Записки почтальона

«…Взять, к примеру, почтовую контору: ведь это прямо заколдованное место какое-то! Всякие тут тебе надписи: «курить воспрещается»,  и «собак вводить воспрещается», и пропасть разных грозных предупреждений… Говорю вам: ни у одного волшебника или злодея в конторе столько угроз и запретов не найдешь. По одному этому уже видно, что почта — место таинственное и опасное»

  Карел Чапек,

«Почтарская сказка»

Предисловие

Нет, по образованию я вообще-то юрист. Но по специальности не работал. Хотя и пробовал… Летом 2003-го я, ребятушки, торжественно укатил на дачу праздновать окончание юрфака техникума. Разомкнув тяжёлые свои вежды в начале промозглого сентября и отметив тот факт, что под лежачий камень мартини, к сожалению, не течёт, а деньги имеют обыкновение заканчиваться, я вдруг понял: пора искать работу. Решил пойти в милицию, где проходил практику. Но проблемы со здоровьем и отсутствие высшего образования сделали своё чёрное дело. Меня забраковали. Двери Адмиралтейского РУВД сочувственно проскрипели вслед, выгоняя меня под мелкий дождик тоски и одиночества. И вот озадаченный, как маркиз Де-Кюстин под Тверью и растерянный, как Веничка Ерофеев на Курском вокзале, я вышел в жизнь. И мои похождения начались…

Будучи профессиональным разгильдяем, я и подумать не мог, что найти в наши дни работу сложнее, чем работать, скажем, на сталелитейном! Причём не только людям старшего возраста, но и «молодым, длинноногим и политически грамотным». Но я не терял надежды… Каждый божий день соскребая себя со стен, срывался я в дождь и зной на покорение цитадели очередных «трёх нолей», дабы обрести наконец твёрдую почву под ногами и покончить с безденежьем! Но всякий раз натыкался  на прилизанного менеджера в белоснежной сорочке, и беседа с ним заканчивалась классическим «Мы свяжемся с вами», что в переводе на русский означало: «Отвали!»

 Тараня лбом бастионы различных фирм, я поражался одинаковостью вопросов их анкет и глупостью сотрудников. Все менеджеры были на одно лицо, как близнецы из пробирки; вопросы были предсказуемы, как зной на экваторе, а смысла во всём этом не было ни на йоту. Помню, как в одной конторе тётка из кадров попросила нарисовать домик, дерево и солнышко (Это был своего рода хитрый тест  на профпригодность)… На миг показалось, что я ошибся дверью и попал не на кондитерскую фабрику, куда устраивался по объявлению, а в дурдом на Пряжке! «Ладно, — думаю, — будет вам домик!» И нарисовал. Ещё и дым из трубы пустил. И окошечко влындил, и занавесочку пришпандорил! Не дом, а сказка!   «Хиллтон» рыдает, Версаль нервно курит в сторонке. Живи, сволочь, и радуйся! А не хочешь жить – на стенку повесь, гостям будешь показывать: вот, дескать, какие на нашей убогой фабрике таланты работают! Домики рисуют… Но тётка мои художества не оценила. Я вот думаю: может, надо было антенну впендюрить? Может, она телевизор любит смотреть – сериалы там про любовь или программы о животных?.. Чёрт её знает! В общем, поиски продолжались…

 Подобно  норвежцу Гамсуну, скитавшемуся  по Христиании в надежде найти  пропитание, шлялся я по городу в тщетных поисках работы.

 Если вы подойдёте к карте Петербурга и не глядя ткнёте куда-нибудь пальцем, уверяю вас, вы наверняка попадёте туда, где я или работал, или оставил информацию о себе. Анкеты мои щедро рассыпаны по многим фирмам города – частным и государственным, «липовым» и «дубовым».  Думаю, если собрать  их в кучу, то можно запросто  топить этой макулатурой печку целый месяц или, например, оклеить в два слоя трёхкомнатную квартиру вместе с потолком!..  За два года бесполезной беготни много кем пришлось потрудиться: и оператором конвейера, где я разливал сок, которым можно было смело  травить клопов и соседей, и сторожем на одном смешном косметическом производстве, где постоянно текла крыша, и главный инженер – плюгавенький мужичок с потными ладошками – бегал со шлангом и учил меня, как сделать так, чтобы ржавая влага с дырявого потолка уходила аккурат в сортир, куда мы эту кишку и тянули.

Ещё работал мойщиком машин на «непыльной», как шутили мастера, работе. Правда, всего один день – этого вполне хватило, чтобы навсегда отбить у меня желание приходить домой, капитально провоняв тосолом и прочей дрянью. Так я крутился два года, постепенно опускаясь на самое дно жизни, где царят отчаяние и самоубийство – в компанию спивающихся раздатчиков листовок (Я, например, рекламировал маленький ювелирный магазинчик на Невском)!… О, это была дивная братия! Нежно выражаясь, специфическая компания, грубо говоря, отбросы общества, человеческий шлак. Как, например, один угрюмый «интеллектуал», чьим любимым аргументом был мордобой, а физия от бесконечных пьянок и драк давно уже слилась с ярко синей вывеской сэкондхэнда, где он подрабатывал. Имя его давно уже утрачено, но за глаза я так и называл этого парня — Синим.

Синий был взрывным, социально-опасным типом, дебоширом, закалённым в боях у ларька.  Лексикон его не дотягивал и до словарного запаса Эллочки-людоедки. Но в словах он и не нуждался: его гранитные кулаки  с  ободранными костяшками ярче любых метафор давали собеседнику понять, что к чему, суля оному членовредительство и реанимацию. И если некий туповатый гражданин всё же пытался гнуть свою линию, Синий грозно нависал над ним, испепелял   перегаром и глухо тянул: «Слы-ы-ышь», что было равносильно приговору… Мне рассказывали, как однажды Синий и его дружки загуляли и опоздали на метро. То есть, как у Высоцкого:  метро закрыто, в такси не содят… Как быть? Предводитель не растерялся —  собрал местных алкашей и повёл всю эту отчаянную шоблу на… метро! Как какой-нибудь Вальтер Готье, отправившийся вместе с крестоносцами покорять Иерусалим, Синий повёл армаду алкоголиков и шпаны на штурм станции метро Площадь Восстания, что, кстати, было очень символично!..  Но «воины полбанки» ломились туда не долго — мимо проезжал наряд милиции (тот, что ещё пару часов назад снимал мзду с проституток у Московского вокзала). Заметив ментов, «полководец» дал «бунтовщикам» приказ отступать, и его маленькая армия «героически» ретировалась дворами.

В те дни на площади мелькал ещё один персонаж —  сорокалетний дядька довольно интеллигентного, на первый взгляд,  вида. Гопником он, в отличие от Синего,  не был. Он ходил в нелепом «петушке», был не глуп, опрятен и вежлив. Со всеми здоровался.  Ценил бардов. Носил густую бороду, за что и был прозван Геологом. 

Он был классическим питерским неудачником, чья жизнь пролетела, как фанера над сортиром. Геолог вкалывал  в каком-то убогом НИИ, но в 98-ом всё накрылось весёлым местом. С тех пор он сменил массу профессий и вот прибился к нам… Денег у Геолога не было хронически, и все его жалели: дескать, мужик-то нормальный, учёный даже, не хрен с горы, просто не повезло человеку, с кем не бывает… Геолог шатался по площади потерянный. Как лунатик, шлёпал он по лужам в дырявых ботинках и ничего не видел. Наши решили дать ему в долг, скинулись и хором (кроме меня, сволочи) вывернули карманы в знак братской помощи и любви: это, мол, тебе на боты новые.  Геолог онемел, затрясся.  Рыдая, сгрёб деньги в грязный пакет и моментально удалился. Больше мы его не видели… А Синий перед лицом своих товарищей торжественно поклялся найти афериста. Он где-то узнал, что его жена  работает в гастрономе на Лиговском. Выяснив это, Синий немедля отправился туда с единственным намерением — выбить долг из ничего не подозревающей женщины. Но наводка оказалась ложной — никаких жён геологов в лабазе не было и в помине. Синий психанул, кокнул в порыве отчаяния витрину и сбежал…

Ещё на Площади Отбросов мелькал кадр лет сорока с причёской «ёжиком» и усами а’ля Максим Горький. Звали его Пётр. Он приехал из Мурманска, где, по слухам, не то кого-то ограбил, не то помял по пьяни в кабаке, получил несколько лет колонии, освободился, но ни бывшей жене, ни дочке об этом радостном событии не сообщил, а удрал в Питер, твёрдо решив начать новую жизнь. И все кивали на Петра и говорили: «Видишь, это Пётр. Пётр приехал хрен знает откуда, чтобы стать человеком. Пётр завязал бухать, устроился на работу и купил себе чёрную шляпу. Пётр копит деньги. А ты что сделал для родины?» И становилось совестно, потому что я ни черта для родины не сделал – в армии не служил, в тюрьме не сидел.  А Пётр был окрылён петровскими замыслами. Наш лимитчик отправился на заработки, позабыв в порыве энтузиазма про анкету… Информацию о судимости Пётр застенчиво опускал, но кадровики не зря ели свой хлеб и как-то раскапывали все самые тёмные закоулки биографии незадачливого соискателя, всюду указывая ему на дверь. Так было три раза. А на четвёртый  Пётр оказался в шарашке, бодро клепавшей  регистрацию для азиатов и прочей рабсилы из стран ближнего зарубежья. Фирмачи сидели в заплёванной подворотне на 3-ей Советской, не имели вывески и, естественно, бодро  клали на всякого рода анкеты. Пётру это подходило. Скиталец воспрянул духом. Он радостно восклицал: «В Мурманске я за  двести «рэ» полдня рыл траншею по пояс в дерьме, а здесь за те же бабки просто листовки у метро раздаю! Да тут деньги под ногами валяются! Это ж просто клондайк какой-то!»

По ночам Пётр подрабатывал сторожем на автостоянке в районе Гражданки. Жил там же, в кособокой сторожке с буржуйкой времён ВОВ и маленьким переносным чёрно-белым телевизором марки «Юность-306Д». Питался бомж-пакетами. Не пил. Курил самосад. На всём экономил. Наши ставили его друг дружке в пример. Утром Пётр ехал в центр сшибать деньгу, соря листовками и калымя там и тут.  В процессе заигрывал с барышнями. «Ходок», — думал я, когда Пётр в очередной раз пытался подкатывать к пробегающей мимо крашеной блондинке на тонких каблучках. Будучи по природе своей авантюристом, наш Дон Хуан  давно смекнул, что раз в Питере  столько хорошеньких дам, то почему бы, хотя бы отчасти,  ни устранить сие досадное упущение, женившись на одной из них, например, на богатенькой вдовушке, которая, естественно, почтёт за великое счастье выйти замуж не хрен знает за кого, а за целого Петра, приехавшего не из  опостылевшего всем Монте-Карло, а из стольного града Мурманска!.. Гонору у Петра было на десятерых. Он почему-то считал, что весь мир у него в долгу, и самые красивые девушки планеты должны, визжа от восторга, срывать с себя одежды и биться в экстазе при одном упоминании его имени. Славный малый!.. Шли недели. Пётр вкалывал, копил потихоньку деньгу и накопил бы, наверное, даже на цветной телевизор «Электрон», если бы не подвела лимитчика нездоровая тяга к слабому полу!.. А дело было так. В ночь, когда Пётр должен был выходить на дежурство, он попросил сменщика подменить его, а сам зачем-то попёрся в местный ДК на вечер посиделок для тех, кому за тридцать. Видимо, решил, так сказать,  развеяться. Подкрутил усы, отскоблил клей со старого пиджака, протёр паклей штиблеты и пошёл разбивать сердца.  В ДК он познакомился с двумя приятными на вид женщинами бальзаковского возраста. Разговорились. Пётр включил джентльмена, начал ухаживать. Дамы предложили выпить за встречу.  Дальше — тишина… Общественный туалет… Какие-то кусты… Лужи… Блевота… Помойка… Мрак… Очухался горе-ловелас с выпотрошенными карманами на пустыре. Рвало. Голова гудела, как старый трансформатор. К Петру постепенно возвращалось сознание. «Клофелинщицы!» — мрачно резюмировал он.  А тошнота говорила о том, что, видимо,  ещё и по кумполу крепко дали. Пётр с трудом вспомнил дорогу и доковылял до своих гаражей. И тут — бац — новый сюрприз. Оказалось, что, пока наш герой развлекался, его сменщик мирно… отсутствовал, а на стоянку тем временем наведались воры и вынесли у одного мужика  полгаража. Интересное совпадение, не правда ли? Тем более, если принять во внимание, что мужик оказался коммерсантом и держал там не какой-нибудь ржавый четыреста двенадцатый «Москвич», а контрабандный виски. Несколько ящиков чистейшего ирландского пойла! Хозяин гаража не стал тянуть волынку, тем более обращаться в органы, а просто подкорректировал лимитчику и его коллеге внешность, отобрал  у Петра паспорт и включил «счётчик». Жалкие доводы несчастного ловеласа не сработали. В графике ты стоял? Ты. На объекте был? Нет. Тогда извини!  Сам влип – сам и отвечай. Штраф – тысяча северо-американских президентов! У тебя неделя, потом — проценты. Отсчёт пошёл…

 Пётр приковылял на работу к полудню, озаряя тусклый Питер радужными красками побоев. Мы охнули. Горе-альфонс, вздыхая,  поведал нам  о своих ночных приключениях. Мы посочувствовали.   После этого инцидента Пётр отчего-то решил не возвращаться больше к идее женитьбы, сочтя её несколько рискованной. Успев захватить со стоянки кое-какие вещички, лимитчик ушёл в подполье. Но что дальше? «Контрабандист», естественно, уже искал нашего злоключенца по всей Гражданке,  но куда ему было бежать — документов у Петра не было? Пришлось пару ночей перекантоваться на Московском вокзале. Потом, говорят, он куда-то уехал. Может, так и не завоевав Питер, лимитчик вернулся в родной Мурманск, а может, снова «сел» — кто его знает…

 Милая у нас была компания, тёплая… Даже чересчур.  И меня ведь, как на грех, занесло именно туда — в эту мрачную юдоль гопников, алкашей и маргиналов! Это было дно, ребятушки, определённо, дно! А что может быть хуже дна? Сбор пустой тары? Петь под гитару в пригородных электричках «Как здорово, что все мы здесь…»? О, коварство судьбы! О, насмешка богов! Что ж, боги, глядите, как дипломированный юрист мёрзнет у метро, как пёс, предлагая прохожим прикупить золотишка в ювелирном напротив! Видите, как он исхудал, как он измотан, как унижен он? Видите?! Смотрите же! Это ваши гнусные проделки! Вы так хотели!.. Но богам было плевать, и я продолжал раздавать листовки… Впрочем, были и приятности. Работала там одна барышня — луч света в тёмном царстве. Она тоже что-то рекламировала. Звали её Олей, и затеял я с этой Олей, как говорят буржуи, «коннесанс». Проще говоря, стал клинья подбивать… А через неделю выяснилось, что у неё сын маленький, брат-эпилептик да муж-алкоголик! И живут где-то на юго-западе. Полная счастливая семья!.. Ну, на кой хрен  им я со своими листовками?!!

Тогда за полгода я сменил пять фирм разного калибра и профиля: первая прогорела, у второй начались проблемы с налоговиками, остальные – или платили гроши, или лопались, как мыльные пузыри. И вот в декабре 2005-го я понуро брёл по первому робкому снегу домой с очередной халтуры. По привычке заглянул в почтовый ящик, а там – объявление о наборе персонала на Главпочтамт. И две специальности – сортировщика и почтальона. Кроме своих оков терять мне было нечего, и я решил рискнуть. Тем более, когда-то  моя кривая уже заводила меня на Почтамт, и я имел представление  о тамошней работе. Только теперь было не до жира.

На следующий день я побрился и пошёл к кадровикам с твёрдым желанием чего-нибудь рассортировать. Но тучная баба в окошке пробубнила, что «болезным, навроде меня, энта должность не подходит» и предложила пойти в почтальоны. Я не обиделся. Я  подумал и сказал: «Хорошо».

Вот так, ребятушки, я и стал почтальоном второго класса с окладом согласно штатному расписанию на петербургском Главпочтамте, где и отпахал без малого семь лет…

Как всё начиналось, или Экскурс в историю

Я вошёл в отделение на Конногвардейском, где в те дни базировался наш телеграфный узел. Это было тесное, душное, плохо освещённое помещение, где вечно толпился народ. Мне там не понравилось. К тому же я попал в самый бойкий час — в зальчике шумно клубилась очередь из пенсионеров, пахло кислым молоком и валидолом. Под ругань стариков  я протиснулся к окошку, улыбнулся кассирше:

— Извините, я по поводу работы.

  Девушка подняла на меня равнодушно-томный взгляд и пробасила куда-то в сторону: «Соф  Владиммна-а! Тут к вам!» Через мгновение ко мне вышла немолодая женщина в очках. Вид у неё был измождённый.

— Здрасте, — говорю. — Вот узнал, что вам  почтальоны нужны и решил…

 Дама меня не дослушала. Забыв про всё на свете, всплеснув руками, она вдруг бросилась ко мне, как к родному, помолодев лет на двадцать. Барышни за конторкой тоже оживились. Я ошалело отпрянул.

— Великолепно! Изумительно! – сыпала дама восторженными восклицаниями. — Как раз почтальоны-то нам и нужны! Ещё как нужны! Очень нужны! Тем более мужчины! Потрясающе! Это ж теперь такая редкость, такая редкость! Пойдёмте! Я вам всё сейчас покажу, расскажу!.. Я — начальник восьмой экспедиции. Зовут меня Софья Владимировна, а вас как величать? – несколько игриво поинтересовалась дама.

— Филипп, — говорю.

— Ах, какое имя! — парила надо мной  начальница.

— Имя как имя…

— Ну не скажите! Хорошее имя, редкое… Сюда, пожалуйста… Садитесь здесь, — Софья Владимировна ловко сбросила какую-то пыльную коробку со стула.

Я оказался в маленькой  комнатке, где теснились две телеграфистки и без умолку, как будто споря друг с другом,  трещали допотопные аппараты. Начальница познакомила меня с женщинами, оперативно ввела в курс дела и спросила, согласен ли я на  условия почтамта. В те дни я был в отчаянном положении, поэтому был согласен на всё. Услышав моё «да», Софья Владимировна   снова зажурчала, что это великолепно, что мы обязательно сработаемся и так далее. Она звенела надо мной, точно благовест. Она ликовала. Я даже был немного сконфужен, подумав: «Серьёзный у них недокомплект…» А потом меня начали оформлять. Софья Владимировна распорядилась, и толстая

девушка в веснушках и тужурке нехотя вытащила из металлического шкафа  и  вывалила передо мной целую гору потрёпанных перечней различных обязательств, утверждённых, наверное, ещё при «вожде народов» — по технике безопасности, по  внутреннему распорядку, по правилам дорожного движения и бог знает ещё по чему. Всё это мне следовало прочитать, изучить и подписать: дескать, ознакомлен.  Особенно запомнился пункт, в котором говорилось, что почтальону надлежит быть крайне бдительным и, при обнаружении на вверенном ему участке бесхозных вещей, незамедлительно сообщить об этом в органы ФСБ. Порадовал список лиц, которые могут беспрепятственно проникать во все служебные помещения Главпочтамта, когда им заблагорассудится. Помимо самих работников почты в него были включены спецслужбисты и почему-то депутаты. Что последние забыли на Почтамте, не уточнялось. Но всё это было сущей ерундой. Главное, что я, наконец, получил  работу.

В бумажках, которые я заполнял,  был список обмундирования, полагавшегося каждому почтальону. В него входили:

1. Куртка осенняя на синтепоне с капюшоном белорусского производства;
2. Обувь зимняя на меху (Полагается, но её нет);
3. Обувь летняя (Кроссовки фабрики «Динамо». Есть, но не всегда в наличии мой размер);
4. Плащ прорезиненный «Капелька»;
5. Перчатки рабочие (Так и не понял — зачем);
6. Фонарик;
7. Свисток.

В первые дни работы было много, и о списке этом я как-то подзабыл. Вспомнил обо всей этой «роскоши»  только, когда заметил на коллегах из соседнего отдела фирменную  атрибутику и понял, что я такую тоже хочу. Мне стало обидно, и я пошёл на склад.

Громадное помещение на втором этаже Главпочтамта было аж до потолка забито какими-то коробками и тюками. Старый грузчик, кряхтя,  волок здоровенный мешок, и начсклада — строгая тётка с короткой стрижкой — подбоченясь, давала ему ценные указания. Я вошёл, поздоровался, объяснил ситуацию,  но женщина развела руками: из одежды мне предложили только свисток да фонарик. С остальным беда — ни курток, ни обуви — ни хрена. Ладно, буду заходить. «Заходите. Но не раньше, чем через месяц,» — предупредила начсклада. Через месяц действительно появилась обувь, но… далеко не моего размера. «Надо ждать,»– посоветовала дама. Склад, напомню, был завален всякой-всячиной. Всё тот же грузчик, не переставая, охал под очередной ношей… Через какое-то время мне снова дали понять, что ловить на складе нечего и когда будет привоз — неизвестно. Я всё понял. Вежливо откланявшись, пошёл к руководству, узнал телефон склада и стал  названивать им с назойливостью ревнивого мужа чуть ли не каждый час.

Спустя неделю столь плотного телефонного терроризма, они уже всем складом, вместе с грузчиком и кошками, рыдали в трубку. Но обувка нашлась! А потом и куртка… С тех пор всё это мне без проблем и в срок выдавала моя непосредственная начальница Софья Владимировна. Ко всему прочему, мне  полагался газовый баллончик, чтобы отбиваться от бродячих собак, бомжей, алкашей, активистов «Единой России» и прочих вурдалаков, но его я так и не узрел. Да и чёрт с ним! Зато маленький китайский фонарик всегда был при мне и не раз помогал не сломать шею в тёмном переулке.

Всё постепенно устаканилось. По утрам я подрабатывал на Троицком в багетной мастерской. В полдень получал свой калым и бежал на почтамт, где вкалывал до вечера. Тут я официально трудился почтальоном. Когда мастерская закрылась, я лишился подработки, но получил чуть больше свободного времени. Стал, шутки ради, вести дневник. Потом задумал книгу, стал собирать всякие побасенки. Время шло…

 Специфика моей работы на почтамте располагала к размышлениям, которые я старательно переносил на бумагу… Иногда, вдоволь набродившись по гнилым коммуналкам и сырым дворам, наглотавшись туманов и выхлопных газов, в меня неведомо откуда просачивались стихи, —  и в одно мгновение меня уносило  чёрт знает куда —  сквозь эти трущобы, стены, тени, косой свет фонарей, вечную морось и мрак — в  головокружительно свободный полёт. И вскрывалась суть, и приподнималась завеса таинства, и фантазия била ключом, и рвалась на волю какая-то звенящая лирика. И тогда, дивясь себе, я хватал ручку, пристраивался где-нибудь в уголку и, на пожелтевших бланках извещений с ещё советским гербом, на коленке ли, на водосточной ли трубе, на облезлой ли батарее парового отопления, выводил что-нибудь отчаянно пронзительное. Например такое:

«Уже зима катит в глаза,

  И ветер пахнет снегом,

  Тружусь я, как и год назад,

  Почтовым человеком».

Всё вертелось и менялось, а на почтамте время будто законсервировалось. Всё у нас было по-прежнему — те же дежурные лица кассирш, та же суета, та же угрюмая очередь у окон. И я всё ещё трудился почтальоном. Хотя уже минул год с того момента, как Софья Владимировна буквально затащила меня в этот стрекочущий вертеп!..

Надо сказать, служба в Министерстве связи не хрен собачий, дело ответственное. «Почта России» — организация с историей, с обычаями, флюидами и мистикой. Под крышей почтамта собирались не только самые несчастные люди города — старики, пьяницы, сумасшедшие и инвалиды, — но и граждане с высшим образованием и языком. Хватало и студентов. В посылочном, например, трудилась барышня, которая  успешно совмещала работу с учёбой в консерватории по классу сопрано, из-за чего её всё время выдёргивали на всякие вечера самодеятельности. Но были, конечно, и маргиналы — лодыри, несуны… Мне, например,  рассказывали про некоего грузчика Толика. Фамилия его, к сожалению,  не сохранилась, но  сам грузчик навсегда вошёл в разряд легенд Главпочтамта. О нём почти ничего не было известно. Говорили, будто он правправнук какого-то князя. Толик эти слухи не подтверждал, но и не опровергал, держась со всеми  подчёркнуто учтиво, что невольно создавало богатую почву для новых сплетен. Зимой и летом  этот «подпольный аристократ» ходил в задубевшем от пота ватнике и на бровях был до  закрытия магазинов.   Собственно, как и любой уважающий себя грузчик дворянских кровей!..

