Der Kreismann

 1.глава 

Сгущенные, тёмные краски ночного неба нависали над головой, прохладный ветерок трепетал макушку. Огни ещё не закрывшихся магазинчиков уводили взгляд от узкого, сероватого и одновременно темно-синего асфальта. Он мог сказать, какие на ощупь все трещинки, ямки этой недлинной дорожки, ведущей неведомо куда. Почему-то ветерок постепенно начинал казаться жгучим, мешающим, ухо то и дело ловило писк комаров. Ему захотелось исчезнуть, убежать, сделать что угодно, лишь бы оказаться в покое. Кожа зудела, сводя с ума и в то же время приводя в чувство. Лунный свет ненадолго выглянул из-за сизых облачных комков. В какой-то момент он остановился с мыслью:больше не могу. Где-то там, глубоко внутри, теплилась надежда, что сейчас весь мир воспрянет от его слов. И что-нибудь да произойдёт. Конечно, никакого эффекта это не произвело. Ни дыхательная практика, ни успокаивающие самоубеждения не помогли избавиться от паскудного, противного, мерзкого до дрожи звука, который со временем казался воплощением тёмного пространства, окружающего его одинокую персону. Пережив приступ паники, он разочаровался. Ничего не изменилось. Ни капельки. Неужели ему нужно смириться с тем, что никогда ничего не закончиться? Почему-то он только сейчас задумался о том, кто он и зачем идёт по узкой дорожке. По широкой дороге не проезжало ни единой машины. Как же его зовут.. Имеет ли это значение? Проще сдаться, чем усердствовать. В конце концов, даже если он и не вспомнит, ничего критичного. Было у него ощущение некой предопределенности. Он помнил, что все его знакомые постоянно удивлялись и не понимали, о чем он таком говорит. Ему на самом деле не было дела до того, счастливы они или нет, богаты, бедны, сыты, голодны. Подумывал о том, что в первую очередь они не такие как он. Может, это и не было настолько важно. Всё равно ведь все одинаковые. И понять можно кого угодно. При желании. Желания у него не имелось. Ни к чему пожалуй. Дали бы ему волшебную кнопку.. И чтоб там было написано, напечатано — конец. Не антракт, а конец. Настоящий. Не иллюзорный. Ну, поскольку конца на самом деле не существовало, его история продолжалась. В лицо ударил нежданный порыв ветра, затрудняя вдох. Пережив атаку, юноша осмотрел себя. Лёгкая куртка, совсем не ощущавшаяся хоть сколько-нибудь весомой. Руки сами потянулись к застежке. К следующему потоку был готов. Тем не менее, холодный воздух задувал за шею. В ушах гудел промелькнувший комар. Странно, что они исчезли — только хотел подумать он. Ему захотелось вернуться в забвение, когда он отвлёкся на воздушного пастушка, столь увлекшего его. Хотелось ничего не знать про комаров. Почему знания — это хорошо? Понимал он, что это значит. Но только не сейчас. Возникло паническое чувство, желание спастись даже огромной ценой. В голове испуганно мельтешили кадры ампутирования заражённых, изьеденных гангреной конечностей. Понимал он, что лучше терпеть, чем испытать во сто раз сильнейшую боль. Наверное, нормальный человек бы сразу сравнил две ситуации, и сделал простейшие выводы, что стоит делать, а что — нет. Но нормальный человек не находился бы в такой обстановке, так что проедем эту тему. Юноша продолжал шаркать об слегка уже успевший подсохнуть асфальт. Брюки были немного великоваты, и края уже намокли, тяжко волочась за хозяином. Вдруг.. а нет, не вдруг, юноша вяло узнал истину о том, что брюки серые. Рубашка под курткой — белая. Ну, он куртку застегивал же. Куртка тоже серая, невзрачная. Да и весь он из себя никакой. Странно, но раньше юноша не чувствовал такой тяжести на душе. И пейзажи уже совсем не захватывают сердце. По неимению критиков, юноша вполне обоснованно подумал, что проблема данной ситуации в мире, а не в нем. Конечно, второй вариант он тоже допускал.. бррр, но он уже на прям экстренный случай. Неосознанно, юноша побаивался второго варианта. Очевидно, не может такого быть. В попытках скрыться от гнетущих мыслей, он обратил взор свой на заросли бурьянов за бордюром. Среди них смог он поймать взгляд маленького, нежного, грациозного и стройного цветочка, усеянного росой. Чем-то схож он был с человеческой женщиной. Хотя нет, это прозвучит слишком неуважительно для всех настоящих женщин. Была этот цветочек девушкой. Да, именно. Свеженькой, бодренькой, воспрянувшей в ожидании чьих-то комплиментов. В меру распущенной, в меру невинной. Даже в меру взрослой. Но! Дорогие читатели. Нашего юношу противоположный пол совсем не интересовал. Конечно, как любой уважающий себя мущщина, он бы хотел полистать в офисе журнальчик сомнительного с точки зрения морали, содержания, и потом отбиваться от просьб коллег одолжить «на пару минут». Но по неким, только ему известным принципам, он сторонился девушек. Вызывали они в нем одновременно отвращение и интерес, как у энтомолога-арахнофоба. Безусловно, он знал, что ничего такого страшного в них на самом деле нет, но легче не становилось. Не хотелось ему повторять судьбы товарищей, испытывавших неразделенную любовь. Хотя это уже вторичная причина. Настоящая скрывалась где-то в тёмных глубинах, явно не готовая открыться первому встречному. Да-да, речь про вас, так что не пугайте нашего главного героя. Кхм. Юноша хотел бы пройти мимо красавицы с невозмутимым видом, но положение не позволяло. Вновь обьявившийся ветерок поскубывал её лепестки, маленькое личико, обрамляемое ими, светилось от осознания своей прелестности. В груди у парня что-то громко стукнуло. Не бойтесь, читатели, это не любовь. Это учащенное сердцебиение и подскочившее давление. За восторженностью последовал тихий ужас. 

 — Ты чего? 

 Едва получилось сглотнуть у парня. Ответил:

 — Да ничего. 

 Пошёл дальше. Хоть это и было сделано в лучших намерениях, все же он почувствовал лёгкий привкус разочарования. Даже проникли в голову мысли о любви. Ну, изнутри проникли. Впрочем, он их быстро прогнал тряпочкой. «А откуда тряпка-то?» — подумал юноша. Тряпка крайне приближенно напоминала ему.. Его самого? Следующие полчаса прошли в крайне хмуром настроении. Но тряпку он в карман сунул все же. Пригодится. Да и друга верного бросать не дело. Пошёл молодец-удалой дальше. Вскоре мысли ушли сами. А он продолжал идти. Если сравнивать с началом пути, то сейчас он почти не старался поднимать стопы. Однако подули холодные ветра перемен. С неба падали пушистые снежинки. Почему-то в их маленьких кроличьих глазах ему мерещился дикий испуг. Подставил ладошку под одну из них. Приземлившись на горячую ладонь, в голове раздался крик. Пару секунд — и снежинки как не бывало. Юноша почувствовал себя паршиво. Виноватым. Постарался как мог, избегать этих живых существ. Но прятаться было негде. После нескольких минут он перестал уклоняться от них. Казалось ему, что постепенно сходит с ума. И вдруг.. нет, не вдруг, вполне ожидаемо, он привык. Крики превратились в обычную рутину. Не вызывали они ни мурашек, ни холодка в жилах. Если бы его спросили, что он думает по поводу текущей ситуации, вероятно, он бы и не понял о чем речь. Усталость постепенно копилась, как неподходящее топливо для последнего рывка. Вот возьми он тот цветочек с собой, может все сложилось бы иначе. Конечно, юноша подзабыл, что цветок придётся сорвать. А после короткого счастья он завянет. С другой стороны, цветов на свете белом много, можно будет заменить. Хм.. Юноша предпочёл дальше не развивать эту страшную и слишком реальную мысль. Намного лучше было питаться иллюзиями о вечной любви. Посмотрел вниз. Под ноги. Усеянные белыми трупами кроссовки уже промокли. Юношей не было, в основном, до этого никакого дела. Плевать. Он же ведь и так уже все знает. Ещё бы. Как-никак, взрослый мальчик, почему бы и не знать. Даже если станет холоднее, он ускорит шаг, начнёт прыгать, достанет ногу и растерет её тёплыми и толстыми варежками. План уже продумано, пускай и не до мелочей. Как скучно все знать. Он вспоминал потихоньку свою прежнюю жизнь. 

 — Петя, ты куда пошёл? 

 — На дискотеку — прозвучал хмурый и исполненный тихого негодования ответ. 

 — Долго не задерживайся. И.. 

 Хлоп. Дверь закрылась. За ней стоял невысокий, где-то сто шестьдесят пять сантиметров, худой подросток. Или нет. Не суть важно. Накинул тёмный-претемный капюшон, спустился по лестнице, пестрящей мокрыми следами вбежавших сюда людей. Глубоко вдохнул и вышел из подъезда. Дождь лупил по изредка пробегающим девицам и парням. Похоже, именно туда, куда и он шёл. Сверкали улыбки, раздавались смешки и наигранно испуганные девичьи вопли. Вызывала эта картина у него уже приевшееся чувство отстраненности. Даже зная, что сейчас он может действительно подойти к одной из них, не находилось толчка, который бы побудил это сделать. Во многом он уже даже не искал оправданий, прекрасно понимая, как именно это работает. И все же продолжая придерживаться старой, припорошенной пылью партизанской тактики. Горечь от вынужденного одиночества практически не ощущалась, смываемая множеством увлечений, ни про одно из которых он не мог бы сказать, что это дело всей его жизни. Он точно знал, что если придётся, с лёгкостью бросит все это. Как ребёнок наскучившуюю игрушку. Ему не нужны были чьи-то консультации, анализы, мнения, чтоб понять одно — он ребёнок. Именно по этой причине его всегда тянуло к девочкам, мальчикам. Однолетки вызывали у него тревогу, смешанную с глубоким отвращением. Дети же пробуждали в нем некий трепет, запрятанную на дне доброту, которая словно выпрыгивала на сумасшедшей скорости наружу. Никто не мог перевернуть его восприятие настолько, насколько дети. Родители этих маленьких существ казались ему лишними. Впрочем, он понимал, что даже в случае порыва к этой призрачной детской надежде, ничего не кончится. От этого становилось невыносимо тоскливо. 

 — О, Петросян, уже тут? 

 Не заметил, как оказался возле входа в клуб. 

 — Ну да. 

 На весёлые рожи хотелось ответить матом. Конечно, так поступать нельзя. Некультурно. 

 — Это.. может, выберешь кого-нибудь? 

 Тот, кто позвал его на этот шабаш, звался Максим Сергеевич Карбышев. Его так и в классе называли. Потому что он староста. Старался выполнять все свои обязанности(и даже свыше), но не всегда у него это выходило удачно. Потому одноклассники относились к нему с простотой и насмешками. А вот отношение так называемого Пети к нему было особенным. Презрительно-благодарным. 

 — Не мели чушь. 

 — О, а ты и такие выражения знае..

 Так называемый Петя злобно оскалился и угрожающе похрустел костяшками. Не шутливо, как часто бывало, а серьёзно. 

 — Ладно, ладно, отдыхай. 

 Итак, что имеем? Центральная сцена, ступеньки с неё, всякая аппаратура, густо наставленная около деревянных подпорок, и опять эти девицы. Плотная толпа, нешумный гул, проверка микрофона, вступительная речь.. даже кто-то из музыкантов со сцены признался кому-то. Ну, в любви. Ещё лучше.. Кислая гримаса так называемого Пети отгоняла людей за километр. Хоть он и пытался её немного подобрее сделать. Увы, не вышло. Петя не чувствовал даже желания отсюда уйти. Одно дело, если бы ему это не нравилось, но ему просто было все равно. Состояние равнодушного непробиваемого гиганта для него представало первой жизненной необходимостью. 

 — Раз-раз. Итак, сейчас будем начинать. 

 Зал затих в ожидании звуков. А так называемый Петя в голове сравнивал детей и взрослых. Дети забавные. Эмоциональные, бодрые.. как минимум в лучшие периоды своей жизни. Они много не знают, и оттого только идеальнее. Их вера во что угодно не знает границ. Петя просто обожал детей. А вот взрослых.. не так уж и обожал. Очень часто они смотрелись разочарованными, погребенными под завалами невзгод детьми. Они могли позволить себе чуток посмеяться. По праздникам. Ибо больше некогда. Так называемый Петя не понимал, откуда берутся люди, упрекающие других в безответственности, некомпетентности. Это выглядело лично для него какой-то детской обидой. Желанием. Только так и не иначе. Впрочем, все это было очень сложно. Хотя раньше Петя этого не признавал и пытался удержать свою веру в то, что он величайший знаток человеческих сердец. В конце концов, в ходе коротких обрыв частых размышлений, прерываемых ритмической музыкой, он понял, что ненавидит всей душой своих одногодок. Не дети вроде, но и не взрослые. Какие-то отбросы. Вторсырье. При всем желании, он не мог объяснить их поведение, не прибегнув к своему авторитетному личному мнению. Так называемый сам собой Петя терпеть не мог кичащиеся, яркие одежки этих полулюдей, разрывающихся в поиске неопределенного. Он, как однажды высмеянный за попытку сопротивления незнанию ребёнок, предпочитал отсиживаться в сторонке. Ничего не пробовать, не хотеть. Так безопаснее. Вполне возможно, что он даже завидовал им. Имеющим смелость идти вперёд, несмотря на трудности. Не боящиеся изменений. Ну, может, совсем чуть чуть. Конечно, закономерно, что так называемый Петя не видел свою жизнь ни в каких, даже самых дешёвых, но все же хоть сколько-нибудь цветных красках. Хотел бы он, чтобы его кто-то позвал.. Потанцевать? Могут возникнуть проблемы. Проблемы ему не нужны. И так всегда. Любая затея остывала от вопроса «безопасно ли это?» Кажется, когда-то он пытался вырваться из этой злополучной, нескончаемой дорожки. Не повезло, не фартануло. Оставалось только прогнивать во временной петле. И отвлекаться всякими вещами. Хотел бы Петя, чтобы его жизнь оказалась сюжетом книжки, и вот сейчас, именно на этой дискотеке, будет сюжетный поворот. Увы, резкого поворота не случалось. Только медленный заворот циркуля, чертящего аккуратный, чёткий круг. Единственным топливом, мотивацией для него, могли служить только сладкие фантазии. «Вот сейчас я выйду и смогу.» «Ну сегодня не получилось, тогда завтра.» Помнится, в первом классе на конкурсе ему выдали бумажную медаль — «мечтатель.» А вот Ивановой, первой отличнице, выдали нормальную медаль. Так называемый Петя не помнил, какую именно, но помнил, что знатно обиделся. Всем выдали, а ему нет. Не хватило, видите ли. Но вот добрая учительница, Клавдия Матвеевна, протянула с улыбкой красивую, покрытую дешёвой, но такой тёплой и утверждающей позолотой. Все это в огроменном актовом зале, пол которого закрашен в рыже-коричневый цвет. Пара окон, расположенных достаточно высоко, открыта, утренний холодок треплет шею. Он чувствовал себя живым. Настоящим. Воображение не конфликтовало с реальностью, а шло рука об руку. Петя сомневался, что это просто приукрашенные детские воспоминания. Хотя, если и так, он не против. Какая, в конце концов, разница.. На ум приходили песни про внутреннюю пустоту, а не эта танцевальная какофония. Он пытался быть толерантным к другим. Но со временем ему стало просто все равно. В том случае, если человек не был навязчивым. А если был, то он проявлял небывалую решимость и настойчивость, чтобы отвадить его. Безопасность превыше всего. О. Музыка оборвалась. Какое удачное совпадение. 

 — Ну что там? 

 — Сломалось? 

 Пока все разбирались, юноша решил уйти. Обратно, в свой и одновременно чужой мир. Постарался не хлопнуть хлипкой дверью. На улице переставал идти дождь. Сиротливо падали последние капли. 

