Завтра мне будет шесть.

Меня зовут Лида. Сегодня мне еще пять, а завтра будет шесть.

Я живу в большом зеленом доме. В нем всегда холодно и хочется есть.

Вместе со мной живут: Анька — ей семь, Зойка — ей, как мне, скоро шесть, Сережка — кривляка и драчун, ему только пять с половиной, Машка — она новенькая, и еще 16 девочек и мальчиков (говорят, новых привезут).

Еще в доме есть тетя Таня — наша воспитательница, замерзшая и худая, как мы, — и дед Матвей — сторож с одной ногой и длинными усами, как у таракана. Дом, где мы живем, называют детским. Ну, это понятно: здесь столько детей и почти нет взрослых.

Каждое утро вместо завтрака наша воспитательница тетя Таня старательно зачеркивает черными крестами цифры на самодельном календаре. Складывает, вычитает, считает вслух и про себя. А мы сидим за пустыми столами и просто ждем. Она тихо поворачивается, смотрит на нас теплыми большими уставшими глазами и говорит:

— Уже 653 дня идет война. Шестьсот пятьдесят три дня. Почти два года.

Глаза у тети Тани начинают блестеть. Она опускает руки, замирает и как будто засыпает с открытыми глазами. Становится тихо, я слышу, как урчит у меня в животе. Кажется, тетя Таня тоже слышит. Вздрагивает, улыбается и начинает рассказывать, как жили люди без войны.

— 653 дня — почти два года?! — шепчу я себе под нос. Это, наверно, очень много. Мне почти шесть, а войне два. — Шесть минус два, — бормочу и медленно зажимаю пальцы. Получается, один… два… три… четыре. Четыре года я жила без войны.

Четыре года без войны! А я помню только этот дом. И, кроме него, тети Тани, Аньки, Сережки, Машки и Зои, холода и голода, как будто ничего не было. Не могла же я проспать эти четыре года. Родилась, заснула, проснулась, открыла глаза — я в детском доме. Анька на соседней кровати, тетя Таня помогает натягивать Сережке штаны, холодно и очень хочется есть.

Каждое утро вместо завтрака мы считаем дни.

Но сегодня все по-другому.

Нас разбудили, наспех одели и вывели во двор какие-то люди в военной форме. Только форма эта не похожа на форму наших солдат. У наших она зеленая, мягкая и теплая, как трава весной. А у этих она серая и холодная, как сегодняшний день. На форме этой блестящие птицы с большими клювами, а на рукавах черные кресты. И кресты эти совсем не похожи на тети Танины в календаре, а похожи они на больших черных пауков.

Эти люди очень торопятся, они забыли надеть нам платки. Тетя Таня никогда не забывает. Во дворе еще снег. Он лежит и не спешит уходить. Вот если бы солнце… Но его нет. Наверно, солнце боится войны. Прячется, показывается редко. А когда выходит — ненадолго, всегда холодное, уставшее, в грязных пятнах. Такое же, как и мы.

Эти люди заносят в наш дом большие коробки. А мы стоим на холоде в ряд, друг за другом. Я стою пятая, передо мной Сережка, за мной Анька, и мне от них немножечко тепло. А Машка первая — ей холоднее всех.

Мы хотим спать, мы хотим есть, мы хотим зачеркивать и считать цифры, слушать тетю Таню и свое урчание в животе.

— Мне холодно, не могу больше, — шепчет Анька.— Может, эти люди еды привезли?

Анька рассказывала, что когда жила в другом детском доме, два дня ехать отсюда, приезжали к ним солдаты и устраивали пир: накрывали столы, давали картошку, белый хлеб с маслом и компот из сушеных абрикосов. А тому, кто все съел, давали добавки. Анька говорит, что они на еду сначала только смотрели, брать боялись. Казалось, что если взять, сразу все исчезнет, что все это сон. «Не будем трогать, — говорила. — Пусть только смотреть, лишь бы все оставалось на столе».

—Компот из абрикосов, аб-ри-ко-сов, — повторяю я.

Вот бы нам сегодня устроили пир. Какой он, этот компот? Только бы увидеть, а если очень повезет — попробовать.

