Жница и Жиголо
Жница происходила из крепкого казачьего рода. Настолько крепкого, что при советах раскулачивание таким полагалось как бонус. Однако старый вахмистр, привыкший к звездочкам на фуражках еще с японской, спокойно прикопав шашку, винтовку и офицерский наган, на всякий пожарный за четверть самогона записался у кума в середняки и на всех собраниях тянул руку за власть-любушку. Кум, будучи председателем комбеда, при налетах белоповстанцев, махновцев и маневрах Добровольческой армии хоронился у старого вахмистра в катухах посред скота. Вахмистр перед белыми гордо выпячивал «Георгиев» за японскую, махновцам выкатывал самогон и сало, революционным матросам тоже под самогон рассказывал со слезми, как с берега горевали на геройскую гибель крейсера «Варяг», естественно в рваном зипунишке. В 1905 году, после замирения с японцами, бросили их сотню на усмирение Красной Пресни, что бурлила в зимней Москве. Вахмистр был мужик сметливый, сразу понял, что к чему, обошли его в Москве и в чинах и в наградах земляки из сотни, которые даже в подхорунжие выбились. За доблесть. Да только вахмистр привык валить японцев, на русских как-то рука не поднималась. Начальство это заметило, но из уважения к «Георгиям», за которые вахмистр был весь почиркан японскими пулями, решили шума не поднимать, списали втихую, как неблагонадежного. На упреки жены, чтож не выбился в начальство, сказал тихо, но твердо: «Замолчь дура, ишшо не звестно, где тое начальство будет». На германскую его не взяли по возрасту, но записали в станичную дружину. А когда после германской забурлило уже не только на Руси, но и на Дону тоже, вот тогда-то вахмистру и припомнился 1905 год, Красная Пресня и как станичники награды заработали. Многие тогда из станицы тронулись, кто в дальние края, а кто еще дальше Макара телят гонять.
Нутко, а как советы закрепились, начали люд в колхозы заманивать, до головокружения от успехов. Комбеды стали списки составлять, по указке знающих людей, кому – бесплатная путевка в Сибирь всем семейством, кому значит остатнее имущество делить. Взялись было и за вахмистра, но казак спроворил имущество сдать на колхозный склад вовремя, спасибо кум еще и словечко замолвил, что человек при царском режиме не захотел участвовать в расправе над революционным народом и был списан со службы как неблагонадежный. Жена вахмистра поставила в станичной церкви фунтовую свечу за мужнину сметку. Остались, как будто весь двор выгорел, но род оказался крепок не только умом, и стали потихоньку и в колхозе обрастать честно нажитым добром. А самое главное, стали грамоты почетные на стенах крепить, значит чтобы дом выглядел по-советски. Ну поголодовали конечно, вместе со всеми, еле спаслись припасами, которые вахмистр буквально вырывал из жениных рук загодя. Еще и соседям еду через тын передавали в ослабевшие руки.
Прибился к вдовой после германской дочке вахмистра бывший красноармеец, после ранения под Варшавой уволенный из Конармии товарища Буденного. Его родная Волынь, откуда по мобилизации в 1916 году, он ровесник века, попал сначала в австрийскую армию, осталась под поляками, как всегда ненадолго, а он, добровольно сдавшись в русский плен, после революции пошел к товарищу Буденному в кавалеристы. После Конармии подались казаки в родные края и своего волынского товарища сманили. Не идти же ему опять в поместье графьев Пшездецких, в самом деле. Так и попал буденновец на подворье вахмистра сначала в примаки, как новый муж вдовицы, а после, присмотревшись, вахмистр произвел его в полные права. Волынец оказался хоть и подраненный, а духом и телом крепкий, и как бывший кавалерист поначалу работал конюхом, а перед Великой Войной стал справляться звеньевым. Грамоты пошли за ударный труд, ну и дети чередой. Крепенькие, и ладные той казачьей красулей, которую сейчас не больно уже и встретишь.
