В целом, положение дел назвать прямо ужасным было нельзя – из такой ситуации был кое-какой выход, о котором догадывался немолодой старший сержант. За окном каждую частичку пространства скрывала густая и глубокая тьма, которую кое-где пробивал да разрезал на части свет. Плотный мрак набивался в легкие, лез в глаза, от него каждый раз приходилось отряхиваться, когда заходил в какое-то помещение. Странный привкус был у этого воздуха, но скрывался он глубоко в воспоминаниях. Когда ты шел по дамбе мощной реки один в полночь домой, пока твой силуэт по очереди выхватывали из темноты прожектора, то никакого запаха не ощущал, вообще казался совсем обычным воздух, только немного прохладный. Как только стоит вспомнить об этом – запах, запах бьется в ноздри, какой-то мифический, несуществующий запах, который скрашивает жизнь. И птицы. Их пение нельзя назвать тем, что хотелось бы слышать постоянно. Мне вообще не хотелось бы его слышать никогда больше. Это крики, мольбы, мысли вслух – и когда ты идешь там, вдыхая сжиженную черноту, то для тебя это просто чирикание, это просто гогот, какие-то движения на ветках, завывания, но стоит вспомнить – и это чистое пение, пение сирен на берегу, что зазывают нас к себе, вглубь. Наполовину люди, наполовину птицы. И мы не Одиссеи, не стоит проводить аналогии – люди не могут привязать себя к мачте, заткнуть уши воском, нет же, они просто валятся за борт. Иногда даже не по собственной воле. И темные-темные птицы используют их взбухшие, всплывшие тела для того, чтобы приземлиться и перевести дух.
Старший сержант выглядел плохо – его пальто, темно-зеленого цвета, на котором всегда было трудно заметить грязь, было изорвано в разных местах – где-то наблюдались следы борьбы с каким-то неведомо большим животным. Можно было бы предположить по такому ранению, что это была птица, но такой размер когтей… такое мог предположить только безумец. В другом месте было видно, что кусок ткани оторвался от ржавых гвоздей, от штырей, порезано было стеклом. Все его пальто таким было. У самого подола были куски грязи, которые, кажется, нависли там еще пару дней назад. В принципе, выглядело так плохо не только пальто, но и сам мужчина, что сейчас курил, курил в какой-то неистовой безнадеге, бессильной злобе, парализованной ярости. Лицо его было изранено какой-то неизвестной болезнью, но болезнь эта была чисто психологическая – он смертельно устал. Эта усталость гораздо больше и шире, чем та, которую мы обычно привыкли видеть в своей жизни, ведь от нее нельзя избавиться обычными средствами. Лицо его было поистине ужасно – однако нельзя сказать, что он был уродлив. Отнюдь, если не смотреть на его глаза, не заглядывать в них, то лицо вам покажется совсем обычным. Если он закроет глаза, то вам оно покажется совсем простым, может быть, усталым. Но стоит их открыть ему, стоит вам в них заглянуть – и вы также тонете, также тонете как и сам их носитель, в глубокой, безнадежной темноте, стремящейся стянуть своими цепями всю глотку. Они были как некий портал, некая бездна, которую забыли заткнуть – и сам в них мог пропасть старший сержант, но он каждый раз оставался с нами. Зрачки в этих глазах, подобным кошмару, были карие, совсем обычные, только в белке глаз было уж очень много красных прожилок – они проникали через все стекловидное тело, как корни дерева, высасывая из них что-то, о чем людям привычно молчать или говорить в пол-голоса. Глаза явно были жутко воспалены, и если рассмотреть лицо мужчины внимательнее, то можно было понять почему – вокруг этих мрачных, глубоких как сам путь в бездну, в бесконечные лабиринты Тартара, в темный и холодный ужас Хельхейм, где скрываются души воинов, не павших в бою, вокруг них располагались пятна, как будто оставленные от чернил, разводы с печатей, ручек, вечной бумажной работы, выедавшей все живое, кроме того, что произошло с воздухом. По тому, насколько сильные и большие были синяки, можно было сказать, что он не спал недели две или три кряду. Было заметно, что его что-то сильно гложет, ведь руки его заметно тряслись, а сам он постоянно мотал головой из стороны в сторону. Он оглядывался, он всегда следил за тем, чтобы никто не смотрел за ним, он поворачивался, поворачивался и поворачивался, чтобы не дай хоть кто-нибудь, одна из этих тварей покажется рядом. Ботинки его были стоптаны до какого-то немыслимого предела – где же он мог столько проходить, чтобы они пришли в такое состояние?
