Глава 1.
В моей голове живут Иисус и последний император Японии.
Иногда я слышу их голоса. Иисус, в основном, молчит. В последнее время я совсем не чувствовала его. Но он всё же был рядом – я была уверена. Всегда. Даже сейчас…
Император Японии часто давал дельные советы, подбадривал меня. Но иногда мне казалось, что он подбивает меня на какую-то опасную хуйню, как сегодня, когда он предложил мне спиздить тысячу из родительской заначки в их спальне.
Тоша пялит меня на своей скрипучей кровати, зелёный дым обволакивает наши тела; поры расширяются, пот горькими слезами щекочет наши тела.
Иисус говорит, что воровать плохо, тем более у своих родителей. Я с ним согласна.
Император Японии напоминает, что конверт с накоплениями моей семьи лежит под матрацом родительской кровати. Большой конверт. Ай, отец по-любому подворовывает из десятины, которую каждое воскресенье сдают прихожане. Какого хрена я должна чувствовать угрызения совести, воруя ворованные деньги?
Конверт под матрацом их кровати. Интересно, трахаются ли они… Как-то раз ночью я услышаШШШ, АЙ! Тоша кусает меня за шею, и я возвращаюсь к нему.
Мне стоило бы попросить его не делать этого, чтобы он ненароком не оставил на моей шее следов. Но от прикосновения его зубов внутреннюю часть моих ляжек сводит судорогой.
Скользкий язык этого поганца подёргивает мочку моего правого уха. За закрытыми веками темнота сгущается до осязаемых объектов, простираясь вдаль в виде искрящегося коридора.
В конце этого коридора — сами знаете, что. Дойти до него самостоятельно для женщины, конечно, представляется возможным, однако надо мной нависает семьдесят килограмм двадцатилетнего тестостерона, и я в очередной раз рассчитываю на его помощь.
Тоша сжимает мою левую руку и правое бедро. Ускоряет темп. Тоша во мне; Тоша двигается быстро и плавно.
Огни коридора становятся ярче.
Зубы на моей шее заостряются, а язык его ледяной слюной остужает мои раскалённые соски.
Один, два, три, четыре, шесть, восемь, десять, тринадцать, шестнадцать, девятнадцать, двадцать четыре, двадцать девять, тридцать пять, сорок, пятьдесят, шестьдесят…
Внутренние толчки заставляют тектонические плиты в моей голове двигаться, образуя разломы.
Как крепко сжимает он моё бедро и как нежно держит мою руку, ведя по этому коридору.
Иисус, моя мама, отец, Люба, моя маленькая глупая Люба, моя сучка Кося-Катя-Катерина, император Японии, колокола, звенящие в моей голове, шприцы с питательным раствором — всё смешалось в голове у глупой малышки Саши-Серафимы.
Ещё немного.
Вот-вот кончится этот коридор, ставший для меня теперь мучительным. Ну скорее. Скорее, ну же.
Что?
Коридор растворяется. Свет угасает. Закаченные глазные яблоки возвращаются в центр. Раздвоенная картинка объединяется в одну. Мозг настраивает фокус.
Стоящий на коленях Тоша держит свой член в руках, извергая на мой живот горячее семя.
Я приподнимаю голову, ожидая увидеть, как от моего клитора к потолку тянется тонкая струя дыма.
Дыма нет, но запах гари теперь плотно стоит в моих ноздрях.
Тоша вытирает мой живот вчерашней салфеткой. Это отвратительно, меня это бесит. Но я молчу.
Женщина должна молчать, когда ей что-то не нравится. Женщина должна уважать своего мужчину. Ибо сказано в послании Коринфянам, что не муж создан для жены, а жена – для мужа.
Так что женщина изо всех сил сейчас старается сдерживать своё раздражение. Женщина должна благодарить Тошу за то, что он соблаговолил вытереть её живот от своей спермы даже, если для этого была выбрана половая, мать её, тряпка. Потому как это логично — половая тряпка для полового акта.
Потолок кружит перед глазами. Становится ближе. Эти гигантские хрущовские трещины расширяются, готовясь поглотить меня внутрь себя.
Я стану потолком и буду наблюдать, как Тоша трахает других баб на своей скрипучей кровати.
