Всем, кто оказался по ту сторону счастья…
Лето начиналось осторожно. После пышной весны июнь дышал туманами и дождями. Но по вечерам светило мокрое солнце, оставляя оранжевые слезы на окнах, и по улице расцветал пряный аромат душистой сирени, а махровые шиповник и пушистая чайная роза только-только набирали цвет. Лето было обычное для этих полусеверных мест. Похожее на моё далёкое родное.
Я заснула в тот очередной тяжелый вечер, не готовясь ко сну, а просто потому, что надо было спать. Меня разбудил телефонный звонок (не рыдания сквозь сон, не боль, не кошмары).
— Вера! Привет!
Голос в трубке был знакомый, но далекий.
— Добрый вечер! С кем говорю?
— Вера, ну как так-то!? Это Лера Павлова из универа!
Действительно, голос был Лерин. Я не обрадовалась, но стало любопытно.
— Здравствуй, Лера, — повторила я.
— Вера, а мы с Ксюшей к тебе приедем в Питер в августе! — восторженный голос Леры указывал на её игристое настроение.
— Молодцы.
— Мы же встретимся? Вот думаем, где остановиться, а потом вспомнили, что есть ты в Питере… Я что-то радости не слышу.
О… Бояться честных слов я не стала.
— Лер, а зачем? Вы моей жизнью не особо интересовались в течение этих пяти лет, впрочем, как и я вашими. Так зачем лицемерить и врать, что я вам рада?
— … Я в шоке. Как ты так можешь? Вспомни, сколько мы прошли в универе…
— Лер, я в общем-то всё сказала. Желаю вам хорошо съездить в Питер, но без меня.
Я закончила разговор, и накатила очередная волна злости и слёз. Я рыдала взахлёб, а в голове был один-единственный вопрос «Сколько прошли?» Сколько я прошла, чтобы жить в этом городе, чтобы отстоять своё право на счастье, на любовь и на этот Питер, в который так легко кто-то может «приехать в августе», кто-то, кого не было в этом городе со мной, кто не видел моих слез, позора и болезни.
.. А я стояла на коленях перед этим городом. На каждой его площади, на каждой улице и проспекте. Я не боялась приезжим страхом потеряться в лабиринте злости и красоты большого города. Я любила его, свой город, восхищением мрамора и гранита. Я дрожала его ветром и водой. Забывалась в слезах на серо-зенитных набережных. Замирала восторгом перед этими фасадами и столпами. Зарывалась в пыль мостовых и мечтала в первом снеге, вдыхая иней парковых ворот. И проводила рукой по перилам, чтобы ощутив неровный идеал металла, повторить: «Я здесь»…
… А я здесь любила. В комнате два на три. В коммуналке, пропахшей клопами и тараканами. С бесконечным чаем и котами. Я любила в этих августовских фонарях и ноябрьских простудах, февральской стуже и мартовском начале жизни. Я любила. Я любила со всей страхом и страстью каждый прожитый здесь день .
Я любила. Я никогда не говорила, что вернусь обратно.
… Этот ребенок тоже был по любви.
После всего, что я стало моим — унижение, нищета, работа (нет, не «работа», а чёртов труд в три смены, чтобы любить этот город, закатав рукава), поиски плеча — это счастье пришло нежданно. Никогда не думала, что любовь может вылиться в счастье размером с фасолину.
И остаться этой фасолиной навсегда.
Мы не знаем, что произошло. Всё было хорошо, а потом я оказалась на казеной койке.
Мою фасолину не спасли. У моей фасолины остановилось сердце. И вот тут я ощутила настоящую пощёчину от любви. То, что было до этого не сравнимо с этим. С непониманием. С выходом из наркоза, когда выливается боль и любовь через бессознательное «за что? «, через попытки найти живот и бесконечное » Нету, «нету»…
И всё понимают, что происходит, всё видят — ты сходишь с ума от любви. Вся любовь на показ. Мою любовь вскрыли, а потом вытащили. Полусмерть — тоже напоказ.
… А я тогда умерла. Перед выпиской не находила себе места. Шконку прибрала, сумку собрала. Помню, как подошла к окну, выходящему на парк. Был февраль. И меня осветило солнце, розово-желтое солнце. А потом я увидела белку, суетливую, юркую. Она хозяйничала сначала на снегу, разгребая запасы, потом что-то утащила наверх. Снова вернулась, рылась в снегу и ускакала, наверно, довольная. А ещё на карниз садились синицы. Всегда пугали эти птицы. С виду маленькие, безобидные, пока не посмотрят тебе в глаза…. Но в этот раз их было три, и они болтали по-синичьи, сплетничали о чем-то своём птичьем, наверно, обсуждали эту тупую белку, которая рылась в грязном снегу, ища себе завтрак. Конечно, их, птиц, весь город кормит семечками. Моя соседка по коммуналке, Нина, килограммами покупала им семечки, протяжно повторяя простое «Братья наши меньшие, помогать надо». Но помогала Нина только синичкам и иногда воробьям, голубей Нина прогоняла, грозно показывая кулаки.
