Талмудов ходил по арендованной в центре Баку квартире и занимался субарендой. Он разговаривал с кем-то из Москвы и почёсывал своё хозяйство.
— Думаю сделать звукоизоляцию в квартире, каждый раз, как пёрну – слышу хохот за стеной. Погоди-ка, кто-то звонит в дверь, я тебе перезвоню.
На пороге стояли потенциальные квартиросъемщики: чернобровая дама в выразительном платке и джентльмен с орлиным профилем. Они отрешённо разглядывали номерок на двери и, завидев Талмудова, засуетились. Талмудов провёл их в квартиру и перешёл к презентации. Он рассказал об общей площади и высоте потолков, о наличии бойлера в санузле, о том, что иногда, чтобы зажечь газ – нужно подсветить в темноте зажигалкой; оголённой проводки в квартире нет, а домофон не работает, так как это никому из жильцов не нужно. Молодая женщина провела пальцем по комоду, на котором был сантиметровый слой пыли.
Другая супружеская чета оказалась дотошнее, чем предыдущая; а вот следующая показалась приемлемой, к тому же симпатичной, и посетители были согласны подождать.
— По цене сойдёмся, – провожал гостей, сунув в карман задаток, риелтор Талмудов. — Вселяйтесь, когда надумаете, но только после пятницы.
Только он закрыл дверь, как зазвонил мобильный – номер не определён:
— Здравствуйте, вы сдаёте квартиру?
— Да, но если бы вы позвонили…
— Прошу вас, она меня убьёт, если я не сниму с видом на набережную.
— Да, но квартира…
— Я заплачу любую сумму, прошу вас…
Талмудов завершил, посчитав, что ему звонит сумасшедший. Походив по огромной зале с висящими персидским ковром и холодным оружием аланов, он одёрнул лёгкую полотняную занавесь и открыл крашенную балконную дверь. Раскалённое добела небо и звенящая высь. В синей дымке на Ичери Шехер завибрировали парасоли, пахнуло рыбой. Редкие барашки под порывами ветра накатывали на набережную.
В лавке он уплёл два небольших донера и запил холодным айраном. Не досчитавшись мобильника, который остался в квартире, он решил вернуться. Открыв ключом входную дверь, не разуваясь, он прошёл к журнальному столику. Присыпанный брошюрами, мобильник лежал возле тёмно-синей кружки с принтом, в виде красного сердечка. Не так давно пришло несколько непринятых вызовов. Талмудов опустился на диван и стал просматривать сообщения. Номер был скрыт, перезвонить не было возможности. Только он собирался прощёлкать ТВ каналы, как на экране телефона появился неизвестный входящий вызов.
— Слушаю вас.
— Вы не понимаете, я хочу сказать, что оплачу за шесть месяцев сразу…
— Послушайте, – вскочил Талмудов, отбросив пульт, – я вам сказал, что квартира сдана, и мне не о чем торговаться.
На какие-то секунды связь подвисла. Талмудову пришлось вслушиваться. Голос затем послышался – на этот раз не такой доброжелательный, как прежде:
— Ну, я вас предупредил, теперь не обижайтесь.
«Хрень какая-то!» Талмудов отшвырнул телефон и грузно промял подушки. Он притянулся к столику и, потерев лоб, начал перебирать рекламные брошюры: «Спешите разбогатеть»; «Лучшее приложение – городской подонок», «Бежать некуда – вокруг одна пустыня – заходи в Sun of the Beach…» Он взял ключи от арендованного джипа и, подбросив в руке, спустился, выйдя во двор.
Дорога уходила круто вверх, постепенно превращаясь в разбитое каменное плато. Джип начал глотать разреженный воздух, и у основания белых скал пришлось приостановиться. Заглушив двигатель и выйдя из машины, удерживая в руках дорожную карту, которую норовил выхватить из цепких рук Талмудова порывистый ветер, на него вдруг снизошло экзальтированное чувство – мнительность вперемежку с триумфом, что было посильнее ветра. Ещё круче вверх ведя, серпантин, упираясь, заходил в охровый песчаник, из-за которого показалась группа седовласых мужчин. Старики сбавили темп, а потом и вовсе остановились. Один из них выделился и неспешно продолжил спуск. Под шум поступи на камнях ветер приносил его слова:
— Салам, джаным, у тебя всё в порядке?
Не выпуская дорожную карту, Талмудов мягким кивком поприветствовал старца – тот, уже подойдя почти вплотную, начал отговаривать.