С Тошей мы познакомились совершенно банально, в духе зумеров. Он нашёл меня в инсте и после непродолжительной беседы на самые неинтересные темы, предложил мне накуриться.
А я, будучи, тупой малолеткой, повелась на него и в тот же день после уроков пришла к нему.
Но стоит отметить, что в тот раз я с ним не трахнулась. Потому что отрубилась до вечера. А когда проснулась, схватила рюкзак и упорхнула в окно, раскрыв свои ангельские крылья.
Затем было ещё пару раз, когда у него не получалось. Не знаю, почему; я так и не поняла, отчего он то взбирался на меня, то обессиленно ложился рядом, так и не проникнув внутрь.
Но в итоге с пятой или шестой попытки мы добились успеха. Ну… Тоша добился.
Примерно тогда, около полугода назад, Косе стала открываться столь ненавистная для патриархата истина, о которой она поведала и мне.
Девочки тоже могут кончать.
И вот эти приятные ощущения в животе должны заканчиваться тем же внутренним пожаром, какой испытываешь ты при мастурбации.
Но во время секса я не кончала. Никогда, блин))))
Кося говорила, что это почти всегда – вина неопытного парня. В таком случае, я, походу, была коллекционером неопытных парней Питера……….
Но я всё же хотела дать Тоше ещё пару шансов. Пару… сотен шансов. В итоге – всё равно так и не кончила. Как и теперь.
— Саш.
Я поднимаю голову. Тоша пристально смотрит на меня. У него слегка свёрнутый в сторону нос, тонкие губы и маленький подбородок. Непримечательные каштановые волосы шапочкой лежат на голове. Чёлка прикрывает широкий лоб. Его маленькое субтильное тело с тонкими ручками и торчащими по бокам рёбрами компенсирует рост – около 180 см, на голову выше меня.
Мы с ним почти не гуляем, а потому – я почти забыла, как он одевается. Если судить по домашнему – одевается он, как уебан.
— Ты нормально?
Я смотрю, как Тоша ставит водный аппарат на подоконник справа от кровати.
— Да. Да, я хорошо.
А, ведь, ни черта я не хорошо. Могла бы и попросить его исправить ситуацию; довести, так скажем, дело до конца.
Вряд ли он догадывается, как меня штормит сейчас.
— Курить будешь?
— Да, да.
Прилагаю усилие, чтобы встать. Голова кружится. Боже, я, будто, уже перекурила.
— Только не так много, как вчера.
Тоша смеётся.
Мудак.
Мне вчера было совсем не смешно.
Боже, моя жизнь – и в самом деле просто карточный домик или хрустальный гусак на верхней полке нашей кухни.
Два комплекта одежды, две лучшие подруги, два диалекта, два ИМЕНИ! И ни одного, блять, оргазма в моей ёбаной жизни, ни одного!
Не кончила сегодня и не кончу завтра. Порой кажется, что мне и вовсе не следует факаться.
Да кто такой этот ваш секс?
Это просто отвратительно — то, как я чувствую себя теперь. Сегодня Тоша был хорош, но лучше бы он был плох, как и всегда – тогда я определённо не приблизилась бы к оргазму так близко. Крысы или летучие мыши, которые в предоргазменные моменты начинали ворочаться внутри живота, сегодня просто взбесились! Я был близка, охуенно близка…
Приду домой, подрочу и больше не буду видеться с Тошей, вот так!
Он засыпает анашу в фольгу, поджигает. Зелень заходится огнём добра, наполняя бутылку молочным дымом радости.
Мрр, сегодня опять ушатаюсь, как проклятая; мама по-любому меня спалит.
В этот раз Тоша снова делает мне очень крепкий дым. От небольшой затяжки горло схватывает обручем и я, кашляя, выдыхаю. Тоша говорит, что кашель на выдохе – это прямой путь к тому, что называется «словить бледного».
— Не-не, — сипло говорю я, передавая ему бутылку, — мне всё, не-не, мне это… Блять, да что ж ты делаешь-то, паразит.
— Ну давай вот так ещё, — Тоша выдувает остатки дыма из бутылки в себя и целует меня.
Дым из его лёгких проникает в мои.
— Цыганский поцелуй, — говорит он.
— Ни фига не круто, меня родители убьют, если узнают. Цыгане вообще ничего путного в жизни не придумали…
— А кто твои родители?