Мужчина сидел чуть согнувшись, держа в руках сигарету: сверху над сигаретой держался указательный палец, выставленный чуть вперед для того, чтобы сбрасывать пепел, средний же палец держался со всеми остальными и периодически дергался, как человек, что пытается заснуть и видится ему, что он падает. Со всем этим набором очередную ночь без сна встречал старший сержант, который прибыл в эту богом забытую местность не так и давно – кажется, прошло две недели, а может и месяц, а может и два… В голове кружились даты, кружились события, но не время – оно не чувствовалось, казалось, в какие-то дни он забывал срывать календарь у себя дома, и несколько дней сливались в один, или же наоборот дважды отрывал эту бумажку, и так в один день умещалось два. Сон – наш основной ориентир во времени, мы понимаем, как движется наш мир только благодаря нему. Стоит его потерять – вы потеряли и время, его суть. Напротив мужчины сидел некто, имя которого не дозволено знать и старшему сержанту. Он был одет как с иголочки, ничего на нем не было ни попорчено, ни стаскано, ни застирано – все было прямо как со станка. Однако, как бы это ни было парадоксально, одет он был просто – синяя рубашка да брюки. Верхняя пуговица рубашки была расстегнута, а голова незнакомца откинулась назад, на спинку стула. Правда, внушал его вид уважение, силу и власть, хоть и не был он с погонами, нигде у него не было нашивки какого-то министерства, не был он тучен, не выглядел угрожающе, но человек, взглянувший на него, кажется, всегда хотел преклонить колено. В темноте его лицо рассмотреть было практически невозможно.
Они оба курили. Курили, однако, совсем неодинаково – если, как уже было сказано, человек в пальто был жутко напряжен, каждая невидимая струнка его души сжалась из последних силенок, готовясь к тому, чтобы разрядиться в любой момент, но сам он не понимал, в какой точно, то мужчина в рубашке был спокоен. Удивительно спокоен. Они оба видели, что происходит за окном, и если один чуть ли не спал, наблюдая за этим, то другой был готов вот-вот взорваться. Наконец, сковывающую и все захватывающую тишину было решено нарушить. Первым не выдержал старший сержант.
— Ты должен его воскресить. Обязан. Ты видишь, что они творят? Они слушаются только его… мы недолго протянем, если они продолжат в том же духе, — с последними словами он повернул голову к окну, взглянул лишь пару секунд, показал зрелище всего одной из двух своих бездн, а потом отвернулся и его передернуло. Тем временем, в открытых деревянных окнах, которые были настежь распахнуты, давали блик какие-то яркие, желто-красные очертания, ощущалось, что воздух начинает греться.
— Кто ты такой, чтобы просить то, о чем другие и мечтать не смеют? Ваша история не обязывает меня ни к чему – если ты забыл, то они сами его и убили. Вот так и получается в вашей, человеческой жизни: ты борешься за другого, чуть ли не ложишься под него, чтобы он смог пройти, а потом он также тебя топчет, как и все остальные. Вам это привычно, я заметил, — мышцы в шее начали медленно сжиматься, тем самым поднимая голову вверх, незнакомец зевнул, посмотрел за окно, было слышно, как он усмехнулся, и выдал, — Ух ты, а они… быстро начали сходить с ума. Да, конечно, проблем его смерть явно прибавила – но, в конце-концов, убил же его не я. Иди спроси у них, может, придумают тебе… — вдалеке послышался какой-то странный вой, от которого старший сержант вскочил с табуретки, на которой сидел вот уже два часа. Вой примешивался с каким-то странным звуком, похожим то ли на свист, то ли на какой-то скрип, но было заметно, что этот звук приближается. Язык у мужчины отмер, он не мог произнести ни слова. Другой, в рубашке, также беззаботно смотрел в окно на что-то, и можно было понять, что это что-то явно движется, ибо голова его медленно смещалась. Бешеным потоком и с невообразимой скоростью заметались мысли в голове старшего сержанта, у него участилось дыхание, сердце яростно заколотилось, дрожь многократно усилилась, он посмотрел на свою сигарету. Маленький огонек в темноте.
