Босиком по радуге

— Ты меня слушаешь?

— Да-да… Продолжай.

— …Нам ромашка откроет секрет, 

Как бывает прекрасен рассвет. 

И роса заиграет капелью,

Разукрасив небо пастелью. 

Они немного помолчали. 

В этом невидимом мире Вой лишь мог догадываться о том, кто она и почему посвящает ему свои бесценные дни юности. Но находящееся рядом совсем еще детское тепло, принадлежащее ей, грело его. Хотя он и чувствовал, что не в силах удержать эти недолгие минуты счастья. 

Вой откинулся назад, и его пальцы потонули в мягкой перине травы, а голова опустилась в нежные объятия теплых рук. Мир, их мир, был тем самым невесомым и не поддающимся времени и жизни ковчегом, куда каждый раз до коликов в животе хотелось вернуться. Вернуться и остаться. 

Сверху послышался свист ветра, волной пронесшийся по персиковой глади, и где-то рядом, в траве, разбилась прозрачная капля.

— Ветер ласкает волосы, пока руки выводят полосы… — пропела Майя, и её пальцы, гладящие его щеку, дернулись, замерли и сжались в кулак. — Потянулись листья за водой, что сверкает синей бородой. Показалась из-за туч гроза, спряталась испуганно коза…

Вой широко распахнул свои мутные глаза, но, как он не силился что-либо увидеть, сияющий черной бездной мрак непреодолимой стеной оттеснял его от мира. От красок, оттенков, силуэтов, от жизни. От бескрайней белизны морей и пылающих в алом закате полей, которым было посвящено так много Её стихов.

— …Тебе не холодно? — не двигаясь, поинтересовался Вой, чувствуя, как под его хлопковую рубашку закатываются ледяные капли. 

— Твоя улыбка согревает меня. — без раздумий ответила Майя. 

Он улыбнулся. Она тоже улыбнулась. Он этого не видел, но понял, потому что рядом потеплело. Их души были полностью обнажены друг перед другом, но в этой беззащитной откровенности им было по-домашнему уютно. Будто бы они были младенцем, спящим у материнской груди. 

— Сверкнула одиноко молния: это её минута горького безмолвия.

— Мне её жаль… — прошептал Вой, слушая, как где-то там, в темноте, надрывается обреченная.

— Несчастных молний в мире тьма, их боль не описать в строках письма. И знаешь, друг мой, вот что поняла: не тот, кто слеп, горит дотла, а тот, душа кого давно гнила. 

Крик молнии сорвался, она в последний раз хрипло взмолилась о свободе и замолчала. А следом за ней стал затихать и дождь. Кажется, он всё же внемлил молитве небесной пленницы и, как самый безрассудный герой старинных романов, отправился на спасение несчастной.

Вой почувствовал, как тепло, обволакивающее его, стало отступать, и как маленький ребенок в страхе потянулся за встающей Майей, боясь её потерять и остаться в беспросветном мраке одиночества. 

— Не бойся, я не отпущу тебя, ведь ты уже давно и я. Но нам пора, нас ждёт она, она не ожидает допоздна…. Да разве может ждать она, семицветная краса? Идём-идём, я проведу тебя туда, где происходят чудеса.

И, нежно взяв своего друга за руку, Майя медленно повела его прочь с поля. Их босые пятки легко ступали по нагретой влажной земле, и Майя рассказывала Вою, что они идут вовсе не по полю, а взбираются на радугу, чтобы найти и попрощаться с молнией, которая где-то там, высоко в небе. Майя радовалась, наблюдая за выражением удивления и счастья на лице Воя, когда его пятки нежно щекотала великодушная земля. А тот смеялся, говоря, что Майя — единственная причина ему жить. Ей это не понравилось, она знала, что скоро им придётся навсегда потерять друг бруга, и совсем не хотела оставлять Воя вот так, полностью зависящего от неё. 

— Вой, знаешь…

— Да?

— Пока ты молод — замахивайся выше. А я буду присматривать за тобой свыше. 

Это последнее, что слышал Вой от Майи, тринадцатилетней сиротки, вечно выдумывающей целые миры на ходу. Вой до сих пор помнит каждое слово, произнесенное ею в тот день. Потому что в ночь после прогулки по радуге её сердце пересадили ему, пациенту с врождённым пороком.