В таком состоянии я точно не могла полноценно формировать ложные утверждения, а потому — предпочла проигнорировать этот вопрос.
— Они мониторят твои соцсети? — не унимался он.
— А? Ну… не знаю. Наверное.
— Просто странно.
Я залипаю на сувенире – орле, балансирующем клювом на Эйфелевой башне.
— Как он держится? — спрашиваю я.
— Да хуй знает, — после раздумий отвечает Тоша. — Я говорю… странно всё это. Почему просишь не выкладывать сторис, когда ты попадаешь в камеру? Почему нельзя звонить тебе по вечерам? Зачем переодеваешься, когда уходишь от меня? Ещё в какие-то… шмотки стрёмные.
— Э, полегче. Шмотки нормальные, это мама выбирала.
— Но тебе не нравятся, раз носишь другие.
— Может и не нравятся. Но маму я люблю.
— Она, похоже, сильно контролирует тебя.
— Как и любая мать.
Я пыталась найти мягкий повод завершить этот разговор. А Тоша сел рядом со мной на кровать, поджав под себя ноги и постарался заглянуть в мои глаза, будто ища там ответы на свои вопросы.
— Саш, кроме тебя, я не видел девушек, которые носят с собой дополнительный комплект одежды.
Я тяжело вздыхаю, собираясь с мыслями. Вот же доебался, засранец.
— Тош… ты меня накурил. Я сейчас не в состоянии полноценно вести беседу. Давай в другой раз?
— Хорошо, — Тоша миролюбиво расставляет руки в стороны. — Просто… хочу лучше узнать тебя. Мы уже довольно долго вместе, а я почти ничего о тебе…
— Ты узнаешь. Обещаю тебе. Но точно не после жирного водника.
Глава 2.
Смотрюсь в зеркальце. Отец говорит, что зеркальце мне ни к чему; мол, самолюбование — грех, раздувающий наше эго.
Забавно, как в псевдо-прогрессивных верующих сплетаются современные психиатрические термины и варварские обычаи.
Оральный секс разрушает твои понятия о половой морали и искажает представления о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, а ещё неплохо было бы закидать тебя камнями за такую хуйню. Чёртов УК, с ним нам ещё предстоит разобраться.
В этот раз зеркальце нужно мне не для того, чтобы проверить макияж — я смыла его сорок минут назад.
Нет, я проверяю глазки. Белые, как моя душа — слава Богу! Спасибо, Нафтизин, за глазки милого типа и белого цвета.
Вещи снова пришлось оставить у Тоши, а это означало, что будильник снова прозвенит в семь, чтобы я успела всё дерьмо с утра.
Каждый раз по приходу домой мама кормит меня вкусной едой и расспрашивает о делах в школе. Стандартная процедура допроса — от лжи у меня уже давно не подскакивает пульс.
Пюрешка с куриными котлетками, ммм, невероятное блюдо после тошиного водника.
Да ты поторопись, у нас сейчас обед!
— Это очень вкусно, мам, очень.
— Классная звонила.
Замираю. Поднимаю глаза.
Стараюсь выглядеть спокойной и у меня, вроде, получается.
Всегда получается; я едва ли не уверена в том, что за почти четыре года двойной жизни изучила и замазала все свои поведенческие трещины.
— Сейчас тысячу тебе дам, завтра её передашь — за двери.
Конечно.
Иначе и быть не могло. В школе я тихая мышка, даже юбку подбирала не короче, чем у Коси – система прецедентов, так сказать: можно ей – можно и мне.
Исходя из моего скверного языка и резкого повествования, кто-то мог подумать, будто я бунтарь от Бога.
Но я убеждена, что твёрдо ощущаю под ногами эту тонкую нить, по которой могу ходить без последствий для своего образа жизни.
Правила лицемерного клуба:
1) Учи уроки заранее и усердно.
2) Не пререкайся с учителями и умей вовремя заткнуть хлебало со старшими.
3) вообще, в целом, думай, прежде чем что-то говорить в присутствии старших.
4) Одежда не более откровенная, чем у большинства девчонок.
5) Звони маме заранее, отпрашивайся заранее, будь нежна с этой женщиной и всегда бери трубку даже, если в этот момент душишь человека.