 Повспоминав немного, он улегся на посыпанный снежком асфальт. Закрыл глаза. Будто просил кого-то отпустить его. Просьба не была удовлетворена. Не было никакого прозрения, никакого резкого пришествия. Как обычно бывает в таких случаях, ему захотелось плакать. Но при мысли, что даже рыдания ему не помогут, он просто опустел. Лежал, осознанно глядя в небо. Его взгляд не находил конца залепленному черно-синими красками небосводу. Почему-то он подловил себя на побеге. Убегать от безрадостного, безпечального состояния.. плохо? С другой стороны.. не убегать будет признаком гордыни. Конечно, юноша помнил, что человек состоит из малейших кусочков. И все.. зависят. От друг друга. Он не мог сделать что-то, имея надежду на то, что именно Он, именно он сам это сделал. Он парил над телом, наблюдая выцветшими зрачками за своим путем. Воистину, человеку дана самая мучительная способность — смотреть на себя со стороны, не лишаясь своих ощущений. Сколько ни думал, к какому-то выводу прийти было трудно. Или невыполнимо. Небрежно поднявшись, не обращая внимания на грязь, неожиданно появившуюся посреди чистого и аккуратного асфальтного листа. Шаги отзывались слабым почавкиванием, глухо доносясь до важного и холодного уха. Юноша попытался найти новую тему для размышлений. Долго колебался. Его пронял страх:вдруг не останется мыслей? Он утеряет возможность уйти от нагоняющего сзади мрака. Снова лёг. Закрыл глаза. Если уснёт, то, может быть, проснётся в другом месте. С другим настроением. И весело пойдёт вперёд. Или назад. Неважно. Конца все равно не видно. На игровых автоматах единственной целью в аркадах было пройти наидлиннейший путь. Поставить рекорд. В его разуме зарождалась яркая искра равнодушия, когда соседские пацаны соревновались на них. Возможно, он делал вид, что интереса не питает. Сейчас уже этого не проверить. Как и многого другого. Хотелось бы, чтоб мальчишки искренне поняли его. А уже на их оптимизме можно было бы выехать из убоищных дорог. Увы, не получилось. Точнее, не повезло. Будто он вообще что-то предпринимал. Виноват ли он? Да не то чтобы.. Ну.. В принципе.. Как бы.. Как же сказать.. В общем.. Ммм.. Короче…да. Вопрос закрыт. Каким образом мысли свернули с автоматов к ответственности? Юноша заметил, что штанина серьёзно загрязнилась. Ну, выпачкалась. Потянулся, чтобы подкатить. Руки почернели. Это ему понравилось. Водил ими по грязи, пока не надоело. Кисти повисли вдоль туловища, безжизненно телепаясь туда-сюда. Он ощущал тяжесть, свежую, заполнявшую его внутри. Ему хотелось снова посмотреть на руки. Поднял их к лицу. Улыбнулся. Он был доволен. Грязь придавала его ладоням, спрятанным в ней, новое значение, новую важность, обновляя его образ. Юноша сильно обрадовался. Как радуются впервые купленной игрушке, платью, туфлям, плееру. Однако пошёл дождь. Смыл всю пыль. Размокшая земля словно плоть, осыпались вязкими кусками обратно, в сторону ядра Земли. Он почувствовал примерно то же, что испытывает на себе маленький ребёнок, у которого отобрали цяцю. Всегда, когда ему случалось проходить по улице и видеть типичную сценку «так, я ждать не буду, пока», его охватывало чувство тревоги. Настроение вмиг падало ниже плинтуса, а в качестве выделяемого реагента образовывалась плохо контролируемая злость, которую, однако, нельзя было просто так выпустить на прохожих. А хотелось бы. Вообще, в такие моменты он бы отдал все за то, чтобы пожалеть себя. По-настоящему. Ему настолько уже приелся этот повторяемый из раза в раз шаблон действия по типу «тревога, подготовка, действие, результат», что чувства постепенно атрофировывались. Отмирали. С дождём к юноше пришло понимание, что здесь все устроено абсолютно идентично. Цяцю отобрали. Но новая лежала под ногами. С другой стороны, это не та грязь. Чужая, совсем другая. А его — та самая, первая. Перед ним встал выбор — принять гонку на истощение в поиске той самой грязи, или же просто сдаться. Не раздумывая, выбрал второе. Даже не выбирал. Просто на автоматизме. Выбором это сложно назвать. Хотя.. В голову ударили воспоминания, когда он битый час спорил с профессором на факультете философии. «Выбор предполагает, что человек будет выбирать не из собственной воли, а из своей предрасположенности к вариантам.» В общем, ничем разговор так и не кончился. Хотя он был приятным. Профессор сначала просто сказал ему, что человек — это и есть те предрасположенности. А потом свелось к систематике сознания, подсознания, эго и прочего. К психологии. Были времена.. Впрочем, думая, он только на небольшое время отсрочил выбор. Когда воспоминания уложились, он пошёл дальше. Без грязи. Только с её следами. Ему хотелось проникнуться хоть капелькой настоящего отчаяния. Той силы, которая движет хотя бы к чему-то. Увы, ему попались одни из самых сбалансированных жизненных обстоятельств. Точнее, их наследие. Одной из его особенностей был весьма странный стоицизм. Он практически не реагировал на разбитые чашки, тарелки. В нем почти никогда не возникало сожаление о утраченной вещичке. Одноклассников он толком не понимал, ибо из-за чего можно так яростно рыдать? Наверно, он просто никогда не имел чего-то очень ценного. Очень скоро такая особенность вылилась в слегка завышенную самооценку. На её основании он попытался проявить себя, доказать что-то себе. Не вышло. И ладно бы лет эдак в 14. Его Ватерлоо в 7 лет никто не оценил. В таких условиях оставаться таким же, как прежде, было сложновато. Ещё и с семьёй траблы. Логично, что он застрял в том периоде. Практически без возможности реванша. Конечно, поплакаться хотелось. Но нельзя. Да и кому.. Ладно. Идём.. Дальше? 

 Парень не продержался долго. В один прекрасный миг он решился на забег. Налепил смачную кучку себе в ладонь, размазал, потряс, разбрызгивая тёмные капли. Вновь почувствовал себя счастливым. Но в этот раз удовлетворенность шла не столько от грязи, сколько от её возвращения. Она дарила ему умиротворение, давала возможность почувствовать себя в своей тарелке. Эйфория сменялась покоем. Парниша отгонял мрачные мысли как мог. Тем не менее, с каждыми 10-ми часами, проведёнными на мерзлом асфальте, с каждым наступающим утром, хоть тут и всегда царила ночь, чувство покоя уходило куда-то вглубь, сменяясь чем-то непонятным, неосязаемым. И однажды оно полностью заполнило его. Покой остался только в памяти, изредка прорываясь со дна, чтобы хоть на секунду придать юноше импульса. Юноша не имел оснований предполагать, что его чувства к грязи исчезли. Но они затупились. Как минимум, так ему сказал кузнец, проходящий в обозе армии крестоносцев. Наверно, сведущий человек. Грязь стала одним целым с ним. В этот момент Петя понял, что общество необходимо ему как никогда. Вот только где он его тут достанет? Необходимо было оно для того, чтобы похвалить его. И грязь. Ну, их любовные отношения. Если это можно так назвать. Им нужен был дождь, который смог бы припугнуть их тем, что скоро они разлучатся. Нужны были преграды, с помощью которых они бы осознали всю ценность совместного бытия. Только вот.. Возможно, юноша бы и попробовал что-то из этого. Может, у них бы что-то да вышло. Петя понял, что вся его жизнь состоит из завернутых циклов, ничем не примечательных. Возможно, других бы это не особо задело, но его это приводило в первобытный ужас. Он очень боялся преград. Не переносил их. Невозможность избежать их означало то, что даже он подвергнется чему-то зверскому. Страх этот был похож на благоговение в храме, где один за одним поют учёные мужи на балконе. Это был страх перед богом, которого нельзя умолить о пощаде, нельзя подкупить, нельзя договориться с ним. Поэтому Петя не любил церкви. Да и в целом религию. Он отдавал себе отчёт в том, что всего лишь капризный, избалованный ребёнок. Но по щелчку пальца поменять себя он не мог. По воле случая вспомнил ту девушку-цветочек. Что бы с ней стало, возьми он её с собой? Все произошло бы точно также? Решил не думать. Снова взять перерыв. Расслабленное лицо безмятежно лежало на фоне твёрдого, тяжёлого по тактильным ощущениям асфальта. Что он пытается сделать? Куда-то направиться? Очевидно, мозг ищет выход. С другой стороны, надо ли его искать? Паршивое чувство на душе. Значит, надо. Но результата это не приносит. И почему он не анализирует проблему? Ведь так учат, не получается — не сдавайся. Пробуй вновь. Наверно, он просто избалован. Но ведь и вправду, зачем рисковать ради непонятно чего? 

 — Эй! 

 За макушкой послышались шумные вздохи. И одиночный топот. Как будто на ноге скачут. Что бы нормальный человек подумал? Ну.. Будто бы юноша знал. 

 — Кто там? 

 — Ээ! Даже встать не соизволишь? 

 Встал. Немного удивившись, а потом, прошибленный потом, ответил:

 — Ты зачем за мной пошла..поползла?

 — Хм! Очень надо! Сейчас развернусь и уйду! 

 На теплом, подобревшем антрацитовом коврике, стелящемся далеко вдаль, усидчиво обосновалась белая роза, с маленькими обаятельными глазками, выглядывающими из недр бутона. Её столь же милипусенький ротик скорчился в грустном выражении. 

 — Ну.. ладно, оставайся. 

 Петя не до конца понимал, что вообще происходит. Как будто зашёл на съёмки не того фильма. 

 — Я тебе не задолжал случаем? 

 Роза, стеснительно поднимая плечики.. будем считать, что между цветком и стволом расположился тремпель, ответила:

 — Молодой человек, как же! А комплимент? 

 — Ты ко мне подкатываешь чтоль? 

 — А что, так видно!? 

 Бледный бутон вспыхнул бордовой краской. 

 — Ага — язвительно выплюнул Петя. Однако маска презрения долго не удержалась на носу, и он устало, предвидя дальнейшее развитие событий, спросил:

— Зачем за мной притащилась? Чётко ответь. 

Замявшись, розочка растянуто ответила:

— Ты.. особенный. Не такой, как все. 

Петя рефлексивно потянулся к лицу, но гримаса не прошла до конца. С застывшей в крайне странном выражении физиономией он переспросил:

— Особенный? 

Кивок. 

В нем бурно закипала праведная ярость. 

— Ты, должно быть, шутишь. Издеваешься? Мне, конечно, такого никто не говорил.. Ты зачем это из своего поганого рта выбросила? Даже не пытайся меня к чему-то подтолкнуть. Лучше уж так, чем быть дурным, как те бегающие за юбками солидные, вполне состоявшиеся мужчины. На вид. Вообще, ты хоть знаешь меня? И чем я, по твоему, отличаюсь от других? Ты же просто под влиянием гормонов. Или что у тебя там.. — он с сомнением глянул на неё. — Это только твои впечатления от моего образа. Ты даже не можешь подтвердить, существую ли я. Хотя это уже я загнул. — он запнулся и задумался. Помолчав минуту, добавил — Тебе — указательным пальцем уверенно тыкнул в неё — себя на моё место никогда не поставить. Ладно. Все, пока. 

Собрав все силы, пурпурная от напряжения, роза крикнула:

— Я хочу узнать тебя получше! 

Рука Пети сильно, даже очень, дернулась. Волоски встали дыбом, а определённые участки кожи покраснели. Нет, не лицо. Резко повернувшись, он с холодным, прицельным расчётом двинул подошвой вниз. Ствол хрустнул. Он ерзал носком до тех пор, пока лепестки не превратились в измельченные кусочки. Лицо его осталось недвижимым, словно мёртвым. Он развернулся и пошёл дальше. То ли лёгкой, необремененной, то ли подкошенной походкой. 

Петя всегда хотел кому-то серьёзно рассказать о всем, что у него накипело. В детстве такие попытки были. Со временем и неудачами, пришло неосознанное понимание того, что чьей-либо поддержки искать не придётся. На сознательную часть в сей раз была положена ответственность за избегание контактов. И на рациональное объяснение этому. Чем больше внутри копилась беспомощность, тем озлобленней и циничней становилось его поведение. Нежелание открываться людям по-адекватному вынуждало искать ему замену. И ею стала чуть ли не мизантропия. Хотя Петя в моменты спокойствия, которые, к слову, бывали весьма продолжительными, признавал, что ничем не отличается от других. И переживания приблизительно такие же. Перспектива весьма неутешающая. Потому гордость требовала впасть в злое, разьяренное состояние, с помощью которого будут предприняты хотя бы пробные попытки прорыва из мглы самотерзания. Тем не менее, гордость опять попала впросак, как и в прошлые разы:по характеру Петя был незлобив, и злость быстро уходила. А иногда она даже была осознанной. Искусственной. Так сказать, чтобы дать выйти пару. Таким образом, природное стремление к успеху, а точнее, сильнейшему наркотику, обманывалось умненьким механизмом самосохранения. Безусловно, сформировался он не сам по себе. Тётя, мама, проблемы в семейных отношениях, отсутствие нормальной поддержки — все это сказалось на нем. Гиперопека, стеснительность, меланхоличность.. Перечислять можно бесконечно. И не факт, что все из этого списка действительно подойдёт. По правде, на это Пете уже было глубоко наплевать. Ему нужен был один ответ: что, ебаный в рот, дальше делать? С перемещением в эту дивную реальность проблема никуда не исчезла. Вроде бы все факторы, влияющие на него, испарились. Люди здесь ему не встречались. По крайней мере часто. Легче от этого не становилось. Даже хуже. У него не оставалось возможности никому поплакаться. Сколько бы он не упирался, стоило признать, что совместные страдания значительно легче. Хотел бы Петя встретиться с каким-то Буддой. Ради интереса. Хотя.. Что спрашивать-то? Пускай и спросит, в ответ получит только чужое мнение, а никак не решение своих проблем. Сколько бы он ни пытался, никто окончательного ответа никогда не давал, и похоже, не даст уже. В особливо тоскливые времена он любил заниматься мазохизмом:включал романтические комедии. А если уж жёстко, то мелодрамы. Весь сок состоял в том, что его хмурые размышления напрямую противопоставлялись несерьезной, непродуманной драме. Если везло, то начинало появляться чувство обособленности, мощно подпитываемое гордостью. Дальше трюк был в том, чтобы в подобном состоянии ничего не делать. Просто упиваться ощущением собственного превосходства над.. ну, над кем-то. Система дышала и жила, и пока что умирать или разваливаться не собиралась. Но вот если он все же срывался на великие подвиги в таком случае, неприятные моменты были гарантированы. После такого гордость либо исчезла насовсем(на определённое время), либо делала тактическое отступление. Впрочем, Пете никогда не удавалось продержать это чувство достаточно долго, чтобы понять, пропадает ли оно со временем. В целом, с поворотного момента, когда ему в голову ударило мочой, что, мол, смысла нет, и никакие психологи не помогут, мировоззрение кардинально перевернулось. Хотя бы чуток подвинуть его на прежнее место не способен был никто. Максим Сергеевич для виду пытался, и, исходя из усилий, результат оказался ожидаемым. Правда, Петя зарекся не влиять на своих знакомых. Соблюдать данную дисциплину было сложновато. В итоге о нем узнали гораздо больше, чем изначально планировалось. И привязался он, несмотря на зарекания, к компании парней из соседнего института. Хоть и чувствовал себя лишним среди них, через силу ходил в кафе, на общие вечеринки. Почему? Ну, обычно такие редкие рывки бывали когда просыпалась надежда на то, что мир все же сладенький и розовенький, мягкий, как сладкая вата. Неподходящее сравнение. Вата же противная, липкая. Короче, Петя пытался стать обычным счастливым человеком. Разумеется, это не получалось. Тогда у него уже назревала чуть ли запойная апатия. За повышенной тревожностью следовало опустошающее выгорание, которое, к сожалению, не приводило ни к какой депрессии. Он как будто хотел отчаяться, но не мог. Лучше бы он не понимал того, что с ним происходит. Быть тупым намного проще. Кто блин, придумал, что знание — сила? М-да. 