Какая-то невообразимая тварь из самых глубин, которые не способно постичь даже человеческое сознание, резко появилось в оконном проеме этих двоих. Она была похожа то ли на птицу, то ли на какой-то кошмарный гибрид птицы с пауком, но кажется, что глаз у нее было больше, чем две пары. И все они горели кроваво-красным цветом, выделяя ее из всего темного окружения. Совершенно бесшумно, и оттого жутко пугающе, она проскользнула внутрь. Кажется, что она была слепая или ориентировалась по каким-то другим критериям, но головой она двигала так, будто совсем никого не видит. Мужчина в рубашке, только что докуривший, бросил окурок в птицу, высказав с крайне язвительным тоном
— Ну привет.
Тут же птица взвилась в воздух, захотела закричать, уже разинула свой отвратительный клюв, крайне заостренный на конце, но другой окурок был заброшен ей в глотку точным броском в полной темноте. Мужчина в рубашке не выдержал и засмеялся
— Метко.
Старший сержант схватил подавившуюся птицу, которая тут же располосовала его правую руку, обвившую шею монстра. Пока оно тщетно пыталось выплюнуть окурок, то голова его была просунута между открытым окном и его рамой, и тут же с невероятной силой захлопнулось, что стекло сверху немного потрескалось. Окошко было снова открыто, а потом снова захлопнулось с завидной силой, и так еще два раза. Гул стоял неимоверный – но там, внизу, кажется, издавались звуки куда громче и привлекательнее. Голова была превращена в черную мешанину. Кровь у этих существ, кажется, тоже была черной. Из ее горла вырвался слабый звук, похожий на свист, перемешанный с пением, медленно стихающий, а потом с порцией темной смолы выкатился окурок. Что примечательно – окурок горел все еще. Их кровь не тушила огонь. Мужчина в рубашке вновь не выдержал
— Докуривать будешь?
Тот, что только что убил птицу, немного успокоился. Дрожь его как-то поубавилась, сам он перестал оглядываться, в общем, кажется, что ему полегчало. Однако выглядеть он лучше от этого не стал – вся его правая рука была покрыта черной смолой, был покрыт и живот его пальто, а также с руки из свежих ран стекала густая, немного потемневшая кровь. Она не была такой красной, какой должна была быть всегда. Она была темнее, и понимали это оба.
— Какое право ты имеешь пользоваться такими возможностями, если проигнорируешь мольбу? Я тебя умоляю, воскреси его, ты это можешь в любой момент, — кажется, что мужчина пришел в оцепенение, пока говорил, ибо не двигался уже совсем, голова его свесилась вниз, взгляд уткнулся туда же.
— Да если и могу – что мне с того? Они его убили, те же, за кого он боролся, в кого и верил. Я знаю одну подобную историю. И знаешь, воскрешение там привело не к лучшим последствиям. Ты должен понимать, что у человека есть всего один шанс. Да и у всего человечества тоже – и в моем мире люди давным-давно его потеряли. Ты ведь просто посмотри на меня – чем я отличаюсь от тебя? Что ты видишь во мне ужасного? Нрав? Так он стал таким по вашей вине.
— Не отрицай и свою вину в этом. Стоило заранее подумать о том, как люди отнесутся к тому, кто умеет воскрешать мертвых.
