Города и горожане Скандинавский минимализм

Отбросив в угол сумку, Тильда стоит в прихожей. В её руках — сноп ромашек.

Входная дверь захлопнута: день окончен. Сумрачная прихожая крадёт цвет у сердцевинок. Тщетно, поскольку соцветий слишком много, скорее они похитят у теней синеву, отбелив ею лепестки. Здоровая желтизна ромашек непонятна Тильде, и она, отложив букет на свободный угол кухонной мойки, расстегивает пальто и думает: «Зачем я их купила? Они не сочетаются с домом». Пальто тяжёлое.

Тильде не кажется странным, что в доме не бывает цветов, хотя у неё есть ваза. Она привыкла так.

Из фарфора, а может быть — бетона, по крайней мере, оттенок сходный. Ваза массивна. Ваза занимает собой стол, комнату, квартиру. Маршруты из спальни в кухню огибают чуть шершавый бок. Выходя из ванной, упираешься в округлую стену, обходишь по дуге. Привычные пути. Иногда Тильда, относя кружку на мойку, проводит пальцами по гладкой поверхности, пока те не нагреются от еле заметной шероховатости: «Я — есть». Ваза вполне сочетается с духом скандинавского минимализма, она декоративна сама по себе и хорошо вытесняет своими формами всё лишнее.

Но теперь появились ромашки.

Тильда постукивает по боковине вазы — глухо. Она вытаскивает из чулана стремянку, протискивает между вазой и стеной, пока не достигает свободного угла. С помощью лестницы она подбирается к горловине. На изгибах — многолетняя пыль.

Внутри вазы темно. Тянет влагой. Тильда опускает руку, одёргивает, едва обмакнув кончики пальцев.

Она спускается и снова проделывает дуговой путь, в этот раз до самой кухни, забирает свой букет. Объятая горьковатым запахом разгорячённого поля, несёт обратно к стремянке.

Вода кажется вязкой. Тильда погружает в неё концы стеблей, а вода сопротивляется, выталкивая букет обратно. Но Тильда не понесёт ромашки обратно в цветочную лавку, она уже купила их, они теперь её, и нужно куда-то их пристроить. Тильда упрямо заталкивает цветочный сноп в чёрное нутро. Бульканья не слышно — слышна дрожь, лёгкая вибрация, как будто мурашки бегут по цементной коже.

Слышно похрустывание. Наконец, Тильда кое-как заталкивает цветы в горловину вазы, плотно, будто пробку, и спускается вниз. Влага разбередила аромат стеблей и тонких листьев, теперь он пронизывает всё, он щекочет ноздри, в глазах пощипывает. Тильда чихает.

Похрустывание.

Тильда отходит к самой стене, чтобы посмотреть, как букет выглядит в вазе, и видит, что по серому бежит неровная линия. По трещине стекает неуверенная капля, хруст становится настойчивее, как будто бетону тоже щекотно в глубине. Тильда бросается зажимать ладонями, но холодноватая покатость уже испещрена трещинами, изъедена, зажимать больше нечего. Грохот. Крошево. Тёмный вал сбивает Тильду с ног.

У воды солоноватый привкус.

Тильда плывёт на спине. Её неподвижное тело погружено в воду, словно в невесомость, блуза и волосы лишены очертаний. Вокруг плавают ромашки. Стебли цветов наталкиваются на руки Тильды, тычутся в плечи, покалывают неровными краями ступни. Лепестки касаются кожи, Тильда открывает глаза и вспоминает: «Я — есть».