Над развалинами башни кружились белоснежные чайки. Их тревожные вскрики сливались с шелестом моря и ветра, прошивали безмолвие древнего камня. Не эту ли песню он на самом деле ищет? Пропетую не человеком, а гласом самой Арморики…
Возгласы гида взрéзали плетение звуков, как ножом по шёлку. Раз — и только сыплются нитки, как ни хватайся — тает нежная материя. Игнатий поморщился от досады. Удивительно громкий голос для такого небольшого сморщенного человечка. Гиду явно нравилось привлекать внимание: округлая красная кепка, из-под которой блестели узко и глубоко посаженные глаза, напоминала полицейскую мигалку. Вдобавок, он поминутно тёр кончик носа, и тот багровел, приближаясь оттенком к головному убору.
— Итак, mesdames et messieurs, дамы и господа, перед вами знаменитые кельтские мегалиты, так называемые менгиры. Обыкновенно их можно встретить на полях, где сотни высоких камней выстроены в ряд неизвестными древними строителями. Наука весьма неуверенно высказывается о том, что кельтские племена возвели их с помощью грубой физической силы, ведь камни привезены издалека. Ещё меньше известно о целях постройки менгиров. Очевидно, это культовые сооружения, но смысл культа не ясен. Гораздо больше информации можно получить из народной молвы, в соответствии с которой ряды и окружности камней установлены феями… До сих пор сохранились местные легенды об этом! Согласно одной из них, вы никогда не сможете пересчитать все камни. Другая гласит, что большой менгир на вершине холма обладает особой энергетикой: прикосновение к нему восполнит ваши жизненные силы. Сами холмы с давних пор считались обиталищем духов и фей. Не кажется ли вам, что в этом загадочном месте воздух полнится не только чарующим ароматом вереска? Не ощущаете ли вы присутствия сверхъестественного, дамы и господа?
— Волшебство здесь повсюду! — раздался бодрый девичий выкрик. Туристы постарше засмеялись. Игнатий оглянулся, но увидел только поднятую руку. На запястье красовались кожаные браслеты, расшитые — он распознал — оккультными символами.
— Верно! — с готовностью согласился гид. — Подобные места служили древним людям точкой соприкосновения с иным пространством, миром духов. Проходя между камнями, они как бы вступали на путь, в конце которого встречались с потусторонними силами. А сейчас я предлагаю вам, дамы и господа, испробовать на себе магию этого места и прогуляться среди менгиров. Вы можете фотографироваться, даже трогать их, это не запрещается.
— Как по мне, здесь повсюду нечто иное, — сказал Игнатий, но никто не услышал. Всё та же девушка c криком «Ура-а!» протолкалась вперёд, зацепив Игнатия шипастым эполетом. За руку она тащила молчаливого спутника в надвинутом на глаза капюшоне толстовки. Девушка вприпрыжку ринулась штурмовать холм. Короткие волосы ерошил ветер.
— О, молодость! — вздохнул кто-то, и вот уже все туристы гуськом потянулись меж каменных гряд. Гид вытащил из автобуса зонт от солнца, поставил складной стульчик, и, видимо, только тут заметил, что один из его подопечных не развлекается вместе с остальными.
— Отчего вы не идёте? Вам нехорошо?
Игнатий взглянул на встревоженное лицо гида и вымученно улыбнулся:
— Что вы, я не настолько стар. Просто хотел бы поберечь ноги для дальнейшей экскурсии.
В свои сорок с лишним он выглядел лет на десять старше. Не только из-за бороды с проседью, не знавшей стрижки. Сказывались конфликты и ночные бдения… В основном конфликты. Неплохие в общем-то люди превращались в рассерженных быков, стоило разговору зайти в сферу народных убеждений. Целое движение возникло вокруг идеи, что кельтский миф украсит и дополнит церковную догматику. Они напирали — Игнатию же приходилось грудью защищать от них истину.
Как доказать тем, кто верит наполовину и считает, что эта половина уже обезопасила его ото всех ошибок? Какими словами говорить с тем, кто опирается на чувства, иррациональные переживания? Неожиданно, изучая старинные книги, Игнатий наткнулся на нечто такое, что могло бы убедить чувствительные сердца. Он бросил всё и отправился в первую попавшуюся турпоездку по древним землям.