У Пети лежал в столе дневник. Личный. Его, разумеется, никто не читал. А хотелось бы. Чтобы когда-то, откуда-то, пришёл, снизошел спаситель, который бы понял, принял, обнял.. Просыпайся, Петя, ты не вынес мусор. Вообще, такие просьбы, да и все, любые слова, попадающие в его неокрепший разум в лихой час душевных страданий, бессрочно отдаляли его от семьи на сотни километров. Если не семья, то кто? Они знают Петю уже хрен зна.. кхм, тавтология. Знают его с самого рождения. И все равно не понимают. И не поймут. А вот Петя не очень доконал, почему после глобальнейшего разочарования в жизни его емоциональный фон оставался прежним. Пускай он теперь вёл себя уже через край распущенно, лениво, равнодушно, но никаких когнитивных диссонансов не наблюдалось. Ну, наверняка потому что такая атмосфера уже успела стать его зоной комфорта. Хоть и абсолютно не комфортной. По крайней мере не всегда. Очень часто он слышал, как старое поколение упрекает своих же урожденцев в нерешительности, неготовности принять трудности. В этом, конечно, был смысл. Но смотря на реакцию совершенно разных людей на разнообразнейшие обстоятельства, в голову приходил только один-одинешенький вывод:они точно не герои. И те, кто упрекает, и те кто защищаются. И такие нейтралы, как он сам, тоже. Вот такие, в общем-то, неутешительные тараканы терзали юношу по дороге.. куда-то. Всё тот же прежний асфальт. Юноша представлял, как когда-то его только накатали, как от него веяло теплом, а босые дети скакали на цельнозернистом чёрном рулоне. А сейчас он поблек, поддавшись времени. Юноша постепенно все больше и больше сходил с ума, не находя никаких мыслей, кроме тоскливых. От них тошнило, и он был бы рад, если бы наконец его вырвало. Однако в ту же минуту, мгновение, он постепенно вникал в суть процесса. Хотя это не очень верное определение. В бедной его головушке эти знания хранились с прадавних времен, и пару раз уже к осознанию этих истин он добирался. Впрочем, ничего из этого не вышло. Как с увлечениями — надолго они не задерживались. Про сам процесс — он получал некое удовольствие от страданий. Своеобразный мазохизм. Раздумывал он над тем, почему особого желания выходить из своего не совсем хорошего состояния не испытывает. Из-за чувства стабильности? Если так подумать, то вот, например, жил ты с одной девушкой. Любовь-морковь, все дела. Потом наркота, то есть гормоны, приедается, нужна доза с каждым разом более объёмная. Приходится либо пересаживаться на другой, либо, так сказать, менять дилера. Итог всегда один — привыкание и максимальная адаптация. За последнюю способность человеку пришлось заплатить невозможностью долго наслаждаться хоть чем-то. Ну, или он просто все слишком утрирует. Остаётся только ждать. Вуз, работа.. А потом? Кризис среднего возраста? М-да. Это ведь не шутки. Ну, с катушек сорваться он может всегда. Так что пока потерпим. 

Петя очень часто смещался с изначальноой точки разговора. Практически всегда. Это подмечали все, кто говорил с ним о серьёзных вещах. Он ещё никогда не встречал человека, который воспринял бы его.. реально. Чувство реальности пробивалось изредка, и в основном в самые нестабильные моменты бытия. Он точно был не из тех людей, которые наслаждаются адреналином. О! Юноша дошёл до шлагбаума. Рядом стояла небольшая халабуда. В ней, казалось, храпел сторож. Слева и справа стояла пара арматур, соединяющаяся высокой аркой. Юноша осторожно постучал в стенку. Фанерную. За ней послышалась суета. Выглянув, сторож впритык столкнулся лбом с Петей. 

— Ты кто? 

— А ты? 

— Грм.. Сторож. — нарочито грубым и низким голосом прогундел он. 

 — Ясно. Тогда я пошёл. 

— Ээээ, куда? Пропуск есть? 

— Какой? — сделал удивленное лицо, хотя даже на такую вещь сил у него было маловато. 

 — Чтоб пройти. Типа «для прохода через врата». 

 — Ворота? — Петя осмотрел те две палки, которые, по всей видимости, остались от них. 

 — Не ворота, а… 

 — Зачем они нужны? Куда ведут? 

 Естественно, Петю одолел фураж. Столько времени провести в бесцельном, однообразном перебирании ногами, ещё бы! Даже такая скрытная натура как он, не могла не проявить любопытства. 

 — А вы что, не знаете? И где она? 

 — Кто.. она? 

Сторож чувственно вздохнул. 

— Не думаю, что вы встречали много особей женского пола по пути сюда. 

— Так ты про цветок? — резко дошло до Петюнчика. 

— Да, молодой человек. И не только про него.. — Петя не обратил внимания на следующие слова, пожелав срочно задать вопрос:

— Объяснишь что тут творится? 

 Мужичок поперхнулся, пару раз крепко прокашлялся. 

 — Такого ты спрашивать не имеешь права.

Теперь поперхнулся уже Петя. 

— Почему это?

— Правила у нас такие. 

— У кого «у вас»? 

— Да у администрации. Я-то так, на подработке тут. 

От слов, столь знакомых, стало как-то поспокойнее. По крайней мере, теперь точно можно утверждать, что бюрократия вездесуща. 

— А с расспросами, я так понимаю, к ним? 

Охранник утвердительно кивнул. Юноша хотел спросить дорогу, но осекся на полуслове. Мужичок понимающе подтянул губки. 

— Ну, а это.. К вам потом можно вернуться? 

— К нам или ко мне? — занудно, с видом знатока уточнил сторож. 

— К ва.. к тебе. 

— Земля круглая, слыхал? 

Дядька многозначимо подмигнул. Как-то по-отцовски, чтоль. «Ступай, сын мой». 

— Ну..Пока?

Он нерешительно начал идти. Не хотел оглядываться. Поглядел в сторонку, ожидая увидеть заросли сорняка, отпугиваемые асфальтным покрытием, но без удивления, находясь в состоянии обработки информации, обнаружил того же сторожа. В будке. 

— Эм.. 

— У нас так заведено. 

От вопросов он удержался, и некоторое время шагал, не озираясь, расфокусировав зрение. Ладно штуки разные летают, но почему он сам-то такие странные реплики выдавал? Со временем интерес взял верх, и снова его взгляд встретился с немигающим, убийственно смешным, растерянным взглядом сторожа. Рука его, закутанная в потрепанный, выцветший рукав работника ЖКХ, метнулась куда-то под стойку. Достал журнал с заголовком «Загадки века». У Пети зачесался язык, потому что такие журналы в свое время он неиронично обожал, но сторож быстро вынул из него раскладыш, густо усеянный мелкими буковками. Сунул пальцы в большой, недалекий от бездонности карман. Из-за краёв показались запотевшие стекла очков, с достаточно толстой оправой, которая придавала дяде некую комедийную солидность. Наверно, в комбинации с широким, набухшим носом. А как он выдыхал! Петя отдал бы многое, чтобы посмотреть, как сотрясаются ноздри этого человека, когда острое око приковано к выпуску новой конспилорогической газеты сродни этому глянцу.

— Ёлки-палки. Тц.. — по видимому, в инструкции о таких случаях ничего не говорилось. 

— А дальше двух метров уже отьезжать вам нельзя? — мелодично, юмористичным тоном вопросил Петька. 

— Дальше трех. 

— Мммм, вот оно как.. 

В диалоге наступила пауза. Сторож, судя по потерянному взгляду, перебирал в голове варианты выхода из неловкой ситуации. Петя, смотря на его посерьезневшее, то ли загорелое, то ли покрытое копотью лицо, вспоминал отца, у которого был ещё и точно такой же запах. Перегар, вперемешку с одеколоном . Ещё вспомнил, что надо бы тоже подумать. Что это за место, в конце концов? 

— Я думаю, по дороге вы могли бы мне объясниться, все равно в одной лодке. — зеваючи, сказал Петя. 

— Ты без лодки. 

— Ну.. да. — он ещё раз окинул сторожку на предмет чего-нибудь, а она продолжала плавно плыть по воздуху в темп его ходьбе. Ничего экстраординарного. Ни пропеллеров, ни ракетных двигателей. Сторож откуда-то вынул кнопочный телефон, из которого доносились приглушенные гудки, а затем шипение «абонент недоступен». 

— Связи нет? 

Сторож промолчал, обидившись на ехидную ухмылку юноши. 

— Ладно-ладно, извините. — примирительно поднял ладони Петя. Дядя глубоко вздохнул, машинально шарпнул по карманам, как-то по-воровски, легко и бесшумно достал пачку Петра I. Самого крепкого. Даже отец такого не курил. 

— Лёгкие не посадите? 

Дяденька исподлобья, ещё более оскорбленно зыркнул. 

— Кхм. А вам сколько лет? 

Сторож промолчал, слегка повернув голову. Петя начал соображать, что надо бы вернуться к изначальной теме разговора. С ним всегда так было. Увлекался чем-то, и никак не оторвать. Его «друзьям» это приносило немалые сложности, поскольку отцепиться от него зачастую, особенно когда уже сильно привязался, не представлялось возможным. На первый взгляд, обычная дружба. Различие заключалось в том, что он явно не мог контролировать себя. Его слишком тянуло к людям. Возможно, потому что ему не хватало близости, заботы. Вообще, насколько он помнил, в ранней школе настрой был куда радостней. Потом он сломался. Не будем об этом. Под конец восьмого класса его начали серьёзно теребить мысли о социальных связях. Подшибленная уверенность постепенно, с годами, возвращалась. Но он находился в постоянных размышлениях о том, соответствует ли его уверенность реальным возможностям. Да и в целом, ему не хватало решающего пинка, который подтолкнул бы к действиям. Ещё его пугала поверхстность отношений в эти годы. Не раз и не два видел, как легко и просто распадаются и собираются компании. Ему шумная банда была ни к чему. Нужен был только такой же как он простофиля. Он был безинициативным, негромким. Для него места там нашлось. Петя всегда любил, обожал галдеть про себя. Общие темы его попросту не интересовали. Не видел смысла обсуждать такие очевидные темы. Конечно, чужое мнение он принимал с кислым лицом. В итоге, вполне закономерно, юноша принял защитную позицию. Весь опыт с людьми был неудачным. Сейчас, вспоминая о незавидных начинаниях, он убеждал себя, что это, во-первых, дядя, во-вторых, с ним он не надолго. Хотя последнее не точно. 

— Так что тут.. Происходит? 

— Это дорога. Жизни. Администрации тут нет. Не знаю, зачем соврал. — дядька характерно поправил кашкет. 

— Ясно. А.. законы тут есть? 

— Гм. Идти только по дороге. Она в твоём распоряжении. 

— То есть? 

— Тебе объяснять не нужно. Ты и так все знаешь. 

Петя подумал, что этот усатый дядя избегает темы. 

— Да? 

Он кивнул. В голову Петьке пришла сногсшибающая мысль. Он прокрутил в образах анекдот про Штирлица. Сторож прыснул. 

— Мысли умеете читать? 

— Чего? 

— Ничего. 

Юноша разочарованно цокнул. Попытался идти все быстрее и быстрее. Будка не отставала. Капля пота наползла на ресницы, выведя из строя глаз. Пока тщательно протирал рукавом, будка уехала вперёд. Подняв голову, увидел только удаляющуюся точку на горизонте. Не то чтобы Петя сильно расстроился, но определённо почувствовал себя одиноко. Тёмная пелена окутывала его не прохладным ветерком, а порывами, сбивающими дыхание. В конце концов, ему это надоело, и он попробовал остановиться. Ноги шагали сами по себе. Парню и раньше не особо тут нравилось, а сейчас он всерьёз испугался. Прямо перед ним встала его копия. Такая, знаете, прозрачная. Как голограмма. Петя хотел было опешить, ветер опередил. Ему показались эти налеты похожими на приступы. Эпилепсии, астмы. Постоянное ожидание опасности. Диабет. Рак. Он определённо уже знал этот круговорот, чувство истощающего повторения. От таких повторяшек зависила(?)жизнь, со всеми её атрибутами. Иногда даже что-то важнее ее. Петя ещё маленьким, коротко постриженным мальчиком удивлялся, почему смерть людям кажется далеко не самой страшной проблемой. Конечно, потом понял. Когда ему зашивали глубокий порез на голени, под светом операционной лампы он хотел бы только одного — избавиться от тревожных, головокружительных мыслей и предположений о том, когда именно будет больно. Проблема состояла не в болезненности, а страхе перед известной участью. Ему очень сильно хотелось хоть немного подвигать ногой, вернуть себе веру в то, что все под его контролем. Что не нужно терпеть, вопеть и кричать можно сколько угодно, хоть до хрипа. А получалось, что любой момент мог застать его врасплох. Он мог бы поднять туловище и смотреть на то, что там эти ассистенты делают. Признаться, их разговоры ни о чем успокаивали его нервную натуру. По идее, ему нельзя было дрожать, дёргаться и все такое. В общем, нормальный человек бы сделал, что хочет, но не Петя. В разных отделах мозга крутились столь же разные оправдания:проявлю неуважение, если встану;осталось ещё чуть-чуть;не дай бог, сорвутся на меня, это же будет хуже чем сам факт операции;вдруг встану, а одна из этих оперирующих неправильно среагирует, мне же хуже будет.. В ход шёл абсолютно весь потенциал, от простых и понятных, до бредовых отмазок, которые годятся только чтобы потянуть время. Ну, когда все закончилось, божественного облегчения он не испытал, просвещения не произошло, ни прозрения, ни видения. Ещё и мать добавила:

— Дурак. 

Тётя рассказывала, что в их детстве, а это восьмидесятые, самым плохим обзывательством было «дурак». Жили они в посёлке. Сам не знал, почему этот факт врезался в память. Порезался он, кстати, сам. Неумышленно, естественно. Просто рука не туда скользнула. Наверно, он должен был радоваться, что удар получился не сильно колющим. Вспоминая все это, юноша продолжал движение. Не особо его заботило исчезновение дядьки. Хандре внутренний «рациональный» критик и решала придавал куда большего значения. Музыку бы. На самом деле, когда он погружался в мысли и выходил из чёрного, густого омута, наполненного ими, обратно на эту дорогу, ощущал определённую свежесть и маленькую крупицу удовлетворения. Особо сил это не добавляло, но запала бодрости хватало на некоторое время. Он пытался сознательно наладить расписание входов и выходов туда-сюда, но столкнулся с тем, что развить мысль было не так уж легко. Его внутренний собеседник не всегда был готов к длительным дисскусиям, и заглядывая внутрь себя, Пётр рисковал обнаружить пустую, выжженую пустошь, непригодную для каких-либо созидательных размышлений. По крайней мере, таковой она являлась для здорового, ну или относительно имеющего мало сложностей в жизни человека. Петька мог хотя бы в ней спрятаться от прижимающего со всех сторон чувства растворения в чем-то огромном, непостижимом людскому глазу и пониманию. Это было сродни сонливости, только спать совершенно не хотелось. 

