Диане Ахмеровой
День был светлый.
Мартовские воды омывали этот искристый город потоками таявшей воды. Было свежо и по-весеннему спокойно.
Неторопливо.
Динара заваривала чай.
— Из меня, конечно, тот ещё экскурсовод: вчера на метро катались, на Хади Такташ потащила, сегодня на кладбище идём.
— Да ладно тебе. Мне очень нравится эта нетуристическая Казань.
— Но там правда интересно. На этом кладбище похоронены расстрелянные репрессированные. А знаешь, откуда я это узнала? Из лекции. Нас на это кладбище водил препод по истории. Он провёл эту пару и ушёл на следующий день на пенсию, потому что уже был старенький, а это свое последнее занятие он хотел провести очень хорошо… Ещё чаю? Да, как ты уже поняла, татары любят чай; у меня отец купил пятилитровый чайник, не думала, что такие существуют… Кстати, может, голодная? Лапши разогреть?
Динара всё болтала и болтала, а Вера была в восторге от этого татарского вкусного гостеприимства. Она улыбалась и не жалела, что так внезапно сорвалась в Казань, бросив работу, оставив кошек на мужа, прилетев из Петербурга на три коротких дня. В Казань Вере нужно было непременно.
— Мама говорит, что водить человека из другого города по кладбищам – ненормально, но ведь я на адекватность и не претендую, — смеялась подруга.
Они всё же собрались на кладбище.
— Вот это всё, конечно. Уже промзона, — продолжала болтать Динара, — в зоопарк я тебя не тяну, потому что там сейчас не очень, но вечером мы обязательно пойдём есть перемячи…
— Снова кушать?!
— Конечно. Знаешь, какие они вкусные? Мы с другом после пар столько их съедали. Нужно будет посмотреть, где их продают. Вообще они на масле готовятся, но мама у меня печет их в духовке… Смотри, как интересно: железная сетка, а деревья всё равно на волю просятся…
— Потому что деревья. Думаю, никакая строительная сетка их не удержит.
Они дошли до Архангельского кладбища.
— Наш преподаватель тогда сказал: «Попробуйте найти свою фамилию», — поделилась Динара, стоя у памятника репрессированным. — И действительно, каждый нашел однофамильца или родственника. И я тоже.
Они пошли дальше – по тропинке, не беспокоя тех, остался здесь лежать.
— Смотрю, крестов много, это кладбище русское?
— Да, но, может, и будет кто их мусульман. Я даже как-то еврейское надгробие видела.
— Ты тут часто гуляешь?
— Сейчас, конечно, нет, но раньше – да. Пару раз свидание назначала. Мы читали эпитафии, знаешь, какие они красивые тут.
Вере было странно, но она уже привыкла к ней: озорной, болтливой, доброй. Странной – нет, удивительной.
— Отчего молодые умирают? Или ОПГ, или война… А дети?..
— Как же много тут детей…
И горько стало обеим.
Дойдя до края кладбища, они увидели женщину, отчаянно пытавшуюся пробраться к кому-то.
— Занесло как… И не пройдёшь, — отчаянно сетовала она, — а вы, девочки, к кому пришли?
В голове Веры пронеслось «к детям», но она испугалась этой мысли, потому что она могла оказаться правдой.
— Да я тут захоронение репрессированных показываю, — ответила Динара.
— Ааа, — протянула собеседница, — а я вот к маме пришла, а дойти не могу. Девочки, я прошу прощения, а вы водку не пьёте? Хоть и нельзя сегодня.
И слезы покатились из её глаз.
— У меня дочь с 87-го года, а мне вот 62. Четверо внуков, а я к маме пришла… А вы, девочки с кого года?
— 92-ой.
— 2002-ой. Вам 62? Вы прекрасно выглядите!
— Говорят, что у кого жизнь тяжёлая, тот не стареет…. Родители только уходят.
Вере стало жаль незнакомку. Начала душить едкая тоска по дому, где мама, по своему дважды сорвавшемуся счастью, по тому, сколько ещё предстоит пережить…
— Можно я вас обниму?
— …Девочки, вот возьмите, пожалуйста, — она подала пачку печенья. — Помяните Антонину, Анну и Юлию.
Отказывать они не стали, но обе решили, что печенье разделят среди детей, нашедших приют здесь.
И они повернули обратно. Динара заметила:
— А ты слышишь: каждый раз, когда мы клали кому-то печенье, то ворона кричала, то собака гавкала, то дерево трещало…
— Если честно, не обратила внимания.