 Толика любили за исполнительность, взаимовыручку и постоянную готовность помочь товарищу в трудную минуту.  Если после бурных выходных к нему подползали  его помятые коллеги с вопросом: «Есть чё?» — Толик, ощериваясь, оголял свои больные дёсны, и доставал из-за пазухи непочатый «мерзавчик» беленькой. Для друзей у него всегда было!.. Это ли не аристократическое джентльменство? Это ли не беспримерный героизм?..   

  Таков был грузчик Толик, скончавшийся прямо на «посту» от сердечного приступа, допив последний стакан вонючей бормотухи, за год до моего появления. Но вы не подумайте, контора наша отнюдь не сборище пьяниц и не  шарашка какая-нибудь. Скорее, целый колхоз… И ничего смешного!.. Ишь, хаханьки развели!..

А знаете ли вы, насмешники, что почтовое дело старше советской авиации и русского флота вместе взятых? Не знаете? Ну, так слушайте, паяцы!..

  Начнём сначала… Справедливости ради, следует напомнить, что человечество тянулось к коммуникации аж с «каменного века». Вспомните хотя бы тамтамы туземцев или разжигание сигнальных костров: скажем, увидел дым –  ага, вино-водочный закрывается – бросил дубину, побежал… Появилась письменность – люди стали активно общаться, в том числе, и с помощью писем. Значит, должен быть кто-то, кто  эти письма доставит? Пионеры сего ремесла были зафиксированы летописцами ещё в первом тысячелетии. Но нормальному развитию у нас всё время что-нибудь да мешает. Так, по причине затянувшегося инцидента с татаро-монголами, первые почтовые станции на Руси были открыты только в ХIII веке.  Спустя ещё три столетия появились гонцы – так называемые нарочные. Они развозили царские грамоты и приказы. Заработали ямщики. И тут новая напасть – распутица, будь она не ладна! Из-за неё, злодейки, первая почтовая линия между Москвой и Ригой начала функционировать лишь во второй половине XVII столетия. Но вот подоспели реформы Петра, и Россия, с горем пополам, стала выползать из феодального болота. Благодаря Петру Алексеевичу, в первой четверти XVIII века начинается европеизация — в Петербурге, Москве и Риге открываются почтамты, внедряется полевая почта, вводится звание генерал-почтмейстера. 

В 1782 году ямская и «немецкая» почты сливаются в дружеских объятиях, а светлейший князь Безбородко затевает, по приказу Екатерины II,  строительство Главпочтамта.

Долго ломал он голову, где построить новый почтовый департамент. И тут приходит к нему граф Ягужинский, горько так вздыхает и говорит: мол, я на мели, дом мой доходный признан несостоятельным, денег нет, кончен бал, погасли свечи. Сделай, брат,  милость, купи ты у меня мой паршивый трактир – сил моих боле нет на скоморохов да юродивых глядеть! Зело тошно, князь!..

А Безбородко будто этого и ждал – обрадовался, что строить ничего не надо и повелел тотчас выплатить графу нужную сумму… Так нашли помещение для петербургской почты, вернее, для её начальников. Но начальников было слишком много, все в дом Ягужинского не влезли, и Безбородко выкупил под застройку два пустыря напротив, чтобы гопники там по ночам песен похабных не орали. На этом месте планировался сам почтамт или, как его тогда называли, «почтовый стан». За реализацию этой идеи взялся тверской самоучка, сын отставного прапорщика – зодчий Николай Львов. Его проект был прост, как «дважды два»: внутренний двор  (теперь — операционный зал) шёл под хознужды и даже не имел окон – там были сараи, конюшни и мастерские; второй и третий этажи отводились под казармы для «нижних чинов» и квартиры начальства, не вместившегося в дом графа Ягужинского.

Строительство велось семь лет и было окончено в 1789 году (Так и вижу орду этих несчастных, что мёрзнут на пронизывающем балтийском ветру, ёрзая на чемоданах, с фикусами в руках, в томном ожидании заселения!)…

 Первая реконструкция почтамта проводилась с 1801 по 1803 годы архитектором Соколовым, рискнувшем проделать окна на первом этаже здания, а в 1859 зодчий Кавос соорудил ту самую переходную галерею над Почтамтской – легендарную арочку, что так удачно вписывается в перспективу Исаакиевской площади. Она есть на многих открытках с видами Петербурга. Тут следует сделать ремарку: арочка сия имела не только эстетическое, но и вполне практическое значение, поскольку выполняла роль ещё  и

коридора между департаментом и самим почтамтом, давая начальнику возможность курсировать между управлением и почтой с целью проверки работы подчинённых и без опасения попасть под дождь и испортить дорогой сюртук. То есть, снова работа в угоду руководству! Впрочем, Кавос превзошёл себя: погнавшись за двумя зайцами, он, тем не менее, добыл обоих – и о начальстве позаботился, и о городе не забыл, подарив нам ещё один прекрасный символ эпохи строгого классицизма.

Третье изменение в облике Главпочтамта произошло с подачи архитектора Новикова, вторнувшего под куполом здания второй стеклянный фонарь. Теперь на месте казённых площадей появился центральный операционный зал, ставший одновременно первым петербургским атриумом.

В середине XX века на Главпочтамте надстроили четвёртый этаж, а в 60-ых годах расширили помещение для производственных площадей. Таким образом, здание пережило аж пять реконструкций.

Шли десятилетия. Почтамт ветшал… Из 60-ти барельефов, установленных при строительстве здания, до наших дней дожили лишь две львиные мордочки «с полотенцами» на фасадах портиков!

Да и внутренние помещения постепенно разрушались. К 2000 году вопрос о ремонте встал ребром. После жалоб градозащитников власти города принялись за работу. Но… решили сэкономить, выписав из Средней Азии десант гастарбайтеров. Всех почтарей до окончания ремонта перевели на Конногвардейский бульвар, и процесс пошёл…

Возились долго – целых шесть лет… И вот час «Ч» пробил!.. 31 марта 2006 года, под речи депутатов и журчание СМИ, операционный зал Главпочтамта торжественно открыли. Почтеннейшая публика была в неописуемом восторге. Почтамт был воссоздан по чертежам и фотографиям начала прошлого века; всё сверкало, как зарница, и глаз радовался, и обыватель рыдал от счастья.

Отовсюду слышались крики «Браво!». Той же весной наш отдел перебросили обратно в лоно родного почтамта (До сей поры ваш покорный слуга ютился на кособоком стульчике, в жалкой каморке на Конногвардейском бульваре, среди кип пожелтевших бумаг и забитых всяким хламом коробок). Теперь же всё менялось на глазах: нам выделили светлицу на третьем этаже; у меня появился свой столик и повысилась самооценка! Но пиршество духа длилось, увы, недолго. А дело вот в чём. Главпочтамт, как я уже говорил, пережил пять реконструкций и через все прошёл с честью и без последствий. Но последний ремонт делали гости из Средней Азии, где преимущественно жарко, и среднегодовая норма осадков ничтожно мала. Ребята, видимо, не учли нюансов нашего климата, забыв про такую «мелочь», как система водоотведения, что была разработана ещё при «проклятом» царизме.

Гастарбайтеры просто снесли её к чертям и укатили домой! Но Питер не Душанбе – здесь иногда случаются дожди… И вот как-то по осени нас начало заливать… Почтамтские молили бога, лишь бы не протекло в главный зал, где иностранцы, журналисты и клиенты. Но, видимо, молили не слишком усердно –  подлые потоки мутной влаги бесстыдно скатывались по стенам, грозя начальству скандалом, неминуемым потопом и новыми убытками.

Посыпалась штукатурка; закапало в операционном зале. Все этажи — с четвёртого по первый —  были капитально залиты! На битву со стихией были брошены лучшие силы нашего департамента в виде… ударных бригад уборщиц с вёдрами. Вся служебная лестница была заставлена сосудами различных объёмов; весь внутренний балкон второго этажа, где линолеум пошёл амурскими волнами, завалили сырыми тряпками, а по первому этажу то и дело носились тётки с баклашками. Ещё недавно блиставший великолепием почтамт стремительно шёл ко дну, постепенно обнажая свою неприглядную сущность!..

Но вёдра с тряпками сделали своё дело, и контора была спасена! Потом снова начали красить и наводить лоск. Управились за несколько месяцев. Теперь по крайней мере штукатурка на голову не падает… Хотя поведать мне хотелось не об этом. Это была лирика. Забудьте! Я же собирался вам, нехристи,  доказать, в какой славной организации мне довелось поработать, как богата и интересна её история, как необходим городу труд почты, как мудры и проницательны её руководители, вовремя догадавшиеся подставить вёдра под прохудившейся крышей! Как тяжек их путь и как велик их незаметный подвиг!  Я жаждал написать пламенный панегирик в

адрес руководства, и я сделаю это! А крыша… Что крыша? Пустяк! Залатал и в кабак. Всего и делов-то! А  начальство неустанно о судьбах родины печётся! «Утром мажет бутерброд — сразу мысль: а как народ?..» Тяжело ему без поддержки! Вот я и поддержу! А вы, насмешники, слушайте да на ус мотайте!   Итак…

О  вершках, корешках да кошках

Что можно сказать о «верхах»? Сказать, что без них  все мы просто подохли бы под забором — значит, не сказать ничего. Это  также неоспоримо,  как  то, что Париж – столица Франции,  солнце встаёт на востоке, а в России самые честные выборы… Конечно, я благодарен почте за то, что не окончил свои жалкие дни ни в переходах на Невском, ни на горсвалке с заточкой в боку. Даже имея семь с половиной тысяч в месяц и проглатывая в обед холодный пирожок с чаем, я говорил себе: «Молчи! Не будь  таким эгоистом! Подумай о детях Африки! У них нет пирожка с чаем! У них ни хрена нет!»

Даже получая нагоняи от начальницы, я стискивал зубы: «А легко, думаешь, президентом быть и… перед всем американским народом ответ держать?!» Да, было трудно. Я всё прекрасно понимал, я знал, куда иду. И терпел, и проглатывал… Всё! Кроме, пожалуй, одной вещи… Просто я как-то подсчитал количество начальников, сидящих надо мной, и не на шутку задумался: восемь — это не мало!.. Это, пожалуй, единственное, что меня коробило.

Я, как вы поняли, работал на телеграфе. Телеграммы носил. Их мне выдавала телеграфистка. Над ней стояла начальник экспедиции. Дальше – начальник отделения связи. Выше – начальник Главпочтамта. Над ним – начальник управления. Над начальником управления – Москва в лице министра. Над ним – премьер в лице Медведева, а уже над ним – сам в лице гаранта…

То есть восемь человек! Восемь, не считая начальства из параллельных отделов, откуда тоже приходят иногда какие-то директивы. А крыша, сука, течёт!.. И грузчики пьют. Но почтальонам начальство благоволило, за что мы его и ценили. Особенно грузчики…

Был, например,  у нас один украинец — быстроглазый такой, суетливый,  деловой. Лет сорок, в разводе. Всё визитки совал какие-то и убегал. Сунет, спросит чего-нибудь и бежит. Пока ты там извилины напрягаешь, его уж и след простыл. 

Звали его Игорьком. На Почтамт он пришёл в начале насыщенных девяностых. Первые деньги заработал, тайком срезая с посылок свинцовые пломбы, которые переплавлял и таскал в пункт приёма килограммами. Шебутной и весёлый, с ворохом баек на любой случай жизни, он любил похвастаться своими успехами, поболтать со мной в курилке. Называл меня почему-то «капитан».

Игорёк был общителен и дружелюбен; любил выпить и поболтать о всякой ерунде; по бабам не бегал, блюл себя, копил деньги и не от какой работы (кроме основной) не отказывался – и шарашил где-то, и в охране подрабатывал, и в массовке на «Ленфильме» фигурировал; на все руки от скуки, как говорится. Ради интереса перепробовал многое, даже, не то с перепоя, не то с похмелья, в «Едро» вступил. Помню, как он баллотировался в местные депутаты и горячо агитировал за себя, любимого. Но ни чарующая трескотня, ни   залихватский чуб, ни открытое простое лицо Игорька, улыбавшееся почтарям с самопальных плакатов, не помогли нашему весельчаку пройти во власть…  А он и не думал унывать!.. Казалось бы, подобная активность должна была приветствоваться, но беда в том, что всё это Игорёк делал в рабочее время, а на почтамте появлялся лишь в день получки и аванса. И так – годами. Деньги получит, схохмит, визитками намусорит и сгинет. «Масса дел, капитан! Убегаю! Бывай!» — бросал Игорёк и исчезал. На почтамте, тем не менее, наш «многостаночник» числился

больше двадцати лет и даже умудрился получить от государства квартиру!.. А уходил со скандалом, задрав нос — дескать, не оценили. Мы встретились через месяц, в кафе «Лаванда». «В сериал позвали, — гордо сообщил он, потягивая пиво. — Слышал, нового «Шерлока Холмса» снимают?.. У меня там роль будет небольшая!.. Вот так, капитан!» И зарделся, как школьник. Через год после своего увольнения я столкнулся с ним на углу Гороховой и Садовой. Он снова раздавал какие-то проспектики. Увидев меня, засиял, как пятак, замахал руками.

— Знаешь, в скольких фильмах я за последние пару лет снялся? –хитро прищурился Игорёк.

— Даже предположить боюсь…

— В восьмидесяти семи!

— Ого! И всё, наверно, главные роли? — подыграл я.

— Пока эпизоды, — вздохнул скромный «артист», потом помолчал и добавил: — Зато  какие!..

(Через несколько лет Игорька не станет. Он тихо умрёт под Новый год, в своей холостяцкой полупустой квартирке от Министерства Связи. Сердце остановится. Друзья и коллеги узнают не сразу, а я узнаю о его уходе только через полгода, весной).

Многое нам, разгильдяям, прощалось — лишь бы с почтамта не уходили. А текучка всё равно была — не ценил народ руководство!.. Начальство сидело где-то высоко; мы  помнили о его существовании; оно иногда вспоминало о нашем; мы тщетно пытались представить, как выглядит начальник Главка; Главк  делал вид, что платит нам зарплату, а мы, в свою очередь, сидели на хозрасчёте и делали вид, что работаем. Короче, как при «совке». Мы не касались «верхов»,  «верхи» не трогали нас! А по первому

этажу слонялись не опохмелившиеся грузчики и… кошки! Да-да, не удивляйтесь, кошки давно и уверенно царствуют на почтамте. Они знают, что нужны сортировщикам, на складах и в архивах. Их ценят за борьбу с грызунами и самодостаточность, хотя и недолюбливают за специфический запах.

   Долгое время коты были на особом положении. Им всё прощалось, и сердобольные тётки из соседних отделов несли им снедь, бережно завёрнутую в «Комсомолку». Постепенно кошки освоились, обнаглели и стали спекулировать человеческой привязанностью к ним, в результате чего Главпочтамт Петербурга приобрёл то неповторимое амбре, которое знает каждый, кто когда-либо общался с кошачьей породой. Сами же хвостатые ожирели на госхарчах настолько, что наотрез отказывались работать и к обеду требовали подавать исключительно лососёвых. Домашними котлетами коты пренебрегали и играли ими в футбол. Их хамство не знало границ. В кои-то веке проснувшееся начальство пришло в ярость. Котов объявили вне закона  и  стали гонять. Некий Шариков в юбке даже предлагал передушить всех к чертям, да и дело с концом! К счастью, столь радикальная идея одобрения не получила. Стали думать, что делать с распоясавшимися хищниками.

Мимо пробегал Игорёк. Услышав краем уха разговор о кошках, заинтересовался, сбросил скорость и нырнул в самую гущу спора.

— Возьмём, скажем, государственный «Эрмитаж», — начал он без предисловий.

—  Какой «Эрмитаж», родной? Ты что, охренел?!

— Самый обычный, нашинский!

— Причём тут «Эрмитаж»?

— А притом, что там тоже кошки есть!

— И?

— А вы их запах там чувствовали когда-нибудь?

— ???

— Вот! – торжествует Игорёк. – А они там есть! Берегут запасники от грызунов и получают паёк. Тётки специальные за ними ходят… Серьёзно!..

— И что ты предлагаешь? – спрашивают нашего болтуна.

— Дык и нам тоже надо такого человека завести!.. А?..

Боже, какой тут поднялся хохот! Начальство, рыдая, хваталось за животы. Игорёк, с перевёрнутым лицом, вжался в угол и моргал растерянно всем тщедушным организмом.

— Слышь ты, котовед! – утирало слёзы руководство. – Шёл бы лучше работать – цех, поди, уже паутиной зарос!..

   И защитник кошек, прикусив язык, униженно ретировался, хотя идея, им поданная, была довольно симпатичной. Но котов продолжали гонять, хотя пользы от них было не меньше, а может, и больше,  чем от начальства в кабинетах.  Через пару лет такого террора их на Главпочтамте почти не осталось. Выжили сильнейшие, среди них – тощий рыжий котяра с хитрой рожей одесского менялы. Когда тётки шикали на него, он лишь чуть ускорял шаг, дабы  сохранить собственное достоинство. Высокомерно поглядывая на двуногих, он саркастически смеялся над нашей глупостью. На Рыжего кричали и топали ногами, но ему, похоже, было наплевать…

Наш ангел

Последние полтора года работы  мне тоже было  на всё наплевать. Я знал, что меня не уволят и порой работал спустя рукава – рвать жилы за копейки мне уже было неинтересно.  Но в начале пути я был усерден. Я старался; я не перечил руководству. Нарастив мышцу, стал профессионалом доставки. Я был поджар и быстр, как гепард. Я закалился, как сталь, позабыл о простуде и уже не боялся ни жары, ни холода. Я научился проходить сквозь стены, жить на шестьдесят рублей в день и вручать телеграммы покойникам (Так было с одним мужиком, которого соседи сочли умершим, а у него просто был запой). Я вкалывал, как каторжник… А ведь тогда, в начале почтамтской жизни, зарплата моя была вообще курам на смех! И ничего, не унывал! Что же меня спасало, спросите вы? Что придавало мне сил? А я вам отвечу. Вера в лучшее и девушка Надя.

   Она работала телеграфисткой. Когда я пришёл на почтамт, ей было лет двадцать, наверно. Тонкая, как свечка, застенчивая, как ребёнок, с мягкой улыбкой и тёплым голосом, она излучала какое-то дивное спокойствие. Рядом с ней всё расцветало, всё начинало жить, обретая новые смысл и силу. Она не была красавицей, но глаза её, большие и чистые, светились такой неподдельной добротой, такой нежностью ко всему, что её окружало, что не влюбиться в них было просто невозможно.

Надя – удивительный человек и, я бы сказал, товар штучный. Таких, как она, уже не делают ни на одной фабрике мира, даже на заказ. Её надо было беречь – сдувать пылинки и заворачивать в мягкое, как богемский хрусталь. Хотелось спасать её от солнца, чтобы она не растаяла.

Надя – редкий, вымирающий вид. Она – наше чудо, наша радость, наш ангел. Так я иногда называл её за глаза…

К сожалению, у неё был парень, о котором она отзывалась  исключительно в восторженных тонах: «Мой Коля то, мой Коля сё!» Меня это стало бесить. Меня тошнило от одного имени Коля. Кто он такой вообще?! Финансовый гений? Президент мира? Бог?.. Да, для неё он был богом… Хотя мне с самого начала почему-то казалось, что хорошим это не кончится, что Коля окажется подонком, Надя выйдет за него, родит, а он, в благодарность,  отравит ей жизнь, будет на неё орать, заставит сидеть дома и стирать носки. Может, даже станет её бить. А Надя, символ покорности, будет молчать, проглатывая слёзы, прощая измены, терпя унижения и выжимая на людях улыбку: он у меня самый лучший! Значит, Надю надо спасать! Спасать, как того рядового из американского фильма. Вытаскивать с поля боя. Немедленно! Сейчас же! Но как? Жениться, опередив Колю?.. Эх!.. Мало что так угнетает мужчину, как низкая зарплата и собственная несостоятельность!..  Сами посудите: она — телеграфистка,

я — почтальон, что может быть бесперспективнее?! Союз свинарки и пастуха? Тандем слесаря и принцессы?!.. И почему мне нравятся не те девушки?!.. Увы и ах! Всё, что мне оставалось – это тихо наблюдать за её полётом, заливать тоску пивом  и  подсчитывать гроши. А она всё парила… Бывало, впорхнёт в наш клоповник, улыбнётся светло — и не надо больше ничего:  и то радость, и то утешение.

Я любил за ней наблюдать. Когда от долгой работы за компьютером у Нади краснели глаза, она напоминала мне уставшую аквариумную рыбку. А ещё она так забавно чихала – мелко и часто, как кошка. И жутко смущалась при этом.

За годы работы  с  Надей я не помню, чтобы она хоть раз повысила на кого-то голос, отругала кого-то. Боже упаси! Представить её курящей, сквернословящей или просто обозлённой было также невозможно, как узреть еврея на сабантуе.

Она была покладиста и прилежна. Она со всеми находила общий язык. Не настаивала. Не напирала. Всё принимала и всех жалела. И люди, даже самые никчёмные, самые гнилые, самые сухие и бесчувственные, за версту смердящие своими пороками, преображались на глазах, очищаясь от скверны в ея флюидах. И наступала гармония, которая примиряла всех… Вот такой она была человек. Вы, конечно, спросите, почему «была»? Что случилось? Да ничего не случилось. Просто Надя действительно была влюблена в своего Колю по уши и решила наконец выйти за него замуж…   

Впервые он появился на почтамте, как снег на голову. Расхристанный, не в меру громкий  и, разумеется, поддатый, этот тип внезапно вырос у нас на пороге как-то под Новый год, и гармония вмиг рухнула. Я сидел в углу и делал вид, что читаю книжку, хотя уже минуты три буксовал на одной и той же строчке. Надя тихонько подошла и предложила выпить с ними шампанского. Я нехотя поплёлся в их закуток. Телеграфистка Фариза — пожилая, добродушная татарка — достала бокалы и мандарины. Мне налили шампанского.  Надя произнесла какой-то

избитый тост и зарделась. Гость привычным залпом осушил бокал и, мотнув головой в мою сторону, спросил:

— А эт кто?

— Это — Филипп, — ответила за меня Фариза. — Почтальон наш. Хороший мальчик.

— Нормальный чувак, да? — снова обратился к ней Коля, как будто я был в другом месте.

— Нормальный, нормальный, — подтвердила, смущаясь,  Фариза.

Не находя слов, я молча и без удовольствия выпил игристого, закинул в рот дольку мандарина, поздравил женщин с наступающим, попрощался и ушёл. Коля потом ещё пару раз приходил на почтамт, привнося в нашу чудесную музыку диссонанс бестолковой, постыдной ахинеи, которую он, очевидно, считал   блеском  остроумия и находчивости.

Он был абсолютным Надиным антиподом, громким, душным и пошлым, но, в силу собственного скудоумия,  конечно,  не замечал этого. Это был классический жлоб, хам высшей марки, отборный, дистиллированный, то есть настолько, что это было понятно, даже когда он молча стоял к вам спиной. Я, конечно, знал, что противоположности притягиваются, но никогда не думал, что – такие! Что-то сжималось во мне, когда этот лысеющий «мальчик» неуклюже сгребал своей огромной корявой лапой нашего Ангела и

безнаказанно волок куда-то, как паук муху, и шептал сальности, и тащил, и тянул, и хрипел, а Надя, хрупкая, как лёд, домашняя, как кошка, сдавалась, обильно тая в его железной хватке и шалея от ощущения взрослости и пьянящего восторга. Чтобы угодить ему, она даже смеялась над его убогими шутками. Милая, несчастная девочка!.. Хотя почему несчастная? Она себя такой не считала.

  Потом Надя ушла в декрет, родила и пришла на почтамт с прекрасным малышом на руках. Женщины облепили её, затрещали, засюсюкали. Теперь она казалась старше своих лет.  Всё правильно:

семейные  дела  и новые заботы уронили  на  светлое её чело тень взрослых проблем. Так кончается юность… Когда Надя ушла,  Главпочтамт вновь стал угрюм, как все казённые конторы мира, и  я сказал едва слышно: «Наш Ангел улетел…»

«Мамина дочка»

А ещё у нас работала телеграфисткой одна замечательная женщина – Любовь Евгеньевна. Габариты её были прямо пропорциональны её доброте, а уровень профессионализма соответствовал стажу. К почтальонам она была благосклонна и отпускала нас пораньше, за что мы её очень любили.