Успешные, хотя больше поклонники успешных людей, не могли обойтись без советов по поводу и без. Такие неугомонные, излишне порывистые персоны вызывали у Пети опасение. Если бы он контактировал с ними на протяжении определённого периода, то рано или поздно ему хватило бы решимости на «великие» деяния. Та часть его, которая вспотев, рассылала доклады организму, что и как делать, если кто-то пытается тебя изменить, срывалась с кресла, обветшего и старого, как и весь интерьер, и бежала к начальнику, который в очередной раз хочет заключить сделку с другой компанией, даже не рассчитав рисков. Так чувствует себя ответственный клерк, которого все-таки уломали остаться на корпоративе, а не ехать к жене, осточертевшей, но такой обязательной. Так что с поклонниками? Ну, обычно Петька держал баланс между проявлением интереса и равнодушия. До тех пор, пока наконец от него не отставали. Помнится, разок к нему прилепились очень-таки настойчиво. Пришлось прибегнуть к гадким двусмысленным фразочкам, чтобы невинное, общительное по природе существо по имени Аня отвяло. В общем, Петрушка убегал от ножа. Хотя, он порой задумывался о том, что в супе, возможно, не так уж тесно, и вообще не шибко-то и плохо. Такие сомнения длились недолго и прерывались трезвым, а может и нет, замечанием — «бесплатный сыр только в..». Хоть там и повеселее, но это неизвестная, по большей части, дорожка. И опасности гораздо страшнее, пока ты к ним не привык. Насчёт советов — половину из них он бы опрокинул своими непробиваемыми аргументами. Даже если бы не получилось доказать свою правоту, она ему и особо-то нужна не была. Просто развёл бы руками и признал. Только вот что собеседник будет делать дальше? До сих пор никого не хватало на него одного. Все выдыхались, не в последнюю очередь благодаря постоянным намёками Пети, что у них достаточно своих проблем, они ему не обязаны, и прочее. Единственный, у кого бы хватило духу и дурости ступить к нему на порог, это человеку с синдромом спасателя. Увы, таких не попадалось. Может, оно и к лучшему. Порой, когда Петя смотрел незрячим взглядом в ровную поверхность асфальта, по бокам выростали бордюры, а за ними, утопая корнями в пустоте, каштановые деревья, уносящиеся аллеей вдаль. Когда-то они всем классом собирали каштаны. И он не поленился собрать пакет. Небольшой. Но остальные 27 человек вообще не приволокли ничего. А самый большой занёс в класс на плечах папа Миланы. Не то чтобы Петян завидовал занявшей второе место во всей школе.. По крайней мере, не из-за каштанов. У неё был, существовал, жил, дышал, попадался ему на глаза — отец. И продолжал это делать в будущем. Раздражало ли это Петю? Риторический вопрос. Сам отца не имел, как минимум его поддержки уж точно. Хотя, может даже и не в родителях дело. Просто не так все пошло. Какая-то мелочь заставила его закрыться в себе, а потом пошло поехало.. Так. Петя себя, конечно, очень убедительно уламывал отойти от темы отцовства. Ибо он точно не полагал на отца, да и вообще хоть кого-то больших надежд. В целом, он думал так:»есть батя или нет, разница-то какая? Примера для подражания нет? Будто я себе других примеров найти не могу. Да и вообще, по телефону же говорим? Связь какая-никакая.» На этом Петя закрывает свою душу для читателей. Антракт. .. Ну ладно. Петя определённо знал, что маме не хватает мужского внимания. Крепкого плеча, так сказать. Очевидно, что какое-то время, когда было грустно и чувствовала себя не очень уверенно, пыталась опереться на Петюнчика. Интереса к такому Петя не питал, включая простую заботу и эмоциональную связь, поскольку это противоречило его внутренним принципам. Вполне просторная квартира способствовала медленном отстранению от друг друга. Из раннего детства он помнил один эпизод. Он спокойно себе лазал по дому, изредка доставляя неприятности. Кухня у них была маленькой. Хлопнула входная дверь. Тяжёлая, тёмная, хоть и в мягкой обивке. Узкая прихожая поежилась от туфельных шагов. Папка носил обычно белые, с дырочками на носовой части. Из-за угла показалась тощая, поджарая фигура. В этот нежеланный час мать сидела как раз на кухне. У них стояли стулья, как в барах. Узкая, тонкая ножка и сидушка. Потом они начали спорить. Маленький Петя ещё никогда не ощущал плитку такой дружелюбной. Он засел в уголке между холодильником и посудомойкой. Из спальни вышла сестра мамы. Она была очень страшной, так ещё и подливала масла в спор. Она слегка уже входила в пожилой возраст, и ей как будто досаждали свои же, взрослые, такие же давящие и уставшие, как и она сама. Наверно, ей надо было выплеснуть свою злость, вот и представился случай. Скорее всего, Петя бы был спокоен, если бы конфликт чем-то решился. Но он такое наблюдал далеко не первый раз. Пожалуй, тогда впервые себя почувствовал одиноким и злым. В последующих стычках между разнообразными сторонами, от одноклассников до бабушек и молодёжи в троллейбусе, в нем клокотал праведный гнев — да какого вы не можете договориться! Ещё Петя усвоил, что людей нужно ублажать. Неважно, какими способами. Неважно, вредит ли это тебе. Важно только лицемерие и сладкая ложь. К этому он начал привыкать, пожалуй, намного раньше других детей. Не то чтобы они не врали, не были вовлеченными в эту систему.. Просто Петя, по своему «обьективнейшему» и «неподражаемому» мнению, первым задумался о сути. Не зря он был тихоней. Ну, на этом Петя точно закрывает лавочку. На этот раз вывеска «закрыто» будет висеть ещё долгое время.. 

Петя нашёл кепку. Вроде обычную, совсем не особенную. Длинный козырёк, с тремя полосками, прячущимися под твердоватый купол. От пуговки на макушке расползались швы. Застежка для регуляции сзади. И зачем язычок засовывать в ободок? Так неудобно дёргать. М-да. Всё было темно-синего цвета, без наклеек или других отличительных черт. Простая, шероховатая ткань. Картонная подложка в передней части головы. Трудно сказать, что в этой кепке радовало. Наверное, её новизна среди всех знакомых объектов. Нашёл на ветке тополя. Каштаны осенью, тополи весной. Между ними зима, местами ветренная, иногда солнечная, а Петя солнце не любил. Обычно он находил форму дворника где-то в середине января. Лежала она так, как будто был человек в ней, а потом испарился. Будто напоминала о стороже. Надо было спросить имя. И отчество. М-да. Петька ловил себя на мыслях, что тут не так уж скучно. Ну, не то что не скучно, просто он словно вник в процесс. Были времена, когда он терялся во всем этом, а такое понятие как мышление исчезало. Что-то напоминающее усталость, но совсем другое по характеру. В трансе. Да, как в трансе. Жаль, что долго так идти нельзя. Через какое-то время пелена спадает, и настроение словно после сна. Не после крепкого, а вот когда ты просыпаешься, но засыпаешь снова, чтобы досмотреть сон. И потом уже встаёшь не с жуткой рожей, а с приятной сонностью, которая постепенно развеивается. Ещё Петя начал практиковать бредовую систему примет. Споткнулся два раза за лето — что-то изменится. Работало, естественно, через раз. Или несколько раз. Иногда сотню. Одежду дворника он обычно складывал где-то, и позначал место. Но ни разу не нашёл свой тайник на следующую зиму. Они просто исчезали. Поначалу это пугало, потом привык. Долгое отсутствие внешних мотиваторов влекло за собой уже ставшее родным чувство хандры, с которым он, на самом деле, уже не то что смирился, а стал одним целым. Порой он глядел вперёд, на дорогу, пересекающую горизонт. Метель мешала разглядеть там что-либо, и ей Петя был благодарен. Очень скоро он начал вести беседы с самим собой. Громко, тихо, крича, шепча. Громкость он изменял только для того, чтобы не привыкать к звуку. Когда-то это помогало, когда-то нет. Даже оказываясь в абсолютно одинаковых условиях, юноша наблюдал за собой свысока, подчёркивая разные реакции. Петя стал необыкновенно чуток к себе. Раньше он не мог себе позволить плакать или улыбаться, сейчас же эмоции вырывались неожиданно, без предпосылок. Организм сбоил, будто перестраиваясь на то, чтобы развлекать самого себя. Пробуя раньше размышлять, представлять себе свою смерть, Петя нервно хихикал. Как минимум, дыхание учащалось. Теперь он как будто бы даже мог спокойно думать об этом. Ему удавалось отождествлять смертный пик с познанием. Вообще, он удивлялся тому, насколько его характер сильно изменился. Хотя нет, не характер, а состояние. С грустью вспоминал самое начало, когда шли попытки подтянуть этот мир под обычное, человеческое понимание. Хотя ему никогда не хотелось называть это миром. Мальчик стал думать меньше. Мысли растворялись, превращаясь в мечтательные, волшебные визуальные образы, как у ребёнка. Определённо, Он чувствовал себя творцом. Делал с сугробами что угодно, ваял фигурки, статуи. Он мог упасть в любой момент на острый сук, наслаждаясь высотой боли. Кровь медленно стекала, а мозг встряхивался, насильно бодря все тело. Назви Петю кто наркоманом, он бы не отрицал. Упоительно пользовался любой возможностью, чтобы почувствовать себя лучше. До какого-то момента ему не было дела до того, что ждёт после такого продолжительного счастья. Снежок потихоньку начал сходить, уменьшаясь в площади. Здесь весна ощущалась приятной. Обычно Петя поддерживал время, когда птички поют и вьют гнездышка, только если это происходило на холсте. Реальная весна представляла из себя красочно выставленную под яркий, бьющий по глазам солнечный свет, кучку грязи. Со своим быстрым темпом ходьбы он упорно не понимал, как можно прийти домой с чистыми, незапятнанными штанинами. Мать подначивала регулярными напоминаниями о том, что не в лесу же живём, смотрят все. Если бы просто сказала почистить, наверняка бы сыну жилось поспокойнее. С другой стороны, а зачем? Большой проблемой это не являлось, да и Петя уж точно не мог бы сказать, что не умеет терпеть. Мать всегда указывала на то, что его доводы основаны на чистейшей теории. Слыша это, больше ему не хотелось продолжать разговор. Не потому что она задевала за живое или тому подобное. Сам по себе Петя был склонен соглашаться, поддакивать кому-угодно, лишь бы не встать в неудобное положение. Такое работало даже с матерью, от которой явной угрозы не исходило. Привычка. Как и все, что в его жизни находилось. Однажды он поймал себя на том, что все сочинения в школе калякал в прошлом времени. Кроме тех, которые по английскому, с наставлением в виде определённого времени. Должно быть, это сообщало о его слабовольности. Ведь все тренинги учат жить настоящим. И только им! Интересно, как это делать, если у человека есть память? Впрочем, опустим этот вопрос. Деревья обростали почками, откуда-то доносился щебет, без малейших признаков руководителей этого теневого оркестра. Ничего необычного. Весна как весна. Пускай и по-сказочному чистая. Некая похоронная красота. Искусственные цветы вызывают похожие эмоции. Немножко пугающе, но ладно. Юноша от скуки шагал, ударяя стопой о поверхность со всей небольшой силы, которая у него имелась. Оттуда же, из густой листвы, пропускающей на дорожку редкие вкрапления подсолнечного масла. Кто вообще придумал, что масло — подсолнечное? Подсолнух же! Так бы и писали, масло из подсолнуха. А то он, бедный, протрындел всем тогдашним детсадовцам, и некоторым ясельным выпускникам и абитуриентам, что прямо под днищем солнца, ещё до изобретения способа выдавливать масло из семечек располагалась фабрика, где чистая солнечная радиация конвертировалась в лучи, которые партиями поступали на Землю местным массонам. Мягко говоря, от таких закрученных сюжетов с ним, начитанным и пышащим детской самоуверенностью, никто толком не дружил. По крайней мере, никто ему там не запомнился. Удивительно, что сейчас он об этом вспомнил. Были у него такие воспоминания, которые всплывали по любому поводу, когда вздумается, а были такие, которые выскакивали как ангелочек из табакерки. Проходя дальше, пару раз лучики неприятно попадали на глаза. Вот бы снова дождь, как осенью.. Что имеем то не ценим, потерявши.. К слову, ещё у Петеньки наблюдалось ёрзающее на месте от нетерпения желание что-либо перерифмовать. Хоть он никогда и не занимался стихами по-серьёзному. Хотя вот, в прозе есть возможность правильно, ясно выразить свою мысль. Но если уж совсем по качану, по сути, лучше просто витать в мысленных облаках. И не придётся потом через несколько лет доставать эти творения, хватаясь за голову от абсурда сочиненного. Кажется, во втором классе он даже красноречиво рассказывал классу стишки. Вроде бы на то время недурные. Потом, наверно, перестал. Может, из-за того, что как-то, когда-то, каким-то образом, опозорился и вынужден был удалиться под шквальным огнём вялых помидоров публики. Плохо, что человеческая психика в принципе не сохраняет плохие воспоминания таковыми, какими они действительно были. Да и вообще все воспоминания. И зачем он только это вспоминал? Скучно? М-да. А ведь скука тоже природная штука. Защита от бездействия и все дела. Вернее будет назвать это ломкой. Ну а всякие занятия — дозами. Вот что ни говори, а природа достойна того, чтобы унижать и уничтожать её всеми доступными методами. Ей надо, чтоб условный Петя выжил и дал потомство, а не его счастье. Наверно, Петя бы свихнулся, полностью осознав свое умозаключение. Из ловушки нет выхода, куда ни посмотри. Всё то, что люди заворачивают в обертку:благополучие, семейные ценности, религия, вера, дружба, ложь, любовь, верность, ненависть, порочность, доверие, доминация, честь, страсть, предательство, жертва, прощение, вина, охотник, ресурсы, политика, демагогия, разговоры, борьба, избегание, одиночество, отчуждение, личность, общество, отношения, дети, взрослые, подростки, (да, Петя не мог не вставить сюда свое субъективное мнение); старики, адаптация, расставание, необходимость, чувства, эмоции, радость, наслаждение, желание, и, в конце концов, счастье — не более чем простой до боли механизм, подталкивающий человека к жизни. И ни для чего более он не нужен. Если раньше Петя мечтал о том, чтобы дожить до того момента, когда люди выдумают и воплотят в реальность штуку для бессмертия, то сейчас стрелочка «компаса мечтателя» перевелась на ампутацию человеку органа, отвечающего за привыкание к наркотикам. В малочисленных извилинах какое-то время ютилась мысль, что надо бы податься в генную инженерию и тому подобное, но, очевидно, Петя быстро про это забыл. Вот так вот. Перед нашим Петей, кстати, нежданно, правда, уверяю, на этот раз точно нежданно, образовался угол дома. Попытался заглянуть в крайнее окно — а там шторки. Бежеватого оттенка, с неуклюжим и странноватым узором в форме цветка. Чем-то похож на тот, который он раздавил. Петька стукнуло в голову чутье, что тут что-то знакомое. Долго морщился, тужился, пытаясь вспомнить. И вдруг дошло — шторки-то как в их квартире. Конечно, они жили не на первом этаже, но Петя все равно подумал, что такая символичность тут не зря. Впрочем, думать он мог сколько влезет, а идти надо. Или нет? Но его уже подхватила волна интриги, и он заступил за угол. Эта сторона здания очень хорошо освещалась. Прямо он смотреть не мог, слепило, да и глаза слезились. Оставалось Пете только опустить взгляд на асфальт. Покореженный, со множеством ям, засыпанных щебнем. До этого таких выбоин он не встречал. В одной из них лежала тряпичная роза. По блеску Пётр понял, что это синтетика. Сшитая из помятых кусочков, вся в шрамах, она незримо глядела прямо на него. Словно мученик. Он быстро пробежал мимо неё, стараясь не смотреть туда. Влетел в заплесневелый, влажный подъезд. Усмехнулся, как обычно делают после пережитой дряни. Шумно выдохнул. По идее пути назад нет. Только наверх. Потом, может,с крыши получится спустится.

Но ведь за пределы дороги он никогда не выходил.. Что будет, если спустится туда? С другой стороны, можно выйти тут. Она же не может двигаться? Да и вообще, она же неодушевленная. Петя думал, размышлял, но от бремени решения его это не избавляло. Решил отложить побег и побродить по дому. Может, получится успокоиться. Узкий, заставленный хламом коридор. Кухня, немытая и тесная. Туалет, в котором окно выходило на улицу. По этому поводу Пете сказать было нечего. Остановился перед дверью. Без глазка. Полосатая. Из самых ярких цветов. Полосы, вертикальные. Петя чувственно вошёл. Ну, знаете, когда хорошее настроение, и даже каждый твой шаг или движение, кажется, наполнено внутренней гармонией и слиянием с абсолютно вечным. По правде говоря, Петя побаивался. Из-за неизвестности, конечно, тоже, но в первую очередь из-за приближающегося ощущения конца. Будто вот тут все и кончится. Наверно, он должен был радоваться, но его терзала только нахлынивавшая тревога. Войдя, увидел свою картину. Всё стены были облеплены его рисунками с псевдофилософскими подтекстами. Всякие аллегории. Даже окно заклеено. Когда просвечиваются, они, кстати, смотрятся покрасивее. Полазил по другим помещениям. Никаких различий. С каждой минутой находится здесь становилось все неприятнее. Наверно, так ощущает себя конструктор, которому не повинуется собственный робот. В квартире стоял безжизненный, мертвый холод. Он скрипнул дверью. Окинул взглядом квартиру ещё раз. Переступил порог, ежась от холодины. Собирался прикрыть дверь, но за спиной прозвучало тихое:

— Петя, ты куда пошёл? 

В горле встал комок. Он попытался сглотнуть. Не вышло. Не оборачиваясь, не двигаясь, просипел:

— На дискотеку. 