Тут бы и расспросить гида, пока они оба отдыхают под зонтиком, верно? Но Игнатий уже не раз задавал ему свои вопросы. Безуспешно.
— Духи, духи, выходите! Мы пришли вас почтить! — донеслось с вершины холма. Сдавленный комок гнева и жалости шевельнулся в груди Игнатия. Захотелось тряхнуть молодую ведьму за плечи, да так, чтоб вытряхнуть душу. Не со зла, нет — чтобы освободить.
Пусть хоть на миг, но увидит лишённая кожи душа: мегалиты — эхо. Окаменелый клич к небесам. Тщетно лучшие из друидов искали утешения во власти над природой, тщетно просили у духов того, чего они дать не могли. Поныне их тени жаждут лишь одного, лишь к небу тянутся — но придавлены к земле безликими идолами-валунами, и час Суда — последняя надежда их. Нет, никто не откликнется на призыв!
Ишь ты, опять зовёт. Исступлённых полагается хлестнуть по лицу водой, чтобы привести в чувство. Святой водой брызнуть, а? Но для неё, детища мирского, это будет не праздником воспоминания о Пасхе, наоборот — оскорблением. Разница языков, несовпадение понятий. Один остался на свете универсальный язык — музыка.
— Туристы просто обожают это местечко, — хохотнул гид. Видимо, он превратно истолковал печаль Игнатия и решил развлечь одинокого клиента. — Вот, смотрите-ка, одни считают камни… Готов поспорить, счёт у них не сойдётся… Другие плюнули на это дело и выбрали себе камни побольше, обнимают их, чтобы оздоровиться. Говорят, тут проходят какие-то особые линии в земле, так что это, быть может, не антинаучно. А?
— Я бы не рисковал, — вежливо ответил Игнатий.
— Помилуйте, какой там риск!
Игнатий не стал объяснять — знал про опыту, что его размышления о духах не найдут отклика. Вместо этого он спросил:
— Что за развалины там, вдали?
Гид потёр нос и достал из-под пальто небольшой бинокль.
— Развалины?
— Да, вон там, к морю, где возвышается обрыв. Видите?
— А! Да, да… Ну, это башня, как вы сами можете видеть. Насколько я знаю, никаких особых историй с ней не связано. Здесь, в глухомани сохранилось много старых фортов, укреплений. Кто их считает! Разваливаются себе потихоньку, да ждут своего исследователя. Многие не дождутся, но каким-нибудь стенам обязательно повезёт.
Игнатий неосознанно провёл рукой по застёжке-молнии на груди, где лежал диктофон. За всю поездку он так ни разу и не достал его. Может, записать хотя бы чаячий плач? Но прибор стар, не ухватит отдалённые звуки. Только батарею разряжать попусту.
— Не только стены исчезают в веках, — проговорил он. — Самые важные достояния иной раз оказываются забыты, потому что слишком мало людей могло оценить их. Стихи, песни… В народной памяти остаются только самые простые и понятные из них. Даже в наш просвещённый век больше ценится то, что привлекает туристов. Всё прочее же приговорено миром отойти в небытие, будь оно хоть трижды криком души…
— Простите?
— Не обращайте внимания. Позволите на минутку ваш бинокль? Честное слово, эта башня так живописна…
Он направил бинокль в сторону руин. Простор исчез, мир сузился до размеров пятифранковой монеты, но теперь Игнатий сумел разглядеть небольшое серое пятнышко. Ещё ранее оно дразнило его близорукие глаза. Оказалось, это действительно строение — одинокий домишко неподалёку от башни.
Затем он повёл левее, надеясь увидеть хоть немного моря. Увидел: пенные буруны, тёмные волны, тонущий валун поодаль от берега. Небо показалось фиолетовым. «Странно, — подумал он, — ведь и полудня нет», — но тут прямо по линзам ударила вспышка молнии, и тогда Игнатий понял, что это тучи.