   Говорили, что она никогда не была замужем; детей не имела; полжизни беззаветно проработала на телеграфе, тихо дожидаясь пенсии;

не сплетничала, не выносила сор. Любовь Евгеньевна слыла человеком скрытным и о себе предпочитала не распространяться.

В целом, она мало чем отличалась от своих коллег – такая же трудолюбивая, уставшая от житейских забот и низкой зарплаты скромная женщина в поношенной тужурке. Вполне обычная, если забыть про её вязаную шапочку, с которой она не расставалась даже на работе, и не знать кое-каких деликатных подробностей личной жизни Любови Евгеньевны, отразившихся впоследствии на её поведении.  Поначалу я ни о чём таком не подозревал, принимая участившуюся её весёлость за бодрое расположение духа. Но позже стал задумываться. А дело вот в чём: рассказывали, будто Любовь Евгеньевна живёт с матерью. Мать старенькая, больная, очень капризная, часто скандалит. Но для Любови Евгеньевны она стала единственным смыслом существования. Дочь заботилась о маме:  бегала по магазинам, делала ей уколы, обстирывала, мыла, так как старушка была уже очень слаба. Крутилась, как могла: днём – почтамт, вечером – мама. И все тревоги, все горести Любовь Евгеньевна, по причине нехватки настоящих подруг держала в себе. А началось всё, в общем-то, с ерунды: просто шибко нервный клиент пошёл. Да ещё начальство с новой «талантливой» директивой подкузьмило: дескать, всем сотрудникам почты быть «по форме», улыбаться и хорошо выглядеть! На счёт «улыбаться» мало кто возражал, но вот «хорошо выглядеть» при такой зарплате – как-то не получалось. Тем паче, если у тебя дома больная мать и забот полон рот! Но руководство гнуло свою линию: зря вас, что ли, в новое здание перевели! Это ж Главпочтамт, тут иностранцы, мать их, шляются, а вы с такими  рожами сидите, будто вас мылом накормили! А ежели министр забредёт?! А ежели…  Ну, вы поняли… Стоять! Бояться! Всем улыбаться!» И сотрудники  выжимали кислые улыбки и пытались выглядеть «манифик». А вот Любовь Евгеньевна приказ проигнорировала. Её просили надеть форму, делали замечания относительно её шапочки. Она поддакивала, улыбалась, но ничего не меняла. Её продолжили «пилить», пока Любовь Евгеньевна не сорвалась…

 «Что за маразм! – восклицала она. – Мне что, в вечернем платье сюда приходить!» — «Люба, — мягко, но настойчиво повторяла Софья Владимировна, — не надо крайностей! Просто надень форму, сними эту дурацкую шапочку и улыбнись» — «Хорошо», — подозрительно спокойно отвечала Любовь Евгеньевна, но на следующий день всё повторялось…

Это был явный бойкот, тихий бунт маленького человека, плевок в лицо общественной морали, вызов миру, перчатка, брошенная в мурло «системы», в рыло империи, если хотите, и империя нанесла ответный удар! С Любовью Евгеньевной стали беседовать суровее. Она смеялась. Её стали «прорабатывать» — она посылала руководство по известному адресу.  Чем дальше, тем труднее с ней было. Начальство недоумевало: «Что с ней происходит?»

Крики Любови Евгеньевны перемежались  нервным смехом, потоки ругани – водопадом мрачных шуток. Столь эксцентричное поведение телеграфистки не могло остаться незамеченным нашим руководством. Кто-то осторожно намекнул на её невменяемость. Через пару дней по почтамту, как по деревне, зашелестел слух о возможной тяжёлой болезни нашей сотрудницы. Ситуация накалялась… К тому же, говорили,  мать Любови Евгеньевны стала совсем плоха. Плюс проблемы на работе да расшатанные нервы… Короче, одно на другое, и в результате – нервный срыв и больничная койка. Наша начальница  не раз потом бегала к ней с передачками и всё вздыхала, охала.

Через год  «недуг» возобновился, только с более тяжёлыми последствиями.

 В тот злополучный день у Любови Евгеньевны снова были проблемы – опять какие-то заморочки с руководством, бестолковые приказы которого ввергали женщину в страшное уныние, а порой заканчивались вспышками негодования. В этот раз  у  телеграфистки случилась натуральная истерика: она уселась   на пол и начала голосить на всю ивановскую, что «всех видала в гробу» и т.д..

Обескураженное начальство забегало  в растерянности – оно ведь и не подозревало, что у человека с расшатанной психикой может случиться  подобный срыв! Действительно, неожиданно!.. Уговоры ни к чему не привели, и кто-то вызвал «скорую». Несчастная Любовь Евгеньевна снова угодила в психиатрическую!..

Через месяц её выписали, она вернулась на почтамт, даже доработала до пенсии, а потом уволилась. Теперь сидит дома, целиком посвятив себя матери, которая, говорят, тоже пошла на поправку, узнав, что дочь теперь всё время будет рядом. Пару раз Любовь Евгеньевна заходила на почтамт и угощала нас пряниками…

Вера Петровна

…Бывало, придёт, поздоровается со всеми, принесёт гостинцев, положит на стол, шепнёт: «Угощайтесь», перекинется парой фраз с бывшими коллегами и тихонько уйдёт, пока никто не начал лезть с расспросами. А мы потом чай с её пряниками пьём, и Вера Петровна  всё вздыхает и жалеет Любовь Евгеньевну и её старую маму, говорит, что не представляет, как она справляется одна, хотя сама Вера Петровна уже много лет вдова. Затем переключается на разговоры о погоде, о Мге, куда недавно переехала, о сыне, в котором души не чает, о…  Хотя погодите! Вы же ещё не знаете, кто такая Вера Петровна… Дайте-ка я вам расскажу…

Вера Петровна была моей коллегой, работала почтальоном. Пожилая женщина с бледным, вечно скорбным лицом, она  напоминала мне великомученицу с иконы.  Маленький рост соответствовал уровню её потребностей.

Она не лезла на рожон и вообще жила, как мышка — осторожно, ни на что не претендуя в силу опыта, но всё ещё уповая на чудо в силу природной  наивности, которой, однако, с годами становилось всё меньше.

Пунктуальность Веры Петровны простиралась дальше границ самоуважения, а голос  был тонок и тих настолько, что даже сидя в метре от неё, мне порой приходилось переспрашивать, что она сказала. Вот в этой дивной кротости и заключалась сущность человека, которому   больше пришлась бы по вкусу викторианская Англия. Впрочем, Англия подождёт…

Вера Петровна была аналогом Нади в летах, живым напоминанием о том, какая судьба ждёт здесь человека скромного и порядочного, который  не винит других в своих неудачах, не идёт по головам и поэтому… неизменно проигрывает, теряя очки и набивая шишки.

 Впрочем, всё это с лёгкостью можно было списать на «дурную наследственность» и несоветское воспитание: Вера Петровна была выходцем из тех, кого Паниковский называл  «людьми раньшего времени»…

Дед её до революции работал в газете, потом — в госархивах. Бабушка была секретарём наркомпроса Луначарского; частенько пересекалась в коридорах Смольного с Ильичём и пару раз трогательно носила ему кипяточек. 

Мать Веры Петровны — ленинградка, блокадница, отец — морской офицер, однажды заживо погребённый под телами погибших товарищей в Севастополе, со слезами читавший после войны своё имя на мемориале, — тоже человек непростой судьбы. Ведь на Руси как повелось? Если уж герой, то мёртвый – хоть похоронят с почестями… А от живого какая радость? Какой урок будущим поколениям? Одно неудобство в виде жалоб и просьб.

Ещё один  родственник по линии отца был народным судьёй в Туле. Обострённое чувство справедливости, свойственное интеллигенции, как-то  сыграло с ним дурную шутку. Судили одного головореза, чьё презрение к роду человеческому было написано у него на лбу заглавными буквами.

И тут судья, к ужасу своему, узнаёт, что из дела исчезло решающее заключение экспертизы, которое могло поставить в этой истории жирную точку в виде вполне заслуженной негодяем высшей меры! Как быть? Судья понимает: убийцу надо отпускать. Что он делает?  Он выносит оправдательный приговор, злодей, торжествуя, выходит на свободу, а вечером того же дня ревнитель справедливости убивает его  и  сам отправляется в лагеря!.. Месть в духе  Агаты Кристи!.. 

Короче, повторюсь: «дурная наследственность». Плюс кроткий нрав, строгое воспитание и любовь к хорошей литературе,  довершившие «растление» Веры Петровны, слепили из неё  классическую интеллигентку ленинградского разлива с оттенками капитанской дочки.

 Она шла по жизни, как по уснувшему дому, на цыпочках. Она шагала, чуть дыша, и всё же не могла не потревожить… того, что зовётся реальностью, и та с садистским упоением мстила ей, безжалостно врываясь в это хрупкое царство смешных, почти детских представлений о добре и зле.   Всё летело в тартарары, и звонко перемолотый мир иллюзий Веры Петровны обращался в прах и заполнялся густой серятиной обыденности… О, тщета помыслов! О, горечь утрат! О, милые наивные люди!… Я, например, помню, как  Вера Петровна силилась отыскать связь между низкооплачиваемой работой советской продавщицы и её холёными пальчиками, щедро унизанными тяжёлыми перстнями различного достоинства… «Она ведь всего-навсего продавец! Откуда у неё?!» — искренне недоумевала женщина. Я не знал, что ей ответить. Постепенно Вера Петровна смирилась со своими неудачами и научилась принимать их, как данность. На смену отчаянию и растерянности со временем пришли опыт и холодная рассудительность: что ж, если ничего нельзя изменить… Так, впитывая уроки стоиков, Вера Петровна перешла в ипостась этакого городского созерцателя,  всё же делающего мысленные зарубки, где, когда и на чём она обожглась.

Но даже философу  хочется обновлений и свежего воздуха… Поэтому Вера Петровна  всё время была в поиске. Она сменила много профессий, одна другой экзотичней: занималась религиями, путешествовала, играла на виолончели, что-то продавала в ларьке, работала в ботаническом саду. Вышла замуж за офицера-танкиста. Он был хорош собой — косая сажень, горящий взор. Имел награды. Участвовал в печально известных чехословацких событиях 68-го.

И всё бы ничего, если бы не его  психика,  крепко расшатанная  советской армией… (Да-да, друзья мои, и этого не миновала та же скорбная чаша, что и Любовь Евгеньевну). Вера Петровна рассказывала, как муж, по обыкновению, человек тихий, мог прийти в ярость из-за какой-нибудь ерунды, пунцевел, размахивал руками, вопил что-то несусветное, а, выпустив пар, сидел молчаливый до ужаса. Но больше всего она боялась  не этих припадков мужа, а одной его жутковатой, приводящей  в  оторопь  странности. Он любил точить ножи и,  зловеще посмеиваясь,   поглядывать на  жену, будто замышляет что-то очень недоброе. То ли так неудачно шутил, то ли валял дурака — не ясно. Просуществовал сей странный союз больше десяти лет. Постепенно припадки мужа  участились, состояние ухудшилось. Его поместили в психиатрическую. Вера Петровна носила ему апельсины, плакала,  а  муж продолжал искрить чёрным, как армейские сапоги, юмором: «Что-то, Верка, ты больно тихая нынче, — хитро прищуривался супруг. — Что, хахаля себе нашла, пока я тут торчу? Гляди, вернусь – прирежу обоих!..» Но, конечно, никого хахаля у неё не было, хотя, возможно, это был бы не худший вариант. Через год бравого танкиста не стало. Так закончилась эта печальная история странной любви, единственным плюсом которой стало  рождение сына Ильи. Это придало женщине сил.

Родила Вера Петровна поздно и в сына своего ушла с головой. Он стал её надеждой. Она много и с большим трепетом рассказывала о нём, приносила из дома фотографии. Судя по всему, сын пошёл в мать и во многом повторял её судьбу. Бледный, интеллигентный юноша, чем-то похожий на молодого Петра I, он унаследовал от неё любовь к литературе и порядочность, переняв у матери странную манеру верить людям на слово.  Посему   злоключения, выпавшие на его долю, не менее  горьки.

Сначала на нём ездили все кому не лень, а старый друг так и вовсе мог запросто завалиться к нему пьяным  и поставить перед фактом: «Я у тебя поживу».  А Илья разводил руками: «Мам, ну куда я его прогоню – ночь на дворе!..» Потом была серия неудач на работе: то простой, то жадные клиенты…  Запомнилась одна история…

У Ильи, по словам матери, были золотые руки. Он занимался ремонтом квартир. И вот однажды, когда работы уже были закончены, ему просто не заплатили денег… Вернее, заплатили копейки. Заказчик удрал в Москву, на звонки не отвечал, выжидал, догадавшись, с кем имеет дело. Бедная Вера Петровна каждые полчаса звонила сыну, чтобы узнать, есть ли новости от «хозяина».  Но новостей не было. Илья был вынужден сдаться. Клиент добился своего… Илья развёл руками: а что поделаешь!.. Борцом он не был.

Мать учила его быть честным, а не сильным, порядочным, а не деловым. Ставка, на лучшие человеческие качества, увы, не сыграла.  Хотя это и не удивительно: в жизни самой Веры Петровны поражений по причине собственного простодушия и излишней тактичности было предостаточно. Как-то она рассказала мне, как ещё в девяностых, мыкаясь без работы, устроилась в маленькое издательство с сомнительной репутацией. Работали там преимущественно пожилые люди да «лимитчики». Платили гроши. Вера Петровна устроилась переплётчицей. И вот однажды поступил крупный заказ, но времени на его выполнение почти не было, хотя деньги посулили хорошие.

И что же? «Находчивый» директор, не долго думая, втихую переводит штат на сверхурочную и выгоняет всех в ночь, а, для верности, запирает работников в цеху. На замок! Оригинально, да? Маленькое рабство в конце XX столетия!.. Но Вера Петровна, смеясь, вспоминала этот инцидент. Я был потрясён её оптимизму… Она судила о людях по себе, и это была главная её ошибка. Вера Петровна  терпела фиаско  от битвы к битве. Показательна  ещё одна история.

Заметив однажды, что коллега моя  уже несколько дней пребывает в глубоком унынии и постоянно молчит, я осторожно поинтересовался, как её дела. Женщина поспешила уйти от разговора, но я чувствовал:  что-то стряслось: «У вас какие-то неприятности?»  — в конце дня снова спросил я. И Веру Петровну, как говорится, прорвало. Она поведала мне старую историю,  аукнувшуюся теперь большими проблемами…

Пятнадцать лет назад она жила в тесной  коммуналке на Фурштатской. Там было три комнаты. Однажды жильцы третьей надумали вернуться на свою малую родину и предложили Вере Петровне купить их метры по сходной цене. «И мама к вам переедет», —  увещевали её соседи. Этот довод сыграл решающую роль!.. Вера Петровна подумала, сняла  деньги с книжки, что-то заняла и отдала собранную сумму соседям. При этом у неё даже мысли не возникло, что сделку эту не худо бы оформить официально. Бывшие жильцы деньги получили и оперативно перебрались к родственникам в Подмосковье. А наивная женщина, паря на крыльях радости, отмечала «новоселье» пёстрыми занавесками и готовилась к приезду матери… Но та покидать Пушкин отказалась, сославшись  на  недомогание и возраст. Вера Петровна сначала расстроилась,  но, почувствовав себя хозяйкой двухкомнатной в центре, воспрянула духом.

Поначалу всё было хорошо. Вера Петровна отдала вторую комнату сыну и жила, благополучно оплачивая жильё – за себя и за выбывших соседей. Но минули годы, и  вот в один прекрасный день на пороге квартиры появляется  сын прежних жильцов Эдик, что заявляет о своих правах на комнату, из которой когда-то выехали его родичи! А Вере Петровне и предъявить нечего, так как старые соседи  до сих пор формально числятся по её адресу!.. Узнав об  этом, я был крайне поражён. К тому же во мне проснулся юрист. «Как же так! — сокрушался я. — А договор?! А свидетельство?! А нотариус?!! Вы же не колбасу покупали!» В ответ Вера Петровна только тяжко вздохнула. История, однако, продолжилась и теперь больше напоминала триллер с постепенно возрастающим к финалу напряжением. Когда Эдик и его нагрянувшая супруга стали угрозами выживать из дома горе-собственника, женщина обратилась к адвокату.  Тот обещал помочь. Когда бывшие жильцы стали ломиться в квартиру, Вера Петровна и вовсе загрустила. Она попыталась связаться со своим доверенным, но тот почему-то не брал трубку.  Поехала  к нему в офис. И вот подходит наша Вера Петровна к конторе и видит: стоит у самого входа чёрный танк, отдалённо напоминающий джип, до отказа забитый коренастыми молодчиками с выбритыми затылками. «Братья, наверно», — подумала женщина. Машина встала вплотную к двери офиса, один из «близнецов» вышел из неё и, увидев растерянную даму, спросил, кого она ищет. Та пролепетала, что приехала к адвокату. Парень усмехнулся и сказал, что больше сюда ходить не нужно, так как контора закрывается. Вера Петровна решила не задавать лишних вопросов. Больше об этом адвокате она не слышала.

  Второй «защитник» просто  надул женщину: банально взял аванс, наобещал золотые горы и сгинул.  Третий  отмахнулся и не стал ничем заниматься. И вот теперь она заламывала руки, кляла свою легковерность, жаловалась  на невыносимую  жизнь и на усталость от бесполезности любых  шагов, всякий раз заводящих  в тупик. Она была в отчаяние. А сын тем временем ставил стальные двери в квартире на Фурштатской…

  Конечно, я утешал Веру Петровну, говорил, что не всё потеряно, что закон на её стороне, так как она все эти годы добросовестно платила за жильё и теперь имеет на него прав не меньше, чем этот Эдик и вся его родня из Подмосковья, но, казалось, она меня не слышит и отсутствующий взгляд её был тому подтверждением. Постоянный страх за сына и совершеннейшая неопределённость с квартирой сводили женщину с ума. Жуткие мысли лезли ей в голову, не давая покоя ни днём, ни ночью. Вера Петровна боялась возвращаться домой.  Она была близка к помешательству. Муки эти длились около года. В конце концов, она решает спасаться бегством и снять где-нибудь комнату. На мой совет «обратиться к другому адвокату» женщина отреагировала скептической усмешкой – она больше никому не верила.  Я сдался. 

Потом у неё начались поиски нового жилья. Но это было не так просто: у Веры Петровны кошки, а собственники квартир, как известно, кошатников не жалуют. Что делать? Приходится искать в области. И она, представьте себе, находит свой маленький «рай»,  собирает вещи, зверьё, книги и тихонько ретируется с поля битвы, проигрывая очередную баталию судьбе-злодейке и собственной доверчивости. Вера Петровна едет за тридевять земель  в «милый», как было обещано в объявлении, домик у реки, который, на деле, оказывается  сырым, плохо отапливаемым сараем, где вдобавок ужасно чадит печка и искрит проводка. Но и это ещё не всё! Выясняется, что находчивая хозяйка сдаёт сию «фазенду» аж за десять тысяч в месяц!..

Когда коллеги по работе узнали об этом, они  попадали в обморок, а я схватился за голову: «Это же безумно дорого! Дешевле в Питере найти! Возвращайтесь!» Но Вере Петровне, похоже, было всё равно. Она была так счастлива, что смогла удрать из города, что цена бегства её мало интересовала. Она смирилась со всеми недостатками этой хижины, а жилищный вопрос, тем не менее, так и остался не решённым…

Илья теперь подрабатывал где-то в области. Вера Петровна вставала до рассвета, кормила кошек и ковыляла по темноте на станцию… Наши говорили, что она не выдержит в этой тьмутаракани и месяца, но… их прогнозам не суждено было  сбыться.  Её пребывание во Мге затянулось на годы…

Вера Петровна долго пыталась трудоустроиться в городе, но она была уже немолода. На нормальную работу её не брали, и она пошла на почтамт.

У нас с первого дня  завязались очень тёплые  отношения. Появилось множество общих тем. Иногда случались и дискуссий, причём довольно жаркие, особенно, если дело касалось политики или текущих  событий в стране.

Будучи порядочным человеком, Вера Петровна, как и её тульский родственник, всегда остро реагировала на любую несправедливость, творящуюся в мире, горячо возмущаясь  всякому произволу и безобразиям. 

Несмотря на то, что я был на сорок лет её младше, она всегда обращалась ко мне  на «вы», интересовалась, как я провёл выходные, и искренне переживала, если у меня случались какие-то неприятности.

Через полтора года после моего ухода из почтовиков Вера Петровна тоже уволилась. Она по-прежнему живёт во Мге, на отшибе цивилизации, куда не то что новости, а даже поезда не всегда  доходят, где летом  так сильно зарастают  тропинки, что ноги путаются в осоке, а зимой под шапкой снега всё глохнет и замирает до весны, где ни души на километры, и  избалованный

горожанин может существовать, лишь вяло утешая себя дивными видами девственной природы за окном. А Вера Петровна в восторге от просторов этой внезапной свободы! Как-то она утверждала, что видела в лесу горностая!.. Я ей не поверил…

После почты она устроилась уборщицей в ТЮЗ. Живёт, мотаясь  между Мгой и Питером. Планов не строит, возится с кошками, ждёт вестей от сына, что по-прежнему делает ремонты местным нуворишам из коттеджей, мотаясь по всей области, выписывает журнал «Храмы России», печёт пироги и в Питер возвращаться не собирается… Милая, странная женщина…  Вообще, нашей  конторе на таких везло — это был заповедник несчастных, но порядочных людей.  По крайней мере, среди почтальонов. Хотя, конечно, в семье не без урода… 

Наша ведьма

…И вот запахло серой и козлом; казённая герань в горшках увяла; и тень легла, собой укутав залу, когда её копыт раздался гром… Тут вы, наверное, подумаете, что автор сошёл с ума или попросту стал  прибегать к горячительным напиткам и, потеряв в них всякую меру, уподобился старику Мармеладову? Ан нет, как бы ни так! Я тверёз, как  диспетчер  аэропорта! «Я прям, как параллель и, как крепость, стоек». Дело вообще не во мне. Дело вот в чём…

Так уж вышло, ребятушки, что всё в мире уравновешено, всего в нём поровну — людей и гопников, пива и водки, добра и зла. Но… в некоторых областях земного шара случаются перегибы.  Так и с Россией, где концентрация зла слишком уж велика и явно перевешивает всё остальное. За жизнь  свою многотрудную я не раз в этом убеждался.

И поэтому куда бы я ни пришёл, где бы ни протирал порты свои, где бы ни поднимал стакан за чьё-либо здравие, где бы ни пел, где бы ни жил, где бы ни зарабатывал трудовую свою копейку, всюду находился хотя бы один примерзопакостнейший индивид, от которого за версту воняло плесенью и доносом. И Главпочтамт, увы, не остался в стороне от

этой славной традиции.

Кошмар Кошмаровна, Шкандыбающий ужас, старуха Изергиль… О, боже! Какие только  прозвища ни давал я ей в пылу гнева! Как только ни называл её за глаза! И всё-таки самым ёмким и верным стало — «Наша ведьма». Кличка эта была ею вполне заслужена и намертво прилипла к старухе: на своём веку мне ещё не приходилось сталкиваться с человеком,  так ненавидящим всё живое и существующим, как вампир, за счёт чужой энергии, генерируемой в обжигающую жёлчь, которой она щедро поливала  наши несчастные головы.

   Эта древняя, как мир, высохшая, как вяленая вобла, почтальонша, больше напоминала скелет, обтянутый кожей. Не пойму, как она не рассыпалась при ходьбе, но даже при слабом ветре старуху качало, как подвесной китайский фонарик.

   Жизнь её была окутана сплошной тайной. Никто не знал, сколько ей лет и есть ли у неё родственники. Расспрашивать не решались. Отсутствие информации порождало самые дикие слухи, пересказывать которые я не стану. Скажу лишь, что буйная моя фантазия рисовала подчас довольно мрачные картины, в которых старуха представала в зловещем образе инквизитора в чёрном балахоне с мерзкими орудиями пыток в иссохших руках.