2.глава

Как-то Петю вдохновил попробовать поучиться на гитаре друг. Друг, на самом деле, не очень значимый. Обычненький, ничем не выделяющийся, как и все остальные. На первый взгляд. С вечерними разговорами Петя узнал, что его мать больна какой-то хронической болезнью. «Какой-то» потому что разговор на дальнейших расспросах притормозил, а друг стал похож совсем не на друга. Как это и бывает, когда долго знаешь человека и пытаешься что-то с ним сделать. Хорошо, если попадётся нейтральная или позитивная тема. Если же то самое, что трогать никак уж нельзя, придётся огребать. У Пети на такие случаи пылился в запасе набор выразительных гримас. Срабатывали они произвольно, как толком не проверенные капканы, и действовали они главным образом на собеседника, а не на Петю. Правда, такое он мог вытворять только с более-менее знакомыми людьми. С чужими было слишком сложно, не знал их реакций, слабых мест, и всего прочего. Взять отца, как вариант. Вспыльчивый, бравый служака, не терпящий наглого отношения начальства, но за должное отношение платящий непоколебимой верностью и острым юмором. Петя вспоминал свои самые маленькие, едва видные в тумане воспоминания. Двор, плохо сколоченный из неотесанных брёвен стол. Запах табачного дыма, так часто появляющийся в коридоре, где грязь словно пряталась от блестящих майорских берцов. Странно, но потом отец отрицал, что вообще когда-либо ходил в берцах. Петька подумывал, что батю-то в армию не взяли по низкому зрению. Может, жалел. Хотел себя хоть представить солдатом, вот берцы и носил. «Здравствуйте, это отделение номер четыре? Я расследую дело своего отца.. Погодите.. Нет у него никаких дел? Ладно, мне просто интересно, он об армии ничего не говорил? А. А.. До свидания.» Папка ещё любил читать Стругацких. Хоть и в доме его он вообще не видел книг за их авторством. Во двор, кажется, к ним приходил тогдашний майор. Так сказать, попрощаться и дать наставления наследнику. Когда малец в затрепанной майке, кое-как заправленной в шорты, сшитые какими-то турецкими, наверно, производителями.. Кажется, была у них в городе трикотажная фабрика.. Или она специализировалась на женских платьях? Хрен знает. Шорты, в общем, были неудобными. Петя и сейчас бы, потрогав такую же жёсткую ткань, отказался бы такое носить. К чему такие мысли лезли в не совсем голову, скорее пустой спичечный коробок, юноша не понимал. Непонятно, непонятно. Действительно ли непонятно, или просто отмахивается от тяжёлых мыслей? Даже чтоб совершать такое простое действие, родить мысль, идею, нужно тужиться. Тужиться, очевидно, неприятно. Плавно Петя удалялся от того случая с майором, пускай он и висел на всеобщее обозрение остальных мыслишек, как напоказ. Чтоб не забывали. Как записка офисному работнику, что после работы надо выключить свет. Записка потому, что уборщице никто не сказал, что это вообще-то должно быть объявление. Не-при-ка-са-е-мое. И его совершенно не нужно сдирать с входной.. или выходной двери и выкидывать в урну, которая редко принимает мелкий мусор непосредственно в свои объятья. Прохлаждающаяся плитка справляется с этим куда лучше. А уборщица стимулирует расставание этой парочки.. Точнее, помогает своей железной тарахтящей подруге-мусорке переманить скомканную бумажку. Наверно, такой парень в их кругах ценен. Так. Не надо уходить от темы. Не надо так легкомысленно поступать. Почему легкомысленно? Можно просто легко. К чему тут мысли? А, ну да. Если ведёшь себя абсурдно, то это должно быть обязательно легко и просто. Многие же пеняют на то, что всяким шизофреникам свободно и замечательно живётся. В своих выдуманных мирках, так сказать. А вот всякие активисты, или просто кому не повезло, под впечатлением от нарушения собственных личных границ, за которыми крайне идеализированные представления о мире, пишут всякие статейки о ужасных условиях содержания психбольных. Ещё лучше, когда дают интервью как свидетели сомнительным журналам и новостным конторам. И наплевать всем на самом деле на тех больных. Пишут непонятно о чем, о своей испуганности. Обычно Петька приводил такие примеры ненавистным для него борцам за справедливость. Это «обычно» бывало очень редко, и не в последнюю очередь от того, что он приводил такие агрессивные и наглые аргументы, которые, собственно, и аргументами не были по их мнению. Хм… Хотя он не лучше. Чего действительно хочет? Самоутвердиться? Наверно. А такая уничижительная политика по отношению к себе наверняка просто для того, чтоб на его тощем теле не было видно слабеньких мест. Так сказать, добровольное уничтожение. Как мазохизм. Делаем себе больно, чтоб потом кто-то не сделал ещё больней. Хоть это и не совсем мазохизм. Какая, собственно, разница. Уничтожать полностью, чтобы врагу не было чего уничтожить самому.. Так. Надо вернуться. Надо, очень надо. И совсем не надо думать дальше, в том же направлении. Нехорошая тенденция. Тенденция, к слову, абсолютно не нова. Короче, вернёмся к майору. Если уж кратко, то Петя его испугался. Точнее, того, как отец с ним разговаривал. Как будто подлизывался. Уважительно, а когда майор произносил двусмысленные многозначащие фразы, понять смысл и намёк которых смогли бы только столичные интеллектуалы, уже, казалось бы, гарантированный будущий майор, с перекошенным лицом, судорожно отвечал на вопросы, пытаясь делать вид, что нисколечки не понял свою низкую и нищую позицию. Может быть, с тех времен Петя и не любил милиционеров. Вид табельного оружия вызывал у него серьёзные опасения и мысли «а не выглядит этот молодой парень очень желающим по кому-то пострелять?» Батя рассказывал, что стрелял он по многим бандитам, не обошлось и без ранений. Рассказывал правдоподобно, но с годами Петька в этом усомнился. Их город, небольшой и обычно тихий, вряд ли ютил в своих несуществующих трущобах мафиозные кланы. А если по существу, то Петя считал, что обесценивает его достижения только для того, чтобы не заработать себе глубоко гложащее внутренности чувство прикованности. К чужим заслугам. Не то чтоб совсем чужим, но родным отца он не мог назвать. Только по имени. По крайней мере, мать в основном спрашивала:»Сергей не звонил?» Папой она звала его только в ироничных целях, а ещё если надо было избавиться от этого надокучливого алкоголика или напомнить про родительский долг. Алиментов не выплачивал, да и был не в том положении, чтобы отдавать свои или не только свои кровные. Может, если бы не пил, то стал сносным стариком, возящим каждую пятницу сына на рыбалку. М-да. Рыбачили они только один раз, да и то с одним сачком. Пару маленьких рыбинок поймали, пришли домой, отдали кошкам. Кажется, тогда маленький Петя был этому событию рад. Сейчас такой образ прошлого маячил в воображении, как карикатура, наглядно изображающая всю его, да и всех окружающих — жизнь. На Петю нахлынула волна несогласия, такого тошнотного, молящего побыстрей вырыгнуть его куда-нибудь. Хотел ударить ногой по асфальту, но вовремя остыл. Вообще, чем старше становился Петя, тем меньше закатывал скандалы. Сам по себе он не способен был на это, разве что когда сильно доводили. Речь о том, что раньше на гневную тираду ушло бы много времени. Именно сейчас, в который раз уже сейчас, только сейчас и больше никогда, он убедился, что злость бесполезна. В моменты беспокойной прострации на уме ерзало желание разозлиться и не остыть, полыхать вечно и не предавать то, ради чего ты вылез из своей уютной норки. Не раз и не два он слышал:да успокойся ты! Всё равно потом будешь жалеть. Он что, твою мать, алкоголик? Конечно! От отца отличий не сильно много — возраст, опыт, может, немного другое воспитание. Мать всегда обобщать любила, приравнивая его детское бездействие к великому греху. Да не суть! Зачем думать? Я хочу злиться!.. Бить и пинать асфальт, наверно, не хотелось потому что так злость уйдёт ещё быстрее. И чем отличаются простая мотивация и вспышка ярости? Да ничем. Цель одна, процесс похож. И там и там последствия, причём далеко не радужные. Кстати про алкоголизм. Пристрастился ты к выпивке. И что? Виноват перед всем миром? Ну, по их мнению, я так понимаю, да. Хорошо, хорошо.. А если я маялся, рвал себе волосы, выл от мук, но все же пошёл и сделал то что должен? Если я совершил такое, то тоже нужно жалеть и скорбить непомерно? Да не, с чего бы? Сама собой разумеющаяся вещь, даже если я полностью в ней разочарован! И даже если я действительно об этом жалею! Но да, каким-то специалистам по советам на кухне вечером под сто грамм виднее. Петя осунулся, выдохнул. Встряхнулся. Внутренняя драка завершилась выгоранием обоих сторон. Мирно разошлись, надеясь на то, что эта была последней. И при этом обсуждают план действий, если вдруг у обоих групп хватит безрассудства достать стволы в баре. Чисто человеческий прибабах, мечтать и в то же самое время, меняющееся не в лучшую сторону, освещаемую солнцем и уставшим уже от своих обязанностей оптимизмом, а в теневую, оброслую облюбовавшими такие условия людьми-овощами, раздумывать без зазрений совести о том, как этим мечтам противостоять и предусмотреть. Неплохая идея для какого-то фантастического романа, кстати. Антиутопия, научный подход к жизни, люди превращаются в механизмы, бездушные и бесчеловечные, но потом, конечно же, в конце герой обретает истинное счастье и сбывшуюся мечту. Ну, может и не так, главное, что концовка точно будет в стиле радостной и опьяневшей демократии. И никто не подумает, что правительство, может, делало все для того, чтобы граждане не сошли с ума и стали творить несусветную ересь во имя ловушки воображения и мотивации. Петя любил в книгах, фильмах, да и вообще везде такое дело. «Скрытый протагонист». Хотя.. Ничем эти властные люди не отличаются. Стоит только немножко подумать о том, что они не инопланетяне, а нормальные, такие же ненормальные, как и все нормальные люди. Путаница. Ну так вот. Власть эта ваша хваленая, которая все знает и понимает, ничем от обычных некрещеных собак, то есть человеков, не отличается. Такие же, желающие заблудиться в своих непонятно чем спровоцированных желаниях. Ладно, может и не совсем непонятно. Только кому какое дело до источника? 

Это явно не тот случай, когда найдя корень проблемы, можно её решить. Остаётся только мечтать, загонять себя в ловушку бесконечной гонки за призрачной, столь желанной, мягкой и исчезающей как только хоть чуточку к ней прикоснешься — мечтой. Пожалуй, когда он отвечал тётенькам, особо свихнувшимся на подростающем поколении, на вопрос о мечте, что не имеет в планах вообще ничего, и видел растерянные и готовые к негодованию лица, представлял, когда другие детки, отвечавшие на этот же вопрос по-иному, через много-много лет, свалившись с карьерной лестницы «гонщика», будут осознавать, как однажды высмеянный парнишка заранее расслабился, поскольку был мудрее их всех взятых. Ну как мудрее — просто повезло пораньше вникнуть. А даже если и не вникнул бы, ничего не изменится. Эх.. Так что там про гитару? Немножко брынькать все же научился. Только кому? Себе разве что. Унылая сцена:дрыщ, с лёгкой небритостью, сидит на диванчике и наигрывает монотонную мелодию, тихо подпевает, рифма, очевидно, мелодии не очень подходит, но он не останавливается. Исступленно смотрит куда-то под стол, где стоит наплечная сумка. Голос слышно все хуже и хуже, губы беззвучно шевелятся, а звук играет только в его пустой голове. Пальцы перестали шевелиться, и ещё с десяток секунд он сидит недвижимо. Потом встряхивается, глядит в текст, что-то зачеркивает, переписывает, легенько перебирает струны, думая, насколько новый текст подойдёт. Жёлтая уютная лампочка охватывает небольшую комнатушку, корпус инструмента поблескивает. На лампу мимолетно садится маленькая мошка, проецируя таким образом свою огромную-таки, по сравнению с оригиналом, тень. Единственный слушатель этого полусонного концерта. 

 Недавно был дан последний шанс, 

 Правда, последний ли, не знал, 

 А он мне ручкой помахал, 

 И элегантно сделал преферанс. 

 Так и думай, и предполагай, 

 А потом план крикнет «Ай-ай-ай!» 

 «Стратег и тактик, выручай!» 

 План упал в чёрный чай. 

 Ну а ты чем лучше, полководец? 

 Надеялся, что ради высшего солдатом своим мрешь,

 Как только получишь грязный грош,

 И в обороне твоей брешь. 

 Идёшь по дороге, под снегом, под сту́жью,

 Не даёшь продых нечищенному ружью. 

 В наступлении — натощак, 

 В обороне — так ли сяк, 

 В отступлении — ты живи лишь ним, 

 Так проще, так лучше, хоть и говорил Ибрагим — 

 — Не отходи, брат, за Родину не стыдно тут лечь! 

 Дурак-то он, подумал ты, ещё какой! 

 Тут хоть пой, хоть вой! 

 И ни туда, и ни сюда! 

 В выборе этом ты всегда. 

 Ибрагим тот так и лёг в гнилом окопе, 

 Но с улыбкой на устах. 

 А что тебе предложит за верную службу падишах? 

 Утонуть в золотой куче антилопы? 

 В то отступленье ты приблизился на целый шаг, 

 К разгадке, желанной, а может и нет, для чьих- то умов. 

 Но среди неизмеряемой пустоты твой шаг ничто, 

 И тонет он в пучине повседневных забот. 

 Забавная белочка бежит, 

С верой куда-то глядит,

Тем она и забавна.

Со временем грустнеет, 

 С опытом твердеет,

Тем она и близка нам.

К буянам приходит наяву,

Косит во дворике траву.

 Из года в год должность одна, 

 И с каждым ты все меньше на что-то годна. 

 На стрелки ты глядишь все чаще, 

 И груз жизни совсем не слаще. 

Сигануть бы с этим грузом, 

Попрощаться с алкашом-гагаузом,

Или, может, вместе с ним?

 Скоро нё станет последнего из последних шанса, 

 Что последний он, белочка дознала, 

 И, не дождавшись преферанса, 

 На прощанье руку ему пожала. 

 Собственно, это была первая и последняя в своём роде и стиле песня. Одной только гордостью его крохотный позыв к творчеству и питался. Да и, если уж быть честным, все его переживания по поводу «ой-ой, жизнь циклична и безнадежна, концепция счастья невозможна, но я все равно буду верить и надеяться во всякие спасения свыше, ибо полностью отчаяться и сброситься с крыши не даёт моя слабая, ничтожная и подлая, но расчетливая нервная система. Что же делать..» были направлены на то, чтобы, как ни удивительно, сделать жизнь лучше. Смех, да и только. Было бы неплохо, если б вдруг, прямо вот вдруг откуда ни возьмись, появилась на дороге гитара. Ну или барабаны, бубн, скрипка, виолончель, флейта, кларнет. Задумавшись, Петя присел на бордюр. После хорошей порции обмывания мыслей его всегда тянуло на мини-обзор своей текущей ситуации, даже если он знал, что ничего особо не произошло за этот период. Итак, подсчитываем. За этот раз подошвы не отклеились. Репяхов на брюках пять, маловато. Пуговица на поясе не слетела. Да и пришита хорошо. Его всегда бесило, когда неведомо кто её будто нарочно отрывал. Приходится идти, блин, хрен пойми как. Одной рукой придерживает пуговицу, второй подтягивает штаны. Кххх.. Ладно. Из плохого в этот заход только, опять-таки, регулярно сползавший ремешок на кепке. Какие турки её шили? Эти турки ещё те турки! И продавцу не пожалуешься. А бабушка любила обвинять всех этих грузинов и армян, мол, понаехали, так ещё и не пойми чем торгуют. М-да. Поговорить бы. Ха, вот никогда бы не подумал, что захочется побеседовать. И это мне, великому и непоколебимому отшельнику, презрительно изображающему отвращение ко всем этим дурным и заблужающимся существам, бродящим вдвоём за ручки, поодиночке в толпе, спешащим по делам, заказам, к родным, в группах, шляющихся допоздна по притонам, познающим все радости юности, откладывая тяжёлую и негативную чашу весов на следующие года, на прозябание в отрабатывании повинностей. Петя взглянул на небо, чёрное, как листы, на которых рисуют пастелью. М-да. Он хотел присесть, но с удивлением обнаружил, что и так сидит. Нелегко мечтателям живётся. Так, что у нас там? Конец лета. До формы дворника ещё далековато, а скоро холода, хоть и не предугадаешь, когда именно подует северный ветер. У него, конечно, она есть, но уже с дырками, да и тягать за собой тяжело. А, да! Зажигалку нашёл. И дневник возле неё. Краешек, видимо, подожгли, но почему-то огонь затух. Обложка кожаная, такая, как бы сказать.. Как у паспорта. И странички такие, тоненькие, кое-где видны сквозь строчки текста почти исчезнувшие и выцветшие печати. Хоть оформление как и у паспорта, но страничек много, очень много, даже слишком. Листая и листая дальше, до Пети доходила догадка, что это какая-то то волшебная дрянь, как в фантастике. Не кончается и все. А если заглянуть в конец? Он с боязливым интересом посмотрел, готовясь на случай чего, бросить эту вещицу подальше. На последней странице, красовалась надпись на английском: End. Хм.. Вроде же вполне сносно ориентировался в нем, а теперь слово из трех букв в памяти не всплывает. А, так это же конец. Действительно, логично. По бокам от надписи расположились Том и Джерри, деловито и явно довольно пожимая друг другу наглядно разнящиеся в размере ручонки. Над исчерпывающей фразой нависала радуга, а за ней стоял далёкий сказочный замок. И значок Диснея, само собой. Прям прочитали его мысли. Он открыл начало. 

