Нескончаемая ночь Часть 2

Густая темно-зеленоватая дымка, переполненная соединениями фтора, покрывала угрюмые, серые дома и их одинокие тени. Много было среди этих домов тех, в которых не грели светильники со светом желтого, мертвенно желтого оттенка. Слабо открывались уже окна, двери в этих домах – все они, кажется, примерзли. Светильники освещали комнаты, коридоры, проемы, углубления и выступы, но они лишь вырывали это из рук тьмы на совсем небольшой промежуток времени. Стоило выключить лампу – тьма обвивает каждый квадратный миллиметр снова, утягивает ее в собственную плотную простыню. Люди перестали включать свет. Зачем же его включать, если это лишь ложная надежда? Столько лет нам казалось, что свет это спасение, что он в конце туннеля не просто так, что ведет этот туннель куда-то. А потом, когда мы подошли ближе, светом оказалась обычная лампа с белым оттенком, а это тупик, глухая дорога. А потом и лампа выключилась, и остались мы в полной темноте посреди промерзшего, студеного туннеля. И все снова падало в ее необъятные и склизкие руки, из которых выбраться уже было гораздо тяжелее.

Население сидело в промерзших, темных квартирах, закутываясь в шерстяную одежду и синтепоновые одеяла. Но ничего не грело их. И не спасало от этой темноты.

Воздух. Воздух теперь стал проблемой – вдохнешь его слишком много без маски, зубы начнут кровоточить, и сложно остановить это. Вдохнешь чуть больше – вовсе выпадут. Еще? Так обожжешь пищевод и заработаешь рак желудочно-кишечного тракта. Все ходят в масках. В масках, полностью закрывающих лицо. Нет, это не был противогаз, людям раздали более компактный вариант – фильтр менялся гораздо проще. В целом, это было похоже на обычную медицинскую маску, растянутую до самого лба, у которой еще добавили ремни три ремня сзади – на лбу, под ушами и на шее. Маски у всех были в целом черные, но у кого-то были темно-синие, у кого-то темно-серые. Материал был неизвестен обычному народу – прислали сверху, через милицию и пожарников. Два фильтра выдавались каждый день – по 12 часов работы, отработанные фильтры сдавались обратно. За утерю даже отработанного фильтра полагалось суровое наказание.

Но в воздухе витала и некая субстанция – можно сказать, что от нее не защищало вообще ничего. Она была неуловима для человеческих чувств физических, но его психика сразу ощущала этот странный… запах. И казалось, что она извне накапливается внутри годами, а вывести ее почти нельзя.

Раньше в округе был свежий и, наверное, приятный воздух. А позже, по каким-то неизвестным никому причинам, начал поступать этот гнилой, скверный смрад, поступающий откуда-то извне.

А на дне легких медленно оседает эта субстанция. Свежий воздух просачивается, сквозит, а взамен не поступает, поступает лишь что-то неприятное, отвратительное. Люди все меньше хотят вдыхать. А выдыхать стараются все больше.

Среди этих серых домов, среди угрюмых панельных зданий, в которых не горел свет и не грела батарея, среди них медленно пробирался сквозь зеленоватый туман незнакомец. Маска была нужна ему не совсем для защиты – скорее, для придания вида особой злобы. Его походка не была похожа ни на какую в этом городе – так идут хозяева жизни, те, кто уверены в завтрашнем дне, потому что сами его создают. Людям свойственно оценивать собственные возможности и силы с ошибкой. Он не был так уж грозен, как хотел показаться, поскольку был немного сгорблен, ужасно худощав, глаза были у него запавшие. Он был похож на труп, но притом шел так, что внушал остальным, будто у него где-то внутри теплится жизнь. Но жизни в нем не было. Лишь сплошная чернота. А в руке блестела очень неприятная для нашей жизни вещь. Это было то, чем забирают человеческие жизни, сама коса смерти. Когда оно попадает в руки к дуракам – жди беды. В руках у него блестело заряженное ружье. А в другой поглощала весь свет черная сумка. Он не шел на ограбление, нет, деньги ему были не нужны. Как не нужен нам более Бог. Ему нужно было признание. Ощущение собственной силы.