   Так кем же она была? Простой смертной с дрянным характером или посланницей сатаны? От кого-то я слышал, что много лет назад старуха была репрессирована; всю жизнь проработала архитектором, затем пришла на почтамт. Жила одна. Родных не имела. Возможно, это так. Однако есть и другая, как мне думается,

более  соответствующая действительности версия. Не исключено, что родилась она мужчиной на заре тысячелетия, в каком-нибудь племени сибирских шаманов. Начав трудовую деятельность ещё при Иване Калите в качестве проектировщика виселиц,  доросла до опричника Малюты Скуратова при Иване Грозном, служила правой рукой Стеньки Разина, потом — денщиком Пугачёва, затем -советником легендарного Бенкендорфа. На пенсию вышла в годы расцвета первых революционных кружков  и примкнула, от скуки, к  народовольцу Нечаеву. Позже, посылая переводы подпольщику Ульянову в Берн, окончательно поиздержалась и решила устроиться на почтамт, где и прослужила исправно весь ХХ век, строча доносы на коллег и руководство. Именно эта вредная, немужская работа и сделала из неё женщину, причём сварливую донельзя и ядовитую до невозможности. Сия гнусность кого хочешь обабит!..

   Сказать, что у старухи был дурной характер, означало, не сказать ничего. Она ни с кем не могла ужиться, устраивала скандалы,  ненавидела весь мир, не терпела животных,   не имела друзей и, кажется,   даже не любила цветы.

   Эта бледная моль с её постоянным кашлем и ворчанием, с  неисчерпаемой злобой к окружающим стала нашим проклятьем. Всё летело из рук, всё увядало и хирело, если  старуха входила в зал — так действовали её смертоносные флюиды!

   Эта ходячая фабрика по производству ненависти обращала во прах всё, что попадало в поле её зрения. Дурной глаз Ведьмы доставал до нутра, учащал пульс, заставлял потеть,  икать и вспоминать молитвы. Это был ад кромешный! И почтамт наполнялся тихими стенаниями на манер классического «Когда же чёрт возьмёт тебя?..» Но чёрт был с Ведьмой за одно!..

    На второй год совместной работы меня начало трясти при одном появлении старухи на горизонте, потом — при звуке её шагов.

    На третий год, изнемогая от старухиных кляуз, от вечного её брюзжания и тихих проклятий мне вслед, я начал вынашивать план  её убийства. Я бредил им. Мне снилось, что я судорожно прячу  труп убиенной в пыльный сундук, а он туда никак не запихивается! О, это было какое-то наваждение! Почтари смиренно молились и ждали чуда.

    Видя, что её не спешат увольнять, Ведьма стала наглеть. Теперь она открыто вызывала на конфликт. Больше всех, конечно, доставалось несчастной Вере Петровне.

    Старуху вечно чего-нибудь не устраивало. Она злилась и фыркала. Она ворчала и бубнила себе под нос какие-то гадости. Если становилось совсем невмоготу, закатывала грандиозный скандал из-за какой-нибудь ерунды и, выпустив пар, спокойно шкандыбала к выходу, оставляя за собой лишь гарь и опустошение.

  Она всегда ретировалась с трофеем в виде отвоёванного выходного или своего последнего слова, и начальство отмахивалось, предпочитая не связываться.

  Впрочем, работала она продуктивно. Наверное, поэтому её и не трогали. Но коллеги её… Женщины рассказывали, что те, кто пытались с ней сработаться, платили высокую цену. Несчастные почтальонши в слезах убегали с почтамта на  более тяжёлую работу, лишь бы больше не видеть  Нашу ведьму.

  А ещё старуха  никогда не болела. Ни-ког-да! К тому же мгновенно адаптировалась к любой погоде! Мы изнывали от жары, а она порхала в толстом драповом пальто; мы не знали, как согреться в стужу, а она  часами могла летать по тёмным, обледеневшим дворам и не жаловалась!.. Умопомрачительная стойкость!.. Понятно, тут не без лукавого — организм обычного старика просто не  выдержал бы таких перегрузок!

  Уж не знаю, что она там пила для укрепления сил — жабий ли отвар или банальную «слезу комсомолки», — но на рабочем месте за пять лет она отсутствовала всего два раза, да и те — по причине походов в собес! О, что это было за ликование, что за феерия! Мы пели песни, взявшись за руки; мы рыдали от счастья, обнимались и били в бубен. И расцветала герань, и прятались тени, «и звёзды падали на крыльцо сельсовета»!.. Но на следующие сутки, когда поодаль снова раздавались знакомый гром копыт и мерзкий кашель, наш  праздник непослушания заканчивался, и Почтамт снова погружался во мрак…

  Однажды к нам пришёл паренёк-старшеклассник — интеллигентный юноша без вредных привычек. Звали его Сашей. Он переходил в десятый класс и искал работу на лето. А я как раз уходил в отпуск и по-отечески наставлял его. Забыл  только проинструктировать относительно старухи!

  И Саша, естественно,  стал новой жертвой её террора… После моего возвращения паренёк проработал ещё неделю и уволился. А через год, на Адмиралтейском канале меня кто-то окликнул. Поворачиваюсь — Саша. Нарядный, в костюмчике. Стоит, улыбается.

— Как там ваша старуха? — первым делом спросил он. — Ещё работает?

— Зло бессмертно, — говорю. — А ты чего такой праздничный?

— Так выпускной у нас! Ребята всё уже вылакали.

 Тут Саня помрачнел.

—  Вот, послали за выпивкой… А я-то не пью…

Я попытался его подбодрить:

— Ничего. Сегодня ты для них в лабаз бегаешь, завтра они у тебя деньги клянчить будут…

 Саня недоверчиво ухмыльнулся и глянул на часы. Я не стал его задерживать, пожелал удачи, и мы попрощались.  «Жаль, что на таких вот ребятах вечно ездят жлобы», — подумал я. Хотя наше положение было не лучше — на нас ездила старуха. Она вила из нас верёвки!..

  Как-то после очередного её выпада в мой адрес по поводу того, что я «очень плохо работаю», я не выдержал и высказал ей в лицо всё, что  думаю. Старуха, икая, вжалась в шкаф. Её яд больше не действовал. Как же я был счастлив тогда!.. После моего гневного монолога я с Ведьмой больше не разговаривал, даже перестал здороваться, не видел её в упор. Старуха, в свою очередь,  с удовольствием игнорировала меня. Длилось наше обоюдогордое молчание около трёх лет. И вот как-то в начале ноября старуху отправили в адрес, и она пропала. Вроде и идти не далеко, на соседнюю улицу, а её всё нет и нет. Час нет, второй пошёл. Телеграфистки занервничали, Софью Владимировну оповестили. И тут прибегает  вахтёрша с проходной и начинает расспрашивать нашу начальницу про «какую-то бабушку», которую  подобрали на улице добрые люди: мол, не ваша ли это почтальонша? Мы кинулись к служебному входу, а там — старуха наша ни жива, ни мертва. Сидит на стульчике, бледная, скукожившаяся,  потерянный взор в пол уставила. Я как раз в доставку отправлялся и узрел сию картину. И что-то меня, ребятушки, кольнуло, стало мне ужасно её жаль. Сами посудите: всю жизнь одна, родных нет, даже о погоде поболтать не с кем – вот она к нашим и прикипела. Старуха не за работу держалась – ей общения не хватало, а мы её не понимали.

   Мы её терпели, причём иногда подчёркнуто. А она — человек гордый, её эта вымученная снисходительность унижала, и поэтому она злилась, капризничала, а сварливый нрав её, как на грех, добавлял перца в наши взаимоотношения. Да и я, паренёк, по молодости, непростой, не спешил идти на компромисс первым.  В

общем, столкнулись лбами юношеский максимализм и гордость стариковская!.. Как всё смешно и нелепо!.. Единственные, кто не прятался за маской благожелательности, общаясь со старухой, — это наша телеграфистка Надя и ещё одна дама из посылочного отдела, куда почтальонша заглядывала в конце рабочего дня перекинуться парой фраз «за жизнь».

  В тот злополучный день ей стало плохо, она упала на улице, подняться не могла. Какие-то ребята помогли, довели до почтамта.  Потом приехала «скорая», и старуху увезли. Больше я её не видел. А звали её Людмилой Васильевной…

  Через пару недель её место заняла некая мамзель — мать-одиночка с тяжёлым характером и очаровательным маленьким сыном-мулатом. Звали её Ликой. Внешности она была далеко не феерической, начитанность, которой то и дело пыталась блеснуть, тоже была мимо кассы, зато язычок у барышни был ядовитей, чем у Людмилы Васильевны.

  Поначалу Лика была прилежна и тиха, как девица из пансиона, но я переборщил с любезностями, что тотчас было интерпретировано как ухаживание, о котором я и не помышлял. Она что-то рассказала мне, я сделал вид, что мне это до жути интересно и, по злой иронии, угодил в свой же капкан — дама решила, что со мною можно поделиться самым наболевшим, и я всё это с благодарностью выслушаю. Плотину прорвало!.. Лика оказалась страшной болтушкой.

   Она тарахтела без умолку. Через неделю  я знал о ней всё — про мужа-студента из Эфиопии, приехавшего в Питер по обмену опытом, результатом которого стал малыш-мулат; про то, как она героически ушла от супруга потому, что выпивку и весёлые компании тот предпочитал семье; про то, что училась на геолога, но по специальности почти не работала; жила с ворчливым

стариком-отцом; не понимала поэзию и не любила рок.  Зато с упоением читала роман под слащаво-претенциозным названием «Чувства и чувствительность», повествующий о сёстрах Дэшвуд, чей надвигающийся климакс настоятельно рекомендует поскорее найти себе женихов, причём желательно из аристократии и без вредных привычек. Лика не стеснялась признаться даже в том, что… голосовала за Жириновского и слушала Кадышеву!  Это уже был явный перегиб. Дама так изголодалась  по живому общению с кем-то, кроме соседки-наркоманки и старого папаши, что с превеликой радостью села мне на уши. Увлекшись, она даже сообщила, что колготкам предпочитает чулки потому, что-де, в колготках ходят только старухи. Вероятно, это был изящный намёк в духе героинь Мопассана.  Мне же это показалось излишней откровенностью. Поняв, что выстрел был мимо, Лика, теряя самообладание, прибегла к более решительной тактике. Она то и дело подкусывала меня относительно моих максималистских взглядов — я парировал вяло. Она перешла в жестокое контр-наступление, называя меня неудачником — я стойко держал удар, тактично напоминая, что мы с ней в равных условиях. Наконец, в ход пошёл запрещённый всеми

конвенциями напалм в виде пошлого, но действенного… перехода на личности — и тут мне стало как-то неуютно и, главное, невыразимо скучно в её обществе. Под сброшенной маской овцы-гимназистки таилась львица-полуамазонка, недофеменистка со стажем, вредная, склочная баба, вскоре ставшая полноценной заменой ушедшей старухе! От прежней тихони не осталось и следа. Меня быстро утомили ликины глупости. Я даже сочинил такую эпиграммку:

     Лика ростом не велика

     И щетинится, как ёж…

     Хоть красна была бы ликом,

     Так ведь нет, ядрёна вошь!

  В общем, старый тезис о том, что в мире всего поровну, а в семье не без урода, снова был доказан на практике…

  Что же до старухи, то начальница  не раз навещала её в больнице, ездила домой, возила продукты и, вообще, поступала, как порядочный человек.  Многие, кто были грубы с нею, теперь корили себя за это. Мне, каюсь, тоже было неловко. Я в последние годы вообще стал чересчур сентиментален, жалел о многом и многих. Например, телеграфистку Валю, на фоне трагедии которой история старухи, всё-таки меркнет, приобретая  характер довольно банальной драмы пожилого человека, но не более того. Моя следующая героиня, конечно, заслуживала лучшей жизни…

Валя

   В награду от судьбы эта несчастная женщина получила мужа-имбецила и два метра сырой земли над головой в тридцать восемь неполных лет…

   Я хорошо помню тот день. Как в какой-то пошлой пьесе, было зябко и пусто, с неба мелко сыпалось  за шиворот и хотелось напиться. У меня был мандраж. От бессилия и злобы. От жестокости человеческой. От ужаса. От несправедливости. От горькой обиды. Всё теряло смысл. Всё летело к чертям… Мы мёрзли у церкви в Автово, где шапито. Я молчал,  мысленно отмечая жестокую иронию происходящего: вот она, адская мишура жизни — тут тебе и кладбище, и цирк на выезде, и храм божий! Всё  в одном флаконе.

   Помню, как  терпеливо  ждали мы начала службы; как прятали за пазухой замёрзшие гвоздики, переминаясь с ноги на ногу. Никто не мог поверить в случившееся… А случилась история обычной человеческой трусости и предательства — предательства отведённых в сторону глаз, не протянутой вовремя руки, не  открытой двери, не сделанного шага, но дежурного сочувствия в курилке и навсегда утраченного тепла. Это — трагедия безучастности…

   Валя Воронина пришла на почтамт девчонкой, сразу после техникума. Стала работать телеграфисткой. Кудрявая, и звонкая,  она сразу всем понравилась. Весёлый нрав и покладистый характер сделали её душой дамских посиделок за рюмкой чая, и даже  мне иногда казалось, что я разговариваю с ровесницей. Она была  лёгким,   очень добрым человеком.

   Валя рано вышла замуж. В девятнадцать родила. Сына очень любила и во всём ему потакала. Была очень отзывчива: ухаживала за старенькими родителями, помогала коллегам.  Помню, как однажды, узнав о том, что пальто нашей Людмилы Владимировны пришло в негодность, Валя полдня пробегала по магазинам и купила ей за свои деньги куртку на синтепоне…

    О том, что в семье Вали какие-то проблемы я узнал, по-моему, только на второй год работы. Слышал что-то краем уха, но специально не расспрашивал, не вникал. «Ну, у кого сейчас нет проблем?»- думал я.  Ещё через год до меня дошёл слух, будто Валя специально задерживается на работе, чтобы подольше не возвращаться домой. Это насторожило. Но она отшучивалась, а начальство безмолвствовало, и я решил не придавать этому значения. Я даже не подозревал, насколько всё серьёзно…

   Слухами, как известно, земля полнится, да и вообще, утаить что-либо в коллективе, тем более в женском, в принципе не возможно. Так я узнал, что Валин муж — спивающийся мент — частенько бил её якобы за измены, а заодно, — так, для профилактики, хотя, как выяснилось позже,  сам был мостак ходить налево. Подруги называли мужа сволочью, тихо охали и активно сопереживали Вале, на чём, собственно,  всё и заканчивалось. У каждой были свои дела, свои заботы, мужья, дети, стирка да сериалы. Им было не до того,  Валя всё понимала и не обижалась.

   Я — человек неверующий и к религиозным праздникам равнодушен. Но пасху 2010-го я, наверно, запомню навсегда…

   Торжества кончились. Я снова вышел на работу. В сумке перекатывались пасхальные яйца. Я привёз их от бабушки и нёс нашим телеграфисткам. Бросил привычное «здрасте» с порога, зашёл в наш закуток и стал доставать  гостинцы. Все были в сборе и  молча стояли  у входа.

   — Валю убили, — вдруг глухо сказала начальница.

   Меня прошиб холодный пот:

   — Как?  

   Только теперь заметил  я  бледные лица женщин, цветы в углу и маленькую Валину фотографию, сделанную кем-то пару лет назад на работе — синий почтамтский китель, беззаботная, до боли знакомая улыбка, её прелестные дерзкие кудри.

  — Кто? — спросил я.

  — Воронин. Сука, — Начальница называла Валиного мужа исключительно по фамилии.

  Я ничего не мог понять. Мысли путались. Я ж её в пятницу видел! А вон её фотография!  Вот она — живая и смеётся! А тут — как обухом: «Убили»… Не стыкуется… Не понимаю… Не верю!..

 — Арестован?

 — Какое «арестован»?! — всплеснула руками Софья Владимировна — Он же мент, Филипп!..

  Я умолк, плюхнулся на стул  и сидел, как пришибленный. Всё куда-то плыло… Когда женщины ушли, Софья Владимировна тихонько подошла ко мне с каким-то листком бумаги. Её руки  дрожали.

  — Вот, почитай.

  — Что это?

  — Валина предсмертная записка… Будто что-то предчувствовала… До праздников написала…

  В моих руках был бледно-желтый тетрадный лист. Немного детский, но разборчивый почерк. Валя признаётся, что устала, что у неё нет больше сил.  Она боится мужа, но уйти от него не решается.

  Почему — не ясно. Мужнины рукоприкладства, оказывается, давно стали привычным делом. Как и его запои. Валя чувствует, что с ней может что-то случиться…

   Когда я читал это, мороз пробегал по коже. Но как, чёрт возьми, это произошло? Взял и не с того, не с сего застрелил жену, мать своего сына?!.. Я в пятый раз пробежался глазами по Валиной записке, не умея постичь логику всех этих людей: коллеги знают, но молчат, сын боится, но бездействует, а Валя страдает, но не уходит. Только Воронин ни хрена не боится и жмёт в пьяном угаре на курок…  Мой отчим терроризировал нашу семью больше десяти лет. Он спаивал мать, всем врал. Во время очередного своего загула схватил меня за ворот рубахи и дыхнул перегаром: «Я тебя по стенке размажу!»

   Я сказал себе, что обязательно выгоню его. Я терпел ещё несколько лет, а потом просто набил ему морду и вышвырнул на улицу. После этого он старался не попадаться мне на глаза, хотя мать говорила, что он периодически звонит, очевидно, надеясь на что-то. Но все пути назад были давно отрезаны. Потом он пропал… Я размышлял: неужели Валин сын был запуган настолько, что боялся хотя бы поговорить с отцом? Что же у них там творилось все эти годы?

— Конечно, — вздохнула Софья Владимировна, — всех деталей мы не знаем… Соседи слышали крики, потом хлопок какой-то, как выстрел. Ну, позвонили в милицию. Те приехали, вошли в квартиру.  Соседи — тут как тут, конечно. А дверь-то приоткрыта была в прихожую, — так они успели разглядеть, что там весь коридор в кровище, Воронин сидит, за голову схватившись, плачет,  и женщина на полу лежит. Кинулись звонить её сыну — он сейчас у девушки своей живёт. Он примчался сам не свой, увидел всё это… Ой, бедный мальчик!..

 Начальница помолчала, вздохнула и продолжала:

     —  Они говорят: самоубийство. Но кто говорит-то? Его же дружки из соседнего отделения! Они первыми прискакали! Не верю я им! Чушь это! Не могла Валя!.. Воронин стрелял… Соседи  же слышали выстрел… Наверно, опять, сволочь, нажрался, стал права качать. Поссорились, ну и…   

 — Понятно, — сказал я, отдавая записку начальнице. — Сохраните это. Надо срочно подключать телевидение, идти в органы! Это так оставлять нельзя!..

 — А ты нам поможешь? — с мольбой в голосе поинтересовалась Софья Владимировна. — Ты ведь юрист? Сможешь грамотно заявление составить?

  — Смогу, конечно, — сказал я, хотя понятия не имел, что писать.

 Не верить рассказанному причин не было. Во-первых, потому, что никто из нас уже давно не питал никаких иллюзий относительно наших правоохранителей. Во-вторых, Валя действительно подвергалась домашнему насилию много лет подряд, и воплощением ужаса для неё был именно её деморализованный муж-алкоголик. Так что я был почти уверен: никакого самоубийства, и правда,  не было. Я закрыл глаза. Я попытался представить события той ночи… Вот шеренги верующих тянутся в храмы за благодатью и очисткой от всякой скверны,  простой обыватель, устав щёлкать каналы, ругаясь, ложится спать, а съехавший с катушек мент-алкоголик врывается в дом и убивает жену!..

   Вечером я немного пришёл в себя. Стал напряжённо думать. Перед глазами стояло лицо Вали, а в голове крутилось назойливое «Ты обещал». Я, мучаясь,  сел за стол. Полночи просидел  я над формулировками, извёл тонну бумаги, но всё  было не то.  

   Я не знал, как писать именно такие заявления. Да  и обстоятельства Валиной смерти мне были известны только со слов начальницы, которая, в свою очередь, услышала их от сына, который почему-то притих и на связь не выходил с Пасхи. А уж его-то эта трагедия  не просто затрагивала, а рубила по живому! Но  парень принял «обет молчания», видимо, опасаясь мести отца. Начальство впало в анабиоз; подчинённые чего-то ждали. То есть все дрожали по углам и только я, рупор, мать твою, правды, должен был что-то незамедлительно предпринять! О’кей.

   Я был согласен, но почему мне никто не хотел помогать? Почему все попрятались в кусты? А ведь тоже могли бы рассказать много интересного, как  их  подругу на протяжении долгих лет мутузил муж-садист, а они молчали, потому что боялись или не хотели связываться. Это было бы очень интересно. Они знали несравнимо

больше. А что знал я? Чужой пересказ? Положение было глупейшее, и это начало меня злить. Я не мог  понять  логики Валиных подруг и писать тоже не мог. Потому что не видел  в этом смысла.  Если её подруги были настолько наивны, что надеялись, будто всё  рассосётся, то они жестоко заблуждались. Такое не рассасывается! Чего они ждали? Что Воронин прозреет и, рыдая,  приползёт на коленях? Что они помирятся,   будут жить долго и счастливо и умрут в один день?! Что всё обойдётся?! Но ведь не обошлось, и подспудно они догадывались, что именно к этому и идёт! Догадывались, но продолжали ждать чего-то. Дождались, поздравляю!..

   На смену раздражению пришла жгучая злоба. Я метался  по комнате и ненавидел себя за то, что согласился помочь тем, кому не помощь была нужна, а что-то другое…

   Валю хоронили на следующий день. Надо было закругляться. Я выключил свет и лёг спать…

   Утром на работе  суета, белые, как холст,  лица женщин, робкие  разговоры вполголоса. Мы собирались. За нами должны были  прислать автобус. Наконец, нервно сжимая гвоздики, вошла Софья Владимировна:

  — Поехали, — сказала она.

    Мы пошли к выходу. Я  плёлся позади. Похороны для меня всегда тяжелейшее испытание.

    Автобус был большой, но всем места всё равно не хватило.  Кто-то добирался своим ходом. Наша старуха осталась. Она сидела в сторонке, ото всех отвернувшись,  спокойно и деловито перебирая телеграммы — видимо, это было для неё важнее…

    Потом мёрзли у церкви. Валю должны были отпевать. Мне показалось это странным — самоубийц не отпевают, каноны не велят.  Но Воронину была нужна демонстрация своей скорби, ему был нужен спектакль. Ему понадобилось отпевание, и он его получил. Он жаждал публичности, чтобы доказать и показать всем, что это было самоубийство, к которому он не причастен. Через какое-то время подъехал Паша со своей девушкой. Их лиц я разглядеть не смог — они мялись в сторонке, стояли к нам спиной. Наши тоже не спешили к ним с соболезнованиями. Всё это показалось мне странным.

    Пока народ собирался, я хотел лишь одного — поскорее взглянуть на Воронина. И он приехал… Женщины зло зашушукались:  «Припёрся». Я стал вертеть головой… Спектакль начинался… Честно говоря, я ждал  верзилу-мордоворота или, напротив, нервного дохляка с воспалённым взором, а увидел какое-то нелепое обрюзгшее недоразумение. Ободранный пёс в чёрной дублёной куртке, он был дьявольски далёк от моих представлений о нём. Коротышка лет сорока с бегающими крысиными глазками, с отёкшим от тяжкого пьянства и несвежим, как поношенное бельё, рылом, маячил чуть поодаль, озираясь по сторонам, точно вор.

Воронин приблизился к сыну, обнял его, что-то сказал. Тот не отпрянул, не отвёл руки отца. Это было чудовищно! Похоже, парень просто сдался (или,  и правда, ничего не подозревал?).

  Убийца продолжал играть безутешного вдовца и ждал поддержки от друзей, и те вскоре материализовались. Их было пятеро. Все в чёрном. Коренастые, суровые. Подходили, плясали сороками вокруг вдовца и его сына, изображая сочувствие.

