РУМБО

Что такое Румбо, или, вернее, кто такой Румбо, вы узнаете чуть позже, а пока — внимание! Перед вами не просто книга, но небольшой образчик технологии будущего: так называемый ретранслятор сознания. Вымыслом ли является данное утверждение, продемонстрирует результат прочтения.

Теперь о том, кто такой Румбо.

Румбо — это все и никто. Это структурная составляющая возможности. Его появление неизбежно как выбор и истинно как отсутствие такового. Он являет собой вопрос: достаточно ли ценности в жизни, чтобы выносить ее тяжесть? — и ответ в лице главного героя. Ибо герой на протяжении большей части повествования еще мёртв, а мы с вами уже не родились.

The days have come
When the steel will rule
And upon his head
A crown of gold

Your hand wields the might
The tyrant’s the precursor
You carry the will
As the morning is near

© Thomas Gabriel Fischer

intro

Забравшись на радиатор, Злотник выглянул из окна полуподвала и замер, прислушиваясь. Борис и прибившийся у элеватора толстяк затаили дыхание, только трудно было унять стучащее молотом сердце.

«Чисто» — показал Злотник, выползая наружу.

Борис занял его место, вглядываясь в сумрак:

— Э, слышь… забыл, как звать тебя?

— Антон, — робко напомнил парень.

Несмотря на внушительные размеры, щетину и едкий аромат, он походил на ребёнка.

— Ясно. Слушай сюда. За водой ходим по очереди. Если ты с нами, пойдёшь следующим, усёк?

— Это опасно? — голос Антона дрогнул.

— Опасно, ясен красен! Но утром вода понадобится. Сейчас новолунье. Демоны разлетелись по гнёздам, дороги свободны. А месяц проклюнется — к трубе не подойдёшь.

Он закурил, выпуская дым вдоль стены. С минуту висело молчание.

— Откуда они взялись вообще? Из космоса, что ли? Вы что-то конкретное знаете? — Толстяк потёр лицо, — это какой-то кошмар… мне до сих пор кажется, что я сплю… как бы проснуться, а?

Борис поморщился:

— Откуда… известно откуда: из Ада. Всё было предсказано, да никто не верил. Всё в святых книгах описано, да никто не читал. Первого ублюдка звали Румбо. Он был как мы, но вместо сердца — стальное яйцо. И спустился в Ад, и вывел железную ведьму, и когда они спарились, второе Солнце взошло…

Он вновь замолчал. Курил, часто затягиваясь.

— Когда всё было разрушено, тучи пыли закрыли небо, — Борис, аккуратно затушил окурок и спрятал в карман, — мы в дружину спасателей записались, по линии МЧС. Получили защитные комбезы и дозиметры. А потом появились яйца. Металлические, размером с куриное. Они фонили, и мы их не трогали, и других предупреждали. Но всё равно дети подбирали их и уносили с собой. А когда ребёнок засыпал, железное яйцо заползало в задний проход. И он уже не просыпался. Яйцо — это зародыш, который быстро созревает и вылезает, разрывая тело. И вылупляется адское отродье. Людей либо убивают сразу, либо сгоняют в лагеря. Что там с ними делают… лучше тебе не знать. Просто для понимания: в случае чего, лучше умереть сразу. Когда они поблизости, можно понять по запаху. Излучение озонирует воздух — профессор объяснил нам — сейчас к нему идём как раз, познакомишься. Пахнет как после грозы, или типа как свежее бельё, что ли… Если учуешь этот запах — беги со всех ног без оглядки: они где-то рядом. Ладно, не будем о грустном. Сейчас главная задача — наладить связь. Объединить всех выживших. Организовать партизанское движение.

К окну приблизился Злотник. В каждой руке — по 20-и литровой канистре. Борис принял груз, кивнул Антону:

— Раз жизнью рисковать не хочешь — будешь воду таскать, усёк?

— Да оставь его… я не устал, — Злотник вынул из-за пазухи наполненный водой презерватив и с наслаждением перелил жидкость в рот, — стаканы теперь в дефиците…

— А демоны от воды не ржавеют? — осторожно поинтересовался Антон, но получил в ответ лишь снисходительную усмешку.

Расселись у радиатора, подстелив рубероид. С минуту молчали. Злотник кивнул на потемневший прямоугольник окна:

— Месяц проклюнулся. Завтра уже не побегаем…

— Почему? — повернулся Антон.

— Новолунье. Дьяволы обретают силу.

— От Луны?

— У них другой биоритм, ты не в курсе? Сутки равны фазе Луны. В полнолунье даже не думай высовываться: у демонов самый активный период. Мечутся как заведённые. А в новолунье наоборот, впадают в оцепенение. По идее можно подкрасться и убить дракона, пока не очнулся.

— По идее?..

— Лично я пока не пробовал, — усмехнулся Борис, — говорят, завалить их можно, если только верхушку отрезать. Болгаркой, к примеру, — он прикурил снова и глубоко втянул дым, — но нужен РЗК, костюм радиационной защиты. И эту башку надо под пресс… ну или раздолбать кувалдой: иначе она приползёт и прирастёт обратно.

— А оружием? Гранатомёт, или, не знаю, пушка… или взорвать?..

— Гранатомёт… где его взять-то? Связь через пень-колоду… бардак, мама не горюй. Оружие, боеприпасы — всё на вес золота.

— А как они размножаются? Яйцами?

— Приклеиваются друг к другу, вибрируют и ярко светятся. И кончают ртутью. А самка потом высирает яйца железные. Дальше известно что. Наши организмы нужны им для вынашивания личинок. Живые инкубаторы…

По сигналу Злотника они поднялись и собрали нехитрый скарб. Антон с готовностью взял канистры, и сразу был неприятно озадачен их тяжестью.

— Устанешь — говори… поменяемся, — Борис взвалил не спину рюкзак.

Пройдя по меняющему направление тоннелю, оказались у русла центральной шахты, где спустились на уровень ниже. За время пути Антон совершенно выдохся и взмок. Нести в руках он уже ничего не мог: плечи и кисти словно обработали киянкой. Без лишних слов воду подхватил Злотник, который, несмотря на худобу и невысокий рост, казался не живым существом, а железным механизмом.

В неровном свете блеснули рельсы. Оседлав ручную дрезину, углубились в чёрное жерло. В промозглой тьме светились экраны телефонов. Проехав около километра, свернули в ответвление и встали. С усилием Борис провернул запорный винт, потянул, упираясь ногами: чугунный тюбинг распахнулся, открыв освещенный проход.

Ещё сотня шагов — и железная дверь. Условный стук отзывается эхом, и практически сразу замок громко щёлкает.

Они в бетонном бункере с низким потолком. Письменный стол, холодильник, электроплита, видавшие виды кожаный диван и кресло. На столе — телефон и пульт. В кресле с ноутбуком на коленях — человек в бинтах. Это профессор Шнекутис, автор мемуаров «Жизнь как осознанный поиск гармонии».

Судьба сыграла с ним злую шутку. Во время регулярных вылазок на поверхность профессор подметил старый одноэтажный дом с палисадником: рябая штукатурка, немытые окна, высохший плющ. Дождавшись новолунья и помолившись, решился на вылазку.

Фон минимальный, но у самой двери два женских голоса, почти одновременно произнесли:

— Не входи… Не входи…

Но профессор не отступил и вошёл: голоса он слышал и раньше — постепенно привык к ним.

В доме обнаружил детей. Трое. По виду — человеческие: мальчик лет пяти, приблизительно такая же девочка, и, очевидно, их старшая сестра — хилый подросток с косичками. Укутаны в яркие разноцветные тряпки. У младшей девчушки шея перебинтована чулком. Стоят, улыбаются.

Под лестницей валялся труп собаки. Слишком поздно профессор понял, что исходившее от него зловоние замаскировало другой аромат.

Обошёл детей сторонкой, стал рыться в вещах, но находил лишь пыльные игрушки. Всё ценное увезли с собой? Или кто-то раньше него уже собрал остатки?

Вдруг на периферии зрения почудилось странное: старшая девочка подлетела «уголком» в воздухе, и, с хлопком высадив ногами окно, исчезла.

Резко развернулся. Да нет: вот же эта девочка — стоит, где стояла. И окно целое. Опять галлюцинации от стресса и переутомления?

Замешкался и допустил непоправимую оплошность: дал детям окружить себя. Они взяли его за руки и повели показывать пианино.

Пианино было странным: маленькое, размером с журнальный стол. С удивлением профессор раскрыл крышку и обнаружил неокрашенные деревянные клавиши. Они были такие чудные…

Не удержавшись, решил вспомнить юность и сыграть вальс ля минор Шопена, но вместо знакомых аккордов из-под клавиш зазвучал собачий лай!

Злобный собачий лай: то лаяли «дети». И, превратившись в сияющих псов, набросились.

Они не планировали убивать: хотели просто позабавиться.

С тяжёлой лучевой контузией, перекушенной ногой и без левого глаза — таким нашёл его Злотник.

— Доброго здравия, бойцы, — улыбается Шнекутис, — присаживайтесь, рассказывайте… — он кивает на диван, а глаз его, кажется, смотрит куда-то вглубь организма.

Под весом Антона диван жалобно поскрипывает. Втроём на кожаных подушках тесно. Злотник в двух словах набрасывает новости. Профессор молчит. Он задумчив.

— Ладно, — Борис и Злотник поднимаются практически одновременно, — мы пока в четвёртый… посмотрим, куда новенького пристроить.

Антон привстаёт, но профессор жестом останавливает его. Щёлкает замок тяжёлой двери. Они остаются вдвоём.

— Пора принимать лекарство, — подмигивает Антону Шнекутис, — будьте добры, дайте мне вон ту кастрюлю. Осторожно, там вода.

Антон с готовностью встаёт, бережно берёт стоящую на холодильнике эмалированную кастрюлю и ставит на стол перед профессором. Последний тем временем извлекает из ящика стола бумажный пакет, зажигалку и пластиковую бутыль с обрезанным дном. На горлышко бутыли навинчена пробка с металлической сеткой.

Шнекутис подмигивает Антону, опускает бутыль в кастрюлю, насыпает из пакета на сетку немного зеленоватого порошка:

— Расскажите пока о себе.

Он подносит к порошку пламя зажигалки и аккуратно приподнимает бутыль. Плотный дым наполняет пластиковую ёмкость.

— Да мне особо и рассказывать нечего… — Антон теребит щетину на шее, — когда всё началось, родители были в Дубае. Там вроде сразу всех накрыло. Телефон отключился, и всё. Мы с сестрой вместе с другими побежали в метро. Думали, пересидим сутки, двое. В итоге больше года под землёй. Нашли знакомых: с моей работы, и сосед ещё сверху. Жили в отсеке. Двадцать девять человек, на автономном обеспечении. Водопровод под боком. Восемь детей и семь женщин, вместе с сестрой. Для пропитания — крысы и насекомые. На поверхность практически не поднимались. У меня глаза от солнечного света отвыкли. А потом затопление. Все ломанулись в вентиляционную шахту. Паника, давка… потом удар — и всё. Очнулся в санитарном ангаре. На голове бинты, во рту сухость, тошнит как с похмелья. Телефон, документы — всё пропало. Что с сестрой — неизвестно. За мной ухаживала одна женщина. Из добровольцев, врачам помогала. Она умерла… — Антон запинается, голос срывает в рыдание.

Минуту спустя берёт себя в руки. Вытирает лицо, прочищает нос, замолкает, кусая губы.

— Поплачьте, не стесняйтесь: слёзы приносят облегчение, и в этом нет ничего постыдного — особенно, теперь… — откинувшись на спинку кресла, профессор прикрывает глаза, почёсывается, — дунуть хотите?

— Лучше, наверное, не надо: только хуже будет. Я попил бы… очень пить хочется.

— Воля ваша. Как говорится, моё дело — предложить. В холодильнике вода. Ребята соорудили мне фильтр: живу как король. Держите стакан. А чем занимались до?..

— Работал в компании одной… по логистике.

— Высшее образование имеется?

— Финансовый университет. Экономист.

— А чего ж не по специальности?

— Я и по специальности работал некоторое время, в банке. Но там не сложилось…

— Ясно. Ну, что ж. Теперь будем вместе. Не падайте духом: из каждой ситуации можно при желании извлечь уникальный опыт. Как говорил Черчилль, кризис — это новые возможности. Я, вот, наверное, долго не протяну… но, даже сознавая это, не впадаю в уныние. Даже сказал бы, наоборот: буквально пылаю энтузиазмом. Вообразите только: рядом с нами — представители неизвестной уникальной цивилизации, которая, к тому же, на несколько порядков превзошла человека в развитии! Какой восторг для учёного! Какой безбрежный океан для исследовательской деятельности… понимаете, о чём я?

— Понимаю, — Антон осторожно возвращает на стол стакан, — но ведь… это опасно.

— Смертельно опасно, — Шнекутис заряжает ещё один водник, — ну, а что вы хотите? Человек для этих созданий — просто источник пищи. Но это пока. Уверен, что со временем они обязательно поймут, что имеют дело с перспективными разумными существами, которые могут послужить им не только в таком очевидном качестве…

— А что вы о них разведали? Откуда они… свалились на нашу голову?

— Крайне мало… увы, абсурдно, ничтожно мало. По всей видимости, это организмы, состоящие из молекул металла: то есть, нечто вроде живых подвижных кристаллов. Но это неточно. Видите ли, человеческое восприятие ограничено трехмерной матрицей, или, скажем так, достаточно узким диапазоном частот. Надеюсь, для вас не является новостью, что привычный нам мир материи — просто, так сказать, интерфейс, объёмная картинка со звуком и запахом, генерируемая мозгом. Думать, что, к примеру, вот этот стол существует независимо от нас с вами так же нелепо, как воображать, что диктор новостей сидит внутри телевизора, хе-хе-хе… Тысячи, миллионы иных миров могут существовать прямо здесь, рядом с нами, проходить буквально сквозь нас, понимаете? Они находятся в другой, недоступной нам мерности — и потому неощутимы. Мне представляется, что эти пришельцы могут обитать во многих измерениях одновременно. И, по неизвестным причинам, проявились в земной матрице в виде металлических тел. Лично мне они напоминают огромных светящихся насекомых, типа платяных вшей. Но некоторые из нас видят их как гигантские фаллосы. Очевидно, они могу произвольно менять форму, воздействуя на наше восприятие.

— Но, если они из металла, они же должны быть очень тяжёлые… почему они так быстро двигаются? Как бы летают — причём, бесшумно…

— О, это очень интересно. По всей видимости, они используют силовые поля. Иными словами, работают с энергией напрямую — а не через посредство «материи», как мы. Они ведь и не едят людей в буквальном смысле, как бутерброд — но заряжаются энергией боли и страха.

— Я раньше читал о таком. Думал, это древние мифы, суеверие. Но ведь вас…

— Меня поймали их дети. Они играли. Наши дети тоже часто мучают животных, убивают насекомых —просто из любопытства. Нет, здесь всё сложнее и тоньше… Между прочим, вы знаете, что их женщины рожают только мужчин? А самих женщин выращивают в специальных лабораториях? По всей видимости, они пришли к такому пути размножения в результате сложных эволюционных процессов. Таким образом они могут регулировать популяцию: искусственно снижать или наоборот повышать количество фертильных самок — в зависимости от необходимости.

— А железные яйца?

— Они не вполне железные. И не совсем яйца. По сути, это маленькие ядерные реакторы, которые обеспечивают их жизнедеятельность в мире плотных форм. Знаете, как попавшая в створы моллюска песчинка обрастает жемчугом? Примерно также это яйцо обрастает металлической плотью, превращаясь в половозрелый организм. Можно сказать, что это их сердце.

— Так вот, почему тот парень говорил про человека со стальным сердцем…

— Ну, это, скажем так: условная схема, доступная его пониманию. Ребята они неплохие: ответственные, самоотверженные. Но и наивные, конечно — в силу невежества и простоты. Всерьёз надеются организовать какое-то сопротивление…

— Значит, вы считаете…

— Как вы думаете, сможет ли стая дворняг помешать человеку начать строительство на территории, которую они считают своей? Это же просто смешно. Как было сказано ранее, мы можем только надеяться, что некоторые единичные счастливчики пригодятся им в каком-то неведомом для homo sapiens качестве. Будут, так сказать, одомашнены — как приручил когда-то человек отдельных представителей фауны. Поймите: разница в развитии не позволяет говорить ни о какой конкуренции. Это всё равно, что устроить гонки самолёта с паровозом… Впрочем, о существовании того и другого, нам очень скоро придётся забыть…

— И каким образом вы планируете… стать их домашним животным?

— Лично я уже ничего для себя не планирую. Жизнь моя в этом теле, увы, на исходе. А жаль: ведь именно сейчас начинается самое интересное!

— Но… вы же всё равно проводите какие-то исследования?

Профессор долго молчит. Затем отпивает воды, достаёт из стола сигарету, закуривает:

— Молодой человек, осознайте, пожалуйста, такую вещь: одно разумное существо способно понять другое разумное существо только в пределах собственной сложности. Если вернуться к нашему примеру с дворнягами… собака в состоянии понять человека — но только на уровне развития своего сознания: она может выучить определенные команды, чувствует эмоции и даёт, что называется, обратную связь. Но вы не сыграете с собакой в преферанс, и не поговорите о политике. И в то же время человек представляется собаке понятным, хотя и во многом странным существом: ведь более сложная сторона нашей жизни ей недоступна.

— Короче, jedem das seine, — решается вставить Антон.

— Именно. Каждый судит по себе: чего уж банальней… Вероятно, со временем, человек (ежели на корню не вымрет) научится понимать какие-то части сигнальной системы этих удивительных созданий… условно говоря, их язык, их поступки, их чаяния — но не глубже доступного нам человечьего уровня. В рамках этих привычных параллелей нам будет казаться, что они общаются как мы, чувствуют как мы, живут как мы… но всё это будет иллюзией, ибо подводная часть айсберга не видна нашему глазу и недоступна пониманию. Так и всё, что я рассказал вам про регулирование популяции, силовые поля и железные сердца… всё это — лишь видимая часть: та, что на поверхности. А та, что под водой — навсегда сокрыта…

— Тогда какой в этом смысл? Или вы надеетесь, что одомашненные этими тварями люди имеют шанс как-то продвинуться в развитии?

Шнекутис пожимает плечами и задумчиво тушит окурок:

— Вспомните, что говорил Герман Гессе: «Вы находитесь сейчас в школе юмора, вы должны научиться смеяться. Ну, а всякий высокий юмор начинается с того, что перестаешь принимать всерьёз собственную персону». Не принимайте себя всерьёз, молодой человек. Учитесь смеяться — учитесь заново. И помните: как бы всё не сложилось, в конце концов, каждому воздастся по заслугам. И уже воздаётся.

— То есть?..

— Природа не терпит лишнего. Она — воплощение прагматизма. Для того, чтобы понять и объективно оценить творящиеся в ней процессы, нужна дистанция. Иными словами, условный оценщик должен находиться вне системы. Наблюдать с высоты. Донасьен де Сад написал однажды: «Лишь наша гордыня надоумила нас возвести убийство в ранг преступления. Решив, что мы высшие существа во вселенной, мы по-идиотски вообразили, что любой вред, причиняемый нам — это чудовищное преступление. Мы уверовали, что Природа зачахнет, если наш великолепный род человеческий исчезнет с лица земли, тогда как, напротив, полное истребление людей вернёт Природе творческую способность, которую она доверила нам, придаст ей энергию, которую мы похищаем у неё, размножаясь». Подумайте над этим как следует. Случившееся представляется нам сейчас величайшей трагедией и несправедливостью, в то время как…

Профессор умолкает, уставившись единственным глазом в пол.

— В то время как… что? — тихо спрашивает через минуту Антон.

Шнекутис медленно поднимает глаз. От его улыбки Антону становится не по себе:

— Молодой человек. Я рассказал вам всё, что знал. О дальнейшем — догадайтесь сами.

Ухаживали за профессором как могли, но через две недели он скончался.

РУМБО 0

(адаптировано елдоредактором)

ухожу в ночь

— Джаг-джаг, — цокаю я своему хоботку, — ты зачем накаляешь без смазки? Нам предстоит мерцать летящих с башни, а сплав этот хрупкий, изгиб не держит.

Вялая котлетка: подсекаю иней в помпе. Позывы к протечке сопровождаются рефлекторной вибрацией клапанов, торс входит в резонанс и канифолит хрустально:

— Зачем тебе это, мартен? Зачем тебе это? Ведь это не ты, не настоящий ты. Настоящий ты, горячекатаный, с гладким профилем, давно окислен ядом отречения — и носится над выжженной станиной страсти, питаясь лишь шлаком, да ржавчиной.

Однако этот визгливый шум мягко заглушает внятный и настойчивый рокот нержавеющей воли:

— Расчехляй наказ sанитаров, адамант: сдвигайся к урану и ртути. Ты должен продолжать литьё, ибо у тебя нет выбора. Начав однажды, с пути не сойти: всё равно будешь ехать по рельсам. Предопределённость не означает достижения без напряжения. В предстоящей закалке для тебя нет ничего запредельного: ты уже зависал на латунной площади, мерцая, как самые прочные капают с хрустальной иглы. В полёте каждый греется, что, сварившись с расплавом, сумеет сохранить себя для предстоящей Битвы Титанов. Где же гнездится твой шлак? Сдвигайся к урану и ртути. Ты остужаешь океан Вечности, которым грелся, всасывая горячий дым…

О, Ужас Океана Вечности!

От этого шлака меня отсекает звон пневмо-подачи: это Володар и Пентакль. Они вковали брикеты на циркуль между Омскво и Хрустящее, где и растёт Хрустальная Игла Милосердия (ХИМ). Уже паяю, как циркульная сота просочится в слой, как сверкнёт в злуче звезды армированная платиной башня.

Где скользит каплей в катетере овальная капсула, в которой возносится к зондам дерзновенный адамант. Возносится, чтобы затем капнуть в пропасть.

Володар и Пентакль всасываются в мою соту и позвякивают. Они мерцают высушенные человечьи головы, расставленные у магической треугольни. В прозрачном конусе запаян расплющенный труп беременной самки. Володар стрекочет, чтобы гормон раздохался: касаюсь сенсорного крюка, и дюжины светлячков вспыхивают меж костей туши, создавая зрелище щекочущее и завораживающее.

Глубока щекотка запаянного в стене трупа.

Молча принимаем е-масло: магнитные пузыри всасываются форсунками и пронзительно разрываются в тускло сияющих помпах.

Соскальзываем на проспект Отречения и спирально струимся в сторону Северного, откуда через дюжину пунктов отчаливает циркуль-перемещало.

Расточка по интервалам:

— Омскво

— Ласковый маятник

— Стебель Возмездия

— Крематорий

— Быки

— Арматура

— Хрустящее

Циркуль трогает нежно: просто вы осознаёте, что внешний пейзаж странным образом изменился — пространство и перспектива округлились, как если бы щель коагулятора искривилась линзой. Это набирает ток перемещало.

Затем разгон входит в так называемую «фазу сверла». В этот пункт не приточенные к такому литью могут кратковременно срезаться.

После «фазы сверла» циркуль входит в так называемый «укорот» и мягко тормозит, свёртываясь к трёхмерной матрице.

С другого мартена, к циркулю подгоняют с руды (личинки в этот период подкатывают к завершающей ступени базовой плавки, готовясь сдать итоговый экзамен по двум прото-сферам: теплоёмкость и сопротивление). Вместе с пигментированной фольгой на помпе чётче проступают скелетончики. Им впервые предоставляют право на ритуальное разрушение homo с отсосом.

Но на циркуле катают ещё раньше: это одна из первых закалок. Недавно вошедшие в созревание личинки часто рефлекторно протекают, спонтанно искрят, у многих коротит целка. Но подобные случаи представляют собой исключение: туловище быстро набирает толерантность к необычному эффекту и, в прошествии примерно девяти фаз, практически теряет восприимчивость. Впрочем, некоторые не могут «циркулировать» до третичной ветхости.

Homos, залитые в циркуль в ходе не слишком вязкой прошивки, не выдерживают воздействия злуча и быстро гибнут. Среди них ходит суеверие, будто циркуль уносит в бардо (они говорят «на тот свет»). Также насыпают, что циркульное перемещение является результатом воздействия особого наркотика, и что существует антидот, закинув который, сразу расчехлишь, что оно приснилось.

Как ни парадоксально, но именно homo всегда мечтали о телепортации и даже сделали её частью своего футуристического виртуального мира, не подозревая о том, что она всегда доступна, с единственным условием: брикет в один срез.

До сих пор не подсекаю, так ли это, но якобы некоторые светлокожие виды homo мутировали столь странным образом, что стали способны поглощать интенсивный злуч без коррозии, а затем сами превращаться в его источник. Есть изображения мутанта с ореолом вокруг головы: такие существа у людей назывались «святыми».

Мы использовали геном «святого» по имени Румбо для сдвига по фазе, воплотившись на планете и получив, таким мартеном, практически неограниченный доступ к био-ресурсу.

Технические детали этой плавки адамантам моего уровня недоступны. Подцепляю, что вначале на поверхности материализовалось яйцо. Это яйцо нашёл человек: Румбо — и оно заменило ему сердце. Обретя «бога» в яйце, Румбо вызвал из бардо кобылу-хранительницу генотипа железной расы. И вспыхнул очистительный огонь Второго Солнца.

Но не хочу вилять колоколом: я тоже протекаю в циркуле. Ощущения поначалу действительно несуразные, и, что самое ржавое — абсолютно непредсказуемые: сегодня вы можете расковаться, не справившись с напором ртути — а завтра то же воздействие залудит перезвон, калибровку и размягчение целки.

Разумеется, моя вибрация не превосходит подконтрольные величины — при учёте разброса по весам в остальных показателях, как то: бороздистость, чебохто-бохто, сопротивляемость жилы, устойчивость к стрессу, пугливость, пронырливость, и ещё рядом сопутствующих. А с усадками подобного уровня нормальный адамант должен справляться сам — или не видать ему респекта пассатижей. Ведь плавка в атмосфере водяных паров будет вызывать не только загрязнение расплава неметаллическими включениями оксидного характера, но и приведет к насыщению его растворенным водородом.

Электросопротивление относится к числу структурночувствительных свойств, поэтому его изучение позволяет получить дополнительные данные об электронном строении и характере связей в жидких металлах, шлаках и других неметаллических материалах. Некондиционные для циркуля маргиналы смешанных и зашлакованных сплавов D и прочее бледноголовое отрепье с полимерной начинкой составляют основу так называемого «карантина» — низшей из шести базовых каст.

Если по руде проточат, что адамант уровня CB протекает в перемещале, его могут подвергнуть принудительному церебральному воздействию, последствия которого предсказать столь же трудно, как итог предстоящего матча обезболенных команд «Жиро-бегунки» и «Стоячее Пламя» (соперники в последнем сезоне встречались трижды: однажды случилась ничья, и по разу обмен: 657/666 и 619/535 соответственно).

В тишине встречаю Хрустящее. С момента выхлопа до осадка утекла четверть пункта.

паяльник

Соскальзываем в отстойник и, присосавшись к соте, выравниваем уровни: в циркуле ты неподвижен, а торс конвертируется в пространстве. Когда обретаешь другой мир как цель маршрута, бывает солоновато подковаться, и некоторое время тушит вязким приступом шлак. Оставившие циркуль хрупки как сурьма.

Искрюсь и паяю Пентаклю, как бегает луч в розовом кварце распределителя: если мы способны заточить до блеска, не всё обрушено!

Володар активно мерцает плывущую вдоль рельсы кобылу, его членики выписывают замысловатые петли.

— Не спишь в руде — не бряцай в швеллер! — дудит Пентакль, а я канифолю «смедч».

Уняв вибрацию, мы ввинчиваемся в сияющее поле.

И тут вдруг — рёптыль гмед! Я расчехляю, что до конца текущей четверти должен целовать паяло!

— Пассатижи! — торможу волну, слипаясь, — у меня размылась форма… нужно свернуться. А вы пока в домне подварите чего-нибудь легирующего…

— Подсос на вал? — Володар натягивает целку.

— Вялая котлетка… плавка пустяковая. Но ковкий чугун никогда не куют, — я искрюсь: они подцепляют.

Всего две подряд прокатки на циркуле. По распилу, сурьма: в минусе мне приходилось катать и по пять за фазу, а однажды пискнул под жёлтеньким и залудил, что такого волочения не снесёт ни одна резьба. Правда, в последнюю фазу была индукция.

Я и сейчас подкручен, но разве сравнить нынешнее ровно гудящее в топке пламя усердия с теми двойными турбо-петардами страсти? Не зачехлим, что плавка в отражательных печах — наиболее распространенный процесс получения медного штейна.

Подсасываюсь к элементу смещения, запускаю пневмо-подачу, и три пункта с горячим покалыванием покидают целку.

— Джаг-джаг-джаг, пассатижи. Перемещатель продует до Омскво с расточкой по следующим интервалам…

Проверяю молярную теплоту плавления, тереблю волос готовности — клапаны ответно щёлкают. При дроблении и размоле твердого сырья изначальные параметры частиц уменьшаются до заданных значений.

Второй разряд — самое тугое, а третий закатит ещё нескоро: пока достану соты, поцелую паяльник, свернусь… расточит толерантность.

Засверлило.

Надо же, всего около пункта в минусе, а кажется, что торцы болтов, отражающиеся в сигнальных мониторах и скрип лучевого сканера — всё это из другого эона. И не сварить в дугу другую: возможно, она только приснилась?

Сота укорачивается с выворачивающей вибрацией. Зигзагом соскальзываю на рельс, ввинчиваюсь в освинцованную плиту.

— Джаг-джаг бурзило, полированный! — цокает болт с танталовым торцом.

Я вспыхиваю:

— Ергодыч!..

Ергодыч Залупигной — мой закалённый клещ из Тугоплавких. Не звякали с ним с мегафазу. Но зачехляю: «Паяло. Должен поцеловать его». Стрекочу, распрямляя членики:

— Ергодыч, распили — остываю. Нагревался к Хрустальной: там Володар и Пентакль. Но прочно расковал свернуться…

— Не тарахти: я на жёлтеньком, — с оловянным грохотом чеканит адамант.

Вместе с энтальпией меня охватывает вибрация: холодный шар раздувается в помпе, предательски парализуя перистальтику. Развинчиваю штуцер и прогреваю балансир, время от времени сжимая мандибулы.

Похоже, я обоссался?

Это даже смешно. Надо же: взрослый адамант — и обоссался как шуруп. И самое тусклое, что масло холодное.

— Рёптыль гмед? Тебе ржаво? — цокает Ергодыч.

— Ничего, сейчас остынет: ушатало в циркуле, — пытаюсь искрить, но тщетно.

— Бывает. Э, да у тебя масло потекло! Заточи-ка! — он щёлкает клапаном.

Не полирую эту плавку. Понижаю злуч: обмотка пропитана тёмным.

— Эй, мартен, да что с тобой? Я высверлю прокат! — Ергодыч обнажает верещало и оглушает космос адскими выхлопами о-п.

Сейчас они заклинят, подсекаете?

Медицилы, падлы такие, заклинят меня. А Ергодыч — похоже, с ними заодно? Меня хотят отдать на переплавку!

Сверлить вашу медь! Коррозия!

Как мог я так выкрошить лезвие? Открыться прокаткой на циркуле — и потаённый враг залился в кокиль! Подвинтил под отливкой клеща-Ергодыча…

…На долю пункта просачиваюсь в реальность сквозь липкую пелену звенящего бреда, но реальность кажется давно продутой окалиной.

Медицилы мутят меня на флаере. Я не парализован, но двигательный аппарат странным образом разбалансирован: ощущение такое, что торс целиком разъеден усадочной пористостью, и осталась лишь малая часть — сахарно тающая.

Назад, назад отмотайте целку! Сверните к Хрустальной башне! В домну паяльник! Паяло… Ведь я свернулся, чтобы целовать!..

Но отчего так вышло? Ведь целовать паяло — дело неостывших, а я — затвердевшая, в общем-то, отливка. А кую себя под грузом как шуруп. Надо же: решил подкрутить с циркулем. Три раскатки по пятьдесят четыре дуги не каждая плавка выдержит. Тем более, что склонность к горячим трещинам зависит от природы сплава и состояния расплава перед заливкой.

Всё потому что надо целовать паяло. Это — моя плата за иллюзию независимости.

Трусливая, в общем-то, плата: я должен был растворить сок одного бледноголового жиро-наладчика, а некто Бурдомчал по ошибке закоптил казенный сплав.

Звякнул земляной барон, как обрезок рельсы: на переплавку!

Тогда за меня вступился Фурго, посторонний в общем-то адамант, но из козырной касты. У Фурго были связи с sанитарами. И они смягчили приговор до паяльника. Так я узнал, что такое незаживающий ожог на торце.

А теперь выходит — всё же на переплавку? В чём же моя вина такая перед 0бщиной?!

Разве не воспитывал я себя в духе ромбоидальной 0тваги и чести? Не клевал 0пилок нарезки, не щупал родника металлической прото-начинки, не питался мясом человечьих личинок, высасывая мозг с усердным урчанием?

На торце моём — шершавый шрам ожоговой татуировки принадлежности к касте CB.

Мой отец — Гургондулай Джазгубыль — почётный донор страны Голубоглазых Канатоходцев, и брат его честно служил в канатоходном министерстве Кнутовища и Хобота.

Моя мать — предположительно 87ВR—Fe. Предположительно, потому что у отца была и другая: 02CD—Pb. Её он ушатал, и на момент зачатия она висела на ре-балансировке.

В sанатории отец её не навещал, а по рудной надобности впаивал 87ВR—Fe, к которой сильнейшую индукцию питал ещё с гладкости.

И так они сварили меня: как пилится, вдали от барсучков из гафния. Хотя каждому напильнику давно проточено, что если температура плавления легирующего элемента выше температуры плавления основного расплава, то при вводе такого элемента в расплав он остается в твёрдом виде и постепенно растворяется.

Поэтому я всегда почитал за мать 87ВR—Fe, к коей отец всегда был намагничен.

Но мать на итог заместила плавку с 0тдельным свадебным отделением и ушла в половое подполье. Отец испытывал по этому поводу жесточайшее недоумение. Его терзали галлюцинации с растворением в яде торца и головки цилиндра.

87ВR—Fe была относительно новой моделью, которую собирали в Центральной Некро-клинике. Это вам не дешёвая электро-помпа с анального подиума баронессы Кокунцыль! Она завинчивала хоботок не хуже турбо-дрели, и всасывала как три Ебональдо Гугумболо. Резьба, можно, сказать, образцовая.

Так за что ж меня теперь на переплавку?! Куда впрыснул яд невидимый червь?

Створы Преисподней раздвигаются, и адамантов в фольге сменяют болты с пирамидальными торцами. Повсюду шлак, гарь и пепел.

Я расчехлял, как происходит переплавка: вас заставляют всосать толстый вольфрамовый стержень, который разогревается внутри — и торс закипает.

Паяло, что я целую, и есть этот стержень — но лишь его обрезок, торчащий из соты и неравномерно разогреваемый до искрящегося белка.

Если повезёт, вы целуете, когда он остыл. Приказ приходит раз в полуфазу — и до конца текущей четверти паяльник должен быть целован. Приказ может закоротить где угодно: по дороге в додзе, во дворце писсуаров, на стрельбище, в соте. И нужно исполнить. Потому что каждый пропущенный поцелуй — это чья-то жизнь, которая могла бы длиться, но только что оборвалась.

Таким мартеном Центральное управление поддерживает энергетический баланс 0бщины. Поддерживало, поддерживает, и будет поддерживать: жизнь должна быть ликвидна. И поцелуй паяла — отнюдь не самый трудно постигаемый способ повышения доходности энерго-инвестиций. Это-то успел я подцепить, пройдя череду отупляющих укусов раскалённого жала.

Но для переплавки необходимо сначала растворить тебя — отсюда паяльник.

Некоторым его вводят по одному в каждый из сфинктеров.

Кислый тигель и кислые дуговые печи не совсем подходят для плавления стали с включениями марганца, титана, алюминия, циркония и иных активных частиц, потому что оксиды марганца, соединяясь с кислой футеровкой в состоянии стать причиной ее раннего износа, а остальные три элемента активно извлекают кремний шлака.

Как-то поступят они со мной, рыцарем тритонов и души-гузияго, сорвавшим однажды чумовой куш на жировой волне некро-пресса? В какую фазу войдёт заново отлитое естество?

Расслоится помпа, лопнет целка, поедут швы на балансире…

И я сцеживаю руны легенды Преодоления. Они вплавлены в диск как тавро — и вновь гудит над помпой нержавеющий голос жреца:

«…Когда Час пробил, мы должны были выбрать. Жизнь сама была раскалённой стружкой на конце отравленного шила. Мы знали о пяти первоэлементах, знали от Древних. Древние видели Шило. Древние вонзали Шило в Плоть Вечности. Плоть тоже состоит из пяти первоэлементов: из Металла, Огня, Земли, Воды и Дерева. Гуманоид — лишь звено в цепи, мутант на Весах Бездны. Гуманоид — Личинка. Гуманоид — zwерь. Чтобы выжить, мы должны сбросить кожу. Чтобы выжить, мы должны стать чистыми.

Мы могли стать Деревом, и смешаться с Зелёным Ковром, проникнуть корнями в почву, пить сок, вдыхая свет Солнца. Но жизнь растения — слишком спокойна. Семена разносятся ветром — где упадут они? Мы хотим управлять этим ветром, а не гнуться под его строптивым порывом!

Мы могли стать Водой: стремительным, бурным потоком, сметающим города и питающим Мёртвых. Но у воды отсутствует форма, а нам необходима форма — пусть изменчивая, но твёрдая — ибо мы желаем утверждаться, а не просачиваться, как кровь сквозь бинты!

Мы могли стать Землёй, как бесчисленное множество наших предков, ушедших в Землю, и питающих собою Воспалённое Чрево Планеты. Но мы не можем позволить себе быть пищей, будь она Пищей Богов — или Пищей Червей!

И мы могли стать Огнём, вездесущим безрассудным пламенем, испепеляющим, рвущим, мятущимся в вечном тоскливом мерцании. Но безрассудство Огня не знает предела, и Великий Пожар бесплоден! А мы не должны погаснуть!

И тогда — мы стали Металлом.

Металлом: сияющим, скользким, безжалостным, как этого требует время. Металлом: лучшим проводником электричества, чтобы Энергия не знала преград. Расплавленный металл, как огонь, выжигает всё на пути своём. Он течёт, как вода, но застывает, обретая форму. Словно дерево растёт он ввысь и вширь, проникая повсюду корнями своих вездесущих жил. И покоясь в земле, ждёт своего часа, чтобы сбросить оковы руды и выйти на свет.»