А потом несколько мощных ударов ветра погнали грозовую армию прямо на холм, встревожив траву. Задрожал, как от предчувствия, балдахин зонта. Пёстрые фигурки ещё продолжали беспечно суетиться среди ритуальных камней, когда грянул ливень.
Да, он начался именно в ту минуту, когда вся стайка туристов наконец добралась до вершины холма, пройдя до конца друидскую дорогу, и собралась у главного камня для группового фото. Теперь люди торопливо спускались, подскальзываясь и толкая друг друга. Гид вскочил со своего складного табурета и ахал, всплескивая руками, словно наседка крыльями, но бежать с зонтиком на помощь не торопился. Игнатий же, разделивший с ним этот большой зонт, думал о том, что сейчас вполне мог бы вымокнуть вместе с остальными.
Настолько низко нависала над холмом туча, что казалось — сонмище теней вспомнило, как многие века назад сумело сокрыть от язычников подлинное Божество, и вновь хищно накинулось на живые души. Вот тебе и почитание! Но страха Игнатий не испытал, напротив — вспомнил, насколько шатка, неверна власть духов, раз даже среди древних людей находились такие, кто верил: за пеленой что-то есть. Такие, в ком сохранилась смутная память о Первоисточнике, из которого вышло человечество.
Группа загружалась в автобус молча, напоминая понурых цыплят. Даже поклонница языческих культов вернулась с холма притихшей. Подвижный рот вытянулся в ниточку; судя по измазанным штанам, по залитым грязью пентаграммам на груди, она ухитрилась упасть на мокром склоне. Её приятель помог ей взобраться по ступенькам. Гид ещё некоторое время воевал с зонтом, пока не втащил его, наконец, в салон. Только тогда Игнатий, бросив через открытую дверь последний взгляд на башню, пошёл по узкому проходу к своему сидению. Кто-то из пассажиров уже чихал.
Сев на место, Игнатий расстегнул чуть отсыревшую куртку и проверил бесценную поясную сумку, которую не решился отправить в багаж. Сухая. А вот не прислушался бы к отторжению, которое вызвали у него «камни фей», пошёл бы любопытствовать — сейчас и в сумке оказалась бы вода, и диктофону конец. Бывает же. Отвёл Господь.
Впереди гид о чем-то переговаривался с водителем, но слов было не разобрать — пассажиры принялись обсуждать неожиданный поворот в экскурсии, приходя в себя после холодного душа. Наконец, вытащив откуда-то из-под переднего сидения маленький ручной громкоговоритель, гид жизнерадостно провозгласил:
— Господа! Мы с вами должны были ехать обедать обратно в Ланнион, а затем разместиться на вечер в Трегье, чтобы завтра провести там финальную экскурсию. Но дороги здесь, как вы понимаете, неважные. Не стоит рисковать в такую погоду, не считаете? Есть вариант получше. Тут неподалёку имеется очаровательная малолюдная деревушка, где мы сможем обсохнуть и провести остаток дня. Обед, жаркий камин, морской воздух… Звучит неплохо, а? Понимаю, это не Ланнион, но тоже весьма романтично. Думаю, вы не откажетесь поскорее оказаться в тепле, господа? К сожалению, это означает, что мы не успеем как следует осмотреть достопримечательности Трегье. Выбор за вами. Только учтите: погода действительно очень плоха для долгой поездки.
За окнами автобуса вспыхнуло, громыхнуло. Ливень обрушился на крышу с удвоенной силой.
Пассажиры завздыхали. Посещение Трегье должно было стать гвоздём двухдневной экскурсионной программы. Некоторые открыто возмущались тем фактом, что водитель-де не способен ездить по просёлочным дорогам. Продешевила турфирма с автобусом, выходит?
— Нет, ну правда же? — громко спорила дородная женщина, высунувшись из соседнего ряда. — Я заплатила именно за такой маршрут, и точка! Теперь выходит, что за мои же деньги меня завезут в глухомань и уложат спать в коровнике. Вот вы со мной согласны? — неожиданно повернулась она к Игнатию.