Очень интересно наблюдать за теми детьми, над которыми в детстве сильно издевались сверстники. Не подумайте, что эти наблюдения садистического толка, отнюдь, это чисто научный интерес. У таких детей крайне развито воображение, обычно у них множество выдуманных друзей, они проводят с ними много времени, и сверстники поглядывают на них с еще большей неприязнью. Это замкнутый круг, если говорить честно, и пройти он может только к времени отрочества, когда такие дети прощаются со своими выдуманными друзьями и забывают о них. Конечно, это очень грустный и тяжелый момент, но нам нужно акцентировать внимание на другом – иногда получается так, что этот друг начинает срастаться с самим человеком. Друг всегда поможет, друг всегда придет на помощь и со всем справиться – эти установки заправляют в голове у каждого человека, и у таких, что имеют воображаемых тоже. Они думают, что их друг справляется, что их друг защищает, что их друг сильный, а они слабые, поэтому и не верят в себя, однако делают все сами. Следите за руками. Только на вторую, компенсирующую, личность переносят те качества, которыми человек, как он думает сам, не обладает. До этой аналогии не так просто дойти, но она очень важна в нашей истории.

Мы в точности не знаем, были ли у детей раньше воображаемые друзья, это не такая важная часть быта, чтобы кто-то посвящал ей время. Много раньше, а не в 18-19 веке – это было сравнительно недавно. Но мы точно знаем, что раньше слабые и больные уповали на Господа Бога, чуть позже – на вождя народов, а теперь? На себя и только на себя. Бог умер, наука не дает надежды, социализм – лишь государственная идеология, деньги есть далеко не у всех, любовь некоторые познать не могут – и во что же верить? Век тех людей, которые нас пугают, которые кажутся нам нездоровыми, он начинается именно с этих рассуждений. Дети, которые перестают искать помощи и совета у взрослых, а вечно молчать, копить обиду, верить только в себя, час своего возмездия, не интересующиеся ничем, взрослеют и забывают чаще об этих планах; взрослые, что вечно ищут то, чего нет, бродят в его поисках, не способные принять, что не все в этом мире можно изменить, и не замечая, что жизнь вокруг них идет, становятся стариками; и старики, что уже не способны что-то изменить. Они уже и приняли, что мир не исправить, поняли множество истин нашей жизни, но уже не способны встать с кресла, они привязаны к нему из-за того, что одряхлели, окислились, и теперь могут лишь наблюдать за тем, как один век сменяется другим. Так начиналась новая эпоха – страшная и жуткая, которую мы допустили по причине своей глупости.

А парень, которого позже назовут подонком, отморозком и просто ублюдком, шел также по улице, размеренно и тихо, никуда и не торопясь. Он всегда успеет сделать то, что запланировал. Менялись улицы, менялись дома, но дорога оставалась такой же ухабистой и неровной, а на лице человека красовались темные очки и на маске было написано «ДЬЯВОЛ». Как вы думаете – что у этого человека в голове сейчас? Какие мысли там? Переживания? Нет, этого там совсем нет. Может быть, радость? Да, на какую-то долю он рад, что сейчас сделает это. А нас это пугает, пугают даже мысли о таком. В целом, его костюм нельзя было назвать боевым ничуть – он был скорее для вида, не полностью выполняющий свои прямые функции. Да и откуда человек, не работающий в силовых структурах, возьмет где-то броневую одежду? А может быть, этот человек сомневается в том, что делает? Отнюдь. Если насчет переживаний можно было поспорить, то сомнений в его голове нет, он применит дробовик по прямому назначению, и не будет об этом сожалеть, что бы там ни случилось. А на ногах были темные берцы, стучащие оземь с каким-то горьким отзвуком, глубоким минором. И не прятал человек дробовик – а зачем? Он считал, что это круто и достойно, что у него в руках оружие, что теперь он будет внушать страх. Человек изобрел оружие для того, чтобы сделать войну не завязанном на мышцах деле, но не знал он, что война может опуститься до такого уровня… а человек все шел и шел, смакуя, представляя, как он устроит расправу над теми, кто не может дать отпора.