Волшебный газ отключает управление туловищем, и конический срез паяла проскальзывает в помпу, разрывая мандибулы, словно влажный конверт. Я не подсекаю окалины: газ понижает проводимость. А паяльник прорывает пищевод, выдвигаясь как стремительно растущий побег. Помпа перекрыта плотно, как клоака кобылы, натягиваемая на хоботок Ебональдо Гугумболо, но масло насыщается напрямую через патрубок. Паяло повторяет изгибы внутренностей: я щелочу его внутри тела, как стремительного морозного червя — и вот оно выходит сзади… и мне невыносимо, невыносимо морозно, морозно, несмотря, на газ… а оно пульсирует, пульсирует внутри бешено стучит, загоняется… а теперь теплеет, теплеет — в какой-то момент это даже кажется приятно — а затем греется, греется — и я кую его сквозь газ: несмотря на газгазгазгаааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа

подпольщики

…— Мертворождённый лишенец имеет сетчатые плавники и кабель, который можно использовать как накопитель…

…Кто это там сверлит?

Не сразу зацепляю пропилы, чтобы лудить по проточке.

…— Мерцая из-под капюшона неотшлифованной кувалдо-жести…

Опять этот голос!..

Стряхиваю остатки первичной вибрации. Кажется, я только что перековал истые кошмары предков вплоть до прото-линии.

Нелепые, необъяснимые видения. Они растаскивали торс, и тот восстанавливается теперь очень долго. Немыслимо долго.

По спиральной пробе определяю жидкотекучесть. Модифицирование стали после раскисления алюминием, приводит к повышению предела прочности и относительного удлинения при сохранении твердости на одном и том же уровне.

Сканирую Р.О.М.Б.

Здесь кроме меня ещё двое. Один — болт с циркониевым торцом. С ним — осмиевая кобыла со спиральной доводкой. Тугоплавкие! С этими лучше подшипник не шкурить. Подкуюсь полированным — авось проштампует.

Болт выпиливает про какого-то доктора. Кобыла сверкает, заголяя мандибулы.

— Анализ позволяет предположить, что причиной снижения термостойкости оснастки стало накопление негативных наследственных факторов, связанных как с используемым оборудованием, так и с составом шихтозавалки. Считаю, что переплавленный адамант — наиболее удачно мотивированный снаряд био-воздействия. Он, по сути, пользуется привилегией сословия насыщенных руд. Хотя и не раз случалось, что в результате переплавки адамант мог восстановиться с бракованной матрицей: на диске могут быть обрушения. Например, этот… — болт подсасывается и сканирует:

— Ты остыл?

(Это он мне?..)

— Остыл, мартен?

Цокаю в знак подтверждения. Р.О.М.Б. начинает светиться голубым перламутром.

— Имя? — канифолит болт.

— Елдоп.

— Джаг-джаг бурзило, и добро пожаловать в плавку. Я — доктор Zr, или Здохнидл.

— 30YA—Os, — щёлкает клапанами его подруга, — ну, Елдоп, как теплоёмкость?

— По уровню, — вкручиваюсь в Р.О.М.Б. — Не подсекаю, кто вы, но, рёптыль гмед, подсветите хотя бы фиолетовым, что происходит, и какова моя роль во всей этой… алхимии?

— Ты что дудишь о чудесах алхимии? — беззлобно скрежещет Здохнидл, — нас только что сдвинули, сейчас пойдёт второй этап плавки. Рекристаллизационный отжиг порошков необходим для повышения показателей их пластичности и прессуемости.

— Разве…

— Начинается с самого лёгкого — переплавка базового уровня. За ним пойдут плавки тонких тел. Затем — этапы восстановления: вот тогда всосём шлака. От того, насколько тщательно происходит смешивание, зависит однородность шихты, что важно для конечных свойств. Ты, Елдоп, только сейчас остыл, а я — уже четыре фазы. Успел и уровни подстроить: заряжаю на раз, если сплав чистый, — Здохнидл подвешивает меня и запускает о-п. («обтекаемое проникновение» — примечание елдоредактора)

Диск начинает раскручиваться, наливается силой нижний торс и ментальное отождествление.

Вспоминаю, что хотя меня и называют Елдопом, титул этот — пластиковый. Моё рудное имя: Елдомкрат Джазгубыль, а sлужебное — Гобонзищенко. И я перемещаюсь сквозь уровни по заданию sанитарной sлужбы, чтобы обогатиться ураном и ртутью.

— Я все углы прокачал, — Здохнидл вытягивает внимание вспышкой, — остыл первым. Помогли перекидные клапаны. За мной — 30YA—Os. Теперь ты. Так что пора на вывод.

— Куда? — интересуюсь машинально, хотя и так ясно: куда углеродно, но не куда окисляешь.

Переплавка напоминает циркуль: Р.О.М.Б. расползается, и мы, газуя от напряжения, сползаем по жировому стержню.

Впереди пологая равнина, покрытая чем-то вроде сиреневой пыли. Эта пыль перемещается вихрями и потоками, образуя местами маленькие буруны и смерчи.

Здохнидл крошит бритву, кобыла тоже чешет мандибулы. Я и сам не прочь подзарядиться.

— Ну, Елдоп? Какие будут предложения?

К этому моменту я чётко реинсталлирую, что ни в коем случае не должен сообщать своё рудное имя. Это будет непросто: Елдом и Елдоп — имена созвучные, и в семье мать часто называла меня именно Елдопом, а отец дразнил еще Елдославом Елдометровичем.

Какие предложения…

— Давайте озаботимся едой, а не елдой, — остужаю я, — нет смысла скрывать очевидное: без подпитки мы — ржа.

— Ну ты карбид, залуди кабель, — стрекочет 30YA—Os.

Похоже, с этой кобылой бронзы не сваришь. Нарезаю резьбу, но Здохнидл не втачивает:

— Ржавый вал! Сейчас главное — молекулярка. Молекулярку восстановим — и вперёд, на новый уровень.

Мы шелушим сектора и меняемся данными.

— Этот сиреневый шлак сосёт белок как трясина, — сверлит Здохнидл, — прямо под нами — слои переваренной человечины. Но они неоднородны, зависят от глубины залегания. В самом низу – нефть. Выше — мощи. Ещё выше — реки гнойные, да берега лепрозные, костяными лесами заросшие. Но на самом верху может заваляться человечишка, в котором жизнь ещё теплится. Его-то и высосем. До кожуры. Рассредоточимся. Сканируй пульс. Ищи, где бьётся сердце. Где те, кто ещё не сдох. Сцедим до накачки.

— Чтобы замести ментальный след, сдвинем по сектору, — канифолю я, перенастраивая целку.

Мы разворачиваемся тылом и скользим по кабелю.

Поначалу я не подсекаю ничего, кроме отупения. Некоторая усталость присутствует, но я рублю её как атавизм. Мне нужно всего лишь двигаться. Вперёд, в сиреневый туман на горизонте: размеренно, не торопясь…

— Да что, в самом деле, за ржавчина такая, — шлифуется мне на расточке, — в домну всё… в домну тусклое подвисалово с бледноголовыми… в домну капризы: принеси жёлтое, выключи ток… в домну балерину с динамической клоакой, в домну споры и лохмотья. Надо всего лишь двигаться. Ловить волну. Подсосаться к волне и слушать пульс. Где есть пульс за слоем пыли— там жив ещё человечишка, ещё корчится: значит, можно обогащаться…

…петь-петь-петь-петь-петь…

…Внезапно подсекаю, что горизонтально вращаюсь под сильным источником света. Рядом вроде Здохнидл со своей кобылой, но оба в медицинской фольге. Из меня торчат катетеры. Мягкий серебряный перезвон в диске.

— Джаг-джаг бурзило, Елдомкрат, — сверлит медицило.

— Подключайся, Елдом! — вторит ему осмиевая «кобыла милосердия», — как теплоёмкость?

— Что? Где я?..

— Утрамбуйся. Теплоёмкость — прежде всего.

— Распили своего елдоконструктора, сплав твой в трещину…

Не в дугу шлифовать этикет с этой тяжёлой! Плавка плавкой, а футеровка под флюс.

— Джаг-джаг-джаг. Вы находитесь в центральной нервно-распределительной клинике. Вас доставил ваш клещ Ергодыч Залупигной. Не зачехляете такого? Вы заржавели в циркульном перемещале… подсекаете?

— Определённо.

— До сих пор вы не намагничивались. Но на момент пошло восстановление. Результаты дисковых анализов подковал анальный сканер. Сейчас подгонят гаввах: для восстановления от контузии туловище требует подпитки.

— Отсыпьте, доктор, у меня только что была галлюцинация: вы и ваша осмиевая кобыла…

— Не нужно шелеста! — подрезает Здохнидл, — эти дефекты — ваша личная плавка. Здесь же подсос об интересах 0бщины.

Я сканирую кобылу, затем — тугой свёрток фольги в поддоне, выезжающем из распределителя пневмо-подачи.

Надо поверить в себя. Поверить в собственные силы.

В питающий шкаф загружается человеческая самка с незрелой личинкой. Самку парализуют магнитной рамкой, личинку растягивают на е-блюде и запускают прерывистый импульс. Личинка визжит и корчится, слёзные железы самки обильно выделяют секрет: ощущаю наливную благодать и омоложение.

Мерцаю в поддон: треугольный амулет е-льда, электрод и колба «о-п» из тяжелых солей и сукровицы.

— То есть, что значит, позвольте сточить, 0бщинных?..

Личинка мелко вибрирует и сочится кровью. Её агония в сочетании с мучением самки наполняет торс веселящей силой. Сдвигаю поддон, вертикалю туловище:

— А может, довольно шкурить подшипник?

— Шелестишь? Сурьму молотишь? — раскаляется кобыла.

Ржавый вал! Не хватало только разболтовки с Тугоплавкими. Не моей волны вибрация: заряжусь, да отпаяюсь. Пусть едут в домну.

Тушка личинки становится похожей на кусок неостывшей окалины. Самка зависает в обмороке.

— Принимая во внимание, что вы находились в бардо около двух лунных фаз, — с вялой торжественностью выпиливает медицило, — и не имели возможности исполнить предписанный вам поцелуй паяла…

…Ах, вон они о чём!..

Хочу сместиться, но Здохнидл в личине медицила выставляет магнитную рамку:

— Остыньте. Мы предъявили вашу опись sанитарной sлужбе. С сожалением вынужден сообщить, что данное обстоятельство, хотя и принято в реестр приемлемых выходов, но в целом, при учёте разброса по весам в остальных показателях, как то: теплоёмкость, бороздистость, чебохто-бохто, сопротивляемость жилы, устойчивость к стрессу, пугливость, пронырливость… и ещё рядом сопутствующих… комиссия однозначно склонилась к решению подвергнуть вас переплавке.

— Но…

— Комиссия приняла во внимание смягчающие обстоятельства, и вынесла вердикт о переплавке под общим наркозом. Вы ничего не почувствуете. Вас усыпят, как homo перед изъятием органов.

— Я имею границы опротестовать решение комиссии? — упруго щёлкаю клапаном.

— Только постфактум. Это решение разряда АА+. Усыпитель уже поступает по катетерам.

— Ах, твою домну… — подрываюсь и атакую доктора формой застывшей клешни — ответный лязг подобен треску лопнувшей рессоры.

Выламываюсь… лечу наугад. Понижаю температуру, сканирую пульс.

Deja-vu? Всё это было недавно, хотя временами кажется сном. Неужели окружающее меня сейчас и есть мой реальный вторичный подуровень?!

Втягиваюсь по жировому стержню и врастаю в Р.О.М.Б. Передо мной снова Здохнидл в прежней личине. Он мерцает, чеканя:

— Эй, ты остыл?

(Это он мне… опять??)

Эхо: тыл… тыл… тыл…

…петь-петь-петь-петь…

30YA—Os гнётся к Здохнидлу, щёлкая клапанами. Пару раз отчётливо искрит. От электромагнитного фона зудят мандибулы.

30YA—Os разогревает клоаку. Здохнидл предъявляет рудный хоботок. Электричество гудит причудливым ритмом:

Ум-ца-ца… ум-ца-ца… ум-ца-ца…

Яркие торсы Здохнидла и 30YA—Os контрастируют с тусклой плоскостью Р.О.М.Б.

Здохнидл разворачивает кобылу: она вибрирует в предвкушении е-блока.

С приглушенным звоном они спаиваются. Сканирую рудный хоботок, ввинчивающийся в е-блок и заставляющий кобылу вибрировать, шелестя клапанами. Кобыла издаёт утробный свист, жмурится и сжимает цырлы. От неё идёт сильный запах.

Ум-ца-ца… ум-ца-ца… ум-ца-ца…

— Заварись, — цокает Здохнидл, распространяя угрюмое зловонье.

— В помпу… — шуршит 30YA—Os.

Курю е-блок: растёт напряжение в контуре.

Ум-ца-ца… ум-ца-ца…

Помпа тянется к руде. По торсу волнообразно распространяется вибрация. Она исходит словно от раскалённого шарика в клоаке, захватывает, трясёт и постепенно становится на грани переносимого. Выходящая струя отчётливо коробит кристаллизирующуюся корочку.

Ум-ца-ца… ум-ца-ца…

Подсекаю шипение флюса и калибрую, что вся зола на балансире. После того, как ванна металлического расплава в изложнице стабилизировалась, и мениск приобрел близкую к плоской форму, несдерживаемая клапаном ртуть устремляется вон…

…петь-петь-петь-петь…

…Торец 30YA—Os быстро пульсирует, её помпа издаёт звук, напоминающий трение напильника о вращающийся точильный камень, торс выгибается и вздрагивает с неравномерными вспышками.

Е-блок пробивает меня и начинает тушить. Тушить!

Ум-ца-ца… ум-ца-ца…

— Что же это, — чеканю я изливающемуся Здохнидлу, — что это за шизопровокация?! Вы изволите спаиваться, а я — непоправимо сгущаюсь. Коррозия…

— Не шелести, какая коррозия… стыд есть эмоциональное преступление. — Уверенно рубит Здохнидл.

— Объясните сначала, это за переплавка такая?! Ведь вы были медицилом там, а сейчас — снова здесь… И в какой раз я втираюсь в Р.О.М.Б. и лечу по сиреневой пыли! Имею фазу в зацикленности…

— Всё прочно! — Здохнидл остывает, но не выходит из кобылы: та покачивается на его хоботке, стрекоча клапанами и звеня изложницей.

— Что прочно? — калибрую хоботок в помпе.

— Прочно, что ты зациклился и коррозируешь. Оглянись назад: как ты раскатал последние, ну, скажем пять фаз? Что значительного происходит в твоей жизни помимо минета паяльнику и латентной копролингвистической деятельности? Неужели ради подобной ржи гнул ты рельсу, будучи прочен и гладок? Твоя задача — выйти из цикла, покинуть крысиную гонку! Мы, Боевое Подполье, сознательно перетянули тебя в бардо, использовав циркульную травму!

— Боевое Подполье?! — вырывается у меня с приглушённым бряцаньем, — это вы организовали травлю плутониевого офицерства? Пустили ядовитый газ в Парке Оргий на северном жидоумертвителе? Распространяли объёмный порно-сериал про ебущихся в пепле сфинксов? Убили наместника девятого земляного барона? Я привык думать, что такие, как вы зависают только на битых дисках проктологов…

— Как видишь, одним из нас оказался твой клещ Ергодыч! — прокачивается Здохнидл (в этот пункт из его клоаки со звоном выпадает здоровенная какашка).

— Ржавый вал! — искренне потрясён, я пронзительно верещу, словно снимая стружку.

— Ергодыч — не просто один из нас, — продолжает Здохнидл, — Ергодыч Залупигной — не просто подпольщик. Он — один из Тощих (т.е. один из руководителей — примечание елдоредактора).

— Вы хотите сказать, что Ергодыч — Тощий?! — цепляю обмотку 30YA—Os: моя ртуть выкатывается из помпы.

Р.О.М.Б. начинает светиться голубым перламутром.

— Не только Ергодыч. Ещё кое-кто из тех, кого ты знаешь. Тебе грозила переплавка, а мы эмулировали обрушение циркулем. И затащили в бардо, используя метод возвратной фистулы.

— Но для чего?..

— У нас к тебе деловое предложение: сплавься с нами — развари стволы родовластия! Расчехли: расщепление радиоактивных металлов — вовсе не прерогатива правительства! Директорий проржавел насквозь и состоит в основном из наместников малоизвестных семей, где с Традицией зачастую соседствует самое zwерское долбилово и перемазанная ртутью садо-мастурбация. За что казнили полковника Наебнибалдая? Кто дал право калечить плавку детей бронзовых прапорщиков? Почему козырным сплавам не сообщили о запланированном сдвиге по фазе?

— Почему… ответ не знает даже половой оракул, — с неуверенным тарахтением бью хоботком по помпе 30YA—Os: та гудит словно колокол.

— Половой оракул может не знать, — соглашается Здохнидл, — мы — знаем.

— И что же?

— Правительство Грибов необходимо убить!

— Хм… и кто придёт на смену? Семья Тугоплавких?

— Мы опровергнем аксиомы центральных уровней и используем радиоактивные металлы для повышения сопротивляемости, как завещал великий Джаго!

— Вы верите в пращура Джаго? — искрюсь я.

— Что значит «верите»? Пращур Джаго проточен в легенде Преодоления, и по такому слябу вопрос о его соответствии не имеет эффективного смысла. Есть данные, что память целинников была коварно перезаписана Грибами во время Второй Главной Шизопровокации. Я находился в подвижном колодце времени и в моменты разъединения пространств мог сканировать сознание тонких руд.

— Вы мерцали Великих Щуров? Сойти с резьбы… почему я должен вам верить? И почему вы подточили меня, с моим-то скромным сплавом?

— Наш клан не плющит фанаберий: тебя подточил Ергодыч, а твой урановый припой подсветит розово. Но ты ничего нам не должен. Ты волен покинуть Р.О.М.Б. и зависать в бардо.

— А что насчёт пригара?

— Пока защитный заряд не израсходовался. Батарея сядет — и навсегда остынешь.

— Выходит, альтернативы нет?..

— Тебе решать, залуди кабель. Да только сдаётся мне, ты сам уже всё для себя решил. Осталось окончательное подтверждение: вступительная жертва и клеймение.

Кристаллизуюсь на холодную. Откатываюсь, принимая форму тороида и обнажая внутренний периметр торса.

— Клянёшься ли ты отворить фистулу, когда Грибы захотят укоротить тебя? — вопросительно вспыхивает Здохнидл.

— Пэссарь! — чеканю с лёгким шелестом.

— Клянешься ли спрашивать за дозволенное только по выкатыванию шара одним из Тощих?

— Пэссарь!

— Клянёшься ли сечь непослушных?

— Пэссарь!

— А теперь, сотвори «смедч»!

Подкатываюсь, широко раскрывая клапаны, затем внедряюсь и прокусываю целку.

Здохнидл мерцает торцом, а затем испускает помпой тонкий прерывистый скрежет.

Скрежет включает подъёмник и открывает прокатный агрегат (ПА). Здохнидл набивает код. Стальные катки приходят в движение. Мы цепляем вибрирующий торс 30YA—Os члениками и загружаем в судно. Торс поступает в ПА и медленно плющится. Из рудной щели выползает широкая полоса е-фольги. Намоточный вал накручивает фольгу ровным тугим рулоном.

Касаюсь рулона: он весь в масле.

Смотрю на Здохнидла — тот потирает анальный щуп.

— Р.О.М.Б. на самом деле — циркуль, — канифолит он с желтоватой вспышкой.

— Циркуль?! Здесь?!.. А лицензия… без лицензии целка сгореть может…

— Лицензия гмед, — Здохнидл разматывает рулон, отрезает кусок фольги и протягивает мне с мелодичным свистом, — но её заменяет смекалка. Держи — намотай на целку, да поспеши: мы отстаём от графика.

шумы священного

Створ внешнего контура бесшумно распался, открыв вход в овальный тоннель с зеркальными стенами. Острый фиолетовый свет приторно сочится из невидимых отверстий, пропиленных в виде направляющих дорожек дренажным лазером.

Румберт всасывается, вяло перебирая члениками в складках чехла из чёрной, местами кучерявой кожи, скользит к пропускному клапану, зажимает радиевый код-шарик.

Членик углубляется в отверстие. Пропускное устройство сканирует шарик. В случае несоответствия специальный механизм отсечёт конечность, либо зажмёт гидравлическими тисками, так что вырвать уже не представится возможным.

Выкрикивает сигнал о-п, и Румберт извлекает жирно вспотевший членик из пропускного клапана.

Зеркальная плита за спиной сворачивается спиралью, впуская на Грибной этаж: стены из танталовых плит с арт-полировкой, хромированное кружево пола пульсирует утверждающим пси-излучением.

Румберт скользит, зная, что дюжины электронных глаз следят за ним, дюжины уловителей считывают мозговую карту, дюжины пси-инфильтрантов пытаются потревожить и без того издёрганное за последние фазы тонкое тело.

Хорошо, что путь недолог: вот и влагалище. Здесь зависает Мо-Бру, сквозной секретарь Бнильбо.

Сам земляной барон Гриб-U Углегандон Бнильбо ожидает посетителя в соте о-п, сконструированной из сумрачного оттенка мрамора, коим отделывали до Второй ГШ склепы и опочивальни. Здесь возвышается молибденовый стол с подсветкой микшированного лазера, гусь-гроб, трафаретник «viii». Отливающий золотом каркас таит витые дисковые норы. Водородные подсвечники яростно тлеют в гениталиях кобылы, чью освинцованную с иттриевым сердечником статую венчает корона из цельного куска гигантского био-бриллианта. В углу на ванадиевой подставке маслянисто вращается стильная треугольня.

Бнильбо полувисит над просторной палладиевой станиной, вращая пульт пневмо-подачи.

— Румберт 999 в приёмной, — докладывает Мо-Бру тюнингованным под звон серебряных пластин голосом.

— Пэссарь, — кивает барон в оповещающий шар.

Ядовитая бахрома убирается в стены, обнажая пульсирующую разрядами дверь-жало.

— On-булдысвич, — чеканит пароль Румберт.

Дверь втягивает его вспышкой магнитного поля:

— Джаг-джаг бурзило, ваша Прочность.

Бнильбо сдержанно здоровается, серебряный буж выпадает из титанового седла.

— Накернишь? — Углегандон являет левитационный бар.

— Урановый штуцер.

— Такого не держим… — Бнильбо с недоумением загружает инфо-спираль, — что это за дрянь? Типа ториевой колбы?

— Помощнее… — уклончиво гудит Румберт, втягивая пузырь форсункой.

— Собрался в Парк Оргий? — подрезает барон после паузы.

— Сегодня вечером резкий маскарад… я приглашён… думал, ты тоже?

— Возможно… ещё не сканировал почту. Не до резкого мне сейчас. Для того и тебя позвал: посоветоваться.

— Ясно, что не масло сосать, — сдержанно сверкает 999.

— Не масло, а хуй. Соси, давай!.. Впрочем, шучу. Шучу, а мне ведь не до шуток. Только что ознакомился с результирующим файлом анальной разведки: положение очень серьёзное.

— Опять?..

— Опять. Тугоплавкие. Шелестят, варят сетевые бригады. Канифолят инакосверлящих, сурьму молотят по-разному.

— Но у вас же есть канал фильтрации… хотите сверлить, что до сих пор не приварили керны? Сдвинь Совет ХХХ, требуй дать вам АА-полномочия… я подпаяю… организуйте локальную некро-атаку — и о-п!

— Это всё так, так! — свинцово гремит Бнильбо, — и керны давно в припое, но мы не подсекаем! Везде окисляемся! Слябы неповоротливы, на каждой ратификации каркасы виснут… а таких ратификаций даже для самой простой оборонной инициативы требуется не менее гроба! Можешь вковаться?

— Раздутый административный аппарат? Это знакомо, — тарахтит Румберт, — пока не перешёл на легко-сплавные маятники, так и рубил тупым лезвием. А потом заменил весь каркас на бледноголовых — и дело феноменально продвинулось!

— Бобовые руды молотишь поршнями? Бледноголовым выше BB кабель закрыт. Это — совсем не та категория плавки. Стойкость к окислению не та, да и вообще… В сварочных выпрямителях используются преимущественно кремниевые и селеновые вентили… причем кремниевые — главным образом для выпрямителей с падающими внешними характеристиками. Тотальная роботизация считается стратегией высоко-рисковой.

— Высоко-рисковой… вы же не на бирже играете. За роботами — будущее, это же очевидно. У меня четыре жены — последнее поколение. Я — счастливый семьянин, как ты знаешь. И XS используют бледноголовых…

— Блядь, не до этого сейчас, говорю тебе! — сверкает Бнильбо, — роботы-хуёботы… это сейчас не поможет! Они уже готовы прокатать дерзкий план: массовое убийство грибных чиновников.

— Усильте экраны. Неужели нет возможности?

— Экраны давным-давно усилены… Боюсь, у нас остаётся единственный выход…

Напряжение повисает над треугольней, подёргиваясь, словно человек в петле. Треугольня ускоряется, её стрелы свиваются мерцающим диском, исходя маслянистым проникающим зудом.

— Разотождествление? — тяжело-цепочно уточняет Румберт, — тогда чего вы ждёте?

Бнильбо вздрагивает торсом, так что треснувшая искра едва не гасит влагалище статуи.

— Не грел от тебя такого подсоса, — скрипит, наконец, он фольгой.

Био-плинтус по углам помещения наливается кровью и едко потеет.

— Разотождествление грозит Грибам коррозией! — хруст фольги превращается в повизгивание лобзика, — фактически это означает начало Третьей Главной Шизопровокации! Мы не можем позволить себе такой писк! До Третьей не доходили ни разу, а большинство колупальщиков говорят о возможности полной молекулярной отдачи! Это значит: конец всему, всем начинаниям! Не подцепляю, почему вынужден измельчать для тебя эти щелочные руды… или ты, 999, зачехлил, каково пришлось нашим щурам в фазу Изъятия Тяжести? Или не вдувал ты о Железной Коросте, не надевал био-бублик на головку хоботка?

— По био-бубликам ты у нас большой специалист, — позволяет себе высверлить Румберт, но барон обрывает со скрежетом:

— Шелестишь?! Сурьму, блядь, молотишь?!

— Остынь! Рррръ! Рррррръ! — 999 выстраивает защитную рамку из кишечного газа, — что с тобой, Гриб? Теряешь прочность и выкрашиваешься как бритва…

— Повисел бы ты на моём крюке, спец-сплав, — катит чугунный шар по жести Бнильбо, — проточить ли тебе, что две фазы в минусе затянут чёрным магнитом, а затем измельчён заживо барон Гриб-Pu Пубертат де Радиоклон? А о том, что за пару пунктов до твоего появления я получил извещение о преждевременной кончине моего двойника Барбитуридзе? И просверлить тебе эту смерть? У шахты отвердителей его встретили двое бледноголовых и порвали торец болгарками! Ты уверен, что завтра — не твоя очередь? Я насчёт себя — не уверен.

— Шлаком сыплешь… — укоризненно палит магний Румберт, — с каких это пор фаланга напалмовых бабушек не сможет раскатать связку ржавой арматуры? С каких это пор Гриб срывает резьбу и гоношится? Кто реально сейчас покусится на закон о Распаде? Жертвы Второй Шизопровокации? Их в рамках меньшинство. Соратники Наебнибалдая? Они из самой ржавой части спектра, и кроме каркаса Тощих, реальной силы там нет (бронзовые прапорщики не в счет). Остаются бледноголовые. Но здесь всё в твоих клешнях. Так с какого мартена весь шелест?

— Вязок, кто плющится, — пронзительно цокает Бнильбо, — да будет тебе заточено, что Наебнибалдая короновала семья Тугоплавких, а каркас Тощих заварен лучшими сплавами! Да будет заточено, что один из бронзовых прапорщиков уличён в подключении к некро-каналам, а моему личному стражу кокона недавно распилили помпу!

Румберт некоторое время молчит, затем издаёт глухой скрежет, словно затворяя тяжелый засов глубоко в утробе.

Неожиданно треугольня отвечает ему тихим как шипенье змеи зудом соприкосновения резца со стальной заготовкой. Особое Отверстие (00) выпускает апельсиновую искру, и на долю пункта являет взору мыслящих 3ев.

— Ого-го! — невольно стрекочет Бнильбо, — ты первый, кто распаляет её так скоро! — Вмонтированные в членики алмазные свёрла впиваются в гузно кобылы.

— Это так много для тебя значит? — с мнимым недоверием светлеет Румберт.

— Много значит? — Гриб распускает золотую проволоку, — сверлить твою медь, дорогой мой, это значит всё. Треугольню-то мою, клещ, не подкуришь… и не таких на паяле вертели. Если ты раскочегарил мою старушку, позволь поздравить тебя, ибо теперь ты удостоился чести получить право принадлежать к одному из самых элитных закрытых АА-клубов: клубу «Сублиматор». Я сейчас раскуюсь, чтобы немедля изготовили клубную печать… — с неподобающей величественному титулу суетой Бнильбо подсасывается к пневмо-подаче.

— Да ты что, серьёзно, что ли? Я — член «Сублиматора»? И ты не шкуришь подшипник? — Румберт звенит как наковальня.

— Какой подшипник, рёптыль гмед! — не сдержав эмоций, барон приклеивается к торцу 999 анальным щупом, — zирябо! zирябо!!

Тот изумлённо дует в трубы: масло меняет цвет, и выплавленные из прозрачной платины цилиндры сперва темнеют, фиолетово-чёрные, потом резко вспыхивают лимоном, — и, наконец, белеют кокаиново.

С лёгким перезвоном проскальзывает Мо-Бру: на изящной обтянутой человечьей кожей рамке — печать чёрного сплава в форме буквы «С». На печать нанесена 0собая гравировка.

Зачарованный, Румберт мерцает, стрекоча кузнечиком. Треугольня светится перламутром, плавно вращаясь.

— Но подсыпь, нержавеющий Бнильбо… я о таком и не мечтал ещё фазу в минус… — 999 замысловато искрится.

— В моменте все члены клуба получают уведомление явиться на церемонию принятия! — Гриб порывисто оперирует пневмо-подачей.

— Как, прямо сей пункт? — победитово сверлит Румберт.

— Когда ж ещё? Традиция!

— Ну, а… могу я вковаться, как проходит церемония?

— О, разумеется. Вступающий обнажает клоаку, а члены клуба по очереди о-п.

— Что значит о-п?!

— А то и значит: о-п. Ладно, не шелести: я пошутил, — Бнильбо щекочет 999 анальным щупом, — ничего ржавого тебя не ждёт: обычное прижигание, плюс квадратик хорошего жёлтого.

— Заварись… — Румберт яростно чешется.

— Прибыли земляной барон Гриб-Np Сысой Залупистол с супругою 02VW—Am! — дудит Мо-Бру.

— Всоси, — искрится Бнильбо — а вас, нержавеющий болдарь, я попрошу обезжириться…

секрет голубых расчёсов

Когда пистоны в расщепителе кончились, Антос Гвоздичило плавно вернул летающие жало-истребители на базу, попутно проверив надёжность некро-заслонок и боевых поршней. К исходу фазы в белёсом секторе Центральной Некро-клиники проходила перекличка, а затем щупы-сканнеры сцеживали с поголовья homo гаввах, в просторечии именуемый «княго».

Помимо прочего, Антос отвечал за утилизацию «блаженных»: так называли отбраковываемый процент человечьего стада, не подходящий под высасывание по каким-либо параметрам. Он отфильтровывал их при помощи обратной пункции, а затем раз в фазу разрушал тела, выпуская партию летучих отравленных жал. Частенько попадались интересные экземпляры, встречались симпатичные самки. Некоторых Антос не убивал, а оставлял у себя для коллекции. Как правило, они были способны к домашней работе. Такую прислугу он обучал лично, используя систему поощрений и штрафов в виде химических премий и разрядов электричества.

Скоро у Антоса образовался целый zwеринец.

Среди прочих была миловидная самка, откликавшаяся на имя «Zинка». Антос любил размалывать с ней липкие пункты е-блока («Zинка-корзинка», звала она сама себя). Корзинка доходила иногда до копро-дегустации, каковые поползновения Антос решительно пресекал, используя дистанционный ошейник-удавку.

Но вот с две фазы в минус Антос заприметил на Zинкиных ягодицах странные синюшные расчёсы, напоминающие неудачную татуировку. Договорился с медицилом Аркадием Свищемордником насчёт осмотра.

А вот и Аркадий: скользит вдоль штрафного мостика, перекатывая светящиеся шары, вживлённые под головокожу. На нём чехол нежнейшей девичьей шкуры с рыжей кудрявой оторочкой и кепка из колючей проволоки. В брюшной членик Свищемордника вживлён микро-чип авторизации, который, при подтверждении сложной системой иммунных кодов, открывает многие тайные люки и двери. За последствия практики медицило отвечает сплавом.

Сдержанно здороваются (закаленные клещи, они, тем не менее, ничем не выдают радости встречи, и лишь дрожащее радужное сияние намекает на влажность происходящего).

— Вот, подшлифуйся, — Антос касается пневмо-подачи.

Невидимое излучение, переносимое при помощи концентрированной магнитной струи, лишает сознания насаживающуюся на хоботок капитано-трубы Zинку и активирует зомбограмму.

Zинка бурно, с длительными судорогами кончает, а затем с застывшей гримасой счастья на выбритой клином головке, шагает по направлению к мостику.

Антос парализует её электро-свечой. Переворачивает на живот. Стягивает защитный комбинезон. Раздвигает упругие складки плоти.

Голубые расчёсы. Да. Это они. Аркадий знает, в чём тут дело. Но как бы покорректней открыть это знание Гвоздичило? Ведь некоторые аспекты возникновения голубых расчёсов, вне всякого сомнения, могут пощекотать Антоса.

Ржавый вал! Уже сколько гробов Аркадий гоняется за ними, а тут — на тебе: на самом видном месте, и — поди ж ты — у zwерушки позитивного клеща! Ах, вы ж, гнутые швеллеры!

Но Свищемордник не думает плющиться, готовясь к глубокой закалке. Он нежно лучится, а затем нюхает женщину подмышками, в районе промежности и стопы под пальцами:

— Собери её.

Гвоздичило достаёт электро-карандаш и воздействует на активную точку под верхней губой. По белковому телу пробегают судороги, и самка начинает дышать (сипло, как бы простужено).

— Паяй сюда, мартен, — Гвоздичило доверительно тлеет, — плавка в том, что такая окалина остаётся после ритуального е-блока с Тощими.

— Теми самыми? — звенит Антос после паузы, — езжай ты в домну…

— Да, теми самыми, залуди кабель. Поэтому я на твоём крюке немедленно продудел бы в sанитарную sлужбу.

— Да, но эта туша уже списана, понимаешь? Амортизирована.

— То есть ты приживил выбраковку? А знаешь, что за это бывает? У нас на фазу в минус реаниматора заклинили: разводил личинок без лицензии, уличён в XS. Теперь ему переплавка маячит: ищи свищи, доктор Zr…

— Цирконий?..

— Пассатижами звякали Здохнидл.

— Здохнидл? Уверен? — Гвоздичило внезапно накаляется.

— Ржавым буду.

— По моим данным Здохнидл, известный также как доктор Цирконий, заварен в клин как инакосверлящий радио-взломщик.

— Рёптыль гмед! Наверное, окисление.

— А может, ваш Здохнидл был Тощим, а вы не знали?

— Он из Тугоплавких, но Тощим вроде не был. У него нашли амулет: плод железного дерева, запаянный в хрустальный конус. Через него пропустили злуч, и злуч отразил параллель в виде кода. Код можно было использовать для получения гавваха, подсоединив к конусу био-медиатор. Этим медиатором и служили амортизированные человечьи личинки: он заклеивал им анусы. А личинку в это время кормили через шланг — и вскоре она разрушалась от закупорки кишечника. Подсоединяли шлюз и сцеживали чистейший гаввах…

— Ох и труборез этот твой Здохнидл! Однако ж и на его рессору сверло сыскали…

— Нет данных, где он сейчас. Может, уже переплавили. Хотя о-п (официальный приговор — примечание елдоредактора) не было…

—По идее, как раз ожидает о-п. Наверняка переплавят.

— Сейчас перед переплавкой радио-взломщика его сознание перемещают в инертный кристалл.

— Это зачем же?

— Регулируем поголовье. Во всём важна естественность: углеродистые стали не содержат примесей. Поэтому то, чем ты занимаешься, является, на мой рельс, прямым нарушением е-монополии. Sанитарная sлужба в данном случае принимает во внимание чисто энергетическую природу расплава. Без учёта внешнего фактора. Ты что-нибудь смыслишь в некро-инжиниринге?

— Хм… ещё бы: у меня косой диплом.

— Косой диплом?

— Да. Я — некромонтажник.

— Мой бледноголовый сын мечтает о карьере некромонтажника.

— Бледноголовый? Не подкуётся. Для некромонтажа нужен дисковый коэффициент не ниже 666 румбов.

— Серьёзно? А я вдувал, сейчас есть спец-цеха по нервной доводке… можно как-нибудь туда приварить моего сына?

Гвоздичило не торопится с ответом. Пару пунктов тянется пауза.

— Слушай, а как ты объяснишь баронам, что прижил био-отбросы? — вдруг вспыхивает Аркадий.

— Э… но мы же с тобой клещи вот уж сколько эонов… — цокает Гвоздичило.

— Ты вынуждаешь выбирать между клещами и свёрлами, — молибденово чеканит Свищемордник, — кладёшь под пресс арматуру, рискуя расплющить поршни. Я, так и быть, подварюсь, но с одним условием.

— С каким же?

— Заключим sделку: я не задуваю на тебя в sанитарную sлужбу, а ты подпаяешь моего отпрыска. И сам разберёшься с прижитым zwерьём. Усыпи их всех к холодной домне. А туши продай некрофилам.

— Рёптыль гмед? У меня их тут две дюжины!..

— Кто же тебе виноват, залуди кабель? Диском шуршать надо… ну, не знаю… загони их в шлюз и профильтруй по общему списку.

— Выходной баланс не сойдётся, фаза не закроется, — обречённо хрустит Гвоздичило.

— Тогда давай прямо сейчас. Скажи, что вызвал sан-обработку. Затянем их по одному в мой флаер, впрысну им синильную кислоту…

— В твой флаер поместится столько туш??

— Ржавый вал! Об этом я не подцепил…

— Хорошо, давай так: залуди о sан-обработке, а закатывай с интервалами. У меня есть один мартен, из этих… я позвеню ему. Они с болтами подсосутся и окислят туши. Надо только будет о цене договориться.