Однако германец не дремал, и в роковое жаркое лето мирный труд и закончился. В суматохе первых дней Великой Войны почти все казаки станицы были призваны в пехоту, благо кумовья волынца, с кем вместе он ходил на Варшаву, попали с ним в один полк, в одну роту. Вместе они прямо из вагонов, под разрывы снарядов и вой самолетов вступили в бой, на каком-то заднепровском полустанке, с ними же, поредевшим составом полка, ужавшимся до роты, пробивались на Восток и отступали до родных донских степей. Все же выручала бывшая служба в австрийской армии, все команды волынец помнил назубок и несколько раз проскакивала рота ночью через германские заслоны без единого выстрела. По выходу к своим, на переформировании, волынец был представлен к награде, получив которую, сразу отписал в станицу, и оказался первым, награжденным в эту войну. Радости старого вахмистра не было предела, упросил кума, теперь уже председателя колхоза, сделать людям выходной и из своих запасов выкатил самогонку и щедрое по военному времени угощение в честь сметливого зятя.
Казаки наперед никогда не загадывали, война была тяжелой, долгой, уже и дети волынца помогали взрослым на полях. Бывало, налетали самолеты с черными крястами, станичный люд залегал под стрекот пулеметов, кто где смог, но за войну никого до смерти не убили. Покалеченные были, так и на работе калечились и опять голодали и опять старый георгиевский кавалер доставал свои запасы, что до этого с превеликой руганью дербанил у жены. Хватило вахмистра до самой Великой Победы, надел «Георгиев» и стоял уже держась за плетень. А накануне победы над Японией заснул и уже не проснулся. Хоронила его вся станица, несли подушечку с «Георгиями», кум председатель речь толкнул, а на поминках выпил стакан самогона и зарыдал в голос. Потом крест помог поставить, пильняк хороший дал и плотника выделил. Жена вахмистра недолго горевала, в скором времени отправилась вслед за мужем.
Однако жизнь продолжалась и солдаты стали возвращаться понемногу. Не все конечно, слишком тяжелая доля выпала всему народу. Бабы были рады каждому, кто вернулся, как и председатель. Ну и волынец тоже вернулся, дослужился до старшего сержанта, и полный бант орденов «Славы», которые за «Георгия» тогда были. Погулеванила станица малость, и опять начался колхоз. Поставили бывшего старшего сержанта на звено, опосля на бригаду, дали жеребца для объездов, и опять буденновец оказался в седле. Жалел он шибко, что тестя не довелось застать, пошел с однополчанами оградку ставить вахмистру и теще, после помянули георгиевского кавалера, а волынец долго еще стоял у креста, как с отцом и матерью прощался. Волынец был у вдовых солдаток нарасхват, все норовил каждой помочь в хозяйстве, пока всех объедет на коне, возвращался бывало заполночь, жена его – дочь вахмистра, никогда не корила, сама нахлебалась вдовьей доли, только иногда пристально смотрела на новорожденных, которые у вдовушек иногда появлялись, к восторгу председателя.
А все же война убивает людей по всякому. Вот и волынец, через пять лет после Победы, простыл однажды после объезда полей в раннюю зиму и даже не лежал, а сгорел в три дни. Дочь вахмистра опять овдовела, но сыновья уже окрепли, и хозяйство в свои руки разом взяли. Похоронили волынца неподалеку от тестя, так и легли кавалеры гвардейских орденов и защитники Русского Народа рядом, в казачьей степи. Потомки вахмистра и волынца трудились на родной земле, сыновья укоренились в ней, неспешно росли в должностях, опираясь на обретенные навыки и память о делах предков. Дочери повыходили замуж, кто остался в станице, кто перебрался к мужьям на заводы областного центра. Там-то, на берегу Волги, в семье внучки вахмистра и заводского умельца и родилась маленькая жница. Появилась она третьим ребенком в семье, до нее родилось две дочки и при советах такой семье выделили, как полагалось при старом режиме, трехкомнатную квартиру. Изредка из казачьей станицы приезжали погостить и дивились на спокойного и внимательного ребенка. Малышка неспешно передвигалась по комнате, но всегда была чем-то занята. На все попытки отвлечь ее от дел, она поднимала большие синие глаза на круглом лице, и внимательно смотрела на родственников. Некоторым становилось не по себе и они долго не задерживались. Бабуня ее – дочь вахмистра, постоянно справлялась о здоровье маленькой Жницы, слала гостинцы, иногда садилась на приступке и забывшись пела царский гимн «Боже царя храни». С ним и ушла к своему буденновцу.
