Змеиная дева

–Не бойся, не бойся, дитя, я не обижу, – она хочет утешить, хочет улыбнуться напуганной малышке, чтобы та поверила, что опасности нет, но не получается. Маской стало её лицо, улыбка не получается, выходит один оскал.

Словно кто-то чужой забрался под её кожу и теперь правит всем.

–Не бойся, – повторяет она с печалью.

Испуганная девочка не отвечает, только смотрит с испугом, была бы старше – смотрела бы с отвращением, и это было бы совсем невыносимо.

–Я сейчас уйду, ладно?

Девочка, наконец, кивает. Что ж, уже хорошо, значит, слышит и может ещё понимать.

–Ухожу, видишь? – кто-то другой в её теле, кто-то совсем чужой, непрошенный, но очень сильный. Это его движения, это его шаги.

–Ты призрак, да? – вдруг спрашивает девочка и остаётся только замереть от этого тихого вопроса. Что-то в детях есть такое, что не позволяет им долго бояться. Наверное, они просто быстрее привыкают к ужасу.

–Призрак…– проще согласиться, чем объяснять всё то, что ей самой непонятно. – Не бойся, я ухожу. Уже ухожу.

Она говорит, но не уходит. Тяжело уйти от ребёнка, который вроде бы уже тебя не боится, может быть последний в этом мире, кто ещё не боится.

Но надо. Надо! В желудке уже скребёт, во рту сохнет, язык против воли уже проверяет остроту зубов…

–А я Анита.

Это совершенно напрасное признание. Уйти теперь ещё тяжелее, имя – это как приглашение, как совершенно новый уровень доверия, и как им не воспользоваться? Тем более, сделать это так просто, нужен лишь один рывок, один точный бросок и забьётся слабое тельце, сминаемое безжалостной силой, и острые клыки вопьются в беззащитное горло, и кровь, тёплая живая кровь…

–Марк, говорю тебе, звук был оттуда! – женский голос за стеной. Голос матери Аниты. Встревоженный!

–Я проверю коридор, а ты иди к Аните, – второй голос, мужской, решительный, отрывистый.

Конечно, если сделать бросок сейчас, она ещё успеет без труда уйти, они её даже не увидят, но нет, не надо. Это знак.

Краткое мгновение и клубится тьма в углу, где прежде была её фигура. Она ушла, смогла! Где-то ещё взвизгивает девочка Анита, которой она едва не полакомилась…

–Что случилось? Девочка моя! – руки матери знакомые, родные, в её объятиях безопасно. – Что ты видела?

Быстрый огляд по углам – пусто, пусто! В зажжённом свете лампы пусто.

–Здесь был призрак! Призрак! – утверждает Анита и тычет пальчиком в оскверненный тенями угол.

***

Она не была призраком. Строго говоря, она и первой-то не была. Их было много, иной раз люди видели их, и, не подозревая, что видят разных несчастных, полагали всё проявлением одной силы, одного духа. Но их было много.

Говорят, что первые, подобные сегодняшней ей, пошли ещё из Древней Греции, от красавицы по имени Ламия. Она имела несчастье обратить на себя внимание самого Зевса, который не счёл нужным защитить возлюбленную от мести своей жены Геры. А Гера разозлилась не на шутку и отняла у красавицы и память, и возможность спать, и даже тело её заменила уродливым змеиным туловищем, а детей Ламии обратила в ничто. Обезумевшая Ламия ползала чудищем, нападала на детей, съедала их, не то ища своих, не то в полубреду мстя таким образом Гере, а когда уставала, измученная бессонницей, то вынимала свои глаза, чтобы хоть немного укрыться от солнечного дня.

Ламия, Змеиная Дева, Ночной Кошмар, Похитительница… у них было много имён и ещё больше легенд. Они менялись со временем, расползались по миру, проклятые за то или иное деяние…

Кем-то!

Сегодняшняя Змеиная Дева, как и все другие до неё, даже не помнила что совершила, за что именно расплачивалась. Она не помнила своего имени, она не помнила своего дома, не помнила ничего хорошего или плохого. Чья-то беспощадная власть вычистила всё, что только было можно, и оставила одно скитание.