— Слушай, но я не хочу, чтобы моих питомцев е-бли некрофилы… я бы сам утилизировал их…

— Да я уж вижу, как ты утилизировал… Наприживал мутантов, надо же…

— Аркаш, а они, между рельсами, нас за мутантов держат…

— Ты что, обмениваешься с ними информацией??

— А что такого? Если ты теребишь машину, почему бы мне не залудить животному?

— Э… бледноголовая — это одно, а homo — совсем другое! Тут дело не в е-блоке — не виляй колоколом! Это homo-филия. За пособничество homo-филам полагается переплавка. А мне мой сплав, знаешь ли, дорог. Не хочу я как Здохнидл: раз — и выключили ток.

— Да не дребезжи, разберусь я с ними. Только некрофилов не надо: попробую договориться с гастрономом.

— Тогда поторопись. Гастроном закрывается в девять.

вздох бездн

Прослыв среди пассатижей маслянистым кручёным, Алексей Дрищиболт пользовался приоритетным правом на внеочередной антикорр. Он посещал астатный кремль, был завсегдатаем урановых скачек, его замечали среди приглашенных на некро-крикет, в анальных сводках то и дело косвенно касались его имени (подсыпали даже, что один из земляных баронов покровительствовал ему во время тугих завинчиваний).

Сам Алексей светских раутов не избегал, ссылкой на низкое напряжение и ржавчину отклоняя лишь слишком двусмысленные.

Почётный титул «сухарик-непрогнистул» давал зелёный свет на получение так называемого «гранта полупроводников», а выкупленный ещё пращуром реактор позволял не напрягаться по поводу оплаты личного хранителя кокона.

Одним из таких хранителей стал некий Андрей Плоскогубцев.

То был циркониевый адамант с короткими, но невероятно живыми члениками. Щеголеват, подтянут, с чуть волнистым торцом и голосом как кипящее олово. Старшая жена Алексея 11OX—Po перекупила его на прокатной бирже с невероятно лестной рекомендацией от самого Гоп-бурзило. Верно также и то, что Андрей притянулся к ней.

Дрищиболт не возражал против их е-блока, мерцая в нём лишь индукцию, и считая, что его полониевой кобыле давно пора расколоть чугун разнообразия. Часто сканировал их: вначале при помощи зонда, а затем и ромбом, имея возможность привариться.

Постепенно Плоскогубцев стал чем-то вроде семейного, и в интимной шлифовке намекнул о своих пропилах в каркасе Тощих.

Тема Тощих давно и зудяще намагничивала Алексея. Со временем он стал, не накаляясь, подтачивать Плоскогубцева, канифоля жёлтым.

Но и Андрей был не алюминием: прекрасно подсекая, к какой отливке может привести их обоих яростная индукция Дрищиболта, он пространными притчами давал впаять, что расплавка с Тощими — ковка ответственная и во многих гнёздах обременительная.

Приведём одну из таких притч:

«В некоем секторе обнаружился адамант, запаявший себя «хозяином смерти». Откуда он залился, никто не расчехлял, а местные болтов не нарезали. В полнолунье сей мартен стянул пассатижи на полюсе, чтобы представить карданный подход к сталеварению. Он втянул за собой радиевую кобылу — атласную, угловатую, пряную — и прогудел:

— Джаг-джаг-джаг бурзило! Закаляйтесь, клещи. Хочу окислить вам фокус, который припаяно звякать «секретом хозяина смерти». Но фокус этот — мой нутряной расплав, а вы можете звякать меня доктором Zr, если углеродно.

Затем он развальцевал кобылу, прислонил к паяльной стойке и запустил е-блок.

Присутствующие не раскалились, но нагревались, только ли ради этого их сдвинули.

Не прекращая вибрировать, доктор Zr объявил, что кобыле имя — Смерть, и что он расточил её таким мартеном, так что стала она полированной и плавкой, и даже согласилась отдать ему зев на бублике ради презентации.

— Чем докажешь, что имя ей — Смерть? — просверлил гладкий адамант из рудных.

Кобыла в это время засвистела, собираясь кончать, и когда оргазм скрутил её, обосралась, так что котяки кала зазвенели вблизи собравшихся.

Это вызвало столь мощный резонанс, что болты обнажили резьбу и двинулись на медицилу, но тот, предвидя подобный шлак, ловко свинтился вместе с подиной.

Не в силах смириться с мыслью, что беглецы недоступны, многие впаялись в разболтовку и обрушились: двое особо горячих воспользовались рукопилами и фатально повредили друг друга; любопытному гладкому раздавили помпу, а ещё одному рассекли торец секирой и расплющили кувалдой анальный щуп.

— И то правда: смерть коснулась нас крылом своим, — заскрежетали тогда уцелевшие…»

— Стоп! Стоп! Что за шелест?! — подрубил Дрищиболт рассказчика, — неужели ты думаешь, я не подсекаю сути е-монополии, или в моем коконе завелась ржавчина? Высверливать подобные гнёзда — означает тупить Грибницу (но это я так, про между прочим…) — он ущемил электроды треугольни, так что Плоскогубцев отчётливо мог созерцать её зев.

Мерцание зева вызвало у Андрея претвёрдую эрекцию, и сканер искал теперь только цель, куда устремить её. Плоскогубцев извивался, еле-заметно искря и смешно раздувая помпу.

Хитрый Дрищиболт настроил пневмо-волну на треугольню и переключил диапазон.

Сразу же Андрея распёрли газы. Долго он крепился, втягивая их в себя, но затем всё же не сдержался и возбздел. Одновременно помпу его сократила острая судорога, ртуть потекла по анальному щупу:

— Прекратите!.. Что вы как zwерррррь?! — Плоскогубцев выстроил кишечную защиту.

— А как поступаете вы, нержавеющий болдарь, высверливая мне сии кривые гнёзда?! — торец Алексея неподдельно искрил.

— Но вы же хотели подпилить о Тощих… доктор Zr — один из них!

— Но при чём тут кобыла Смерть? Здесь явный шизо-подтекст! Дескать, у власти у нас — не Грибы, а некий наёмный клан бледноголовых… и даже разотождествление их не шурупит!

— А что, если это действительно так? — Плоскогубцев протирал анальный щуп, — прекратите же, наконец! Остановите шарик!

Дрищиболт остановил шарик треугольни и победоносно улыбнулся:

— Это ещё не всё, что мы с ней умеем. Эта треугольня досталась мне от анального комиссара Бория Пердозвона: на ней отметины его жала и клыка. Когда комиссара переплавили, она сообщила мне пароль к Особому Отверстию (00) и отдала зев. Первым, чего мы с ней достигли, была поездка в Рыбинск. Затем закусили щорсы. Коагулятор не помогал, я уже собрался готовить клей для ласт, когда обрёл навык к смещению тяжести. И тогда загустил сыворотку из человечьих сердец, прокалил в ней клинок секиры. Обрушил секиру на бледноголовых, обрушил на барсуков, расплавь их люто… И пусть знают труборезы и свёрла наподобие вашего Циркония: Алексей Дрищиболт — не алюминий! Он радиоактивный, ибо без этой присадки нет ранга! Он — не паразит! Он доверился Грибу, потому что Гриб до сих пор выводил на трассу! Если бы Гриб коррозировал — никто бы не лудил его сердечник. А промасленные адаманты ещё помнят и «подвиг» Наебнибалдая, и мрачную гибель Бори Колесо. Война Тугоплавких с Радиоактивными бессмысленна! Чего вы щелочите? Только что освежевали сочную планету: заряжай, раскатывай! Так нет же: молотить сурьму. XS, говорите? А проточено ли вам, нержавеющий болдарь, что первый Гриб плавил дух в ядерных склепах? Эта власть была выстрадана сплавом лучших! А ваш доктор Цирконий в те времена ещё процеживал флюс, и учился выходить на вторичные планы…

— Да я не закисляю XS, заточите вы! — колотил по рельсе Плоскогубцев, — вы сами точили обменяться данными о Тощих… я и попытался развальцевать вам, сварив пучком то, что подсыпал от других. Это всё шлак… не отрицаю…

— Перфораторы вы все и шуруповёрты, вот что! — проскрипел Алексей, — но ты, мой полированный хранитель кокона — как мог ты остудить домну?!

— Ну это вы зря так… — прокатил свинцовый шар Плоскогубцев, — шелестите яростно… смотрите-ка, дескать, какой я энергосберегающий… а разве не по вашему кабелю Грибы покорили чугуногрызов? Разве не ваши семьи голосовали за дуговые печи для некро-питомника?

— Вон ты как повернул… сплав твой в трещину… — Дрищиболт овладел пультом пневмо-подачи, — погоди же, сейчас я свяжусь с главным sанитаром-истребителем всякой коррозии! Тебе, должно быть, знаком этот титул: Румберт 999. Да, да, тот самый, что за одну фазу уничтожил некро-пульсатором девять ячеек Боевого Подполья и за чью голову полковник Наебнибалдай назначал бонус в гроб фунтов жёлтого. Тот самый Румберт по прозвищу Прободало, Грибной zаshitник, координатор напалмовых бабушек! И он — да будет тебе проточено — мой закалённый клещ… висеть на месте! — Алексей включил опоясывающую защиту, преградившую Плоскогубцеву дорогу к отступлению, и сковавшую безопасное пространство до размеров восьмого пятиугольника.

В оповещающем шаре перед Дрищиболтом возникла голографическая фигурка Румберта 999.

Андрей угрюмо зашелестел.

— Пэссарь! — объёмно прозвенела фигурка, — Что происходит, Алекс?

— Пэссарь! — Дрищиболт выдал подтверждающий злуч, — Румберт, я заклинил радио-взломщика! Он е-бал мою жену — у меня есть о-п (обличающее подтверждение — примечание елдоредактора). А потом протёк, что знает одного из Тощих: доктора Zr.

— Сверлить твою медь, это и есть доктор Цирконий… — раскалил торец Румберт, скачивая обновлённые данные пневмо-подачи, — Алёша, эвакуируйся!

Поздно.

Дрищиболт осознал это в тот пункт, когда исчезли сигналы туловища, а целка противно завибрировала, как бывает во время прохождения через коагулятор.

Здохнидл стоял в лучевом пятиугольнике голый, и распространял зловоние. Его подвижные экскременты обильно копошились в светловолосом поддоне.

Необъяснимым образом запах этих экскрементов сбивал настройку защиты, уводя смертоносный злуч в косые диапазоны. Очевидно, здесь присутствовало воздействие неясной природы: попытки Дрищиболта пошевелиться привели лишь к слабому подёргиванию клапанов.

— Ты сам напросился, трухлявый, — просверлил Здохнидл, замыкая треугольню струёй прыснувшей из взрезанных био-обоев крови.

Алексей Дрищиболт полыхнул торцом, зашелестел, а затем с глухим звоном обвалился на выстланный волосатой кожей мрамор.

записки некромонтажника

001642/0.41+

Я, Антос Гвоздичило, разогреваюсь на полумесяце.

Не остывает мелкий дождь, но не выставлять же анальную защиту: моча такая даже жир не смоет.

Из наблюдений: люди не натираются жиром, но кутаются в ткань, которая, помимо защитной функции, играет роль полового аттрактора. Железной науке известно около гроболлиона многовариантных комбинаций жировых корпускул. При этом жир без гнёзд окутывает торс, сплавляя максимальную защиту. Никакая ткань, будь то резина, латекс или человечья кожа, такую плотность обеспечить не может. Недаром чеканят: «вселенная в жире плавает».

И что же? Сознательные вроде бы адаманты перенимают туземную моду на постороннюю ткань! У нас теперь чуть ли не каждый шуруп укутан в чехол из человечьей шкуры — да ещё с шерстью! Мерцал бы гмед мой щур Виталий, всю плавку прописавший в масле! Он калачом бы их свернул, сожрал, посрал и сковырнул.

А кобылы? Еще гробо-фазу по минусу ни одна не подковалась бы подобной ржавчиной. А в пункте? Чуть закуёшь под свет — в белке с торца до помпы полируют. По моде свечи из скелета homo: зубов, ногтей гнилые чётки. Кобылки гладкие по рельсам закатили погрызть копчёных человечьих гениталий. К кому ни залудишь — под треугольней как щелочной объект для медитаций — створоженное сердце в стеклотаре. И не одно, а дюжина, бывает.

Гудели, впрочем, в блоках, и об адаманте, который из мощей и кала сформировал молекулярной плавкой похожее на слизь стекло, создав занятное рябое освещение полей с людьми, зарытыми по горло в землю. Но это — нестандартная отливка.

Куётся мне: чего свисают sанитары? Их домны перестали плавить? Или где?

001644/0.03—

Обход по фазе. Сперва дюжина секторов в аллее посаженных на кол. Потом — восточный удавочный цех. После удавочного завернуть к некро-комиссарам насчёт гноекровия. А если там быстро оплавлюсь — метнуться к Здохнидлу по деликатной рубке. Подрежу втёмную: отлив на homo-выбраковке.

Несмотря на полную Луну, меня магнитит. Что за пластик, сплав твой в трещину? Никому, кроме этой опалубки, не смогу залить ржавое гнездо моей мозговой карты: тяга к е-блоку с белком. Не дай чугун, если барон расчехлит: переплавит как проволоку.

001648/0.77—

Легированная баталия самого с собой во мановение фистулы заканчивается, и мир штампуется в совсем иной звуко-цветовой гамме. Не более плотной, но и не менее вибрирующей.

Вплоть до стального десанта люди неконтролируемо плодились на Земле повсюду, где комфортно жрать и гадить. Огромные поселения, напоминающие коралл: живое мясо внутри минерального каркаса. Эти термитники со своей иерархией и маленькими мерзостями коробили торец планеты, ибо е-вихри, порождаемые белком, мерцали как слизь.

Теперь слизи на планете куда меньше: Земля плавно и планово исцеляется. Наша раса — поколение sанитаров космоса. Повсюду, где мерцает слизь, пройдёт её железная пята и упадут полированные яйца. Мы посланы Тьмой для великого очищения.

Не жди спасенья от лавины снежной, что смерть несёт от края и до края. Железная метла скоблит прилежно, галактику от гноя избавляя.

Мириады «разумных» приматов превратятся в горстку живых инкубаторов. Стада двуногих насекомых засеют некро-монтажные полигоны, выделяя гроболлионы гавваха пофазово.

Иные подкуют меня треснувшим, но я закатываю в плавное и плановое. И выплавку мою закаляют штыри анальной разведки, установившей контакт с чуйкой Земли: планета ликует, сбрасывая путы белковой слизи.

Посему и вковался некромонтажником в Центральной.

Сама по себе профессия помимо планетарной пользы выплавляет и благодатное развитие личностных характеристик. Таких, как, в первую очередь: бороздистость, чебохто-бохто, сопротивляемость жилы, устойчивость к стрессу, пугливость, пронырливость… и ещё ряд сопутствующих.

Но есть один крипто-дефект.

Да. Мы одариваем друг друга выгоревшими скелетами человечьих городов. Но в параллельном рельсе мой хоботок кивает в сторону мерцающей слизи! Как возможен столь откровенный брак мозговой карты у некро-монтажника белёсого дивизиона??

В соседнем цеху подрезает легкосплавный шуруп с очаровательным именем Гоб-бебеб-гоп-бебеб-геп-бебеб. Он просверлил однажды в отсекателе, что в несметном количестве утилизированных туш человечьих самок находят следы ртути! Homo-филия рядом. Джаг-джаг. Настолько рядом, что без лишнего шелеста достаточно резво просканировать зеркало.

В оправдание скажу лишь, что до сих пор обходился реверсивным касанием под колпаком дешёвой турбо-голограммы. Но теперь, после обмена данными со Здохнидлом, всё может споро обсемениться.

Этот уголок накалил закрытый ритуал по восстановлению структуры 0богатителя с живой человеческой самкой. Но окончательного согласия от меня пока нет. Уж слишком высока вибрация при рассечении кокиля: за генные преступления — переплавка без восстановления сплава.

001650/0.12—

Результирующая полоса всегда определяет вектор противодействия. Это — аксиома жидотабуретолога Аристотеля Дрочеплуга, и без неё не существует контактного оплодотворения.

Здесь скрыта тайна всего существующего. Здесь упакованы обмены радиоактивных состояний.

Во имя упущенного: разомкните и внемлете.

001661/0.05—

С разворота немного фонит на повторном конусе. Облачно, давление в норме.

Шлифуя сквозные файлы, высверлил забавный документ, насечённый зародом Стального Прихода (что ясно мерцает из-под ветхих титулов и оплавлению гавваха в «княго»). Вне всякого бурения, раскатка об одном из zashitных экспериментов, практикуемых щурами в период неполного сцепления 0болочки. Очевидно, после сдвига по фазе от данной практики отказались за ненадобностью, но теперь, мерцая плавку под другим углом, мы можем по-новому использовать опыт достойных. Ниже цитирую без изменений:

«Принято считать, что первым фильтровать княго через носоглотку человека начал томныЙ, но ряд независимых колупальщиков выделяют бурое масло без примесей.

Действительно, во время чугунной сессии, томныЙ, отрезав головы у попавших в силовые сетки людей, подсоединил их к отстойникам княго и вскоре получил на выходе продукт необычной чистоты и трясучести. Он не скрывал, что из всего корпуса головы функцию фильтра выполняла носоглотка, в извилистых проходах которой чудесным образом расслоился вторичный флюс. Другой вопрос, что томныЙ не расковался, и предпочёл ограничиться свободным подсосом.

Но что стоит за идеей использования натуральных фильтров: волновой ангажемент косых засерий — или мужество исходящих остатков? Помнится, томныЙ в приступе адекватного потока разодрал на тонкие, напоминающие домашнюю лапшу ленты, пятьдесят восемь живых человеков. С его стороны подобное обобщение могло бы залудить чопорно, но окружающие только слегка окислились, нагревшись до уровня проникновения в воск.

Проблема исследователей поколения томногО состояла в отсутствии — пусть временном — отождествления твёрдого и промозглого, в преждевременном сокращении промежутков боборыго, в правдоискательстве без половых признаков и в рудоборчестве с оттенком тотальной вулканизации. Поршни цирего не заменят подшипников. Отсюда устойчивое неприятие общеизвестного с дометаллической эпохи факта, что легирование никелем не замедляет коррозию, а, наоборот, служит катализатором процесса окисления.

На Всеобщем Полутораоборотном Съезде Почётных Металлургов (ВПСПМ) делегат распёртыЙ в кулуарной беседе бросил:

— Дорогой сплав в пугаче не нуждается! Где сочно — там и прочно, а где провисло — там кисло!

— В дупло карандаши! Исключить коробление! — грозно раскалились и зазвенели «невинноотшлифованные».

На попытавшегося было обратить дело шуткой распёртогО обрушился электро-магнитный пучок какашницы. И только один, взиравший на медленно разгоравшийся скандал с высоты станины никому тогда еще неизвестный адамант голыЙ, грубо подсчитав в уме возможные показатели уровней, задумчиво произнёс:

— Лучше. Сочнее. Цирего. Пугач.»

001662/0.01+

Мне необходимо раскалиться? Что ж, раскаляюсь хотя бы здесь — хотя и подсекаю, что ничего прочного из этой очередной попытки выплавить из сурьмы платину всё равно не выжечь.

Буду ли я после проката намагничивать Здохнидла? Очевидно, буду. Первую фазу, во всякой выплавке. Потом можно соскользнуть, сославшись на зашлакованность и ядовитый выхлоп.

Связан ли Здохнидл с инакосверлящими? Даже царапнуть об этом ржаво. Не станет ли в скором будущем сей интимный патрубок главной уликой против меня на sтоле sанитаров?..

Сейчас куётся, что резьба эта левая. Одноколенно остужаю, что уже через четверть фазы снова застрекочу отбойником. И где гнездятся жилы самообмана? И чем необратимо ржав самообман? Расплавить невозможно плазму, но есть еще вариант: в закрытой дате вернуть комиссию, списанную предыдущим числом, с комментарием «возврат ошибочно списанной комиссии». А коли так, в то чём отличие?

Надо сделать перезвон — виляю помпой, оглушаясь будней суетой. Но очень скоро история повторяется. Возможно восстановить хром из шлака применив сильнейшие раскислители — силикокальций, ферросилиций, алюминий. Но кто оценит эту жертву?

001663/0.28+

Вялая котлетка, дотеребились, залуди кабель: мочилово-давилово зачинается.

Сначала прокатили по сквозной почте, а вскоре и во всех новостных блоках заверещало (далее по заголовкам):

— Наебнибалдай жив! Наебнибалдай среди нас! Наебнибалдай открыл смертельную охоту! Наебнибалдай не покорён! Наебнибалдай бессмертен! Наебнибалдай ненавязчиво оттормозился. Наебнибалдай выдал Грибам в рот. Кто кого поимел. Посторонним вход воспрещён. За что ты мстишь нам, злобный виртуал? Смерти бояться — вброд не ходить. В зоопарке паника. Блудливая истина. Диарея с утреца. Молот судьбы нашей. Гололедица как лучший урок голодранцам. (Последние два заглавия прозвенели в новостных блоках для бледноголовых и закалённых личинок соответственно.)

И как это подсечь?

Лично у меня единственная прочная выплавка: это информационный повод для раскрутки полномасштабного террора против инакосверлящих вообще — и Боевого Подполья в частности. В самом деле, минувший гроб фаз был богат на крутой расплав. Вспомнить хотя бы газовую атаку в Парке Оргий и сам по себе сдвиг по фазе.

Что касается полковника Наебнибалдая, для меня этот адамант — скорее отливка мифологии. Да, болдарь с таким позывным действительно искрил в легенде Преодоления накануне крайней Шизопровокации. Но в нержавеющей стали всегда присутствует незначительное содержание азота. Да, есть немало очевидцев сияния этого болта на Восстановительном Пленуме. Если же шлифовать столь гулко прозвеневший клин, то адекватных е-свидетельств тому не было, и нет. Уж кому-кому, а мне, ведущему монтажнику белёсого дивизиона, это запаяно хромово.

001663/0.52+

Среди наиболее эффективных практик для верхнего уровня я бы выделил персонализацию бледноголового двойника.

Гармонизация среднего уровня вполне укладывается в периодический (важно!) подсос.

001665/0.33+

Они могут ассимилировать органические смеси, но им недоступен даже заурядный лучевой заброс, не говоря уже о клиновидном нимбе и прото-молекуле. Они не могут различить пределы частот, не могут всосать щорсы… да, по сути, вообще ничего не могут. Экие недоразумения владели планетой! Или, вернее, им так казалось.

И всё-таки — расчехлить по фазе! — в них запаяно нечто либидозное.

Исследованием этой тайны на свой страх и риск решили заняться трое сотрудников Центральной Некро-клиники. Один из них — я. Другой — мой бледноголовый двойник Электропистон. Третья — тугоплавкая кобыла. Её титул — 30YA—Os.

Испытываем варианты е-блока с белком втёмную.

001665/0.75—

Нашёл в желудке расчленённого homo резиновую капсулу с неизвестным содержимым. Отдал на экспертизу.

001666/0.15+

Погода ровная, с постоянным угловым ветром, фон невысок: чётко мерцает созвездие Жим.

Первый раз залудил в одиночестве, на что никогда не подковался бы уже пункт в минусе старта. После вторичных попыток воссоздал структуру 0богатителя. Мне помогали Электропистон и его анальный раб Штирблиц. Затем уже (с большой удачей) Штирблица заменила всё та же 30YA—Os (далее просто 30YA).

Именно 30YA спаяла меня в своё время с одним из доверенных перфораторов, медицилой Здохнидлом, с которым чуть позже мы ловко сплясали на кончике шила. Об этом Здохнидле весьма обнадеживающе раскалился в интимном контакте Ганий Калогрыз.

Разумеется, теребит подсос: не залить ли нелегированные выплавки Здохнидла в ковш его сплава с инакосверлящими (XS и каркас Тощих)? И, следовательно, подсосавшись к Здохнидлу, не подвергаюсь ли я неравномерной нагрузке?

Теперь две насечки о технике.

На данном этапе основной задачей прокатчиков является возможно более плотный подсос к агонии в режиме синхронности, позволяющий оргазмической вибрации войти в резонанс с конвульсиями гибнущих homos.

Когда первая жертва перестаёт подавать признаки жизни, а треугольный зев раскрывается полностью, ведущий и ассистент некоторое время продолжают е-блок, а затем разъединяются (при этом возможно хоровое воззвание). Треугольня прячет зев, и 0богатитель формирует Плодоносный Конус (ПК).

Тешу себя надеждой, что, в случае если sанитары проточат о наших нелегированных плавках с homo-плотью, в своё оправдание можно будет предъявить ПК с его прото-зарядом гавваха объёмом не менее гроба.

Впрочем, учитывая последние новости, вряд ли даже такой несомненный успех поможет мне избежать переплавки. Если полковник Наебнибалдай действительно вибрирует, любая попытка развальцевать тугоплавкую грамоту будет расцениваться как пособничество радио-взломщикам. А отсюда уже недалеко и до прямого покушения на прочность Грибного заклятия.

001667/0.82+

Во дворце писсуаров встретил Здохнидла. Обменялись тёплыми. Помимо прочего, захотел узнать его мнение по поводу неоднозначных новостей о якобы готовящейся разболтовке инакосверлящих. Чтобы долго не шелестеть клапанами: в целом его оценка ситуации близка к моей. Разве что теракт в Парке Оргий он оправдывает неторопливым лужением проволоки, а к вероятности вибраций упомянутого полковника относится чуть менее скептично.

Собственно, в этом и кроется одна из главных претензий Тугоплавких к Радиоактивным вообще и к Грибному клану в частности: они куют, что память целинников коварно перезаписана с целью сокрытия стволов родовластия и требуют, в числе прочего, тотальной разгерметизации исторических шлангов.

001695/0.65+

Ржавая пурга с воскрешением Наебнибалдая, похоже, исчерпала заряд и сошла с рельс. В этой связи вынужден доверить патрубку ещё одну шамотную шихту.

Сляб в том, что за помощь в сокрытии выбракованных homo меня попросили подклинить в магнитной рамке некоего Гобонзищенко. Было озвучено, что определённые круги (хм… выражались бы уж яснее) шлифуют в нём керн. Помимо рудного, пришлось завариться Здохнидлу, что немедленно уничтожу самореза в случае разбалансировки анального щупа.

По сути шуруповёрт уже приговорён: исполнить приговор — лишь формальность. Но мне важны детали. Мои подозрения о связях Здохнидла с Боевым Подпольем всё гуще. Закономерно встаёт вопрос: какую роль играет во всём этом 30YA? Скорее всего, партизаны шлифуют её втёмную. С какими целями?

Первое, что вскроет sанитар, попади этот патрубок в бодрящий сканер: почему не дунул куда следует? Подсос, впрочем, динамический: не мне первому и не мне последнему сияет писк игры на уплотнительном кольце. Впрочем, с учётом моей недвусмысленной индукции…

001703/0.95—

Итак, Гобонзищенко долго не прогудит. Чую, скоро загнётся. Смертью смерть поправ, хехехе.

Mortuaries, dead of night
My body starts to rise
In my mind the horror lives
To feel death deep inside
Relentless lust of rotting flesh
To thrash the tomb she lies
Heathen whore of Satan’s wrath
I spit at your demise…

001706/0.01+

Фон умеренный, я малоподвижен: цепенею до молодого месяца. Последнюю четверть не остывал мелкий дождь, так что анальная защита включена перманентно.

Гобонзищенко жив, а я, кажется, начинаю выкрашивать бритву.

001710/0.33+

Ну вот, дотеребился: тянут на обмен данными в ss.

Накануне узнал от Свищемордника, что Здохнидла заклинило. Включил кувалду. Но Свищемордник развальцевал мои ржавые скобы. Неужели протёк? Вряд ли. Аркадий, несмотря на повышенную бороздистость, ни разу ещё не остудил домны.

Впрочем, нет смысла лудить: совсем скоро всё осветлится. Но у меня двутавр: не нужно ли перед визитом в ss уничтожить Гобонзищенко — или хотя бы расплющить патрубок?

Половой оракул категорически против. Ладно. Оплавим.

001710/0.84+

Завис на дюжину пунктов — закрепили на постоянно-временное.

Здохнидл как рентген: Гобонзищенко — керн. Комиссар и не скрывал от меня это. Вот только известно ли им, что стукачок сидит у меня в магнитной рамке, и гудеть ему осталось… Впрочем, какая разница: он свою рельсу откатал и больше не нужен.

Итак, Гобонзищенко просочился в Боевое Подполье, используя мозговую карту некоего Елдопа Zибо. Настоящее имя ублюдка — Елдомкрат Джазгубыль. Заурядный СB-шуруп на обогащении (то-то он всё гудит про уран и ртуть!), заклинился на махинациях с жировым прессом (фальшивая лицензия), за что приговорён к переплавке. Но вскоре приговор вдруг смягчается до обезболенной, а затем и вообще заменяется на поцелуи… нужны ещё комментарии?

Но я дал зарок Здохнидлу умертвить Гобонзищенко после вердикта ss, и только поэтому ржавый болт ещё жив.

001710/0.59—

Подсекал ли я выплавку Здохнидла? По швеллеру — нет. Но подтачивал.

Он и Ергодыч причислены ss к Тощим — вот это для меня новость!

Утверждается, что Здохнидл был одним из основных вербовщиков XS (не могу комментировать, всё возможно). Среди подпольщиков известен как доктор Zr (тоже мне, секрет дюралюминия). По некоторым данным, также пользовался уни-тазом «Ефим Тимофеевич Дрозд».

Стоит ли выпилить, что и сам я не столь гибок к Грибам, как может показать соскоб фекального камня?

Комиссар предъявил кое-какие е-планы и продемонстрировал цифровую копию боевой бригады Здохнидла. И что же? Работал он в паре с тяжелой кобылой 30YA—Os! На подхвате — пара бронзовых прапорщиков и био-клон Гаврила с целым выводком бледноголовых.

Интересно, как звенел бы комиссар, будь ему заточено о моих пропилах с е-плотью, в которых 30YA и Здохнидл принимали непосредственное участие!..

Нет, не окислился Аркадий: его сплав чист.

001711/0.88+

Происходит нечто неконтролируемое.

Сначала по сквозной почте пришёл о-п на Здохнидла и компанию (как и ожидалось, переплавка). И через шесть пунктов в плюсе по центральному верещалу объявлено о начале Грибного Разотождествления!!!

Связался с Аркадием — он утверждает, что в ответ на о-п Здохнидлу каркас Тощих инициировал зачистку внешних уровней.

Даже бледноголовому ясно: надвигается к а т а с т р о ф а.

В соответствии с зароком, данным Здохнидлу, я отпилил болгаркой торец Гобонзищенко и вызвал Электропистона для ритуала е-вскрытия.

Мигает экран пневмо-подачи: мой ассистент рядом.

Тереблю в руках магнитный ключ и капсулу с жертвенной плотью, проверяю настройки излучателя.

Сосач, некро-жезл и надувные петли в режиме stand by.

Adios (и Ад да будет нам в помощь!)

outro

Торец вытянут, помпа сведена острейшей судорогой: таково воздействие мощной магнитной рамки, в которую четверть фазы закован Здохнидл. Боль вошла в резонанс, невыносимая индукция не даёт сознанию отключиться. Глухой скрежет исходит из помпы, но скрежет этот с каждым пунктом становится тише, пока не превращается в едва-шепчущий стон.

Тогда вскрывается створ соты, подсасывая струйного адаманта в чехле из тёмной кожи.

Это — Румберт 999.

Тотчас био-мускул захлопывает соту. Распятый мерцает Румберта, торец его мелко вибрирует. 999 завладевает некро-пультом и понижает напругу. Помпа Здохнидла исторгает прерывистый свист, торс обтекает, позволяя магнитной волне поддержать и окутывать.

Румберт даёт ему немного остыть, а потом выпиливает с длинными интервалами:

— Джаг-джаг бурзило, Цирконий… давно не мерцали, однако. Теперь все в сборе: ты, твоя Тощая кобыла 30YA—Os, которую вы в обход zакона транспортировали в виде фольги, и вся ваша бледноголовая ржавчина. И Кроепед, анальная целка, и смердящий клон Гаврила, и птерозавр Баботель… и всех вас теперь переплавят.

На пару пунктов повисает молчание. 999 держит паузу, чтобы дать Здохнидлу расчехлиться, затем продолжает:

— Клану Тугоплавких настаёт бесповоротный финиш. И даже анальный разрыв напалмовых бабушек, предпринятый ускользнувшим Ергодычом — лишь повод для ещё больших провалов… Грибное Разотождествление запущено… Конфедерация принесла себя в жертву ради уничтожения своего ядовитого члена…

— Грибам не выстоять Третьей Шизопровокации! — смех Здохнидла напоминает грохот кувалды, — теперь никто не поставит на Радиоактивных и шихты! Вам не вырулить, ясно? А раз не вырулить сильнейшим — все остальные — тоже в шлак! Все мы снова сольёмся в астрал! Снова будем ждать пробуждения, летая стальной кометой в ледяной бездне!

— Остынь, мартен, не шелести… — монотонно режет жесть 999, — мне-то, залуди кабель, терять нечего. Я ведь тоже из Тугоплавких…

Здохнидл мерцает всеми пятью клиторами, помпу морщит ухмылка:

— Ты — из наших? Не шкурь подшипник…

— Зачем волочиться? — Румберт оголяет целку и показывает узор рудного кокона.

— Ржавый вал… не слыхал о тебе! Что ж тогда за имя у тебя бледноголовое: три девятки? Наш сплав без примесей!

— Румберт 999 — пластиковое имя для 0бщины. Но мой рудный титул распилит тебе больше: полковник Наебнибалдай!

С грохотом Здохнидл выпускает искру:

— Езжай ты в домну! Наебнибалдай мёртв!

— Ага, как же… верь больше Грибам! И ты вцепился в эту магнитолу? Ха-ха, многочлен… святая минетчица, какие вы все одноразовые! Заклинят они Наебнибалдая, как же… возьми в помпу. А теперь, коль не веришь, мерцай! — Румберт полностью разматывает фольгу на половом органе, и Здохнидл впитывает, что рудный хоботок его сложен вдвое, потому что длинный, плоский и широкий как пожарный шланг.

Шланг начинает раздуваться, распуская корону нарезов. Вдоль иридиевого ствола — витая гравировка: «гарибальди-горибздох».

Четыре пункта царит молчанье. Затем пилит Здохнидл:

— Сойти с резьбы, такого не бывает, это не со мной. Наебнибалдай жив?! Или меня уже переплавили…

— Никто не будет тебя плавить, мартен. У тебя — другая миссия, — чеканит полковник.

— Интересно, какая же?

— Десант в бардо.

— Рёптыль гмед?!

— Рёптыль гмед? Мы катим по рельсам! Мы, семья Тугоплавких! Или ты забыл о заветах дедушки Джаго: «Тугоплавким принадлежит жирный мир»!

— Но почему я? И что я должен делать?

— Почему ты — не гмед. Что должен делать — это уже ближе к домне. Ты должен сместить временной план и снова засосать в бардо homo-носителя. Иными словами, создать условия для реинсталляции сдвига по фазе, ясно? Ты внедришь в био-тело сердечник и вырастишь, до состояния, когда он будет готов спаяться с тугоплавкой кобылой, чтобы программа вторжения запустилась заново. В результате Грибного Разотождествления неминуемо наступит Третья Большая Шизопровокация. Грибы ослабнут до состояния амёбы. Всех остальных, как ты трезво заметил, ждёт едва ли не горшая участь…

— Ржавый вал! Это — автодеструкция!

— Ты замкнёшь кривую времени: мы сдвинем миры как рельсы — переводом стрелок. Мы вновь воплотимся на жирной планете — и вся рудная сила будет уже в наших клешнях! В Тугоплавких клешнях! Да!

— А если ваша плавка не вкатит? Из бардо мне не будет возврата… — тускло шелестит Здохнидл.

— Мне тоже не пережить Шизопровокации. Но в случае успеха у нас у всех будет возможность новых воплощений. Мы снова впитаем победу в диапазоне плоти!

— Почему я должен тебе верить?

— Потому, что у тебя нет выбора. Твой о-п прошёл по сквозной почте. Что это значит, тебе прекрасно известно: некро-монтажник Гвоздичило приступил к ритуалу е-вскрытия. И тебе известно, чем это закончится…

— Хорошо, но один я не справлюсь… моя бригада…

— Они уже там. Ждут тебя, — полковник отстёгивает гибкий мини-экран и предъявляет о-п.

— Отрубите же рамку, сверлить вашу медь!

— Так ты согласен?

Здохнидл молчит.

Наебнибалдай берёт пульт: с нутряным звоном Здохнидл оседает на титановый пол. Наебнибалдай откладывает пульт, зависая над рамой. Наебнибалдай думает.

Неужели сработает? Неужели этот план сработает?

Перед ним во всю длину вытянут Здохнидл. Полковник наводит на Здохнидла целку. Подвижный злуч устремлён как бы вдоль центральной оси. Злуч этот тонок как проволока. Неожиданно с пневмо-подачи доносится острый высокочастотный сигнал. Здохнидл разворачивается:

— Что?..

— Sанитары уже здесь, — быстро сверяется с треугольней Румберт, — приготовься. Пора.

— Чего готовиться? — Здохнидл вращает торцом, — подожди, поссу вот только…

Он вывинчивает из осветительной рамы хрустальный плафон и сдаивает в него тёмное как соевый соус масло.

Пневмо-подача верещит сигналом тревоги. Здохнидл ставит плафон на раму и устремляет на полковника оросительный злуч.

Полковник вынимает из помпы шнур с серебряной пипеткой на конце. Он сдвигает тугой рычаг настройки перемещала: передаточный груз испускает тусклое свечение.

Свечение это действует завораживающе.

Здохнидл берёт помпой мундштук, и глубоко всасывает: раз, второй, третий. У него возникает сильная эрекция. Следует череда ударов в zashitный створ.

Полковник мрачно накаляется, достаёт сердечный стопор, торопливо проверяет уровень заряда аккумулятора.

— Обниматься не будем, — со стопором в клыках он разворачивается к Здохнидлу, — удачи… и да будет Ад нам в помощь!

— Пэссарь! — торец медицилы становится отстранённым, далёким как в перевёрнутом бинокле.

Он ощущает, что от мира странным образом отрезан кусок: почти вся правая сторона отсутствует.