В детсадовском возрасте, Жница, приведенная сестрами домой, пользуясь отсутствием родителей, отрабатывающих смену на заводе, до вечера проводила время на детской площадке, в основном в песочнице. Но и там у нее было дело. Она приводила песочницу в порядок, разглаживала песок, и расставляла принесенных с собой куколок на полевые работы. Одни из них делали грядки, другие сажали семена, третьи пололи грядки, четвертые поливали все это естественно песком. Так как куклы откровенно саботировали полученные задания, из-за этого жнице с насупленными бровями приходилось помогать им, зачастую действуя за них. Тяжело. Зато куклы привыкали к полезному труду, и всем своим видом выказывали своим хитровидным собратьям, стоящим в витринах мебельной стенки, что витринная пыль вредна, а работа на свежем воздухе полезна, правда нестерильна.
Вот эта песочница и послужила первым местом свидания Жницы со своим Жиголо. Произошло это днем, после детсада у Жницы и школы у Жиголо. Жница как знала, на все призывы сестер с балкона отведать недавно привезенного станичного сала, поворачивалась к ним спиной, чем вызывала у средней сестры, будущей «фроляйн» ефрейтор Советской Армии, стойкое желание спуститься с четвертого этажа и потрясти упрямую малышку за ноги вниз головой. Однако ключи от квартиры были на месте, и устраивать «Буратинку» смысла не было. Старшая сестра, студентка технического института, смотрела на закидоны младшей сквозь пальцы. И все же терпение малышки было вознаграждено и ее живая «куколка» появилась перед ней во всей красе. В виде хамоватого вида подростка, остановившегося перед песочницей для мелкой починки своего вида. А вид у него был явно не очень. На губе возле уголка рта имелась свежая ссадина красного цвета, зеленые глазки часто щурились, каштановые волосы почти выгорели от солнца, руки были все исцарапанные и вдобавок он очень торопился догнать своих товарищей, уходящих по крутой тропинке уже далеко на гору мимо немецкого бетонного дота, отбеленной временем нашлепкой смотрящим на мирный город. Кавалер не преминул проявить неподдельный интерес к Жнице, и даже попытался флиртовать с ней, плюнув в ее сторону. Такой реверанс не остался без внимания и Жница подняла свои синие глазки на столь галантного кавальеро. Но ох-и-ах, встретившись с ней взглядом, Жиголо почти моментально испарился, даже не попробовав поуправлять непослушными куколками. Жница проводила скачущего на своих двоих кавалера внимательным взглядом, казалось говорившим: «Жалеть будешь, не знаешь от чего отказываешься». К счастью, скоро пришли со смены папа и мама, и сменили настроение маленькой Жницы на радостное, но осадочек остался.