А ещё голод. Страшный голод.

Сегодняшняя Змеиная Дева, эта очередная полубезумная несчастная, во многом была похожа на других. У неё было точно такое же отчаяние и точно такая же пустота как у её предшественниц, и, как у многих из них возможность перемещаться во тьме, а ещё – возможность ненадолго сменять хвост на ноги. Блаженство! Блаженство – идти по земле, по траве и полу, чувствовать тепло и холод босыми ногами, хоть недолго.

Если бы только не мучил голод!

Очередная Змеиная Дева была во многом похожа на прежних, но в одном всё ещё упорствовала. Она не ела детей, не нападала.

Голод мучил её, тьма выбрасывала её каждую ночь так близко к детским душам, но она упорствовала. Бессонница жгла, но очередная Змеиная Дева не поддавалась. В желудке скребло, рот то пересыхал, то наполнялся слюной, язык предательски ощупывал острые зубы, а разум рисовал ужасные и в то же время сладкие картины – в них была кровь, сладкая, тёплая кровь, и плоть – нежная, нетронутая жизнью, и насыщение.

Ей казалось, что она чувствует вкус, и она понимала, что ей совсем ничего не надо делать, чтобы успокоить тянущую в желудке пустоту. Но она не поддавалась.

Змеиные Девы забывали о том, что когда-то были людьми и поддавались голоду и безумию. Они не пытались постичь причины своего наказания, не пытались бороться, а эта, очередная, хоть и не помнила также ничего, почему-то не могла перестать сопротивляться.

Ей почему-то представлялось, что она сможет выдержать, и то, к чему призывает её сознание и желудок – недопустимо. И она держалась, сама не зная зачем.

Снова и снова клубилась тьма, опять издевалась и выкидывала так близко к чьей-то жизни, словно угодливо тарелку наполняло.

–Нет, – шипела очередная Змеиная Дева, запрещая себе думать об этом. Она бы умерла с большим удовольствием, но что-то, висевшее во тьме огромным пауком, глядевшее на неё безотрывно, не давало ей смерти.

Оно испытывало, выбрасывало очередную Змеиную Деву близко к домам Анит, Марий, Мэри-Эн, Джеков, Линд, Джонов, Робертов и тьма знает кого ещё. Испытывало устойчивость очередной Змеиной Девы, пытало, но Змеиная Дева не понимала за что.

–Знать бы! Только бы знать! – в часы бессонницы она металась по земле, пласталась по ней не по-змеиному и не по-людски, а как-то особенно гадливо и мерзко.

Ей никто не отвечал. Никому из Змеиный Дев никто, наверное, не отвечал. Если и была первая, та самая Ламия, то она только и знала в чём её грех. А в чём грех других? Они и не помнили. Только ходили и ползли безумными тенями по миру, жрали плоть, пили кровь, вынимали глаза, чтобы прятаться от света и существовали во тьме.

–Ответь мне, ответь…– и очередная Змеиная Дева, в которой почему-то было ещё сопротивление, кусала себя за запястье, своими же зубами, назначенными для жертв, ранила себя. Капала на землю чёрная тяжёлая кровь, оскверняла землю, губила травы и цветы, прорывала с шипением воронки в земле.

На короткое мгновение успокаивался желудок. Кровь нужна была ему, нужна была той пустоте, что этот желудок и захватила, а потом снова накатывал голод, злее прежнего и злилась пустота в желудке за обман, и тьма клубилась, и снова тащила очередную несчастную к очередной жертве, предлагала новое блюдо.

И в эту ночь очередная Змеиная Дева захотела уже слиться со своими предшественницами, захотела поддаться, проскользнула к отмеченной жертве, и хотела уже исполнить своё безумие, не надеясь ни на что, но девочка вдруг открыла глаза и тонко пискнула, не закричала даже, а так, пискнула, словно котёнок, и подобралась на подушках, отшатываясь от страшной бледной женщины, возникшей в темноте её спальни.