   Сам «виновник торжества» старательно изображал горе, цедил слезу, роя стеклянными своими глазками паперть, но даже наивная Вера Петровна  не  поверила его игре. Сия паскудная пьеска  воняла тухлятиной за километр.  Фарс явно затянулся. Меня начало  трясти. Я слышал, как мелко стучат мои зубы. Как же я мечтал придушить эту погань!  И тут нас позвали в храм…

   Воронин и компания по-прежнему держались от нас  на расстоянии.  Они вошли в церковь и встали  стеной по ту сторону от гроба. Служба началась…

   Пока Валю отпевали, я следил за  рылами этих чудищ. Я смог бы  хорошо их изучить, если б они не слились в какую-то глухую, серую массу, у которой не было ни глаз, ни ртов, ни звуков, ни жизни. Потом я понял, что это из-за слёз — слёзы застили мне глаза, я плакал! А Воронин яростно крестился, не поднимая пустых глаз от пола. Рядом стояли его дружки, синхронно повторяли за ним каждое  движение, пялясь украдкой на свои грязные ботинки. Я буравил убийцу взглядом, но он ничего не замечал, продолжая самозабвенно осенять бледный свой лоб крестными знамениями. Паша стоял с поникшей головой, от отца не отходил. Его худые плечи вздрагивали в полумраке. Я почувствовал тошноту.

  За моей спиной, тихо всхлипывая, стояли  телеграфистки. Седой священник чинно читал молитву.  Его густой  баритон заполнял собой тяжёлую пустоту этой необратимости, проникал в меня, лечил, как некое снадобье, но помочь не мог.

   Все крестились, крестился и я, неверующий, — не хотел выделяться, нарушать таинство — время было неудачное. Выходит, тоже ломал комедию? Похоже, что так. И вот среди этого ужаса, лжи,  лицемерия и предательства, лежала она — без лукавства и масок, без страха и ненависти, без защиты, без движения, без дыхания. Без жизни. Просто и страшно. Честно и вечно.

   Смерть  оголяет  суть. Она отверзает очи живым, заставляя  задуматься о мёртвых. Она уравнивает в правах богатых и бедных, царей и червей, гениев и злодеев. Она обнуляет  все наши резервы, закрома и копилки, всю шелуху нажитого и припасённого, оставляя нас такими, какие  мы есть на самом деле — притихшие и нагие,  остывшие и беззащитные, правдивые  и открытые. Смерть не лжёт. Она открывает истину, чтобы тот, кто должен умереть, умер бы с тем лицом, какого  достоин. И зрячий да увидит, а умный — да поймёт! И приготовится.  Валя прожила трудную жизнь, но прожила её достойно.  И поэтому лежала светлая, как день, и чистая, как снег. Теперь ей  было не больно… Кто-то из женщин заметил на её левом запястье лиловую гематому — наверно, её впопыхах забыли припудрить. Что это? Огрех работников морга? Подсказка смерти?

    Потом был катафалк, похороны и траурная процессия. Вера Петровна тихо плакала, причитая. Я брёл рядом, аккуратно поддерживая её за локоть. Я заметил, как Воронин нарочно подотстал, чтобы подозвать Пашу. Тот покорно приблизился. У них, судя по всему, завязался какой-то разговор, но мне уже настолько всё опостылело, что я хотел поскорее убраться с кладбища.  Я ускорил шаг. Больше никого из них я не видел. И слава богу!..

   Помню поминки на почтамте, в тесной служебной каморке. Народу набилось много, почти все — женщины. Из мужчин  были только я да Николай Николаевич — наш электрик.

   Звучали пустые речи, то и дело прерываемые всхлипываниями. На плечи давила вина, и воздух был вязок, как кладбищенская грязь. Глухо стукали рюмки. Было  тяжко. Я ждал развязки — спектакль явно затянулся…  

   На кладбище я сильно продрог, а здесь, в тепле да под водку, отогрелся и клевал носом. Но надо было что-то говорить. Я сказал, что Валя отмучалась. И выпил, не дожидаясь остальных.

   Через пару дней я всё же вернулся к своему заявлению, но решил посоветоваться с Софьей Владимировной. Она отмахнулась:

  — Не надо.

  — Почему? — спросил я.

  — А мы уже написали. Сами, в Следственный. И копию Валиной записки приложили.

   Признаюсь честно, почувствовал, будто гора с плеч упала. Мы стали ждать результатов… А пока ждали, Воронин, благодаря женским сплетням узнавший о существовании записки, стал настойчиво названивать начальнице, пытаясь выведать подробности. Но Софья Владимировна бросала трубку.

  — Вот мразь! — возмущалась она, — Хватило же совести звонить!..

   Время шло… К нам пару раз приходили вежливые, гладко выбритые мальчики из СК, задавали вопросы, что-то важно записывая в блокнотики. А потом всё стихло. Нас никто ни о чём не информировал, никуда не вызывал. Мы были в абсолютном неведении. Вчерашний пыл моих коллег явно подугас.  Я начал волноваться. Решил узнать, что с нашим заявлением, и Софья Владимировна сказала:

   — Говорят: дело завели, но отправили в районную прокуратуру…

   — Как в районную?!! — ужаснулся я.  Это был конец. В районную — значит там, где убили Валю, где дружкам Воронина добыть и уничтожить материалы — пара пустых! А ведь мы именно этого и боялись!..

   Я нашёл телефон прокуратуры, узнал фамилию следователя. Ею оказалась молодая, судя по голосу, баба, наверно, вчерашняя выпускница юрфака.

  — А вы ей кто? — спросила она по телефону.

  — Коллега.

  — Как, говорите, ваша фамилия?

  — Горбунов.

  — Вы, гражданин Горбунов, не волнуйтесь. Следствие идёт. Виновные будут наказаны, — отчеканила следователь.

  На другой день записку с её координатами я передал начальнице:

  — Вот, — говорю, — возьмите. Тут данные следователя, который ведёт дело. Меня ни в какую конкретику посвящать не стали, — я ведь не родственник, не заявитель. Передайте Паше. Или сами…  Вам, может, что-нибудь и скажут…

  Софья Владимировна как-то помрачнела, но бумажку взяла, правда, неохотно. Когда на другой день я спросил, звонила ли она  следователю, начальница, отводя глаза, ответила, что это бы всё равно ничего не изменило, что всем надо успокоиться и жить дальше…

— И потом, пойми, — чуть тише добавила она, — у нас дети…

  Да, дети  были сильным аргументом, возможно, даже более сильным, чем Паша, оставшийся без матери в девятнадцать лет и сама Валя, застреленная озверевшим ментом и закопанная, как собака, на третьи сутки. Я никого не обвиняю. Я не лучше Валиных подруг, предавших её,  не праведней  сына, который продолжал молчать. Наверно, я тоже трус и подлец… Не знаю. Время рассудит.

  Никакого дела, конечно, не было. Было лишь раздувание щёк и сотрясание воздуха.  Кровь скрепляет любой союз, даже кровь, спешно смытая хлоркой в ночь убийства.  Жалкие наши бумажки тоже никакой роли не сыграли. Всё закончилось, не начавшись. Воронин снова вышел на работу — «служить и защищать». И продолжал пить и жрать, и видеть сны, где ему, наверно, дают «генерала». И всё у него было хорошо. И жизнь вошла в привычное русло.  И мы успокоились и всё реже вспоминали Валю. А через год я забыл её лицо…

Встречи с прекрасным

  Ведь иной раз как получается? И не хочешь ты помнить о чём-то, а оно нейдёт из башки, хоть ты тресни! Вот и ходишь, больной и  бледный, и всё у тебя из рук валится, а люди смеются: «Дурачок какой-то пошёл…» И никак тебе от этих липучих мыслей не отделаться, очень уж плотно они в черепок твой засели. Сидят и мучают тебя, сволочи… А порой твердишь себе: «Это надо запомнить, то не забыть.»  И что же? На следующий день — как сквозняком выдуло! Фить — и нет ни шиша. Ходишь потом, будто пыльным мешком стукнутый, репу чешешь и думаешь: «Чегой-то я  такое должен был сделать? Пойти к кому-то, что ли? Или позвонить кому? Чёрт его знает! Пойду-ка выпью  лучше…» И, страдая, как Вертер, падаешь на дно какого-нибудь задрипанного кабака, а там уже, как водится,  не до чего… Это я к тому, что память, ребятушки,   иногда интересные коленца выделывает. Я, например, помню, как звали одного соседа-инвалида, что жил с нами в одном доме на Бассейной улице, когда мне было пять лет, но не помню, что обещал товарищу вчера!

Того инвалида, наверно, уже и на свете-то нет, и могила его поросла бурьяном, и соседи по площадке давно переехали, а я вот его помню! Или, скажем, пролетает мимо «Жигуль», оттюнингованный по самое не-могу, из окошка Леди Гага на всю катушку, а ты глотаешь пыль, смотришь им вслед и с гордостью отмечаешь про себя, что на самом-то деле никакая она не Гага, а всего лишь нью-йоркская босота — Стефани Джирманотта… Ну, вот зачем, спрашивается, запоминать эту фигню? Кого спасёт это «драгоценное» знание? Досадно, когда голова превращается в помойку, в склад пыльного барахла, в  чердак, забитый всяким хламом. А ведь товарищ завтра спросит, обязательно спросит!.. Что я скажу? Что не было времени? Что я был до опупения занят? И чем это я  таким был занят, интересно? Государственные вопросы решал? Россию с колен поднимал? За амфорами в лыжах нырял? Да ни хрена! Пиво дул в кабаке! Сволочь я!..

   Много пустопорожнего в голове моей понапихано. Много мусора всякого. А лица Валиного вспомнить не могу!.. Досадно до слёз, ребята! Нужное, как на грех, меркнет, дрянь всякая  всплывает и вертится перед мысленным взором, как мошка назойливая. Но кое-что всё-таки оседает в закромах памяти — не склеротик же я, в самом деле! Хорошее бывало редко, но зато, как говорится, метко. Есть приятные моменты, не замыленные памятью, помогающие верить, что работа у тебя не такая  уж  паршивая, что есть в ней  свои проблески счастья…

   Помню, как однажды из Москвы пришла на аппарат телеграмма правительственная. Сия ценная депеша досталась мне. Телеграмма была выдающемуся дирижёру Т.. Его звали на какое-то торжественное мероприятие. А жил он рядом, на углу Гороховой и Адмиралтейского (он и теперь там живёт!). Я заёрзал на стуле, надеясь застать маэстро дома. Говорили, что как-то Нашей ведьме это удалось. В общем, получил я задание и направился к дому Т., на всякий случай, прокручивая в голове, что я ему скажу при встрече, хотя шансов увидеть музыканта  было не много.

   Подошёл к дому, трепеща, нажал кнопку домофона. Там запиликало, заскрипело и вдруг дверь в парадную открылась. Я поднялся на второй этаж по красивой широкой лестнице и замялся на пороге. Выдохнул. Позвонил. Через минуту за дверью раздался мужской голос:

 — Женя, это вы? — (Это был Т.. Видимо, он кого-то ждал).

 — Это почта, — сказал я. — Вам телеграмма.

   Дверь распахнулась, и я увидел маэстро. На нём были  домашние тапочки, серые брюки, сахарно-белая сорочка и безрукавка, что никак не вязалось в моём сознании с образом всемирно известного музыканта, обычно блистающего на экране телевизора в шикарном смокинге. Я растерялся.

 — Да вы заходите, не стесняйтесь — мягко улыбнулся Юрий Хатуевич. — Я пока за очками схожу.

   Я вошёл и оказался в просторном холле большой светлой квартиры с лепниной и высокими потолками.

 — Проходите, — донеслось из комнаты.

 — Боюсь наследить…

 — Пустяки! — сказал маэстро. — Уберут.

   Я прошёл в комнату. Юрий Хатуевич вышел  навстречу, надевая очки, снова улыбнулся, взял телеграмму, пробежался глазами по тексту, вздохнул и произнёс не громко, как бы в задумчивости:

 — Всё равно никуда не поеду…

   Потом повернулся ко мне и протянул сторублёвку. Я замахал руками:

 — Ну что вы! Не надо!

 — Надо, — твёрдо сказал маэстро. — И давайте-ка с вами выпьем. А то получается, был у Т., а вспомнить нечего.  Идёмте. 

  Я очутился во второй комнате с окнами на Адмиралтейство. Маэстро предложил сесть, и я послушно утонул в его кожаном кресле. В руках Т. появилась бутылка шампанского.

— Мои разъехались кто куда, — начал по-свойски Юрий Хатуевич, — и я теперь сижу один. Гастролей пока нет. Скучно. Вас как величать?

— Филипп.

— А вы, Филипп,  на почте работаете или подрабатываете?

 — Работаю, — сказал я невесело. У музыкантов тонкий слух. Уловив, что  за минорной  интонацией скрывается, скорее всего,  моя неудовлетворённость занимаемой должностью, маэстро, догадался, что я занимаюсь делом, которое мне не по душе.

 — Ну, это дело нужное… А специальность у вас есть? — поинтересовался Т., наполняя бокалы шампанским.

 — Есть.  Я  — юрист. Но у меня среднее специальное, а с ним не берут никуда. Вот думаю в институт на следующий год поступать…

  — О, это прекрасно! — воскликнул Юрий Хатуевич. — В жизни  нужно обязательно кем-то стать, запомните это. Поступайте, Филипп! А когда поступите — приходите ко мне, мы с вами выпьем и обсудим это! — А потом помолчал и добавил: —  А не поступите — не приходите!

 — Договорились, — сказал я.

  Мы выпили, я немного освоился, и Юрий Хатуевич начал рассказывать о себе, о расстрелянном в 42-ом отце — коммунисте, командире партизанского отряда, а по совместительству, начальнике Управления делами искусств Кабардино-Балкарской АССР. Рассказывал о своей   непростой    молодости, о любви к музыке и о многом другом.  Я пил игристое и тихо млел под бархатный баритон  маэстро, а он  цитировал Пушкина и подливал мне шампанского. Наконец бутылка опустела.

 — Ничего! — успокоил Юрий Хатуевич. — Это легко поправить. — И достал откуда-то вторую, дав тем самым понять, что на работу я попаду не скоро. Да мне, признаться,  и не хотелось…

 — А кто ваши родители? — спросил вдруг маэстро.

 — Простые люди. Мать — продавец, бабушка — пенсионерка-блокадница…

   Я хотел ещё что-нибудь рассказать, чтобы поддержать беседу и не   казаться букой, но тут в комнату вошёл крепкий мужчина в чёрном костюме (Видимо, охранник с первого этажа) и тактично поинтересовался, почему у Юрия Хатуевича открыта дверь на лестницу. «Ах, чёрт! — пронеслось у меня в голове. — Забыл закрыть!»

 — Всё в порядке, Женя, — успокоил Т.. —  Это мне молодой человек телеграмму принёс. Я, видимо, забыл закрыть.

  Женя окинул меня внимательным взором исправного служаки, глухо промолвил «Понятно» и удалился.

  Мы ещё немножко посидели, я рассказал о себе, а Юрий Хатуевич поведал о том, что дом, в котором он прожил полжизни, теперь собираются расселить под гостиницу и что он костьми ляжет, но не допустит этого и никуда не уедет, пока на стене не появится мемориальная табличка с его именем. Я поддержал его и, поблагодарив за  любезный приём, поспешил к выходу.

 — Желаю вам удачи! — сказал Т. уже на лестнице. — И всё-таки попробуйте куда-нибудь поступить.

 — Я постараюсь. Спасибо вам. Всего доброго!

  По дороге на почтамт я прокручивал в памяти нашу беседу и диву давался тому, какой всё-таки искренний и благожелательный человек Юрий Хатуевич! Ни грамма высокомерия, ни тени пафоса! Хотя кто я ему? Никто и звать никак! Но подкупившие меня такт, обхождение и неподдельное внимание, с которыми он слушал мои редкие реплики, — признак редкой, дореволюционной какой-то интеллигентности, которой в наши дни почти не осталось. Это, кстати, была не единственная встреча с великими. Как-то нос к носу  столкнулся я с художником Шемякиным, что выходил из Мариинки. В тот год он приезжал к нам с балетом «Щелкунчик». Видел Андрея Юрьевича Толубеева, в задумчивости прогуливающегося по Вознесенскому, но подойти к нему за автографом так и не решился, а потом его не стало, и я носил его дочери пачки телеграмм с соболезнованиями. Как-то на Мойке, 56 встретился в подворотне с Иваном Краско — он выходил, и я придержал ему калитку. А однажды летом, на Малой Морской, в доме 16 столкнулся в парадной с самим Достоевским! Фёдор Михайлович, погружённый в раздумья, медленно спускался по лестнице, а я шёл ему навстречу. Он выглядел в точности, как на одном из портретов — куцая бородка, землисто-болезненный цвет лица!..  Я ошалело глядел вслед классику… Это киношники снимали сериал про Достоевского, которого играл Евгений Миронов!.. Вот так. Здорово увидеть до боли знакомое лицо не на экране, хотя это тоже приятно, а в реальной жизни. Встречи с такими людьми случаются не часто, но остаются в памяти навсегда.

Слова Т. о том, что  мне обязательно нужно кем-то стать, я воспринял, как напутствие. И не беда, что через год я завалил экзамены в СПбГУ — теперь я твёрдо знал, что надо делать: надо искать себя. Истина, вроде бы, немудрёная,  зато  понятная. И я искал… 

Сносная тяжесть бытия

   Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год бродил я, как неприкаянный, по тёмным дворам,  в которых знал уже каждую помойную кошку, каждый грязный закоулок, каждый обшарпанный угол. Я помнил, где и на какой манер скрипит ржавая дверь парадной: тут — будто жалуется на худую жизнь, там — взвизгивает, словно старая истеричка, а в переулке за углом,  с услужливо-рабской покорностью бесшумно и мягко закрывается за тобой —  там  недавно закончился ремонт.

  Я выучил все входы и выходы, вызубрил все окольные тропы, секретные фарватеры и тайные лазейки.  Иногда  хотелось стать шпионом, чтобы использовать свои богатые познания в местной географии и уходить от слежки на спор с друзьями проходными дворами, оставив с носом преследователей в штатском! Я часто затевал  эту игру, чтобы развлечься, и, озираясь по сторонам, как матёрый диверсант, нырял в арку на Мойке, 84, чтобы уже через пару минут выйти под свет прожекторов и несмолкающие овации восторженной публики на Декабристов, 13. Вуаля!   Я снова с вами, сияющий и невредимый!.. О, я был Гудини подворотен!..

   Но на этом игра заканчивалась; я непременно побеждал, и посрамлённые преследователи растворялись  в  питерских сумерках, чтобы опять оставить меня наедине с тоской и опустошением — моими верными спутниками. Я чувствовал, как давит хандра, как всё сильнее душит обыденность, как твердь уходит из-под ног, и  мир гулко катится в пропасть.

   Череда дней превращалась в какую-то безнадёжную унылую серятину, сливаясь в мутный поток, конца которому не было. Я понимал, что это конец. Почтамт стал моим проклятьем. Он, как трясина, засасывал меня всё глубже и глубже,  не предвещая никаких перемен. На почту можно было прийти полным надежд сопляком, которому надо продержаться до лета, а уйти вперёд ногами древним старцем, всю жизнь проработавшим почтальоном, как наша Людмила Васильевна.

  Мне всё осточертело. По вечерам я жаловался на жизнь дневнику и писал свою книжку. Спасали только те, с кем было интересно, ожидание выходных да кабак в Почтамтском переулке. Иногда поднимала тонус самодеятельность или сердобольные граждане, радующие чаевыми. Впрочем, пару раз готовы были пожертвовать на то, что в обязанности почтальона не входит…

   Помню, как один мужик-алиментщик хотел дать мне взятку, чтобы я больше не носил ему судебные телеграммы. Подвыпивший  джентльмен в майке-алкоголичке и трениках с вытянутыми коленками,  в обнимку с  разбитной взъерошенной девахой не шибко тяжёлого поведения  покачивался на пороге,  небрежно помахивая сотенкой.

  — Так каким будет ваш ответ, сэр? — подмигнул мне алиментщик. Он явно пытался произвести впечатление на свою подругу и думал, что уже купил меня и всё Министерство связи в придачу.

   Я, как мог, корректно объяснил ему, что от перечисленной мне суммы ничего  не изменится — повестки всё равно будут приходить. Мужик крепко задумался, помрачнел, почесал лысину  и принял телеграмму.

   А однажды один весельчак лет двадцати пяти, праздновавший день своего рождения и получивший в связи с этим поздравительную телеграмму, буквально приказал немедленно выпить с ним.

  — Так! Никуда не уйдёшь, пока не выпьешь с нами, — хохотал именинник. Он щедро набулькал  стакан красного, который я от растерянности выдул одним глотком под восторженные взвизгивания какой-то поддатой крашеной блондинки.  

   Были, конечно, и не очень приятные моменты: я, например, страшно боялся похоронок. Я ненавидел их! Это была настоящая пытка. Я по полчаса мялся на пороге квартиры, прежде, чем позвонить и обрушить на ничего не подозревающих несчастных людей страшную новость. А в руке терпеливо потел безобидный вроде бы белый прямоугольник телеграммы, где так дежурно и сухо, русским по белому было: «Сегодня в 14 часов 25 минут в 14-ой больнице зпт не приходя в сознание…»

   Телеграммы с соболезнованиями тоже оставляли тяжёлый осадок. Когда в ноябре 2009-го взорвали  «Невский экспресс», нам на аппарат пришло больше ста телеграмм с соболезнованиями. Многие — в один и тот же адрес, в переулок Пирогова: там жила одна старая армянка — бабушка одного из погибших. Я целый  день носил ей эти депеши, а  она всё плакала, и я понимал, что ничем не могу ей помочь и тупо глядел себе под ноги. Её внук был моим ровесником…

  Любопытны истории по поводу невручённых телеграмм. В этом случае всегда давались служебные, для внутреннего пользования.

В них указывалась причина невручения, зашифрованная каким-нибудь таинственным словом.  Так странно было слышать от переговаривающихся телеграфисток такой профессиональный слэнг: «Декабристов, 11, «Клён» или «Почтамтская, 23, «Киоск». Причём тут клён, спросите вы, какой ещё киоск? И вот тут на помощь приходит справочник кодовых слов – такой есть на каждом телеграфном узле связи. «Клён» — адресат выбыл из адреса; «Киоск» — адресат не проживает; «Кадр» — нет доступа в квартиру и т. д.  Целый талмуд шифров для внутреннего употребления!

  Но интереснее всё же было в доставке. Вот такая вспоминается история… Пришёл я как-то на почтамт, а телеграфистка Саша и говорит, что, мол, звонила некая мадам, хотела поговорить с почтальонами, но ни меня, ни Ведьмы  нашей на месте не оказалось. Из её взволнованной речи Саша мало что поняла, но сообщила, что у звонившей, судя по всему, какие-то проблемы, и ей нужна помощь.  Почему именно помощь почтальона, Саша не знала, но сказала, что это связано с телеграммой, которую я должен буду отнести в Фонарный переулок, и что тётка, якобы, будет  ждать меня у дома.

   «Что за тайны!» — подумал я с некоторым раздражением. Всё это было в высшей степени странно. Тем не менее, любопытство меня обуяло. Я взял телеграмму и поспешил в адрес. «Что надо этой бабе? — думал я, — Помощь? Но какая? Надеюсь, чаевые дадут?» Кстати, чаевые — величайшее изобретение английской аристократии, не поддающееся налоговым вычетам и неплохо скрашивающее наш неказистый быт! Но я отвлёкся…

   Подходя к дому, я заметил взволнованную круглолицую даму в огромной меховой шапке. Рядом угрюмо топтался  какой-то мужик в  потёртой кожанке.  Женщина что-то говорила своему спутнику и то и дело тревожно вглядывалась в промозглый сумрак. «Не меня ли ждут?» — подумал я, приближаясь к парадной.

  — Это не вы в десятую? – поинтересовался я у женщины. 

  — Да-да!..  — воскликнула она. — Это я, я звонила… Вы почтальон?..

  — А что, не похож?

    Дама застенчиво улыбнулась:

  — Не знаю… Понимаете… Тут такое дело…

    Ожидая поддержки со стороны своего спутника, женщина обернулась к нему, но тот хранил каменное молчание.

  — Мы раньше  жили в десятой, потом переехали, но во время переезда возникли проблемы с соседями. Мы подали на них в суд, но они просто игнорируют повестки. Понимаете? Игнорируют, и всё!  Это длится уже целый год! Представляете?

  — Ну хорошо, а я здесь при чём? — Я почувствовал, что меня  используют в своей игре двое незнакомых мне людей. Это в мои планы совершенно не входило. — Обратитесь к участковому.

  — Да что вы! Он же с ними в сговоре!..

  «А это уже паранойя», — подумал я, но предвкушение наживы будоражило сознание. К тому же во мне проснулся дух здорового авантюризма. Я решил произвести разведку боем и задать ещё несколько вопросов.

  — А почему вы так уверены на счёт участкового?