— А, так ты хочешь сказать, что это моя вина? По заслугам? Это я сам себя пытал в Средневековье?! Это я сам на себе ставил опыты с самой эпохи Просвещения?! Держали как дворовую собаку, а теперь я виноват?! Да вы же, сука, сами друг на другом издеваетесь, уже не говоря про меня – какой-то ужас непостижимый происходит еще с самого Средневековья, — с этими словами он быстро встал со стула, смотря в окно, — вот, посмотри на этих! Чем тебе не инквизиция, что сжигает еретиков? И ведь, мрази, видят, что мне это не причиняет вреда, мне очень больно, но убить меня нельзя, и пихают свои, суки, раскаленные клейма, ты посмотри, просто, мать твою, посмотри, — некромант отвернулся от окна, и начал расстегивать рубашку.
— Не надо, я и так понимаю, что там.
— Да нет же, ты посмотри – посмотри на это! Ты не понимаешь!
Чистейшая рубашка, на которой, наверное, даже не было пылинки, упала на грязный, прогнивший и зачерствевший пол. Туловище было практически целиком покрыто крестами – не было ни одного такого места, где не встречались бы эти кресты. Но больше всего их было на сердце – там практически нельзя было различить хоть один отдельный крест.
— Видишь это? Видишь?! Пытались выгнать тьму из моего сердца, потому что я был связан с ведьмами и приспешниками ада. Святые сволочи. Начали с веры – кого только не запытали тогда до смерти, и куча людей ведь вообще ни к ведьмам, ни к магам, ни к Дьяволу отношения никакого не имела. Да даже к богине Хеле – многие даже понятия не имели, кто это такая. А теперь сравни с ними! Есть разница? – кажется, что он начал ждать ответа, но это лишь казалось.
Кровь медленно капала с руки старшего сержанта, в голове которого медленно мысли переплывали от разрушенного корабля, налетевшего на рифы, к сиренам, приманивающим своим завораживающим пением.
— Нет! Нет! Никакой разницы! Вообще! Одни сдавали своих соседей, потому что завидовали им, другие сдавали своих близких родственников, чтобы получить их наследство. Церковь вообще просто так объявляла множество людей еретиками и связанными с дьяволом, чтобы забрать себе их имущество – да, такое право она имела. И ведь кажется, что дикарство ужасное, какой-то нечеловеческий грех, прикрывающийся святыми побуждениями. «Ладно, — говорят многие, — это же были 12-14 века, люди уже много прошли, совсем изменились, стали другими, сейчас все иначе» — да 40 лет назад! Германия! То же самое место, спустя гребаных 8 веков! Что происходит? Вне закона они объявляют еврейскую национальность, и теперь пытают и сжигают их… да, ведь вы все переросли, сделали выводы из того, что произошло. А другие пишут доносы на своих соседей, изобличая в связях с коммунистами, заговорщиками, кем угодно. Вспомни – всего 200 лет назад произошел процесс над Салемскими ведьмами. И снова – угадай, что же произошло и вправду ли виновных сожгли на костре. А что, собственно, меняется вообще? Я тебе сейчас трижды рассказал одну и ту же историю – и что же меняется?
Мы горели. Мы старались гореть, чтобы светить. Но мы затухли. Огонь не вечен – он прекращается, когда топливо исчерпывает себя. Держались мы изо всех сил, каждый раз что-то подбрасывали в печь, не давали ей хоть немного остыть, но результат был тем же: мы неизбежно приближались к затуханию. Помещение было заброшено, кажется – в прошлом это была как раз церковь. Заброшенная и ненужная. Потухшая. Обычная христианская церковь. Понимаете ли, в чем вся проблема – люди больше не верят здесь ни в какого единого Бога. Да и почему здесь – по всему миру. Ницше говорил, что Бог мертв, мы его убили. Вместе с тем мы убили и себя на какое-то время. Ожившие трупы, которые пытаются найти повод, чтобы восстать. Мы остались здесь, в глубокой, темной и холодной ночи, когда дуют незнакомые ветра, приносят неизвестные имена. Ад – не горячий красный, где черти будут прижигать нам пятки раскаленной кочергой. Ад будет холодным, Ад будем пустым, Ад будет темным. И ни одной души там, вероятно, другой не будет. Или же мы их попросту не увидим – невероятный туман скрывает нас друг от друга. Это туман пронизывает каждую сферу, каждую даже малейшую часть нашей жизни, и закрывает людей друг от друга. Так описывали свой Ад древние скандинавы, называли они его Хельхейм.