Ещё недавно всё было тут так знакомо и так привычно – кровать, стол, тумбочка, шкаф. И она ложилась спать в обнимку с мишкой, но что-то разбудило её и заставило взглянуть в ночь. и в ночи явилась эта фигура, стоявшая аккурат у её изголовья.

Это был момент, когда очередная Змеиная Дева поняла, что не сможет слиться с предшественницами. Детский взгляд, испуг и этот писк – всё подняло в ней самой испуг и отвращение к себе, к своей оголодавшей, отвергнутой богом натуре.

–Не бойся, дитя, не бойся…– прошелестела Змеиная Дева, отгоняя из своего сознания соблазнительный образ нежного сырого мяса и тёплой, даже горячей ещё крови. Ведь пить кров и есть можно по-разному, можно делать это осторожно, чтобы продлить тепло и жизнь, чтобы сохрани вкус. Змеиная Дева и не знала что так можно, но тьма услужливо шептала ей, что покажет как это сделать, как продлить агонию плоти, как сохранить её мягкость.

–Начни, только начни…– шептала паукообразная тьма или какая-то тварь, что хоронилась в ней. – ты на это обречена, не сегодня, так завтра, не завтра, так через год. Не мучай себя голодом, вкуси этой плоти. Что она сделает тебе, эта человечинка?

А человечинка сидела на кровати, не пыталась кричать, видимо, знала что бесполезно – дети острее чувствуют тьму, и смотрела на неё с ужасом, но не с отвращением.

И змеиная Дева мотнула головой, которая мотнулась не по-людски, слишком уж легко ходила шея, точно ничем не держало её, и повторила как заклинание:

–Не бойся…

***

Утром всё кажется легче. Анита ещё мала и не знает зла, того самого, настоящего зла, что живёт в паукообразной тьме. С этим злом, явленном от сосредоточения всего что есть в мире дурного, всего, что взято было от людей всех эпох, мало кому доводилось столкнуться.

Анита ест хлопья с аппетитом и ест тост с джемом, у неё не пропал аппетит. Анита болтает ногами, зачёрпывает полную ложку хлопьев и отправляет в рот, одновременно внимательно следя за мультиком. Там происходит самое интересное – сейчас, вот сейчас героиня уколет палец, и…

–Ты тоже слышал этот звук! – мать Аниты старается говорить тихо, она постоянно оглядывается на дочь, чтобы убедиться, что та не слышит. Ей и мультик-то для этого поставили за завтраком, чтобы на свежую голову всё обсудить, а так за едой телевизор запрещён.

–Нора, это могли быть соседи, или ветви…

–Марк! – шипит Нора, не хуже самой Змеиной Девы, хотя, откуда ей знать о Змеиных Девах? – А что насчёт слов…

–Мама, а можно спать также долго? – Анита легко разрывает их нестройную беседу. А что они могут обсудить? Марк обошёл весь дом, всё закрыто – и двери, и окна. Никого нет, ничего не тронуто. Но звук, это странный, скребущий, и в то же время шипящий звук, и писк Аниты, и её фраза о призраке?

Анита не отличалась никогда любовью к страшным сказкам или фильмам, про призраков они не говорили, так откуда же, во имя всего святого…

–Ну что ты, детка! – Нора неубедительно смеётся, – хлопья же размокнут, если ты будешь долго спать!

–А призрак ко мне придёт? – спрашивает Анита. В её голосе нет страха.

Марк и Нора обмениваются мрачными взглядами. Снова призрак? Их дочь вроде бы напугана, а вроде бы и нет. Это странно и не похоже на неё. Она мечтала о приходе Пасхального Кролика, Сана-Клауса и Зубной Феи.

Призраков в списке не было. До прошлой ночи она и слова-то такого не произносила. Или они были плохими родителями и что-то упустили?

–Детка, а тебе бы этого хотелось? – мультик забыт, Спящая Красавица на заднем плане улеглась красиво и надежно, ждёт спасения.