  — Да потому что он — шурин этому Ростовцеву! Ну, которому телеграмма… — дама кивнула на пластиковый конверт у меня под мышкой — в нём я носил телеграммы.

  «Н-да, вечер перестаёт быть томным», — анализировал я.

 — Ну, допустим… А я-то что могу?

 — Видите их окна на третьем этаже?.. Не горят, но они дома, я знаю. Нас они не пустят, да нам  и   нельзя туда… Нам бы убедиться, что они в квартире, судье об этом сообщить! Ведь  целый же год пишем, вызываем, а всё без толку!.. Уже несколько повесток отправили, пять телеграмм!… Чёрт знает что такое!.. Поймите нас правильно, мы бы сами, но нам нельзя, а  вы придёте как официальное лицо — всё равно же телеграмму вручать… Вам фактически и делать-то ничего не нужно! Войдёте, спросите Ростовцева или кого-нибудь из родных, а  потом сообщите нам — как и что. Всего и делов-то! А мы уж вас отблагодарим…

   Признаюсь, именно этой фразы и ждала моя меркантильная сущность.  Это был своего рода манок. Но вида я не подал. Я немножко помялся для форса и сказал вальяжно:

 — А если они меня вообще не пустят?

 — Ну, так и скажем: отказались впускать.

 — Ладно, — сказал я.

   Дама засияла, как новогодняя ёлка. На безжизненном пространстве лица её спутника тоже забрезжило нечто, отдалённо напоминающее тень улыбки. Я нажал кнопку домофона, набрав другую квартиру.  Сказал, что с почты.  В домофоне запиликало, я вошёл, поднялся на третий этаж, дважды позвонил в дверь. Снова подождал, прислушиваясь. За дверью приглушённо бубнил телевизор, шагов в коридоре я не слышал. Я дал длинный и два коротких. Наконец в прихожей послышалось какое-то топтание, ворчание и скрип половиц.

 — Кого надо? — раздался недовольный голос какой-то старухи.

 — Главпочтамт. Телеграмма Ростовцеву. С уведомлением, — сказал я.

   Короткое замешательство и снова надломленный старухин голос:

 — Нету их никого! Уехали!

 — А вы кто?

 — Какая разница!..

 «Уехали, да? Ну-ну…» — подумал я и пояснил:

 — Их вообще-то в суд вызывают…

 — А хоть в Кремль! Сказано ж: уехали!

 — А будут когда? — нарочно донимал я женщину.

 — Не отчитывались!

 — Тогда я извещение им оставлю…

 — Не надо ничего оставлять! — задребезжала старуха. — Уходите отсюда! Сейчас милицию вызову! Шляются тут всякие!..

  Я не отреагировал на угрозу. Я слышал, как старуха, ворча и шаркая, удалилась в свою комнату, громко хлопнув дверью. Я хотел было сунуть извещение в дверь, но на лестнице послышались шаги. «Не сюда ли идут?» — мелькнула мысль. Навстречу устало поднимался долговязый мужчина лет сорока пяти. Судя по отстранённому виду, он был в глубоком раздумье.

 — Простите, вы не в десятую? — спросил я, когда мужчина поднялся на площадку и полез в карман за ключами.

  Незнакомец вздрогнул, чуть не выронив ключи.

 — Так… Вы кто? Вас кто пустил? Что вы тут делаете? – испуганно тараторил он.

 — Почтальон я. Мне нужен Ростовцев. Я звонил, но…

 — Так… Куда вы звонили? Когда звонили? — продолжал засыпать бессмысленными вопросами долговязый.

 — В квартиру, куда же ещё… Так вы в десятую?

 — Так… Это вас не касается!.. И вообще, вы не имеете права… Вы… Вы кто вообще, я не понял?..

 — Почтальон, — повторил я. – Вы не нервничайте, пожалуйста.

  Долговязый внимательно оглядел меня с ног до головы и, поправив очки,  резюмировал, прищурившись:

 — Так…  А документы у вас есть?

 — А как же! Специально для вас! — сдерзил я, чувствуя, что начинаю закипать. Я протянул ему свой аусвайс.

   Мужчина открыл «корочку» и стал дотошно изучать документ, сличая фотографию с моей физией. Он подозрительно поглядывал  на меня поверх запотевших окуляров. Сия процедура длилась около минуты. Всё это начало мне надоедать, и я потребовал вернуть мне пропуск.

 — Послушайте, — сказал я, — у меня много работы. Скажите: вы из десятой или нет? Мне надо знать — у меня  повестка  Ростовцеву. Это важно…

 — Что за повестка? — загорелся незнакомец.

 — А вы что, Ростовцев?

 — Так… Вас это не должно волновать! Это вас не касается, понятно?..

 — Да почему же не касается! Очень даже касается! — уже злился я. — Мне надо телеграмму вручить, а дверь не открывают…

 — Ну, раз не открывают, значит, никого нет. Так? — ухмыльнулся долговязый, доставая ключи и подходя к двери квартиры. — Не надо настырничать, молодой человек!

 — Может, хоть извещение возьмёте? Так, для приличия…

 — Что за извещение? — долговязый застыл с ключом.

 — Вот это, — я показал ему уже заполненный бланк.

  Мужчина быстро приблизился ко мне, достал грязный платок, взволнованно протёр очки, прочитал извещение и отдал его мне:

 — Понятно. Бросьте в ящик. Ростовцевы в отъезде.

 — Ну, это я уже слышал, — негромко произнёс я.

 — Что-что?

 — Я говорю, штрафанут их теперь…

  Незнакомец промолчал, но я заметил, как он побледнел. Я решил  добить его морально:

 — Может, даже комнату придётся отдать… Сейчас новое постановление вышло…

— Какое постановление? – вздрогнул мужчина.

— Ну как же! У всех ответчиков, скрывающихся от суда, будут квартиры изымать. Вы что, не слышали? 

  Наблюдая за реакцией мужчины, тихо впадающего в столбняк, я старался быть серьёзным как никогда, хотя еле сдерживался от смеха. Долговязый, казалось, проглотил язык и таращил на меня глаза, не в силах вымолвить ни слова. Уже не было никаких сомнений, в том, что передо мной — Ростовцев.

  — Ладно, до свидания, — сказал я, смахивая несуществующую пылинку с рукава. — Извещение брошу в ящик.

   Ответа не последовало. Ростовцев был в ступоре, а я понемногу успокаивался — меня ждал обещанный гонорар! Я бросил извещение в ящик и вышел на улицу. Ни дамы в шапке, ни её мрачного кавалера у парадной не оказалось. «Ну, привет!» — подумал я. — Плакали мои тугрики!»

 — Молодой человек, — вдруг робко позвал женский голос. Я обернулся. Из подворотни выглянула знакомая шапка.

 — Ну, что там? – спросила женщина. – Вы видели Ростовцева?

— Длинный такой?

   Дама кивнула.

 — Да лучше б не видел! Психованный какой-то, глазища пучит… Ужас!..

 — А телеграмма?

 — А что телеграмма? Внутрь меня не пустили. Извещение он не взял. Я в ящик положил.

 — А в доме кто был? — теперь она  меня донимала вопросами.

 — Не знаю. Старуха какая-то.

 Мои знакомцы переглянулись:

 — Мать, — твёрдо заключила дама в шапке.

 Спутник  молча кивнул.

  — Вы простите, что всё так по-идиотски получилось, — женщина виновато улыбнулась, —   но вы нам очень помогли… Правда! Вот возьмите, — и она протянула мне две новеньких сотенных купюры. — Это за беспокойство.

  Со «шпионскими играми» было покончено, и я, простившись с моими благодетелями, поспешил на почтамт. Тут следует сказать, что чаевые за почти что семь лет беспорочной службы я получал, от силы, раз десять, а по-крупному —  три (с учётом Ростовцева). То есть, как вы понимаете, избалован ими не был, особенно, после кризиса 2008-го, когда рачительные граждане чаще предпочитали

прятать наличность в кубышку, нежели отдавать её неизвестно кому, а тем более государству. Поэтому, повторюсь, чаевые очень меня согревали!.. 

   Но не для всех адресатов деньги являлись универсальным эквивалентом благодарности. Пару раз я попадал на весёлые застолья, где захмелевшие барышни, хохоча, вливали в меня литр красного и настоятельно просили остаться… Короче говоря, и в моей работе, как видите, случались  моменты, делающие тяжесть моего  бытия более сносной…

В минуты краткого затишья

   Вверенный мне почтовый участочек,  а именно, вся Адмиралтейская и вся Английская набережные, весь Конногвардейский бульвар, вся Галерная и Почтамтская улицы, два канала, три площади, куски Большой и Малой Морских улиц, несколько переулков, нечётная сторона Гороховой до 25-го дома, часть Вознесенского проспекта до 23-го дома, Адмиралтейские проезд и проспект, Казанская  от  Гороховой, улица Глинки, улица Декабристов до Театральной, а также часть набережных Мойки и канала Грибоедова, — для кого-то были частью обязательной экскурсионной программы, а для меня — всего лишь каждодневным обыденным маршрутом, чья изнанка в виде  гнилых коммуналок с алкашами и соседствующих с ними офисов «Газпрома», где мрамор и фонтаны, уже  давно не поражали моё воображение подобными контрастами.

  На моей «земле», как гордо сказал бы я, служи я там участковым, располагалось несколько административных зданий, включая три комитета и городской ЗАКс, минюст, Адмиралтейство, а также суды, в том числе Конституционный, три прокуратуры, три

воинских части, два ВУЗа, несколько музеев, в том числе Исаакий, ВИР Вавилова, Мариинский театр, консерватория, банки, жэки, профсоюзы,  тьма различных фирм и, конечно же, тысячи частных адресов, тоже доставлявших массу хлопот. Накануне праздников, особенно государственных, резко пробуждались от серой спячки  чиновники всех мастей. Источая елей в порыве зашкаливающего верноподданичества, они затевали, бешеную свистопляску холуйства — чудовищный аттракцион самоуничижения перед начальством за ряд возможных преференций в будущем.

  Соревнуясь друг с другом в лизании начальственных чресел, они, за счёт государства, засыпали руководство тоннами телеграмм, исполненных лизоблюдства и высокого штиля. Всё это ужасно напоминало кривляния лилипутов Свифта, что прыгали перед королём на тоненьком канате, дабы угодить его величеству. Мне было противно таскать макулатуру, в которой холуй рангом пониже поздравлял холуя рангом повыше с днём какого-нибудь рыбака. Но… кто-то должен  был  делать и эту грязную работу, и я, проклиная всё,  носился с кипами сего пипифакса до потери пульса и лица, потому что почтальонов было мало, а чиновников — много, и каждый из них, даже самый мелкий, спешил «засвидетельствовать своё почтение» и бил челом пред князем, аки  смерд последний. А самое интересное начиналось пару дней спустя, когда начальство реагировало на письма примерно так: «Спасибо Вам, любезный Ипатий Львович, что изволили намедни поздравить меня с Днём Всех Святых! И вам, сударь, не хворать!» Короче, кукушка хвалит петуха…

  В другие дни нас долбали ворохами судебных повесток алиментщикам, неплательщикам и прочим алкоголикам со стажем. Иногда в суд вызывали… домами! Затеял, например, какой-нибудь оригинал ремонт в квартире и, задумавшись о прекрасном, снёс, к псам, кусок несущей стены. Естественно,  недовольные сквозняком соседи бегут в суд, а на процесс, в качестве истцов, вызывают уже

весь дом в семьдесят с хреном квартир, включая малолетних детей!.. К тому же от подобных телеграмм было не так-то просто отделаться: их, по правилам, следовало носить адресату в течение трёх дней. То есть капаешь на мозги жильцам, пока те ни начнут материться и стрелять в тебя из-за угла. А ответа нет, потому что, как выясняется, никому, кроме непосредственных соседей идиота с кувалдой, это не нужно!..

   Мы валились с ног от усталости, дружно проклиная тот день, когда человек изобрёл телеграф. Мы возвращались на «базу», как те истребители, ни с чем. Мы ненавидели весь мир. Мы приходили взмыленные и измотанные, со стёртыми в кровь ногами, с вечным насморком и тоской  в  пыльных глазах, принимали новые повестки и обречённо тащились на очередной маршрут. Поэтому так ценились нами редкие часы затишья, когда умолкал треск телеграфных аппаратов и можно было присесть на стульчик в углу, стереть праведный пот со лба, налить горячего чаю, почитать книжку или поболтать друг с другом о всякой ерунде.

    Я любил перекуры. Если Вера Петровна тоже оказывалась на месте, я спрашивал, как прошёл её день и много ли было телеграмм. Она охотно делилась со мной своими новостями.  Потом разговор переходил на другую тему. Мы обсуждали последние события в мире; много и горячо спорили о власти; говорили о литературе, о кино, о музыке. Вера Петровна — человек разносторонний, много знающий, интересующийся историей — могла поддержать любую беседу. Сидишь, болтаешь с ней о том, о сём, а в соседнем цеху двери нараспашку. Там обед, и какая-то непосредственная тётка смеётся часто и звонко, и смех её, отрывистый и звонкий, напоминает удары киянкой по бруску. И вся эта почти домашняя атмосфера как-то умиротворяет тебя, успокаивает.

   Разговаривали мы о разном. Иногда непринуждённая наша болтовня перетекала в жаркую дискуссию. Собеседнице моей, например, не нравилось, что Петербург называют Питером. Она считала это проявлением неуважительного отношения к великому городу. Я же убеждал её в том, что ничего страшного в этом нет, что так его называют издревле, а неуважительное отношение проявляется, скорее, в варварской градостроительной политике, а не в наименованиях.

   Ещё запомнился спор, в котором Вера Петровна доказывала мне, что Высоцкий-де тоже хотел славы, потому что, видите ли,  и ему, гению, ничто человеческое не было чуждо.  «Возможно, — говорил я, — но он не делал это самоцелью. Если бы Высоцкий стремился исключительно к славе, он бы звался Кобзоном и пел бы про стройки коммунизма». Вера Петровна упорно с этим не соглашалась, и я даже немножко на неё обиделся. Видимо, она это почувствовала и на следующий день подошла и тихонько извинилась. И тут уже мне стало неловко, что я так разошёлся из-за пустяка…

   Вообще беседы с умными людьми меня всегда очень вдохновляли, поскольку общение с интересным собеседником не может не радовать! Пожалуй, более глубокий след в памяти могла оставить только наша самодеятельность – явление, бесспорно, уникальное и во многом отражающее вечное стремление русской души  к празднику где бы то ни было и к желанию блеснуть талантами…

Наша самодеятельность

  Как и любая другая, наша самодеятельность, была для доморощенных артистов маленьким миром их нереализованных грёз, над которыми я, человек ехидный, любил потешаться. Всегда, знаете ли,  забавно понаблюдать из зала за стремительным падением нравов, воскликнув что-нибудь вроде: «Мон дьё! Какой декаданс!» Ведь мы-то, снобы с позолоченными лорнетами,  ценители прекрасного  в  надушенных париках и в жабо, всегда мним себя умнее, тоньше и лучше того, кто, бледнея, выходит на сцену, хотя в глубине души завидуем ему и утешаем себя наивной мыслью, что мы, между прочим,  тоже не на помойке найдены и даже пишем ямбом по ночам. Хотя многие, и в правду, были в восторге от толстых своих товарок, наскоро завёрнутых в шторы и поющих прокуренным альтом Долину.

   О, почтамтская самодеятельность! О, милый, пропахший нафталином  островок совдепии! О, доморощенные певуньи с густым макияжем на фоне картонных задников с наклеенными звёздами из фольги! О, недопохмелившиеся музыканты в линялых пиджаках и дивный, мощный конферанс в исполнении дамы в летах, что зычным голосом, переходящим в ультразвук, объявляет исполнителей!..

  Почтамтская самодеятельность ничем не отличалась  от  прочей — те же герои, тот же крашеный картон, те же три аккорда, набившие оскомину ещё в девяностых. Однако зрителя сей факт абсолютно не смущал — это была как раз та самая среднестатистическая «соль земли», что звалась «простым людом», исправно трудилась за зарплату,  обсуждала  наряды  Пугачёвой и честно голосовала за Путина. Понимая стратегическую важность подобных мероприятий,  чуткая администрация радостно шла навстречу трудящимся и героически взваливала организацию самодеятельности на себя — лишь бы народ не роптал!..

   Наш филиал города Глупова работал превосходно! Вторя щедринскому губернатору,  начальник почтамта, «дабы ободрить народ, поручал… устраивать… пикник и пускать фейерверк» как можно чаще. Дирекция во всём потакала «артистам»: хочешь репетировать — валяй,  хочешь петь — пой, нужен зал — дадим. Глядя на то, как неспешно и легко проистекает репетиционный процесс в ущерб процессу производственному, тяжёлым грузом ложащемуся на плечи робких и непоющих, я немного завидовал этим бездельникам с микрофоном. Я тоже хотел бездельничать! За годы честного труда я заслужил это право, как никто другой!..

   Большие концерты, как правило, устраивались перед Новым годом, 8 марта, Днём победы и, конечно, Днём работника почты. Самопальные афиши, извещающие об этом радостном мероприятии, появлялись на стенах почтамта за неделю, в течение которой в актовом зале усиленно шла подготовка к сейшену, и какие-то престарелые  грузчики, напоминавшие блатных, блеяли на репетициях что-нибудь явно философское, например:

    «Не беда, что самолётик маленький…

     Лучше маленький, но — свой…»

Да, Главпочтамту определённо было чем гордиться! У нас, например,  имелись свои «виртуозы» гитары, свои танцоры  и  свои солисты. Даже был почтамтский аналог телеконкурса «Две звезды». В нём принимали участие маститые знаменитости, давно увенчанные славой народной. Обычные концерты тоже проходили с огоньком. Вот пробил час. Зал забит под завязку, и  зритель умолкает в предвкушении феерии.  На   входе толкутся, вытягивая шеи,  сортировщики и почтальоны, которым не досталось места. Свет гаснет. На сцене появляется тучная женщина очень средних лет и томным голосом объявляет:

   — Выступает сводный хор грузчиков 6-го и 7-го цехов. Песня Олега Митяева «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…»

   И песня льётся, и зритель старательно подпевает, раскачиваясь в такт… Потом под свет софитов выходит дама с богатой причёской и сообщает   примерно следующее:

   «Играет волынка вдалеке,

    Я в старом ботинке плыву по реке…»

   Зритель чутко внемлет каждому слову песни, сочувствуя попавшей в непростую жизненную ситуацию героине, и усердно аплодирует после. Дама низко  кланяется, задевая вавилонами пыльный пол, и беззвучно исчезает за кулисами…

    А  кто  это так грациозно выплывает к микрофону? Чьи это там шелка? Чья до боли знакомая лёгкая поступь? Чей одухотворённый взор? Чей буйный, хоть и седой, локон? Ба! Да это же постоянный участник самодеятельности, местная звезда, обладатель лирического баритона, знаменитый исполнитель советских шлягеров и лауреат прошлогоднего конкурса «Почтамтские звёзды» — электрик Николай Николаевич! Женская аудитория ревёт от восторга, когда певец, с мечтательной грустью в глазах, затягивает:

    «И несколько мы с тобой не постарели,

     Только головы немного поседели…»

    Зал рыдает… Николай Николаевич срывает привычные овации и, чинно кланяясь, удаляется.

    Концерт в среднем продолжается чуть больше часа, иногда дольше. За ним следует неофициальная часть в виде банкета, заканчивающегося обычно поздно вечером. По второму этажу распространяются густые винные пары,  запахи снеди и блевоты. За   закрытыми дверями начальственных кабинетов  слышны  всплески женского смеха и пьяные остроты кавалеров.  Усталые музыканты чехлят гитары. Зрители нехотя разбредаются по отделам и цехам. Праздник самодеятельности окончен.

Не стреляйте — почта!

     И, конечно, почтамтская жизнь не была бы полной без всякого рода казусов и просто смешных и не очень историй. Я расскажу несколько запомнившихся. Вот первая…

     Главпочтамт, как вы знаете, находится в самом центре Петербурга, где много важных учреждений. В том числе Конституционный суд, о котором я уже упоминал. И вот случился как-то у нашей старушки-конституции юбилей — жахнуло ей пятнадцать лет! Что тут, ребятушки,  началось!.. Из всех концов  необъятной нашей родины хлынули потоки поздравлений от разных начальников и руководителей в адрес судей! Телеграммы шли пачками! К тому же на огонёк обещал заглянуть сам. Поэтому за сутки до визита «гаранта», ФСО перекрыла выезды на площадь Декабристов с прилегающими к ней частями Английской и Адмиралтейской набережных,  часть Галерной улицы и Конногвардейского бульвара. В результате весь  транспорт, доезжающий до Манежа,  немедленно пускался в объезд   суровыми ребятами в камуфляжах, что стояли как вкопанные  по периметру площади и неморгающим оком Трезора буравили сумерки, неустанно выслеживая ползучую революцию.

    Мне дали стопку правительственных телеграмм, но предупредили, что к суду не подойти: дескать, даже старуху нашу не пропустили! Я был не на шутку озадачен.

 — А чего ж я пойду? — спросил я у начальницы.

 — Сбегай. Может, повезёт, — сказала Софья Владимировна.

   «Ладно, — думаю, — сбегаю…» И я побежал…

     Вход в суд был с Галерной, дом 3, но  я  ещё с Замятина переулка заметил, что в начале улицы, как раз перед дверями канцелярии,  стоит кордон ФСО  и, значит, идти в лобовую нет смысла.  «Надо  бы  с площади», — подумал я, но  тащиться в обход было лень, да и не факт, что там меня пропустят.

      Вижу, прохожих уже разворачивают, и какая-то женщина ругается с плотным мордоворотом в бронежилете. Тот мрачно бубнит, что проезд закрыт и т. д. Его напарник, такой же бугай, молчаливо созерцает происходящее, многозначительно поигрывая резиновой дубинкой. Женщина, тихо ругаясь, поворачивает назад.  Я приближаюсь к ограждениям, заранее достав из конверта телеграммы. Двое из «охранки» оживляются.

 — Главпочтамт, — представляюсь я. — У меня телеграммы правительственные.

   Я тычу в оранжевый гриф. Мордоворот ныряет в телеграмму, усиленно изображая мыслительную деятельность, пыхтит и вдруг выдаёт:

  — Приходите через час, когда оцепление снимут.

 — Но я не могу через час! — объясняю я. — Поймите, мне надо…

 — Это мне не интересно! — отрезал борец за безопасность. — Ничем не могу. Отойдите от ограждения!

   Спорить с ним было опасно для здоровья. Пришлось подчиниться. Но телеграммы-то — вот они!.. И я решаю идти на принцип. Выхожу на Английскую. Делаю крюк. Иду к площади вдоль воды. Машин нет. Прохожих — как корова языком. Пусто. Жутко. Ветренно. Впечатление гнетущее. Как после взрыва нейтронной бомбы… У «Всадника» перехожу дорогу и натыкаюсь на ещё один кордон. Заметив «угрозу» в моём лице, молодой милиционер метнулся ко мне, выставив вперёд руку:

 — Извините! Проход закрыт!

 — Да я знаю… Я с почты. Мне бы только телеграммы эти  вручить, — я показываю лейтенанту  депешу.

 — Ясно. А документы у вас есть?

 — Конечно, — достаю пропуск. Милиционер внимательно изучает аусвайс,  берёт рацию  и  отходит в сторонку. Я терпеливо жду, мёрзну на ветру. Через пару минут  лейтенант возвращается, чтобы вернуть «корочку»:

 — Всё в порядке, — говорит. — Идёмте, я проведу.

 — Да спасибо, я сам…

 — Не положено, — улыбается лейтенант, как бы извиняясь за причинённые неудобства. — Там второй кордон. Без меня не пропустят.

  Я пожал плечами и покорно последовал за моим «сталкером». И вот мы вдвоём пересекаем вымершую площадь. В тишине  шаги звучат неестественно гулко и глупо. У Галерной, под аркой действительно дежурит ещё один пикет ФСО, встречающий меня угрожающим блеском автоматных стволов. По спине пробегает бодрящий холодок. Подходя к ребятам из «охранки», я невольно втягиваю шею. Честно говоря, было сильное желание крикнуть: «Не стреляйте — почта!», но что-то меня остановило. Здесь лейтенант передаёт меня, как то знамя, в надёжные руки ФСО, и двое коренастых молчаливых парней ведут меня дальше, к заветной двери.    Это и есть конечная точка моего маршрута! Я сделал это! Я прорвался через два кордона «спецуры» без единого выстрела! Я цел и невредим! Я победил ФСО!.. Но тут я задумался: а ради чего, собственно,  все эти нелепые телодвижения ФСО? Что и кому они пытались доказать, лязгая затворами? Что всегда на страже? Но кому они служат? Путину или Закону? Они, конечно, скажут, что чтут Конституцию.