— Мадам, едва ли в наши дни селяне соседствуют с коровами, — миролюбиво ответил он. Но смена маршрута в его планы точно так же не входила. Дело в том, что именно в Трегье располагался собор святого Тугдуала. Игнатий рассчитывал отбиться от экскурсии, чтобы хорошенько расспросить смотрителя или ещё кого, по обстановке. Может же там в штате найтись хоть один человек, хранящий в памяти старинные — даже не предания, нет — слухи. Последний шанс отыскать след.
— Эх вы! — раздался звонкий девичий голосок за спиной Игнатия. Юная неоязычница вновь приободрилась, словно отогревшийся воробушек. — Это не просто глухомань, а сердце кельтского мира. Зуб даю, здесь где-то ещё живут потомки друидов, и в некоторые часы реальность живых сливается с царством фаэ. А, да ну! Таким важным господам, как вы, всё равно не понять. Не каждому дано пережить подобное, вот так-то. Короче, я хочу в деревню. Мсье, голосуйте уже! Деревня или Ланнион? — она перегнулась через сидение и ткнула Игнатия пальцем в плечо.
— На всё воля Божья, — почти автоматически ответил Игнатий, которого тычок застал врасплох.
Неожиданно эта короткая фраза заставила девушку взорваться:
— О, так это ваш злой божок подстроил весь этот ливень? Какая мелкая месть — испачкать мне одежду! Так передайте ему, что меня это не сломает, кюре. Я продолжу следовать зову своих кельтских корней, и ничто не заставит меня предать истину предков!
— Я не кюре, — ответил Игнатий, но дальше уточнять не стал. Слова девушки вызвали в его потухшем от уныния разуме некую вспышку, и теперь она нехотя, будто костерок в тумане, разгоралась. Он поднял руку, привлекая внимание гида:
— Я согласен на деревню.
***
Игнатий сидел в маленькой комнатушке на втором этаже дома с трактиром и невидяще глядел в окно. Шторм утихал, оставляя по себе лишь сизую дымку дождя; она укутывала дичалый виноградник позади здания, превращая зелёный в серый. А может, то была старческая памуть на давно не мытых стёклах, невесть как удержавшихся на ветру в своих облупленных гнёздах — двенадцать бледных квадратов меж тонких планок.
Внешне он мог сейчас казаться апатичным, однако в душе Игнатия вспыхивали то зарницы тревоги, то радуги отчаянной надежды. Он надеялся, что неспроста завела его испорченная погода в сторону от запланированного маршрута, ибо человек предполагает, Господь же располагает. В неторопливый ход ковыляющей понемногу жизни словно вплетается некий ритм, приглашая ко строевому шагу… Или же на лёгкий танец. Сказано, тем не менее, и другое: страшно оказаться в руце Божией. Страшно, потому что ответственно, а ещё — непредсказуемо. Потому Игнатий перестал предполагать, а принялся с усердным бездумьем глядеть в окно, изредка шепча обрывочные молитвы, пока знакомый резковатый голос не пригласил его отобедать со всеми.
Вместе с гидом Игнатий спустился в зал, тепло освещённый, несмотря на день, круглой старинной люстрой на цепях. Остальные уже рассаживались по лавкам за широкими деревянными столами. Меж ними сновал озабоченный хозяин заведения, разнося тарелки с гречневыми блинчиками.
— Простите уж, господа, у нас разве только на свадьбы да похороны случается такой наплыв гостей, — объяснял он басом. — Не ждали мы никого, вот жена-то моя по делам и ускакала. Я соседку кликнул, чтоб на кухне помогла, так что скоро подадим что поосновательнее. Вы потерпите пока, господа…
Тем временем, Игнатий обнаружил, что единственная свободная лавка осталась за столом, где расположилась неоязыческая парочка.
— А вот и наша любознательная молодёжь! — воскликнул гид и ринулся туда. Игнатий позволил ему сесть у стены, сам же устроился ближе к проходу.
Судя по виду, мебель застала Третью республику.
Хозяин умчался на кухню за следующей порцией. Игнатий, ожидая, машинально оглаживал бороду. Ребята уплетали блины с завидным аппетитом, не обращая внимания на подсевших.