— Ты сейчас примирись с тем, чтобы туда не ехать. Намечается буря, и камнепада не избежать. — Горец подал знак соплеменникам, и те последовали вниз. Высокий лысоватый старец, одетый в белоснежную рубашку и лёгкие хлопковые брюки, уж было совсем сблизился, и добродушная улыбка засияла благословением, когда он протянул зажатую в пальцах купюру в сто манат. Талмудов почему-то не постеснялся её взять. Следом подошли ещё двое – высокие безбородые, сделали тоже самое – их лица сияли улыбкой. «У них так принято в здешних краях», – пришла мысль в голову Талмудову, который принял ещё по купюре.
— Мерси, мужчины. Я растроган. Спасибо, ребятки, выручили. Мне сейчас так нужны деньги, ведь с нами господь.
Кавказцы резко изменились в лице: отпрянув, они стали сторониться путника.
— Я говорю, я растроган, – прибавил громкости Талмудов, как будто говорил с глухими.
Что-то в словах старцам не понравилось. Что-то оскорбительное и непростительное он им нанёс. Рядком стояли они молча и глядели в лицо.
— Ну, в общем… благодарствую, – риелтор попятился, опасаясь, как бы на него не набросились. Так скоро сев в машину, зашвырнув карту на заднее сиденье, он завёл мотор и, нажав на газ, дёрнулся с места. «Они захотели меня проучить». Оставляя из-под колёс вылетающий камнепад, глядя в боковые зеркала, в которых – в ряд, всё так же молча в след ему глядели старики, оставшиеся стоять на дороге, путник проследовал дальше.
Джип артачился, как старый осёл: мотор глох и приходилось возвращаться на покатый участок. Талмудов решил с железом не бороться и, пройдя метров триста, в низине, с интересом, позади себя он стал рассматривать столп пыли ещё от одного автомобиля. Форсированный звук приближался. Звонко ревя, движок вытягивал легковушку, которая дала бы фору любому джипу и в которой Талмудов разглядел автомобиль ВАЗ-2106 «Жигули».
Позади – чёрный дым; с глухим грохотом из-под днища вылетали камни. Неужели возвращаются? Отменили благодетель, вот и смотрели порицающе… Надрывно, захлёбываясь, небрежно, всё же стремительно приближаясь, звук маломощного движка усиливался, и Талмудов оказался среди песчаника. По направлению следования уже выползала скалистая гряда. Метров семьдесят ещё – как своими габаритами жигулёнок стал вровень с шириной дороги. Не оставляя пространства для манёвра, отвесный песчаник с двух сторон продолжал напирать. Талмудов рванул и увидел нечто похожее на врез. Дыша тяжело и поглядывая за свалившимся на него жигулёнком, риелтор бежал на остатке сил. У самого вреза в скалу, с надписью «Sun of the Beach», Талмудов не стал останавливаться и вбежал в кромешную тьму. Влетев следом за ним, звук движка жигулёнка разлился гулким эхом. Нещадная безысходность навалилась на плечи, разом придавив волю бегущего, и ни света не было видно, ни отпрыгнуть в сторону. Автомобиль взревел и начал моститься дикой кошкой, вот-вот царапая икры ног, давя и наезжая, доводя специалиста инвестиционной недвижимости до отчаяния. Наездник включил фары, пробив ими тьму. Остановиться Талмудову и бросить борьбу, оставшись сереньким пятном в ангаре? Однако его не спешили давить: ему позволялось отрываться, как спринтеру, и было ясно как день, что, прибавляя скорость – и преследующий тоже прибавлял. Когда Талмудов с ужасом заглядывал через плечо, тот переменно чередовал ближний и дальний свет фар, да ещё нажимая на клаксон.