 «седьмое октября(зачёркнуто) 

 Непонятно что это за место такое вообще. Что тут делать надо? Ходил целый час по округе, никого и ничего. Хорошо хоть часы есть, и пока идут исправно. Светка тоже со мной. Как мы попали сюда, ни малейшего представления. (пропуск длинной в пару букв) Дошли до какой-то сторожки. Пустая, только тряпки лежат. Если так, то может здесь есть кто? Потом напишу. 

 Пошёл град, пережидаем в сторожке. (почерк слегка дрожащий, видимо, холодно) По часам, мы тут уже восемь часов. Голова болит, и жарко. Не дай Господь заболел. Тут этого ещё не хватало. Света чувствует себя нормально, пока что. Мы не проголодались, что я, что она. Даже пить не хочется. Кажется, последним, что я помню, было то, как мы переходили дорогу. (маленькими буквами на краю странички накалякано:»никогда мыслей на бумагу не записывал, а сейчас придётся. как ребёнок, ей богу.» Дальше идёт текст) Может, машина нас сбила? И теперь в коме? Но в коме же, наверно, вдвоём нельзя быть. Аналогично снам. Это же, получается, должна быть моя собственная голова? Я точно знаю, что Светка тут и на призрака или что-то неживое не похожа. А знаю ли? К черту эти все байки, надо просто делать что-то и точка. 

 Град кончился, но идти Света не хочет. Лицо угрюмое, надутое. И ладно бы как на день рождение её.. пятое, наверно. Нет, и вправду злое, тревожное. Вот сейчас спросила «пап, а что, если начнётся приступ?» Не хочу думать об этом.» (мелкими печатными буквами в сторонке написано перейти на страницу пятьдесят четыре.) Петя опасливо перебирал тонкие уголки, посматривая на номера. Пятьдесят два, пятьдесят три.. 

«Если прочтал, значт умрёшь. Шу-утка. Крч, мы с папой разошлись. Я пришла на место, где всегда собираемся, его нет. Ждала долго, правда!(восклицательный знак поставлен со вкусом и жирно) А его нету. Я не хотела уходть, честно!(второй знак уже слабенький по сравнению с предыдущим) Я пошла, как говорт папа, куда глаза глядят. Не знаю, зачем, просто пошла и все! Скучно было очень. И вбще, ты сюда не смотри! Смотри вниз!(от восклицаний Пете стало дурно. Стрелочка, примерно такая же, как и на начальной странице, прорисована слишком старательно и детально, в готическом стиле. Она художник, что ли?) 

«Руководство для крайсманнов» 

«Заглянте под Дорогу, метра на два-три спуститсь к пустоте. Спускайтсь головой вниз, как будто ползте наверх. Убедте себя в том, что низ — это верх. Далее карабкайтсь, пока не зацептсь за бордюр. Перевалтсь за него и наслаждайтсь йогороД. В добрый пть! «

Петя не очень был склонен к паническим атакам, по крайней мере, в те моменты когда действительно были поводы для паники. Но в этот раз свои принципам он изменил. Хлынула и радость, и заинтригованность, и в тот же час обеспокоенность, которая возникает при наличии новых, неразведанных горизонтов. Спотыкаясь от возбуждения, подбежал к краю. Между зарослями бурьяна и врытой бетонной линией проглядывалась маленькая щелочка. Оттуда не сиял божественный свет, и ничего особенного в узком проходе не было. Пускай и так, а все же надежды и ожидания подгоняли его к закономерному процессу достижения через страх, сомнение, через преодоление и дальнейшее действие, вот-вот ожидая развязки, но разочарованно садясь в калошу, утирая текущие слёзки на расстроенном личике, поднимаясь и реабилитируясь после поражения, чётко подводящего черту под уже знакомым и неприятным опытом, однако через некоторое время будто и не помнящего о предначертаных страданиях и этой хитроумной ловушке. Исходя из этого, Петя смотрел на себя со стороны и диву давался взявшемуся из ниоткуда энтузиазму. Дал себе пощёчину. Хлесткую, звонкую. И болезненную. Впрочем, за дело. Хотя.. смысл бороться против предопределенного? Это значит, что твоя борьба уже для кого-то, где-то там, на вершине, допустим, Олимпа, уже настолько банальна, и её итог очевиден каждому из лениво гоняющих мух, или кто там у них на такой безкислородной высоте живёт. И то что ты отказался от борьбы, тоже их Несторами уже расписано в летописях. И то, что ты догадаешься про существование высших сил, они ещё когда ты в утробе болтался знали. Прям как войнушки во дворе. «Я тебя подстрелил!» «Нет, только ранил!» «И что, все равно же считается.» «Подрываю себя!» «Э-э, откуда у тебя граната, ты же за ополчение.» «Какая разница, украл со склада вашего.» «С какого склада? Их нету.» «А я говорю что ес.. А? Теть Май, уже бегу!» Петя бы выбрал ежедневные такие перепалки на детплощадке, чем оказаться в тяжкой жизненной ситуации. Хотя пример с детьми не лучший. Возьмём другой:переживать еженедельные напоминания о грядущей сессии. Почему-то из всего перечета студентских мучений это непосредственно задевало его, и в душе нарастала тревожность. Только терпеть и только ждать. В конце концов, если уж думать о финале, то он в любом случае наступит. И двигаться вперёд не стоит, ведь Магомет гору не обойдёт, гора к нему сама придёт. Возможно, в эдаком воздержании тоже нет значения, поскольку рано или поздно, опять таки, если не сдвинешься сам, то тебя заставят подвинуться, не панфиловец же. Но если, так сказать, быть готовым к изменениям, желать их, и по заветам консерватизма все же сидеть на месте, и оправдываться ощущением стабильности, то когда дойдёт до штурма твоей окопавшейся туши, вполне может случиться так, что порядком застоявшиеся амбиции сами выпрыгнут из траншеи, а за ними, следовательно, и ты. И усилий прилагать не надо. Ну, конечно, у такой тактики изьянов тоже куча, потому пропустим этот неприятный пункт. Петя в своей систематике особый раздел выделял под определение активности человека. Кочевники — неудержимые и радушные люди, смотрящие с надеждой, или таки без неё — в будущее. Такие от Пети были максимально далеки, и причин разбираться в их жизнеустройстве у него находилось мало. Были, может, ещё такие, которые из домоседов переходили к странствиям, но, увы, по душам поговорить с ними ему не удавалось. Если вообще когда-нибудь с кем-то такое было. Себя он, разумеется, приштамповывал к классу оседлых. Ещё и таких, прям закоренелых. Образ жизни чем-то напоминал ветерана-инвалида с редкими приступами какого-то подобия ПТСР. Хоть это и слишком утрированно. Был в памяти у Пети один раз, когда он встречал настоящего инвалида на протяжении долгого времени. В школе некоторые на почве вколотой иглы под одно место шли волонтёрами, бабушкам помогать и так далее. К тому же всех в своём нормальном физически поле зрения(но не в интеллектуальном) зазывал к этой чистой и негрязной работенке. Платили повышением самомнения и «заслуженностью» радостей, и, как на удивление, несправедливой заслуженностью несчастья тоже. Не то чтобы Пете они, то есть общественные «борцы» досаждали, или, откровенно говоря, капали на мозги, что иногда бывало, просто, как участник противоположной спортивной команды, не упустил бы возможности подтрунить их в неловкий момент. Правда, по издевке судьбы, на целую неделю ему пришлось войти в чужие ряды. Пытался показать, что он тут вообще для галочки, и тут же его прерывали оживленными обсуждениями, кто из пенсионеров сегодня будет гулять, а кто сидит дома со скачущим давлением. И вот, пока он рассматривал кабинет трудового обучения, непонятно каким образом выделенный этой группке сумасшедших маразматиков похлеще некоторых стариков, чья-то рука, позже назвавшаяся Лизой, грубоватым, как для девчонки, голосом, сказала:

— Пойдёшь к Михайловичу. 

То ли это должен был быть вопрос, то ли утверждение. Получилось что-то посерединке. Лиза эта сразу врезалась в память намертво. Характерные позы, образ, и все остальное. И мимика, а она у неё была просто великолепной, с точки зрения актёра. Пускай драму она вряд ли смогла бы сыграть достоверно, но в комедии ей наверняка равных было мало. В целом, Петя понимал, почему её выбрали главной. В башке тогда крутилось много мыслей, от «да почему сразу на фронт» до «чёт не очень вон тот парень похож на добродушного помощника». Впрочем, после той злополучной недели он даже задумываться не хотел о мотивах этих волонтёров. 

На городских просторах, не очень на самом деле-то и просторных в такое время, разгуливало много, очень много народу. Значительно поболее чем зимой. Так блин, это ещё и вечер пятницы, когда всем прямо вот оооочень нужно пройтись по и так уже забитой улочке. Да, было красиво и тепло, да, вечера становились светлее, а лето махало приветственно ручкой и приближалось вместе с горизонтом. К чему ведётся вся эта речь? Петя нервно теребил лямку наплечной сумки при представлениях, что мог сотворить больной человек в такой толпе, и какой бы ценой это обошлось постоянно неопределенной психике Петеньки. Да пусть бы его унижали, пинали, и все остальные нехорошие вещи, он бы терпел, психология жертвы и все дела. Но толкни его на сцену, выбей из колеи, схвати за подмышки и вытяни из ямы, бронежилет развалится сам по себе от страха, каску заберёт строгий организатор, и что увидит свистящая толпа? От него и мокрого места не останется, воздух останется таким же сухим, жарким, раздирающим носоглотку. И это если ещё не оставил свои жизненно-функциональные обязанности, сбежав куда-то в воображаемую подсобку. И ведь ладно сцена, как никак, бывает такое, зрители могут пощадить из симпатии, а улица? Петя прекрасно знал, что восемьдесят процентов прохожих не заметят его и краем глаза, через пару минут у запомнивших вылетит из головы его лицо, и ежели он все же опоганит свой незаметный силуэт, то те же проценты обратят внимание только в случае крика или грохота. Ну или по инерции, коль кому-то припустит срочно помочь мальчику и тем самым привлечь поболее взглядов. В сумме, независимо от слагаемых, результат получался прискорбным. Петя точно сплошает, а если не сам, то клиент поможет. Могло все и обойтись, но не будет же, например, маньяк, приговоренный к смертной казни в период стабильного расцвета правоохранительных органов надеяться на неожиданную доброту со стороны судей? Вот и Пете надеяться не приходилось. Отправили его в спальный район, такой тихий и привлекательный, правда не сейчас. И назло же, Михайлович жил не в глубине застройки, а возле дороги. Петька уже успел изомлеть по всевозможным вариантам освобождения от этой тяжкой ноши. Тем не менее, капелька интереса в нем пока ещё теплилась, хоть и находилась в явном меньшинстве перед здравым рассудком. Сначала обошёл дом по периметру, в поиске не особо желанной и заветной таблички. Пожалуй, было бы неплохо зайти в другой дом и просто пожаловаться, что адрес не тот. Будь эта компашка неопасной, он бы так и поступил, но многие парни в выторгованном у директора или кого-то ещё штабе выглядели вспыльчивыми. Поэтому врать не осмеливался, разве что сказать, что очень срочно пришлось ехать по делам. Хм, и облажаться на первом задании. Короче говоря, Петя шёл по пути наименьшего сопротивления. Сверился с вытлевшеми буквами на стене «Краецковерховодистая 5/7″. Третий подъезд.. Третий этаж, не так уж высоко. Быстренько взбежал на площадку. Старая дверь, с царапиной по низу. Присмотрелся. Вроде вон та. Подошёл к дальней двери на правой стороне. Кажись эта. Сердце нежданно-негаданно, не обращая внимания на спокойные внутренние монотонные повторения»сейчас не время», начало сигналить о сомнительности ситуации. С густой брови дразняще спускалась капля влажности, которую Петя бодренько убрал взмахом рукава. В квартире напротив слышались какие-то звуки, что толкнуло юношу поскорее постучать. Не хватало с местными жителями знакомиться, ещё сплетни разбегутся, и вообще нехорошее что-то произойдёт. Когда уже компания из двух-трех людей собиралась выходить, дверь красиво открылась, и быстро обернув голову, Петя взглянул на пожилого мужчину, уютно усевшегося в инвалидное кресло. На первый взгляд, он не производил впечатление какого-то доктора Ксавьера или советского интеллектуала. Но глаза чётко выделялись на фоне обвисших худых щёк и острых скул. К тому же, мужчина не подал признаков удивления, внимательно удерживая зрительный контакт. Кресло далеко не новое, где-то даже удивительным образом покрылось лёгким налётом ржавчины. Петины блюдца неловко покосились в сторону первого что попалось в круг внимания — зеркало в прихожей. Фактически прихожая была просто входным участком коридора. Дедок, покряхтев, устроился на своём самоходном аппарате в позе ожидания, сложив руки в замок. Петя, как ему казалось, молниеносно перевёл взгляд прямо на дедушку. На автомате проговорил:

— Здрасьте. Я это, заменяю Василия. 

Морщинки вокруг глаз немножко разгладились, а дедок оживился, потянув волосатую руку парню. 

— Привет, зови меня Валерием. 

Голос у него звучал негромко, вкрадчиво, как иногда разговаривают герои в фильмах, если цель диалога — погрузить зрителя в царство пауз, встреч взглядами, жестов тела, намёков. И все это без каких-либо изменений на экране, в одной локации. Петя просто-таки обожал подобное. Пожав руку, которая по ощущениям была хоть и сухой, сьеженной, и все же чувствовалась крепость духа, или что-то такое. 

— Я тут.. то есть у них новичок, так что.. — Петя попытался всей сущностью показать невинность и святость своей ангельской персоны. По крайней мере, так он вёл себя со всеми пожилыми людьми. Хотя на милого внучка уже не тянул. 

— Бывает. 

Произнёс это он с плаксивостью, глядя прямо в его, Петины, расширенные глаза. Конечно, юноша немного опешил. Пожилой, выглядящий вполне уравновешенным и не склонным к деменции или маразму, человек с лысиной, меняющейся у границы висков и затылка на седину, скорчил грустную рожицу, очевидно, требующей реакции с его стороны. Когда Петя хотел было уже выдать вопрошающий звук, старик протяжно, картинно проговорил, смотря отстраненно в стену:

— Красиво же, да? 

Стенка была обклеена яркими обоями, так что сначала подумал на их счёт. Увидев, что молодой гражданин пялится не туда, Валерий снова сделал грустную мину. И обратно в изначальное положение. Валера мотивационно подвигал бровями, приглашая Петю высказать свое мнение. 

— Эм.. А вы актёр? 

Валера задумался, прежде чем ответить. 

— Можно и так сказать. 

Петя вроде бы как понимающе опустил взгляд, давая сигнал к дальнейшей расквартировке его в этом помещении. 

— Хочешь зайти? — ехидным и язвительным тоном сказал Валера, смотря то ли презрительно, то ли соблазняюще. Не оскорбил, кажись, но все равно неприятно. 

— Кхм.. Ну да. 

Он опять принял раздумывающее выражение лица. Поджал губы, почти точно так же, как это делал сам Петя. На этом моменте его прорвало, и юноша заинтересованно спросил:

— Это у вас щас сомнение? 

Дед встрепенулся, как будто бы перестал им быть. 

— В яблочко! — воскликнул он, смачно щёлкнув пальцами и привстал с коляски. 

— А.. а. — многозначительно открыл и закрыл рот Петька. Валера недоумительно посмотрел туда же, куда устремился и взор юноши. Подняв голову, он сконфуженно улыбнулся, пару раз тщательно поморгав. 

— Вы, как бы.. все хорошо? 

— Всё по плану! 