–Она хорошая, – отвечает, подумав Анита и, спохватившись, машет руками, ей нужно, чтобы мама отошла, ведь заснули уже все – и Спящая красавица, и люди, и даже звери, и птицы…

–А если…– Нора не договаривает, она обращается к мужу, но даже произнести ей страшно. К тому же, она сама знает, что звучит как безумная.

–Никто не придёт, Нора! Все двери закрыты, окна… слышишь, Нора? Никто не придёт!

***

Придёт.

Есть в этом мире ещё создания, которым не нужны двери и окна, их проводит сама тьма, проводит по своим тоннелям в любую точку мира. Если было в этом доме сказано хоть одно злое слово, то есть туда ход тьме; если были пролиты хоть раз слёзы отчаяния или хоть раз прошёл по этому дому гнев – тьме есть проход. И чем больше слёз, чем больше страха, чем больше гнева – тем шире власть тьмы.

До рождения Аниты в этом доме было много дурного. Сначала Нора не могла забеременеть, и Марк искал утешение сначала в тоске, а потом в упрёках. Потом Нора болела – экспериментальное лечение, направленное на исцеление одного, вырвало здоровое в другом. Марк пил всё это время. Они едва не развелись, скандалили, а потом случилось чудо – Анита.

Всё было забыто ими, всё было забыто до поры нетвёрдой людской памятью, но тьма, которая слышит и видит всё, ничего не забывает. Она помнит и лелеет каждый широкий ход.

И в этот раз тьма вышвыривает очередную Змеиную Деву в очередной же проход. Та поднимается – ночь, темно душно, ноги почему-то жжёт знакомый пол, оглядывается…

Она здесь была прошлой ночью, едва устояла против желания полакомиться плотью, так почему она снова здесь? Прежде тьма не повторялась, предлагала ей разные блюда! Неужели тьма почуяла, что Змеиная Дева вчера была близка к падению?

–Она назвала тебе своё имя…– что-то шелестит из паукообразной тьмы, – она тебе доверяет. Она спрашивала о тебе за завтраком, придёшь ты или нет? сказала, что ты хорошая.

Во тьме нет эмоций, но это страшное, бестелесное, издевается, ухмыляется и Змеиная Дева чует это, даже не глядя в страшную тьму.

–Выпей её кровь, укуси её нежную шейку, видишь? Она спит, она не почувствует боли…

Голос звучит сладко, голос пьянит, уводит, путает сознание. Змеиная Дева, ещё вчера начавшая своё отступление, снова на распутье. Она не успевает заметить, как снова переместилась в изголовье кровати, как склонила голову, не по-людски склонила, слишком неестественно, как рот пересох от желания сделать глоток крови.

Сколько она сопротивляется? Сколько она мучается и никто не может оценить эту жертву. Её наказали – это очевидно, но что это за наказание, если она не знает ни имени судьи, ни своего преступления, ни самой себя?

–Не проще ли сдаться? – уговаривает что-то из темноты. А может быть ей всё чудится, она просто хочет, чтобы её уговорили.

Анита шевелится. Её сон глубокий и чистый, она спит крепко и не знает о том, что над нею висит тень древнего чудовища.

–Она спит, так крепко спит, – уговаривает страшный голос, – она ничего даже не узнает. Тебе понравится твоя сила, используй её.

Она пытается сопротивляться, она помнит, что то, что предлагает ей голос, это страшно, мерзко и недопустимо, но не может устоять. Всё-таки не может, вернее – не хочет. Она не видит больше смысла в муках, в голоде, в бессоннице, её искусанное, изуродованное ею же самой запястье, ноет.

–Хватит голода? – тьма довольна.

Змеиная Дева не отвечает. Она шумно выдыхает и Анита понемногу вроде бы начинает просыпаться, ворочается…

–Сейчас или никогда!

Сейчас! Змеиная Дева сдаётся на власть тьме и совершает первый в своей жизни бросок. Отвратительный, мощный, убийственный. Что-то внутри успевает ещё ужаснутся, но рот уже наполняется кровью и та, не успевая даже напоить её, просто впитывается в плоть тёмной твари, что не может спать, не вынув своих глаз.