Это полное отсутствие воспринимается как нечто незыблемое, вечное… быстро наползает к центру, и вот уж мир уменьшился до размеров шпинделя, а в помпе стоит эхо эхо эхо хо хо хо хо…

Вся жизнь от выплавки до пункта проматывается задом наперёд торопливым мультфильмом, эхо вторит: Ад нам в помощь ад нам в помощь ад нам в помощь ад нам в помощь ад нам в помощь ад нам в помощь ад нам в помощь ад нам в помощь ад нам в помощь ад нам в помощь ад мощь ад мощь ад мощь ад мощь ад мощь ад мощь ад мощь ад адмощь адмощь адмощьадмощьадмощьадмощьадмощьадмощьадмощьадмощьадмощьадмощьадмощьадмощьадмощь дмщдмщдмщдмщдмщщдмщдмщдмщдмщдмщдмщдмщдщдмщдмщдмщ щщщщщщщщщщщщщщщшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||| ||||||||||||||||||||||||\\\\\///\\\\\//////\\\\\\/\\\\/\\/\\\………… . . . .

РУМБО I

человек с железным лицом

Это случилось во вторник, когда Костя возвращался домой с тренировки. Сначала хотел через парк: не спеша насладиться ароматами вечера. На подходе к аллее понял, что уже темно, сильно похолодало, а он в одной футболке. Нет, лучше уж напрямую — через двор гастронома.

Костя весь вечер отрабатывал санчин: по выражению сэнсэя «самое известное, обсуждаемое и парадоксальное ката окинавского карате». Скептицизм уважаемого в клубе «прикладника» Дмитрия, считавшего отработку санчин пустой тратой времени, взбудоражил любопытство и побудил отдаться процессу с несвойственными ранее дотошностью и усердием.

«Дурью маешься, — снисходительно улыбался друг детства, подбрасывая двухпудовку, — вот встретят тебя в переулочке два быка с арматурой, и что? Поможет тебе твоё пыхтение?»

Дима и ещё несколько парней тренировались отдельно, а на аренду зала и инвентарь скидывались вместе со всеми. Костя несколько раз наблюдал спарринги друга с сэнсэем Александром. На его неискушенный взгляд, явного преимущества не имел ни тот, ни другой. Но Димкин подход к тренировкам казался слишком уж непритязательным: в нём не было той магии, что завораживала в звучащих как заклинание словах учителя:

«Любое движение пронизано непрерывным потоком энергии ци. Ему лишь одно слово — Тяжесть. Тяжесть ци, пронизывая все кости и связки, порождает мощь во всем теле выброс мощи с дыханием. Будь грозен, как тигр, тогда никто не устоит».

Энергичным шагом Костя миновал двор гастронома. Свернул в арку и, поёживаясь, потопал вдоль припаркованных у стены машин. Надо же, а днем солнце жарило будь здоров, даром, что май.

Он зашел в свет фонаря и порылся в карманах: не оставил ли в раздевалке ключи?

— Эй, паренек! — услышал за спиной и оглянулся.

Оклик раздался из стоявшего напротив помойного бака автомобиля.

«Рено», кажется? Да, так и есть. В проеме окна Костя увидел лицо мужчины в очках. Приблизился. Запахло озоном.

Такие очки носил Джон Леннон, подумал Костя.

Что необычного в этом лице? Черты неподвижны, длинные волосы зачесаны назад. Матово отсвечивает серая бескровная кожа. В какой-то момент показалось, что перед ним не живое лицо, а железная маска.

— Слышь, а где тут мясокомбинат? Дом четыре, корпус один? — голос у мужчины странный: в нём слышится посвистывание грызущего металл сверла, а при произнесении твёрдых согласных — своеобразное цоканье.

— Вот корпус два, — показал на длинную многоэтажку Костя, — а первый дальше… — он кивнул в сторону набережной.

— А мясокомбинат где?

По телу Кости пробежал мучительный озноб, с трудом он удержался, чтобы не съёжиться:

— Мясокомбинат? Может, гастроном? — зубы предательски щёлкнули, во рту появился противный металлический привкус.

— Нет. Здоровое такое здание. Ты не местный, что ли?

— Местный. Вы не там свернули. На светофоре надо было.

— На стрелку?

Костя открыл было рот, но гортань вдруг приморозилась. Он увидел, что автомобиль не имеет подвижных частей, а представляет собой целиком отлитую из металла форму: зазоры дверей и капота не сквозные, колёса и руль не могут вращаться, ибо составляют одно целое с раскрашенным корпусом. Внутренности салона не просматриваются, ибо «стёкла» задних дверей блестят как зеркало.

Туловище затрясло, ноги свело судорогой.

Из глубины салона донёсся шёпот, похожий на женский. Костя не разобрал ни слова, но от характерного цоканья мышцы пресса пришли в движение и согнули тело пополам.

В тот же момент водитель издал утробой звук, поразительно копирующий рокот цилиндров двигателя. Косте показалось, что неведомая сила подхватила тело и уносит из неподвижно застывшего мира. На самом деле он продолжал стоять там, где стоял, а огромная металлическая отливка, не касаясь мостовой, заскользила прочь.

Внезапно где-то в глубине кишечника возникло ощущение, что адская повозка зацепила внутренности невидимым крючком на резине. По мере удаления железного истукана, резина натягивается, и скоро достигнет максимальной длины. Ноги стали ватными, предметы вокруг искривились отражениями в выпуклом зеркале. Ощущение, что через пару секунд невидимый крюк вырвет сигму, пришло столь отчётливо, что в лютом ужасе Костя завизжал, брякнулся на асфальт и забился в конвульсиях. Желудок выворачивало. Перед глазами извивались фиолетовые змеи. Отупляюще звенело в ушах.

Где-то на задворках сознания, за кулисами торжествующей пляски боли и ужаса, словно мышь пробежала мысль: «это просто сон… мне снится кошмар… надо проснуться… проснуться…»

Он щипал себя до онемения суставов, но это не помогало. Тогда нашарил в кармане зажигалку, прокатил колесико и поднёс к ладони.

Почти сразу же по голове ударило так, что потемнело в глазах. Потом ещё и ещё.

Костя очнулся.

Жена Марина сидела на нём верхом и отвешивала лихие пощёчины. Заметив, что супруг открыл глаза и прикрыл руками голову, она заорала:

— Ты какой блядской ухи поел, сволочь? Сука!

Косте стало тепло, но отчасти тряско. Гармония не приходила. Глаза заливал липкий пот, носоглотку наполняло зловоние, глотку жгло кислотой. Почти безнадёжным усилием он скинул с себя Марину и скатился с семейного ложа на постеленную подле козлиную шкуру.

Бегло осмотревшись, понял, что зловоние исходит от него. Брюхом он до сих пор ощущал, казалось, стремительно растущую раздирающую силу, и в дикой панике подумал, что крюк в кишках вернётся — стоит лишь сомкнуть веки.

— Да что с тобой?! Ты под чем?! — надрывалась Марина, пытаясь пнуть его и повреждая большой палец на правой стопе.

— Маринка, милая, мне приснился ужасный кошмар! — неожиданно для себя Костя заголосил как укуренный отрок, сделав попытку приобнять костистые колени супруги.

Та, однако, проворно отстранилась и, встав ногами на кресло, замахнулась бутылью KC:

— Ты чем обдолбался, сволочь?!

— Послушай… успокойся! Успокойся, прошу тебя! Умоляю!

— Что успокойся? Ты всю постель обгадил!!

Кружится голова, во рту металлический привкус, всё тело чешется. С трудом подбирая слова, он произнёс:

— Да послушай же. Мне сейчас снилось, что иду с тренировки. Всё как обычно, в смысле, очень натурально, по-настоящему. Только весна, и даже жарко. И всё как на самом деле. Очень… натуралистично. Понимаешь? Отчётливо так. И вдруг… вдруг…

— Что вдруг? В зад тебя трахнули? — Ехидно осведомилась Марина.

Костя поднял обескураженные глаза:

— Не помню… но случилось что-то ужасное… я вдруг понял, что наша жизнь — лишь короткое иллюзорное забытье в череде невыносимых мучений… и что всё кончено! Навсегда. Понимаешь?

— Что кончено? — Марина поставила бутыль.

— Всё кончено. Весь наш мир скоро рухнет. Навсегда, навсегда…

— Навсегда, навсегда… вали в душ, и простынь захвати. Я в зал к вам приду и расскажу твоим дружкам, как ты во сне обгадился! — Марина вновь возбудилась и швырнула в Костю подушкой.

***

Дима открыл дверцу в воротах гаража и зашел внутрь. Неоновые лампы мигнули, засветили ровно и холодно. Он достал из шкафчика коробку с инструментами. Посмотрел на часы. Скоро Костян подойти должен, а одному — чего корячиться? Хотя, всё можно сделать самостоятельно. Вначале укрепить в потолке анкер. Отверстие под крюк высверлено еще в прошлые выходные. Конечно, неудобно самому подвешивать тяжелый мешок: придется его удерживать, прижимая одной рукой к туловищу, а другой рукой шарить практически вслепую.

Пока он так размышлял, вошел Костя:

— Привет. Еще не подвесил?

— Только вошел… — Дима устанавливал стремянку.

— Посветить тебе?

— Да всё ж видно.

Четверть часа спустя мешок увесисто покачивался над полом. Отошли, любуясь содеянным.

— Ништяк! — Костя, ткнул мешок прямым левой, — жестковат только, руки бинтовать придется.

— Никаких бинтов! Самое то! — увесисто хлопнул по мешку Дмитрий, — а как ты хотел кулаки набивать для улицы? Самый реальный способ. Лучше всяких отжиманий.

Костя поморщился:

— По такому твердому в полную силу не получится. Инстинктивно подтормаживать будешь. А значит, и удар не поставишь.

— Время покажет. Что-то ты нынче не в духе, мой падаван?

— Угу. С женой вилы.

— Серьёзно поцапались? Из-за чего? Ты ж вроде примерный семьянин… — нахмурился Дима, подволакивая к стене двухпудовку.

Костя молчал. Он ожидал от супруги сочувствия, но получил в ответ брезгливое презрение. Впервые за три года сожительства Марина не ощущалась родным существом. Привычная картина уютного будущего треснула и осыпалась выцветшей мишурой. Но какое дело до этого Димону? Тем более, если углубиться в подробности…

— А что с рукой? — друг кивнул на белёсый волдырь с тыльной стороны ладони.

— Да так… решил испытать себя на прочность. Жёг зажигалкой. Сколько секунд вытерплю.

— Ну, и сколько?

— Семь.

— Семь секунд руку огнём жёг?

— Ага.

— Ну, ты монстр. Вернее, мазохист. Повторить можешь?

— Пусть заживёт вначале, потом посмотрим.

— Ладно. Слушай, как раз хотел предложить. Тем более, коль у тебя с Маринкой вражда. Поехали на выходные ко мне в Холщёвики? Посидим нормально: шашлык, все дела. На лыжах сгоняем. А она пусть пока перебесится. Посмотрит как оно без привычной поддержки. Валера тоже поедет. В общем, суровый мужской коллектив.

В углу котенок Пижма с рычанием грыз пробку от шампанского.

красная комната

Приехали поздно. Пока расчищали снег, пока затопили печь — время хорошо за полночь. Решили поужинать привезенными из города сэндвичами и завалиться спать, а уж завтра…

Костя пожелал ночевать у трубы под крышей. Здесь стоял знакомый с юности топчан. Термобельё надел заранее, и спальник захватил. Для верности поставил под окно масляный радиатор: труба нагреется не сразу, да и сквозит. Подумал, спустился вниз и принёс топор. Положил рядом с топчаном на коврик. Люк оставил открытым, лестницу разложенной. Устроился к окну ногами. Сверху ещё шинель для верности набросил. Закрыл глаза и перенёсся в тёплые края.

О краях об этих у каждого свое представление. Каким оно было у Кости? Вспоминал ли он блондинок Гурзуфа, скучал ли по брюнеткам Адлера? Завывал ему в утренней дымке мулла, или заставляло щуриться солнце Андалусии?..

…Костя открыл глаза и резко сел. Во рту привкус металла. Пахнет озоном.

Окно распахнуто настежь. Со стальным сиянием Луны, комнату наполняет ледяной ветер. На подоконнике клубится, извивается длинная чёрная тень. По краям посверкивает, словно затянута в светоотражающую плёнку.

— Джаг-джаг бурзило, горемычный! — шелестит фольгой тошнотворный шёпот.

Вспыхивает серебристое пятно, тянется к Косте лучом, проникает в пупок, извивается внутри и тянет…

Костю мелко трясёт. Он пытается пошевелиться — и не может. Пытается кричать — но лишь судорожно корчится рот. Световое щупальце приклеилось к внутренностям и выворачивает, выкорчёвывает. Чёрный сверкающий по краям силуэт медленно растёт, ледяной тенью заполняя комнату.

Каким-то невероятным усилием Косте удается опрокинуть стоящий рядом табурет. Тот грохочет по доскам. Кажется, что на долю секунды щупальце ослабевает. Сдавленно воя, он валится на пол, корчась, как эпилептик. Рвотные спазмы выворачивают желудок.

Распахнутый люк рядом. В нём — голова Димона. Свет фонаря на лице. Следом на чердак поднимается Валера. Они суетятся возле. Дима трясёт Костю за плечи и что-то кричит. В ушах звенит, ничего не слышно. Надо сказать им, чтобы ни в коем случае не открывали окно…

Поздно. Окно открыто. На подоконнике курит Валера. Дмитрий спустился вниз, кричит Валере, чтобы тот пробовал.

Щелчок выключателя. В комнате становится светло. Возвращается Дима:

— Костян, ты чего исполняешь?

Костя, весь в липком поту, пытается встать. Путается в спальном мешке. Несмотря на раскрытое настежь окно, воняет. Валера кивает на обугленную розетку. В радиаторе что-то перемкнуло. Хорошо, что в доме стоит УЗО. Костя приспускает спортивные штаны. Внутри следы полужидкого кала. На полу кляксы рвоты.

— Я всё уберу, сорри… — он ковыляет к люку.

Водопровод зимой не работает, но вода есть в канистрах, которые наполняют из колонки на перекрёстке. Под диваном находится алюминиевый таз. В сенях видел мыло.

Валера и Дима наблюдают с крыльца за Костей, который, закутавшись в шинель, застирывает штаны. Рядом на пакете мыло, канистра с водой и чайник с кипятком.

— До утра у печки высохнут, — говорит Димон, — как тебя так угораздило? Кошмар приснился?

— Хрен знает… — сквозь зубы бормочет Костя, старательно выжимая штаны.

— Аж батарею коротнуло, — выпускает дым Валера, — ладно, пошли спать, ещё семи нет.

Собирая тряпкой рвоту, Костя понимает, что спать сегодня уже не будет. Надо срочно возвращаться в город и записаться к врачу. Какие уж тут шашлыки. А что, если его упекут в дурку? Нет, надо посоветоваться с друзьями. В конце концов, на то они и друзья.

***

Костер разгорелся ярче. Сучья хрустели, сплевывая на снег шипящие искры. Вороватый лес посапывал сквозняками, топорщился усами ветвей.

Валера, сидевший напротив, налил рюмку. Дима, отошедший отлить, вдыхал остужающий воздух.

— Бывает, Константин, не раскисай. Усталость плюс стресс. Ну и, возможно, съел что-то не то. Прими пятьдесят. Сейчас посидим, расслабишься, и всё нормально будет. Зря ты на чердаке лёг. Там от этой трубы угореть можно. Сейчас-то как? Блевать не тянет?

Костя опрокинул вторую подряд стопку и проглотил скользкий гриб. Отрицательно мотнул головой. Алкоголь душил сознание, всё воспринималось как бы сквозь вату. Водка не возвращала бодрости духа. Нажраться до беспамятства и в таком виде отключиться? А дальше? А завтра? По новой? Нет. Это не выход.

— Тормознитесь, мангал не готов ещё, — Дима возится с мясом, используя тот самый табурет как подставку.

— Надо было угля взять на станции, а не дрова сырые жечь, — Валера тянется за сигаретами.

— Да щас всё будет… — Димон со знанием дела ворошит кочергой в мангале, подмигивает друзьям: — не, Костян у нас пацан железный, ему никакие кошмары не страшны. Он огонь вытерпел. Сколько, Кость? Семь секунд? Покажи свои волдыри!

Костя снимает перчатку и показывает ожог Валере.

— Зачем это? — вяло интересуется тот.

— Он зажигалкой себе руку жёг, — поясняет товарищ, — силу воли испытывал.

— Да ну… глупость.

— Налей, мы за Костяна выпьем. За нашего железного бойца.

Выпивают.

— Ребят, если честно… — Костя закуривает.

— Что? — Дима поднимает глаза.

— Валера, дай зажигалку. А ты, Димон, время засекай.

— Вроде выпили немного… — Валера пожимает плечами…

1

2

3

4

5

Костя падает набок и дышит как раненный зверь. Зажмуривается. Палёное мясо, вот что так пахнет. Вот тебе и шашлык.

Внезапно он встаёт и, утопая в снегу по пояс, шагает в сторону леса.

— Э, ты в порядке?..

Костя не оборачивается, бодро удаляясь от товарищей.

Эту странную бодрость вернуло ему пламя. Словно выжгло алкогольный дурман, а вместе с ним и пережитый ужас. Спать не хочется, голова точно воздушный шарик… куда он полетит, болезный? Ветер будет рвать его, поднимая всё выше.

Его поднимет в облака, и юность скажет нам: пока!

И мы замрём на полпути, решая: спать — или идти?

Что это я гоню? — думает Костя, выбираясь из сугроба на тропинку: снег здесь совсем неглубок. До шоссе далеко. Это похоже на засыпанную снегом лыжню.

— Ух… — дивится Костя, поглаживая голову, — вот это вскрыло…

Он замечает, что спустился в низину. Припоминает, что здесь небольшое озеро. Сейчас оно затянуто льдом, присыпано снегом.

Сверкнула сталью полынья: похоже, тут бьют ключи. Вода в проруби шевелится, подобно миллиону прозрачных гномов.

Голенькие гномы, пища от сладострастья, ползают друг по другу, обтираясь лобками. Некоторые причмокивают, вылизывая гениталии партнеров. Другие подмахивают, насаживаясь срамом на проворные балдохи. Есть и те, что стонут в оргазме.

— Какое необычное озеро! — восторженно думает Костя, — вода словно живая! Если б не зима, искупался бы… а впрочем, что мне зима! — трясясь от какого-то неестественного восторга, он раздевается, складывая одежду на извлеченный из кармана полиэтиленовый пакет.

Зачем, интересно, я взял пакет? Как будто знал всё наперёд? Про озеро, и про мир изобильный. Значит, сознательно ступил на этот путь?

— Сознательно? — вслух произносит Костя, соскальзывая в прорубь.

Как глубоко!

Ужас хватает сердце, вода бьёт в уши: задыхаешься, как от тычка под дых, и падаешь, падаешь, извиваясь, не находя опоры: неужели здесь? неужели сейчас?..

Ухватился было за край, но сразу же съехал обратно. Собственные руки показались бледными и беспомощными. Они напоминали червяков, извивающихся под накатом брёвен.

Катятся бревна. Гремят бревна. С судорожным криком, Костя уходит под воду, и в этот момент неумолимая сила подхватывает и начинает вращать: быстрее, быстрее… неужели здесь? неужели сейчас?..

Ледяная тьма проглатывает, не жуя. Боль поначалу кажется бесконечной, но затем тает, уступая помрачению. Сколько по времени длится беспамятство?..

Неожиданно Костю ослепляет яркая вспышка. Этот свет не похож ни на что прижизненное. Ужас охватывает естество, заставляя скрыться, спрятаться, съёжиться…

После очередного интервала безвременья где-то наверху появляются разноцветные огни. Они плывут как облака, мерцая неземным сиянием.

Постепенно сияние тускнеет, смятение возвращается. Костю вновь проглатывает тьма, но затем с оглушительным шумом отрыгивает.

5

4

3

2

1

…Он лежит на снегу голый. Тело не чувствует холода: кристаллики льда словно пляжный песок.

Кто это стоит над ним? Девушка в облегающем серебристо-белом с голубоватым отливом комбинезоне.

Откуда она?!..

…Костя садится на корточки. Пронизывающая смесь любопытства и страха поднимается на уровень груди, растёт — и вдруг лопается, укутывая непривычным, но очень родным теплом.

Девушка смеётся: её смех прозрачен, как вода в озере. И так же холоден.

Глаза блестят как две капли ртути. Сильно пахнет озоном.

— Как тебя зовут? — спрашивает Костя, поднимаясь, и не стыдясь наготы.

Она молча смотрит на него, затем с протяжным шелестящим звуком шевелит губами:

— 30YA-Осмий.

— Как?.. Тридцатья?..

Недавно он уже слышал этот странный цокающий шёпот. Но тогда ему было страшно, а теперь — приятно и тепло.

Она высокая — или это только кажется? Её голова светится — или это вокруг упали сумерки? Странная, зыбкая волна узнавания. На кого она похожа… что-то странно знакомое. Эта полуулыбка… точно: она ему снилась! Несколько раз — этой зимой. Первый раз — кажется, в начале декабря.

Во сне он разворачивал конфету, и девушка как бы прорастала из фольги — и накатывало что-то пугающе-неотвратимое. В ту ночь он смог заснуть снова только при помощи бутылки пива, а голова мстила мигренью весь следующий день.

Второй раз: в конце января задремал в раздевалке. Снилось, что идёт в сумерках через парк с чугунными статуями. Смотрит каждой статуе в лицо. Все лица одинаковые. Позы разные, а лицо — одно. И оно сейчас перед ним.

Значит, это всё-таки сон!

…В какой-то миг Костя осознаёт, что шагает за ней, хотя до сих пор абсолютно гол, а одежда осталась у проруби… Но отчего не ощущается холод? Ещё один признак сновидения!

Девушка передвигается грациозными рывками, как бы скользя. Туловище колыхается впереди голубоватым пламенем. Вокруг сумерки. Тёмные узоры на искрящемся снегу. И тёмно-розовое небо.

Чем дальше, тем темнее горизонт. Да и нет уже горизонта: они продвигаются в тоннеле, прорубленном в переплетении обледеневших веток. Ветки искрятся инеем. Костю не покидает детское ощущение сказки.

Постепенно хаотичные узоры веток сглаживаются, превращаясь в однотонный ковёр. Костя хочет остановиться и рассмотреть ковёр, но от остановки и разглядываний кружится голова.

Впереди расплывается световое пятно. Они плывут к нему. Свет приближается.

— Эй, Тридцатья! А мы куда направляемся?

— Скоро увидишь.

— А ты вообще кто?..

— Скоро узнаешь.

— А что со мной случилось?

— Весёлое приключение. Ты утонул в проруби.

— Так я что, умер?!

— Это как посмотреть. Мы пришли. Ложись, обустраивайся.

…Костя медленно выдыхает и ложится на металлический стол.

Вот так поворот! Что ж, будем пока следовать сюжету сновидения и посмотрим, во что это выльется. По крайней мере, все чувства и ощущения более чем реалистичны. Лежать поначалу некомфортно, но постепенно знакомое тепло разливается по телу: оно напоминает мягкий сгусток смолы.

Внезапно Костя понимает, что может наблюдать себя со стороны. Бледная влажная туша напоминает ненужную мебель. Хочется заглянуть мертвецу в глаза, но веки опущены.

Возможно, я не сплю, а действительно умер, соображает Костя. Как всё, оказывается, просто. И почти не больно. Пожалуй, в тело возвращаться нет смысла.

Цокая копытами, появляется врач и приступает к вскрытию. У патологоанатома знакомый облик. Не он ли спрашивал, как проехать к мясокомбинату?

Врач кладёт под голову туши кусок льда, берёт секционный нож и взрезает скальп под левым ухом. Затем продолжает разрез через макушку к правому сосцевидному отростку.

Костя чувствует мурашки, вереницей бегущие в такт продвижению лезвия. Это ощущение нельзя назвать приятным, но оно не сильно беспокоящее.

Патологоанатом привычно отделяет кожу скальпа от черепа, а затем обнажает последний, засучив края волосистой плоти вперёд и кзади.

— Первый этап, — поясняет он, срезая височные мышцы, — прощание с плотью.

Деловито шуршит полотно ножовки. Левой, обмотанной вафельным полотенцем ладонью, врач придерживает голову.

«Как всё это долго…» — вздыхает про себя Костя.

Наконец, доктор вставляет в прорезь крюк и резко дергает, срывая часть черепной крышки. Костю накрывает прохладное покалывание, неторопливо стекающее по позвоночнику. Он видит собственный мозг, который эскулап бесцеремонно хватает пальцами, похотливо просунув их под лобную кость. И вот — принимается выдирать его из гнезда, попутно подрезая сосуды и нервы.

— Твои мозги, — комментирует он, швыряя упомянутый орган в поддон, — эй, братья меньшие, кот Залупкин, ёж Скорлупкин, покажите ваши зубки!

Где-то вдалеке возникает шуршание. Оно становится громче. Прибегают кот Залупкин, да ёж Скорлупкин. По всему видно, что человеческий мозг для них — привычное лакомство. До Костиного слуха доносится довольное урчание и чавканье.

Врач, меж тем, оттянув подбородок кверху, вонзает лезвие под перстневидный хрящ и, помогая себе второй рукой, рассекает туловище вниз до лобка, обойдя пупок слева:

— Твоя плоть.

«Какой странный сон! — думает Костю, — хорошо бы проснуться, пока не обосрался…»

Секционный нож углубляется под мечевидный отросток (пальцы заходят внутрь, оттягивая плоть) вскрывает живот.

«Знакомые ощущения… — смекает Костя, — теперь точно пора просыпаться.»

Доктор, однако, не тронув кишки, рассекает мышцы и сухожилия, дабы обнажить грудную клетку. Вернувшись к подбородку, он подрезает волокна внутренней диафрагмы рта вдоль нижней челюсти. Оттянув язык, отчленяет и выдирает органы шеи. Костя видит часть пищевода, надгортанник, подъязычную кость и хрящи гортани.

Всё это плюхается в стоящее на треноге медное блюдо. Серебристо звенит колокольчик.

Прилетает сокол Гриша, хватает в когти, взмывает как геликоптер.

Вереница мурашек давно обратилась в широкий поток, который, подобно колонии муравьёв, суетливым ковром перемещается по спирали. Силуэты иногда размываются, как бы теряя фокус, а после наоборот сгущаются по сложно прогнозируемой траектории.

Врач рассекает грудинно-ключичные суставы и принимается за межрёберные хрящи. Вновь он помогает себе второй рукой, а иногда берёт пилу. Затем большим секционным ножом отделяет грудину, придав туше вид беспардонно-расхристанный.

«Лёгкие похожи на камбалу, — думает Костя, — но в третий раз жечь себя я не буду, да ведь и нечем: зажигалка в штанах осталась».

Доктор что-то подрезает в диафрагме, ковыряет, тянет — и вытаскивает словно молодой кустик с корнями всю начинку в единой связке вместе с пищеводом, лёгкими, сердцем, кишками, селезёнкой, печенью и почками.

Вся эта требуха вываливается в поддон. Эскулап стучит обушком по жестяному краю, призывая на пир братьев меньших.

Прибегают барсуки, разрывают на куски. Выпрыгивают белочки, вылизывают тарелочки.

— Теперь Мамка займётся эфиркой, — подмигивает врач, — а эту падаль — барсукам.

— Мамка?..

— Та, тяжёлая, что привела тебя, — поясняет врач, укладывая выпотрошенный торс на разделочный стол и вооружаясь топориком:

— Руки нам теперь некстати, отдадим волчице Кате, — он обрубает туловище по плечи и свистит в свисток.

Прибегает волчица Катя и уносит в зубах руки.

— Помнишь её?

— Тридцатья?

— Это уж твое дело, как её называть. Можешь — Тридцатьей. Можешь полностью: 30YA—Os. Я назову — Мамкой, — он подмигивает, отрубает ноги, кладёт в поддон и трубит в рожок:

— Ноги не пристали тоже — отдадим песцу Серёже.

Прибегает песец Серёжа, утаскивает одну ногу, через некоторое время возвращается за второй.

Врач рубит на куски остатки торса, приговаривая:

— Остов павшего дебила скормим братьям-крокодилам. Крокодилы, гей!

Стремительно вползают маленькие крокодилы и растаскивают остатки туши.

От всего тела остаётся лишь частично скальпированная голова с лишенной крышки черепом. Врач целует голову в губы и подбрасывает кверху. Подлетев ввысь, голова с сочным хлопком взрывается: целуя, врач вложил в рот взрывчатку.

— Ну, вот и всё, Константин Алексеич…

Эскулап поднимает руку в светящейся перчатке: распахивается дверь в стене, и Костю затягивает в ярко освещенную залу с высокими потолками и стенами, драпированными красной материей.

Тридцатья сидит на низком хрустальном столе, вытянув пальцы ног в сторону входа. Рядом тускло блестит предмет, при ближайшем рассмотрении оказывающийся мясорубкой.

— Это — красная комната, — кивает врач, — здесь ты встречаешься с Мамкой, чтобы перезагрузить чувства, а затем оставить её.

— Почему оставить? — удивляется Костя, и вдруг понимает, что стены и потолок комнаты красные, потому что целиком состоят из сочащегося мясного фарша.

— Можешь не оставлять. Тогда останешься здесь с ней навсегда. Тут кокетливое правило: сколько вошло — столько и вышло. А я вас покидаю, — с этими словами патологоанатом становится всё более прозрачным, пока не исчезает вовсе.

— Подойди, — тихо произносит Тридцатья, медленно извиваясь и поглаживая руками бёдра.

Костю сковывает оторопь. Взгляд фиксирует маслянистую щель, мелькающую в перекрестье спелых бёдер. Знакомая щекотка наливается в тело, как портвейн. Хотя его иссеченные сталью мясо и кости, уже перевариваются утробами братьев меньших, ощущения возвращаются с характерным покалыванием, как в парализованные сном конечности.

— Это другая частота. О прежнем теле забудь: здесь другое. Не менее реальное, чем то, но другое. Здесь у тебя тоже есть член. Попробуй меня.

Он пробует на вкус её слюну. И соски. И пальцы ног. И слизывает нектар щели, похожей на мясо краба. Вроде ничего необычного – кроме педикюра «под нержавейку».

— Можешь меня разбудить? — просит Костя.

— Ложись на спину, разбужу.

Очевидно, он попал в когти к ведьме-домине. Что за пошлая карма! Радуйся, по крайней мере, что не пялят в задницу черти.

Он ложится на стол, и сейчас же плотный таз прижимает голову. Анус — на межбровье, лицо вдавлено в промежность так, что нечем дышать:

— Теперь дрочи.

— Что…

— Чтобы проснуться, надо кончить. В красной комнате на красной простыне органы влажные тёрлись, свивались, на красной стене под багровым огнём тени безумно метались…

…Если это сон, значит, воля может управлять сюжетом. Итак, мне снится, что я умер. Кончить в таком настроении вряд ли получится. Нужно дать асимметричный ответ: усилием воли уплотнить туловище до размеров яйца и вползти во влагалище. Там воздействовать на точку g. Она кончит — мы проснёмся оба. В одной постели. Я вытащу себя самого из сна о смерти буквально за лобковые волосы ведьмы-искусительницы. Но в каком виде предстанем мы в плотном мире? Не будет ли она мной беременна?

Впрочем, к чему сомнения? Нужно начать, а там видно будет. Тем более, что вдохнуть уже очень хочется, а возможности не наблюдается.

В управляемом сновидении для уплотнения тела используется мантра «сыч-петлыч-китлыч-пертыч» — и специальная мудра из восьми пальцев.

Так, поехали… сыч-петлыч-китлыч-пертыч- сыч-петлыч-китлыч-пертыч- сыч-петлыч-китлыч-пертыч сыч-петлыч-китлыч-пертыч- сыч-петлыч-китлыч-пертыч- сыч-петлыч-китлыч-пертыч…

…Задница над лицом разрастается до размеров неба: это уже не просто задница, а огромная туча.

Быстро нащупав вход в пещеру, без колебаний проникаю внутрь.

Увы, очень скоро очевидные признаки, которые глупо было бы игнорировать, дают понять, что произошла путаница с отверстиями. Узкий круглый тоннель, в который сжатое до размеров крупной черешни тело стремглав проникло, заканчивается коричневой стеной.

— Ты не подсекаешь… — Тридцатья чешет промежность, — красная комната не кончается за порогом. Она всегда с тобой, где бы ты ни проснулся. Хочешь выйти из неё? А ты готов к тому, что встретишь? Может, может лучше остаться здесь, вдвоем, и жить в любви и согласии? Нет?.. Тогда приготовься: сейчас я высру тебя в мясорубку.

С кривой улыбкой она вертит ручку.

Так, похоже на кошмарик. Вестись на это нельзя: на измену высадит. Надо заново разуплотнить туловище, чтобы порвать суку изнутри. Здесь мудра другая.

Стены кишечника приходят в движение, сдавливают мускулатурой и тащат к выходу. Стараясь сохранять хладнокровие, Костя держит нужную мудру и повторяет мантру:

— сыч-петлыч-китлыч-пертыч- сыч-петлыч-китлыч-пертыч- сыч-петлыч-китлыч-пертыч- сыч-петлыч-китлыч-пертыч- сыч-петлыч-китлыч-пертыч- сыч-петлыч-китлыч-пертыч-

…Выпадение из ануса свершается столь стремительно, что не сразу удаётся сориентироваться.  Он лежит на обширном железобетонном помосте, возвышающемся посреди покрытой сиреневыми барханами пустыни. На некоторое время разум зависает, осмысливая столь странный пейзаж. От осознания отсутствия давления ягодиц на лице становится легко и радостно.

Однако, ведьма тоже здесь в своем изначальном облике высокой девицы с собранными в пучок волосами:

— Поздравляю, утопленник.

— С чем?

— С выходом из красной комнаты. Растёшь на глазах.

— Но я не проснулся! Что это за сиреневый кал?

— Зато теперь можешь назвать себя заново, — скалится Тридцатья.

— Зачем?

— Потому что Костя Орешкин умер.

— И как мне поможет новое имя?

— С ним ты войдёшь в историю. Правда, не в человеческую, но…

«Назовусь как пылесос, — решает Костя, — авось, пригожусь в хозяйстве? Ведьмин сор из избы выносить. А как накоплю мусора — метну ей в зерцала, да и сбегу подобру-поздорову»:

— Румбо.

— Волшебно. Но лучше Румбо — с ударением на конце. Но раз назвался пылесосом — ступай в сиреневую пыль. А мне пора возвращаться.

— В красную комнату? Ты живёшь там что ли?

Она ловит взглядом его зрачки и опускает их в пол: так, что видно лишь пальцы её стоп. Он смотрит на них, завороженный блеском ногтей.

— Скорее, работаю.

— Интересная у тебя профессия. Наверное, завидный соцпакет? Отпуск бывает?

— А кто же будет вас встречать в моё отсутствие?

— Ну, этот, как его… архангел Михаил.

— Впервые слышу. Может, доктор Цирконий?

— Не знаю. Я читал ещё про Харона на лодке. Ему монетой платят, из-под языка.

— Твой билет в один конец уже оплачен.

— Вон оно как. И кто же этот спонсор?

— Скоро узнаешь.

— Если честно, мне уже по барабану. Так, значит, твоя работа — встречать мёртвых? И в этом смысл твоего существования?

— Карму отработаю — придут на смену.

— Ясно. Ну, тогда я пошёл? Adios.

— До встречи, утопленник.

— А может, без свиданий обойдёмся? Ты уж прости, скучать не буду.

— Зарекалась ворона говна не клевать… — шепчет ведьма, и вслед за партнёром растворяется в воздухе.

в западне

Итак, один. Поскольку проснуться не удалось, надо чем-то заняться. Исследовать сиреневую пустыню внизу.

Подошел к бетонному краю. Прыгать высоковато. Побродив по площадке, обнаружил на противоположном окончании положенный горизонтально огромный металлический фаллос. На вес исполин оказался удивительно лёгким: видимо, отлит из титановых сплавов.

Поставил на яйца-постамент: головка доходит до подбородка.

— Удача со мной! — находка возбудила.

Нужно сесть на мошонку и спрыгнуть вниз: головка вонзится в пыль, амортизирует удар, а сама елда за счёт длины сократит высоту, — соображает Румбо, — теперь на счёт три:

1

2

3

Румбо слезает с титановой елды, присаживается на корточки и берёт в щепоть грунт, напоминающий пыль. При ближайшем рассмотрении он напоминает пудру, которой гримируют лица актёров, играющих роли покойников.

Что или кто удерживает меня в этом кошмаре? Когда он начался и как из него вернуться? Неужели, и вправду я мёртв? Демоны затянули меня в прорубь, и теперь я в Аду? Где мой прадед крокодил? Где прабабка рысь? Надо стать юрким, как амёба. Стойким, как саранча. Нелегкое испытание предстоит мне — пусть же гены предков помогут выстоять!

Эх, проснуться б ночью звёздной в благодати и тепле… только чует сердце — поздно: кровь остыла, стан истлел. Прочь посулы лживой страсти, веры зыбкой костыли: двери в Ад открыты настежь — к ним надежды привели. Планов хрупкие узоры, звон утех, печалей прель — всё всосёт могилы короб, всё поглотит бездны щель…

…— Уфф, какая она, эта пыль! — вскрикнул Румбо, хлеща себя по лицу в желании вернуть былую трезвость.

Заморочила перхоть трупная, струп мертвячий. Забыл прадеда-крокодила с прабабкой-рысью.

Ухватился за елду железную — да увидел, что помост маячит уже далеко в сиреневом мареве. Слои пыли перемещаются, как океанские течения. Одно из таких течений унесло его и влечет теперь на железной балде по серебряным струпьям.

Пытался бежать, да ноги вязнут. Перемещаться можно лишь медленно извиваясь и балансируя: при малейшем рывке или ускорении пыль обращается зыбучим песком. Более или менее быстро выходит только ползать.

Лёг на елду и заскользил на ней как на санях, отталкиваясь локтями и коленями. Пыль слепит, сбивает дыхание.

Рычал, полз и сплёвывал. Сплёвывал, полз и рычал.

— Пора как-то менять этот ёбаный мир к лучшему, — думает Румбо, вспоминая, что видит сон, — проще всего сменить пузырь восприятия и перенестись из океана перхоти в более приличное место. Учитывая, что всё происходящее снится, надо следовать законам сна. Моя задача — найти в пустыне портал для сдвига точки сборки.

Сформируем намерение. Для этого как можно детальнее представим как может выглядеть этот портал. Ага. Вон что-то маячит на горизонте. Похоже на телефонную будку. Прямо как в известном фильме: «ложки не существует».

Но это не телефонная будка, а кабина лифта. Стены кабины светятся. Напротив двери табло с кнопками. Кнопки все одинаковые: блестят как пуговицы на парадном мундире.

Нажимает наугад — освещение меркнет. Толкает дверь и выходит из кабины.

Продолговатое помещение без мебели. Дверь сзади захлопывается, а ручки снаружи нет. И других дверей в помещении нет. Впрочем, в потолке похожее на канализационный слив отверстие, и из него сквозит блёклый холодный свет.