А дальше… дальше и началось все то, чем характеризуется новая эпоха. Сначала открылась тяжелая металлическая дверь школы, потом было несколько тяжелых ударов берцами по бетонному полу, потом снова скрипнула дверь, но уже деревянная, потом долго по полу снова стучали берцы, потом вскрикнула вторая деревянная дверь, а вслед за ней и женщина. Поднялся тяжелый полый металлический цилиндр с цевьем сверху, с помповой перезарядкой, такой властный и тяжелый, что, кажется, воздух вокруг становился тяжелее. А дальше темнота и шаги…

В это время среди множества комнат, скрывающихся внутри задания, стояли двое – старший сержант Михаил Андреевич Косачев и Максим Иванович Слипин. Для Косачева, которого всегда кратко и выразительно называли Косач, больше всего подходил оксюморон – живой труп. Хотя, нельзя было и сказать, что этот труп, который сейчас стоял напротив зеркала и разглядывал синяки под глазами, был так уж и давно мертв. Он был как сильно больные люди в хосписе – вроде бы, уже и мертвы, надежды-то и нет, тела не двигаются почти, а сами еще живы, сердце еле бьется. Вот так последние годы жил и Косач, сидевший на одном и том же служебном месте уже очень давно. У него были темные, немного вьющиеся волосы, постоянно закручивающиеся от влаги, крайне темный цвет глаз и интересная фигура – он не особо выдался ростом, всего-то 175 сантиметров, но широк был в плечах, чем иногда вызывал насмешки в юном возрасте. Сейчас своим видом Косач вызывал только глубокий вздох и сожаление. Сейчас он разглядывал свой почти заплывший, где-то и гноящийся глаз, которые так выглядели из-за того, что старший сержант почти забыл, что такое сон. Косач был крайне вял – в нем всегда будто не хватало энергии, поэтому иногда казалось, что он и вовсе спит, когда на что-то просто не реагирует. Многие подозревают, что Михаил Косачев обладает умением спать с открытыми глазами – иначе нельзя иногда объяснить его равнодушное отношение ко внешнему миру. Уныние и только уныние – страшный грех, но Косач не боится гореть в аду.

Это была типичная советская ванная комната – на стенах был зеленый однотонный кафель, в середине которого была кладка из керамики другого цвета с каким-то неясным голубоватым узором, потолок был побелен, а на полу была однотонная матовая коричневая мелкая плитка. Душ от ванной комнаты закрывала стенка из гладких стеклоблоков.

Старший сержант всегда ходил в своем зеленом пальто – это пальто было, можно сказать, семейной реликвией. Хоть и любой человек возраста Косача предпочел бы отречься от того члена семьи, чье пальто это было. Об этом знали немногие. Многие подозревали, что пальто очень старое, но никто не мог и подумать, что ему больше 50 лет и оно прошло через Великую Отечественную. Война есть война, борьба идей есть борьба идей, но и отец есть отец.

Рядом с ним стоял Максим Слипин. Максим был, можно сказать, противоположностью Косача – он был широкоплеч, высок и одним своим видом невольно вызывал сильное уважение и почтение, и никогда, и нигде он не был поднят на смех, всюду вел себя уверенно, но был натурой трусливой и достаточно нервозной. Младший лейтенант страдал заболеванием, что крайне не изучено – он иногда не мог зайти в комнату несколько раз по какой-то неизвестной никому причине, мог одевать носки по 3,6 или 9 раз, снова и снова. В общем, про эту особенность его знали все, но старались не реагировать. Он уже выглядел поживее, чем Косач, что немного прикрыл глаза – это так, на пару секунд, просто чтобы проверить, что он еще может моргать. Слипин в целом никогда не выглядел также, как и вчера – вещь крайне удивительная для таких времен. Каждый день у него как-то менялось выражение лица, положение зубов, густота волос, цвет глаз – каждый день он был какой-то новый, совсем иной. Одежда его практически никогда не повторялась, если не говорить про рабочую форму. Для всех это было большим вопросом – откуда столько различных вещей может быть у советского гражданина, да еще и не чиновника. Ответа на этот вопрос, конечно, никто не имел.