6) Ешь в столовой даже, если еда — дерьмо, потому что после школы домой ты, скорее всего, не пойдёшь, а почти у всех мальчиков, с которыми ты трахалась, в холодильнике были только мутировавшие продукты.
7) Не воруй деньги у родителей. Никогда.
Как раз вспоминаю наш утренний разговор с Косей и седьмое правило.
Блин, а может, мне просто забрать этот косарь, который мама даст на двери?
АГА, ДЕВЧОНКА, С УМА СОШЛА? — говорит император Японии. — УЧИЛКА ПОЗВОНИТ В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ, КОГДА ТЫ ПРОКАТИШЬ ЕЁ С БАБКАМИ. НЕТ, ЭТО НЕ ВАРИАНТ. НУЖНО ДОЖДАТЬСЯ, ПОКА ОНА УЙДЁТ. САМУРАЙ ДОЛЖЕН УМЕТЬ ЖДАТЬ. САМУРАЙ ПОДОБЕН ПУМЕ, КОТОРАЯ ЧАСАМИ ВЫЖИДАЕТ ДОБЫЧУ, ЧТОБЫ В ОДИН МОМЕНТ КИНУТЬСЯ НА НЕЁ.
Эй, я на маму кидаться не собираюсь, если что!
— Ольга Васильевна хорошо о тебе отзывается, — говорит мама, пока я думаю о том, как и когда смогу проникнуть в родительскую спальню. — Говорит, учится девочка хорошо, с цифрами легко разбирается. Иногда невнимательная, правда, но это у многих деток такое.
Мама гладит меня по причёсанным волосам, пока я доедаю порцию.
Хочу дрочить.
Это желание, казалось, не испарится до тех пор, пока не завершить начатое.
Нужно подрочить и кончить.
Перебираю в голове образы.
Или порно? Порно нужно смотреть в наушниках, а потому — сегодня не вариант.
Нужно ограничиться воображением.
Кого же я буду представлять сегодня? И как?
Глава 3
В моей комнате зелёные обои. Мама считает, что зелёный цвет успокаивает.
Один мальчик, который носил прямоугольные очки и не умел целоваться как-то раз объяснил мне, что зелёный цвет напоминает нам о джунглях, из которых мы вышли миллионы лет назад. Поэтому нам всем нравится зелёный.
Мама я эту теорию не рассказывала.
В моей комнате стоит большой ученический стол, в котором лежат тетради ещё с начальной школы. Мама говорит, что выбрасывать тетради нельзя, так как мне в любой момент могут понадобиться знания из этих тетрадей. И что я тогда буду делать? Где буду искать эти знания?
Рядом со столом стоит крутящиеся офисное кресло. Когда я была младше, чем сейчас, держась за стол я раскручивалась на этом кресле так сильно, как только могла. Крутилась в этом офисном кресле и звонко смеялась. Потом развеселить меня стало сложнее. Намного сложнее.
В моей комнате всегда порядок, потому что я хорошая девочка. Беру Библию, ложусь на свою одноместную кроватку и укрываюсь пледиком с тиграми.
Чувствую себя такой порядочной девочкой. Но всё же не настолько, чтобы меня возбуждали библейские персонажи, а потому — кладу раскрытую Библию справа от себя корешком вверх и закрываю глаза.
Листаю образы в голове. Присматриваюсь к лицам.
Tape — некрасивый. Kisaru — слишком злой. Бульвар Депо — слишком маленький, даже представить не могу, как он пялит меня.
Мияги меня, конечно, заводит, но сегодня не то настроение. Нет, нужно что-то… чтобы держало меня в руках и при этом не вызывало беспокойства.
Вспоминаю про концерт. 104? Толстый, не люблю таких мальчиков. Что-то близкое? Узкий разрез глаз для узкой девочки?
Truwer, вроде, подходит по размеру. Ну, во всяком случае, по моим представления о нём. А, и чего это я парюсь насчёт размера, я могу вообразить что-угодно.
Я вижу его в дверном проёме гримёрки, в которой спряталась после концерта.
Уставший потный он распахивает дверь и видит меня в этом моём оранжевом платье с кружевами на подолах.
— Ты чё тут делаешь?! — злобно спрашивает он; о-о-о, он недоволен, что я пробралась сюда.