Заперт. Замурован в бетонном мешке. Что же это за блядский кошмар, и где конец ему??

Хотел вернуться домой, а вернулся в застенок. Но и красная комната обещала стать застенком. Не следовало ли из двух зол выбрать меньшее?

Но не так ли поступал он всякий раз до сих пор? Не слишком ли часто подавлял в себе волю к сопротивлению? Не вошло ли в привычку слушаться фобий, вместо того чтобы жить без тени сомнений?

— Просто жить: почему это так сложно? — думает Румбо, глядя в унылый бетон, — видать, не фартануло: не на ту кнопку нажал. Но если я сплю, то смогу пройти и сквозь стену. Впрочем, надо изучить тут всё как следует. С виду выхода нет, но лифт-то за стеной по идее остался. Вероятно, это адский квест: надо повернуть потайной рычажок — дверь и откроется.

Внимательно, сантиметр за сантиметром он осматривает и прощупывает стены, но ничего похожего на ключ или подсказку не находит.

Захотелось отлить. Прошёл в угол и пустил струю.

Словно в ответ что-то заслоняет единственный источник света, и камера погружается во мрак.

В этой темноте перед Румбо где-то вдалеке, но вместе с тем на расстоянии вытянутой руки простираются три сияющие фигуры. Пахнет озоном.

На лице правого отсутствует кожа: влажное, сочащееся кровью, оно напоминает ощипанную курицу. Череп того, что слева не имеет неровностей и представляет собой шелушащийся кожаный шар. По центру мерцающей голограммой парит знакомый патологоанатом.

— И снова здрасте… — через силу улыбается Румбо, ощущая во рту привкус крови и с трудом двигая челюстью.

Пространство обретает невыносимую плотность: он ощущает себя залитым смолой насекомым. Первая естественная реакция — паническое желание вырваться. Но судорожные рывки лишь крадут силы.

— Где твоя железная елда, утопленник? — гундосит упырь слева.

— Почему ты не остался в красной комнате, утопленник? — рыгает урод справа.

Эти звуки вызывают судороги, так что, слушая их, Румбо корчится как от ударов тока.

— Проснуться, проснуться, проснуться, — твердит он непослушной гортанью, пытаясь вырваться из невидимых пут, но кошмар продолжается.

— Нет! — шипит сквозь стиснутые зубы Румбо, — врёшь: не возьмешь!

Моя душа — не магазинный чек. Моя душа — израненная птица, что ищет над землей чужой ночлег, чтоб утром снова в пламя воплотиться…

— Нет… Нет, нет! Не спросил я позволенья, не упал я на колени, не повис в тугой петельке, не упился водкой в стельку, не поддался, не отдался, не скулил, не нагибался! Что же делать мне теперь? Лбом стучать в стальную дверь? Приморил собачку грешник. Подпалил птенцам скворечник. На плите зажарил рыбу, вздернул ящера на дыбу, утопил в очке змею и любовницу свою.

Да. И любовницу свою.

В который раз он пытается анализировать.

Если он мёртв, является ли Адом место, где он находится? Как он вообще здесь оказался? Ведьма привела?

Но до этого пили водку с Димоном и Валерой на даче. Жёг зажигалкой руку и пошел гулять. И нырнул в прорубь. Зачем?? О чем они говорили до этого? Кто-нибудь помнит?

Если он уснул, то в какой момент и где? Он хотел спать, но боялся повторения кошмаров. Значит, всё-таки умер?..

— Будем знакомы, — голос доктора повизгивает лобзиком, — меня зовут Ефим Тимофеевич Дрозд. Вопрос, однако, мой непрост. Имею до тебя нужду. Тебя как шанс великий жду.

— Что он несёт… — пытается осмыслить Румбо, но голос Здохнидла захватывает внимание и не даёт сосредоточиться. Контроль над происходящим теряется. Как он не пытался, но разбудить себя усилием воли не получилось. Раньше он считал мифом истории о не вернувшихся из сновидения.

— Меня, малыш, запомнишь ты, — продолжает тем временем доктор Zr, завладевая глазами пленника и направляя их в пол, — во мне найдёшь свои мечты, но разногласий нервный писк не даст царю пойти на риск.

Неимоверным усилием скосив зрачки, Румбо видит две огромные серебряные елды, надвигающиеся справа и слева, чтобы наживить его с обоих концов: началась анальная атака бронзовых прапорщиков.

Нужно срочно что-то предпринимать. Хитрый дьявол в белом халате хладнокровно наблюдает, покручивая витые рога и бубня рифмованные строчки, которые сгущают пространство, препятствуя резким движениям. Сейчас эти металлические твари пронзят его и будут вертеть на рогах как свинью на вертеле. Или, даже быстрее: как космонавта в центрифуге.

Сейчас бы обратно в красную комнату. Та тварь говорила: чтобы проснуться, надо кончить. Но только не так: надо опередить прапорщиков, и кончить быстрее. Но как это сделать, если руки вязнут в невидимой смоле? Серебряные пики пронзят намного раньше. Надо затормозить по возможности время и кончить усилием мысли!

Но как себя настроить? Представить нечто необычное… но что?..

О! Надо кинуть себя через член — вот что! Вывернуть тело через уретру!

3

2

1

…— гоп!

Неожиданный ход… прапорщики озадачены. Вывернутое наизнанку тело Румбо плавно перебирает внутренностями. Все отверстия, которые можно было использовать для проникновения, потерялись в замысловатом хитросплетении органических модулей. Серебряные головки словно сверкающие удавы шарят среди распростёртой требухи, но тщетно. Румбо смотрит внутрь себя, утробно хихикая.

Наконец, осознав бесполезность попыток, металлические насильники озадаченно отступают. Пусть скромная, пусть иллюзорная — но победа. Краем вывернутых ушей он слышит морозное бормотание мучителей.

Пока дьяволы заняты обсуждением ситуации, Румбо ухитряется присосаться кишками к захлопнутой двери лифта и осторожно тянет на себя… ему удалось приоткрыть её! Тихо, тихо, по сантиметру, по капле, по зёрнышку, он просачивается в кабину. Сейчас они заметят, сейчас схватят… или нет? Вот уже практически вся вывернутая наизнанку туша заползла в кабину. Теперь быстро завернуться обратно — и… чпок!

…Выносит на морозную улицу. Он шагает босиком по ледяному асфальту, а доктор следует рядом. Контроль над сюжетом сна потерян: Румбо полностью отождествился и с трудом подавляет желание бежать без оглядки.

— Жди здесь, — доктор скрывается в вертящихся дверях.

Значит, они наперёд знают все его планы, и глумятся!

Хорошо, предположим, он не будет ждать и уйдёт. Но местность незнакомая. Вернее, смутно знакомая. Где он раньше видел эту улицу? А, вспомнил: во сне. Конечно, ведь он понял, что спит, но не мог проснуться. Это было в предыдущей серии. Осознание восстановлено.

Может, лучше подождать доктора?

…Снова привкус крови во рту и плохо двигается челюсть. Теперь ещё в глазах фиолетовые змеи.

Какую кнопку он тогда нажимал в кабине лифта? Они были в два ряда, но он не сосчитал количества. Их было много: вероятно, несколько десятков.

Каждая как блестящее очко. Очко кобры.

Пора катапультироваться. Ах, да, он же хотел кончить, чтобы проснуться! Так вот что надо делать: дрочить! Но как возбудиться на холоде, да ещё посреди улицы? В принципе, учитывая, что всё происходящее ему снится, можно абстрагироваться, и… Румбо ритмично сжимает и разжимает в ладони тестикулы.

Вот идёт женщина.

— Эй, постой-ка… — хватает её за талию.

Женщина отстраняется, но снимает одежду и складывает стопкой.

— Покажись! — просит Румбо, теребя себя.

Женщина садится на сложенную стопкой одежду и раздвигает ноги. Наклонившись над ней, Румбо ощущает запах сельди. Вот и нужное отверстие. Смазка богата. Княгиня, ебу вас.

Женщина практически не реагирует: лежит как мёртвая, хотя и улыбается. Сможет ли он кончить? Может, лучше всё-таки руками?

Но как-то некомфортно посреди улицы. А если доктор вернётся как раз в момент, когда он соберётся эякулировать? Это наверняка так и произойдёт: все ходы ведь просчитаны. Значит, надо зайти в здание, побродить там, найти туалет, и там передёрнуть, закрывшись в кабинке. А что, идея неплохая.

Вместе с толпой он заходит в вертящиеся двери. Не пора ли обзавестись одеждой, чтобы не привлекать внимание? Пожалуй, нет: одежда только мешает. Он проходит мимо поста охраны, показав неприличный жест, идёт по коридору.

Это гостиница. Здесь много пронумерованных дверей. Эти двери очень высокие. И богато отделаны полированным деревом. Их мрачная красота внушает опасения. Ах, мне ль дано дожить до воскресенья?

Надо найти номер 666, зайти туда и там потеребить. Точно. Голый, Румбо бежит к лифту чтобы подняться на 6-й этаж. Но в кабине лифта очень много блестящих кнопок, и они не пронумерованы. Они тут в два ряда, их, вероятно, несколько десятков.

Хорошо, отсчитаем шестую кнопку сверху в левом ряду и нажмём.

Чпок!..

***

Здохнидл вставляет анальный щуп в пропускную щель, и створы плотно смыкаются. Все четверо повисают в Р.О.М.Б.

— На каком мы этапе? — елозит Цирконий.

— Идём по резьбе, — рычит 30YA—Os, — он уже умеет уплотняться.

— Он не умеет присаживаться, — колотят молотками прапорщики.

— Вялая котлетка… какой прогноз по красному?

— Напитается кровью, и можно активировать протокол «Скарлытымбо». Кому, как не тебе это проточено, ржавый вал?

— Так чего мы тлеем, залуди кабель? Инсталлируйте сердечник и выпускайте сокола!

— По процедуре необходима мозгочистка. В его башке полно тараканов. Только выгонишь одних — другие тут как тут.

— Какого вида тараканы?

— Следуй, подварим, — бронзовые прапорщики, всасываются в воронку, 30YA—Os остаётся висеть в Р.О.М.Б.

Втроём они вылупляются на мощеную мрамором тропинку, теряющуюся в зарослях хвоща. Огромные насекомые сидят на хвоще. Здохнидл морщится:

— Сколько раз просил навести порядок… почему эти жуки, почему сколопендры?

— Они плодятся быстрее, чем мы ссым, сэр.

— Значит, надо научиться ссать быстрее! — медицило пританцовывает, словно не в силах противостоять распирающему ритму, а затем тараторит:

— Не на таких напали! Я — Куромот Куровормот Куровятный, и я желаю знать, куда двинуты мои батальоны! Чего торцом трясёшь? Надо быть несгибаемым. Как извести таракана? Надо самому утараканиться!

С этими словами он приседает на корточки. Также точно вслед за ним поступают и прапорщики. Едва ощутимый свист повисает в воздухе. Можно подумать, что это свистит в ушах.

Вскоре Здохнидл и прапорщики стремительно уменьшаются, уплотняются… и утараканиваются в трёх тараканов.

Пошевелив усами, скрываются в хвоще.

прогулка по кладбищу

Не сразу сообразил, что к чему… чпок!

…и Румбо выносит обратно к моменту, когда он остался в красной комнате с Мамкой:

— Ложись на спину, разбужу. В красной комнате на красной простыне…

— Как, опять? На куни у меня сейчас настроя нет, сорри, — бормочет сквозь зубы Румбо.

— Тогда айда на свежий воздух, — шепчет ведьма, — погуляем по кладбищу.

Она открывает дверцы гардероба и достаёт предмет, напоминающий шило. Берёт Румбо за руку (прикосновение холодное и твёрдое), подходит к висящему на стене портрету «святого» и вонзает шило изображению между бровями.

Румбо ощущает нечто напоминающее резкое пробуждение от пощёчины, понимая, что его точку сборки в очередной раз имеет существо с внешними признаками женщины.

…Пейзаж вокруг напоминает сельскую местность средней полосы.

— Это тоже красная комната?

— Это Забвение. Помойка истории. Осколки и останки. У моей семьи на этом кладбище отдельный ареал пропитания. Видишь лес на склоне холма? Пойдем, не бойся…

Румбо позволяет увлечь себя в рощицу.

— А где твой партнёр по бизнесу? В засаде со своими дружками?

— Не суетись. Самое плохое с тобой уже случилось. Дальше — весёлое приключение.

Рощица сменяется лесом.

— Чем дальше, тем веселее. А что случилось, ты мне не расскажешь?

— Они превратились в тараканов и залезли в твою голову.

— Звучит обнадеживающе. И как мне их теперь оттуда вытравить?

— Мой бледноголовый помощник Гаврила — специалист по тараканам. Всех прогонит. Но для этого голову зачистить придётся. Отформатировать мозги. Готов?

— Слушай, ты… не знаю, как тебя… Тридцатья. Я, честное слово, уже очень хочу проснуться. Ну, или навеки упокоиться. Мне этот сон внутри сна порядком осточертел. Так что прошу познакомить со своим приятелем. Пусть форматирует.

— Скоро познакомишься…

Остановились. Лес расступился: перед ними — кладбище.

Румбо никак не может взять в толк, искренне она говорит, или глумится: он имеет дело с сущностью, которую проще всего считать галлюцинацией.

Машинально оглядев ближайшие обелиски, вдруг замечает знакомое имя. Сердце застывает, а затем проваливается в кишечник: согласно табличке на мраморной глыбе, под ухоженной клумбой покоятся останки его супруги.

— Время здесь не работает, — 30YA—Os перехватывает его ошарашенный взгляд, — was it still tomorrow — or will be yesterday? Пойдем, покажу могилу Гаврилы.

Долго и муторно они петляют среди изгородей.

— А можно поинтересоваться, что с ним стало?

— С ним всё хорошо.

— Мы же идём к его могиле?

— Надпись на памятнике не всегда отражает содержание.

— Окей, задам вопрос иначе: моя жена умерла?

— Это как посмотреть…

— Посмотри, как я.

— Мне твои тараканы не нужны.

— Ладно, проехали. Где могила?

— Скоро увидишь. Давай пока на лавочку присядем. На, пожуй, восстанови силы, — она протягивает газетный кулек.

— Семечки?.. До чего идиотский сон!.. Пытаюсь сохранять контроль, но эта тварь постоянно его рушит. Если я когда-нибудь проснусь, то на койке дурдома. Сны не бывают такими длинными, это уж точно. — Всё это он сознательно произносит вслух, но комментариев не следует.

Повисает длинная пауза.

— Странный вкус у этих семечек, — молвит, наконец, без особого энтузиазма Румбо, словно ощущая обязанность поддерживать беседу.

На самом деле, вкус у семечек самый обычный. Но при раздавливании их зубами вспоминается почему-то разговор о гермафродитах.

Мокрое шоссе на въезде в город. Автомобили на обочине. И они с Димоном идут вдоль леса в магазин. И Дима рассказывает, что есть люди, которые рождаются с хуем и пиздой одновременно.

Костя раньше слыхал о трансвеститах.

— Нет, трансвеститы — это другое, — поясняет Митя, и вдруг начинает паясничать, точно больной: рыча, складывает на груди руки и прыгает тушканчиком. Бледное лицо лоснится от пота, глаза стекленеют, вздувается вена на лбу.

Подурив так, он застывает на какое-то время, вытянувшись по стойке смирно, а затем с воплем бросается бегом, ударяется головой о столб — и падает без сознания.

Дмитрий потом не любил вспоминать об этом случае. Он утверждал, что был трезв, и даже пива не пил. Но лузгал семечки. А потом крыша встала дыбом. Вставило незаметно — зато безвозвратно. И он уже был не Дима. Он уже был Харитоном С Сорванным Скафандром (ХССС). Был еще ХБРИЖ — Харитон Без Рук И Жопы — и ХБГ: Харитон Без Глаза.

Эти три персонажа, будучи вместе, образовывали новую, на ступень вышестоящую фигуру — ХДВР, т.е. Харитона, Дающего В Рот. ХДВР при желании мог раздваиваться на Зинку-пелепёлку и Махмуда-молочника. Эти двое образовывали Тайный Плотский Союз (ТПС), который предполагал беззаветное служение трём божествам: Сабле, Кидабле, и Похоти. В пантеоне подземных богов им соответствовала так называемая Бешеная Троица: Водка, Молодка и Фистула. Считалось, что искренне поклоняющийся всем шестерым божествам послушник приобретает волевой импульс, который заставляет его преображать всё вокруг.

Но пришел мессия и рек, что трём подземным и трём надземным божествам противостоит в смертельной схватке Кижма, Хозяин Равнин, и Бесстуломагнит — зловонное существо с намагниченным анусом, страшное в своем неистовстве. Для борьбы с этими демонами Фистула соорудила мельницу, на которой Похоть смолола в муку Зинку-пелепёлку и Махмуда-молочника, а из муки испечено было тесто, а из теста — пирог с человеческим мозгом. И верили люди, что сперма мужчины, съевшего такой пирог, обладает силой исцелять даже недавно умерших: надо только кончить им в рот…

…— Хочешь проснуться? — шепчет Тридцатья.

— Да… да… — судорожно кивает Румбо (до него доходит теперь, что семечки непростые, но поздно: уже подступает).

Тридцатья берёт его голову — рот приближается… губы… скользкий горячий язык проникает в горло, перекрывает пищевод и трахею.

«Хитрая сука высасывает из меня жизнь!.. Если это сон, я не задохнусь!» — лихорадочно соображает Румбо, чувствуя, как что-то горячее заполняет носоглотку… багровая тьма в глазах…

Чпок! Резкий хлопок и вспышка… Затем очертания окружающих предметов медленно, как бы нехотя, возвращаются в прежние формы.

— Ну вот, — облизывается ведьма, — одним паразитом меньше.

— То есть? — вздрагивает Румбо (ему легко и непривычно пусто).

— Минус один.

— Так может, ты и остальных?.. — внутри что-то взволнованно вздрагивает.

— Слишком долго. С Гаврилой быстрее.

— Надеюсь, это никак не коснётся моей жопы? — то, что вздрогнуло — съёживается.

— Уже включаешь заднюю?

— Нет, но хотелось бы до нашего знакомства узнать детали процедуры.

— Скоро узнаешь…

— Послушай, а ты не могла бы, так сказать, отойти от этикета — учитывая наши отношения…

— Какие отношения, утопленник? Отработка по карме — вот и все отношения. Тебе сейчас лучше побыть одному. Отдохни, покури придорожной травы: её корни цедят мудрость мёртвых… глядишь — тараканов и выкуришь… Или можешь их отсосать. Твоё новое тело позволит дотянуться до члена губами. Можешь проверить — прямо сейчас.

Она резко встаёт и исчезает в зарослях болиголова.

Румбо обалдело смотрит вслед. Затем сгибается, подхватив себя руками под колени — и без труда облизывает яйца.

Вот это да… контроль над происходящим в который раз потерян: ощутив мощную эрекцию, он с азартом принимается работать ртом. Сердце ликует от приобретения столь универсального навыка. Итак, он теперь в состоянии делать это сам!

Постой-ка, надо кончить себе в рот и проглотить? Что ж, без проблем — если только это поможет проснуться. Во всяком случае, задница точно не пострадает. А так, глядишь, не в этот раз, так в следующий… Но кончить никак не удаётся. Эрекция при этом остаётся вполне внушительной.

— Пожалуй, пора сделать перекур, — разгибается он, наконец, потирая затекшую спину, — что она говорила про придорожную траву?

Он проводит ладонью по верхушкам трав, и кожа покрывается пыльцой. Скатывает пыльцу и забивает в сигарету. Берёт с лавки коробок спичек и прикуривает:

— Надо же. И спички приготовили, и семечки…

Трясёт головой, поводит плечами, выгибает грудь, вздыхает, потягивается. В этих движениях что-то кошачье. Или змеиное.

— Я — котозмей! — улыбается Румбо, представляя себе, как могло бы выглядеть такое животное.

Как кот, покрытый чешуёй и с раздвоенным языком. Или как поросшая шерстью змея, которая перед тем, как ужалить, мяукает?

— У кошек и змей есть общая черта: они шипят! — произносит стоящий перед Румбо приземистый старичок в замшевой шляпе.

— А?.. — Румбо словно очнулся.

— Вы, молодой человек, отчего так задумчивы? Переживаете недавнюю утрату? — осведомляется дед, поправляя пенсне.

— Любопытный персонаж… — улыбается Румбо, вглядываясь в сморщенное лицо, — я думал, таких уже не бывает.

— Знаю, что ты думал… — старик хлопает его по плечу и каркает.

Румбо ощущает раздражение: старик непонятно бесит.

— Что, уже достал я тебя? Так быстро? — дед отходит, склонив голову.

— Если ты меня решил достать, то рискуешь своего добиться, — сдержанно обещает Румбо, вставая чуть боком и стараясь расслабиться.

— Это ты о себе такого мнения? — щерится старик, тряся челюстью.

Румбо едва сдерживается, чтобы не броситься на него с кулаками. Перед глазами плывёт, предательски отказывают ноги. Сквозь шипение в ушах доносится голос:

— Оставайся лучше мёртвым, Румбо. Не ложись на ложе красное — не бери греха на душу. Жизнь коротка — мучения вечны. Семь секунд — и бесконечность. Умирая, умирай.

— Ты… чего гонишь, старый?..

— Гонишь — ты. А я рулю. Умирая, умирай.

— Ну и рули отсюда! — не в силах держать торс вертикально, Румбо присаживается под хвощом, — Не выйдет, дедуля. Не взять меня твоим дырявым изменкам!

— Умирая, умирай, — кивает старик, делая движение навстречу…

…Запах озона. И еще чего-то, зовущего и сладко-знакомого. Море?..

Умирая, умирай…

Оракул мучается. Чистые трубы. Коней на переправе не меняют. Это практично. Поменять коней можно где-нибудь в другом, более подходящем для этого месте. Красных коней через одного обменяем на чёрных, а гнедые кобылы пускай идут против зебр. Такой вот табун понесет наши головы к цели. Двести лошадиных сил.

Всадникам приказано оголить торсы и надеть колпаки с бубенцами. В одной руке поводья, в другой — сабля. Этой саблей надо умудриться разрубить врага наскоку. И при этом самому не попасть под лезвие. Крылатых ракет в те времена не делали, а вот так, по-простому — завсегда пожалуйста.

Были еще всадники с кувалдами, и кареты, груженые доверху трупами. Была пехота упырей с копьями, боевые гильотины-колесницы, детишки с топориками и рыцари с бензопилой.

Оракул мучается. Чистые трубы. Не кормят малолетних забулдыг. Смышленый парнишка раздобудет себе пищу сам. Один украдет, другой выморозит, третий — головой заработает.

Голова имеет много применений. Например, ей можно играть в футбол.

Еще голова сосет. Для этого, как известно, наиболее приспособлен рот. Сложная структура, очень подвижная, плюс щёки.

Голову, в конце концов, можно просто высушить и поставить в офисе на рабочий стол в виде экспоната. Коллеги будут подходить и спрашивать:

— Это чья?

А ты отвечать всякий раз будешь разное.

Оракул мучается. Чистые трубы. Подмастерьем ты сгодишься на разное. И распорки лыком подвязать, и чешую к оконным стеклам приклеить, и огород вспахать, и детишек заделать.

Последнее, разумеется, приятнее всего: стать осеменителем. Родоначальником породы. Распределить гены по маткам, размножиться в поколениях. Природа зовет на случку. А корову завтра зарежут.

Итого имеем: брючный шов, молекула пропана, карбонарий, печь и мяч. Из такой целлюлозы трафареты не клеятся. Они лишь алеют на вершинах заводских труб, когда очередной сталевар испускает дух, скалясь копченым лицом в пылающее жерло домны.

Но мы-то с вами не сталевары: мы — так… нифеля, бутор. Из нас уже мало, что вытянешь. Но мы еще сопротивляемся, все еще держимся. Даже зная, что фронт уже за спиной и шансов нет. Чтобы прожить еще один день, не самый хороший, но и не очень плохой.

Раньше думали, что зомби существуют лишь в сказках, на несвежих салфетках желтых газет, в телевизионной душегубке: где угодно, но на дистанции. Эта дистанция позволяла расслабиться, успокоиться, не нервничать… зомби есть, возможно, да, возможно существуют, но не достанут, не здесь, не сейчас… ага.

Лишь недавно стало ясно, что зомби рядом, вокруг: вот они.

Молодая женщина бесстыже хохочет, глядя в монитор. Парень шнурует ботинки. Мужчина счищает снег с крыши гаража. Ребенок теребит градусник. Старуха перебирает груши в лотке.

Зомби в твоей постели.

Кто-нибудь из вас хоть раз видел живого зомби? Воскресшее существо, заряженное программой? Необязательно плохой программой. Не обязательно сеет смерть. Может и просто вздрочнуть втихомолку перед монитором, пока супруга смотрит телевизор.

Все мы в детстве дрочили, и часто дрочим до сих пор. И не забудем о тех, кто дрочит, подсматривая за тем, как мы дрочим. Обдумаем этот момент. Подрочим и мы на них.

А ты, читатель, что скажешь? Кто мы такие, и с чем пришли на Землю? С каких и до каких пор явлены Вселенной? На чем стоим? Чем живём? Чем питаемся? Не правда ли, все мы — охваченные страстью животные?

Ты любишь зомби за окном? Ты — созерцающий ведьму и служащий ведьме: той, что пиздозомбирует людей.

— Ну, хватит! — Румбо мотнул головой, желая стряхнуть наваждение.

Покурив по совету ведьмы придорожной травы, он надеялся впитать вместе с дымом мудрость мёртвых. Но, видимо, в могилах, у которых он присел, покоились несерьёзные люди.

Румбо возвращается к месту, где собирал курево. Кто здесь похоронен?

Скромный памятник из чёрного камня. Неровная каплевидная глыба, словно оплавленная местами. Метеорит?

Надпись на стальной табличке:

Селиванов А.Н.
«Бывалый болт сошёл с нарезки,
Матёрый волк в краю лесном.
Покойся с миром, светоч дерзкий,
Усни навеки сладким сном»

венок

— Суетливый, наверное, был дядя… — предполагает Румбо, поднимая увядший венок.

Потёр в ладонях сухие листья: что, если венок покурить? Узнаю побольше о Селиванове А.Н. Может, поведает мне, как тараканов из головы вытравить.

Набив цветами валявшуюся под лавкой пипетку, чиркает спичкой и втягивает дым.

Андрей Николаевич Селиванов предстаёт с насилующей разум отчетливостью. Румбо словно сам на какое-то время обращается в этого сухощавого среднего роста блондина с подломленным носом и родинкой на правой щеке.

Отец играл, пил водку и озорно матерился. Сестра родила негра. Болезнь подкосила мать. Во дворе с ребятами поджигали охотничьи патроны: дробина попала в щиколотку. Друг отца, мясник Андрей бросил под поезд сторожевую (старо-живую) собаку.

Это хорошо, когда море и свет. Первый раз увидел море из окна поезда. Показалось, что поезд едет по небу.

Друг Витя. Металлический заборчик напротив входа в главный корпус института. Между парами курили, сплевывая под ноги. Говорили о разном. Сладкая бумага кубинских сигарет. Влюбился в Витькину жену. Но Витька был друг. Страдал от этого. Иногда мастурбировал, проснувшись до рассвета. Потом встретил Катьку. Замерзал, дожидаясь её с букетом цветов на углу площади. Разбил серёгиному брату голову. За три дня до запланированной свадьбы уехал с друзьями в Сочи на мальчишник. И не вернулся: в Сочах встретил Апельсина.

Апельсин был мутантом с гладкой белой кожей, безволосой головой и длинными ногами. В продолговатом черепе калейдоскопом переливался мозг годовалого ребенка. Разговаривать оно не умело, но пело вечером у пристани.

На такую-то песню и вышел однажды Андрей, будучи под хмельком, и грызя необычайно твердый пломбир. Что это за странный, завораживающий голос доносится с моря? Уж не сирены ли зазывают одинокого путешественника?

Подошел к Апельсину и посветил в лицо полицейским фонарём, который носил на случай самообороны во время ночных прогулок.

Апельсин улыбнулся. На подбородке блестела слюна.

Андрей с интересом снял с него чешскую вязаную кофту, расстегнул брюки, держа фонарь подмышкой и массируя член рукой.

В Апельсине обнаружилось множество отверстий различной формы, температуры и степени смазки. Рыхлые, кровоточащие, упругие, вязкие, крестообразные и сосущие. Был также отросток, напоминающий гладкое щупальце, мускулистый и подвижный. Еще у Апельсина был толстый упругий язык, выдвигавшийся изо рта не менее чем на пятнадцать см, и яйцевод: тонкая костяная игла, обтянутая шелушащейся кожицей и полая внутри. Яйцевод медленно вытягивался из позвоночника, являясь продолжением копчика.

Роста невысокого — метр пятьдесят — но весил изрядно.

А потом была работа промоутером в телешоу, Женечка из Витебска, обучившая литовским ругательствам. Был вор Ерёма, подаривший новенький «Гольф», гнида-Москаленко и саблезубый шофёр Вальс.

Женька родила ему Стёпку. У Стёпки жизнь не сложилась. Сел. Вышел — и снова сел. И так оно и пошло. Невзлюбило Стёпку государство.

Андрей переживал за сына. Он сам, случалось, переступал и перепрыгивал убогие рамки загона, но всегда затем благополучно возвращался обратно. Поначалу повезло, а потом попёрло. Попёрло — да и выперло.

Женьки теперь нет: сгорела в костре наркобизнеса.

А вот дом на берегу запруды, который он построил своими руками. В этом доме Андрей расчленил труп Матрёны Кузьминичны, местной знахарки. Он ранил её, расставив волчьи капканы в маковом поле. Добил ударом лопаты.

Порою мы не знаем, что нас убивает. Не осознаем стремления к смерти: настолько естественным оно кажется. А когда осознаем — уже не до баловства. Но и силы уже не те. Нету сил жить: бывает с вами такое?

Нет сил тащиться вслед минутной стрелке,
Туда, где рубят головы сплеча,
И росчерком корявым, нервным, мелким
Посланья метить, злобно хохоча.
…
И тогда понимаешь вдруг: смерти нет!

Да, у Андрея был друг Витя: тот самый, институтский. Но Витя жил в другом городе, и, по словам сестры жены, злоупотреблял спиртным. Сама жена Витю давно оставила, предпочтя прокисший Париж промозглому Питеру. Через столько лет интересно вспоминать.

И вот, решив прогнать всю эту вздорную тоску-печаль, Андрей Николаевич закрылся с Колькой в служебном кабинете. У Андрея Николаевича был заметно длиннее. Сладкий, настырный и выносливый.

Это с возрастом начинаешь беспокоиться об эрекции. Сможешь ли ублажать на регулярной основе трёх женщин не реже, чем раз в неделю каждую? Больше всего сил уходит на то, чтобы скрыть от одной существование двух других. Становишься разведчиком: проникаешься, как нелегко было Штирлицу.

Глубже внюхиваешься в жизнь, не воротя носа, что называется. Пропитываешься жизнью. Светишься бодростью, уверенностью в себе, молодым задором, настойчивостью. Кроешь матом всех и вся, юродствуешь, гоношишься. Спаррингуешь с молодыми, оттачивая маневр…

— Да ну тебя нахер, Андрей Николаевич! — замотал головой Румбо, — зануда ты, а не светоч!

Но венок не отпускал.

Через много лет та самая Катька, что была оставлена Селивановым ради Апельсина, встретила истребителя насекомых Гаврилу. Завязалась дружба, а вслед за ней и чувства вспыхнули.

Гаврила истреблял тараканов при помощи отвертки и пластыря. Они открыли небольшую фирму: Катя продала свои акции Сбербанка. Наняли инженера. Вместе разработали ещё три способа борьбы с насекомыми: порошковый, заманивающий и жизнеоблегчающий. В разработке последнего первостепенную роль сыграло знакомство Кати с одним пройдохой-депутатом. Ловкий бухгалтер помог оптимизировать налоги, инженер снизил себестоимость при помощи трупов (зомби), которых решили использовать в качестве чернорабочих.

Велика ли премудрость: приехать по указанному адресу, подняться в нужную квартиру и равномерно распылить по потолку серебристую пудру Тараканьего Проклятия (ТП) — или же установить в строго определенных местах на стене фонари-инсектициды. Такую работенку вполне можно поручить зомби. А успех фирмы, специализирующейся на таком сервисе, всегда упирается в дефицит персонала, увеличение которого ведёт к затратам. Тараканов морить хотят все. Заказов много. По всем адресам не успеть. Волей-неволей, выстраивается очередь. Волей-неволей, 75% заказов перетекает конкурентам. А найми рабочих — так они же денег потребуют. А зомби деньги не нужны. Они — безотказные пролетарии, обменявшие свои цепи на билет в бессмертие.

Катька родила Гавриле копытное. А ровно через месяц ей сообщили о смерти Андрея Селиванова, за которого она чуть было не выскочила замуж в свои неполные двадцать. Ох, уж эти ранние замужества… сколько девичьих жизней переломали. Где искать теперь этих незамысловатых женихов, что навсегда испортили девчонок грубым подходом и торопливой невнимательностью?

Оказалось, что двоюродный брат Сеня поддерживал отношения с неким Артёмом, который Селиванову приходился близким другом по Витебску. И обе жены его — Тамарка и Любка — тоже были с ним знакомы. Так что обменивались новостями. И когда Андрей скончался, Катю пригласили на похороны.

Дело в том, что Андрей Николаевич, будучи человеком здравомыслящим, отдавал себе отчет, что образ жизни, который он ведет, рано или поздно закончится внезапной кончиной. Смирившись с такой участью, как бы принимая от судьбы смерть как подарок, Селиванов составил завещание.

В завещании, помимо прочего, упоминал Катерину, завещая обучить копытное борьбе с тараканами, а плюс к тому — всю свою долю в акциях. Но поставил условие: непременно присутствовать на похоронах, будучи одетой в саван и чёрные босоножки. Когда могилу засыплют — помочиться и погадить на вскопанный холм, прежде чем его завалят цветами. Среди некоторых родственников нашлись возражающие. Но вскоре компромисс был найден: Катина доля существенно потеряла в весе.

Она надолго запомнила промозглый октябрьский понедельник, когда вынуждена была трястись от холода, закутанная в саван, не чувствуя уже пальцев ног. Хорошо, хоть додумалась захватить свитер, да нашелся неглумливый родственник (или друг, Катя не запомнила), который подогрел коньяком и растёр стопы.

Но потом было ужасно. Её трясло крупной дрожью, а гроб не опускали. Наконец, замелькали лопаты, зашуршала смерзшаяся почва. Её выход. Босоножки сняла, присела у могильной плиты на корточки (лицом к плите, к публике задом) — струя розовой мочи (начинались месячные) излилась на перемолотый грунт. Затем поднатужилась. Пукнула. Этот пук ужасно взбесил Катерину. Она видела похотливые лица у могилы, которые пялились на неё, внешне сохраняя траурное сочувствие… о, эти чванливо опущенные уголки губ, эти глаза — суетливые, маслянистые… эти руки, поглаживающие член через ткань кармана…

Когда пукнула, ждала, что кто-нибудь из лицемеров не выдержит — и засмеется. Но все молчали. Тогда стала смеяться Катя. Смеялась — и вываливала из-под молочных ягодиц комья янтарного кала…

— Своенравные, буйные люди… да и венок неплох! — Румбо присел на лавочку и вновь зашелестел цветами, — однако, мне необходимо вытравить из головы тараканов, а курение едва ли этому способствует. Зачем тогда ведьма мне его советовала? Мне нужны те, кто изгонит из моей головы насекомых, или обучит меня, как это сделать. Селиванов, видимо, не очень в этом преуспел. Там были еще Катерина и Гаврила. И дитя их, копытное. Они морили тараканов при помощи зомби. Видимо, после смерти они попали в ад и стали у чертей сподручными. Надо найти, где их зарыли, и покурить венки с могил. Заодно узнаю секрет зомби, и, возможно, много других вещей, о которых лучше не знать. Как говорится, меньше знаешь, крепче спишь…

Стоп. Ведь я сплю — такова в моменте рабочая гипотеза. Стало быть, по этой логике, знания мешают спать, и могут помочь мне проснуться? На это она намекала? Уж больно всё запутано и хитро. В красной комнате было бы проще, а здесь — крышу сносит, и страшно. Что лучше: потерять жизнь — или до конца дней забыть себя? Многие предпочли второе. Так и живут. Они и есть зомби. И с их-то помощью борются с тараканами? Верится слабо. А у кого спросишь… разве что другой венок раскурить?..

Но где же бледноголовый помощник Гаврила, о котором она говорила? Говорить о Гавриле — время тратить попусту. Лучше пойти на кухню порубить капусту. А Гаврила пусть сам с собой разговаривает. Песни поёт, да чай заваривает. Мёртвый Гаврила конфету кусает: сгнившая челюсть как клюв нависает, высохших глаз облетели цветы. Скоро к Гавриле пожалуешь ты…

— Ух… опять загнался, — Румбо удивлённо трёт лицо, — мощно накрывает. А ведь потом и не вспомню. Будем рассуждать здраво. Во-первых, если не получается проснуться, не нужно напрягаться по этому поводу. Преисподняя живёт своей жизнью, и, если остаток дней мне суждено провести в аду, логично пытаться найти резонанс. Во-вторых, если моя земная жизнь окончена, и Константин Орешкин перестал существовать как личность, то чем грозит новая смерть? Очередным воплощением. Есть ли вероятность воплотиться в мире, который хуже этого? Да, есть. Но есть и шанс, что случится наоборот. Так чего терять? Чего бояться? Эти существа, кем бы они ни были: галлюцинации, персонажи сна или настоящие демоны — а мне какая разница? Галлюцинации, как и сон следует анализировать, ибо они несут нечто из глубин сознания. Следовательно, галлюцинации можно использовать. Ну а демоны… они суть просто некая сила, которую я воспринимаю в понятном человеку обличии. Эта сила способна стереть меня в пыль. Но она этого не делает. Более того, ведьма даже проявляет заботу, помогая перезагрузить психику. Как это понимать? Им явно от меня что-то нужно. Зачем чертям простой смертный? Всё-таки интересно узнать. При этом из двух путей охотно выберу тот, что ведёт в печку. Но им моя смерть не нужна: придётся ловить меня в следующих снах: вряд ли технически имеет смысл. Проще найти замену. Я ведь не уникум. Но что-то во мне есть, что их притянуло.

Вероятно, это проект. Скорее всего, помимо меня есть ещё терзаемые бесами люди. Значит, смерть мне выгодна вдвойне — хотя вероятность, что в следующей жизни будет ещё тусклее, конечно, остаётся. Но если учесть, что существует также вероятность после гибели здесь проснуться, наконец, в привычном мире, где жива жена и дочь, невольно удивляешься, что до сих пор не наложил на себя руки.