Но в Конституции не сказано, что можно ни с того ни с сего размахивать «Калашами», перекрывая улицы и блокируя движение в центре города. В Основном законе, насколько я помню,  говорится  о священных свободах человека и гражданина, а меня, невиновного,  вели по вымершему городу под автоматом! Это как?   

  Терзаемый этими мыслями, я спускаюсь в служебное помещение, оставив «конвой» за дверью. Я подхожу к телефону, чтобы вызвать сотрудника канцелярии. Сейчас ко мне выйдет приятная немолодая женщина с аккуратно уложенными волосами, я улыбнусь ей, и она распишется за телеграммы, даже не подозревая, что меня из-за них ещё пять минут назад могли запросто шлёпнуть ребята из ФСО!..

   Это, как вы поняли, не смешная история. А вот ещё одна, повеселее…

Телеграммы в шампанском

  Стоит на Мойке небезызвестный Университет авиаприборостроения. Главпочтамт находится в непосредственной от него близости. И вот однажды ректор вуза отмечал свой юбилей. Как и в случае с Днём Конституциии, к нам на аппарат пришло множество поздравлений юбиляру. То есть, конечно, не так много, как Зорькину, но и не мало. Работы было хоть отбавляй! Но не это важно. В  тот же день поздравляли одного баритона из Мариинки. Все телеграммы шли под грифом «Правительственные». Я заторопился. В суматохе одна из тех, что шли в театр, попала в пачку для ректора!.. И заметил я это, когда решил  просмотреть полученные в канцелярии вуза расписки. Я спустился на первый этаж, присел на скамейку и, прислушавшись к интуиции,  стал  разбирать документы. Вдруг вижу: среди полученных расписок

затесалась  одна  от телеграммы в Мариинку!.. Катастрофа!.. Я  как ошпаренный  помчался в канцелярию в надежде перехватить депешу на полпути к юбиляру. Взлетел на третий этаж, ворвался в канцелярию. Вихрь от распахнутой мною двери зашелестел бумагами на столах. Женщины вздрогнули:

 — Вы что-то забыли? — спросила та, что принимала у меня телеграммы.

    Я извинился и всё объяснил.

 — Так я их уже ректору отнесла? — сказала женщина.

 — Надо бы забрать…

 — Хорошо, идёмте.

    Я последовал за женщиной. У кабинета ректора меня просили подождать. Дама постучала, приоткрыла дверь, извинилась и вошла. Судя по звукам веселья, долетевшим до меня, банкет там был уже в разгаре. Я терпеливо жду минут пять. Начинаю нервничать. Наконец  женщина появляется, виновато  улыбаясь. В руке у неё какая-то мокрая тряпочка. Она держит её двумя пальчиками. С ошмётка капает на паркет.

 — Ой, извините… Видимо, на вашу телеграмму кто-то шампанское пролил, — и растерянно протягивает мне  этот  клочок. Я в ужасе:

 — Они что, её в бокал окунали?!!..

   Женщина смущённо пожимает плечами, а я уже бьюсь в истерике:

 — Господи! Что же делать?! Меня ж на работе убьют!!

 — Не переживайте! Что-нибудь придумаем…

 — Да что тут придумаешь! — паникую я. — Телеграмма испорчена! Всё пропало!!..

 — Можно утюгом прогладить, — предложила находчивая канцеляристка.

 — К сожалению, именно сегодня я его не захватил, — съязвил я.

 — Ой! – подпрыгивает женщина.

 — Что такое?

 — Вспомнила!.. У нашей технички утюг был!..

   Мы спускаемся на первый этаж, проходим в тесную каморку под лестницей, где пожилая женщина в синей вязаной кофте пьёт чай и смотрит передачу очередного «народного лекаря».

 — Тамара Ивановна, простите, у вас утюжка не будет?

 — Да вон в углу валяется, — прихлёбывая, отвечает техничка.

   В углу действительно сиротливо пылился старый советский утюг. Я  сразу почуял неладное:

  — А чего это он у вас там лежит?

  — Так сдох намедни!

 «Всё, — думаю, — приехали…» И видимо, вид у меня в этот момент был настолько сокрушённый, что женщина из канцелярии, заметив это,  побледнела со мною хором:

  — Ой, вспомнила!..

  — Что такое?

  — У нас на втором этаже сейчас электрики работают — свет чинят. Может, им утюг показать? Тамара Ивановна, мы возьмём?

  — Берите. А на кой он вам? — не поняла техничка.

  — Известно, — говорю, — телеграммы гладить!

   Тамара Ивановна пожала плечами.

   Боясь упустить электриков, мы рванули на второй этаж. Работяг было двое: молодой, лет тридцати, поддатый парень в ковбойке с рваным рукавом и пожилой лысый дядька в запотевших очках.  Они уже закруглялись, и парень складывал стремянку. Его весёлая личность доверия у меня не вызвала, поэтому мы сразу направились к его маститому «руководителю». Всё объяснили и попросили починить утюг. Пожилой был крайне лаконичен. Он поправил очки, осмотрел прибор, выдержал мхатовскую паузу и с достоинством изрёк:

 — Сто.

  Мы переглянулись:

 — Чего — сто? — не сообразил я.

 — Ну, не теньге же!

 Дама схватилась за голову:

 — Ой, у меня кошелёк в сумочке остался…

 — Ничего, — я достал сотню и отдал её очкастому.

 — Ну, не стоило!.. Зачем вы?..

 — Затем, что я сейчас должен быть в Мариинке, а  вместо этого я по вашей милости уже полчаса бегаю по этажам  с  этим дебильным утюгом! – вспыхнул я, хотя в глубине души понимал, что всё это из-за меня.

   Дама умолкла. Пожилой расположился на подоконнике, достал отвёртку и, сопя, принялся разбирать утюг. Его напарник сопровождал процесс шутками-прибаутками, но очкастый был молчалив и сосредоточен. Копался пару минут.  Потом вручил утюг даме и сказал:

 — Ерунда! Контакт отошёл…

 — Давайте-ка проверим, — сказал я. — Мало ли…

   Нашли какую-то розетку в коридоре, воткнули, стали ждать. О, чудо! Работает! Мы снова спустились к техничке продемонстрировать ей результат наших мук. Тамара Ивановна была в счастье! Женщина из канцелярии шепнула ей про мои траты, и техничка тут же выдала мне сто рублей. Я поблагодарил её и включил утюг. Канцелярская раздобыла  какую-то тряпку. Мы положили её на телеграмму и стали аккуратно проглаживать документ. Скоро дело было кончено и, хотя пятно и винный запах остались да и сама телеграмма скукожилась, как китайская рубашка под дождём,  текст всё-таки можно было разобрать, а это — главное! Я попрощался с женщинами и помчался в Мариинку.  Там, на вахте администратор долго недоумённо разглядывал странную депешу, но я что-то ему наплёл, и он расписался за неё… С тех пор, ребятушки, с телеграммами у меня был полный порядок!..

О технотронной диктатуре, радиомедиках и прочих чудесах прогресса

  А вот с адресатами порядок был не всегда. Тут уж на кого нарвёшься. Дело в том, что в центре Петербурга испокон века огромное количество сумасшедших. Никто не знает, как они сюда попали, но их тут катастрофически много. Пока окраина громко и отчаянно спивается, центр сходит с ума тихо, интеллигентно. Возможно, в будущем лучшие умы современности возьмутся за решение этого феномена и докопаются до шокирующей разгадки, которая непременно станет сенсацией и потрясёт мир. А пока сие —  тайна за семью печатями… Но смурные флюиды Нииншанса определённо делают своё чёрное дело!.. Они давят на воспалённый

мозг, рождая дурные мысли. Порою и сам не знаешь, чего хочется больше — в отпуск, напиться или повеситься.

   И вот ты бродишь, как сомнамбул, больной и потерянный, и страдаешь, как Бетховен, и разговариваешь сам с собой, словно шизофреник с Пряжки. А перед глазами уже плывут миражи, и вот из сумрака подворотен выделяется чья-то угловатая неказистая фигура. Она приближается, и ты видишь… худого, измождённого японца с огнём безумия в глазах и с взъерошенными, как у хулигана, волосами. Дрожащей туберкулёзной рукой он достаёт из кармана потрёпанного плаща  горсть каких-то таблеток, аккуратно завёрнутых в синий ситцевый носовой платок, и спрашивает, любезно наклонив голову: «Сенсей, беронару шитакунаи?» («Не желаете ли вероналу, сударь?») Боже мой! Да ведь это же Акутагава Рюноскэ! Вот так номер! Не знал, что он живёт на канале Грибоедова!.. И вот пока ты пребываешь в растерянности,  соображая, на диалекте какой именно провинции ответить гению и немощно шевелишь губами, как карась на песке, Акутагава-сан, усмехнувшись, растворяется  в  сумерках, будто его и не было. Что означал сей странный визит да и был ли он на самом деле,    остаётся великой тайной бытия!..

    Вообще, Питер, по природе своей, — город таинственный, мрачный и задумчивый, как тот сфинкс, что загадывал несчастному Эдипу свои головоломки. Из-за чего, спрашивается, так тошно бывает на душе у наших сограждан? Что их мучает? Что гнетёт? А хрен его знает! Вполне возможно, что виной всему постоянная наша сырость, в которой раскисают  ум и тело, и сквозняки, что норовят пролезть под кожу. Этот мрак, вязкий, как кисель, низкое давление и прочие шалости северных широт, столь опасные для психически слабых натур,  не выдерживающих поединка с климатом, рано или поздно доканывают всех нас… Наверно, поэтому у нас так много чудаков. Но почему именно в центре — загадка…

    Помню, как однажды принёс телеграмму с требованием явиться в суд за долги, и адресат — тощая баба  в  дырявом махровом халате — завопила что-то несусветное, стала метаться по квартире, воздевая руки к засаленному потолку и вопя: «Боже! Нас всех расстреляют за неуплату!» Её старуха-мать была и то благоразумнее и всё пыталась унять дочь, которая уже лезла в окно в истерике…

    Не менее забавные случаи происходили и на самом Главпочтамте, куда социально-активные старики приходили, чтобы отправить телеграммы, адресованные то премьеру, то лично Путину с просьбой решить одну из важнейших проблем современности — отключить  аппарат, стоящий у соседей этажом выше и облучающий их смертоносными  лучами с целью завладения  жилплощадью… Таких телеграмм, как ни странно,  за время моей работы было довольно много, но не думаю, что «гарант» ответил хотя бы на одну из них. Ещё одна чудачка, услышав, что скоро введут новые биометрические паспорта с чипами, решила, что власти таким образом собираются поработить население Земли, отслеживая граждан через спутники. Сочтя подобную инициативу Думы чуть ли не заговором окапавшихся в в ней марсиан, тихо строящих «технотронную диктатуру на благо чекистской хунты и мировой закулисы», женщина в тот же день поспешила накатать три «телеги» — в Юнеско, в Верховный Суд и Уполномоченному по правам человека — с требованием немедленно вмешаться  и  прекратить этот произвол.  Ответной реакции не последовало…  Но это ещё были цветочки!.. Однажды по осени приходит в гордуму следующая депеша (цитирую дословно, ибо оно того стоит):

   «В связи с захватом ЗАКСа в среду радиомедиками раздайте депутатам противогазы зпт высылайте на крышу с целью отражения атак с воздуха тчк иван иванович».

    Свежо, да? Причём игра в открытую, с указанием адреса и фамилии отправителя!.. Хочешь — проверь.  Одно не понятно: кто такие радио-медики и с чем этих сволочей едят?.. У почтамтских случился припадок, а я был в замешательстве. Некий Иван Иванович, видите ли, шибко пекущийся за жизнь и здравие парламентариев, может, и впрямь ночами не спит,  а мне, стало быть, разгребать? Интересное кино!.. Когда показал депешу ментам в ЗАКСе, те долго подыхали со смеху, показывая её друг другу. Молодой сержант, рыдая, расписался за документ и отпустил меня с миром. А мне потом всю ночь  снились падающие с чёрных небес диверсанты в белых халатах. В руках у них были гигантские шприцы, а на головах — наушники. Они бесшумно ползли по крышам и лезли в окна к мирно спящим гражданам. Одним словом – кошмар! Что же касается дальнейшей судьбы  героического Ивана Ивановича, то мне она, к сожалению,  не известна…

История с ключами

   Где-то в 2007-ом, через год после окончания большого ремонта, нас перевели вниз — из комнатки на третьем этаже в главный операционный зал на первом. Сначала туда перебросили телеграфисток, а за ними  и  нас, почтальонов.

   В зале мне сразу понравилось. Там было просторно, светло и после каждой доставки не надо было ползти наверх с высунутым языком — выход был под боком! Дверь не запиралась. Получил корреспонденцию, юрк —  и ты уже на Почтамтской. Удобно!.. Я уже признавался в любви к руководству за то, что оно не мешало трудиться. Наш принцип был прост: не хочешь повышать зарплату — хотя бы не мешай работать! И паритет этот до определённого

момента соблюдался обеими сторонами, за что мы были очень друг другу признательны. Но… когда начальство, особенно из Москвы,  стало проявлять чрезмерную активность и вмешиваться в наши внутренние дела, мы загрустили. Героя Анатолия Папанова в одном старом советском фильме жутко бесили дураки с инициативой, и я его понимаю. Раздражало, когда, выйдя из своей кабинетной  спячки, начальники лезли в наш монастырь с ворохом идиотских предложений, «призванных улучшить, расширить и углубить», как, например, идея поднятия тонуса сотрудников. Некий креативщик, очевидно, с перепоя,  предложил почтовикам, в качестве психологической разгрузки, играть в перерывах… в мяч! Об этом я услышал от начальницы и сидел, раскрыв рот, абсолютно прибитый. Можете себе представить грузных пятидесятилетних  тёток-кассирш, беззаботно играющих в мячик? Зрелище, прямо скажем, не для слабонервных. Клиника чистой воды! Слава, богу, идея не прижилась. Но потом появился другой чудак на букву «м», шибко пекущийся о безопасности, правда, непонятно — чьей. Поэтому, когда начальство узнало про открытую дверь, оно тут же активизировалось, ужасно разнервничалось и немедленно устранило эту досадную недоработку как нарушающую внутренние правила режимного объекта. Дверь  заперли, а ключи, в пылу энтузиазма,  выдать забыли. Начальники отделов пунктуально намекнули, что сотрудникам несколько затруднительно выходить через закрытую дверь, и руководство, подумав, выдало… два ключа. На несколько отделов. Один висел у нас на гвоздике, рядом с дверью. Конечно, все стали бегать к нам. Периодически кто-то забывал  отдать ключ и уносил его домой, и мы, матерясь, бегали в обход, через переулок. Пару раз от частого использования сталь изнашивалась и ключ ломался. Меня это утомило. Я подошёл к Софье Владимировне и попросил, чтобы почтальонам выдали персональные ключи. Ведь кому, как не нам — мы по десять раз на дню выходим в доставку! «Подумаем», — был ответ. Но никто ничего так и не надумал. Наконец через полмесяца эта бодяга мне надоела. Я решил поговорить с охраной. Поднялся в их каморку. Захожу и вижу двух охранников,  разомлевших от литров горячего чая. Они травили скабрёзные анекдоты, сами над ними вдохновенно ржали и были красны, как раки.  Я тактично подождал, когда они отсмеются и утрут слёзы, представился  и  изложил суть дела. Невзрачный усач в мятой форме наморщил лысину:

  — Не понял… Какая дверь?

  — Та, которую вы заперли. Внизу, в зале…

 — А-а! — протянул охранник. — Так это вам к начальнику охраны надо. Это его распоряжение.

    «Ладно, — думаю, — дойдём и до начальника.» И я пошёл в Управление.

    Начальник охраны со сладкой фамилией Малина обосновался в шикарном кабинете окнами на Мойку. Как и подобает руководителю, у него были секретарша и «предбанник» для «страждущих», где я, собственно,  и томился в ожидании   аудиенции, уныло листая прошлогодние журнальчики. Наконец меня пригласили. 

    Посреди кабинета стоял огромный стол с ящичками; в мягком кресле  уверенно восседал плотный, солидный мужчина лет сорока пяти, с аккуратной окладистой бородой и внимательным взглядом — этакий барин эпохи Николая I. Со стены ещё более внимательным, но холодным взором сверлил посетителей портрет бывшего чекиста. Я поёжился, как от сквозняка.

  — Слушаю вас, — произнёс Малина учтиво.

  Я представился, всё объяснил и попросил решить вопрос с ключами.

  — Вы поймите, — сказал я, — мы часто ходим в доставку, нам ключи позарез нужны. Ну, не бегать же всякий раз через служебный вход! Это неудобно!

  Начальник охраны развёл руками:

  — Увы, ничем не могу помочь. Новые  нормы  безопасности. Все вопросы  в Москву.

  — То есть это надолго?

 — Пока не внедрят что-нибудь на подобии персональных электронных карт…

  Я криво ухмыльнулся:

  — Значит, навсегда…

  Малина спокойно произнёс:

  — Вы должны понимать, что это делается ради  порядка на почте…

  — Я считал, что за порядком  у  нас следит охрана, — сказал я и тут же как бы осёкся: — Хотя какое там? У них есть дела поважнее — байки, кроссворды, чаёк!..

  — Понимаю вашу иронию, — вздохнул Малина, — но ничего поделать не могу… Знаете, какая у них ставка?

  — Откровенно говоря, мне это не интересно.

  — А зря! Молодёжь и за двойной их оклад работать не станет!    —

  — Так поднимите им зарплату и усильте требования.

  — Будут фонды — поднимем, не волнуйтесь. Это тоже Москва решает.

  — Ну хорошо, — говорю, — а нам-то что делать? Можете хотя бы на счёт ключей распорядиться?

  — Поговорите с замначальника по организации труда Ерошенко Галиной Михайловной. Возможно, она вам поможет.

    Затем Малина помолчал и добавил:

  — В конце концов, вы не должны обижаться — ведь это делается ещё и ради вашей безопасности…

  — А нам что-то угрожает?

    И начальник охраны, немного помявшись,  поведал мне душераздирающую историю. Около года назад, оказывается,  какие-то хлопцы средь бела дня беспрепятственно проникли в служебное помещение, подошли к кассирше и попросили следовать за ними. Больше женщину никто не видел! Вот так. Конечно, можно было предположить, что это — банальное ограбление, но Малина решительно отмёл эту версию: деньги остались в кассе. Тут Дабы не сеять панику среди работников предприятия, начальнику почтамта приказали усилить меры безопасности. В Управлении убедительно просили не выносить сор из избы и дождаться результатов внутреннего расследования. Женщина, однако, на связь не вышла, родственники забили тревогу, и дело передали в прокуратуру. Я был в ужасе от услышанного.

 — Погодите!.. А почему она не кричала, не сопротивлялась, не звала на помощь?

 — Возможно, её хорошенько припугнули. Родственники потом сообщили, что у женщины был крупный долг перед банком, который она так и не смогла погасить. Такая вот жуткая история.

 — Да уж, более чем, — согласился я.

 — Как видите, не всё так просто, — заключил Малина. — Безопасность наших сотрудников — прежде всего.  А по поводу ключей обратитесь к Галине Михайловне.

— Хорошо, спасибо.

   Я попрощался и направился к двери, чувствуя, как «гарант» со стены буравит мою спину взором особиста. «Чудны дела твои, охрана»,  — думал я, даже забыв про цель своего визита. Я знал, что на Главпочтамте, как в чёрной дыре, пропадает всё — бюджетные деньги, посылки, оборудование. Но чтоб люди!..

   Вернулся я к истории с ключами только через пару дней. Поднялся к Ерошенко, но та отфутболила меня к… начальнику охраны. Круг замкнулся. Я всё понял. Посмеявшись над своей несообразительностью, я решил никуда не ходить. В этом  больше не было смысла…

Лирическое отступление

    В наши дни смысл вообще утрачивает силу. Он истончается, тая на глазах. Его почти не осталось. Если что-то и важно — это любовь…

    Была глухая зима, слякотно-серая, невыносимо длинная. Дефицит тепла и света, сквозняки и простуда ужасно изматывали. Коньяк не грел, и ночь длилась дольше суток.  И вот в один из таких непостижимо длинных дней мне лениво вручили телеграмму для какого-то очередного ленивого неплательщика. Я лениво принял её и лениво  направился в адрес. 

    Дом, в который я шёл, находится на углу Фонарного и Мойки — прекрасное старинное здание с великолепными фасадом и барельефами, за которым скрываются и барские квартиры  с видом на набережную, и ветхие коммуналки с окнами на старые, давно бездействующие бани во дворе.

   Через семь минут я стоял на пороге  квартиры. Обшарпанная дверь, гроздья звонков — признаки типичной коммуналки. Я позвонил. Дверь открылась, и я увидел  милую девушку с грустными, невероятно прозрачными глазами. Я почувствовал, как земля уходит из-под ног…

 — Вам кого? — спросила она тёплым усталым голосом, но я уже ничего не мог ответить — я безнадёжно тонул в её глазах, и, чувствуя, как могучая пучина накрывает меня, остро осознавал лишь то, что я гибну, гибну, граждане,  весело и бесповоротно!..  «Капитан! Мы идём ко дну!» — истошно орали мои матросы, но мне было плевать… Пауза длилась с минуту, но мне она показалась вечностью. За это время, как спел бы БГ, «десяток империй расцвёл и рухнул во мрак». А я всё стоял, неуклюже подпирая плечами падающий небосвод.

 — Кто вам нужен? — улыбнулась она, как ангел, будто догадавшись, что со мной происходит. С трудом обретя дар речи, я промямлил, что принёс телеграмму Ермаковым.

 — Так они съехали месяц назад, а нового адреса я не знаю, к сожалению…

   Её чарующий голос звучал, как музыка. Но идиллии внезапно пришёл конец — в коридор выглянула любопытная старуха:

 — Переехали оне, переехали! — проскрипела она.

   Сладкий дурман улетел, как сон.

 — Адрес их у вас есть? — спросил я у старухи.

 — Ну, уж чаво нет — того нет…

 — Понятно, — вздохнул я и, простившись с жильцами, поплёлся к выходу.

   Полдня потом передо мной стояли необыкновенные глаза той девушки, и я ходил больной и ни с кем не разговаривал.

   На другой день, после работы ноги сами несли меня в этот адрес.  Я и не заметил, как оказался у её парадной. Но что  я  скажу  ей? Нельзя просто так ввалиться в чужую жизнь и нести всякую чушь про любовь с первого взгляда! Или можно? Как поступают в таких случаях? Плохо, что нет инструкции — я бы купил её за любые деньги!..

   Я судорожно соображал, что скажу этой барышне. Я безвольно топтался у парадной и взмок от волнения, но так ничего и не надумал. «Будь что будет!» — сказал я себе и решительно  направился к двери. Но в тот же миг, чуть не сбив меня с ног, на улицу выкатилась какая-то шумная компания. Все были адски пьяны. Хохоча, матерясь и падая в снег, они скрылись в подворотне. Серьёзный настрой был напрочь убит. Я сник. Дверь, жалобно скрипнув, тихонько закрылась передо мной. «Сволочи!» — с глубокой досадой произнёс я и поплёлся  домой… Мутно-бурое небо придавливало к грешной земле. Лёгкий снег, как бы утешая, мокро сыпался за ворот. Было скверно.

   А на следующий день я где-то простудился и решил заскочить в аптеку на улице Декабристов. В очереди я услышал знакомый женский голос, обернулся и увидел… ту самую девушку. Она сидела в стороне, у окна и, нервно роясь в сумке, что-то искала. Рядом, спиной ко мне, стоял высокий мужчина в дублёнке. Он держал за руку пацана лет четырёх. Тот кривлялся и болтал без умолку.

  — Андрюша, не балуйся!.. Стой смирно, слышишь?!.. Олег, — обратилась она к мужчине, — никак не могу найти список лекарств… Ты не помнишь, куда я его сунула?..

  —  В куртке посмотри…

  — В куртке?.. Ой, и правда! — рассмеялась девушка. — Такая рассеянная стала!..