Нам каждый день на обед дают суп. И мне кажется, что я могу съесть ведро этого супа. Супа, в котором уже много дней, кроме мутной воды и нескольких серых комков, ничего нет.

Но пока нет ни картошки, ни белого хлеба, ни компота из абрикосов, и даже нашего мутного супа тоже нет. Только мы стоим друг за другом, и тетя Таня с нами. Она тихо шепчет, что скоро все закончится, будем есть и играть, только не плачьте, постойте тихо, не шевелитесь — и все обойдется.

«Скоро все закончится».

Эти три слова повторяет наша тетя Таня каждый день. Как новогодний стишок, выучила и повторяет, чтоб не забыть. А война — не кончается. Хоть мы любим свою тетю Таню, но Анька говорит, что больше ей не верит и теперь так будет всегда. Я еще верю, очень хочу верить.

Они, эти люди, продолжают таскать ящики и говорят что-то на непонятном языке, мы не учили такие буквы, не знаем таких слов. Эти слова, они громкие, резкие и холодные. А еще эти пауки на рукавах.

Дед Матвей! Куда он подевался, куда мог уйти, на одной-то ноге, со своего любимого крыльца?

Я хочу спать, я хочу есть. Зачем эти люди завязывают нам глаза? Темнота. Чернее, чем кресты на самодельном календаре тети Тани. Может, все закончилось, и нам устроят пир, и мы будем играть. Но как они не понимают, что играть на голодный живот совсем не весело.

Я спрашиваю у тети Тани:

—Это игра?

Дрожащим, тихим, как будто не ее голосом она отвечает:

—Да.

Когда мы играли с тетей Таней, она долго объясняла нам правила, а из-за таких, как Сережка, приходилось повторять по несколько раз. А тут играть начали, а правила никто не сказал. Тихо-тихо. Вот сейчас кто-то хлопнет в ладоши и громко крикнет: «Игра началась»! Но пока тишина.

И вдруг, как гром, незнакомое слово: «Фойа!»

Хлопок, еще хлопок, еще один, еще, и свист, и треск разорвали тишину. В глазах темнота. Слышу, все побежали. Вздохи, визги, крики. Что это за игра? Крики какие-то не веселые. Страшные крики. И никто не смеется и не дразнится.

Летом мы играли в жмурки. Мне завязывали глаза и раскручивали в разные стороны. Пока крутили, все шикали и молчали, но стоило мне растопырить руки пошире, зарычать, как медведь в лесу, и начать охоту, со всех сторон начинали раздаваться радостные визги, и смешки, и обзывалки.

— Уже можно убегать и прятаться?

«Можно»,— говорит кто-то внутри меня.

Я хочу бежать, а ноги мои не хотят — их приклеили к земле, или они сильно замерзли, замерзли насовсем. Я прошу их сделать хотя бы несколько шагов, очень прошу. Они слушаются, соглашаются. Я делаю шаг, еще шаг, но что-то сильное и твердое останавливает, забирается в меня и обжигает все внутри.

Я тихо опускаюсь на землю. Наверно, я проиграла. Ну и хорошо: игра закончена, уже скоро будут кормить. Стало тихо, слышу только незнакомые, уже не громкие, но резкие и холодные голоса.

Я лежу на холодной земле, мои руки и ноги очень тяжелые, хочу подняться — не могу. Наверно, от голода. Больно в животе и груди, трудно дышать. Я знаю: и это от голода.

Чирикают птицы. Это зяблики, мы видели их с тетей Таней у нас на дереве. А Анька сказала, что они позовут весну.

Стало тепло, как будто меня укрыли двумя одеялами сразу, и кажется, я умею летать, как маленькая птичка, как зяблик. Я поднимусь высоко и полечу над нашим большим зеленым домом, над полем, на котором давно не растет хлеб, через речку и лес, полечу, найду и приведу Весну. Она согреет и накормит нас, и мы опять будем считать дни.

Меня зовут Лида. Завтра мне будет шесть.

2 сентября 1942 года были расстреляны 47 воспитанников Нижне-Чирского детского дома Сталинградской области для умственноотсталых детей в возрасте от 4 до 12 лет.