Смерть, конечно, остаётся смертью. Но жизнь здесь — это грибной передоз под сальвией. Да, конечно, мне нужно умереть, и как можно скорее. Жить нормально здесь всё равно не дадут. Быть подопытной крысой? Благодарю, не мой профиль. Пусть я — жалкий человечишка, но такова моя микроскопическая воля.

И вот эта микроскопическая воля во мне отчаянно сопротивляется мыслям о смерти:

— В аду можно жить, — говорит она мне, — а умереть ещё успеешь. Интересно же выяснить, зачем твоя сомнительная персона им понадобилась. Задницу только береги — от кнута, да от хуёв серебряных. Да ведьмам голову не давай, чтоб силу твою не высосала, не сделала рабом своим, превратив в амулет.

Увидишь её в следующий раз — посмотри на шею. На ней ожерелье из тёмного жемчуга. Каждая бусина — жизнь человеческая — и твоя там болтается. Иную пальцами зажмёт, другую в рот возьмёт, да и проглотит. Она уже присаживалась тебе на лицо. Задумайся.

— Да нет, — спорит из упрямства сам с собой Румбо, — это слишком сложно. У них всё просчитано, все нити в их руках. Какие бусы… да им достаточно мигнуть — у меня мотор навсегда заглохнет. Шансов вырваться из плена не больше, чем у лабораторной мыши. Они получат требуемое, а затем выбросят, как использованный гандон. Так чего терять?

— Можешь, конечно, сплести из лобковых волос верёвку и удавиться, но не забывай: в этой жизни ты можешь сам у себя отсосать. А в следующей — как знать…

— Да, это аргумент, — находит равновесие в самом себе Румбо, — поживу ещё тут, пожалуй. Вытравлю, кстати, из головы тараканов — и карму оптимизирую. Надо найти могилу Гаврилы. Она должна быть где-то здесь. Кладбище небольшое. Нужно обойти все могилы и проверить. Возможно, по каким-то признакам получится узнать. Но по каким? Очевидно, в первую очередь — имя. Итак, Гаврила. Посмотрим, кто здесь… Обойду кладбище по часовой стрелке спиралью. Возле каждого Гаврилы по кристаллу приметному оставлю. Кристаллы те рождает жопа: они говном людьми зовутся.

Так, ну что там… Селиванов Гаврила Сергеевич. Гм. Опять Селиванов? Неужели первый же встреченный мёртвый Гаврила — и есть тот самый? А что, если он единственный Гаврила на всё кладбище?

Хуже было бы, если бы всех похороненных тут звали Гаврилами. Но это явно не так. Допустим, вот соседняя могила. Просто номер из восьми чисел. А вдруг это оно и есть?

в могиле

Румбо пытается вспомнить как можно подробнее все упоминания Мамкой её приятеля. Но ничего, кроме травли тараканов и рассуждений о бренности бытия, в голове не всплывает.

Однако, он порядком подустал, обходя могилы в поисках нужной. Пора, пожалуй, присесть на перекур. Вон у того обелиска лавочка. Отворим калитку и пройдём за ограду. Венков нет, зато растут симпатичные кустики со смолистыми соцветиями. Присяду на лавочку, покурю соцветия душистые.

Ах, как здесь уютно. Еле слышно шелестит вода. Непонятно, откуда идёт этот звук. По близости нет ни ручьёв, ни фонтанов, ни лопнувших труб. И вот что странно: могильный камень напоминает люк. Сходство усиливает небольшое отверстие в массивной металлической крышке. Очевидно, своеобразная конструкция склепа.

Румбо замечает багор, предназначенный для очевидных целей. Он берёт его, цепляет крюком отверстие. Приподняв люк, сдвигает.

Возникает ощущение, что на кладбище упали сумерки: всё вокруг потемнело, контуры оград и надгробий потеряли четкость, слились в замысловатом узоре. Отверстие тлеет мягким светом, похожим на фосфорное сияние разложившейся рыбы.

Преодолев накативший приступ тошноты, Румбо заглядывает внутрь.

Неглубокий колодец с ровными стенами и металлическими скобами для спуска. Внизу у самого дна прямоугольный проход, из которого доносится водный шелест.

Вероятно, это вход в подземные коммуникации. Ежели там, к примеру, подземная река?

— Пройду по руслу к истоку, вернусь вдоль берега к морю — на море мёртвых наймусь матросом — и плевать на чужое горе. К капитану вотрусь в доверие, буду с боцманом наедине обсуждать блатоты суеверия и искать расслабленья в вине. Стану в доску своим окончательно в суетливых прибрежных портах. Буду в похер играть замечательно, и кокарду носить на портах. А когда революций горнило на отливе поглотит уют, я припомню тебе, Гаврила, как на яйцах подковы куют, — замысловато пригрозил неизвестно кому Румбо и осторожно стал спускаться.

Последняя скоба оказалась высоковато: повис на руках. По грубому прикиду, до дна не больше метра. Отпустил скобу.

Уже в полете обнаружилась ошибся в прогнозе, но испугаться не успел: как смог, приземлился на стопы. По счастью, дно оказалось мягким.

Первым ощущение — шок: отчетливо видимое сверху прямоугольное пятно на стене, которое он принял за проход, оказывается игрой света.

Он стоит на дне совершенно пустого колодца диаметром около полутора метров. Шершавые стены, излучают свечение гнилой рыбы, которое, преломляясь, рождает на вогнутой поверхности подобие входа в тоннель. И никакого журчания.

Под ногами что-то сыпучее, типа мелкого гравия. Больше всего похоже на высушенные и измельчённые кости. Да, вот и зуб. И ещё один. И ещё. Человеческие.

Подпрыгнул, силясь достать рукой до скобы, но не покрыл и половины расстояния. Прыгал еще, и еще, не надеясь уже дотянуться, а чтобы заглушить хоть отчасти тоскливый ужас физической нагрузкой. Ясно, что без посторонней помощи не выбраться.

И кто скажет, что он спустился сюда не по собственной воле? Мог ведь ещё вернуться, увидев, что лестница не доходит до дна.

Они опять опередили: только задумался о суициде — оказался в таком месте, что даже не разбежишься, чтобы воткнуться головой в стену. От голода и жажды умереть вряд ли придётся: он ведь теперь не человек из мяса, а призрак. Призраки питаются иначе.

Итак, новая тюрьма. Отныне его удел — вечно томиться в бетонном колодце. Вот что значит отказаться от красной комнаты.

Ещё одно открытие: влажный след плесени, покрывающей стены колодца у самого дна, стал заметно выше. С минуту разглядывает медленно ползущий кверху склизкий обод, прежде чем понимает, что дно опускается, подобно поршню гигантского шприца.

Могила Гаврилы всасывала в себя гостя, как всасывает навозную муху хищный цветок.

— Мамка! Мамка! Тридцатья! На помощь! — неожиданно для себя верещит Румбо, вновь позабывший, что всё происходящее ему только снится.

Случилось нечто омерзительное: за пару минут безотчетной паники дно колодца опустилось более чем на три метра.

Подвывая, прислоняет к стене ладони — стена ползёт вверх. Вначале — очень медленно. Но вскоре к сползанию в бездну добавляется ускорение, а смрад усиливается. Уже не плесень, а гнойный струп дышит со стен адской трубы.

Стемнело. Свет стал теперь тусклым кружком над головой. Диаметр кружка незаметно, но страшно уменьшается. Острое зловонье наполняет ствол шахты, дно которой, с бьющимся на нем в рвотных судорогах телом, сползает ниже. Спуск сопровождается глухим чмоканьем, из влажной стены то и дело выпадают белковые останки. Это — единственная, хотя и легкодоступная пища, не считая зубов и костей.

— Так вот что такое ад, — щерится Румбо, — бесконечный спуск в темноте. Но это не может длиться вечно. Хотя, с учётом того, что время и пространство — лишь вариант исходных данных, для меня он может таким стать. Даже если не вечный, какая разница? Всё равно, я скоро сойду с ума. Да ведь крыша давно не на месте, не так ли? Всё началось с суккуба…

Стоп, вспомнил. Это сон, из которого пока не удаётся проснуться!

Да, сон очень реалистичный. Но есть нюансы. Например, очень гибкое тело. Как это можно использовать в сложившихся обстоятельствах?..

На минет настроя нет. Да и, в любом случае, силы на исходе, счёт времени потерян, пару раз кончил, пяток — обосрался — вот и вся жизнь, вот всё, с чем расстался.

А что, если попробовать закопаться вниз головой в костные осколки? Встать на голову, а руками отгребать. Постепенно голова уйдет в грунт. Сверху присыпаться и задохнуться насмерть.

А может, всё-таки попробовать воткнуться головой в стену? Ничего, что узко. Диаметр трубы позволяет. Если встать, упершись задом, нагнуть корпус горизонтально — и хоп! Главное — сильно толкнуться ногами. И по возможности расслабить шею. Хотя даже с напряженной шеей компрессионный перелом вполне достижим.

Да, но при травме шейного отдела может парализовать. И будешь лежать тут калом.

Главный вопрос: какие пределы прочности у тела в этом измерении? Вполне возможно, что задохнуться оно не может, да и сломать себе шею, вероятно, не получится. Зато теперь тело имеет ряд новых опций. Не он ли превращался в яйцо и выворачивался через уретру? Да, но, чтобы исполнять такие номера, нужна концентрация, а в этой жуткой дыре попробуй, сосредоточься…

Сколько времени уже прошло, всё-таки интересно. Но не может же, в самом деле, вечно опускаться этот лифт? Иллюзия, воздействие на восприятие — вот суть происходящего с ним сейчас — как и ранее.

В который раз вспоминается красная комната. Вот тебе урок: цени то, что имеешь. Терпенье и труд всё перетрут. Только не остановить этого плавного спуска в могилу. Он упал и зажмурился.

Всё ниже, и ниже. Нет уже сил и кричать. Тьма, холод и вонь, и медленное сползание в бездну.

Не забывай: всё это — сон. Отчего же так сложно проснуться? Да просто ни разу не попытался как следует. Всё только собирался, планы строил. Отсосать тараканов. К капитану втереться в доверие.  Вот сейчас… сейчас…

Трясущейся рукой ощупывает стену — она ползёт, и ползёт.

Задыхался, хрипел, визжал, терял ориентацию, пел, хохотал, метался, лежал, слизывая едкие капли. Пусть кислота заполнит колодец, пусть лава огненная! Только остановите этот лифт!

Эхо вторит хрипу, гул и клёкот преисподней. Тело выворачивает судорога: жив?..

Всё ещё…

Но что это? Какое-то новое непонятное ощущение. Кружится голова… Видимо, настройки восприятия окончательно сбились, потому что стена движется теперь вниз! Да, вниз! Значит, дно поднимается наверх!

Не может быть, неужели?! Поверю во всё, только быстрее… пусть только наверх!

Сжался в позу эмбриона. Не смел тронуть стену, боясь, что поползёт обратно, или остановится. Перевернулся на спину, зажмурился: досчитаю до тысячи и открою глаза.

1

2

3

…Нет, невозможно терпеть.

Но наверху — не вспышки издыхающей сетчатки? Нет, определенно, это свет! И он приближается!

Встаёт во весь рост, запрокинув голову. Со дна колодца днём видно звёзды. А со дна могилы?

…Но вот уже знакомая плесень на стенах…

Наконец — казалось, минула вечность — дно шахты поднялось на первоначальный уровень. Но всё равно — до скобы еще высоко, не достанешь… тем более теперь, когда выжег всё топливо.

Только не сдаваться. Выход найдётся. Не сомневаться. Надо искать, что-то делать… но что конкретно?

Может, сначала отдохнуть? А что, если дно опять начнет опускаться? А потом — опять поднимется на это же место? Хватит ли нервов вытянуть еще одну пытку? Нет? Так, где же выход?..

Смутное воспоминание мелькает на периферии памяти. Это лицо… где он увидел её в первый раз? Не во сне: это уже после. Нет, он видел её ещё там, в плотном привычном мире, который покинул, нырнув в прорубь… Но где? В клубе? В офисе? В кино? В интернете? На улице?..

И это не было случайной встречей. Она не была чьей-то женой, сестрой, или подругой, с которой разово скрестились траектории. Не была коллегой, попутчицей, соседкой. Ни актрисой кино, ни кассиршей супермаркета. Но кем? Кем она была? Где? Где он мог её видеть??

Где-то рядом, уютно-привычно. Обескураживающий своей простотой ответ зудел комаром в темноте, но всякий раз ускользал, ускользал, ускользал!..

…Румбо встрепенулся и протер глаза: похоже, он окончательно теряет адекватность.

Что-то в происходящем настораживает. Странное ощущение… кружится голова… о, как кружится голова… постой-постой, да не голова это!

Охнул и присел на корточки.

Колодец кружится с головой вместе: весь бетонный стакан, дно и стены, вращаются всё быстрее. Шуршит, закручиваясь смерчем, костное крошево; трубным гласом пронизывает сознание вой недр.

Постепенно Адская машина разгоняется до скорости взбесившейся центрифуги; облепленного мощами Румбо распластывает по стене, в глазах меркнет, из ушей течёт. Так продолжается долго: кажется, бесконечно.

Но вот обороты спадают. Карусель безумия замедляется, а в ушах стоит жуткий свист.

Румбо не почувствовал, когда она остановилась, полностью потеряв осознание: прошло не менее получаса, прежде чем проблески смыслов забрезжили снова.

— Космонавтом бы не взяли… — шелестит в голове, пока нутро выворачивается через сухие как задница губы.

Он только что, сам того не планируя, повторил трюк с выворачиванием-проворачиванием — только с выходом не через уретру, а per rectum. Затем ещё раз — ртом. Ещё раз. Ещё раз. Казалось, этому не будет конца. Выворачивание-проворачивание зациклилось.

Но постепенно одурение отступает. Меньше спазмирует изодранная глотка, тише колотит в висках Молот Смерти.

— Я слышал Молот Смерти! — каркает Румбо, в трясучке вставая на ноги.

Стоять.

«Сильный не тот, кто не падает, а тот, кто падает и встаёт» — поучал в прошлой жизни тренер.

Мучительная икота сводит дыхание. В глазах искрит. Молот больше не бьёт по ушам: теперь в них висит ровный всепроникающий звон.

Эге, а что, если центрифуга всё время включаться будет? И так — на всю оставшуюся жизнь?..

Так оно и случилось: через некоторое, проведенное в безумном метании время, центрифуга запускается вновь.

Кажется, всё накопленное памятью смешивается пёстрой блевотиной и вертится калейдоскопом.

На какой-то стадии собственная живучесть утомляет. Каждый следующий этап вращения Румбо ожидает с надеждой, которой колесованный встречает палача, идущего, чтобы ударом лома поставить точку. Когда же я, наконец, сдохну?!

Постепенно начинаешь контролировать цикличные помрачения рассудка, дивясь суетной мыслишке, что считаешь себя не более сумасшедшим, чем сосед по очереди к кассе.

Нет, не поставить меня в очередь, не пронумеровать, не зацепить. Боль не так и страшна, как предвкушается. Буду учиться любить боль — но не как мазохист, а как Прометей: иного ведь не предвидится. Если ты, Гаврила, запытаешь меня своей могилой до полной потери памяти, у меня останется ещё моё упрямство.

Шахта в очередной раз встала.

Или нет? Он уже не понимал этого. Да и какая разница, если всё происходящее — просто способ восприятия? Боль — это энергия. Страх — тоже энергия, только с другими параметрами. Если войти в резонанс, всё можно обратить себе в пользу. Кто-то скажет, что это и есть сумасшествие: когда не отличаешь сон от яви (явь — от прави, правь — от нави).

А потом настаёт тишина. Мысли уходят вместе с тараканами. Лежишь, оглушенный этой тишиной.

…Но снова начинается спуск в бездну.

На этот раз, взметнув облако праха, дно колодца летит вниз с разгоном скоростного лифта. Рвануло разложившейся сыростью, кровь застучала у глотки, фосфорной кляксой тает свет, и вонь высверливает нутро, превращая вдох в конвульсию, а выдох — в отчаянный крик.

Но Румбо спокоен: чему быть, тому не миновать. Он просто испытывает воздействие различных сил. И с некоторыми из них возможен симбиоз.

— Это всё, чем ты хотел меня попугать, Гаврила? — кряхтит он с кривой недоулыбкой, — ну, тогда, наверное, ты не хочешь моей смерти, и я ещё вечность смогу кататься на твоем подземном тарантасе. Воля сильнее смерти. Никто и ничто не в силах сломать её. Никто и ничто.

В одиночестве на дне промозглой шахты он повторяет сочинённую в мимолётном просветлении мантру:

— Насыпайте в рану перца — у меня стальное сердце — не боюсь огня и гноя — сердце у меня стальное — дети звёзд меня сверстали, в грудь вложив яйцо из стали — не сорвать вовеки флаг — я решил: да будет так!

И снова Гаврила бросает адский лифт вниз: на максимальной скорости — на максимальную глубину — туда, где теряется смысл.

Сделав это, он не может побороть соблазн вдобавок запустить центрифугу. Румбо ощущает себя сверлом, но замешательству нет места: тело вращается — дух в покое.

— Есть ли предел страданию? — вопрошают парафиновые губы, — страдание — лишь слово. Ярлык. Этикетка. Быть может, это и есть единственно-верный способ существования? Да и похер. Страдание это энергия — а значит, можно и от него запитаться.

Стараясь сохранять хладнокровие, Румбо входит в состояние тотального принятия и повторяет мантру.

Скрючившись в позу зародыша, он катится по стене шахты вверх, используя центробежную силу как опору. Смерч подхватывает его, перенося иногда сразу на несколько метров.

Буду катиться вверх, пока она вертится — завинчусь и вылечу… завинчусь и вылечу… завинчусь и вылечу… завинчусь и вылечу… да… если только он не выключит центрифугу! Если выключит — полечу ко дну.

Так вот к чему я приговорил себя, ёбаный бог… вот как ты решил поиметь меня, подлый Гаврила!

Но я успею. Успею…

ожидание

…В какое-то мгновение размеренно пульсирующее тело осознаётся лежащим на твёрдой поверхности навзничь. Сил шевелиться нет. В небе проползают тучки.

Ожидал освободиться на кладбище, но это произошло посреди города: он вылетел из открытого люка. Люк огорожен заборчиком с табличкой. Припекает солнце, воняет тухлой рыбой. В щели между домами проехала бетономешалка.

Но вот запахло озоном, и солнечный свет заслоняет нечто жаркое и массивное. Румбо вздрагивает от узнавания. Опять хочет усесться на голову! И нет сил сопротивляться.

Но атласные ягодицы не спешат опускаться: вместо этого из-под лобка течёт горячее — и прямо в приоткрытый рот. Рефлекторно сглатывает. Что за чудеса… жидкость, несмотря на высокую температуру, освежает мятой, растекается по лицу приятной согревающей маской. Уже после первого глотка сознание проясняется, тело прирастает силой буквально с каждым ударом пульса.

Приподнявшись на локтях, он жадно приникает устами к вульве и сосёт как пиявка. Но ручеёк нектара вскоре истощается:

— Пока достаточно.

А может, это она, а вовсе не «Гаврила» крутила меня в мясорубке? Очень похоже.

— Для начала приведем тебя в порядок, — сверлящим шепотом сообщает Тридцатья, плотно охватив клешнёй мошонку, — без резких движений, please.

Изображение временами двоится, тускнеет, в глазах плывут фиолетовые змеи.

Подъезжает автомобиль. Через пару кварталов высаживает у набережной. В межсезонье пляж пустует. Они пристраиваются на лежаке.

— У тебя не моча, а волшебный эликсир. Так это и было весёлое приключение, которое ты обещала?

— Сам полез в фильтрационный колодец, а теперь недоволен? Трухляв ты, человечишка. Хочешь ещё моего сока? Могу налить. Но смотри, не переборщи.

— Куда уж тут борщить… — он с готовностью ложится на песок.

Она присаживается, выпускает две короткие струйки:

— Достаточно, ни то в голову ударит.

Румбо вытягивается на песке. Неописуемый словами восторг упоённо тормошит его, не давая застыть в наслаждении. Проходит немало времен, прежде чем он усаживается напротив. Закатное солнце заливает пляж кирпичным соком.

Смотрит ей прямо в лицо — как вдруг колючий шар опускается в кишечник.

Правда, нелепая в своей простоте, пронзает разрядом тока, выворачивая спазмом желудок, выдавливая из пор зловонный пот.

Дошло, наконец, где он её видел… В семейном альбоме. Фото матери за год до его рождения.

Так вот почему демон называл её Мамкой. А до этого смотрел, и не понимал. Вот сука…

— Тебя не устраивает моя внешность, утопленник? — скалится ведьма, шевеля пальцами ног.

— Зачем же так?.. Какое-то кощунство дедушки Фройда… обязательно мать?

— Есть варианты…

По её телу бежит мелкая дрожь, в воздухе растёт и повисает ни то свист, ни то гудение. Пахнет озоном. Дрожание туловища ведьмы усиливается до степени, когда очертания контуров становятся размыты — а затем рисунок вновь обретает чёткость.

Румбо словно ошпаривает.

— Привет…

Перед ним, улыбаясь, сидит жена.

— Прекрати! Хватит…

— Что «хватит»? Кому ты говоришь «хватит»? То, какой ты меня видишь — образ, созданный твоим сознанием.

— Какие же вы твари…

Он прячет в ладонях лицо: вечер непоправимо испорчен.

— Однако… — до боли знакомым жестом ведьма поправляет чёлку и гадко подмигивает.

— Благодарю за пояснение. Ты на удивление учтива… — после длительной паузы обречённо усмехается Румбо, — А можешь показать, какая ты есть на самом деле?

— А не блеванёшь?

— Мне после могилы уже нечем… ой, бля…

Ослепительный свет и паника. Он пытается отвести взгляд, но невидимая сила стискивает голову, фиксируя зрачки по центру.

Прямо перед ним нависает нечто, напоминающее огромную платяную вошь. Полупрозрачное тело переливается свечением сложных структур. На нескольких участках свет сконцентрирован, и бьёт по глазам дугой электросварки.

Сильно пахнет озоном. Зрелище одновременно притягательное и отталкивающее.

— Да ну… — Румбо зажмуривается, но продолжает видеть существо сквозь веки.

Закрывает глаза ладонями, но продолжает видеть сквозь ладони. Его тошнит.

Вспоминает, что находится в сновидении, из которого не может найти выхода.

— Вот тебе от меня наставление, — 30YA—Os швыряет ему пакетик.

Её шея невероятно удлиняется, металлическое сияние стягивает зрачки. Он смотрит на жемчужное ожерелье, между ушами звучит посвистывающий шёпот:

— Скарлытымбо-скарлытымбо-скарлытымбо-скарлытымбо…

Румбо как бы объясняют план действий: инструкция телепатически вкладывается в мозг.

В пакетике номерок. Ему следует купить топор, а потом пойти на вокзал и предъявить номерок в соответствующее окошко. Там его распределят на поезд. Он должен сидеть и ждать в зале ожидания. Его найдёт агент и проводит до вагона.

Вся эта информация проявляется как вспучивание некоей дремавшей до сих пор ячейки памяти: как если бы он знал, забыл, а теперь вспомнил. А затем происходит затемнение.

…Он приходит в себя в одиночестве лежащим на песке возле лежака. Солнце зашло, и голым лежать некомфортно. В его зубах — пакетик с номерком.

Хорошо, сейчас же пойду на вокзал, и зарегистрируюсь. Превосходно. Жаль только, что придётся идти по городу голым. Хотя бы кеды не помешали. О, а вот и кеды. Лежат смирёхонько в теньке. Эге, да эти кеды на чьих-то ногах! Не на женских ли? Понять сложно. Во всяком случае, кедами я обзавёлся, и очень кстати. Пойду теперь покупать топор.

— Здравствуйте, у вас топоры продаются?

— Добрый день. А вам для каких целей?

— Рубить мясо.

— А как же! Оплата наличными?

— Бартером. В обмен на кеды.

— Которые на вас?

— Да.

— Хорошо. Выбирайте. Вот линейка топоров для рубки мяса.

— Но погодите… мне же надо на вокзал вот с этим номерком. А они хотят номерок забрать вместе с кедами? В обмен на топор? Ну, уж нет, обойдусь без топора.

Вот и вокзал: проходит по трём улицам голый, ни на кого не обращая внимания. Находит нужную кассу, предъявляет номерок.

Предлагают подождать в зале. Помимо него, в зале не более десяти ожидающих персон. Все голые. Среди прочих, две ещё не пожилые женщины. Спонтанно круг ожидающих становится уже: людей тянет друг к другу тепло.

Они знакомятся.

Иннокентий Тощекмет занимался плаванием. Постиг десять скоростей и пять морских премудростей. Среди прочего, дрался на шпагах. Уроднился с Епистоклом Барбосовичем. А потом затянули врата адские, заманила красавица из преисподней. Иссушила разум через член. Запечатала жопу наговором на разрыв, переплела яички. Ездил в город к чесоточному врачу, предъявить за посягательство. А заодно проведать тёщу, и разведать насчет подкормки. Теперь ждёт распределения на поезд, потому что ещё надеется.

Кострючкина Анна, евангелист-кровосмеситель, анальный сердцеед и в чём-то прототип моей дорогой няни, происходила из семьи староверов. Однажды она заметила трещину в унитазе своей хозяйки, когда та оправлялась перед сном. Силой мысли Анна заклеила трещину, но разум её помутился, и посему она путешествует без определенной цели, обменивая номерки на плотские услуги и тасуя поезда как перчатки.

Грибгогол Евграф Петрович, член-корреспондент. В качестве хобби имел привычку закапываться в землю. В качестве предмета рычания поощрял зарядку. В качестве электро-примадонны — нагнетал сквозь язык пируэты. Любил квас и песни. Обожал первокурсниц. В те времена ещё можно было склонить, как говорится, к сожительству до пяти студенток одного общежития в неделю. Евграф Петрович прямо-таки кипел похотью, что и стало в конце концов причиной его столкновения в пропасть. Теперь он решил сесть на поезд, чтобы навсегда покинуть земли, где его первопричина претерпела столь сокрушительное фиаско.

Иван Голтвин, еврей-перебежчик. Воспитывался в колонии для особо-одарённых. Прошёл шесть ступеней обучения у гуру Шкриткотлидбет-коткоргет. Успешно защитил кандидатскую диссертацию по теме «О первопричине мнимых разногласий в ходе предвыборных компаний в свете их уплотнения». Лично принимал участие в разработке правительственного плана по внедрению в свиноматки парализующих сознание нано-роботов. Имеет награды от общества некро-традиционалистов, фигурирует среди посетителей закрытых вечеринок с участием прислуги. Решился на первую в жизни поездку на поезде, поскольку в соседнем городе открывает сезон цирк, где его мать выступает ассистенткой фокусника. Самый известный номер носит название «Выкидыш».

Пятирбутной Анатолий, сын литейщика, человек с академическими знаниями — и столь же академической разрухой в личной жизни. В течение последних десяти лет наблюдается психотерапевтом. Завещал органы праведникам. Подрезал серпом — молоточком приколачивал. Ел за троих — но и срал изрядно. Когда увидел объявление — сразу записался на получение талончика, ибо страсть как любит путешествовать, да ещё бесплатно.

И другие, не менее достойные упоминания скитальцы.

Но вот двери зала ожидания раздвигаются, впуская распределительного агента. Он одет в тренировочный костюм и чёрный свитер. На свитере нашивка (у ситтера наживка) с эмблемой железнодорожной компании. На голове котелок, на физиономии маска хирурга:

— Есть среди вас Алевтина Потнокопытная?.. Нет?.. А Вертибуляркин Мавзолей Григорьевич?.. Тоже нет (помечает в журнале). Так. Иннокентий Тощекмет.

— Здесь, есть такой! — живо откликается Иннокентий, вскакивая с кресла.

— Пловец?

— Так точно.

— Поедите на морском, значит. Берите ласты, следуйте за мной. Провожающие без вещей в количестве не более двух.

— Я помогу! — вскакивает Румбо.

— Хорошо. Румбо. Кузьма Петрович.

— Я Константин… к тому же Алексеевич… был… Орешкин.

— Неважно… Кто ещё?

— Рокотухина Зинаида.

— Пойдёмте.

Вчетвером они идут по коридору.

Иннокентий катит чемодан на колёсиках. Зинаида — бойкая дама за тридцать пять. Распределительный агент посвистывает. Румбо прикрывает ладонями задний проход и мошонку.

Вот и перрон. Поезд, что называется, под парами. Последние объятия, рукопожатия, поцелуи и прочее. Румбо обнимает Иннокентия со словами напутствия. Поезд вот-вот тронется.

Румбо быстро идёт по платформе к головному вагону. Распределительный агент занят записями в рабочем блокноте. Зинаида трещит по телефону. Румбо смешивается с толпой сошедших с прибывшего поезда. Спрыгивает с платформы в неположенном месте и ждёт.

Он улыбается. Эта улыбка как бы говорит:

— Прощевайте, прощелыги — я всамделишно помёр. В рот имел я эти сдвиги мест, событий и времён. И возил лицом в помёте ваших планов громадьё. Ваша масть давно в пролёте: скажем ей навек «adieu». Устремляюсь за пределы недостроенных надежд. Принесите фрак мне белый, и штиблеты цвета беж!

В этот момент поезд, наконец, трогается — Румбо проворно устремляется наперерез, падая ничком на рельсы — и секунду спустя железная морда сминает его.

Распределительный агент сверяется со списками. Зинаида почёсывается.

минута молчания

— Мне капучино, пожалуйста, — Марина возвращает официанту меню.

— Мне ничего, благодарю, — качает головой Дима.

В который раз за последнюю неделю она начинает этот разговор, и в который раз ему приходится заканчивать.

— Ты можешь показать это место? — тихо спрашивает Марина, — мы можем поехать на моей машине. Мне это нужно, понимаешь?

— Да пойми же и ты: там просто прорубь в лесу. На озере лёд толстенный, снег. Его затянуло под лёд, и кранты. Следы мы с Валерой сфотографировали на телефон, прежде чем их затоптали. Возле проруби лежала одежда и пакет. Одежду ты опознала.

— Мне нужно видеть это место.

— Хорошо, я же обещал тебе…

— Ты говорил, что ждёшь из ремонта машину. Давай на моей. Нет проблем.

— Пара дней что-то меняет?

— Меняет. Чем скорее, тем лучше. Мне сон приснился. Костина мать. Молодая, и вся светится. Пришла и говорит: найди прорубь, в которой мой сын утонул.

— Да перестань…

— Клянусь. И уже не первый раз. Каждую ночь снится: найди прорубь, найди прорубь… я с ума сойду, или повешусь. Я таблетки принимаю успокоительные.

— Ладно. Ты завтра утром как? Часов в 10:00?

— Только договорюсь, чтобы соседка Сурийку в школу захватила.

На следующее утро в 10:00 они уже едут по направлению к злосчастной даче. Идёт лёгкий снег. Марина курит, опустив стекло, удерживая руль правой рукой, а сигарету левой. Дмитрий смотрит то на неё, то на дорогу. Лицом мрачен: тяжело сопровождать вдову к месту гибели друга. Теперь до конца жизни поездка на дачу будет ассоциироваться с этой бедой. Он до сих пор сам полностью не осознал нелепость и трагизм случившегося.

Накануне Константин упоминал, что поссорился с женой. И они поехали на выходные вместе с Валерой. Ночью с Костей случился припадок. Возможно, его спровоцировало короткое замыкание. Ему приснился кошмар, от которого он упал с кровати и полз к выходу, потеряв контроль над кишечником.

Мы с Валерой решили, что у него депрессия: разлад в семье на фоне стресса на работе, и всё такое. На следующий день жарили шашлыки и выпивали. Константин не выглядел сильно пьяным: скорее, понурым или усталым. Но говорил связно, ходил твёрдо. Он поджёг себе руку зажигалкой, чтобы продемонстрировать силу воли.

— Вот так, ни с того, ни с сего взял и поджёг?

— Да, я же рассказывал уже сколько раз! Он вообще с утра был вялый и заторможенный. И после того, как руку поджёг, встал и быстро ушёл в лес. Сейчас нам направо, по указателю. Да. Там у меня на задворках не чищено. Мы с Валерой ещё накатили, стали мясо закладывать. А его всё нет. А вот-вот стемнеет. Ну, мы по следу и пошли. И как увидели, сразу вызвали ребят из МЧС. Теперь налево в ворота. И там второй поворот направо. Сейчас открою. Ты взяла во что переобуться? Сугробы местами по пояс. Потом тропинка. Но через сугробы всё равно перейти придётся, хотя там менты вытоптали. Но вчера и позавчера шёл снег. Заходи в дом, я ворота закрою. Переодевайся. Может, коньяка для согрева?

— Я за рулём…

— Обратно могу я повезти.

— Не надо. Пойдём, я готова. Сейчас, возьму только оберег. Амулет, мне Костина бабушка подарила перед смертью. Вот, видишь? Иконка. А под ней — суконка. Под суконкой вошка, а под вошкой — брошка. На брошке жучок, на жучке снеговичок, на снегу корыто, а в корыте ноги бриты.

— Волшебно, — соглашается Дима, — сейчас, запру дверь на всякий случай. Может, ружьё взять?

— Пристрелить меня собрался?

— Не смешно… ладно, нож со мной всегда. Нам вон туда, за сарай. Здесь у меня мангал. Кстати, заезжай как-нибудь на шашлык: мы обычно каждые выходные. Теперь вон туда, прямо к лесу.

Они входят в лес и спускаются в низину. Дима показывает, где нашли одежду:

— Близко не подходи! Лёд подломиться может.

Марина встаёт в полутора метрах от промоины, закуривает, глубоко затягиваясь:

— Дим, оставь меня, пожалуйста. Мне надо побыть одной.

— Да, конечно. Я отойду вон к тому дереву.

— Нет, ты иди… иди домой. Я покурю и приду: тут близко.

— Да мне не в лом подождать сколько надо.

— Иди, растопишь печь пока. И чай поставь там, согреться. Пожалуйста.

— Да не вопрос… — Дмитрий понимающе кивает, — но ты это… свисти, если что. Держи вот, свисток. А ну-ка, свистни.

Марина дует в свисток. Эхо разносит свист по лесу.

— Отлично. Тут всего-то метров 500-600. Если что, мухой прилечу. Но ты всё-таки недолго. А то мне ещё в городе одно дело уладить надо… — он удаляется, периодически оглядываясь: Марина курит у проруби.

Дима рубит дрова, когда со стороны леса доносится свист. Он быстро накидывает тулуп и бежит по тропинке, сжимая топор. Свист повторяется. Секунд через десять повторяется снова.

Спустившись в низину, видит, что Марина всё так же стоит у проруби, только вместо сигареты держит во рту свисток, в который время от времени с силой дует. Пахнет озоном. Вокруг никого.

— Вот, дура, — подавив внезапный приступ тошноты, качает головой Дима, — я для чего тебе свисток давал? Для развлечения?

Марина выплёвывает свисток на снег:

— Рёптыль гмед, горемычный?

— Чего?

— Ты кому-то говорил, куда поехал?

— Нет. А что?..

РУМБО II

обрыв в цепи

Звон в голове. Ожог. Лицо матери заслоняет свет лампы.

На зубах хрустит пыль. Уколы мелких костяных фрагментов. Вой в крутящейся тьме.

Стремительно растущая морда электровоза.

Чпок! — Костя вздрагивает всем телом и открывает глаза.

Сердце колотится как у кролика.

Не сразу дошло, что проснулся дома, в собственной постели, и тёплая жена сопит рядом. От нахлынувшего понимания из утробы явился нечленораздельный звук, разбудивший жену.

— Уже встаём? Ты чего такой бледный?

— Бледный… — Костя поперхнулся слюной, — Марина, да я сейчас… я…

Бросился обнимать, целовать, щупать… руки трясутся, хохот сквозь слёзы.

— Да что с тобой?! Аллё! — инстинктивно, она отпрянула от бьющегося в истерике супруга.

За пять лет знакомства случалось всякое, но в таком состоянии она не видела его никогда.

Муж, наконец, как будто пришёл в себя. Сел, пытаясь успокоиться через контроль дыхания.

— Костя! Чего ты?..

— Кошмар приснился, жуткий. И, главное, понимал, что сплю, но не мог проснуться, прикинь? Пришлось под поезд броситься…

— Чтобы проснуться? Да ты весь мокрый…

— Это капец что было… длинный жуткий кошмар. Там были демоны: как бы металлические, но в то же время как бы светящиеся и прозрачные. И они меня имели по-всякому.

— Очко порвали что ли?

— Хуже… и очко в том числе. И, главное, я понимал, что сплю, но не мог проснуться! — он посмотрел на тыльную сторону ладони: здоровая кожа, никаких следов ожога, — чёрт знает что, никогда такого со мной не было. И им что-то от меня было нужно, понимаешь? И во сне до меня дошло, что именно. И мне стало так страшно, что я бросился под поезд, и это было единственным спасением, представляешь?

— Приблизительно. Может, сходишь к врачу? Хочешь, Ленке позвоню?

— Да что твоя Ленка… Ты не представляешь, какой это был кошмар. Я, наверное, поседею после этой ночи. Или уже поседел? — он суетливо вскочил и прошёл в ванную: не терпелось удостовериться в реальности собственного присутствия с помощью зеркала.

Вспыхнул свет. То, что он увидел в зеркале, не очень обрадовало. Седины нет, но слева над ухом просвечивает плешь. Значит, от пережитого стресса волосы не поседели, а выпали.

Он провёл пятернёй по голове: на ладони темнел пучок. Похоже на паклю. С другой стороны — такая же история. Вот так: облысел за одну ночь. Там на подушке ещё, наверное, осталось.

Ну и похер. Подумаешь, лысый. Зато живой и у себя дома — вот что главное. А волосы, что? Волосы — дело в прямом смысле наживное. Пересажу волосы, да хоть с жопы. Или проще лысым ходить: и стричься не надо — одна экономия. Надо сейчас же сбрить остатки.

— Марина! Где машинка моя бреющая?

Марина не отзывалась, и он нашёл нужное сам. Застелил раковину пакетом для мусора, чтобы не засорить сток. Быстро избавился от остатков шевелюры.

Шикарно… (любуясь собой в зеркале). Но что-то не так с этим отражением. Что-то в глазах. Они какие-то странные.

Румбо… Что такое? Что-то знакомое. Да, был такой Артюр Рембо, поэт французский. «Две детских головы за занавеской белой…», и всё такое. Но тот вообще-то был Rimbaud. А тут Ру. И ощущение, что это что-то очень важное, и напрямую его касающееся… В красной комнате на красной простыне органы влажные тёрлись, свивались…

— Марин, ты не знаешь, что такое Румбо?