Гид вежливо кашлянул и провёл пальцем по животу: мол, подождали бы, пока все сидящие приступят к еде. Конечно, жест остался незамеченным. Тогда он спросил:
— Не желаете послушать каких-нибудь подробностей о местной архитектуре?
Девушка подняла голову, с интересом взглянула на них обоих и остановила взгляд на Игнатии:
— А может, лучше пускай месье, который не кюре, расскажет какую-нибудь историю, пока вы ждёте закусок? Как вас зовут, месье?
— Паскаль. Иньяс Паскаль, — ответил Игнатий, чтобы не вызывать лишних вопросов. На самом деле паспортным именем его не звали даже в семье. — Да, я знаю одну славную историю, хотя она едва ли будет вам интересна. Зато, быть может, рассказ отвлечёт меня и нашего уважаемого гида от запаха ваших блинчиков. Итак, давным-давно в землях бретонских кельтов появился святой.
Святого звали Тугдуалом, в незапамятные времена он основал здесь огромную церковную общину. Сейчас город, названный в его честь, известен вам как Трегье. Но рассказ мой будет не о нём, а о некоем человеке, пришедшем полтора века назад в здешние леса в поисках истинной веры. Он разочаровался в католичестве и поначалу решил, что утешением ему станет народная мистика. В самом деле, что ещё оставалось? Прилежно он собирал поверья и предания, но искомого не обрёл.
Тогда-то, лишившись последней надежды, этот человек сложил песню. Уверен, что в неё вошла вся боль одиночества души, но увы! Слова её утрачены, тем паче — мелодия. Что это была за песня — молитва, плач-гверц, лэ? К моему огромному сожалению, летопись, где отыскались эти сведения, умалчивает о подробностях. Достоверно известно другое: в ответ на свой зов он получил откровение вернуться из деревни в город, чтобы изучить книги о кельтском монашестве. В них он нашёл то, чего искал — прерванную традицию веры.
— Но вы сказали, месье Паскаль, что он разочаровался в католичестве, — заметил парень в капюшоне.
— Верно. Речь о более старой традиции, распространённой ещё у кельтов. Её-то и насаждал святой Тугдуал, но затем она уступила и тысячу лет оставалась похоронена, пока наш безымянный пока ещё герой не открыл её для себя. Ради её восстановления он совершил паломничество в далёкую южную страну, где обрёл веру, наиболее к этой традиции близкую. Впоследствии он принял и рукоположение, и монашеский постриг. В монашестве принял имя Тугдуала: он чувствовал свою судьбу в том же служении, что было у древнего святого.
Вернувшись на бретонское побережье, этот человек сложил себе убогий дом и стал жить в нём, как в келии. Во времена расцвета атеизма! Со временем у него появились ученики, которых он обращал, исповедывал, а то и крестил сам. Крестил — и плакал, понимая, что горстка верных — капля в бурном море мирском… Так возродилось древнее христианство, о котором здесь не слышали со времён нашествия викингов. Новоявленный Тугдуал обогатил его литургией с юга и востока, где время не стояло на месте, и некоторые духовные понятия получили развитие. Догматически обе традиции, что интересно, совпали, несмотря на огромную разницу в веках. Например, кельтская церковь всегда исповедовала единство усилий человеческого и божественного, в то время, как британские пелагиане… Впрочем, это вам не интересно.
Занимает другое: как одинокий лесной житель привлёк с десяток монахов и вдобавок обратил несколько сот, как утверждает летопись, мирян? Могу представить только одно: он продолжал петь свою песню, взывая к небесам. Дальше его вдохновенность передавалась другим как бы сама собой. Лесоруб заходит в рощу, слышит прекрасный мотив, гортанные бретонские слова, лесоруб отправляется на голос и прежним уже не вернётся. Тугдуал должен был петь на языке этих людей, этих холмов, но не о земном и не потустороннем, а о небесном. Тогда простые загрубелые сердца могли бы откликнуться и отправиться в странствие.
— Какое ещё странствие, от деревни до леса, что ли? — фыркнула девушка. Она перестала есть и слушала, подперев щёку, с нарочито скучающим видом.