Талмудов убегал, и теперь его преследовала мысль, что он, скорее всего, прыгнет на капот красной машины. Совершив же такое упражнение, он рискует удариться о лобовое стекло, перелетев через крышу. Тогда-то он и плюхнется на землю, превратившись в лепёшку, когда его прикончат, наехав на него задними колёсами. «Вот. Уже. Сейчас». Но необходимое теперь уже по каким-то причинам своё преследование жигулёнок продолжал, степенно наступая в бездушном прожекторе фар. Вдруг Талмудов увидел свет впереди – в конце ангара и, присмотревшись, обнаружил нечто схожее с тем, что происходило с ним – свет фар от встречного автомобиля. Надвигающийся на Талмудова, который принял его за свет спасения, – перед встречным автомобилем – тоже кто-то бежал. «Подстава свыше!» Череда мыслей пронеслась в расплавленном мозгу. Сейчас два встречных автомобиля сольются, и Талмудову несдобровать. Он стал всматриваться в темноту по бокам, ища ориентиры, отблески пространства. Вдруг фары погасли, но звук мотора не перестал наступать. Возникли неполадки с лампочками? Наездник не видит спину, и Талмудов успел отпрыгнуть в сторону, угодив в жидкую субстанцию, кажется, глину. Жигулёнок пронёсся мимо, и Талмудов оказался в сырой земле. На середине ангара оба автомобиля остановились, и из них вышли водители – мужчина и женщина. Они начали ссориться и проявлять негодование, которое сводилось к тому, что с Талмудовым не покончено – тот плотно успел осесть, запрессованный в глиняном коконе, напоминающем хлебную заформовку. Насколько хватало сил отдышаться, он постарался успокоиться, не шевелиться и оставаться лежать под спасительным слоем. Одна лишь мысль блуждала в его нейронах: те, кто встретились в ангаре, не оставят его. Насколько хватит воздуха в этой глиняной пазухе? Начинают проявляться скованные шевеления, доносящиеся из земли. От недостатка воздуха ему стало панически его не хватать.
Точно. Возвращаются. Прочёсывают обочину – она упирается в стену ангара. Талмудов слышал тех, кто подбирался к месту, где он залёг. В этот раз они разговаривают вполголоса, запуская свои руки в глину; чувствуется их гневное дыхание, а за ним и обречённость. Охотники остановились и стали вслушиваться. Талмудов лежал неподвижно. Было бы нелепо всё испортить, дав обнаружить себя. Запуская свои пальцы, ища в грязи Талмудова, они проходили слой за слоем, приближаясь к месту, где находилось бренное тело риелтора. Слой, под которым лежал Талмудов, был тонок, поэтому любое движение моментально могло сыграть с ним злую шутку. Было слышно, что горцы – мужчина и женщина – подустали, и от этого гнев их только нарастал:
— Да где же он, куда он мог деться? – изрыгал проклятия наездник.
— Я же говорила тебе, почини машину, – ругала его женщина.
Талмудов мог разобрать каждое слово; ощутить, как чьи-то руки впиваются в грязь – под ней – душа. Казалось пыткой ощущение, что вот сейчас, нащупав, вырвут с корнем и тогда – конец. Так близко всё и тоньше человеческого волоска; держаться больше нет предела, и воздуха больше не осталось под этим естественным щитом, глотая последние жизненные капли: «мимо, мимо, мимо…» – охотники утомились: бесполезную затею бросили. Их глубокую одышку было слышно, и причитающий тон женщины, на этот раз прозвучавший на кавказском языке, – горские евреи, ашкеназы или грузинские евреи – могли быть они.
Чета удалилась, пройдя к началу ангара, и – мужчина с женщиной – исчезли. Всё стихло. Талмудов остался лежать под слоем глины, и, кажется, гипоксия накрыла его окончательно.
Рытвины, наполненные событиями, что происходят с каждым человеком на ежедневной основе. Действительность же такова, какой она является: разбивается энергией водопада о скалы веков. Цистерны чёрных волн в уютном склепе – слёзы мамы, которая говорит, что нужно удаляться от грехопадения. Исправление бы нужно нам, да возможности нет – нельзя учесть всех прекрасных домыслов, да и нельзя обратиться; судьба – это помазание невинности, а не искупление. Пока мы живы, – остаётся не тронутым факт существования – оно должно быть отражением действительности: продолжать полноценную жизнь или уйти в астрал?
На утро, лёжа всё в той же глине, Талмудов увидел, что из отдушины поступает свет: пробиваясь вместе с кислородом – божий свет! Был виден древний город, по улице которого шла девочка лет восьми, одетая в форму советской школьницы. На голове – бант, а в косичках заплетены красные ленточки. За ней крались в её же рост полусонные скорпионы, а в уставшем пригороде – солончаки вырисовывали незамысловатый пейзаж. Воздух – в нём хочется парить и приподниматься – содержал унылую неопределённость, но благодаря ей – этой неопределённости, Талмудов почувствовал долгожданное облегчение.