Слипин продолжал мыть руки, старший лейтенант всегда четко знал, какой раз он моет руки, какой раз он надевает носки, какой раз он заходит в дверной проем. Ему приходилось четко запоминать это, чтобы не тратить слишком много времени на этот странный обряд. Косач также стоял напротив зеркала, немного покачиваясь, с закрытыми глазами. Вот так и каждый человек – стоит напротив этого зеркала да все глаза открыть не может, спать же хочется, устал, зачем сейчас?

Все эти мысли резко прервала тревога. Раздалась сигнализация. Нельзя сказать, что это был первый случай за долгое время – неспокойная эпоха началась, теперь часто приходится подобным образом собирать практически весь участок. Старший сержант обычно не сильно реагировал на такие сигналы – он устало поднимал голову на них, делал глубокий вдох, закрывал глаза, покачивал головой, а потом уныло шел делать что-то, что уже давно не связано с работой милиции. Милиция работает на полставки с МЧС и скорой помощью. Такая пора началась.

Но тут резко голова Косача дернулась. Она дернулась в бок, прямо на красную лампочку, которая поливала ярко-красным светом поочередно: пол, стену, потолок, стену – а потом все сначала. Раздавались громкие удары механическим голосом прямо по ушам. Слипина немного передернуло от того, что Косач может так быстро реагировать. Из коридора донеслась команда взять оружие. Теперь уже Слипина передернуло от того, что дело серьезное, раз дали команду взять оружие. А лампочка все обливала этим красным светом все вокруг, словно алой, артериальной кровью, льющейся из надрезанных сосудов человека. Теперь Косач уже резко повернулся всем телом и отрезал

— Пошли, — старший лейтенант спорить не стал. Вдвоем они вышли в коридор, практически перейдя в бег.

Весь участок суетился, каждый надевал на себя бронежилет, говор людей слился в какофонию, которую понять было практически невозможно. Косач и Слипин стремительно приближались к месту общего сбора – все закрывали кабинеты в срочном порядке, тут из близлежащего кабинета вывалился худенький доходяга с пышными усами – это был Аркадий Петрович, он проработал в этом участке уже более 30 лет. Тут и его отец работал, так что, можно сказать, продолжал занятие родовой профессией. Он был не так уж и слаб, но годы давали о себе знать – когда-то жилистое тело совсем одряхлело, и теперь он мог лишь только рассказывать анекдоты на перерывах. Но сейчас он был сам в зеленоватом 6Б2 – первом советском бронежилете серийного производства.

— Вы че, еще не собраны?! – Аркадий Петрович не был главой участка или хотя бы отдела, а гаркнул обычный лейтенант с особой силой.

— Как это не собраны? – Косач отодвинул свое зеленое пальто, показав Макарова в кобуре, — А бронежилет не нужен. Неужто война началась, полная мобилизация?

— Да мы и без войны погибли, получается… Гнида какая-то в школу с оружием забралась… — у Аркадия Петровича ком к горлу подступил, — Детей, что ли, убивает… да за что, сука?…

Нельзя точно сказать, что в этот момент произошло в голове Косача, но там закрутился страшный по своей силе, неутомимый красный смерч. Кажется, что капилляры на его глазах еще сильнее залились кровью, еще уже практически не стало видно белка глаза, дыхание участилось, а суставы указательного и большого пальца резко совместились так, что щелкнули. Какой-то мышечный спазм даже сдавил нижнюю челюсть Косача, что его выражение лица стало похоже на какую-то неприятную гримасу. Впервые за долгие годы его лицо оживилось, его движения стали четкие и осознанные, но какой ценой…

«Есть война или нет войны – там стреляют» — эта мысль резко оглушила старшего лейтенанта, отчего тот практически побежал до склада, где раздавали последнее обмундирование. В это время Косач уверенно пошел к машинам. Отдавалось в ушах то, как он ступал по гладкому, кафельному полу. Это не был обычный шаг, это была поступь того, кто вот-вот готов взорваться. Время начало страшно тянуться для старшего сержанта, он чувствовал, что упускает дорогие мгновения. Он, практически не останавливаясь, открыл дверь милицейской желтой машины и слету сел в нее. Тут же дверь открыл Максим Слипин, который не так уж и ударно упал на сидение. Машина практически сразу двинулась.