***

Утро встречает Змеиную Деву рассветной болезнью. Рот перемазан кровью, жалкие останки одежды тоже. Встать нельзя – только хвост, и его уже не сменить.

Её беспощадно тошнит и она не может справиться с этой тошнотой, она подчиняется ей, в который раз уступает своему желудку.

В глазах щиплет. Слишком ярко после блаженной пустоты ночи, слишком страшно смотреть на свет. Она ещё недавно была в таком блаженстве, в эйфории, когда убиралась из дома Аниты, остывшей в её змеиных кольцах, а теперь…

Её затошнило сразу же, как пришёл рассвет. Сложило пополам, перемотав все змеиные кольца в причудливую восьмёрку, перемутило, отнимая всё.

–Да за что же…– в перерывах между тошнотой Змеиная Дева может ещё воззвать непонятно к какой силе. Вроде бы всё сделано, поддалась она желаниям, и что же? опять не так?!

–За что же?

Она так долго сопротивлялась, а теперь опять не так, опять страдание, только на этот раз ей кажется (хоть и с облегчением), что она умрёт.

–Да ответь ты! – она рыдает, задыхается от тошноты, от спазмов желудка, от боли, что прошивает её такое длинное и такое сильное, и однозначно чужое тело.

–Зачем? – голос, что в ночи имел паукообразную форму и скрывался во тьме, в сером болезненном свете дня имеет образ хищной птицы. Гордой, неподвластной всяким слабостям, мощной, беспощадной.

–За что я наказана? – спрашивает Змеиная Дева, тошнота сменяется отчаянием.

–Не за что, а для чего, – голос отзывается с неожиданной податливостью.

У неё обмирает пустота, вплавленная в её плоть вместо сердца. Неужели сейчас она услышит великий смысл всех своих страданий? Неужели сейчас узнает всю правду? Неужели…

–И для чего?

Ей кажется, что сейчас она всё простит. Всё простит тьме, голоду. Ведь должно же быть что-то, объясняющее, милосердное, посланное высшей волей? Ради чего она терпела?..

–Для моего развлечения, – отвечает голос, и свет дня становится тусклее. – Признаться честно, мне в какой-то момент стало скучновато, но ты повеселила меня – ты долго сопротивлялась, и я подумывал, что пора отпустить тебя на свободу. Чуть пари не проиграл!

Голос осекается, кажется, и даже ему не всё можно сказать.

Пари? Развлечение? Что? это всё?

–Это больше, чем ты думаешь. Ради развлечения можно и мир создать, и человека явить, и войну.

Она в отчаянии. Такое отчаяние не давал даже голод – всегда была надежда, что это либо справедливая кара, либо замысел, либо испытание, а оказалось?

–Кто ты? – она кричит, не замечая, что из её пасти исходит только шипение. – Кто же ты, почему ты думаешь, что можешь так обойтись со мной? ты дьявол?

–Был бы Дьяволом, ставил бы на твою устойчивость, – усмехается голос с какой-то тоской. – Тебе не поможет знание, живи, жри, пей кровь, пока можешь. Пока ещё можешь.

Теперь усмехается уже она. Усмехается и расплетает обессиленные кольца, чтобы переплести их опять.

–Ну и что это за новость? – равнодушно интересуется голос. – Ты можешь жить долго.

–Но не стану, – теперь за её спиной нет спасающий темноты, и она удавливает своими же кольцами собственную, ещё людскую шею. Чтобы не жить, чтобы не видеть, чтобы не испытывать больше разочарования. Жестокость, в которую её окунули, была для чьего-то развлечения, имела ли она смысл? Причину? Этого Змеиной Деве не дано было определить, но можно было определить исход, теперь, когда она провалилась, она душила саму себя, и так обретала спасительное ничто, в котором не было голода.

И бессмысленности тоже не было.

–Занятно, – признаёт голос, и это последнее, что слышит Змеиная Дева, и успевает увидеть, как в небо взмывает большая серая птица, всё выше и выше, наверное, к самому своему повелителю.

А потом приходит спасающая темнота.