Полноценные практики – велеречивость Талмудова, курортные провидения, за какой футбол болеть, за что и почему принято почитать мёртвую душу. Талмудову сейчас нелегко – он лежит и думает, как удалось Христу всех обмануть: стать и Отцом, и Сыном одновременно. Но всё в прошлом. Стать одним из первых мира сего ему, Талмудову, пришлось тоже, когда он был директором предприятия с микроскопическим оборотом и несчастным жалованием. Стать самым первым – это намного приятнее, чем забивать гол в свои ворота.
Риелтор сунул нос и начал зачерпывать своими мощными ноздрями воздух древнего города. Опьянённый, он видел златые врата – со скрипом они открывались в честь какой-то жрицы. Талмудов, теперь незащищённый, дрожащий от холода, увидел, что восьмилетняя школьница, в советской форме, входит в златые врата. Заклание – её несчастный удел. Пульс – двести в минуту; но холодно и сводит челюсти, как если выйти из воды на опустелый октябрьский пляж. Последний луч раба божьего Талмудова заиграл в сознании, когда он стал молиться, питая надежды на верблюдов, которые не считаются с человеческой романтикой, зато могут долго обходиться без воды. Глоток мутной воды Талмудову бы не помешал, чем просто продолжать лежать и умирать до следующего дня.
В пустыни мысль отделена от плоти, а плоть умерщвлена. Да и человеку в хлебной заформовке остаётся найти ещё один колодезь и пожелать мудрости. Ранее великому оратору не приходилось сталкиваться с реальной угрозой ни гипоксии, ни обезвоживания. Но нынешняя ситуация с погребением приубавила напор. Осталось дышать и находиться в земле. В этом странном ангаре, посреди безбрежной пустыни, разнузданность Талмудова наконец охлаждена… он услышал шаги, приближается кто-то: возвращаются те, кто хотел бы убить.
Мужчина с женщиной вернулись и молчат: принялись работать лопатой, втыкая остриё в глиняный слой – где-то тут прекратил всякое дыхание Талмудов. Удары по самый черенок проходят так близко, что обжигают своим непредсказуемым суровым проникновением в мысли.
«По множеству страданий сохрани нас под кровом твоей милости. Иного бо прибежища и теплаго предстательства разве тебе не вемы, но, яко дерзновение имущая помози и спаси ны идеже со всеми святыми будем воспевать во веки веков. Аминь».
Вдруг всё замерло, и, не понимая того сам, стремглав оказавшись у расщелины вначале въезда в туннель с выходившими из него душегубами, Талмудов встретил их, и великое творение снизошло на него, явление свыше, как почувствовал он такую силу, которая известна любому солдату, кричащему: «Ура!» Душегубы побросали лопаты и в метрах тридцати стоя от него, сила не коснулась их, а она – неземная, своей мощью оказалась в руках Талмудова: стряхнув с себя остатки глины, он, преодолев единым прыжком тридцатиметровый отрезок, цепко схватил мужчину, а потом и его жену – их головы в размер теннисного мяча, зажатого в руке. Низвергнув, зачем они ищут его смерти, в тот момент Талмудова было не узнать: вся любовь и весь ужас мира земного воцарились в нём. Наездники были в ступоре: в глазах – дикий ужас; женщина же в фиолетовом платке, в вычурных узорах, с лилиями, умоляла не убивать. По её объяснению, это не они были виновны в том, что хотели убить Талмудова, а некий их прадед. Из какого-то небытия Талмудов выдернул и прадеда, о котором говорила женщина: вот он – лежал на голой земле вместе с ними, разбитое старостью тело, какие-то тряпки, прикрывающие наготу, доживая свой век, и голова его была обычного человеческого размера, нежели у тех двоих – с теннисный мяч. Сотрясая лопатой, Талмудов допытывался первопричины бессмысленного замысла убиения. На удивление, дед оказался спокоен, в глазах читалась рассудительность. Он то молчал, то что-то бормотал; то отстранён, то понимающе глядел, и, что наступал час расплаты, вполне осознавал. Гнев Талмудова нарастал, и он принялся отрубать лопатой всё, что было у деда – тот не сильно кричал, а только вздрагивал. Посчитав, что этого мало, Талмудов – напрочь забывший о человеческом, нанёс завершающий удар.
— А как тебе такое? – взревел риелтор.
Черенок пробил пах, поранив всё вплоть до яичек, откуда вырвалась жидкость и разлилась на камнях. Почувствовав наконец боль и, кряхтя, загадочный прадед испустил дух…
Талмудов свалился с дивана – звонил телефон; в ужасе он ответил:
— Берите, берите её за так.
— Откуда вы знали, что я вам перезвоню?