— Миха… — выдавил из себя Максим Слипин, желая обратить внимание, но так, чтобы не разозлить старшего с

ержанта, находящегося практически на пределе, — я понять не могу, Мих… Это взрослый мужик, получается, приперся в школу с оружием?

— Ребенок бы не смог достать оружие, даже если бы очень захотел. Да, Макс, все именно так, как бы это ни было, сука, ужасно…

— Мих, может, он это, в воздух стреляет? Может, он того, а?… – Косач глянул на Слипина крайне тяжелым взглядом, потом выдохнул, отвернулся в окно и выдавил из себя.

— Как бы я хотел в это верить, Макс…

Милицейские машины летели с огромной скоростью – серые здания лишь проскакивали на пару секунд перед взором злого до жути Косача, что был в том состоянии бессильной злобы, когда себя скорее хочется удушить, чем кого-то другого. Одна лишь мысль крутилась в его голове – «только бы не она, только бы не она, только бы не она…». Думал ли он так про свою дочь? Да нет, у него не было ее и никогда – сын был только, да и тот не общается уж совсем. Он думал о другом – он думал о том, что это та самая школа, где он учился, где учился и Максим Слипин. Серые дома также сменяли один другой, практически без остановки, а томительное ожидание все усиливалось и усиливалось. Тут машина резко завернула, Косача отбросило от окна в противоположную сторону… сердце упало, взору открылась именно его самый страшный кошмар. Звуки он слышать перестал, видеть цвета он перестал… Машины ОМОНа окружили вход в здание, а рядом, как бы сбоку, проблескивала желтизна милицейских машин. Что-то там прозвучало на фоне, какой-то звук, возможно, голос Слипина – этого Михаил Косачев уже не разбирал, перед ним стояла его школа, та самая, которую он окончил десятилетия тому назад. Машина остановилась, он вышел из нее на подкашивающихся ногах. Она была в том же виде, что и тогда – основная часть была в виде буквы П, с перегородкой на колоннах там, где у П лишь пробел. Тут же, абсолютно сумасбродно, резко и ни для кого не предсказуемо – он рванул. Рванул ко главному входу. Тут же несколько омоновцев кинулись ему наперерез, но он и их обогнал, забежав вовнутрь. Сейчас он не думал об увольнении, о соблюдении субординации, нет же, сейчас в его мыслях бушевало другое…

Много лет тому назад, когда это пальто еще носил папа, Михаил Косачев, который тогда еще был Миша Косачев и был практически меньше того портфеля, что носил, он заходил в этот вход каждое утро. Папа был тем, кого маленький Миша Косачев любил больше всего. Каждое утро он отводил его в школу, по пути на работу, провожал до этих самых синих колонн, а потом махал ручкой и говорил, что вернется в обед. Он и возвращался – каждый раз. Ни разу не было того дня, чтобы папа пропустил и не забрал Мишу со школы. Уроки всегда кончались рано, не позже 12 часов и 2 часа Миша ждал в классе у учительницы – там ему привили любовь ко чтению. Дети в первом классе обычно очень плохо читают, но исключением из этого правила был Миша – маленький брюнет, так похожий на своего папу. А еще папа всегда улыбался – что бы ни случилось, как бы маленький Миша не провинился. Конечно же, он знал, что Андрей Евгеньевич, как его называли по службе, умеет и кричать, и злиться, но маленький Миша никогда этого не видел.

Андрей Евгеньевич всегда ходил в своем зеленом пальто – это был как бы его признак, его «фишка», если можно так выразиться. Для него это пальто было как частичка души – он никогда его нигде не оставлял, всюду брал с собой, даже в какие-то командировки, выезды. Всюду зеленое пальто было с папой Миши Косачева. И знал Миша, что висит оно всегда в коридоре, на деревянной вешалке с латунными крючками. А потом папа его забирает, когда они идут в школу.

