Казаки и Мастеровой
Мастеровой всегда уважал казачество. Он никогда не делил их на степных и городских, для него человек, надевший казачью форму, или ведущий казачий образ жизни на станичных хуторах, был везде одинаков. К тому же и при царях казаки несли службу и в городах и на всех окраинах Большой Империи. И как ни крути, а воины и хлеборобы казачьих хуторов и станиц из поколения в поколение постоянно попадали и на рубежи Родины, и на вечно-горячий Кавказ. С некоторыми из них мастеровой тянул службу на Южном Кавказе в «веселые» времена, многие прошли Северный Кавказ в немирное время, которые и в офицеры вышли, но постранствовав, все же вернулись на свои хутора и станицы. Видать сильна оказалась казачья степная жилка, коли родовая хата, конечно, многократно перестроенная, а всеж манила обратно, к дедовским папахам и бабуниным сундукам.
Мастеровой, состоявший в родстве с казаками Тихого Дона посредством жены, приглашался, как есть супруг потомственной казачки, на хуторские свадьбы, которые, несмотря на многолетнее влияние перемен, коренным образом не изменились. Все-также выходили в пляс на круг статные и фигурные казачки, даже под современные шлягеры, которые они умудрялись вытанцовывать по-станичному, заводя хуторских неподетски. Все-также казаки, набрав кураж, заводили песню, вытягивая душу из фермерских и механизаторских обличий. Широта казачьей души выплескивалась наружу, и казалось, что войны и революции хоть и чиркали по ней, а всеж рубцы потихоньку затягивались и опять взгляд теплел при виде кружащихся тут же маленьких казачек и казачат, подражающих своим мамкам и тятькам. А когда свадьба вываливалась на улицу, начиналось народное гуляние, угощали всех встречных до огненного салюта.
Казаки сначала принимали мастерового настороженно, для них он был не просто городской, а еще, проще говоря, из другого замеса. Однако мастеровой, как и положено человеку его звания, был с техникой на «ты», иногда показывал, как разбудить стартер осторожным постукиванием ключом по катушке, и при завязшем узле на «японке» не ломить в сервис по такой малости, а вывесить его по советской привычке на резиновых ремнях по подклиненной доске, опирающейся на стальные детали корпуса, и все тем же осторожным постукиванием дать ему освобождение. Казаки-офицеры, держащиеся по врожденному обычаю особняком, поначалу тоже не воспринимали его всерьез, как какого-нибудь иногороднего, однако узнав, что мастеровой в прошлом носил офицерские погоны и был с их станичниками в «деле» на Южном Кавказе, резко меняли к нему отношение в силу войскового товарищества, ибо как гласит пословица: «Казачьи гены и танком не передавишь».
Казачата на хуторе были не балованные, все здоровались, как со знакомыми, конечно, шалили, не без этого, но суровое степное воспитание, при отсутствии лишнего времени по причине ведения хозяйства, дающего гарантированный доход по естественным образом выстроенной цепочке, которую не смогла оборвать ни Великая Война, ни перестройка во главе с меченым прохиндеем, накладывало отпечаток на поведение и сдержанность эмоций. Мастеровой все подмечал и диву давался, как все же работа на земле освобождает от иллюзий даже молодое поколение. К тому же не стоило забывать, что это все-таки была казачья молодь, в силу опыта поколений, переживших обреченное на естественную неудачу расказачивание, присматривающаяся к городским причудам настороженно. Редко кто уезжал из хутора, в основном на учебу, или по воинскому контракту на все-тот же холодный, но традиционный Кавказ.
Невесты на казачьих свадьбах были все как на подбор, не для баловства, а для «дальнего боя» в сторону вечности. Гламур такие места традиционно избегал, по причине отсутствия «радужной» перспективы толерантности от слова совсем. Да и бой в шашлычной не место для разворота кутюрье к своим «поклонникам». В «дыню» заряжали изредка, по случайности, хуторским хватало напрягов и на полях. Женихи тоже старались соответствовать, и срочная служба перед свадьбой воспринималась как достаточный минимум. Трещавшие, как правило, на них свадебные костюмы, ясно давали понять, что человек готов к труду и обороне. К тому же карьеристов среди них не наблюдалось, они по привычке крепких родов собирали, где только можно, знания и навыки, ценя их выше временного успеха. В условиях сотрудничества крепких-изначально родов альтернативы подобному образу жизни было ровно столько же, сколько у зерен пшеницы между трущимися жерновами. К неслужившим относились сочувственно, памятуя прокатившиеся по всему Народу катки великих потрясений, не прибавившие здоровья никому.
Конечно, хутор явного казачьего вида уже не имел, понемногу перевелись старые казаки в лампасах, сидящие на завалинках в казачьих фуражках и пыхтящие «носогрейками», набитыми табаком-самосадом, обычные видом и в шестидесятые, и даже в начале семидесятых. Исчезли и бабуни с клюками на крылечках, ждущие своих внуков и внучек из далекого и шумного города. А все же родовые дома сохранялись, несмотря на полученные коллективно коттеджи, и наделы огораживались под покос, исходя из стародавних прав на родную землю. Молодые казачата выходили на родовые пятаки по воле родителей, и поработав на ветру степи, вытирали проступивший пот тем же образом, что их предки на этой благословенной земле. Иногда казалось, что старинный хутор спит своими родовыми хатами на берегу степной речки и асфальтовая дорога через новый приселок дает надежду пробуждения хутора в сохраненных традициях, будоражащей душу народной силе и соборном благоденствии.
Илья Татарчук
