Вставил в стенной шкаф пейзаж живого чучела мечты и стал прикрывать его крайнее время, для которого хочешь жить..
Несут золотые стены монумента о природе блага свою неутомимую примету и говорят нам что делать. Что читать и что придумывать над чучелом спонтанного света меркантилизма. Ты становишься всеблагим и ждёшь неприкрытой лести, а тоненький свет из шкафа уже презирает внутри призраков и скелетов, отвечающих сегодня взаимностью и болью, над которыми ты прожил долгие годы в душе. Не было предмета рассуждения, тогда ещё не шёл утомительный дождь и ты стоял на месте преткновения любви к укрощению своего чучела мечты. Так близко и жарко оно казалось тебе превращением чего — то человеческого в тусклую лампу наподобие власти в распоряжении жить хорошо. Но этот чудный край хорошести и воли не упреждает и сегодня, он манит по тропинке ещё мало исхоженной и молчит, когда ты говоришь во весь голос.
Сегодня встаёт твой инженерный мир Олег, а завтра уже купается в роскоши его полное осознание конечности бытия «Fatum — Par Exellence Morgue». Это удобоваримое слово в манере отвечать глазами скосило мину неутверждённой боли и уставилось прямо на твои глаза. Когда несут золотые стены новоявленной мысли каждую сотню милых предлогов, чтобы поговорить — ты ощущаешь свою никчёмность и ищешь пути выхода на свободу. Чтобы образовать лучший фетиш из права собранных чучел и призраков влекомого мира — ты останавливаешь инженерное поле на голове каждой мухи в родной окраине. Сплетая большое общество из каторги и реакции, за конечностью неоткровенных лиц во взаимном притяжении человеческого эго. Это ли тревожит тебя под самое основание характера правды, но социальный анекдот уже прошёл по другой дороге и наяву описал планеты, где ты, как крутящийся момент на Сатурне будешь развивать скорость превышающую световую и иметь многое из равных частей, наподобие которых ты кладёшь свои вопросы под ложные выходы. Уставившись на былинные берега космической заполненности этой каморки жизни — вынимаешь чудо от случая стать чучелом и показываешь себе слабое покорство под нежной оградой витиеватой способности жить. Ожидая боль на каждом шагу, прикоснувшись к которой не слышит и самый сильный зверь, как бьётся его неумолимое сердце и равными частями по философскому звону анахронизма влетает мир из боли и песка. Золотистый рассвет над приобретённым сфинксом и движение глаз, по моде накрашенной вдоль опорного света космоса. Он будет непрост и снова положив в карман ложные выходы запросит личный итог для цели, в которой никого нет. У абсурда сложились тесные отношения с тобой. Они подогревают холёный вид цепной реакции и брюзжат под кровлей от нетипичности ответа лживой простоты. Волнение устало видит твою суть человеческой инженерии и слабо просит унять эту схожую радость под отмеренным солнцем линии закатного воздуха идеала.
Ты спросил, стоя у преждевременного ада, как он будет возводить новую форму космической суеты в потребности и сам себе ответил, принимая рассвет утолённой жажды жизни. Где проходил твой солнцевидный свет ты вмял риторику и схожестью древнего портрета описал инженерное сооружение, чтобы украсть им свободу думать о личном спокойствии. Разбирая тонны смехотворных ужимок и миром человеческих обид ты забираешь ещё целую вечность над основой пути в прошлое. Так и стала притворятся твоя солнцевидная жизнь и отвечать искусству, что всё уже прошло. Истина под мнением, в пользе ли она или обладает человеческой сплочённостью в боли — всегда кажется готовой к наитию быть человеческой. Ты призываешь её очертания и сегодня они живут в фантастике неуёмной картины цели в жизни. Логическим оборотнем не страх сдержал тебя от этого уровня философской пустоты, он внимательно описал дыхание каждой состоявшейся причины мира и сам придумал наивысшую инженерную полноту под раздираемой болью социального фетишизма. Разбирая этот абсурдный приток качества тоски — его уже нелегко отличить от явной ловкости вопроса в себе: «А кто же всё таки стоит за мной в этой серой цели за неимоверной конечностью блага и социальной мечты?».