— Путешествие сердца, — мягко уточнил Игнатий. — Отказ от привычного мировоззрения в пользу чего-то большего. Я имею в виду, что песня — это такая сила… Благодарю вас, хозяин, — перед ним неожиданно легло целое блюдо смуглых блинов, позолоченных желтками и присыпанных резаной ветчиной. — Так вот, песня, будучи сочетанием словесного и невербального, разом говорит с рассудком и сердцем. Единство усилий.
— Что, упрямо сердце язычника, а, кюре? Не так просто его заболтать? — с неожиданной угрозой перебил парень. Он скинул капюшон; голова оказалась бритой, с полосой татуировки, у виска вздувалась жилка.
— Уверяю вас, — сказал Игнатий, — я действительно не кюре.
Он не испугался. Краем глаза Игнатий заметил, что хозяин так и не отошёл от их стола, а стоял поблизости и слушал.
— А что в итоге случилось с этими кельтскими христианами? Куда они подевались? — спросила девушка, будто не замечая гнева своего приятеля. Теперь уже обеими ладошками она подпирала щёки, отчего походила на сонного эльфа.
— Трудно сказать, что стало с местной общиной. Однако наиболее верные последователи, сумев выбраться из деревни, продолжали дело. Постепенно наладили связи с другими мировыми церквями той же традиции, восстановили церковную преемственность. Существуют поныне, хотя и малочисленны — видите, вы даже о них не слышали. Ну, а миряне… Полагаю, их вера ослабела без пищи в океане католичества.
Тут Игнатий немного замялся: стоит ли объяснять, какое отношение всё это имеет к нему самому? Прозелитизма от него точно не ожидали. Да и какой француз станет с охотой говорить о религии, позволяя другим лезть в свою личную жизнь? Гид воспользовался паузой и вставил:
— Занимательный факт, господа: кельты делили святость на три типа, можно сказать, три традиции. Смерть за веру считалась красным мученичеством. Странствующие паломники, отказавшиеся от дома, назывались белыми мучениками…
Его перебил хозяин заведения. Крупный человек с плечами моряка, он и голос имел гулкий, как пароходный гудок:
— Господин, вот вы про песню говорили, так я подумал — вы, может, этнограф? Мы ведь все в школе по-французски учились, на старом языке даже родители наши уже не говорили. Но здесь живёт один дед, вот он владеет тем самым бретонским, и я подумал, не будет ли вам интересно с ним пообщаться, господин. Моя жена за ним присматривает, сердобольная моя Колетт, она вас могла бы проводить.
— Нет, — покачал головой Игнатий. — Я не этнограф.
В эту минуту в дальнем конце зала хлопнула дверь, впустив прохладу в духоту таверны. Вошла женщина, рыжеволосая, щуплая. Не снимая промокшей верхней одежды, она подбежала к хозяину и что-то прошептала.
— Как, неужели?
— Плох, совсем плох, — ответила женщина. — Уже и сесть не может.
— О, месье! Вот и опоздали! — проревел хозяин на весь зал. — Подумать только, бедный старик кончается. Так и помрёт без причастия. О, Mon Dieu!
— Разве у вас нет своего кюре? — встревоженно спросил Игнатий. Хотя с его точки зрения католическое причастие не имело полного мистического смысла, но для набожных сельских жителей оно всё равно оставалось утешением. Ему представился дряхлый, напуганный, одинокий старичок, отходящий без этой последней отрады в мир иной…
— В том и загвоздка, мсье, язычник он у нас! — всплеснула руками женщина. — За всю свою жизнь ни разу на мессу не приходил, бедолага! Я уж пыталась около его постели розарий читать, да он тогда сразу начинает петь, лишь бы не слышать праведной латыни.
— Петь? — переспросил Игнатий.
— Да, всё-то он напевает какой-то языческий гимн на этом древнем варварском наречии, жалобно так. Нелюдимый старик, а жаль его — помирает без истинной веры.
Колетт говорила, будто камушки во рту катала. Пробивался акцент бретонского — того самого, который она считала варварским.