Жиголо был происхождения сложного, в нем перемешались зеленая сибирская тайга, ковыльная донская степь, и высокие шпили готических соборов, как ни странно. Все его предки работали кто мастеровыми на заводах, кто механиками на маслобойках. Вырвавшись из своего сословия, они навечно вошли в Заводскую Цивилизацию и нарабатывали опыт обращения с металлом и механизмами в течение поколений. Кто-то становился хорошим инструментальщиком, кто становился инженером – даже при царском режиме находились спонсоры для башковитых людей. Другое дело, что масштабы этого спонсорства были несоизмеримы с величиной Державы и высотой стоящих перед ней задач. Однако все поколения считали естественным начинать свой жизненный путь с рабочих должностей. Даже в семьях инженеров. Заводская Цивилизация всегда сильна специалистами, знающими техпроцесс от винтика до готового изделия. Нелепые попытки заменить большие заводы на цифровой виртуал, всегда будут натыкаться на непреложный факт: даже распиаренные объекты инфраструктуры как-то: мосты дорог, шлюзы судоходных каналов и так далее необходимо время от времени чинить, во избежание аварий с жертвами и неустойкой. А для этого нужны большие заводы с производствами, соответствующими масштабам Великой Державы. Многие поколения строили эти заводы, с них же уходили в случае необходимости в бой, и возвращались, к сожалению не все. Любой завод начинается со знающих людей и сильной воли, что и было продемонстрировано в Великую Войну. Рушить заводы много ума не надо, только бесполезно все это, и люди найдутся знающие, и воля найдется у людей не пустоголовых.
Жиголо, как ни странно, принадлежал Заводской Цивилизации и свои первые сильные царапины и порезы заработал от общения с инструментом. Путь его был определен с самого рождения, причем им самим. Его мастеровые деды остались на Великой Войне, но после них остались рефлексы обращения с инструментом, и поэтому ползающий ребенок то и дело выуживал из разных мест то молоток, то напильники, то отвертки с кусачками. Вот они то и были его верными и любимыми игрушками. Наравне с металлической моделью «Мерседес» из восстанавливаемой Германии, переданной после дяди-офицера, ненадолго пережившего Великую Войну. Дядя по малолетству просидел оккупацию в донских степях, насмотрелся страшного, и с приходом Красной Армии в 1943 году откликнулся на мобилизацию в шестнадцать только что исполнившихся лет. Взяли его в танковую мастерскую и с мыслью: «Куда же вы, господа хорошие», стал он в составе танковой бригады нагонять своих неудавшихся господинчиков. А когда в семнадцать взяли его добровольцем в танковый экипаж, даже случалось подрезать их резвый драп. Заслужил дядя-танкист на войне две медали, после Победы его по закону в течение недели уволили из армии и опять призвали в восемнадцать лет, прослужив два года, дослужился до старшего сержанта и закончил в 1950 году военное училище лейтенантом. Однако через малое время война забрала и его, оставив жену с сыном на руках.
Жиголо с самого начала интересовался только инструментом и механизмами, даже на гору ходил посмотреть на военные устройства и механизмы, оставшиеся с Великой Войны в изобилии по балкам, оврагам и лесопосадкам и ежегодно выворачиваемым плугами на пашне. Иной раз, сидя на лафете траншейной пушки на краю поля, внимательно изучал ее устройство и дивился отсутствию ствола, на самом деле имеющем снаружи квадратное сечение и прячущемся в лафете, отсвечивая наружу только круглым отверстием. Стрелковое оружие его по большому счету не интересовало, только изредка подбирал брошенные ржавые винтовку или пулемет для сдачи в музеи боевой славы.