Он быстро оттащил кресло к незанятому пространству между шкафом и зеркалом. Зеркало, к слову, было странной конструкции и формы, похоже на параллелограм, своими скосами и ярким блеском напоминавшее лезвие гильотины. Дед Валера был уже как напоготове для прогулки, в брюках, рубашке. Только бантик не хватает. Стоило подумать, и из кармана он вынул галстук, сунув его в морозилку, судя по всему, нерабочего холодильника, стоящего справа от шкафа, который в свою очередь находился прислоненным к левой стене коридора. Между этими двумя расположилась дверь в комнату. По идее, в ней должно было быть оргстекло(мутное, перепроверить), но вместо этого зияла прямоугольная дыра, почти окно. Пока Петя осматривался, Валерий, удерживая баланс на одной волосатой и тощей ноге, и напяливая на вторую спортивные штаны, которые, наверно, были домашними, если смотреть на количество дырок и пятен, прокричал:

— Проходи вон туда, на кухню! Шчас как заварим чайку! 

Говорил он так всегда, на дух не перенося звука щ. Кухня оказалась светлой, хвала широким окнам. В углу брыньчал второй холодильник, на вид новенький. С магнитиками. Кажется, такие и у него есть. На подоконнике висели разные досточки, столовые приборы, завязанные крайне непокоримыми на первый взгляд узлами, связки ключей, кольчужные ершики, горшки с зелёным луком. Всё это подвязано к карнизу, которому, очевидно, была не по плечу такая нагрузка. Наверняка не один раз падал. На стене, рядом с форточкой, было подмечено фломастером «не больше пяти килограмм». Посуды на подвесках не наблюдалось, очень мудро. Из-за множества веревочек свет проникал равномерно, расплываясь по комнате уютным полутемным освещением. Стол на уровне подоконника, прямо у окон. Оббитый железной рамочкой, проходящей наполовину с аналогичной, но деревянной, по ребру столешницы. Без клеенки, стол смотрелся чистым, без забитой в щелки грязи. Дерево было светлое, липа наверно. Около этого чуда ожидали гостей два разных стула. Один, стоявший уже там, где окно заканчивалось, отличался красивой лепкой, был грязным, видно это даже без света. Второй, стесненный раковиной и тумбочкой, на которой она, собственно, стояла, подставляем себя блаженным лучам, искрившимся с неба. Это была простая табуретка, с немного раздвинутыми ножками, полностью по профессии плотника, без краски и лакировки. Такое расположение интерьера намекало на некую символичность. Заметив внимание гостя, дядя Валера шугнул в гостиную. Пока хозяин не пришёл, Петя заглянул под трапезный аппарат. Там в тесноте, прижимаясь друг к другу, сидели ящики с картошкой. И не только. Пара с буряком, пара с цибулей, один с редисом. Недурно. А ящики из-под апельсинов, и картинка у всех почти стерлась.

— Пол-лундра! 

На пол гупнулось ещё один стул, практически такой же, с узорами который, но более светлый, чистый, хоть и пыльный. На сиденье дедок шустро притащил из коридорного шкафа подушку, перьевую и точно такую же пыльную. Петя чихнул ровно три раза. 

— Шчас. 

Валера проскользил к столу для готовки, резко распахнул дверки, смахнул с полок пару огроменных кружек, подходящих на пивные. Картинно и элегантно, разливая в емкости кипяток, он ошпарил себе руку брызгами, и цедя сквозь зубы, плавно поставил чайник, а затем побежал в ванную. И почему не сунул в умывальник тут? Странный он. Обоев в кухне не было, только календари и расклеенные листовки. Подошёл поближе и прочитал — «требуется собеседник для дурачка». И разрезы с номером, чтоб отрывать. Дед вернулся, с гласным криком:

— Блин-блинский.. 

Далее он осторожно, наученный горячим опытом, поднёс кружки на стол, пододвинул стул поближе, кинул себе четыре ложки сахара, и начал по-детски, выразительно, с насупленными бровями дуть на чай. Посмотрел на Петю. 

— Видишь, на каком я троне? — с ожиданием произнёс он, постучав рукой по спинке. 

— Ммм.. На старом? 

Валерий задумался, переваривая ответ. 

— Можно и так сказать. — слегка разочарованно протянул он. 

До Пети начало доходить, зачем он тут. Если этому старику нужен слушатель, то он конечно поможет, но вряд ли утолит его надежды на одномышленника. Ну, не время трусить. А то неизвестно когда ещё попадётся человек, который действительно захочет тебя послушать, хоть и не по-настоящему. 

— Вы думаете, что я мыслю схожим с вами образом? 

— Не думаю, а знаю. 

Петя хмыкнул. 

— Что, по вашему, значит слово «знание»? 

— То, что уже видел. 

— Но вы же меня раньше не видели. 

— Зато я видел себя, и вижу тебя. Мы похожи. 

Петя поднял взгляд вверх, в потолок, обдумывая сказанное. 

— Раньше же ты себя так не вёл? — тихо спросил Валера. 

— Как? 

Валерий сделал лицо стеснительной девушки. Посмотрел прямо на Петю, не моргая. 

— Что вы имеете в виду? 

— То же, что и ты, когда занимаешься своим мастерством. 

— Каким мастерством? 

— Актерским, каким же ещё. 

 Он улыбнулся, натянув мышцы до предела. Резко ослабив их, улыбка спала. Валера сьорбнул чая, с силой сглотнул. 

 — Что такое актёрская игра? 

 — Ну, эмоции. 

— Да-а-а.. — протянул он, разомнувшись на стуле и хрустнув старыми суставами. 

Он посмотрел в окно. 

— Согласись, удобно — делать вид, что задумываешься о словах чужого для тебя человека. 

— Наверно. 

— Чего я хочу? 

— Эм.. Удовольствия. 

Петя с недоумевающей и слегка растерянной физиономией помешал чай. 

— А ты чего хочешь? 

— Того же. 

— Значит, мы не чужие. 

Пускай Петя и был растерян, но беседа вызывала у него интерес, а мысли о том, что этот человек, возможно, действительно увлекается чем-то похожим на философию, будили глубоко внутри приглушенный детский восторг. 

— Вы уточняйте вопросы. 

— Хе. Хорошо-о..Как думаешь, имеют смысл такие разговоры, как у нас? 

— У нас с вами? 

Валерий хотел было кивнуть, но застопорился. 

— Нет. У нас. Или ты хочешь сказать, что у тебя в голове куча разных личностей? 

— Ну.. Если в плане, как вы говорите, мастерства, то да. 

— Про игру потом, потом. Ты вот скажи, у кого у нас? Не относительно общества, а именно тебя относительно. Можешь себя назвать целостным, единственным в своих мыслях, желаниях? Можешь произнести, чётко, по-армейскому, «мной никто не руководит!» ? М?.. 

Пару раз Петя открыл и закрыл рот, закатил глаза, что должно было сообщить об обескураженности, но этот трюк стал уже настолько надоевшим, автоматическим, исполняющимся не по его воле, а чьим-то незримыми руками, проникающими в его жизнь все чаще и чаще, пытающимися имитировать ту безграничную восторженность ребёнка, утерянную, судя по всему, навсегда. Пете казалось, что сейчас он понял, о чем идёт речь. Речь энергичная, совсем не похожая на то настороженное приветствие. Было бы хорошо, если вдруг окажется, что с этим дедом они встретились совсем не вдруг, а по какой-то указке свыше. Несмотря на старческий характер их разговора, в новом знакомом просачивались, капали помаленьку на стол молодые нотки. Увлеченные, инфантильные, азартные, будто в погоне за отдаляющейся истиной. А Петя, кажется, посланник от Бога, призванный подтвердить, разжечь приунывшую веру во что-то высокое, жгущее людей изнутри, но неизвестно, живое, существующее ли в самом деле. 

— Давайте я вам.. нет, нет.. хотя… 

Он достал из кармана маленький, обгрызанный карандаш. 

— Вот, смотрите. Есть у нас, значит, человек. — рисовал на бумажном полотенце, повезло что не салфетка. Валерий Михайлович с упоением, не выражая ни одной известной в природе эмоции, смотрел на это произвольное полотно, погружаясь в объяснения. — Всякие сознания, подсознания, паттерны, комплексы, синдромы. Не знаю, как вы на это посмотрите, хорошо али плохо, но осмелюсь высказаться:по большей части, к науке мы обращаемся, когда у нас перед носом маячит нерешаемая проблема. Соответственно, если своими, святыми, неоспоримыми и непоколебимыми, нерушимыми временем и миром способами убрать эту навязчивую, раздражающую мошку, норовящую залезть куда не следует, не выходит, приходится обратиться к сторонней помощи. Так что предлагаю выяснить все человеческим языком, а не терминами. — Петя напрягся в лице, пытаясь придумать что-нибудь поумнее, для подкрепления авторитетности своих слов. — Сейчас, откровенно говоря, наука встала на место церкви.Поклоняются ей точно так же. Наука абсолютно похожим образом, пускай и немного иным шаблоном, разводит людей на злотые, и на выяснение, кто идейный учёный, а кто сборщик подати со стада барашков, уходят силы и старания обоих оппонентов. Идейные, как правило, если присмотреться, не очень отличаются от своих заклятых врагов-обманщиков. Хотя признаем, и чистенькие бывают. Ну, это так, мельком. — Для юноши стало неожиданным открытием такая смелость в себе, такой поток мысли, ещё и выражаемый вполне терпимым лексиконом. Он покачал головой и продолжил. — Ваш вопрос был про целостность человека. Ответ будет краток — нет, не могу четко сказать.А объяснение, почему не могу — очень объемное, далеко не короткое. — Петька по-деловому сложил руки в замочек и с вопрошанием глянул на дядьку Валеру. Тот, видимо, не сразу понял, почему рассказ остановился. Встрепенулся. Потер ладони, расправил плечи.

— Молодой человек, ну вы даёте.

«Молодым» Петю обзывали уже долго, чуть ли не с шести лет. В первую очередь за показушную серьезность, присущую всяким начинающим интеллигентам. Петя таких взрослых сначала обожал, а после, когда просек фишку с иронией, едва сдерживал плевок в их сторону. Самое главное, основное, грустно подчёркивающее всю ступеньчатость жизни, было то, что Петя постепенно все снисходительней относился к малышне. От понимания сего абсурда и измены своим ранним принципам(никогда не стану таким, как они!) его пробивало желание рассказать детям какую-то истину, жизненную правду, как обычно говорит умирающий персонаж в детективе, с последним харчком крови хрипя про адрес и заваливаясь на бок. Если подумать, то сомнительно, что это действительно было искреннее намерение. Хотя, ежели параноидально высматривать эгоизм во всем, то ты-то его найдешь, только что с этим дальше делать? Тем не менее, озадаченная оценка этого дедушки тепло отозвалась внутри, подзадоривая выкладывать мысли, конвейерным темпом превращающиеся в заумную тарабарщину.

— Мм..Дальше?

Валера закатил рукав рубашки, бросил острый, серьезный взгляд на циферблат. Однако махнул рукой, бодро развернувшись и затянув в себя горячей жидкости, поморщился от температуры. Перетерпев, сказал:

— Давай.

— А вы куда-то собирались? — указал подбородком на волосатую руку.

— В церковь.

— Не очень вы похожи на верующего.

— Да мы все с верой имеем мало общего.Другого выбора все же нет.

Пошарил по задуманному Пете и с натугой выдал:

— Просто хожу для интереса. 

Выглядел Валера Михайлович сконфуженным, не имея сейчас ничего общего с тем мыслителем, разглагольствующим о высоком. Петя не раз оказывался в таких ситуациях, как и любой человек. Он подумал, надо ли как-то разряжать обстановку, или авось и так пойдет. Во всяком случае, неприятно не ему. Да и только идиоты, ценящие жизнь и трудящиеся ради чего-то, обоснуют свои действия в данном происшествии. И _будут_ действовать, а не вяло посматривать на, для трагизма скажем, собрата. Честно, ни малейшего желания Петя размышлять, тем более прилагая усилия, не испытывал. И ведь тему можно было не развивать. М-да. Ладно, надо было. И вот смысл сожалеть? А ведь кто-то строит все свое существование вокруг этого принципа — «раньше было лучше, поэтому я поживу и подожду, пока случится что-то новое, но отдаленно похожее на лучшие деньки». Серьезно? Человек же не может действительно жалеть о прошлом, он жалеет о его последствиях.

— Я вас понял. — для убедительности выкатил глаза, одобрительно вздернул губы вверх, сотворив какое-то подобие уверенного в победном исходе для своей стороны бойца, желающего подбодрить командира, получившего неутешительные вести из штаба. Дедок скромно усмехнулся. Тяжело вздохнул, как после трудовой смены. 

— Продолжай. — а сам с печалью зыркнул на двор, виднеющийся внизу. Линию горизонта скрывали многоэтажки, высокие тополя, разваливающийся завод, окружённый бетонными стенами, несущими свою стражу через силу. Вид, открывающийся с третьего этажа, можно описать как недостаточно высокий, чтобы мечтательно и свысока оценивать попадающее в поле зрения, и слишком задранным и высочащим, чтобы наслаждаться суетой на узких улочках, как жители первого. Так похоже на людей. Ни туда, ни сюда, ни вверх, ни вниз. Болтаются где-то там посерединке, и никому до них нет дела. Ума мало, чтоб понять и изменить себя, и больно многовато, уж точно тупыми не назовешь. Как товар, стоящий на обоих чашах весов. Хотя, тут конечно уже немного другая тема.

— Хм..Так объяснять?

— Да.

— Кхм. Итак, мы имеем на руках то, что составляет организм. — пару раз он выдерживал значительные паузы, настраиваясь на темп мысли. — Есть, значится, такое понятие — биохимия. Мозг к ней непосредственно относится. Любовь, гнев, симпатия, и куча-куча всего производится этим гореизвестным органом. Не знаю как вы, — повернул голову на Валерия — но когда я смотрю на детей, маленьких, которые прям не соображают ещё — поймав себя на такой обличающей фразе, Петя разочарованно цокнул.Валера продолжал внимать.

— Которые ещё не отведали горечи этой жизни. — Петя ухмыльнулся пафосности — Когда вижу, как обремененные заботами и бросившие поиски нового взрослые родители раздражённо тянут плачущие рожицы домой, меня, вот от души, прошибает. Пока кто-то борется за сохранение природы, за льготы, люди буквально каждый день делают, совершают грязные, отвратные вещи, отдаются им с потрохами, и при этом ещё что-то заливая про самоконтроль, какую-то призрачную силу духа, воли, идейность, бархатные мечты, не имеющие отношения к обычной, простецкой биологии, к которой в наше время может докопаться, изучить ее каждый желающий! Но правильно, им же это не нужно. Дурачкам живётся легче, и пословиц про это вагон. И они специально ограничивают себя, отмазываясь самыми различными способами, не озвучивая простую и понятную каждому из них причину — «не хочу разочароваться.» Вот вы бы хотели быть тупым?

Не подав признаков ошарашености, без запинки и задумчивости, из сухих и потрескавшихся губ Михайловича выплыло:

— Положительно.

Юноша не понял, к чему этот комментарий, почесал затылок.Валерий уточнил:

— Да.

Сглотнув, Петька двинул дальше.

— Так вот. Человек полностью зависим от самого себя же. Я много думал над такой теорий, или гипотезой, как хотите, и пришел к тому, что в споре с такой точкой зрения ты выигрываешь, поскольку можешь объяснить противнику логику его же поведения, а это, на минуточку, помогает сбить с толку. Ну, конечно, есть такие индивидуумы, которые настолько увлечены своими бесполезными доводами, мелочной материальностью, аргументами, что им доказывать что-либо тщетно. Короче говоря, это закон, который логически неопровержим. Я уже пробовал, вроде работает он со всем. До сих пор не придумал для него названия..

Мощно чихнув, оторопело шморгнул носом.

— Так в-во..апчхи!Кхм.Как думаете, какое название подойдёт?

Валера косо посмотрел на азартно постукивающие по грани стола Петины пальцы, с грубыми, то ли обколупанными, то ли обгрызанными ногтями.

— Думаю, не надо никак называть его. На то он и закон, чтобы его учить не приходилось. Его все ещё до рождения знают, и, как ты и говоришь, отгораживаются. И физики, хотелось бы верить, тоже.

На какое-то время они затихли.

— Э-э..Валерий Михайлович? — Петя уставился, ожидая знака.

— Га?

— У вас будет время…завтра?

— В смысле?

— Ну, хотелось бы..к вам зайти.

Он обрадованно мотнул.

— Конечно, в любой час и минуту.