— Истинной веры! — язвительно сказал бритоголовый. — Да какое вы право имеете соваться в его судьбу? Честь и хвала тому, кто сохранил веру предков, вопреки тысяче лет христианского гнета!
Игнатий вышел из-за стола. Его рука потянулась к нагрудному карману, однако затем скользнула на поясную сумку. Снаружи это была простая светская бананка. Внутри… Полузабытое с неофитской молодости чувство полыхнуло в нём — изумление перед высшим промыслом. Самая большая радость заключалась даже не в том, что песенное сокровище, кажется, готово ему открыться. Самое чудо — что он сообразил взять с собой заветный футляр даже на автобусную экскурсию. Вдруг Игнатий понял, что не слышит ни стука вилок по тарелкам, ни разговоров: все остальные гости сейчас устремили взгляды на них.
— Да, веру предков… Месье, вы не закончили говорить о кельтских святых мучениках, — обратился он к гиду. — Какова третья ветвь?
Тот на радостях уронил огрызок блина в тарелку.
— О, это очень интересно! К третьей категории относили мирян, взявших на себя обет праведности. Это так называемое зелёное мученичество. В результате буквально любой деревенский житель считался святым наравне с видными религиозными деятелями, если полностью подчинял свою жизнь вере. Деревни полнились рядовыми святыми, представляете?
— Это к вопросу о том, что стало с общиной нового Тугдуала… Я священник. — Игнатий слегка поклонился Колетт. — Отведите меня к старику.
— Вы нас обманули! — крикнула девушка, ударив ладонями в стол.
— Отнюдь. Я не кюре, я ориентальный священник. Иерей Кельтской православной церкви, если быть точным.
— Постойте, — бритоголовый поднялся. — Давайте тоже пойду, а то надо бы обмозговать нам с вами кое-какие вопросы. Мы не жалуем христианство, в смысле, папскую шарашку, однако всё кельтское — наше. Раз это древняя церковь, она должна была сохранить дух нации, какие-то следы подлинной мудрости. Давайте объединим усилия, ну общим же делом занимаемся — возрождаем традицию!
Вот оно, снова.
Сколько таких пылких предложений Игнатий отверг за годы служения? Почти все его прихожане рано или поздно подхватывали эту болезнь. Они требовали галльскую литургию. Они убеждали, что не нужна ни преемственность от Константинополя или Руси, ни догматические рекомендации. Иногда они уходили. Вдруг оказывалось, что их с самого начала интересовало не только христианство — не совсем оно — вовсе не оно. Кресты, оплетенные узлами, трискели, старинные имена, словарный запас — но не христианство.
А кто-то сумел не отказаться от веры, даже оставшись один посреди этих зелёных холмов…
— Кельтское православие родилось не ради национальной памяти, а ради вознесения этой нации к небесам, где не будет «ни иудея, ни эллина». Нельзя цепляться за землю и жаловаться, что взлететь не выходит.
— Тогда это предательство расы! Вы предатель! — выкрикнул парень.
— Я не предатель, — вздохнул Игнатий. — Я просто иерей. Ведите меня, мадам Колетт.
***
Вихрь промчался по узкой улочке, и сразу пахнуло морем и вересковым цветом. Игнатий ослабил молнию на куртке: здравствуй, свежесть.
Когда они вышли на околицу, тучи совсем разошлись, и день стал почти жарким. Дорога уходила наверх. Вокруг — ничего, кроме ветра. Порывами, сильными взмахами он разгонял травы, ястребиным клёкотом штурмовал вышину, как и сотню, и тысячу лет назад. Но смыкался вереск, пленяя ветер и пригибая к земле; небо молча глядело на птицу и на двоих при дороге. Небо видело все тропы на свете, а потому лучше знало, когда отвечать.
— Это дом возле развалин, да? — спросил Игнатий. Колетт кивнула. Её пальцы, высушенные посудомойной работой, перебирали розарий.
— Благодарю вас, что поддерживали моего брата по вере.
— Простите, а как вас вообще сюда занесло? — осведомилась Колетт после непродолжительного молчания.
