… и всё. Мефодиевич чувствовал десятки упершихся в него из-за укрытий глаз. Чувствовал равномерную вибрацию лёта. Чувствовал дыхание всходившего солнца и уходящего тумана. Чувствовал проплывающую в речушке рыбу. У него были сотни чувствований, не было только одного, не было чувства, что он летит.

Как заклинание он начал повторять: «Лети, лети, лети …». И когда отчаяние готово было сбросить Мефодиевича на землю, он вдруг почувствовал лёгкое натяжение строп на плечах. Закрыв глаза, чтобы ни спугнуть начавшую брезжить удачу, он толи про себя, толи уже в слух продолжал: «Лети, лети …».

Бечёвки впивались в плечи всё сильнее и сильнее, натягивались как струны, начинали петь и …

… дзинь, одна бечёвка лопнула. Опять, дзинь, лопнула вторая, дзинь, дзинь, Мефодиевич даже не успел испугаться …

Перед ошалевшими взглядами селян предстала странная картина. Сначала Мефодиевич поднялся над сиденьем сантиметров на пять десять, верёвки, которыми он привязал себя к креслу, натянулись. Затем, повиснув на этих постромках странный аппарат, поднялся над землёй метра на два – три. Но так продолжалось недолго, стропы стали лопаться одна за другой и Мефодиевич стрелой взвился в небо, аппарат же грохнулся на высокую траву полигона.

А Мефодиевич летал, и как летал! И, в сущности, ему было всё равно, почему он летал. Ведь он летал.