…И за больничным окном летали вороны. И в февральский полдень дрожали дубовые сухие листья. И люди гуляли по парку. С детьми и собаками…
И в моей воспаленной бессоницей и слезами голове вдруг просветлело: ведь этот мир жил. И не умирал. Жили белки, птицы, люди. Значит, и я живу. Я же вижу всё, что происходит за окном и вокруг, я чувствую запах больничного супа, я в Питере. И если я сейчас живу, уставшая, вымотанная, больная, ослабевшая, значит, я буду жить и тогда, когда решусь пережить это.
Я переживу…
Ведь я живу.
И я люблю.
Тогда в больнице я не знала, что худшее ещё впереди, что придётся жить с этим предательством любви. И жить одной, несмотря на огромное проходящих мимо, несмотря на работу и бесконечные чаты для мам, кого растоптала любовь. Быть одной, справляться с этой болью одной, вспоминая больничные часы, врачей, кому ты в общем-то не нужна, они сделали свою работу (иначе бы…), чьи попытки утешить («Матка хорошая, через три месяца забеременеем и родим») воспринимаются как усмешка, бесконечных бестактных бестолковых практикантов («Я хочу посмотреть на выскабливание!») и желание поскорее обнять Его.
… Он пришёл с работы. Я слышала, как Он открыл дверь, как снял обувь, как повесил рюкзак. Как подошёл ко мне, провёл по волосам рукой и поцеловал в макушку. Я вылезла из-под покрывала, и Он увидел мои красные мокрые глаза, опухшие и стеклянные. Он всё понял… Не обнял, но сел рядом. Я всё рассказала. Прокричала, заливаясь истерикой.
…После больницы Он был постоянно со мной… Я не представляю, что Он пережил здесь, в квартире, совершенно один. Сколько сайтов он перечитал и сколько видео пересмотрел, стараясь понять, что вообще происходит, ведь Ему тоже ничего не объяснили… Он из тех, кто не показывает чувств, которые могли бы выдать его слабость, но я уверена, он сходил с ума, ведь любовь Его тоже обманула.
Тех пор Он переживает за меня: за мои ночные истерики, за мои сны, за то, как я вернусь к себе. Он ничего не может сделать; наверно, Ему действительно сложно меня обнять, сложно что-то сказать, сложно поддержать… Эта та слабость молчаливого непонимания, которую проявляет мужчина. Он любит, я знаю. Но любить нас двоих Ему было легче.
Вечер запутался на тягучей ветке и уснул за занавесом листьев берёзы, включил фонарь-ночник и засопел стрекотанием неизвестных кузнечиков… В нашем однокомнатном мире стало чуть свежее, потому что через открытое окно сочилась ночь, аккуратная в своей прохладе и росе.
«Знаешь, я тебе обещаю: я справлюсь со всем: с головой, с телом, с килограммами. Я смогу стать той, которая была. Я перестану психовать из-за того, что ты посчитал, я приготовила курицу не так, как любишь ты, или заявил, что эта сметана слишком дорогая. Пойми, пожалуйста, я вернусь, но сейчас мне плохо. Прошло четыре месяца, и я не знаю, сколько это продлится. Я не знаю, сколько времени буду чувствовать себя виноватой, и видеть свет в выходе из окна. Я не знаю, почему это произошло, и мне в пять раз было бы легче, если бы кто-то хоть что-то объяснил. Я разбита, я пуста, я раздавлена. Мне больно и страшно. Мой гнев и слёзы — это возможность уйти моему горю. Ты не знаешь, как я кричала, ты не видел, как выходит моя боль, как она покидает моё тело, оставляя метастазы, чтобы через два-три дня они, подобно нитям, скрутились в новый клубок.
Родной мой, я люблю тебя. Но дай мне это прожить. Тем более, что я прохожу через это сама, одна, несмотря на то, что ты со мной.»
Если бы я была такой конструктивной, как бы мне хотелось сказать Ему эти слова, но получалось всегда: «Я в следующий раз эту курицу в на голову через задницу надену, если ты скажешь ещё одно слово. Какого чёрта, блин! Ешь. Другой сметаны нет.» И всегда убегала давить слезы, закипая от возмущения и обиды. Он приходил.
— Вот чай.
— …Спасибо.
— Ты не простыла?
— Нет.
— А почему чихаешь?
— Это ты какую-то дрянь с работы принес, она заставляет меня чихать. Вот странно, да? На работу ходишь ты, а дома чихаю я за тебя. Это всё для того, чтобы ты зарабатывал много денег.
И он улыбался.
И я снова признавалась себе в том, что я его люблю.
Наша виноватая любовь улеглась на карнизе, выключив свет. Проснулась страсть. А потом нежность.
— Слушай, а давай котёнка заведём?
— Давай.
— А давай двух!?
— Почему двух?
— В два раза больше любви.
2023, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август