Моя рука идёт вниз по животу, уводя за собой кровь из мозга. Оттягиваю резинку домашних шорт (они чуть выше колен), запускаю руку, касаюсь кончиками пальцев своих чёрных трусиков-боксеров.
Трусы эти мне не нравятся. Но когда я попыталась носить что-то более откровенное — мама провела со мной незабываемо кринджовую беседу о гигиене женского белья.
Снова мама в моей голове… Уходи, мама, УХОДИ, БЛИН!
Я хочу снять и то и другое, и третье, быть расслабленной и полностью обнажённой, в чём мать родила (ДА ХВАТИТ УЖЕ О МАТЕРИ). Но вместо этого каждые десять секунд приоткрываю один глаз и поглядываю на дверь.
Иногда это просто вымораживает меня.
Ну мне, блять, в школьном сортире дрочить? Так там тоже особо не расслабишься! Я ХОЧУ ДРОЧИТЬ и даже император Японии подгоняет меня, напоминая о домашнем задании.
Но я совершенно точно не смогу собрать мысли в кучу без оргазма. Кажется, у меня температура. Это всё из-за того, что мой ёбаный мальчик не способен норМАЛЬНО ТРАХНУТЬ МЕНЯ, тише, с таким настроем у тебя точно ничего не выйдет.
Шаги за дверью.
Эти шаги целенаправленно шли ко мне. Да, кто бы сомневался, что маме в очередной раз потребовалось что-то, блять, спросить у меня такое важное, чего она не могла вспомнить десять минут назад.
Отец всегда открывал дверь быстро и беспардонно; так, что чем бы ты в тот момент не занималась, ты будешь испытывать смущение как минимум от резкого звука.
Мать же, наоборот, предпочитала, открывая дверь, хоть на секунду оставаться при этом незамеченной.
Полагаю, каждый раз она ожидала увидеть меня за тем, что ещё не смогла обо мне узнать. Она же перфекционистка: порядок в доме, на кухне, рабочем месте, в голове дочери.
— Дочка, если буду нужна: я считаю товар.
Моя мать работала в магазинчике на входе в храм. Свечи, подсвечники, кокаин, индульгенции, иконы, православные брошюры и всё такое.
Я ошарашенно смотрю на неё после услышанного.
— Если папа придёт раньше — наложишь ему покушать, хорошо?
Выбор без выбора.
— Да, хорошо.
Когда дверь возвращается в своё НОРМАЛЬНОЕ положение, я падаю головой на подушку и продолжаю без восстановительных прелюдий: с того момента, как Truwer сунул руку мне под подол моего оранжевого платья и стал массировать поверхность моих трусиков. Небольшой поцелуй для хорошей девочки. Вот так, и в шею ещё. Дай-ка свою.
О, он так недоволен, что я пришла. Припёрлась тут, когда не ждали, чокнутая фанатка.
Ну ничего, малыш. Можешь трахнуть меня так, как тебе хочется, я не буду возражать. Да, мой хороший! Ты так устал. Был тяжёлый концерт.
Truwer задирает моё платье и снимает трусики, да, какого хрена, давай сделаем это сейчас же!
Я впечатываю подушечки пальцев в свои половые губы и круговыми движениями завожу себя, как пропеллер самолёта.
Глаза закатываются на сторону черепа. Темнота обнимает мои напряжённые плечи и прижимает их к кровати. Холод в ногах мне не нравится, но я не стану ничего менять.
Truwer снимает свои спортивки. Да. Жёлтые спортивки. Они слетают с его ног, обнажая другой оттенок жёлтого.
На нём нет трусов, он такой. Он заводится быстро, как гоночный болид; вставляет резко, как анаша и трахает шустро, как кролик.
Хочу быстро. Да!
Два моих пальца соревнуются в праве главенствовать внутри меня. Но они не знают, что большой палец, мягко вдавливающий мой клитор, главнее их обоих.
Мурашки бегут по моим бёдрам, я развожу согнутые в колени ноги. Мои пальцы сливаются с промежностью.
Truwer становится частью меня. Целует меня, я кусаю его нижнюю губу, а он ускоряет темп.
Но я не волнуюсь, потому что этот мальчик точно не кончит раньше меня.
Два пальца входят; большой — делает первый полукруг вокруг клитора; выходят — второй полукруг. Цикличность, отлаженная часами практики.
