В целом, положение дел назвать прямо ужасным было нельзя – из такой ситуации был кое-какой выход, о котором догадывался немолодой старший сержант. За окном каждую частичку пространства скрывала густая и глубокая тьма, которую кое-где пробивал да разрезал на части свет. Плотный мрак набивался в легкие, лез в глаза, от него каждый раз приходилось отряхиваться, когда заходил в какое-то помещение. Странный привкус был у этого воздуха, но скрывался он глубоко в воспоминаниях. Когда ты шел по дамбе мощной реки один в полночь домой, пока твой силуэт по очереди выхватывали из темноты прожектора, то никакого запаха не ощущал, вообще казался совсем обычным воздух, только немного прохладный. Как только стоит вспомнить об этом – запах, запах бьется в ноздри, какой-то мифический, несуществующий запах, который скрашивает жизнь. И птицы. Их пение нельзя назвать тем, что хотелось бы слышать постоянно. Мне вообще не хотелось бы его слышать никогда больше. Это крики, мольбы, мысли вслух – и когда ты идешь там, вдыхая сжиженную черноту, то для тебя это просто чирикание, это просто гогот, какие-то движения на ветках, завывания, но стоит вспомнить – и это чистое пение, пение сирен на берегу, что зазывают нас к себе, вглубь. Наполовину люди, наполовину птицы. И мы не Одиссеи, не стоит проводить аналогии – люди не могут привязать себя к мачте, заткнуть уши воском, нет же, они просто валятся за борт. Иногда даже не по собственной воле. И темные-темные птицы используют их взбухшие, всплывшие тела для того, чтобы приземлиться и перевести дух.
Старший сержант выглядел плохо – его пальто, темно-зеленого цвета, на котором всегда было трудно заметить грязь, было изорвано в разных местах – где-то наблюдались следы борьбы с каким-то неведомо большим животным. Можно было бы предположить по такому ранению, что это была птица, но такой размер когтей… такое мог предположить только безумец. В другом месте было видно, что кусок ткани оторвался от ржавых гвоздей, от штырей, порезано было стеклом. Все его пальто таким было. У самого подола были куски грязи, которые, кажется, нависли там еще пару дней назад. В принципе, выглядело так плохо не только пальто, но и сам мужчина, что сейчас курил, курил в какой-то неистовой безнадеге, бессильной злобе, парализованной ярости. Лицо его было изранено какой-то неизвестной болезнью, но болезнь эта была чисто психологическая – он смертельно устал. Эта усталость гораздо больше и шире, чем та, которую мы обычно привыкли видеть в своей жизни, ведь от нее нельзя избавиться обычными средствами. Лицо его было поистине ужасно – однако нельзя сказать, что он был уродлив. Отнюдь, если не смотреть на его глаза, не заглядывать в них, то лицо вам покажется совсем обычным. Если он закроет глаза, то вам оно покажется совсем простым, может быть, усталым. Но стоит их открыть ему, стоит вам в них заглянуть – и вы также тонете, также тонете как и сам их носитель, в глубокой, безнадежной темноте, стремящейся стянуть своими цепями всю глотку. Они были как некий портал, некая бездна, которую забыли заткнуть – и сам в них мог пропасть старший сержант, но он каждый раз оставался с нами. Зрачки в этих глазах, подобным кошмару, были карие, совсем обычные, только в белке глаз было уж очень много красных прожилок – они проникали через все стекловидное тело, как корни дерева, высасывая из них что-то, о чем людям привычно молчать или говорить в пол-голоса. Глаза явно были жутко воспалены, и если рассмотреть лицо мужчины внимательнее, то можно было понять почему – вокруг этих мрачных, глубоких как сам путь в бездну, в бесконечные лабиринты Тартара, в темный и холодный ужас Хельхейм, где скрываются души воинов, не павших в бою, вокруг них располагались пятна, как будто оставленные от чернил, разводы с печатей, ручек, вечной бумажной работы, выедавшей все живое, кроме того, что произошло с воздухом. По тому, насколько сильные и большие были синяки, можно было сказать, что он не спал недели две или три кряду. Было заметно, что его что-то сильно гложет, ведь руки его заметно тряслись, а сам он постоянно мотал головой из стороны в сторону. Он оглядывался, он всегда следил за тем, чтобы никто не смотрел за ним, он поворачивался, поворачивался и поворачивался, чтобы не дай хоть кто-нибудь, одна из этих тварей покажется рядом. Ботинки его были стоптаны до какого-то немыслимого предела – где же он мог столько проходить, чтобы они пришли в такое состояние?