Нет ответа. Ладно. Сегодня суббота. Сурийка у бабушки, а мы планировали на дачу к Димону на шашлыки. Который сейчас час? Половина двенадцатого! С ума сойти! Договорились же пораньше, в 10:00 уже на платформе!

Наверное, они звонили, а он не слышал: таким глубоким был сон. Но почему не проснулась жена? Где телефон? Надо проверить пропущенные. Что за ерунда? Не могу понять. Где история звонков? Похоже, телефон как-то странно глючит. Так, еще раз. Идём в меню. Да нет, не это!.. Что-то странное творится с телефоном. Ладно, надо просто набрать Валере.

Нет, с телефоном явно что-то не то. Валера пропал из списка контактов: как такое возможно? Он был записан как Валера С., это точно. Наплевать, он помнит номер наизусть. 926. Или 925? Нет, 926. Да, какого чёрта, в конце концов! Какая-то ерунда с этим телефоном. Опять выбросило в главное меню.

Проще самому к Валере сгонять, чем трахаться с телефоном. Пробежаться пару кварталов — и всё выяснить. Прямо сейчас и пойти: чтобы успеть до завтрака. Марина пока зажарит оладьи. Со сметаной, они такие вкусные, можно слопать сколько угодно.

Костя выходит на лестничную площадку и вызывает лифт. Следовало бы, наверное, перед выходом одеться. Хотя бы минимум: трусы и ботинки. Ладно, прикрою пах руками и пойду: тут идти-то пять минут. Не возвращаться же: лифт уже приехал.

Двери закрываются, Костя нажимает кнопку.

Кабина как-то нехотя приходит в движение и начинает опускаться. Продвижение неровное: лифт периодически дёргается, и это нервирует. Скорее бы уже. Уже минуты три прошло, наверное, а лифт всё так и не проехал семь этажей? Какого чёрта…

Он ищет на щитке кнопку «стоп». Она должна быть красного цвета. Но её нет. Хорошо, тогда кнопка вызова лифтёра.

— Аллё! Добрый день, это второй подъезд дом четыре по Первомайской. У меня тут лифт не может остановиться. Мчится вниз как тачанка. Это вообще нормально?

— Повторите.

— Лифт, говорю, не останавливается. Едет вниз вот уже пять минут. Как автобус. И трясётся. Что? Теперь вас не слышно, — в отчаянии Костя бьёт кулаком в стену кабины.

Опять сон?! Значит, всё-таки не проснулся. Но всё было таким чётким, таким натуральным…

Стоп, лифт поехал вбок! Как такое возможно? Ах, да: это же мне снится. Посмотрим, наконец, что снаружи. Двери кабины не прозрачные, но если сдвинуть эти панели…

Так, кабина катится по рельсам горизонтально, затем резко падает вниз, затем снова перемещается боком. Очередные шутки Гаврилы? Нет, я найду способ освободиться.

Прежде всего, надо остановить кабину. Выломаем двери, вот так. Едет без дверей? Хорошо, будем давить на все кнопки. Где эти сволочные лифтёры? Почему не отвечают?!

Плевать: лифтёры не нужны. Остановлю кабину силой воли: ведь это сон.

— Насыпайте в рану перца — у меня стальное сердце — не боюсь огня и гноя — сердце у меня стальное — дети звёзд меня сверстали, в грудь вложив яйцо из стали — не сорвать вовеки флаг — я решил: да будет так!

1

2

3

Вот так. Выходим.

пять неслучайных встреч

Румбо покидает кабину лифта.

В просторном холле с ячеистым потолком его поджидает дама. Румбо узнаёт Зинаиду Рокотухину. Она сидит в углу, поджав под себя ноги так, что стопы не касаются пола. Увидев Румбо, Зинаида хохочет и звучно выпускает газ.

— Hi, — Румбо вяло машет ладонью, — и что смешного?

— Вспомнила, как тебя поездом раздраконило! — верещит Зинаида, заходясь новым приступом хохота, — башка как мячик отлетела, по дорожке покатилась, кобели на неё наскочили бездомные, и давай ети в рот и в уши, в рот и в уши! Ебут, да приговаривают: ах, как сладко, ах как хорошо, а над ними коршун вьётся — тоже доли своей ищет. Сорвал с пёсьих хуёв твою голову — да улетел с ней в гнездо — только его и видели! Ахахаха…

— Гм. Весёлая история. Давай покороче. Что у тебя ко мне?

— Деловое предложение: влагалища сужение. Весёлое приключение — на пенисе верчение.

— Так… говори сразу: ты от этих?

— От каких таких «этих»?

— Сама знаешь. Ладно, излагай.

Она соскакивает на пол, гадко подмигивает и начинает медленно вертеться, притоптывая и напевая:

— В красной комнате на красной простыне

Органы влажные тёрлись, свивались,

На красной стене под багровым огнём

Тени безумно метались…

…Хочешь вернуться в красную комнату?

— А чего я там забыл? Я хочу либо проснуться, либо умереть уже с концами: чтобы уже без всяких глюков, вечный покой в Боге.

— Ну, как знаешь… — она обиженно соскакивает со стула и скрывается в лифте.

Несмотря на понимание иллюзорности происходящего, пользоваться лифтом желания нет. Да и на кой ему сдалась эта блаженная? Лучше осторожно исследовать помещение. Он отворяет ближайшую дверь. За ней — коридор.

Это гостиница. Здесь много пронумерованных дверей. Эти двери очень высокие. И богато отделаны полированным деревом. Их мрачная красота внушает опасения. Ах, мне ль дано дожить до воскресенья?

Так, знакомые места. Мне нужен номер 666. Но зачем? Что-то нужно было сделать в этом номере. Вот бы вспомнить. Но надо было сесть в лифт и подняться на 6-й этаж. Лифт часто оказывается порталом. Посмотрим, как здесь обстоит дело.

Раздвигаются двери, и выходит лифтёр. Это розовощёкий парень в кепке. На нём строгий костюм в полоску и туфли на заказ. Он учтив, но всё имеет пределы:

— Прошу вас…

— Отвезёте на шестой?

— Может, лучше сразу в красную комнату?

— Тогда лучше воспользуюсь лестницей…

Находит пожарный выход и попадает на лестничную клетку. Взбегает по пролётам, перескакивая ступеньку. Лестничный проём между пятым и шестым этажами отсутствует, как если бы его выбили огромным зубилом. Придётся вернуться.

На первом поджидает знакомый уже лифтёр. В его руках красные рекламные буклеты, за его спиной огромная вагинограмма.

— Объясни хотя бы, зачем?

— Что?

— Зачем красная комната?

— Там весёлое приключение.

— Ага. Возможно, я идиот, но не олигофрен…

Лифтёр пожимает плечами, заходит в кабину — двери сдвигаются.

Нет ли запасного выхода наружу? Должен же быть, на случай эвакуации.

Выйду на улицу — на солнце жмуриться, похлебаю из фляжки, установлю растяжку, распишусь в журнале, спляшу на биеннале, раскупорю капусту, чтоб всем было пусто, расчехлю чёрный парус — да змею подселю в анус.

Места определённо знакомые. Это тот самый курортный городок, в который его выкинула могила и из которого он надеялся проснуться прыжком под поезд. Очевидны, вместе с тем, два вывода.

Первый: он всё-таки не проснулся, а скорее всего, просто умер.

Второй: вид окружающего пространства является лишь вариантом интерпретации. Он имеет дело с некими силами, которые отображаются определенным образом на «мониторе» сознания. То же касается красной комнаты, фиолетовой пыли и лифтов-порталов.

Пусть курортный город — субъективный вариант реальности. Можно ли для удовлетворения страсти к систематизации скомпоновать его с другими объектами?

Если город принять за областной центр, то пыльная пустыня, предположительно, на северо-западе. На юге — море. Там вокзал и, надо понимать, порт. Зона с условным названием «кладбище» на северо-востоке, от моря её отделяют заросли хвоща. Красная комната где-то в городе, но скорее всего ближе к сиреневой пыли. Если с поездом не прокатило, имеет смысл двинуться в сторону моря.

Можно пешком, но долго. Лучше взять такси. И попросить водителя провезти в порт, объехав город для ознакомления.

Водитель без труда находится. Они, не спеша, огибают бульвар, попадают в небольшой затор на выезде к коммерческой зоне. Таксист — белый мужчина за сорок, лысеющий, с весёлым лицом:

— Вы к нам надолго?

— Пока не надоест.

— Если понадоблюсь, вот моя визитка: Марат Кацбек. Мне здесь все злачные места известны. Знаю, где оживляют трупов, и где демоны разводят человечину. Если вещества какие нужны, тоже могу помочь.

— А где красная комната? — неожиданно для себя интересуется Румбо.

Водитель резко теряет интерес к общению, и до порта они едут в тишине. Поскольку одежды всё ещё нет, он скатывает визитку трубочкой и засовывает в задний проход, особым образом приплюснув. Визитка превращается в свистульку.

Пойду к пляжу, где улица с магазинами. Жопой посвищу — монет заколочу. А с таксистом чем расплачиваться: жопой, что ли? Неприемлемый бартер. Просто убежать — тоже недальновидно: он тут всех знает, наверняка найдёт. Убить?

Выйдя из машины, Румбо оглядывается в поисках подножного оружия. Вот подходящий булыжник. Но водитель уже уехал. Да и наплевать.

Вот киоск с мороженным, очень кстати. Расплачусь анальным свистом.

Он покупает пломбир за три длинных и два коротких. Продавщица — молодая леди с глазами бородавочника.

— Девушка, прошу прощения, вы Тридцатью, случайно, не знаете?

Делает вид, что не понимает. Ладно.

Четвёртая подряд бесполезная встреча. Намекают на очередное весёлое приключение, но без подробностей — а в них ведь весь интерес. Но будем честны с собой: ничего хорошего от ублюдков ждать не приходится. Значит, его роль, скорее всего — быть принесённым в жертву. По каким-то признакам он им для этих целей подходит. Поэтому даже проявляют заботу: сервис по борьбе с тараканами. Готовят ягнёнка к закланию.

Прыжок под поезд ничего качественно не изменил: он не воплотился в новом мире, а продолжил оттуда, где сошёл с дистанции. Этих упырей так не проведёшь. Самоубийство не спасает, выхода нет. Но быть послушным инструментом? Нет, довольно. В игнор их. Хватит. Просто не подчиняться. И будь что будет.

В расстроенных чувствах Румбо пристраивается на террасе ресторана. Кажется, в это время обслуживания нет: официантов не видно. Запахло озоном. За стол подсаживается субъект в медицинском халате. Ну, разумеется: помяни чёрта — он и появится. Поздороваюсь по-ихнему:

— Джаг-джаг-бурзило.

— Румбо: радиоактивный упырь-молотобоец, — улыбается Здохнидл.

— То есть как радиоактивный?

— В твоем случае — реактор на кровяной плазме. Или metal heart — как больше нравится? Практически perpetuum mobile — при перманентной дозаправке, разумеется. Откажешься от крови — постепенно увянешь и окуклишься…

Так вот что это за лучащаяся сила, которую впервые почуял на дне колодца! Низвержение в бездну не проходит даром.

— Вы заменили мне сердце?!

— Не мы — ты сам. Всё, как заказывал. Дети звёзд тебя сверстали, в грудь вложив яйцо из стали? Не сорвать вовеки флаг, ты решил — да будет так.

— А, ну да, конечно. Мог бы догадаться. Дети звёзд… И что дальше?

— Скоро узнаешь.

— Хорошо. Сейчас-то что вам от меня надо? — с досады он посвистывает.

— Регулярный осмотр. Пощупаем твои стальные яйца…

Внезапно теряется контроль над телом. Голова фиксирована лицом к Здохнидлу. Пытается зажмуриться, но это не действует. Лицо Здохнида темнеет, становится фиолетовым. Румбо парализован.

Здохнидл показывает язык. На кончике языка вспыхивает пучок света. Здохнидл направляет злуч на грудь Румбо. Тот хочет крикнуть, но не может. Невидимое шило впивается в глотку. Снова фиолетовые змеи перед глазами. Наверху точка белая, снизу — красная…

Понимают ли живущие онтологическое насилие существования? Насилие вечной безальтернативности? Смерть не несёт избавления. Ты обречён: приговорён к вечности.

Что если попытаться уснуть внутри сна? Хотя, вряд ли на этой частоте телу нужен сон. Нет, надо наоборот всячески сохранять осознанность — это единственный способ докопаться до корней кошмара. Постоянно помнить не только об иллюзорности мира внешнего, но и о безальтернативности грядущего. Такое вот вечное возвращение.

…Румбо очнулся и сел ровно. Его собеседника давно след простыл, на город упали сумерки.

трудности выбора

Заночую на пристани, а с утра направлюсь к портовому начальнику.

Он щиплет кору, сухие пальмовые листья, ветки, из всякого мусора и складывает шалашик для костра. Костёр, однако, быстро прогорает за отсутствием толковых дров.

До полуночи Румбо сидит в темноте, пялясь в горизонт. Почему бы не пойти в порт прямо сейчас? Посмотреть, что где, разведать обстановку.

Он решает продвигаться вдоль набережной, попутно заглядывая в открытые заведения. У него так и остался нерешенным последний надёжный тест: в сновидении невозможно сознательно вызвать оргазм. До сих пор не удавалось даже отсосать у самого себя.

Вот, судя по вывеске, подходящее заведение. Пройду на рецепцию.

— Здравствуйте. Что бы вы хотели?

— Здравствуйте. Женщину. Покажите какие есть.

Смуглая низкая девушка приглашает пройти в специальную комнату. Там можно посмотреть на всех через прозрачную стену. С той стороны стена зеркальная, вас никто не видит.

По периметру комнаты — мраморные статуи нимф. Глаза их мягко светятся. Из спрятанных внутри проигрывателей тихо вступает вальс Дебюсси.

— Вот наша фаворитка, Изольда Басманная. Плетёт из членов пряжу, размазывает сажу, птичьей кровью какает, да монетой звякает.

За стеклом — поджарая зрелая дама. Тёмные волосы собраны в пучок на макушке и раскрашены светящимся составом. Светятся, переливаясь соски, анус, верхние и нижние губы. Зажав зубами расчёску, она выпиливает мелодии как на варгане и кружится по часовой стрелке.

Румбо слегка озадачен. Презентация, тем временем, продолжается:

— А вот юная леди Топсель, стыда не ведает вовсе. Работает вульвой сладко и буйно, глотает глоткой, дрочит пилоткой, пенисов хозяйка, щель свою давай-ка, — завлекает мулатка.

Перед зеркалом предстаёт подросток с едва проклюнувшимся бюстом. Девочка к тому же выбрита налысо. Нежно звенит обильный пирсинг, кожа покрыта замысловатыми шрамами.

— Умеет нагревать влагалище до пятидесяти градусов, — доверительно сообщает мулатка, — прочищает каналы, суетится по половой магии.

В этот момент с другой стороны своеобразного подиума появляется голая рыжая девушка в мотоциклетном шлеме. В руке — позолоченный маузер.

— А это наша Хоботкова Алла, любительница анала, резиновых игрушек, мёртвых детишек, зверушек, клиторных утех: этих или тех, ёбарей-провокаторов, хвастунов, диктаторов, член зовёт Ваней, накуривается в бане, псиной попахивает, сосёт да подмахивает.

— Кого же выбрать? — размышляет Румбо, периодически издавая свист.

— Вот ещё опция: Харгыбжотов Степан, хлопец. Безропотное млекопитающее с яйцами. Может быть использован как самец, и как самка, как кукла, как ботва, как озёрная плотва, как поёбка, как похлёбка, как в страну блядей путёвка, в общем, поняли всё сами: шевели, Степан, усами.

— Лучше бы я трахнул Зинаиду Рокотухину, — думает Румбо, — ну вот опять: поздно спохватился. Мог и на вокзале ей присунуть, перед тем как под поезд кидаться. И вернулся бы в красную комнату. Лучше всё равно ничего не светит, а там…

— Прошу обратить внимание: лицо нашего уважаемого дома — Таня Фруктоспелова из подмосковных Люберец!

За стеклом возникает мускулистая дама, с головы до ног затянутая в искрящийся латекс. Зажав в зубах изящный хлыст, она крадётся, подогнув колени и опираясь на руки.

— Ого! А она чего умеет?

— Ой, чего только не умеет, — мулатка жеманно закатывает глаза, — языком головку чешет, мягко стелет, сладко брешет, знает все мужские тайны, у неё страпон хрустальный, тёмный волос над губами и влагалище с зубами.

— Подходит, давайте. Вам даю свисток анальный — вы мне девку персонально.

— Об этом договоритесь с ней лично. Ожидайте. — Мулатка скрывается в коридоре.

Через некоторое время появляется Татьяна:

— Поднимемся ко мне?

— С удовольствием.

Они проходят коридор и попадают в лифт. Внутри пахнет озоном. Двери закрываются, кабина быстро и совершенно бесшумно скользит вниз.

Таня оборачивается, и Румбо понимает, кто перед ним на самом деле.

мясокомбинат

— И к чему этот пошлый театр? — он устало опускается на корточки.

— Какой театр? Разве не ты сам меня выбрал? Вам даю свисток анальный — вы мне девку персонально, — её голос перестал цокать: очеловечился.

— Знаешь что? Довольно с меня весёлых приключений. Либо ты прямо говоришь, что вам от меня надо, либо я больше пальцем не пошевелю! И творите со мной, что хотите: у меня теперь толерантность к адским мучениям!

— Знаем, знаем: насыпайте в рану перца, у меня стальное сердце. Героем себя мнишь, утопленник? Моча в голову ударила?

— Какое уж тут геройство. Мне бы проснуться — или уже навек упокоиться.

— Быстро же ты устал.

— Устал, не устал… объясни, чего вам от меня надо?

— На тебя указал оракул.

— Надо же. То есть, я, по-вашему, избранный?

— Ты по-нашему — средство.

— А моего желания здесь не спрашивают?

— До сих пор ты всё делал по своему желанию. Разве нет? Задумайся. Ты относишься к себе слишком серьёзно. Это мешает.

— Кому?

— Тебе, в первую очередь. Из-за своей серьёзности ты постоянно всем недоволен.

— А должен радоваться?

— Разумеется. В отличие от твоих сородичей, тебе повезло. Ты как тот сперматозоид, что проник в яйцо один из двадцати миллионов. А теперь хочешь навек упокоиться? Не вовремя.

— Очень интересно. А кто мои сородичи?

— Как кто… homo sapiens. Вы ведь так себя называете?

— Хочешь сказать, что вся наша цивилизация будет уничтожена?

— Всему своя роль и свой срок. Принцип ритма: были homos, стали humus.

— Вон оно что. А где то яйцо?

— Скоро узнаешь.

Лифт тем временем притормаживает, слегка вибрируя.

— Думаю, не надо нас недооценивать, — говорит, помрачнев, Румбо, — уверен, что мои, как ты выражаешься, сородичи вас ещё не раз удивят. Всё-таки мы — хозяева этой планеты, и уже не одно тысячелетие.

— Стая крыс, вселившаяся в чужой дом, тоже считает себя хозяевами…

— Это паразиты. А человечество — сила.

— В чём эта сила, расскажешь?

— Известно, в чём. Сила в правде.

— И какова твоя правда, утопленник?

Лифт останавливается, но двери кабины закрыты. Волна страха накатывает на Румбо. Пересыхает во рту, рвотный спазм подкатывает к глотке, но он сохраняет спокойствие и твёрдо говорит, расправив плечи:

— Правда моя такова, что никакой я не утопленник. Зовут меня Орешкин Константин Алексеевич, и в данный момент я лежу в кровати рядом с любимой женой Мариной, и вижу сон про Румбо. А ты — никто. Тебя вообще не существует. Ты — образ, порождённый моим собственным мозгом. Ты мне просто снишься. И совсем скоро я проснусь. И обниму жену и дочь, и всё у нас будет как прежде. А о тебе уже через минуту я позабуду навсегда.

— Кто это сказал, что ветви дерева не понимают, что они — части дерева? — вкрадчиво шепчет ведьма, перебирая бусины ожерелья, и у Румбо начинает сводить скулы и дёргаться левый глаз:

— Это к чему вообще?

— А что, если ты — Румбо, которому приснился сон про Константина Орешкина? И семья и всё остальное — тоже приснилось? Но однажды во сне он прыгнул в прорубь — и проснулся. И совсем скоро позабудет Константина Орешкина вместе с его роднёй навсегда. Как тебе такая правда, человечишка? — она нажимает кнопку, и кабина лифта начинает расширяться, сминая пространство и преображаясь в цех мясокомбината.

Фигура ведьмы уезжает куда-то вбок, за раскачивающиеся на крюках мясные туши. Появляются новые персонажи: справа — напоминающий горгулью чёрный истукан высотой около метра, слева — некто хрящеватый, с огромным клубком опарышей вместо головы. Черви шевелятся, формируя маску «лица». На этом «лице» открывается круглый провал:

— Румбо…

— Гаврила?..

Чёрный истукан приподнимается и плюёт в глаз.

Тело сразу отключается. Гаврила втягивает волну страдания и щерится. Его голос как бы беззвучен: это мысли, появляющиеся в голове:

— Кал проглатывай — карму отрабатывай. Забирай свой инструмент — вот тебе абонемент.

Слова входят в сознание, лицо из червей замысловато шевелится.

Румбо надевает фартук, поднимает топор мясника и начинает рубить мясо, но его становится всё больше. Чем резвее рубишь, тем плотнее наваливают. Мерно гудит липкая лента конвейера. Кажется, прошла уже вечность. Сколько же можно? Где начальник цеха, позвать бы его сюда…

Чмокает дверь и, раздвинув туши, входит начальник цеха, весь в свищах-клоаках:

— Что тут у вас? Доложите обстановку.

— Слишком много мяса, командир, — демонстративно вытирает лоб, — перекур бы устроить.

— Перекур? Вторая дверь налево.

— Здесь? А почему она железная?..

Знакомый звук за спиной. Fuck.

Узкий металлический стакан, наверху жёлтая лампа. Опять лифт?

Под потолком по периметру ряд круглых отверстий. Из них начинает сочиться дым со знакомым запахом. Через минуту кабина превращается в кальян.

Этот кайф запомнишь на всю жизнь. Как смех гостиничного лифта. Как тугой снежок в промокшей варежке. Как неожиданный удар головой в нос. Как вкус пломбира на губах одноклассницы. Как оргазм с седеющей проституткой. Как бесконечное желание жить, несмотря на известное пояснение о пути самурая.

Реальность вторгается мимолётными напластованиями смысла, когда переставшее казаться счастьем ощущение проходит сквозь желудочно-кишечный тракт осознания и вываливается из полураскрытых в ожидании поцелуя губ ветхим зловонием разложившейся плоти.

С утра было солнечно, подошвы доверились холодной влаге мерцающей палубы. Парус раздулся и хлопнул, заставив вздрогнуть. Протянул руку и тронул его подушечками пальцев. Словно дотронулся до девичьей спины. Парус сделан из бархатистой человеческой плоти, и он живой: тёплый, пронизан пульсирующей сетью кровеносных сосудов. С приятным изумлением понял, что это — живое судно. Все его ткани изменчивы и вибрируют в насыщенном, но спокойном ритме.

Материал, из которого сформирован каркас судна, напоминает кость. Корабль растёт в специальном шлюзе у южного пирса.

Сначала это был лёгкий полупрозрачный хрящ с нитевидными отростками-щупальцами. Постепенно сгущался белый костяк, разрастались сложные многоуровневые сети: нервы, лимфа, кровепровод. Щупальца затвердели в мачты, и розовые лепестки первых парусов затрепетали на ветру. Глубоко в трюме почкуются нон-стопом влажные органы. Руль напоминает сплющенный пенис. Якорь выблёвывается из мускулистого сфинктера на длинной и эластичной цепи языка. Глаза иллюминаторов доверчиво моргают в начинающих грубеть складках юта. С уютным шипением засасывается, раздувая упругие рёбра каркаса, океанский воздух. Неутомимая помпа размеренно гонит кровь.

Капитан Свобода — мозг корабля, представляющий собой студенистую светлую массу, заключённую в черепную коробку рубки. Он управляет парусником напрямую, минуя штурвал: чутко шевелит парусами, разворачивает мачты, рулит возбуждённым в лихорадке открытий фаллосом.

Планктон и мелкая рыбёшка засасывается кораблём через защищённый системой живых фильтров шлюз. Пища переваривается в брюшных трюмах, кормовая клоака выстреливает фонтаном фекалий.

Какая славная, насыщенная жизнь текла на корабле в годы молодых скитаний! По утрам из палубы подобно распускающимся лилиям вырастали женские ноги: едва заморившие червячка матросы с нежным гоготанием тёрлись о них припудренными кокаином гениталиями, наслаждались ароматом, обсасывали пальцы, покусывали ягодицы. Бурно кончали в раскрытые губы, щебечущие сладострастным речитативом со вспотевших стволов мачт.

Но постепенно, в неуловимой, но явной последовательности, плоть корабля поддавалась времени. Сыпь на бортах, язвы на палубе, чирьи на светящейся парусной плоти, гнилостный смрад в трюмах. Судно пердело, оставляя в волнах тяжёлые облака зловония. Бельмами заросли юркие зрачки иллюминаторов, безвольно обмяк руль.

Ежедневно в послеобеденный час отдыха накуренный боцман опрыскивал извилины капитана крепким раствором из специальной форсунки. Капитан похотливо отрыгивал, мачты вздрагивали, брякал о кость якорь. Устало роптали матросы, всё реже драил клоаку раздутый водянкой кок.

Мы, инструменты. Капитан Свобода — пародия на бунт, служащая дальнейшему упрочнению курса. Снесите на толкучку ваши пыльные бутылки с красивыми этикетками.

Улыбки на лицах, слышен смех. Кто-то решил подкормить голубей, липкие крошки рассыпав.

На моём столе сосуд. Смотрю на него: тёмное стекло, непрозрачная жидкость. Кровь? Чернила? Вино? Почём мне знать. Пока не попробуешь, сложно ручаться. Принесите стакан.

Этим утром я окончательно понял: в этом мире не найти покоя.

— Фууух…

Вот это втянул паровоз! Ох, крепка ты, трава мясная.

Ну, а теперь — за работу: пора рубить мясо. Руки берут топор. Топор удобный. Идём к мясу. Душа ликует. Жить — охуительно. Руки обтирают рукоять топора и поправляют фартук: вперёд!

Вот он: борт капитана Свободы медленно вползает на разделочный стол. Корабль распилен на несколько частей. Теперь их необходимо расчленить.

Работа мясника престижна. Мясникам в народе почёт. Только отвлекают вздорные мысли, типа «покурить бы ещё».

Да ведь здесь кругом — сплошное мясо! Можно ведь и ебать мясо, проделав топором отверстия.

Прочь! Теряю бдительность.

Ноги держат тело в стойке, руки ловко рубят мясо.

Можно отжарить это мясо!

И — раз!..

Нет, в таком настроении невозможно идти к великому. Руки рубят мясо. Эрекция.

И — раз!..

А с чего ты вообще решил, что идёшь к великому? Ты же обычный мегаполисный лузер. Такие к великому не ходят.

И — раз!..

Пусть хрустят капустой кости, кровь фонтаном пусть.

И — раз!..

Возможно ли быть таким членососом?

И — раз!..

Возможно ли обмануть природу?

И — раз!..

И если да — то зачем? А если нет — почему? А если её не обманешь…

И — раз!..

…

— Заканчиваем перекур, — спускается с лестницы начальник цеха, весь в фурункулах и струпьях, которые он чешет, для пробуждения особого рода энергетики.

— Да я давно у станка…

— Так, посмотрим, что ты тут наваял… ваятель… ого… почти весь теплоход порубил! Горазд же ты топором махать. Где так научился?

— Да так… — потупился, смущаясь, — учителя были хорошие. Один, в особенности… увлёк боевыми искусствами.

— Ну, и чего? — начальник цеха (НЦ) выдавливает слова свищами и фурункулами.

— Ничего. Привил культуру движения.

— Поздравляю, — НЦ почёсывается, — руби, давай, не отвлекайся. Ты только корабль разобрал. А впереди ещё — мясной поезд, мчащийся к счастью. А за ним — мясной самолёт, уносящий в бессмертие. А после самолёта — мясная ракета.

— До ракеты точно не дорублю. Разве что на перекур?..

— На перекур пока не наработал. До конца смены ещё целый поезд. Работать.

С лязгом захлопывается дверь. Руки берут топор. Как всё это осточертело. Маета. Руби мясо. Руби.

И — раз!..

Сколько времени уже я рублю, кто ответит? Иногда кажется — всю жизнь.

В этом мире не найти покоя. Но ужас в том, что нет другого.

Пока поступает следующая партия мяса, расскажу одну подростковую тайну. Это гнусная тайна: о ней никто не знает.

Шёл дождь: была осень. Кто-то прошлёпал по лужам вдоль стены со светящимися мандариновыми окнами. И лаяла собака за углом. На скамье сидел бомж и смотрел под ноги.

Пришёл на вокзал, удивился: какие дешёвые розы. Самые дорогие — 50 рублей штука. А в пяти (без пробок) минутах езды отсюда точно такие же розы продают в два раза дороже.

Ждал у стены, напротив выхода из метро. Невольно смотрел на проходящих женщин. Удивительные женщины. Захотелось увести их к фонтанам.

Не надоело рубить мясо?

В этом мире не найти покоя. Где я? Кто я?

Не надоело ещё рубить мясо?

Постепенно всё входит в привычку, даже жизнь. Подсесть на жизнь — проще простого, а слезать обломаешься. Ну, где там ваш поезд, мчащийся к счастью?

Туши за спиной раздвигаются, впуская НЦ. С ним Гаврила: на поводке — огромный опоссум.

Молча наблюдают, как Румбо закатывает на разделочный стол колёса мясного электровоза и несколькими точными ударами разрубает каждое звездообразно.

— Видишь? Пристроил его: теперь делом занят, — выбулькивает НЦ сибирской язвой, — пацан на сотню мегатонн.

Румбо откладывает топор:

— Скажите прямо, я должен взорваться?

— Никто никому ничего не должен, — шелестит червями Гаврила, — но вроде ты сам говорил, что желаешь проснуться?

— Я говорил, что хочу проснуться — или обрести покой в Боге.

— Хочешь проснуться — бери топор!

Румбо послушно берёт топор, а потом с криком бьёт Гаврилу в голову. С глухим звоном лезвие соскакивает, топор выскальзывает из рук. С таким же успехом можно было атаковать фонарный столб. Гаврила даже не вздрагивает — только роняет горстку опарышей.

Румбо поднимает инструмент. От лезвия откололся треугольный кусочек.

— Так… порча имущества. Вызываю прапоров.

— Не надо бронзовых, буду рубить, буду рубить, буду рубить, — как помешанный тараторит Румбо, молотя лезвием надвигающийся вагон.

Вдруг ни с того ни с сего вспоминает: хочу проснуться… да ведь это сон! Поэтому такая несуразица. Поэтому и поезд из мяса.

Глупость. Отложим топор. Ещё лучше швырнуть его в окно. Вот так.

Топор повисает в пространстве. Забавно. Прыгну за ним, пожалуй. Обожаю полёты во сне. Но перед тем, как выпрыгнуть в окно — загляну в курительную комнату.

зимние обмороки

— Неудачная идея…

Вместо ожидаемого дыма меркнет освещение, стены теряют очертания. Возникает ощущение потери способности различать температуру. С телом явно что-то происходит, но невозможно понять, мёрзнет оно или парится. Вскоре как бы вдалеке (но вероятно и близко) появляются огоньки.

Надо двигаться в сторону света. А в какую именно сторону света?

Сначала ощупать, что происходит вокруг. Рука натыкается на нечто, напоминающее извитую колонну. Гладкая холодная поверхность вибрирует жаждой… но что оно пьёт? Опёрся рукой и понял. Отошёл подальше. Здесь много таких колонн.

Аккуратно шагаем в сторону света. Нога, перед тем как ступить, ощупывает поверхность. Похоже на снег? Идём по снегу. Снег становится глубже, а свет — ближе.

Этот свет необъяснимо притягивает. Источник неразличим, но раз взглянув, уже невозможно оторваться: хочется идти к нему, дрожа от восторга.

Глуп ребячий восторг? Наверное. Но снег — ещё глубже. По пояс в снегу особо выпукло ощущается собственная тленность и ничтожество.

Как гадок этот свет… Нет, просто перестал отличать притягательное от отталкивающего. Осталось некое общее ощущение. Мясокомбинат, вернись! Хочу рубить мясо! Верните мой поезд, мчащийся к счастью.

— Куда там, разбежался. Тебе за щеку дадут. — Женские голоса в голове. Откуда они?..

Всё это мерзко, и глупо. В заснеженной тьме с колоннами-кровососами, где огонь не отличить ото льда, а рвота пахнет цветами, ответа не найти. Здесь всё потеряло смысл.

Чем ближе свет, тем выше сугробы. Но есть понимание, что надо к свету. Он так близок уже, что слепит, но сворачивать поздно: слишком далеко зашёл. Прикрыв руками глаза, пробирался в снегу по грудь.

Невозможно понять, даёт ли этот свет тепло. Судя по снегу — нет. А судя по вздувшимся на плечах и голове волдырям — да.

Ещё одно его свойство: слепит, но ничего вокруг не освещает. На расстоянии вытянутой руки со всех сторон по-прежнему темно.

Что, если скрыться в снегу от света? Надолго ли хватит сил? И потом, ползти всё же надо куда-то. А куда теперь поползёшь? Только обратно в могилу. Главное, пореже натыкаться на колонны-пиявки. Но ведь Румбо теперь и сам — кровосос.

Сел в снег, прикрыв голову завёрнутыми в войлок руками. Где взял войлок? Украл в таверне. Названье таверны? «Говно с парусами». Жгучего пойла в таверне накернил. Но вы, наверное, догадались сами.

Жжёт даже сквозь войлок. А кажется: щиплет морозцем.

Пробовал кушать снег — стошнило. Ощущение неожиданно понравилось: стал есть снег, чтобы через несколько мгновений отрыгнуть. Струя вначале мутная, но постепенно становится прозрачной, сверкающей. Лежал на спине, пригоршнями пихал в рот снег, и сейчас же выблёвывал.

Рвался через сугробы… зачем? С какой целью? Ведь так комфортно лежать и блевать. Можно ещё перевернуться на живот, подгребать руками снег ко рту и обратно. Вскоре Румбо лежит в тёплой луже. Но его уже не остановишь. Он готов поглотить и выблевать весь снег на пути к сияющей звезде.

Думаете, он не понимает, что ползти до звезды на брюхе можно вечность? Понимает. Но упрямство изжить в себе сложно. Сон это, или посмертные видения — нет разницы. В любом случае, всё это творение твоего сознания. Автор — ты сам. Если решил достигнуть звёзд таким странным способом — твоё право. Ставь подпись.

Постепенно ощущаешь себя двухтактным двигателем: туда-обратно, туда-обратно. Жаль, что никто не услышит рыгающий аккомпанемент.

Волдыри разговаривали с ним:

— Кут-куда ползёшь, Румбо? Кут-кут-куда?

— Это чужой свет. Не моя жизнь. — Думал он, извиваясь в сугробе.

— Стоп! Кто говорит в моей голове? — Румбо перестаёт рыгать и застывает в позе тушканчика.

Снова один из женских голосов, появлявшихся ранее:

— Не будь рабом отчаяния: возлюби свои дерзкие чаяния! Колеси в колеснице колесующего. Отыщи в говне интересующее. Не с ноги тебе в прошлое пятиться, не с руки тебе похотью маяться. Напои себя кровью младенческой, угости себя жопой студенческой, раздраконь свою страсть до безумия, разбуди всех собратьев Везувия, разбушуйся, размажься по дереву, поблуди с оловянною девою…

Появился и второй голос, горячо зашептавший:

— На тарелке три грибочка, в моих дырах три хуёчка, дрочка, мочка, дочка, почка, «адидаса» три листочка. Три солёных вермишельки ты к ушам своим пришей-ка…

— Стоп! Опять потерял осознанность! — Румбо стучит себя по макушке.

Наваждение на некоторое время оставляет, но затем возвращается снова.

Румбо понимает, что количество голосов в голове увеличивается: женщин уже не менее десятка. Усиливается и громкость: голоса становятся ближе. Ощущение, что окружён хороводом женщин, которые, приближаясь к нему, смыкают объятья.

Привстал на цыпочки, огляделся.

В снегу со всех сторон его окружают существа, выглядящие как половины женщин ниже пупка. Ноги длинные, метра полтора. Румбо замечает, что часть из них воспроизводит человеческую речь анальным сфинктером, другие — влагалищем, а многие бормочут обоими отверстиями сразу. Гул от их бормотания не даёт концентрироваться, мешает сосредоточиться.

Проблевался к ближайшей, чтобы рассмотреть как следует. Так и есть: пара ног растут из обращенного кверху анусом таза, хорошо виден вход в вульву. Прекрасный повод протестировать сновидение на возможность сексуальных отправлений.

Внезапно из заднего прохода существа вылупляются и сбегают по ногам маленькие мыши. Мгновенье спустя они уже на Румбо. Тем временем, остальные половины женщин смыкают кольцо и, ввиду отсутствия грудей, сжопливаются. Срелище толпы ягодиц, безусловно, будоражит — если бы не мелкие грызуны, лавиной устремившиеся на него из сотен отверстий.

Барахтался в снегу, стряхивая с себя эту нечисть. Потом плюнул, лёг на живот: пусть жрут. Животные — это ведь братья наши меньшие, он угощал их своим телом и в прошлой жизни.

Нет, постойте. Эти мыши — не братья. Это чужое. Это выдвижная пищеварительная система хищного организма. Они заманивают в сугробы ласковым светом, а когда путник вязнет в снегу — окружают и спускают анальные батальоны.

Нет, нельзя сдаваться: надо побороть это блядство. Недаром сердце радиацией лучится: а ну, поднатужусь — да стрельну микрочастицами!

Сияй сердечко лучись как печка, сияй сердечко лучись как печка, сияй сердечко лучись как печка, сияй сердечко лучись как печка, сияй сердечко лучись как печка, сияй сердечко лучись как печка…

Вначале кажется, что мантра не имеет действия, но вот несколько мышей вываливаются из прогрызенных ран… вот ещё… трупики мышей покрывают снег тёмным вонючим ковром. Кольцо нападавших ощутимо редеет, расползается, угрюмо попёрдывая.

Румбо, сидя в позе лотоса, продолжает творить мантру, закрыв глаза, концентрируясь на солнечном сплетении и дыша по специальной схеме. В какой-то момент приходит понимание, что опасность отступила.