Он трогает мою грудь. Приподнимает футболку и сжимает левую так, что я вздрагиваю, ещё крепче зажмуривая глаза и ещё глубже утопая в своей фантазии.
Влага стекает по моей попке. Чувствую неприятный холодок; целую моего мальчика, чтобы отвлечься.
Кровь сгущается меж ног. Она горит, пожирая мои мышцы и разъедая мою белую кожу изнутри.
Я закусываю губу, чтобы не закричать.
Не хочу думать о том, что могу прокусить её, и у мамы будут вопросы; не хочу думать, это неважно, важен лишь Truwer.
И безымянный палец просится теперь к тем двум. Его визит заставляет мои ноги дёргаться в судорогах.
Холод моих ног становится невыносимым. Я часто дышу носом, чтобы сдержать крик; я не могу кричать.
Truwer приподнимает меня за затылок над подушкой. Я тянусь к нему, чтобы поцеловать.
Но выстрел конфети в лицо отбрасывает меня обратно в мягкую могилу женщины, которая, наконец, кончила.
Мне нужен был этот концерт – пришла я к окончательному решению. Я верила в знаки, но не умела опознать их обратного адреса.
Мама ушла. Отца тоже нет. Редко такое случается; порой мне кажется, что они всё ещё и уже тщетно пытаются держать меня под колпаком.
Украдёшь деньги, попадёшься, лишишься всего, чего с таким усердием добивалась – говорил Иисус. Он всегда во всём сомневался, мой любимый Иисус.
Я выхожу из комнаты и скрипучий пол коридора возвращает меня обратно. Затем мысль о том, что НИЧЕГО НЕ БУДЕТ огибает мой мозг и скрипучий пол перестаёт так пугать.
Дверь в спальню была открыта – запомнила это?
Решаю протиснуться в этот узкий проём, будто надеясь на то, что это не будет считаться преступлением. А хотя, какого чёрта? Я знаю, что старики бывают в моей комнате! Смогу списать на наследственность.
Чёрт побери, что же я такое делаю! Обворовываю своих родителей. Их единственная дочь. Да и будь родители чужие – как может дочь отца Михаила совершать столь тяжкий грех, как воровство?
Отвратительная ты девочка, Саша-Серафима, отвратительная, — говорю я себе, приподнимая матрац и ища рукой деньги. – Это просто ужас.
Деньги родители хранили в полиэтиленовом файле и было их там прилично. Пересчитывать я не решилась, но в свою защиту скажу, что взяла я ровно столько, сколько мне требовалось – тысячу рублей одной голубой купюрой.
Когда я прячу деньги обратно под матрац, мобильник начинает трезвонить из моей комнаты, и от резкого звука я роняю матрац. На мгновение накрывает паника, но я быстро беру себя в руки; поправляю матрац, смотрю на него под разными углами и прихожу к выводу, что сработала чисто.
Звонит мама. Ну что ещё?
— Серафима, приди, лампадки наполни.
Блять, ебучие лампадки. Мама постоянно гоняла меня заливать масло в лампадки по всему храму, хотя по штату им в храм положены служки.
— Да, хорошо. Сейчас буду.
Да ладно, я почти не злюсь. Тем более – дело-то было сделано: и первое, и второе – оба дела)))
Глава 4.
С раннего утра в моей голове играла громкая музыка, басы сжимали мой мозг до размеров грецкого ореха, а дрожь предвкушения по всему телу заставляла меня двигаться быстро и уверенно — так, будто я и в самом деле горела желанием делать то, что делала сейчас.
Мы с Любой стояли с засучёнными рукавами перед ведром, из которого белым полотном на нас смотрела мыльная пена.
Храм будет чистым, как моя вагина четыре года назад. Просто нужно закончить это дерьмо, просто нужно сделать то, что нужно и съебать отсюда.
К Любе. Ну, то есть, к Косе.
Короче.
Нужно помыть полы моего любимого храма и съебать на концерт — деньги найдены, билеты куплены, вагина помыта.
А, точно. Я же обещала Любе провести с ней время. Быстро закончу с ней, погуляю пару часов и съебу, а мама будет уверена, что я весь вечер зависаю у неё.