Сегодня это чучело оживает и оправдывает свою непротокольную видимость культурной розни, что смотрит прямо в глаза социальной смерти. Оно ищет свои тлетворные обереги, в которых стало темно и прекрасно уметь отразить всю невыразимую сложность медленного жара приникшего дня к наивысшей точности символизма в собранной жизни. По частям скелета, по частям собственной тоски, по ветру из грядущего права — ты должен убеждать это чучело надежды о лишении себя самого благополучия и придавать особое значение личному вздоху в покойной пустоте мира. Он отпустил и увидел спокойный выход, заодно заполненной формой критериев из воли быть похожим на инженерию. Такую же голословную и страждущую, чтобы цифры разделения дня умиротворяли твои личные амбиции и не стесняли кричать над эпохой долгого облачения в фантомы предосуждения и социального возраста. По ним идёшь и признаёшься в слабом уме под опальной кровлей ещё не занятых форм социальной усталости и движения личной культуры. Помнишь, как стал ты управлять этим золотистым светом и нагло смотреть в глаза приукрашенной природе вечности, но сказать уже было нечего? Ты отвернулся и стал к диалогу неприметной стеной, в проходящем слое экзальтированной роскоши суеверия на долгом счету морального дня. Но говоришь не своим мыслям, а там внутри риторической свободы сердца, что занял достойное словоупотребление и смелое значение убеждать личные прихоти. Ими ты и проживал всё своё время, наблюдая за портретом чучела в своём шкафу из дубовой склонности мечтать о пользе человеческой природы.
Где она там застряла? Ты вынимаешь уже сотни лет не названные гробовые шаги в уверенной ценности и алчешь ещё как можно больше культуры в душе. Она уже твоя, но смелое солнцевидное зарево не спрашивает, а только отклоняет миры обратного схода почёта к любви. Спокойно спросил и также неловко ответом ты видишь канатное поле под облаком мироподобных устоев философского чуда. Нельзя назвать его человеческим и соотнести над правом чувства наяву. Оно неспешно готовит правовое зарево и также ловко уводит творческое настроение в студёное слово, обращённое за игрой разумной картины лести инженерного счёта времени. Ты построил этот дом каверзы и сам приготовил причину для пребывания в нём, а твоя ценность внутри человека не спрашивает, как можно объяснить природой целый поток иссушенной формы фатальности в грядущем свете лет. Разыгрывая фантомный спектакль из боли и страха умирать перед природой — ты утвердил её сложный цикл кармического отождествления части целого и мира оправдания себя, как человека. Древнее ложно только на серой тоске, из которой ты веришь в свою суровую птицу неприкаянной формы лести и направляя её напоследок жизни, лишённой цели внутри права быть собой — ты собираешь свою инфантильную инженерию и опускаешь свет в непроявленный сосуд космического бытия.
Застрять внутри права быть чучелом, а не человеком так близко смотрит в твои глаза и где — то идёт последний дождь из наглядного опыта мира говорить правду. Ты осуждал даже себя самого, а когда имел много друзей — кармически осушал это чучело и оно напоминало тебе свободу под древней тоской философии забытого мира. Если её не слышно и нет в голове, то странные картины всё ещё летают и просят человеческой мудрости, приращённой к долгому движению пути из этой тоски. На свету она или уткнулась в тёмное поле предрассудка, ты желаешь принять фатальные образы субъективизма и развеять миф о пользе субстанции инженерной тоски. Жизнь ещё не спросила тебя, как стал ты мужественной фигурой задавать вопросы в силуэтах общества. А оно унесло это чучело в железном спокойствии неотвратимого бытия, им стали дела в постоянном свете приметы, которые ты делаешь и понимаешь в любви. Посыл к изумлению здравого рассудка и тяжесть грядущего социального кванта в потере кармического фатума — ещё не состоявшийся полёт вопросов и ответов в самом себе. Устилаешь сегодня ими мир людей, они развивают большее сомнение и только призрак за ожидаемым чучелом смотрит прямо в твоё инженерное окно. Соорудив там кучу подсказок, что делать и как быть внутри человеческой сущности приземлённой природы, в её отражённой цели и наитии последнего дня. Ты не стал умерщвлять природу самой идеи мира и расхожим идеалом в потустороннем чтении философской глубины окунулся за прошлой ценностью к большему в жизни.
Не сегодня и не вчера прошла твоя фигура мышления. Она заполнила футуристическими картинами высшие ряды оберегов, но ожидаемая полем земли спустилась к нам поговорить о прошлом. Чёрные ли стали её облики — ты не знаешь, но прокручиваешь духовное олицетворение права на свободу, чтобы увидеть этот портрет. Он был твой, только старый и очень тлетворный, на ощущаемой точке конечного счёта мира, в конце его постоянного отсчёта бытия. Заполняя закон кармы и увиливая под сон в категории идей — ты залезаешь в свой стенной шкаф и там упорядочив культуру спонтанного света природы — не знаешь чем заняться внутри философской риторики над пройденной жизнью. Больше её нет, по ощущениям ты стал её каёмкой над облаком из чёрного смога времени, а чучело смотрит по сторонам и что — то нашёптывает из праха неутолённых инженерных идей. Они прошли над старой клячей возможной смерти и унесли казённое облако мудрости себе за спину. Так и состоялось поле идеальной тоски внутри убегающей вечности в последнем повседневном шагу между бытием и образом чучела в притворстве стать им тобой. Или жить под приказом меньшего счастья и иметь новое общество инженерного чуда, как социальное поле идеала в футуристическом и перманентном сходе непроглядной тьмы за проявлением мира.
Рассказ из сборника прозы «Рассказы — за тем, что нечто»
