужнее. А людям он оставил того, кто будет им ближе. Как их Бог и человек.

— Мама — спросил снова мать ангел Эйфель.

— Что, мой сыночек — отозвался Зильземир.

— А как имя его? — он снова спросил свою Небесную несущую его маленькое тельце ребенка на своих материнских любящих руках мать — Как звать его моего сводного и незнакомого рожденного на земле брата?

— Эммануил — ответил Зильземир — Но люди его будут звать Иисусом.

 

              Киселев А.А.

Начат: 03.10. 2015-29.01. 2018 г.

                (390 листов)

 

Еще почитать:

Глаза

Призрачная дружба — Глава 3

Чёрный пёс

Жребий брошен — Жребий брошен Глава 11