Если Бога мы смогли убить, если деньги просто крашеные бумажки, если ни одна идея не является правильной, если ни один человек с вами не до конца, если чувства изменяют нам, поддаваясь нашей природе, ищущей лишь удовлетворения, если наука создает лишь модель природных процессов, не понимая их сути, то чему мы можем довериться? Где стоит категория правды? Форточка мертвенно белого цвета, такого, каким обычно изображают ножку поганки. Вся она измазана черной смолой. Луна столь же бела. А мы также мертвы.
— Названия переменных меняются, но суть остается точно такая же.
Некромант смотрел в окно, он, кажется, остыл, чего нельзя было сказать про происходящее посреди сумрака ночи. Кажется, что есть те черты в цивилизации, которые истребить никак нельзя – они всегда вылезают, как бы мы ни пытались их закрасить, они пролезут через любую краску, замазку, ведь для них это все не преграда. Что-то вечное скрывается в человеческой натуре. И это вечное вырывается всегда будто одним и тем же способом – огнем. Огонь очищающий, огонь спасающий, огонь калечащий. Всюду он – пожирающий и всесильный. Маленькая деревушка устроила очередное жертвоприношение некоему божеству, что владеет всем мирозданием, его сутью, и пользуется благами изобретения, что было подарено Прометеем нам, людям. И печень его до сих пор клюют птицы. Пение птиц.
Люди толпятся вокруг стула. К стулу привязано множество веревок. Это культ. Культ поджигателей. Культ огня. Пение птиц. Мы не сможем ему противостоять, ибо придет…
Пение птиц. Мы повторяем одно и то же – из века в век, из раза в раз. И только зловещая Луна влюблена в муки тех, кто слоняется по свету, осознавая правду, ощутив ее на себе. Вода вокруг отравлена, почва смертельно ядовита, на берег выбросилось самое большое млекопитающее. Пение птиц.
И только зловещая Луна сейчас отбрасывает миллионы своих копий на морскую гладь, кажется, совсем не волнующуюся. Ей не о чем беспокоиться. Огонь появляется в этом мире всегда – когда сгорят те, ради кого он разводился, то он потухнет. И на ветер пустят лишь золу. И тонны мертвой рыбы, гниющей и разлагающейся валяется на берегу. Также сейчас, где-то в земле лежит он. Съеденный мраком, побежденный разрухой и хаосом валяется он. Потерявший свой цвет человек.
— Ты должен воскресить Феликса. Обязан это сделать.
— Ради чего мне спорить со Вселенной? Он мертв, и должен оставаться мертвым.
— Ибо если начнется Рагнарек, то сорвется со своей нерушимой цепи Великий Волк Фенрир и проглотит Солнце, и настанет вечная холодная, жгучая тьма, — старший сержант поднял вверх голову. С нее свалилась фуражка. Пение птиц. Пение птиц. Как необычайно много вылилось крови с него, такого маленького, такого слабенького человечка с таким бледным лицом, с такими запавшими глазами, с такими медленными движениями. Пение птиц. Он тоже теряет свой цвет.
— И шерсть его будет белее белого?… – ужас застыл на лице некроманта, никогда раньше он не выглядел настолько испуганным. Вся его длинная, по человеческим меркам, жизнь промелькнула у него перед глазами как одно мгновение.
За окном также стоял густой мрак, кое-где прорезавшийся прожекторами, лишь выхватывающими из темноты объекты нашего мира. Также в легкие набивалась эта липучая, противная тьма, а где-то вдалеке тихо пели, поскрипывая птицы. Огонь уже потух, осталась лишь горячая зола. Пение птиц. Нескончаемая ночь подходила к своему концу.
Еще почитать:
Dies Irae — Act I: Partus
История об одном лисе — Глава 28 «Балкон»
Короткая история любви Фрэнка и Сары
Сейчас осень
«
»