Вова был племянником отца Сергия, протодиакона (а, ну, типа, правая рука моего папули). Он как-то странно на меня смотрел ещё с того момента, как я стала ощущать этот зуд между ног, лет с двенадцати.
Думаю, он тоже ощущал этот зуд, только у себя в той же области тела. Но я бы никогда не приблизилась к его промежности даже за тысячу миллионов долларов.
Что-то подсказывало мне, что, если мальчик не знает о средствах по уходу за кожей лица, вряд ли он осведомлён о наличии клитора и том, какие финты можно с ним вытворять.
Но он так смотрел, так смотрел, девачки, это просто песня. Каждый раз открывал передо мной дверь, старался коснуться своим плечом моего плеча, своим коленом моего колена. Бля, не удивлюсь, если увижу его этим летом в лагере.
Такой хороший мальчик, мой одногодка, но совершенно, абсолютно и бесповоротно несексуальный.
Дима был поинтереснее. Не то, чтобы мне нравились только плохие мальчики, я не такая клешированная бабёнка (хотя, кто-то из вас наверняка норовит записать меня в список паршивых овец).
Нет, Димасику я бы тоже не дала, у него были ужасные усики; однако, если бы не они – кто знает…
Не буду говорить ему о том, как отталкивают эти усики, хотя стоило бы облегчить его дальнейшую сексуальную жизнь и поднять самооценку. Не буду ему говорить, а не то подумает, что у него есть со мной какие-то шансы.
Эти двое выносят столы, на которых в больших плетёных корзинах будет лежать угощение для нищих в честь празднования Пасхи: у нас было две корзинки яиц, семь куличей с разноцветной стружкой, бутылка, наполовину заполненная водочкой…
Помимо них двоих по храму шныряют ещё с десяток детей. В основном младше нас. Они выполняют мелкую работу по типу наполнения лампадок маслом и вытирания пыли со всех горизонтальных поверхностей, за исключением алтаря.
Мы с Любой со швабрами на перевес ходим по огромному (гигантскому, блять!) залу Храма Вознесения Христова, покрывая божественный пол мистером Пропером из Пятёрочки.
Мелкие уёбки (прости, Господи), носятся по уже помытому, чем приближают мою психику к обрыву. Мне *вот столечко* остаётся до того, как я взметну эту швабру вверх и ебану одну из этих личинок черенком по их православной башке.
Перемотаем немного вперёд; я заебалась, как сука, но пол чист, и у меня даже остались силы для тёмной стороны.
А мальчики, не унывая, продолжают таскать и расставлять столы. Подхожу к Димасику, пока тот не успел схватиться за новый стол.
— Йоу, брат, — тихо окликаю я, стоя у него за спиной.
Тот оборачивается.
— Есть это самое?
Димасик заигрывающие почёсывает кончик носа.
Да, этот сукин сын также не против залезть под мою длинную юбку, тем более, что он, пожалуй, догадывается о моей гнилой натуре.
Если этот перец когда-нибудь попробует поцеловать меня — забудет про свои яйца насовсем.
Но парень он неплохой, да; вот если бы не эти усики…
Снова ловлю на себе этот тупой озабоченный взгляд маменькиного сынка. Володя, ну ты-то куда, малыш?
Ой, ну я, конечно, в глубине души стерва, но никогда себе жестокого отношения не позволяла, тем более к Вовочке, к этому ангельскому созданию.
К повествованию они не будут иметь никакого отношения; это просто небольшое пояснение к тому, что в храме той субботой мучились не только наши с Любой души.
В тишине за углом мы постояли немного с Димасиком и сделали по несколько тяг из его электронки. Затем закончили убираться и разошлись, больше не вспоминая друг о друге до следующей уборки.
Так. Глянем-ка на список дел.
- Проснуться хорошей девочкой и поблагодарить Иисуса и святую Матрону за новый день.
- Поцеловать маму и поздороваться с папой.
- Помочь с уборкой в храме.
- Скучно провести с Любой время.
- Нажраться в ебанину и плясать до утра.
Пункт четвёртый требовал от меня лишь делать вид, что мне интересно слушать истории Любы о своих братьях.
— Папа с мамой долго ругались вчера. Мама-то нормально отреагировала, а папа так разозлился, что чуть маму не ударил.
— Во дела.