— Наверно, я слишком много придаю значения символам, но после смерти Амины мне кажется, что вокруг меня столько необычных знаков. Наверно, я выгляжу как женщина, обезумевшая от горя, но… мне так легче. Мне легче, что я знаю, что дочке обязательно передадут привет от меня, ей сейчас мягко и тепло, и я слышу подтверждение этому во всём.
— Скажи, тебе стало лучше?
— Да. Когда ты приехала, я будто дышать начала по-другому: мне стало хорошо. Знаешь, будто я была в той клетке, наблюдала из неё за жизнью, которую ведут другие люди, которые рожают живых детей, которые работают на любимой богатой работе, которые могут путешествовать и дышать этой жизнью свободными лёгкими… А я будто те деревья, которые через сетку рвутся к свободе, но не могут, потому что сетка железная, и она разрезает тёплые живые ветки.
— Но дерево ведь не сдаётся, продолжает расти и даже цвести.
— Да. Ты приехала, и я мне стало хорошо, будто груз с плечей упал.
— Открылась дверь клетки.
— Именно.
— …Ты знаешь… Меня не покидает одно чувство. Я со всем смирилась: я приняла даже вторую потерю, простила себя, но не плакать я не могу, и у меня постоянное чувство, что я должна что-то сделать. Оно сидит у меня под коркой, не даёт покоя. И это не банальное «привести себя в порядок, заняться телом, здоровьем». Что-то другое, я пока не знаю что.
— Скоро разрешится. Вот увидишь. Жизнь — удивительно складывается, она возвращает человека на истинный путь…
— Или нет.
— Но это не наш случай. У нас уже всё будет хорошо… Смотри вон, тоже маленький совсем… 81ый-82ой.
Вера взглянула на плиту: на ней была фотография годовалого ребёнка — мальчика — Сереженьки. Круглолицый, как всё дети, светленький, кудрявый, и так же, как у многих на этом кладбище, глаза у мальчика были кем-то стёрты. Веру будто взяли под руки и понесли к этой могиле. Было недалеко, но по рыхлым сугробам перейти было сложно. Вера проваливалась в почерневший снег, ногам было мокро и холодно, но она дошла и бросила горсть печенюшек. И внезапно она поймала себя на мысли, что сидела бы перед этим Сереженькой всю жизнь, обнимала бы эту плиту и стояла на коленях перед ней, будто всё её существование, весь мир её был в этой могиле незнакомого ей ребёнка. Тело её затрясло, дрожащими пальцами она гладила ослепленную фотографию. Уходить Вера не хотела, но удивительно быстро развернулась и ушла, испугавшись этого внезапного яростного и горячего чувства материнства. Но как только она прошла несколько шагов, её пробило горькими слезами, пронзило жестокой тоской. В этой могиле лежал её неродившийся ребёнок — душа Серëжи выбрала её в мамы, она тянула обратно: не остаться рядом, но побыть подольше…
В груди Веры всё сжалось. Её боль давно утихла, оставив незатявшуюся рану, её горе смыло ветром, но… Серёжа лежал здесь, на Архангельском кладбище Казани, звал её к себе, а ей завтра нужно лететь в Петербург и учить чужих детей.
Вера не находила места.
— Слушай… Я, наверно, сошла с ума. Но мне кажется…
— …тебя же было не остановить. Не кори себя и не извиняйся. Если ты так чувствуешь, значит, так оно и есть.
…И вдруг паззл сложился.
— Динара, я перед полётом к вам зачем-то купила погремушку: красивого белого мягкого зайца. Я думала, что для Амины, что она где-то недалеко, но спрашивать у тебя боялась…
— Хочешь Серёже её принести?
— Да
— Давай вернёмся.
Грудь ещё сжималась, а по телу бегало чувство тревоги и беспокойства. Вера шла с погремушкой-зайцем по улице и не могла остановить слезы — не всё слезы она оставила на этом кладбище. Войдя на погост, она почувствовала, что стало легче, не так тяжело в груди, но кто-то всё равно её подгонял, потому и шла Вера чуть впереди, оставляя Динару. Наконец она нашла свои глубокие следы, дошла до Сережи, положила зайца рядом и… перестала плакать. Совсем. В ту же секунду глаза её высохли, а с души упал огромный груз вины. Ей так много хотелось сказать Серёже, но кроме «прости, сынок», она выговорить ничего не смогла.
Перед глазами стоял кудрявый светлый мальчик и улыбался.
Вера умирала дважды: в феврале и в декабре.
Но в эту Родительскую субботу она с отстояла жизнь.
Март, 2024