Поэтому Жиголо дорогу свою видел отчетливо: рабочий, механик, в случае необходимости – инженер, в крайнем случае – военный – если случай серьезный – офицер – правда, ненадолго. Следовательно и обучение предстояло солидное, базовое: ПТУ, технарь, если нельзя без этого – институт. Главное – натренировать руки на инструмент и глаза – на чертежи. Ну и бошку не совать куда попало. Правда папаша его попытался переиначить предопределенную дорогу и толкнул сынка в сразу после школы в военное училище, но Жиголо слинял отттудова под первым благовидным предлогом и перед срочной службой закончил все же вожделенное ПТУ. Успев поработать до призыва, он попал на срочную хамоватым шоферюгой, и умелым слесарем. «Дедушки» конечно малость обломали его, иногда до потери сознания, но хамство, один раз поселившись в душе, решило не покидать ее без повода. Умение читать чертежи и рисовать схемы заметило начальство и привлекло его сначала, кроме всего прочего, к изготовлению политической пропаганды, а потом толкнуло его в комсорги подразделения. Здесь он развернулся, получил знак «Молодой Гвардеец 11 пятилетки», но дойдя до предела развития, свалился в махновщину и был торжественно изгнан из выборных политорганов с переводом на другое место. Дело житейское, все-таки политическая стезя идет не всем. Гибкость позвоночника нужна не только гимнасткам. Зато на другом месте его малость заскучавшие руки приобрели возможность помогать в ремонте техники и даже управлять ею. Как бы то ни было, технически подготовленный солдат не имеет возможности остаться без внимания, и начальство, скрепя сердце, помня его махновские закидоны, все же отсыпало добро знаков отличия на дембель. Зимой, уволенный в запас, проехал он своими земляками весь Кавказ, иногда прижимаясь лбом к холодному стеклу вагона после обильного угощения «Андроповкой».
К его дембелю Жница заканчивала предпоследний, девятый класс старорежимной школы, предстоящее лето было распланировано с обязательным посещением дачи, расположенной на южном судоходном канале, аккурат в районе бывших румынских позиций. Многие дачники при постройке нулевого фундамента под хозий блок выворачивали из земли следы румынского присутствия, в основном цветмет, так как румыны до 1942 года не торопились растрачивать на тевтонов довоенный мобзапас. Семья Жницы не дожидаясь саперов, отнесла вывороченное ржавье в ближайшую лесопосадку, как и все дачники, а из самолетного цветмета получились вполне себе скамейки и подпорки под виноград. Жница пахала на даче, купалась в прозрачной воде канала с зелеными водорослями на глубине, перевозила на домашнюю переработку урожай с дачи на тарахтящем мотоцикле с матерью и отчимом. Отец, надорвав здоровье мальчишкой в оккупацию, скончался в ее детстве от сердечного приступа. На заводе помнили умельца и помогли с памятником.
А Жиголо на гражданке отдохнул недельку и опять пошел на завод. К лету за трудовые успехи попал в заметку заводской газеты и по убедительной рекомендации начальства поступил на вечерний в институт. В институте ему нравилось еще и то, что бестолочам на вечернем спуску не давали. Сразу на вылет. И еще усиленная проработка технических деталей. Закончив первый курс с пятеркой за техническое черчение, он имел удовольствие видеть вновь поступивших на дневной факультет студентов. И на широкой каменной лестнице института во второй раз столкнулся лоб в лоб с выросшей Жницей. Синеглазая окинула его своим внимательным взглядом, и Жиголо, мгновенно оценив красоту и фигуристость чаривницы, почему-то беспокойно подумал, что и отсюда рулить придется. Какая-то тень беспокойства промелькнула и на челе Жницы. Так и не раскланявшись, они разошлись каждый своей дорогой. Как оказалось ненадолго.
Вообще Жиголо как и Жница был безынициативен и всегда плыл по течению по воле начальства. К начальству он никогда претензий не имел, потому что жил своей жизнью. Захотело начальство послать его с завода на уборку, окей, жить в вагончике, пить артезианку из ржавого ведра, столоваться при совхозной кухне па полевом стане, пить чай на минеральной воде из скважины – сомнительное удовольствие, зато компот выходил чудесный, калымнуть можно в свободное время у вечно озабоченных сельских, можно и от местных отхватить у сельского клуба, а можно и не отхватить. Раз по дороге с МТС грузовой «газончик» забуксовал в траве, попав под летний дождик, заднее колесо выбросило из известковой почвы зеленой краски немецкую каску с бело-красным щитиком на боковине. Каска оказалась крепкой стали, но гансу досталось в ней по полной, длинные прорези от осколков шли по всей верхушке. Показав ее на полевом стане и узнав от местных много интересного, Жиголо по приезду домой поместил каску на балкон, как напоминание о горестной судьбе германских военных туристов, не оформивших как следует путевку, и поплатившихся за свой идиотизм. Ведь следить надо за вещами, когда в Комнату входишь. Когда же начальство решило посадить на закрепленную за Жиголо польскую спецмашину шофера из своего резерва, Жиголо понял этот маневр как сигнал к рулежке отсюдова, и беззлобно распрощался с начальством, в поисках других руководящих и направляющих товарищей.