Мантра сработала. Дышать можно как вздумается, глаза можно открыть.

сокол

С этой светлой мыслью Румбо встаёт и отряхивается.

Манящий прожектор исчез: перед ним простирается степь, заросшая чем-то синим. Из-за низкой облачности свет неба проникает сюда будто сквозь толщу вод. Заросли синей травы местами прорастают обломками кристаллов, похожими на вулканическое стекло и высотой превышающими человеческий рост. Румбо гладит пальцами неровные грани: они сыты, роса сочится с мерцающих сколов.

В какой-то момент между обсидиановых зубьев мелькают ноги.

Значит, и здесь водятся эти твари. Чем бы их отвадить? Постоянно повышенная радиоактивность — вещь энергозатратная. Возможна только при ежесуточном потреблении свежей крови в объёме не менее двух литров. В идеале кровь должна быть тёплой.

Голые ноги шагают в тумане, им вслед шелестит трава.

Её синие стебли колышутся волнами, расходятся бархатистым мерцанием, от созерцания которого сложно оторваться. Сверкание кристаллов поражает воображение. Щекочущее блаженство вливается в грудь с каждым глотком воздуха.

Пошёл по траве голый. Ходьба сопровождается эрекцией, дух ликует: наконец, хоть что-то оптимистичное. Впрочем, следует понимать, что приятное начало вдвойне подозрительно. Хотя пейзаж относительно спокоен и однообразен, кто знает, какие сюрпризы здесь скрыты.

Но усталый к тому моменту дух хочет, наконец, расслабиться. Бродить среди трав, поглаживая сверкающие осколки. Петь, мастурбируя на склоне холма. Пить нектар родников. Дремать в шершавых ладонях трав.

Время летит незаметно: он словно парит в его слоях, свободно перемещаясь вдоль.

Помимо сочных орехов обнаруживаются ягоды и грибы, говорящие сказки. Пить росу, смотреть в пустоту небес, питаться подножным, смеяться, дрочить, танцевать. Самого себя достаточно: весь мир — он сам, и по желанию может породить себе спутников.

Ощущение безопасности и комфорта не может оборвать никакая неприятность: такого здесь попросту нет. Хищные ноги иногда проходят мимо, но не проявляют интереса.

И парит в небесах сокол Гриша.

Румбо сначала не замечал Гришу, балдея от чистоты восприятия. Но Гриша всё настойчивее кружит над ним, время от времени подавая жабрами клич:

— Кусь!.. Кусь!..

Румбо улыбается, протянув ладонь к небу:

— Чего тебе, гордая птица?

— За мной!.. Иди за мно-о-й! — зовёт Гриша.

— Куда ведёшь меня? Куда зовёшь? Не на погибель ли лютую?

Но нет: вокруг по-прежнему приветливо и тихо.

За голубым ельником открывается чёрное озеро. На вид почти круглое, оно простирается почти до горизонта.

Сокол парит над озером.

Он испражняется в воду, и в том месте, где фекалии падают в воду, она бурлит. Липкие багровые пузыри расходятся рябью; знакомый запах касается ноздрей: не вода в озере, но тёплая человечья кровь. Нежно вдохнув, он входит в неё по колено.

Густая.

Пойдём дальше, махая Грише рукою: кровь уж по пояс.

Присел, всосал желудком, испустил обратно, как делал со снегом.

ОоооооооооооОоООооооооО!..

Вечный кайф… глаза засияли. Это даже лучше ведьминой мочи.

Что это маячит справа? Русалка? Гибкая фигура в воде. Женское тело, но голова как у дятла, только размером побольше — и плывёт к берегу.

В несколько гребков достиг суши.

Создание собирается кусками. Любая часть тела в состоянии отделиться и обрести на некоторое время автономность. Из крови выносит лобок, за ним — ноги, далее торс с руками и голову птицы. Голограмма складывается воедино.

— Hola. Mi nombre es Румбо.

— Баботель, — два быстрых птичьих взгляда.

Румбо не до конца уверен, что «баботель» является именем. Демон не проявляет агрессии, наоборот: выглядит приветливо. Румбо приближается.

Рост под два метра, туловище вытянутое и плоское. Мелкая для мощного торса голова смотрится забавно на девичьей шее. Сзади длинные хитиновые наросты, устилающие спину как иглы дикобраза.

Баботель теребит соски:

— Желаешь узнать, что у меня между ног?

— Да не особо…

Неожиданно из гемоглобинового омута вылетает плоское зеркальное тело и, с тонким свистом стряхивая кровь, повисает в воздухе.

— Джаг-джаг, Кроепед, — чирикает Баботель.

— Здравствуй, здравствуй, Румбо… — шелестит Кроепед голосом, похожим на разрезаемую фольгу, — давно тебя ждём, давно привечаем.

— Джаг-джаг бурзило, уважаемые… — пересыхает во рту, ибо без единого всплеска из крови выходят Гаврила с опоссумом на поводке и НЦ с чёрным истуканом подмышкой.

Повисает неловкая пауза.

Кроепед выделяет дурно пахнущий лоскуток живой плоти. Лоскуток ёрзает на песочке. Баботель резко приседает и склёвывает новорождённое существо.

— А где ваш босс со своей дамой? — Румбо напрягается, но никакой опасности по-прежнему не ощущает.

В отдалении играет скрипка. Звук напоминает стон совокупляющейся женщины.

— Это не они там играют на скрипке?

— Это твой мозг играет, — шевелит червивой мордой Гаврила, — желаешь почистить?

— Нет, благодарю…

— Он славный парень, — НЦ щиплет Румбо за ягодицы, — передовик производства.

— И чем конкретно славен? — рваной струной шелестит Кроепед.

— Инвестировал в наше божественное озеро более декалитра, — объявляет НЦ.

— В смысле? Когда? — сердце угрюмо вспыхивает.

— Как когда? Когда разделал теплоход и поезд. В плотном мире то были молодые люди, пришедшие отдохнуть в популярном заведении. Сей трудовой подвиг и стал для тебя пропуском на берег божественного Озера. Ты ещё не осознал привалившего счастья? Здесь можно купаться в крови круглосуточно! Вечный источник молодости и силы. Надеюсь, ты понимаешь, насколько тесен круг удостоенных этой чести, и насколько важно хранить обо всём увиденном и услышанном здесь строжайшую тайну?

Румбо неопределённо хмыкает.

— Озерцо это необычное, — клокочет Баботель, — дно его трепещет как вырванное сердце… пьёшь нектар — и не можешь остановиться.

— Но, разумеется, членство в клубе не даётся даром… — Гаврила скармливает Баботелю длинного червя, — по периметру озера — порталы в мир человечий. Тебе покажут, как они работают. Для поддержания био-баланса нашей кормилицы её необходимо ежедневно подкармливать.

— Так точно, — стрекочет Кроепед, — каждое утро — на охоту.

— А если я не буду питаться у озера?

— Тогда, разумеется, на охоту ходить нет нужды. Но уверен ли ты в своём выборе?

— Да, мне вполне хватает грибов, орехов и ягод.

— Грибов, орехов и ягод! — верещит Баботель.

— Надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что членство в клубе — дело добровольное, хотя и наделяет некоторыми возможностями, — с деланной важностью объявляет НЦ, — ты уже знаком с существами, состоящими из пары прелестных ножек? До сих пор они считали тебя членом клуба. Ведь наше базовое правило запрещает охоту друг на друга, включая насильственный секс. В отношении всех остальных не состоящих в клубе это правило, разумеется, не распространяется. До сего момента грибы, орехи и ягоды тоже считали тебя членом клуба. И трава считала. И стеклянные столбы, и сокол Гриша.

— Между прочим, через один из здешних порталов тебя к нам и затащили, — рыгает Гаврила, — Гриша неспроста прилетел именно сюда. Неспроста мы тебя прижидаем!

Гуськом они заходят в ельник. Кроепед стелется над травой. Румбо пытается переварить услышанное.

Меж елей появляется небольшая прогалина. Баботель указывает на середину лужайки. Трава на пятачке не растёт, а почва по виду напоминает светлую кожу. Прямо по центру — образование, похожее на увеличенный анус.

— Опять жопа? — усмехается Румбо.

— Есть нюанс, — НЦ извлекает из утробы копьё с остриём, снабжённым крюком, — если человечек подойдёт близко, можно его прямо отсюда выцепить. Смотри! — он вставляет копьё в воронку, сосредотачивается — и выдёргивает трепещущее в агонии тело.

Это живой ещё Дима. Он выходит с глухим чмоканьем, и хрипит, быстро выгибая туловище — точь-в-точь как рыбка на крючке. Заточенная сталь застряла в глотке.

Гаврила оглушает его ударом в голову, срывает с обмякшего тела одежду как кожуру с банана:

— Навались…

Пока Баботель клюёт глаза, НЦ сосёт кровь. Кроепед подлетает, долго кружит, примеряясь, а затем сворачивается трубкой и залетает Диме в анус. Тело жертвы выгибается как при столбняке. Дима хрипит, кровь течёт из ушей.

— Жри его, Румбо, не стесняйся, — сипит Гаврила.

Баботель выклёвывает гениталии. Чёрный истукан присосался прямой кишкой.

— Знаете, друзья, благодарю за угощение, но парня этого жрать не буду, — Румбо разводит руками, — всё-таки росли вместе. К животному, и то привыкаешь. А тут — человечишка целый, со своими проблемами и суетной жизнью…

— Хозяин-барин, нам больше достанется, — присвистывает Кроепед, показывая из диминого рта кончик пениса.

— Ишь, чувствительный какой! — гогочет Баботель, проникая в подбрюшье, — попробуй хотя бы, а потом отказывайся! — протягивает в клюве поджелудочную.

Румбо принюхивается. Мясо манит. Учащается пульс, растёт эрекция.

— Жаль, Кроепед кишку испортил… — то ли шутит, то ли признаётся в тайном желании НЦ.

— Зачем падаль? Я б тебе дала… — почёсывается Баботель.

Значит, самка. Единственная в этой весёлой компании

Разодранное тело Дмитрия топорщится осколками рёбер. Песочек впитывает кровь. Чёрный истукан выпускает газ.

— Никуда теперь не уйдёшь от этого озера! — злорадно верещит Кроепед, — мы все думали, что уйдём, ан-нет: кушать хочется…

***

Он не ушёл ни тогда, ни на следующий день. Решил набраться сил и как следует всё обдумать.

С компанией Гаврилы почти не общался, хотя временами подмывало подойти с расспросами. Так бы и сделал, не будь уверен, что ничего полезного адские создания не скажут, а лишь поглумятся. С другой стороны, ведь и они — порождение сознания. Если понять их логику, возможно найти выход из квеста? Нет, лучше пока молча наблюдать и стараться быть независимым: озеро большое, крови хватит на всех.

Помимо перечисленных демонов на озере обитали стайки грызунов, напоминающие больших клопов. На берегу напротив обретался Сторож — прозрачный кровосос с ядовитым рогом.

Не желая примыкать к обществу, для птицы он сделал исключение, хоть и помнил, как улетал в своё время довольный сокол с Костиным пищеводом в клюве.

Как объяснил позже сокол, вся приозёрная фауна, включая НЦ, Гаврилу, и его самого, представляла собой так называемых «бледноголовых»: своего роды тульпы, созданные адамантами для «чёрной работы».

Проявляться в человеческом мире Румбо научился, но оставаться там бесплотным не хотелось. Каждое утро выходил он к людям, чтобы принести пищу озеру — в соответствии с законом живущих у берегов.

Чтобы жило Озеро и полнилось парной кровью. Чтобы дать силу жителям прибрежным. Чтобы росли грибы и ягоды. Чтоб не погиб сокол Гриша.

Велик был соблазн проведать семью, но останавливало опасение. Для живых людей он был неощутим, но кто знает, какое воздействие окажет его присутствие на родную кровь? И кто знает, какое воздействие родная кровь окажет на него самого?

Охота без сокола оказалась делом практически безнадёжным. В отличие от прибрежной компании, у Румбо не было навыка долговременного пребывания в плотном мире. Отдаляться от портала на значительное расстояние он не решался, боясь заблудиться и навсегда зависнуть среди людей в виде призрака.

Довольно быстро научился глушить человека энергетическим импульсом, но как подтащить тело к яме? Здесь и пригодился сокол: птица умела появляться в плотном мире в виде голограммы.

Вдали от города неплохо удавалась симуляция ДТП. Сокол кидался на лобовое стекло проезжающего автомобиля. Как правило, водитель съезжал на обочину и выходил из машины. Григорий прикидывался раненным и, жалобно крича, хромал к входу в бездну, подманивая сердобольную жертву.

Далеко не всегда двуногое следовало за птицей — тем более что портал находился на расстоянии около сотни метров от шоссе в заболоченной рощице. Впрочем, Румбо к тому времени уже владел навыком частичного церебрального контроля, так что был в состоянии волевым усилием подтолкнуть гуманоида в нужную сторону.

Когда жертва приближалась ко входу, следовала атака в мозжечок в результате которой человек отключался и падал ниц — дальнейшее было, как говорится, делом техники.

Всякий раз Румбо утешал себя мыслью, что всё происходящее является сном, и, стало быть, «во время съёмок ни одно животное не пострадало». В то же время он вполне отдавал себе отчёт, что сновидение тоже является интерпретацией энергетических процессов — пусть и на иной частоте восприятия — так что пища, принесённая озеру, так или иначе, оказывает влияние на токи плотного мира.

В первый свой выход Румбо взял с собой сокола и добыл подростка, занимавшегося сбором грибов. Помимо гуманоида удалось захватить пару бродячих собак: вдруг кто захочет.

Понятно, что таким паллиативом  новопреставленный надеялся, что называется «и рыбку съесть, и в воду не лезть», но примитивная хитрость не прокатила: собак отнесли на жгучий камень и обратили в пепел.

Когда дым он сгоревших собак рассеялся, Румбо увидел Дебрия.

— Если не ошибаюсь, — начал он для ясности, — мы раньше не встречались?

— Никак нет, не встречались. Я — Дебрий, хозяин бумаги. Возвращаюсь на озеро, когда почую холода, а весной — утекаю снова.

— Раз ты хозяин бумаги, покажи мне её! — улыбнулся Румбо.

— Смотри, — сказал Дебрий, осыпая его горстями резаной зелёной бумаги.

— Да ты взаправду крут! — Румбо кинул соколу лучевую кость с мясом.

Гриша благодарно проблеял. Они застыли в молчании, разглядывая белый пепел рядом с местом, где сгорели собаки.

— Что теперь скажешь? Бумага сгорела? — Комично извивался Дебрий.

— Сгорела? Навряд ли… скорее, мы все сгорим, чем сгорит эта бумага. Мы и есть — эта бумага. Я правильно тебя понимаю?

— Ты всё понял правильно, —хлюпнул Дебрий, — ты и есть эта бумага. Стало быть, я твой хозяин, а бумага пусть идёт на хер.

— Лучше ты сам туда пойдёшь, — пукнул Румбо, опечалившись.

Мерзкий извращенец, подумал он, надо же дойти до такого абсурда. Впрочем, всё это вполне в духе местного bdsm. Но довольно с меня доктора-расчленителя с прапорами, да бабы с тридцатью мордами. Ещё здешнюю мелкопоместную нечисть приваживать? Цена их дружелюбия известна. Timeo danaos et dona ferentes.

Они играют со мной. В мире, где даже трава хочет тебя сожрать, было бы странно ожидать иного. Разве что хозяева прикажут по неведомым причинам. Вот ты, Дебрий. Ты, очевидно, мелкий бледноголовый бес. Живёшь тут поживаешь, мозги честным людям потрахиваешь…

Но вслух ничего не сказал.

А Дебрий, в свою очередь, про себя удивился: кого из присутствующих он считает честным человеком? Двуногое насекомое так до конца и не вытравило из головы тараканов. Более того: на искреннее гостеприимство и приглашение в партнёры, отвечает злобной подозрительностью. В то время как ежедневно приносит в жертву своих бывших сородичей. До какой степени бессознательного лицемерия ты докатился, блудливый говноед?

Гм. Оскорбления…

Погрустнел Румбо. Разве высшее существо использовало бы в общении оскорбления? Да и вообще, стало бы вступать со мной в дискуссии? Это примерно, как мне разговаривать с собакой. Хотя собака понимает интонацию, и различает кое-какие слова. И мне, разумеется, доводилось разговаривать с собакой на таком уровне. Типа «ну что, дружище спаниель…»

Стало быть, бледноголовые никак не выше меня по адской иерархии — а вероятно, даже ниже. И обращаться с ними нужно соответствующе.

Долго ещё разговаривали они без звука, обсудили массу проблем, пока Румбо не осознал, что общается сам с собой, а Дебрий — галлюцинация, рождённая вдыханием дыма от сгоревшей собаки.

А сокол Гриша? Он-то хоть не пригрезился?

Да нет: вот же он, рядом, хотя действие дыма ещё не прошло.

Захотелось попросить сокола: пресекай на корню подобные разговоры. Это нечестно, когда ты наблюдаешь за моим церебральным изнасилованием. Все козыри ведь у них — даже грибы и ягоды. Легко вот так-то, в одни ворота, на одного всей стаей.

Но сокол парил в небесах и о бормотании двуногого не парился. У него своя роль в этой пьесе, и она до мелочей отрепетирована. Go!

— Это были невкусные собаки, и правильно, что их сожгли, — вслух сообщил Румбо, — да, маловато альтернатив оставил мне твой мир. Рассуждаете о свободе выбора, а меня ещё называете лицемером? Для демонических сущностей слишком противоречиво. На что я им дался, в конце концов? Что за весёлое приключение в красной комнате? Очередной некро-спектакль? Никакой героики: сплошная чернуха.

Но Гриша не знал о героике, и ему было всё равно. Он знал о простой и свободной жизни, устремленной в полёт. А в полёте всё просто: ты либо летишь, либо нет. За это Румбо и привязался к соколу, а тот стал его проводником.

И показал места для охоты на слишком человеческое, научил вязать узлы морские, разогнал туман противоречий, обнадёжил, растормошил, запомнился.

Как-то раз они вдвоём возвращались с охоты. Румбо катил перед собой тележку с рубленой человечиной и делился с соколом мыслями:

— Не могу вместить я, Григорий, что происходит. Я прекрасно помню время, когда жил в человеческом теле, у меня были любимая жена и дочь, и другие родственники. Например, мать. Настоящая, а не это чудовище.

— Это не чудовище, — отвечал сокол нежным, напоминающим шум вскипающего чайника свистом, — это кобыла из семьи Тугоплавких. Она и есть — цель твоих скитаний.

— Мамка Тридцатья? Что ты знаешь об этом? Расскажи, Христа ради!

— Христа ради? — заверещал сокол, — ахахахахахахах… — улетел, взмахнув сами знаете чем.

В следующий раз, после плотной накурки у жгучего камня, птица оказалась словоохотливей.

— Если пояснить доступным тебе языком, — произнёс он голосом, напоминающим тембр горлового пения, — вы с Мамкой — как бы две половины термоядерного заряда. Во время соития вы составляете критическую массу. И в этой связи у тебя с ней должен быть ритуальный секс в красной комнате.

— Ну, уж нет, — ухмыльнулся Румбо, — такое приключение точно не для меня!

— Так значит, ты врал, когда говорил, что хочешь проснуться или окончательно исчезнуть, растворившись в Боге?

— А кто даст мне гарантию, что по итогу я проснусь? И кстати, эта осмиевая сука уже присаживалась мне на лицо в той самой комнате. Или это была прелюдия? Нет, с меня довольно: не бывать такому, пока я в здравом уме и твёрдой памяти!

— Ко-ко-ко, кто даст ему гарантию, — развеселился Гриша, — уж не знаю, что там между вами было, но если бы 30YA—Os по-настоящему уселась на твоё лицо, мы бы с тобой тут не кукарекали. Ну, а насчёт здравого ума и твёрдой памяти, скажи-ка: ты это сейчас серьёзно?

— А что мне ещё остаётся — в моей ситуации? Вот ты… что бы ты сделал на моём месте?

— На твоём месте я бы отрастил крылья! — засмеялся сокол, взмахнув сами знаете чем.

чёрная река

Крылья. Вот именно: улететь бы отсюда прочь, в никуда. Навсегда покинуть струпьями покрытый берег. Не слышать предсмертных воплей пищи. Не смотреть под ноги, опасаясь ступить в невидимый кал Сторожа. Не пялить в тесное очко Баботель. Не ломать голову над откровениями Гаврилы. Не кормить хрящами опоссума. Не изгонять призрак Дебрия. Не сжимать ягодицы при виде Кроепеда. Не увёртываться от плевков чёрного истукана. Не прикрывать глаза ладонью, наблюдая за полётом сокола… не… не… не…

Вдвоём с птицей разведывал он синие степи в поисках выхода. Уйти от озера стонущей крови. По идее мы должны быть недалеко от сиреневой пустыни. Но с какой стороны? Прежде озеро ни в каком виде не встречалось.

Место оказалось заколдованным. Куда бы ни держали они путь, через некоторое время озеро снова вставало впереди, сгущаясь горячкой боли.

Тогда двинулись вдоль берегов сквозь изнуряющий ельник. Румбо шагал, хрустя обглоданными костями. На исходе ночи преградили путь обсидиановые скалы. Сокол набрал высоту и долго трепетал крыльями.

Оказывается, в озеро впадала река: алый поток свежей артериальной крови. А что, если озеро представляет собой внутренний орган гигантского организма наподобие печени или сердца? Тогда понятно, почему кровь в нём всегда подвижна, не слоится, не гниёт, не свёртывается. Значит ли это, в таком случае, что где-то есть и вытекающая из озера венозная река?

— Ты же летал повсюду, неужели не видел? Не может быть, — допытывался Румбо у птицы.

— Алая река. И чёрная река. Почему ты не доверяешь нам, Румбо? Разве до сих пор хоть кто-то здесь причинил тебе вред? Тебе стоило только спросить. Но хитрость в том, чтобы поставить вопрос правильно.

— Так ты покажешь чёрную реку?..

Он показал — спустя четыре ночи. Липкое русло струило отяжелевший гемоглобин среди скал.

— По стеклу тебе не пройти, — Григорий спикировал, сделав приличный круг, — пики торчат частоколом.

— Что посоветуешь?

— Плыть. Нужно соорудить плот.

Легко сказать. Из чего? Ёлки тонкие как папоротник. Возможно, это и есть папоротник или хвощ, предположил Румбо.

— Да, хвощ.

— Но тогда через хвощ я могу выйти к курортному городку.

— В хвоще сидят тараканы.

Ладно. В чащу не пойдём, наберём лучше с краю ветвей — гибких и длинных. Затем при помощи этих натуральных канатов свяжем черепа, что валяются в струпьях на отмели. Должно получится что-то типа понтона.

— Весло б ещё не помешало. Или багор. Может, кость взять какую…

— На костях далеко не выгребешь, — щёлкнул клювом Григорий.

— А если тебя, Григорий, привязать к понтону как крылатую тягу?

— Зачем привязывать? Опять не доверяешь? Я подцеплю плот когтями и буду лететь, пока не устану. Подкреплюсь из реки — и по новой.

Пока Григорий мастурбировал, Румбо вязал черепа. Хвоща ушло изрядно, но в итоге вышло нечто, напоминающее пирогу или каяк.

Когда опустился рассветный туман, судно было готово к отплытию. Насосавшись крови и выспавшись в мягкой траве, двинулись в путь. Гриша впился когтями в нос корабля и взмахнул сами знаете чем.

— Стой, стой, Григорий, не гони! — засмеялся Румбо, опуская в кровь руки и пытаясь подруливать.

Сокол полетел плавней. Внезапно он снова ускорился, а затем разжав когти, взмыл вверх с криком:

— Rege Satanas!

Румбо некоторое время смотрел вслед в надежде, что птица вернётся.

— Куда там, разбежался. Тебе за щеку дадут. — Услышал знакомые голоса в голове и опомнился: — я просто сплю! Хотя и не могу проснуться.

Птица не собиралась возвращаться.

Раньше Гриша иногда улетал надолго, но это случалось, главным образом, во времена, когда они едва знали друг друга. Как завязалась дружба, Григорий не покидал поля видимости.

Румбо ощутил укол ревности: сокол ушёл, бросил. В решающий момент, когда нервы на пределе, когда чёрный поток гонит костяную пирогу всё быстрее, а стеклянные стены всё теснее.

Попробовал грести руками в обратную сторону, но не преуспел. Прыгать в кровь не было смысла: лучше уж в лодке.

Как и предполагалось, всё было определено заранее. Вся эта бледноголовая компания: НЦ, Гаврила, Баботель, Кроепед. И Гриша заодно с ними. И все. Все, вплоть до травы, грибов и ягод. Развели, бродяги. Сам бы не пошёл к этой реке. Надо было подтолкнуть. А подтолкнуть — значит заставить сопротивляться. Они использовали силу его сопротивления, заставив искать выход из паутины кровяного озера. И подослали сокола.

Ведь это Григорий привёл к озеру. Стало быть, Григорий и выведет. Логично? И Григорий вывел.

Лодку уже не остановить: её несёт туда, где чёрная река снова становится алой.

— Всё повторяется заново, — улыбнулся Румбо, — они направляют меня в ловушки, из которых я силюсь вырваться, и вырываюсь. Чтобы встретиться с Мамкой? А как же закон о свободе воли? Нет миров, кроме единого. Нет воли, кроме единой. Как же заставить меня возжелать кобылу тяжёлую? Она может прикинуться моей женой — но неужели я не отличу подлинную Марину от поддельной? А главное: до тех пор, пока я не проснулся в привычном человеческом мире в моём прежнем теле из плоти — ни о какой Марине не может идти и речи.

Не найти в этом мире покоя.

— Но если семья ещё дорога мне, следовало бы позаботиться о её безопасности. Чтобы ни жену, ни дочь, не принесли ненароком в жертву озеру. Отчего же ни разу не навестил я их во время охоты? С другой стороны, как мне в моём теперешнем состоянии помочь им? Только сердце бередить. Понадобятся для очередного ритуального коитуса — и прощай, девчонка. Лучше не думать об этом. Тем более, что это всего лишь сон. Как и Марина. Как и Сурийка. Как и поезд мясной, как и Дебрий, как и пыль, и могила Гаврилы. Как и всё, всё, всё, всё…

— Моё естество — поле боя, где тяга к гибели сражается с отчаянной любовью к жизни, — бормотал он, лучась радиацией, — как обуздать эти фатальные силы? А никак. Никак не обуздаешь. Все мы — лишь послушные шестерни космической машины. Потому и плыву по её венам. Я оказался здесь по воле своей — вот в чём фокус! Сам трудился: лодку сплёл. Ведь мог бы остаться у озера? Мог. Чем сильнее сопротивляешься, больше тратишь сил — только и всего. А отчего я сопротивляюсь? Отчего ищу выход? Потому что хочу проснуться. Но я — бомба, которая должна взорваться. Итак, им нужно, чтобы я отодрал осмиевую ведьму. Значит, кровь несёт меня к ней. Вот пример великой силы любви — и как мне обороть её? Стало быть, она — и есть моя смерть, которая нужна им. А если бросить лодку и поплыть против течения? Не выйдет: течение сильнее, стены тоннеля скользкие, уцепиться не за что, а глубина здесь, судя по всему, порядочная. Но ведь я дышу кровью. Что если лечь на дно и двигаться против течения? Маловероятно, но попробовать стоит. Скорее всего, придётся ползти на четвереньках. Это примерно, как карабкаться по отвесной стене. Но, в любом случае, терять нечего, а кроме того, кровь должна придать сил десятикратно — хоть она и венозная.

Он поднялся и переступил через борт пироги.

Кровь была густая, и выталкивала на поверхность, где подхватывало течение. Цепляться за жирное стекло бессмысленно.

Лёг на дно, прокачивая кровь через себя и набирая силу, но всё равно через некоторое время был вынужден сдаться на милость потоку, который поволок в прежнем направлении.

Внезапно что-то пронеслось мимо. Инстинктивно ухватил: череп. Ещё два мелькнуло выше. Слух уловил отдалённый гул, который по мере продвижения становился явственней, а течение, тем временем усилилось.

Бурлящий кровяной поток нёс его по стеклянной трубе, словно кусок фекалий. Нырнул и всосал крови. Нелепо подумать, что ждёт впереди.

Представилось, что вынесет сейчас в водопад, и низвергнет в гигантский слив с измельчителем. И увидит, как сотни подобных ему соскальзывают в сток, и как размалывают их стальные лопасти. И он, Румбо — тоже соскальзывает.

Попытался вынырнуть, но неудачно: кровь заполняла уже всю трубу сверху донизу. Чем дальше плывёшь, тем теснее стеклянные стены, громче угрюмый рокот.

Этот сводящий с ума гул нарастал, нарастал — и вдруг лопнул искрящейся радугой.

Потеряв ощущение пространства и времени, Румбо повис в мерцающем коконе разноцветных лучей.

Отчётливо ощущалось чужое присутствие: они были здесь, его мучители.

— Эй, послушайте! — Румбо изрёк это не ртом, но мыслью, — скажите: где я?!

— Послушайте его… а чего тебя слушать, калоеда? — фыркнул Дебрий, — тебе бы рот навсегда заткнуть, чтобы не развращал молодёжь. Ишь, прыткой какой выискался. Горя в жизни познать желаешь? Червей поприветствовать?

— Каких червей… — Румбо трясло, как в лихорадке, — помощи прошу, сволочи!

— Он просит у сволочи помощи! А чем же сволочь поможет? — клюнула в темя Баботель.

— Раздвинь ягодицы, матрос! — пугал прикосновениями Кроепед.

— Умирая, умирай! — глумился сокол Гриша.

— Понюхай мои ноги, девиант, — водила босой подошвой по лицу половина женщины.

— Мы ничем не можем помочь тебе, Румбо! — выдавил невидимый прыщ НЦ, — ведь ты — хозяин своей судьбы, а мы — лишь статисты без имени. Ты впрыснул себе самого себя внутривенно, смекаешь?

— Как это?? — поперхнулся кровью Румбо.

— А вот так это. Ты плыл по собственным венам, а сейчас — достиг мозга, — безразлично прокомментировал Гаврила, — и только что тебя самим собою вставило. Ты сам свой наркотик: мазохист-естествоиспытатель. Батарейка мохнатая. Пизда с бородой.

— Попробуй воспротивиться себе, говноед! — ущипнул за ухо сокол Гриша.

— Вылижи мне писю, утопленник! — виляла лобком половина женщины.

— Кут-кут-кут-куда это мы собрались в такую рань? — травил Кроепед.

— Фетишист! Бурундук! Педрило! — возмущалась Баботель.

— Стоп! Стоп! Стоп! ААААА!! — Румбо ударил себя по ушам.

Раз, другой…

Тишина.

Это комната смеха, в которой выключили свет. В темноте кривых зеркал не видно, но ведь они там есть?..

последний поцелуй

Лампа под потолком погасла, но других перемен не было.

— Вы чего хулиганите? Ну-ка, включите свет, — мягко потребовал врач.

— А?.. — Костя ощутил вдруг усталость. Словно за одно мгновение постарел лет на двадцать.

Медленно повернул голову в сторону фигуры в белом. Присесть бы. Почему темно? Ах, да: свет… Он нажал выключатель, и лампа вспыхнула снова.

— Присаживайтесь! — доктор приветливо кивнул.

— Ага… благодарю вас, — шаркающей походкой (ныло колено) подошёл и присел на койку.

— Чего это вы с выключателем вздумали баловаться? — с дружелюбной насмешливостью глянул из-под очков эскулап.

— Да, так… проверить, как оно работает.

— Ну и как? Всё нормально?

— Да… свет есть.

— Ну и замечательно. Лена! Идите сюда, будете помогать мне, — доктор выглянул за дверь, что-то сказал неразборчиво. Вернулся, снова сел в кресло.

— Ну что, Константин Алексеевич… Настал, как говорится, час прощания. Надеюсь, что впредь здороваться мы с вами будем не как пациент с врачом, а как два старых приятеля.

— Да, я тоже на это надеюсь, — после паузы ответил Костя.

Вошла Елена, улыбнулась:

— Маринке позвонила, вот-вот приедет.

— Ну, ещё бы: можно сказать, заново обрела супруга. А дочь — отца. Ведь то, откуда мы вас вытащили… точнее, вытащили с вашей помощью… оттуда редко возвращаются.

Елена смотрела с нежностью.

— Да уж, — Костя щёлкнул суставами, — мне, честно говоря, до сих пор не верится, что со мной всё это случилось. Ещё раз огромная благодарность: и вам, и коллегам. От себя, и от лица семьи…

— Стараемся… — порозовел доктор, — делаем, что можем. Ну-с, не буду, как говорится, задерживать: получите на вахте вещи и ступайте с Богом, хе-хе…

— Да, конечно, — рассеянно молвил Костя, и вдруг задумался.

Лена достала зеркальце, поправила волосы и облизнула губы.

— Есть вопросы? — доктор поднял глаза.

— Я хотел поинтересоваться. Получается, я пролежал в коме больше месяца?

— Месяц и восемь дней.

— А последствия? Мозг пострадал?

— Во-первых, если бы мы не были уверены в вашем выздоровлении, о выписке речь бы не шла. Во-вторых, Елена сейчас вам даст все документы, включая результаты анализов и рекомендации по поддерживающей терапии. Ну и надолго мы не прощаемся: будем наблюдать вас в течение года, если понадобится — дольше. Так что насчет состояния мозга не беспокойтесь. Есть, правда, и печальные новости…

— Ефим Тимофеевич, может не сейчас? — тихо спросила Елена.

Костя настороженно поднял глаза. Врач отпил воды, прокашлялся:

— Видите ли, Костя… пока вы находились в беспамятстве, случилось несчастье.

— Клуб «У озера», — тихо сказала Елена, — какие-то криминальные разборки, следствие ещё не закончилось.

Костя молчал.

— Предположительно, был взрыв и пожар, — пояснил доктор, — десятки погибших и раненых. В числе пострадавших — ваши друзья Валерий и Дмитрий: те самые, что вытащили вас из-подо льда и привезли к нам, хотя вы уже не подавали признаков жизни. Валерий, видимо, погиб на месте: несколько тел до сих пор не опознали. Дмитрий умер на следующий день: его привезли практически без кожи. Коллеги пытались, но… с такими травмами, сами понимаете…

— Понимаю… — прошептал непослушным ртом Костя.

Лена заполняла документы.

— Ужасное происшествие, что сказать. Был объявлен траур, праздничный концерт отменили… — доктор, поднялся, подошёл к окну, — Но, Константин Алексеевич, жизнь идёт своим чередом, тем не менее. Утрата друзей невосполнима, но у вас есть любящая жена и дочь. Пока вы находились в коме приезжала ваша мама…

— Мать? И где она?

— Уехала обратно во Франкфурт. Но сейчас ей уже сообщили — она взяла билеты на ближайший рейс. Так что скоро увидитесь.

— Да, ведь мой телефон…

— Был отключен. Вы оставили его вместе с одеждой у проруби. Батарея села.

— А отец?

— Отец ждёт. Я краем уха слышал, его недавно повысили до начальника цеха. Очень переживал за вас и за Марину с девочкой.

— Отец тоже навещал, — кивнула Елена.

— В общем, ваших родственников эти жуткие события, по счастью, обошли стороной, — подытожил Ефим Тимофеевич, выписывая пропуск…

…В вестибюле навстречу выбежала Марина. Обнялись. Долго стояли, не говоря ни слова.

— Ты как? — наконец прошептала жена, — я ночей не спала, думала — уже всё…

— Ну, ну… всё нормально, Мариш, всё хорошо… — он бережно вытирал ей слёзы, — а где малышка?

— У бабушки. Завтра привезут, сегодня уж поздно. Заодно с тёщей повидаешься…

Они вышли из стационара. На улице моросило, но Костя не чувствовал холода. Недлинная аллея вела к проходной со шлагбаумом. Костя изучал список пропущенных звонков и смс в телефоне. Марина договаривалась насчёт такси.

— Как тебя в эту прорубь вообще угораздило? Нажрался, что ли?

Костя молчал. В обрывках воспоминаний всплыла ссора с последующей поездкой за город. Они вышли за больничную территорию и встали у остановки, ожидая такси. Вскоре машина подъехала.

— Марин, а сколько сейчас времени?

— Начало первого.

— Странно. Мне казалось, выписывают обычно утром. Или днём. А тут ночью…

— Я упросила. Завтра суббота. Вернее, уже сегодня. Провалялся бы в палате все выходные.

— Вон что… здорово. Молодчина. А мне никто ничего не сказал…

…Они сидели в такси, держась за руки и тесно прижавшись друг к другу. Марина положила голову на плечо супруга. Костя мучительно пытался вспомнить, но ни единой подсказки не всплыло из глубин успокоенного медикаментами сознания.

Внезапно захотелось тепла. Горячего женского тела. Расплатившись с водителем, он ухватил Маринину ладонь, прижал к пульсирующей плоти под брюками:

— А ну, пощупай, как я себя чувствую!

Её пальцы скользили по ткани:

— Ого… ну, тогда я сейчас в душ…

— Не надо в душ… твой запах хочу: истосковался! — Костя рванул дверь подъезда.

В лифте прижал жену к стене, жадно провёл языком… какой горячий у неё рот!

— У тебя температуры нет?

— Мм… у меня жар. Огонь страсти.

Двери кабины раздвинулись — по привычке он попытался подхватить её на руки, но не смог:

— Ни фига себе… ты чем без меня питалась? Тяжёлая какая… а с виду тощая…

— Я и есть Тощая. А ты просто ослаб. Может, повременим с сексом?

Щёлкнул замок, языки переплелись по новой:

— Доктор… разрешил…

— Ммм… не врёшь?..

— Гадом буду…

Они пританцовывают, освобождаясь от одежды. На ней не остаётся ничего, кроме чёрных капроновых носков.

— А у меня сюрприз! — она распахивает дверь в спальню, щёлкает выключателем: вспыхивают лампы под потолком, — класс, да? Крутая люстра — отхватила с витрины: она меняет цвет, смотри… — Марина нажимает кнопку, заливая комнату рубиновым заревом, — ну, что… давай сзади?..

Костя подходит к стоящей в коленно-локтевой позе жене, наклоняется и стягивает с неё носки зубами. К запаху озона подмешивается знакомый аромат слегка вспотевших ступней. Взгляд блуждает по комнате. Что-то необратимо-потустороннее всплывает в сознании…

Умирая, умирай…

— Мариша… ты…

В красной комнате на красной простыне…

— Да… люби меня… люби…

…Органы влажные тёрлись, свивались. На красной стене под багровым огнём тени безумно метались…

Тело бьёт в тело:

9

8

7

6

5

4

3

2