— Мм..Есть номерок?

— Шчас..Пип, пип. Во. Записывай. Ноль шессот семьсят три, сорок девять…

Петька выудил из наплечной сумки собственный мобильник, набрал номер, сохранил.

— А..Василий с вами сколько времени проводил?

— Часа полтора.

Валера устало потёр виски, будто готовился к чему-то сложному.

— Тебя как зовут-то?

— Петька я.

— Смешное имя.

— Это ещё почему?

— Я в селе рос, был, помню, мальчик такой, тезка твой. Он это, к логопеду ходил. И когда логопед говорила » начинаем, Петь», мы стояли дружно всем классом сельской школы номер семнадцать под дверью кабинета и начали петь «Прекрасное далёко, прекрасное далёко». Шутка получилась отменная, правда получили потом выговор. Это мне тогда шестнадцать было. «Гостья из будущего» смотрел? 

— Да.. — с ноткой грусти сказал Петя.

— Понравился? 

— Ещё бы. 

Снова пауза.

— Знаешь, а хочешь знать про меня что-то? — Михайлович сделал особый акцент на слове «знать». 

— То есть?

Валера покряхтел, подготавливаясь к новой стадии беседы. Воздух поразила пара зевков.

— С сужеными, к примеру, как бывает? В трамвае заметил, влюбился, строит себе там фантазии, какая она великолепная, императрица, ей нужно́, необходимо крепкое мужское плечо, защита, протекция. Одержимость, беззастенчивая и всеобъемлющая. 

— Наркомания!

— Во! Молодцом, студент! Похоже, не так ли?

— Да сто пудов!

— Дык, вот когда они лицом к лицу встретятся, ажиотаж пойдет в гору, усиляя накал. Медовый месяц, первые ссоры, и другие несчастливые счастья, которые из-за ослепленности становятся такими..слегка странными с точки зрения человека брезгливого, не питающегося ежедневно приевшимися комплиментами, словно дозами, в перерывах на небольшие ломки в виде конфликтов. И все это так переплетено, что и язык не поворачивается оценить эту белиберду как счастливую или несчастливую жизнь. Будто это вообще можно оценить. Хаотичная дорожка, бегущая неведомо куда. Не свернешь, не встанешь, даже остановку у водителя не спросишь.

Петя вспомнил про чай, прикоснулся к уже холодной кружке. Глотнул.

— Вы высказали меня.

— Серьезно?

— Агась.

Валерий тоже приложился губами к ёмкости, опрокинул, допил остатки.

— Я думал, только у меня такие аналогии проскакивают.

— Молодой человек, мне ещё даже не шессдесят. Наше поколение позиции пускай и теряет, но потихоньку, а не валом.

Петя улыбнулся, но вмиг отвёл взгляд вбок.

— Что? — чуть настороженно спросил Валера.

— Да ничего. 

— Говори, все равно это ни черта не поменяет.

Петр покрутил нижней челюстью, перебирая в руках карандаш.

— Я..ну..видел разных пожилых людей, попадались бодрые, даже слишком, как в последнем порыве, как грудью на амбразуру. Ещё есть млявые, будто кошка после родов. И им ничего уже не нужно, постоянно талдычат «помереть бы поскорей». И у меня такое ощущение, будто я этих людей знаю и понимаю лучше, чем их сыновья, внуки. Наверняка в первую очередь потому что не мне принимать удар от судьбы. Не я же их хоронить буду. А находиться с ними одно удовольствие. Они спокойные, на вид умиротворённые, прекратившие бесполезную борьбу. На вопросы «в чем мудрость» они не отвечают, или с изрядной долей иронии. Очевидно, потому что им нечего посоветовать. Советчиков огромное число, миллионы, у каждого «свой» метод, непременно работающий. И ведущихся на эти методы тоже превеликое множество. На их фоне люди разочарованные, избитые, сломанные, высосанные досуха смотрятся с некой романтикой. Романтика эта ничем по природе своей не отличается от романтики советчиков и их клиентов. Но приятно обманывать себя, что ты ближе к истине, чем большинство. Так сказать, гордость меньшинства. Нас меньше, но правда за нами. А нейтралом не останешься, сколько не хитри. Нейтралитет ведь тоже сторона, тоже территория, тоже страна, а значит, объективностью и там не пахнет. В общем, такое впечатление, что я уже хочу выйти на пенсию, досрочно. — Он прыснул, нервно так, явно волнуясь. Валера усмехнулся, и эта усмешка вышла пустоватой, как обычно случается, если тема понятна, но представления, что дальше делать, нет. Петя поежился от сквозняка, проходящего сквозь щель форточки. 

— Не уверен, что я тебя полностью понял.

Снизу, около козырька подъезда, раздавался смех, судя по всему, компании парней. Взрывной, видимо, хорошая шутка. Кто-то что-то сказал, и послышались неразличимые на звук упрёки. Петя застыл, словно заклинило. Валера, подносивший ко рту кружку, тоже замер, обратив на него внимание.

— Матерь божья. — туманно, с незрячим взглядом, оглушенным видом, шепнул юноша.

— Что такое!?

Петька дрожаще выпустил воздух из лёгких, серией смешков, сильно резонирующих с недавней задорной уличной радостью.

— Идея. И-д-е-я.

Валера испуганно смотрел на него, как животное на хищника, замершего, но который в любую секунду может сорваться на тебя.

— Смотрите, смотрите. — Петя горячо зажестикулировал. Увидел испуганное лицо деда, пару раз вдохнул и выдохнул, успокаиваясь.

— Они смеются, верно? Меня это навело на одну мысль, разряд нейронный! — он изобразил взрыв губами. — Вы, может, не заметили, но чем ваше, идейное время, отличается от нашего? У вас не было столько карикатур, иронии, сарказма, было больше серьезных разговоров, люди действительно болтали по душам! У нас, идейных дистрофиков, не осталось ничего, ведь в ваших идеалах мы разочароваться успели, а своих придумывать не смогли, поскольку это противоречит, собственно, нашей, неидейной идее, идея, которая опровергает все остальные, которая, если постараться довести, может повалить саму себя. Так почему они смеются? От отчаяния? Но зачем отчаиваться, если они могут вернуться к старым идеям, которые выглядят куда удобнее и жизнеутверждающе, чем бессмысленность? Да и если уж совсем честно, сколько бы мы сами не думали об этой пустоте, остаемся приверженцами иллюзорной жизни, наполненной терминами, словами, понятиями, защищающими нас от этой поглощающей черноты. И к тому же, ежели смысла нет как такового, какая тогда разница, что мы узнали о его несуществовании? Ничего не получили, это тупик, замкнутый круг, и самое страшное, что те, кто в нем находятся, даже не дают себе малейшей надежды, ни крупицы веры в то, что этот круг кто-то откроет, в отличии от того же замкнутого круга людей идейных. Зачем думать, если это точно не будет иметь результатов? — Учащенное дыхание и чуть ли не красное лицо дали о себе знать, и он резко встал, подошёл к кухонной раковине, не рассчитав силу, повернул кран, обрызгав себя струёй, набрал в ладошки, хлюпнул на распеченную физиономию. После вернулся, раскинулся на стуле, изнеможденно и довольно причмокнул, схлопнув веки. Валерий изучал его с ног до головы, не давая себе веры на то, что с этим человеком он познакомился только сегодня. Михайлович, разумеется, и сам знал, что вполне молод и энергичен, но это было наследие отцовской физиологии, не более. С ним они различались крайне разным, чудовищно контрастирующим мировоззрением. Отец родился в послевоенное время, не застав всеобьединяющей войны, в итогах которой, если уж подсчитывать, хорошего оказалось больше чем плохого, не в последнюю очередь из-за, опять-таки, идей того времени. Правда, старший его брат, который застал войну, увидел ее в неприглядном, реалистичном, неприправленном виде, что подпортило его характер, сделав ему славу конфликтного и дискуссионного человека, обращавшегося с остротами и ироничностью как их основатель. Юмор, само собой, предпочитал черный, с редкими упоминаниями власти. До ушей проснувшегося из-за негромкого, но слышного разговора Валеры донеслись слова:

— Гриш, не буди малого.

— Я сказал и повторю — в эту конуру я вступать не собираюсь. — прозвучал глухой стук. 

— Семьёй просим, Гриша!

— Ага, семьёй? Где эта любезнейшая семья была, когда меня на фронт отправили? Я, твою мать, на данном этапе шутить не буду, ради бога, скажу прямо и искренне:у Ленки и то поддержки в их замызганном углу больше!

— Да ты..ыгхх..

Валера в тот момент сам себя не узнавая, выбежал в гостиную, всю сонливость с него смело неведомо чем, не рукой, а каким-то переключателем, сдуру сработавшим в отсутствии дежурного. Через стол перегнулся дядя Гриша, то ли душа, то ли хватая отца за воротник. Лицо неколышимое, не зверское, содержащее в себе спокойную агрессию, будто выскочила сама по себе, без уведомления хозяина. Отец постепенно ухватился за его руки, пытаясь освободиться. Почти по-кошачьи недоступные для человеческого уха шаги заметил дядя, резко отринув от отца. Задумчиво поскреб висок, и, посвистывая, вышел во двор, хлопнув несколькими дверями по пути к входной.

— Давай спать.

Помнится, почему-то именно эти два слова запустили в нем негодование. Тогда оно захлестнуло так сильно, что он топнул ногой в отчаянии. Папа, наверно, воспринял это в несколько другом свете. Потом, когда Валере попалась в городской библиотеке книжка о семейных отношениях, через сложные мысли и сомнения, через вопросы идейно заряженным учителям, пришел, а точнее приволокся к выводу, что лучше не париться по этому поводу. И правильно ведь пришел, поскольку позднее дядя Гриша ему показался совершенно с другой, более насыщенной и глубокой стороны. Случилось это в не очень приятный для их большой и обширной семьи эпизод. Умер отец. Работал в промышленности, ремонтировал вагоны. И однажды на него рухнула эта массивная конструкция. Потом кого-то из работающих наказали, за неосмотрительность, но до уголовного не дошло. Вроде бы Валера и сожалел, но в то же время не испытывал ничего особенного. Вроде бы и потеря, но он знал, что ничего на этом не остановится, не кончится. Смотрел не то чтобы бездушно и холодно, как злой, не получивший вовремя зарплату патологоанатом, на него, лежащего в гробу, с недорогими цветочками, а просто со вздохом, означающим «ладно, переживём». Дядя тогда на похороны все же приехал, хоть и жил не так уж близко. Пожалуй, ещё ни перед кем Валере не было так не по себе. Из-за того, что Гришу, насколько он потом понял, тоже накрывал стыд и желание провалиться по землю. Мероприятие окончилось, родственники постепенно разъезжались — баба Клава, тетя Лена, которую дядя и упоминал, дед Герасим, дед Кирилл, мать, тихо рыдающая, баба Алиса, успокаивающая, сжимая в дряхлых кистях трясущиеся худые плечи. Сколько ни пытался Валера, имя Алиса вызывало у него ассоциации «горит ярко, но недолго», на которые она плевать хотела, абсолютно не соответствуя ожиданиям. И вот, к нему подходит, с некой расслабленностью, тобишь тем взрослым истощением, дядя Гриша, и говорит, прикрывая ладошкой от сурового ветра огонек зажигалки:

— Закурить не хочешь?

Шутки Валера не понял, испуганно пялясь то на ироничную морду, то на сигарету, торчавшую в зубах.

— Юмор такой, понимаешь.. — протянул, выпуская дымок в небесную высь. 

— Я п-понял.

Григорий взглянул на него, не меняя красивой, элегантной позы наслаждающегося курением интеллигента. Наискось.

— Нравится?

— Что?

— Игра. 

— Какая?

— Моя. — он тыкнул себя в нос.

— Вы..игрушки делаете?

— Нет, я сам игрушка, с которой играют люди. Такова участь непрестижного деятеля культуры.

— А кто вы тогда?

— Актер. — он скорчил рожу, оттянув нижние веки пальцами и открыв нараспашку грустный рот с опущенными уголками. Валера выразил свое недоумение, хоть и тогда ему было, кажется, десять. Должно было, по идее, показаться забавным.

— Ха, сомневаться во мне стоит. — кашлянул. Отвернулся, повернулся обратно, немного помялся, как потом дошло до него — для видимости. Поставил ультиматум:

— Поедешь со мной?

— К-куда?

— Куда-нибудь. В Воркуту. На Сахалин. На природу. Ко мне.

— Так вы же далеко живёте..

— Не проблема. Велосипед все преодолеет.

— Но..у мамы спросить надо.

Дядя фыркнул, снисходительно-понимающе.

— Не знаю, в каких отношениях ты был с «папашей» своим, но мать твоя, мягко говоря, премягкотелая, а представь, если говорить премягко, тогда станет препремягкотелой.

Валеру это задело, поскольку часть правды все же была, но ведь она его мама, и ее надо ценить, и бросать в такое время как-то по-скотски..

— Пошли.

— Я не могу. 

— Прямо-таки невмоготу? Отпрошусь за тебя.

Потом он долго разговаривал с мамой, вернувшись, кинул:

— Я договорился. Садись в гребаную машину, ээ..Как тебя зовут?

— Валерий.

— О как оно. — настала неловкая пауза. — Беги попрощайся, если надо.

Потом Валерка со страхом подошёл к матери, и лучше бы не подходил, ибо никогда, даже в самом тяжком положении, мать не смотрела сквозь него, не замечая, говоря с кем-то другим, двойником, видным только для ее красных, выплаканных глаз. Встал как вкопанный, ни назад, ни вперёд. От следующих слов он дергнулся, впервые за свою жизнь захотев убежать по-настоящему, как молодой заяц.

— Зайчик, послушай, — она подтянулась, словно и не рыдала — помнишь, на моей работе был дядя такой, Володя, помнишь? Прости меня, — она вдруг всхлипнула, виновато улыбаясь — мы с ним, подружились, сильно, как лучшие друзья. И..ты бы хотел с ним познакомиться?

Надо признаться, Валера часто видел подарки, распакованные впопыхах, радостно, было видно, что ждала с нетерпением. И звонки, хватание трубки, выбегание на балкон, отдаленный голосок не женщины лет тридцати шести, а, допустим, влюбленной по уши девицы, с веснушками, в джинсах с дырками, с солнечными блюдцами по обе стороны от переносицы, на первом курсе, выслушивающей от подруг жалобы, что отношения никак не строятся, и страстно отвергающей все эти скучные научные тезисы о куче проблем в отношениях и бла-бла-бла. И немного другое, более отчужденное отношение к мужу, учащающиеся вопросы «Маш, чего ты в облаках летаешь?». Все это сложилось в единый пазл, перевернувший его с ног на голову, попутно жестоко, с равнодушной силой ударив об асфальт, как заправский мясник и потрошитель. Что-то такое, чужое, но свое, проникло внутрь, подняв крик и панику, предапокалиптическую судорогу, отчаяние, бьющееся то туда, то сюда, каплями безвольно скатываясь по стенам, неподвластным эрозии, страх, настоящий, находящийся пике своего могущества, выбирая, в какое русло ему течь. Шок вырывался, но его поймали за шиворот, затащив обратно, на океанскую глубину. Как будто заехали в квартиру, содрали все, переломали, избили, подожгли, потушили, ударили, залепили пластырем, снова ударили, придушили, окунули в воду, пока не задохнётся, на пару секунд вынули, чтоб смог сделать вдох, и вновь. Он ничего не сказал, только кивнул, стараясь не показывать никаких подозрительных чувств. Мама потянулась к нему, застегнула выбившуюся из аккуратного ряда пуговицу. Поцеловала. Все как в тумане, расплывается во все стороны, эмоции оставляют за собой выжженную равнину, без возможности восстановления. Да, наверно, тогда случилось что-то, толкнувшее его на неверную дорогу, череда досадных совпадений.

— Когда приедешь, познакомлю вас. 

Ему понравилось, как она выразилась. Как будто он и этот ее возлюбленный представляют из себя одно и то же, будто различий значимых нет, будто это естественно и исключительно правильно, именно так и следует поступать. Конечно, до этого сомнения тоже в наличии имелись, но Валера держал свою оборону как мог, охраняя первозданный материнский идеал. Собственно, ни к чему эта отсрочка не привела. Хотя чего он ожидал? Кто знает, как тот невинный и слегка запятнанный ребенок вел себя на деле. По воспоминаниям всего не описать. Но последнюю строчку того монолога запомнил крепко.

— Папа бы был доволен. 

— 

—