Закрепился он на большом заводе в должности подсобного рабочего на стройучастке, и стал осваивать еще и премудрости строительства. Было это при старом режиме, минибетономешалки еще в моду не вошли, и Жиголо мешал жесткий раствор лопатой в большом металлическом корыте. От такой ежедневной работы жилы на руках вздулись, плечи после работы ныли, но стали расти вширь. Опять же и штукатурить приходилось до выработки раствора. Посланный на ремонт расположения военизированной части по охране завода, аккуратной работой был замечен начальством в погонах и уступлен стройучастком на сверхсрочную. Институт он не бросал, но на третьем курсе пришлось взять академ, так как новое начальство бросило его на обучение на советском западе. Поехал со справкой от института и вместо экзаменов очутился в совхозе в шефскую помощь. И опять тоже самое, местные, самогон, гонки на совхозных грузовиках под «газом». И где тут запад, спрашивается.
Малехо потрясло конечно за время двухгодичного обучения, пришлось и каску одевать, и бронежилет, и по южным горам Кавказа полазить с автоматом, и под обстрелом, и с боевиками дело иметь, и с дезертирами, и многое чего. Жиголо ничему не удивлялся, людей было жалко, себя ничуть, кому что на роду написано, то и будет. Жница в это время ездила к германцам в студенческой бригаде проводников, куда попала случайно, по болезни блатных претендентов. Весело хихикала, когда гэдэровские пограничники громогласно требовали аусвайс и лезли облапать, но особенно наглым давала в бубен, на что они также весело извинялись и делали ауфвидерзеен. Советские военные были деланно галантнее, дарили военторговские коробки конфет, но при этом настойчиво звали на ночное See искупаться в естестве и так далее. Соблазн был велик, но какое-то воспоминание из почти забытого детства удерживало еле-еле. А Воспоминание, получив лейтенантские погоны вернулось на завод, и тоже удерживалось непонятным образом от серьезных отношений. Все решилось в тот год, когда Жница закончила институт и не мудрствуя лукаво, по причине отсутствия распределения на уже исчезающие заводы, пошла к маме на завод в рабочую смену, на котором заводе ее и поджидал Жиголо, изображая из себя лейтенанта, и чувствуя своим солдатским нутром смутное ожидание чего-то Большого.
Необратимая встреча Жницы и Жиголо повлекла за собой такой ураган чувств, такое торнадо вокруг, что очухались они уже в окружении детей и внуков в четырехуровневой пристройке к частному дому 1927 года, переходящем участком в огород, сад и виноградник. Жница, как и положено правнучке казачьего вахмистра, вела хозяйство в частном секторе возле каскада озер, спускающихся протокой в Волгу, Жиголо обретался при ней, время от времени паразитируя на пенсии то на теле государственного учреждения, то на теле частной фирмы, пока ему не надоедало и он опять ударялся в махновщину. Машину они не имели из принципиально зеленых понятий, но охотно нанимали «извозчиков» для поездки к родственникам в казачью станицу, и «биндюжников» для перевозки хабара. Да и дети, привозящие многочисленных внуков на авто, с пониманием относились к поручениям внучки «Боже царя храни».
Илья Татарчук