Папа очень долго добывал для дома холодильник, новый, отечественный, долго они стояли в каких-то очередях, Миша не особо понимал, что это, но знал, что новый холодильник, который появился, когда дело приближалось к новому году, большая радость в семье. Родители решили оставить ребенка одного дома на денек, поскольку знали, что Миша не буйный и себе навредить уж точно не сможет, а сами ушли в гости. Мама несколько раз повторила, где именно, что лежит, как еду себе погреть, чтобы не сжечь квартиру, а папа лишь отмахивался, что он уже взрослый и ничего не случится. Но вот не задача – Миша брал в холодильнике молоко утром и забыл его закрыть. Так он простоял открытый сутки. Когда паренек это обнаружил, то было уже слишком поздно – холодильник не охлаждал, а был очень горячий. Со страхом и комом в горле ждал он возвращения отца и матери. Первым пришел почему-то отец. Мальчик весь побелел, сидел вжавшись в твердый диван, боясь промолвить хоть слово.

— Ну что, герой, как дела? Справился тут один? – нервы Миши не выдержали, он тут же разревелся, — Кажется, что нет. Что случилось?

Тяжело было что-то разобрать из того, что доносилось из горла мальчика, все звуки он пережевывал, слезы текли рекой. Андрей Евгеньевич понял что-то, что с холодильником случилось, но не понял, что именно.

— Ну, Миха, давай, высморкайся сходи, а потом приходи на кухню, будем развивать твои инженерные способности, раз уж на то пошло.

Миша пришел на кухню с большим платком, наверное, он предназначался для головы. Папа был нарядный – в туфлях, брюках и белой рубашке с галстуком, а сверху были подтяжки. Это был писк моды.

— Закрыть забыл? Горячий как плитка…

— Да, — тут же новая порция слез полилась из детских глаз вместе с соплями.

— Эх, растяпа! Сморкайся давай, сейчас будем разбираться, что тут произошло. А ты так плакать переставай – слезами ничего не решишь, а починить можно все. Если нельзя, то и изначально оно не работало.

И просидели так они с отцом до конца вечера…

А потом начались страшные дни. И секунды в этих днях тянулись как годы. Они прошли незаметно для Косача – память ребенка очень пластична и обычно травмирующие моменты из жизни мозг старается стирать. Не коснулся фронт края Миши Косачева, не было на его улицах боев, не было и голода такого сильного. Ему приходилось много помогать маме, но больше всего маленького Мишу беспокоило именно пальто, что осталось в коридоре – такое же зеленое, как будто сейчас его пойдет и снимет папа. Но папа не возвращался. Даже когда мы выиграли войну, то он не вернулся. Прошли годы…

Был урок физкультуры. Миша стал уже пятиклассником. Лучи Солнца прорывались сквозь остекление спортивного зала внутрь, а из раздевалки вышел совсем маленький еще Максим Слипин. Хотя уже тогда он выдался ростом, был практически на несколько голов выше Миши Косачева… После школы ребята, под палящим сентябрьским солнцем, лишь только желающим уйти на покой, в зеленой траве ловили ящериц двое пятиклассников, которые еще и представить себе не могли, что лучшие годы их проходят слишком стремительно. Смотрели на этих странных зеленых и коричневых тварей и понять не могли, что же за странная красота скрывается в них.

Сзади раздались громкие шаги и одышливое дыхание.

— Миха, тебя же уволят к чертовой матери за такой.

— Макс…

— А?

— А помнишь, как мы ящериц ловили? – Слипин опешил от такого вопроса.

— Помню… С тобой все в порядке?

— Нет, точно нет, — перед взором старшего сержанта Михаила Косачева и старшего лейтенанта Максима Слипина представила картина ужасная – та, что не стоит описывать словами. Не мог он даже подумать, даже поставить себя на место этих детей. А теперь они здесь, вот в таком состоянии. Кажется, у Косача даже зрение немного упало, чтобы не видеть то, что произошло в коридоре. Понимаете, у человеческого мозга в принципе в здравом случае очень плохая реакция на трупы людей. А когда эти трупы детские. Когда ты представляешь, что это ты, ты мог быть этим ребенком. Или что это твой мог быть ребенок, сейчас, в этом положении.

— Мих, а ты зачем это спрашивал?

— Да кто ж теперь ящериц-то ловить будет?… – раздался громкий выстрел, что разогнал черных ворон, сидевших на линии электропередачи от школы.