— Не поверите, песню искал. Откопал в летописях одну историю. Вы знаете, что ориентальное христианство, за некоторым исключением, осторожно относится к мистике. В этом одно из противоречий между нами и вами. Но в тот момент я подумал: вдруг этот напев — мистический дар свыше? Раз им началось возрождение кельтского православия и возвращение его в родную гавань, не способен ли он вновь тронуть и направить одичалые души? Воздвигнуть из земного праха языческие, по факту, сердца наших прихожан и сомневающихся. Стать живым свидетельством, доказательством верного пути…
***
Скала, изъеденная морем. Каменная башня. Вот какой он был. Черты лица утонули в волнах морщин — и всё же оно сохранило непоколебимость.
Игнатий сел на табурет у кровати и бережно взял руку старика, лежавшую поверх одеяла.
— Я — отец Игнатий. Ваши мольбы услышаны.
Странно и волнительно — оказаться для кого-то воплощением чуда.
Умирающий медленно, как сквозь паутину, повернул голову на речь. Он приоткрыл глаза и потянулся к Игнатию, туда, где на груди висел крест с косой перекладиной. Словно слепой, он ощупал крест пальцами и выдохнул.
— Корентин. Я — Корентин. Они все зовут меня не так, не моим именем. Это отец меня нарёк, когда крестил. В паспортном столе сказали — так нельзя… С бретонским было строго. Записали другое имя. Отец был один из последних. Я знал, что кто-то остался. Я ждал, я долго ждал.
Старое кельтское имя, Игнатий знал его. Так звали святого отшельника — одного из семерых основателей Бретани.
— Остались, милый брат Корентин, остались. Есть маленькие приходы в Нанте, в Ванне.
— О, если бы я знал, — прошелестел старик. — Мои ноги уж десять лет как не ходят, но до того…
— Десять лет назад многое было иначе, — успокоительно произнёс Игнатий. — Нас было совсем немного. Один иерей, да я при нём дьяконом. Даже службы почти не проводились. О, если б знали мы!
Ему вспомнились те годы. Препятствовала светская власть, да, но куда хуже было удивлённое отторжение самих бретонцев, дальних наследников древних «зелёных мучеников». Церковь восставала здесь, как ивовый прутик, высаженный посреди высокой дикой травы. Вырастет он, или будет забит и забыт? Но нет, нельзя, не сметь считать себя одинокой веточкой — она уже привита ко стволу всемирной общины, а значит, по ветвям струится живая вера, не давая им окаменеть в традициях.
— Сегодня вы сможете принять Евхаристию. Сегодня Корентин вновь присоединяется ко своей Церкви.
Отец Игнатий раскрыл набедренную сумку, которую так тщательно берёг от превратностей поездки. Извлёк узкий сосуд из простой стали.
Воистину, суть всякой чаши не во внешности, но в содержимом…
После причастия старик откинулся на подушки. Как будто внутренний шторм унялся в нём, разгладилось море морщин. Но оставалось ещё кое-что, ради чего они встретились, и отец Игнатий дерзнул. Дрожащими пальцами он поспешно вытащил диктофон, положил палец на кнопку.
— Песня… Прошу вас…
Старик не произнёс в ответ ни слова. Только сделал вдох, и вдох этот прокатился по гортани. Плечи на подушке расправились. Приподнялись стиснутые веки — и вырвался наружу взгляд, прямой и жадный, тесно ему было в каменных стенах.
Тогда освободился скрытый в груди звук.
Гортанный напев то трепетал, то замирал парящим ястребом. Незнакомая, ни с одним мотивом не схожая, и всё же безошибочно узнаваемая песня.
Она была — зовом тоски.
Она была — мольбой острова к большой земле.
Она была — терпением запертой птицы, пленницы рёберной клетки каждого из нас.
Взовьётся снова
Зелёный ветер.
Жду, верю — примет
в объятья душу.
Во мраке башен
проходят годы.
В свой край, с собою
навек возьми.
Я жду, я буду ждать…
Gortoz a ran, gortoz a ran…
Еще почитать:
Правильная
Рассвет — Рассвет (Заметки в Дневнике — «Утро»)
Маяковский. История 1
Запоздалая луна
«
»
13.07.2021