— Ну оно и понятно. Ты бы вот как отреагировала, если бы твой сын в блуде с женщиной жил? Стыд какой.
— Да, малышка. Это пи… пец.
— Ну, мама надеется, что Миша за ум возьмётся. Она ему предлагает на своей девушке жениться, без излишеств, понимаешь? Просто обвенчаться и расписаться. А он ни в какую.
— А ему… сколько лет, кстати? Мише.
— Двадцать шесть.
— Взрослый уже.
— Взрослый, а ума никакого – так мама говорит.
Господи, как же хотелось курить. Как же хотелось выпить. Пустить дорожку. Потанцевать.
— Ну что сложного, — продолжала Люба. — Ну любишь ты девушку – обвенчайся с ней и живи ради бога.
— А если разонравится?
— Как это? Тогда и не любил.
— Ну, а если кажется, что любил, а потом оказалось, что не любил. Или сначала любил, а потом перестал.
Люба помотала головой и её кудри до плеч на мгновение скользнули по моему лицу.
— Нет, так не бывает. Ты же знаешь, Фима, что любовь на небе решается. Там всё решают, кто кого любить будет, а кто – ненавидеть. А на небе решение принимают раз и навсегда.
Как же охота трахнуться. Может просто к Тоше сегодня пойти? Ну нет, Косю я кинуть не могла. Она моя лучшая подруга. Ну… одна из моих лучших подруг.
— Что же будет теперь, Фима, — запричитала Люба.
— А?
— Что же будет. Неужели Миша так за голову и не возьмётся. Его же так от церкви отлучат, а для папы – это горе большое будет. Ему и так сейчас несладко, а тут ещё и такое…
— Сочувствую тебе, малышка, — я приобняла её за талию и притянула к себе. — Не загоняйся. Всё будет хорошо.
Интересно, есть ли у меня хоть как-то шанс трахнуться с Трувером? Или хоть с кем-то из их компашки?
— У нас – ты знаешь, Фима – икона Троицы, помнишь, которая на кухне у нас висит?
Ведь если я и в самом деле проберусь к одному из них в гримёрку – не станут же они выгонять меня. По-любому, ведь, трахнут.
— Фима.
А я с обоими могу. И с тремя. С такими-то парнями и гэнгбэнг замутить можно. Да я потом внукам о таком рассказывать буду.
— Фима!
— А?!
— Ты о чём задумалась?
— Да так. Откровение пришло. Ну и чего там с этой иконой?
— У них лица прям жёлтые стали недавно. Мама как увидела – так давай креститься. Сейчас фотку покажу, — Люба долистала до нужной фотографии на смартфоне и сунула мне его под нос. — Вот, смотри. Неужто знак какой? И с братом как-то связано. Она… мироточит, видать.
— Да не может она мироточить, Люб. Это пластиковая копия.
Люба грустно вздохнула, забирая у меня телефон.
— Вот и папа так сказал. А мама верит, что это знак. И я верю. Надо Мише причаститься. Эх, от братьев в последнее время одни плохие новости. Кирилл вон отчисляться думает из семинарии.
— Да, с братьями – дело такое… — сегодня выпрошу у Коси огромный азотовый шарик в клубе; и буду вдыхать его под трек «Цепи». — Ну… мне такого не понять, конечно.
— А почему у тебя… Фима…
— Что?
— У тебя ни братьев, ни сестёр нет.
— Ну… да.
— А отчего так, Фима?
Действительно.
Вон – православные все плодятся, как кролики. И это родители Любы ещё притормозили ближе к сорока годам. Четверых настрогали и расслабились. Конечно, сейчас время такое, что даже православные предохраняются и всё такое; но два в православной семье – это, по-моему, минимум.
Я, вдруг, стала прикидывать и пришла к первоначальному выводу, что в нашем храме только моя семья имеет лишь одного ребёнка.
— А ты знаешь, Люба… я как-то не особо о таком и задумывалась. А теперь задумалась. Не знаю, — я перевела взгляд с пустоты на неё. — Не знаю, почему. Мы с мамой такого никогда не обсуждали.
— Ну, значит, воля божья на то.
— И то верно, Люба. И то верно, сестра.
Еще почитать:
Вечер там, где нас нет
Загадка Анжелики или непрочитанная книга. Часть 1.
Менталист 2
Шапка
«
»
