Вот моя деревня. Фотоприключение.

Про Семёна вы уж, небось, слышали? Ну как он в деревню бревно припёр? Нет? А про то, как корову запускали с крыши Ерофей с внуком? Тоже нет? Ну да не боитеся, это от вас не уйдет. Услышите ещё. А я вот вам чё сейчас расскажу, правда сам не знаю, плакать аль смеяться.

…Было это, дай бог памяти в 1946 году. Или позже? Нет, точно! Сразу опосля войны. Народ тогда гулял вовсю, после войны-то. Те кто жив остался радовалися, а те кто ждал и дождался, тож не плакал. Эх, да ладно, я не о том. Я вот про чё — про фотапрат, трить его через выдежку с експазицией. Так вот, после войны Гришка, красавец и в боях награжденный привёз в нашу глухомань трофейный фотопрат. Едрит его в корень, Григория то исть. А занятная, я вам скажу штуковина, энт апарат……
Вот, слышь-ка, про что гутарю: Гриха аппарат берег и в чужие руки ево не давал. Сколько разов его всем калхозом просили: дай Григорий аппаратуру-то, запечетлеемся и для истории оставим. Да рази морда кулацкая дал? Нет не дал! Ну да шут с ним!
В том же годе, известное дело, жинка Гришкина понесла. Стала ходить брюхатая, стал быть. Григорий уж тогда моду взял в уезд ее возить на телеге, да дохтуру показывать. А чего дохтуру-то? Наша бабка Евдокия похлеще любого городского дохтура. Да хоть бы у меня спросил, Григорий-то, я ему б все растолковал, чего след. И коня б не гонял, и толку больше б было. Ну это так, присказка. Вы слушайте, про дальнейшее.
Однажды, када Григорий на дальнем поле пшеницу косил (известное дело страда), приспичило бабе его, Машке, рожать. Ну и время выбрала. Народ надрывается, чьтобы значит до дождей….А она орет на всю избу: в город везите, Григорий велел!
Я почему недовольный? Да потому что сосед ихний и за товарища Сталина две нормы давал в войну. По бухучету. Имею право на тишину и возмутиться. Про себя не стану, потому как насквозь скромный честный труженик сельской нивы.
Ну, в город, так в город. Взяли председателевы дрожки, что б не растрясти значит. Впрягли мерина и айда. Повез Маху Григорьев брательник Васька. Дурак каких свет не носил, акромя деда Ерёмы конечно. Вместе с йми поехал и трофейный фотапрат. Васька прихватил, грит дождусь и дитё сфотохрафлю. Мы естественное дело обрадвлися, гутарим, давай Василек, графи. Ждать будем с нетерпеньем. Уехали значит.
А Григорий домой только под вечер с мужиками вернулся. Хотел уж в догонку мчаться, да народ его остановил. Ну, куда на ночь глядя, за тридцать верст? Я ему так и заявил: ты, грю, не дрефь паря, братушка у тебя аккуратный и ни чё тому фотопрату не сделается. Григорий, как услышал про апрат, зыркнул на меня волком и … ну, послал вобщем, в дальний лес. Я ж грю, что жмот. Удавится за своё барахло. Еле он утра дождался, на конь и в город подался.
В энтот же день, акурат посля обеду, примчался в деревню Васька. Мерин в мыле, Василий тоже. Ну мы, конечно ж, спрашиваем, что и как? Фото предъявить просим. Документ вобщем. Васька начал мяться, то да сё, хотел в избу сокрыться, но наших, пеньковских, не проведёшь. Давай грим фотку, а то ща сопли тебе по щекам размазюкаем. Испужался гнус, отдал. Глядим мы и очам не верим. Сидит на пленке баба черная седая и держит в руках младенца черного как зола в печке. Ни на Машку, ни на Гришку ребенок не смахивает. Баба-то ладно, ясно дело, сиделка в больнице. Но чего ж там, таких чумазых держат, народ пугать? Разгалделись все, фоту энту из рук друг у друга рвут. Наконец взглянул дед Ерёма. Очки у него правда разбиты всегда, но в одном очке полстекла как заколдованно. Ребятишки наши его Орлиный глаз зовут, чертенята.
— Это, — глянув на пленку, сказал дед Ерема, — арап! Принесла Мария арапа Григорию. Мавра вобчем.
Василий тут как закричит, не арап у меня племянник. Я его, мол, видал.Чего видал, это мы и сами на фоте рассмотрели и про энто ему сказали. Молчи, говорим, лучше. А арапченок-то хорошенький вышел. Бабы у него и глаза рассмотрели, говорят светлые. Только ума не приложим, где в наших краях Машка себе арапа нашла и дите нагуляла. Второй фронт от нас далеко проходил и окромя эвенков у нас в округе никого постороннего не встречалося. Вобчем дела-а.
Деревня наша бурлила и шумела акурат до возвращения Григория. Вернулся он из городу под вечер один и тверёзый. Сказал, что приехал за деньгами, ребенку значит приданное купить городское, а Мария у фельдшера задержалась. Ловко это он про Машку с дитем!
Услыхав про такие вещи, дед Ерема, дурак и склочник, заголосил в голос. Помянув для начала Гришкиных родителев, померших в войну, он пустился в долгие причитания. Досталось всем: Колчаку, Гитлеру, Селькомунхозу и протоерею Климентию из старообрядских, закончил он подлой бабьей натурой и разбавленной в сельпе поллитрой, что накануне ему отпустила Клашка-продавчиха. На вопрос Григория, к чему это все? Ерема дрожащими руками протянул ему поданную кем-то из баб фоту и спросил:
— Чей-то, а?
— Негатив, — взглянув на карточку произнес Гришка.
Дед Ерема закатил глаза и упал в руки стоящих позади баб без звука, как подкошенный. Я тоже почувствовал, что меня зашатало. Бабы наши подняли такой вой, что на дальнем конце села из ружья пальнул спросонья вечно пьяный Пахом, сторож при колхозном амбаре. ЭТО Ж НАДО ТАКИМ ИМЕНЕМ МЛАДЕЦА ОКРЕСТИТЬ!….

…Апосля, конечно, разобрались что и как. И ребенка привезли – вылитый Гришка. И Машку поздравляли. И ножки дитяте, как водится, обмывали почитай всем селом. Только прозвище “Негатив”, так за ихним Колькой и осталось.
…А нас с Еремой не пригласили, ни на этот праздник, ни на следующий. Я же говорю, жмот этот Гришка, раскудрит его валентность через медный купорос вместе с фотопратом евоным.