  «Муж, ребёнок, полная семья», — анализировал я. Я улыбнулся. Теперь я был спокоен. «Пусть у неё всегда всё будет хорошо», — попросил я не то у судьбы, не то у бога, в которого не верил. Сунув в карман упаковку антигриппина, я поднял воротник, чтобы не быть узнанным, и поспешно вышел под снег, счастливый и одинокий.

   Была ли это любовь? Скорее всего, нет. Так, лирическое отступление…

В кафе «Лаванда»

   А куда, ребятушки, мне было идти? Куда я мог деть себя, когда на душе  скребли  кошки, да так, что  снова хотелось влезть в петлю? Где мог я найти  приют? Только в кабаке — в этом бурлящем  вертепе, чьи двери распахнуты  в жару и в мороз и где всегда тебе рады! Вот она, юдоль душевных калек и битых жизнью неудачников! Здесь я найду покой.

  Кто только ни упоминал о русских  кабаках в своих бессмертных произведениях! Это и критически-бытописательное перо Достоевского, не упускавшего из виду ни единой мелочи, и сочувственно-ироническое — Довлатова, который, как известно, предпочитал ресторанам ленинградские «разливухи» да рабоче-крестьянские ларьки, где было с кем поговорить и о достоинствах креплёного вина, и о ницшеанстве.

   Многие об этом писали, многие говорили… Позвольте и мне вставить несколько корявых, но справедливых слов…

    О, дикий трактир! О, дремучий кабак, ты —  мир о двух полюсах! На одном вижу я смрадный и душный притон, где дремлет до поры лихо и зреют заговор и вольнодумство, что выплёскиваются однажды из тёмных недр усталых мужицких мозгов на просторы заплёванного отечества стихией мутного бунта, выпученных глаз, кровавой каши да яростной вольницы! Так, опившись дряни в семнадцатом, озверелое племя крушило трёхсотлетнюю власть… А сколько здесь случалось пьяных драк! Сколько созрело безумных планов!.. На втором полюсе, однако ж, потише: тут царят братство и взаимопонимание. Это — старая гавань, где кинули якорь  неизвестные философы и гениальные трепачи. Оказавшись в такой компании, даже самый никчёмный человек обретал крылья, становился силён, как Геракл, мудр, как Зевс, красив, как Апполон и без устали фонтанировал идеями, о которых раньше и не подозревал. Заходишь, скажем,  электриком трампарка номер три с кучей проблем и низкой зарплатой, а уже через пару часов выплываешь в грязный переулок постигшим тайны бытия мудрецом, убелённым сединами. Идёшь, а от тебя сияние исходит. Красиво!

   Непризнанные гении всех мастей — вот основной контингент моего кабачка. Тёплая непринуждённая атмосфера советской кухни, домашний уют и недорогой алкоголь способствовали благожелательности посетителей. Люди же с дурной аурой, что иногда забредали к нам, так и не сумев избыть свой тяжкий негатив,  мрачно пропускали в тишине пару стопок и уходили прочь, гуляя желваками. Бар отторгал их за неумение пить и говорить красиво, за нарушение гармонии, за отсутствие ритма. Трактир с поэтическим названием «Лаванда» мог себе это позволить.

  Бар наш находился в Почтамтском переулке, в здании, что очень символично, Музея истории религий, где двести с лишним лет назад скучал граф Ягужинский. Видимо, религия поняла, что

одними экскурсиями по древним храмам жив не будешь и решила сдавать пустующие помещения предпринимателям. Клиенты не заставили себя долго ждать, стали пачками арендовывать офисы, а на первом этаже открыли бар.  Думаю, с финансами у ребят было неважно, и под кафе они смогли выхлопотать только часть павильона — остальное пространство кабачку пришлось делить с маленьким продуктовым магазином, галантерейной лавочкой и крохотным табачным ларём в углу. Бар отделили пластиковыми щитами, поставили пару столов, стулья. Остальные места были стоячие, в лучших традициях питерских рюмочных. 

   Из-за непосредственной близости от почтамта, основную массу посетителей этого заведения составляли грузчики, сортировщики и… ваш покорный слуга. А поскольку рядом находились ещё и органы власти, то через некоторое время замелькали и синие прокурорские кители, и строгие костюмы цвета мокрого асфальта, в которых щеголяли следователи из СК.

   Раньше я ходил перекусывать на площадь Труда, в старую булочную, в ту самую, где когда-то в окнах были дивные витражи, чудесным образом превратившиеся после большого ремонта в обычные казённые стёкла.  Там было маленькое кафе, где работала продавщицей одна дюймовочка. Она была ужасно маленькая. Помню, забежал туда выпить кофе и вижу, как её кудри мелькают над длинным холодильником, заваленным всякими сладостями  -какая-то старушка щепетильно выбирает пирожные, и всё её не устраивает, а бедная продавщица сбилась с ног, тщетно пытаясь ей угодить…

  Мне нравилось в этой булочной. Я любил потягивать кофеёк, глядя на заплаканное небом стекло, на беззвучно бегущих снаружи прохожих, на уходящие в дождь усталые троллейбусы, на внезапно оглохший город. Но были и минусы. Например, каждый день на

булочную делала набег изголодавшаяся ватага инвалидов из Общества глухих, что на Галерной. И если я где-то задерживался, они молча сметали весь дневной запас кофе и пирожков, чем ужасно меня расстраивали. Ещё  бесили приставалы. Однажды ко мне там подвалил какой-то здоровяк в бороде. Заглянув мне через плечо и увидев, что на столе у меня лежит файлик с почтовыми бланками, мужик, пронзая  меня  взглядом  гипнотизёра,  спросил:

  — Судя по всему, вы занимаетесь ответственной работой, связанной с отчётностью, верно?

  Я попытался скрыть своё раздражение:

  — Фантастика! Как вы догадались?

  — Ну, я неплохой физиономист, молодой человек…

 «О да», — отметил я про себя.

  — А что ещё вы можете сказать по внешнему виду?

   Мужик прищурился, подумал и изрёк:

  — У вас волевое лицо. Вы можете многого добиться в жизни, но вам надо учиться…

 «Тоже мне открытие! — подумал я. —  Всем надо. Дальше что? Лучше дай денег и отойди в сторону».

   — Поступайте к нам, — вдруг выдал здоровяк.

   — Куда это?   

   — В ГУАП. Я там преподаю.

   — Физиогномику? — съязвил я.

    Мужик ухмыльнулся.

   — Не совсем. Я — «технарь», психология — моё хобби. Я веду факультатив для желающих. Так что если поступите, заходите — не пожалеете. Сможете раскрыть свой потенциал. Кстати, послезавтра в ГУАП  день открытых дверей. Будем рады вас видеть. Удачи! — и на этой мажорной ноте «физиономист» откланялся и был таков.

  — Сектант, — хмыкнул я презрительно.

   Что значит «надо учиться»? Этому бородачу, вообще,  известно, что я, между прочим,  дважды брал  штурмом СПбГУ и один раз  ФИНЭК?! Да я почётный абитуриент-неудачник! Да я целых три раза мог поступить! Ну и что, что не поступил? Главное – участие.  Он ведь даже не догадывается, что я на этом деле собаку съел! Фрейд  хренов!

    Вообще, булочная на Труда славилась экстравагантными персонажами. Но мне они почти не мешали. Если, конечно, это не странноватые типы с дурацкими советами. А в целом, там было уютно. И недорого. Но потом, следуя новой директиве, все булочные в районе переделали в гастрономы, чтобы продавать сигареты и водку. Пришлось перебраться в почтамтскую столовку. Там было неплохо, но  как-то я забрёл попить пивка в «Лаванду» и… пригрелся. К тому же цены радовали глаз. Так я стал завсегдатаем этого кафе-бара…

  Одно время я заходил туда после работы. Уставший и взмыленный, плюхался я на стул в углу и молча потягивал светлое, клюя носом под гур работяг за соседним столом. Иногда, как правило, зимой пропускал полтинник обжегающего коньяка, закусывал золотистым лимончиком и бежал домой, румяный до неприличия. Потом стал там обедать. Брал какую-нибудь пиццу и сосредоточенно жевал. А  вечером снова брал кружку пенного и, созерцая публику, притворялся тенью в углу. Устав от людей и беготни, хотел я, в сущности, немногого —  холодного пива и передышки. Ноги гудели, и я тихонько вытягивал их под столом, чтобы дать конечностям отдых.

   В уме я дописывал свою книгу и наблюдал украдкой  за посетителями. Вон в углу дремлет поклонник группы «А-ха», выпивоха-художник с посиневшим обветренным лицом. За соседним столиком горячо обсуждают тонкости производственного процесса грузчики с почтамта. А вот в кабак вразвалочку заходит… усатый человек, страшно похожий на моего покойного отца! Меня бросает в холодный пот. Я протираю глаза и вижу, что это —  электрик трампарка номер три Михалыч — фанат «Зенита». Он уже накатил по случаю нашей вчерашней победы и, раскрасневшийся,  радостно машет мне с порога, будто я сижу в километре от него. Он берет пиво и подсаживается за столик со словами: «Ну, как мы их вчера?!..» Но я уже пьян, и в памяти моей, издеваясь,   завывает Бродский:

 «Пилот почтовой линии, один,

   Как падший ангел, глушит водку…»

  И сам над собою смеясь, потому что водки я почти не пил, а ангел на почтамте, как известно,  был один, я допиваю своё пиво, извиняюсь перед Михалычем и иду домой…

  За год моих посещений, в «Лаванде» сменилось три барменши — какие-то квёлые пэтэушницы с постными до зевоты лицами. Наконец появилась солидная женщина с опытом. Звали её  Ольга Ивановна.  «Лаванда» стала пользоваться огромной популярностью, и дирекция начала расширять бизнес. Они отодвинули щиты, добавили пару столов и стали подавать вкуснейшие комплексные обеды, что сразу привлекло вечно голодных почтовиков. Можно было, например, взять два блюда, компот и стакан красного вина и уложиться всего в сто пятьдесят целковых!..

  По вечерам я по-прежнему заскакивал в «Лаванду» выпить пивка. Туда же иногда заходил и наш Игорёк, который тоже полюбил трактир.  Он крепко садился мне на уши или, если посетителей не много,  болтал с рассудительной Ольгой Ивановной.

  Потом кабак стали душить налоги, и скоро «Лаванду» прибрали к рукам двое предприимчивых кавказцев. Они слегка подняли цены, зато установили огромный музыкальный аппарат, где за десятку можно было заказать хит практически любого разлива — от трёхаккордного «блатняка» до нетленок «Битлз». Здоровенный джук-бокс для верности намертво прикрутили цепями к полу — Россия всё-таки… Когда вечером пятницы кабачок наполнялся шумом и до боли знакомые лица почтовиков, уже крепко принявших на грудь, горели в полумраке, кто-нибудь, покачиваясь, обязательно направлялся к аппарату и, долго шкрябая монеткой рядом  с  прорезью,  пытался включить какого-нибудь Лепса!.. Иногда подсаживались за столик те, с кем ни общаться, ни, тем более, выпивать совершенно не хотелось. Я тактично давал им понять, что нам не о чем говорить, и собеседники мои набычивались: «Чё, братан, считаешь себя лучше других?» А я улыбался в ответ: «Ша, ребята! Я такое же дерьмо, как и вы. Так что будьте счастливы!»

  По пятницам в «Лаванде» было весело — музыка, толчея, пьяный гомон грузчиков. И какая-то крепко захмелевшая квашня с причёской, напоминающей фейерверк на химкомбинате, самозабвенно кружится в медленном танце.  Получается у неё, прямо скажем, не очень, но ей  плевать. Она ловит кайф под стоны группы «Фристайл» и, кажется, абсолютно счастлива. То и дело натыкаясь на столики и посетителей, эта многотонная свиноматка в нелепо короткой юбке продолжает тяжело кружить в пьяном танце, а её кавалер, опёршись на барную стойку, зачарованно следит за своей пассией с блаженной улыбкой фавна на устах.  Интересная была публика!.. 

  Потом настали трудные времена. Пришлось снова поднять цены. Народ не роптал, входил в положение, и Михалыч, тяжко вздыхая,

поднимал очередной бокал светлого за здравие клуба «Зенит» и за наш любимый трактир, «сплотивший под своей сенью самых лучших людей города». Однако ни хриплые рулады Лепса, ни наплыв клиентуры не спасли «Лаванду» от неприятностей. Сначала закрылись соседние отделы, а потом и сам кабак — единственная дешёвая «разливуха» в квартале…  Сменилось руководство, начался ремонт… Каждый вечер, проходя мимо заляпанных краской окон бара, я грустил, вспоминая наши весёлые посиделки. Теперь  угрюмые  почтовики рыскали по району в тщетных поисках недорогих рюмочных… А через пару месяцев на месте нашего бара открылось какое-то странное, хотя и гламурное питейное заведение с зеркалами, куда нормальному человеку дорога была заказана. Так милый сердцу бар «Лаванда» канул в прошлое, как канул когда-то «Сайгон», став ещё одной славной страницей истории Петербурга…

Прощай, почтамт!

   Однажды я натурально ошалел, увидев дату на календаре и поняв, что служу родному почтамту без малого… пять лет! Пять!! Но как такое возможно?!! Пять лет за полгода?! Пять лет как сон?! Да не может такого быть! Чушь какая-то! Бред!!.. Я протёр глаза, вглядываясь в цифры, но, увы, не врали календари, упорно тыча в меня датами… Так и есть, июль 2010-го! Значит, всё верно. Вывод был прост и ужасен: почтамт — это космос, где не работают законы физики, и время движется иначе. Это — логово злого волшебника, смеющегося над нами; временная воронка; трясина – засосало, и привет!..

   Но ведь это же чёрт знает что такое, граждане! Пять лет — не хрен собачий, срок, как-никак… Мне взгрустнулось. Я понимал: надо бежать.  Но куда? Вопрос оставался открытым… Может, в творческие протиратели порток — у меня и книжечка уже написана!

    Тут я, ребятушки, сделаю короткое отступление, поскольку это целая история. Писанина, над которой я трудился несколько лет,  на тот момент уже была закончена, и я, после работы,  савраской носился по городу в поисках издательства. Отмёл кучу вариантов. Расскажу про некоторые.

    В первом издательстве озвучили такую цену, что меня через мгновение выносили на воздух,  и  старушка-уборщица крестилась вслед. Второе прельстило тем, что было в двух шагах от дома. Я позвонил туда, сказал, что у меня есть для них рукопись, и я хочу её опубликовать. Девушка-секретарь ответила, что  редактор  готов  принять меня хоть завтра. Я был счастлив и лёг спать совершенно окрылённый. Утром я помчался в издательство. Секретарша мягко мне улыбнулась и проводила в кабинет с большим столом, заваленным грудой бумаг и папок, за которым маячила чья-то натруженная лысина. Это был редактор — долговязый мужичок лет пятидесяти в могучих очках-телевизорах. Увидев меня, он дружелюбно заулыбался. Я представился, достал рукопись. Редактор любезно попросил указать на обложке мой контактный телефон (свой, однако, не оставил) и сказал, что обязательно всё прочтёт и отзвонится мне к концу недели. Я поблагодарил его и тихонько удалился.

  Всю неделю я, идиот, парил на крыльях надежды. Я наивно верил в то, что его очень вдохновит моя писанина, и он страсть как захочет издать мою рукопись, которая непременно произведёт фурор в современной литературе. Я уже видел себя ни в поношенном пальто с пачкой дурацких телеграмм в руке, посреди промозглого Петербурга, а в белом смокинге, на собственной яхте, небрежно обнимающим гибкую мулатку и вяло потягивающим коктейли. Но… ни через неделю, ни через две так никто со мной и не связался.  Дивный мир кокосовых пальм и красавиц-смуглянок таял как дым, и если на пинаколаду я  ещё мог себе худо-бедно

наскрести, а с туземкой из Сызрани познакомиться на Невском, то с остальным дело обстояло намного хуже. Меня сшибли на взлёте… Я решил позвонить в издательство сам. Секретарша толком ничего не знала и посоветовала прийти. Я пришёл, но вместо редактора наткнулся на какого-то патлатого парня, зарывшегося в рукописях. Я всё спокойно объяснил,  волосатый выслушал и любезно предложил перезвонить через месяц.

  — Сами видите, сколько  работы, — юноша указал на гору чужих произведений. — Не успеваем…

  — Я думал, вы мне позвоните.

  — Извините… Позвоните через месяц.

   «Хрен с вами, — думаю, — позвоню через месяц.» Но через месяц я не смог до них дозвониться ни днём ни вечером. Начал психовать. После работы помчался в издательство. Вбегаю в здание, а там ремонт, всё в краске и бродят понурые работяги. Я в панике. Подлетаю к одному из них, спрашиваю, давно ли ремонт. Говорит:  с неделю. «Как, — спрашиваю, — руководство найти?» Мужик пожал плечами:

 — У нас своё руководство.

  Я не спал полночи, боялся, что рукопись потеряна. Утром снова рванул в издательство в надежде найти там хоть кого-нибудь. Прилетаю и — о чудо! — вижу ту самую секретаршу. Она, как я понял, заскочила  забрать какие-то папки. Я — к ней:

  — Девушка, где редактор? Вопрос жизни и смерти!

  Секретарша испуганно заморгала:

  — У себя…

   Я кинулся в его кабинет. Я был зол. Во мне буквально всё кипело. Врываюсь. За столом морщит лоб до боли знакомая  лысина. Гора пыльных рукописей за месяц не уменьшилась, а скорее подросла — все вдруг резко захотели стать новыми Акуниными. Я начал даже без «здрасте».

  — Я пришёл забрать рукопись.

  Редактор поднял на меня осоловевшие окуляры:

  — Какую рукопись?

  — Свою, разумеется. Я полтора месяца жду. А дозвониться сюда невозможно. Что происходит?

  — Так у нас ремонт… И потом…

  — Вижу, не слепой.

  — Послушайте, — редактор мило улыбнулся и встал из-за стола, — мы  переезжаем в другое здание. Пока всё утрясётся, то-сё… Но если вы настаиваете… Ваша фамилия, по-моему, Толкунов?..

  — Грубо говоря. Горбунов я.

  — Ах да, Горбунов! — редактор полез в шкаф, покопался там немного и вытащил, наконец, дорогой моему сердцу фолиант, к которому, судя по слою пыли, так никто и не притронулся. У меня отлегло.

  — Как-то много всего навалилось — и работа, и ремонт, — оправдывался редактор. — Но вы можете перезвонить нам… ну, скажем, через неделю…

  Вообще-то я человек неконфликтный, на скандал не иду, стараюсь любую проблему решить миром. Но теперь я был готов взорвать это чёртово издательство! И без того ветхое здание спасло от разрушений только то, что  уровень наглости редактора был настолько велик, что перекрыл вскипающий во мне гнев. Обескураженный его издёвкой, я выхватил у него из рук папку и сказал:

 — Нет уж! Больше никаких звонков! Прощайте.

   Честно говоря, я так и не понял, зачем мне врали. Ну, хорошо, у тебя много работы — так и скажи. Взятку хочешь — намекни. Я, конечно, не дам, но, по крайней мере, буду знать. Чёрт знает что такое в этих конторах творится, ребята!..

***

  Подходил к концу 11-ый год. Книга была завершена, но будущее её оставалось туманным. Только весной 12-го удалось найти вменяемое издательство. С ними-то я и подписал договор, и, спустя несколько месяцев, рукопись вышла в свет! Правда, в количестве лишь трёх экземпляров, подаренным на Новый год родным и старому другу. Но я и этому был рад, хотя ни гибких туземок, ни баснословных гонораров, ни даже денег на жетон в метро сие предприятие, как выяснилось, мне посулить не могло. Что до почтамтской жизни, то она продолжалась в обычном режиме, хотя уже и обрыдла мне порядком.

  Не могу сказать, что за время работы я ни разу не предпринимал попыток сменить специальность, но всё это были какие-то неуверенные жалкие шаги. До почты за плечами были годы разочарований и неблагодарной работы за гроши. Я уже ни во что не верил и ни на что не надеялся. Да и к почтамту уже прикипел.

И всё же на шестом году трудовой своей деятельности я снова заскучал, стал украдкой почитывать газету «Вакансия» и даже пару раз куда-то вяло звонил. И вот летом 2011-го, в разгар отпуска, меня застаёт врасплох «радостное» известие: «Почта России» рядами и колоннами бодро вступает в «Объединённый народный фронт»! «Батюшки! — всполошился я. — Неужто война?! Но с кем? ФГУП против голубиной почты?! Ну, хорошо, допустим.  Но  я-то чем  помогу любимой до зубовного скрежета родине? Зачем я ей? Какие боевые задачи передо мной будут поставлены и кто будет отдавать приказы? Да и выполню ли я их, эти задачи, — я и в очках-то еле вижу? А вдруг прикажут наступать, а я  винтовки в руках отродясь не держал!.. Ну, разве что в детстве, когда в тир с отцом ходил. Да в школе ещё, на занятиях по военной подготовке, где я всё время щурился. Только старый инструктор орал, как подорванный: «Третий! Третий! Твою мать! Какой глаз вы закрываете? Почему правый? Что значит — вы им не видите? Тогда переложите оружие в левую! Ну и что, что правша?! Как вы держите винтовку?! Где приклад? Отставить стрельбу!» Короче, снайпер из меня — как из говна пуля. А вот объявят нынче мобилизацию — что тогда?  Скажут, мол: стреляй. Я им там настреляю, не боись!.. И вообще, у меня  близорукость и времени нет!.. Так что нельзя мне на фронт, никак нельзя!    Я лучше в сторонке посижу.  Не хочу я гибнуть за «Почту России»! Я хочу умереть за что-нибудь великое! В общем,  я  — пас…»   Короче, «Фронт» был явным перебором!.. Тем не менее, гендиректор в интервью телевидению ясно дал понять, что идея эта рассматривается и в скором будущем будет реализована. Это сообщение, признаюсь, здорово меня подстегнуло. Я стал названивать своему однокурснику Виталику с криками о помощи. Виталик трудился в маленьком издательстве и, по слухам, был очень доволен работой. Я был готов стихийно  прервать свой драгоценный отдых под пальмами Карелии, примчаться в Питер на первом паровозе, в тот же день гордо положить заявление на стол начальника Главпочтамта и устроиться в издательство приятеля хоть полотёром, лишь бы не иметь ничего общего с этим ОНФ! Виталик подышал в трубку и сказал, что не в курсе вакансий, но может узнать и перезвонить. На другой день он честно сообщил мне, что в издательстве есть работа курьера. Я возликовал и даже решил на радостях догулять отпуск. «Значит, буду курьером!» — утешал себя я. — Где наша не пропадала! Курьер — ведь тот же почтальон, только с нормальной зарплатой!»  Но эйфория улетучилась, когда выяснилось, что оклад там был всего на три тысячи выше, а кататься приходилось в том числе по всей области! Такой коленкор меня совершенно не устраивал,  и  я продолжил поиски. А пока суетился, бегал,   выяснилось, что история  с  ОНФ затягивается. Я успокоился и  размяк. На год. Очухался — за окном со свистом проносится 2012-ый! Ядрён батон, думаю,  да как же так?! Я ж буквально на пару минут!.. Я ж только присел!.. Как же так?!.. А вот так, браток! Время, в отличие от тебя,   сиднем не сидит. Всё течёт, всё меняется… А ОНФ тем временем слился в экстазе  с  бодрыми массами почтовиков. Произошло это в октябре 2011-го и, видимо, особо не афишировалось — я узнал об этом post factum.

   К тому же последние месяцы  я  искал новую работу, много бегал, ездил по адресам. Было не до этого. Хотелось успеть – время шло, в глаза уже катила тридцатка, и дуло чем-то промозгло-осенним! Близился ноябрь 2012-го…

   Есть такая примета: если человек до тридцати вышел такой, какой есть, то таким он и останется. Мысль эта прочно засела в мой изнурённый мозг и не давала покоя, с каждым днём усиливая проклятую рефлексию и настойчиво зудя: решайся!.. Я не желал встречать тридцатилетие почтальоном и продолжал искать. Наконец надыбал работу кладовщика, закинул удочку в кадрах и поехал «сдавать дела» на почтамт…

    Софья Владимировна трагически охнула и побелела, как первый снег; телеграфистки выпали в осадок. Треск аппаратов в одночасье смолк. Всё затихло. Планета остановилась. Воцарилась гробовая тишина.

  — Ну что ж, — сказала начальница, — очень жаль… Хотя я понимаю —  за такую зарплату… А ты молодой… Н-да… Когда ты планируешь уволиться?

  — Сегодня напишу заявление, но две недели — за мной…

  — Хорошо, — обречённо произнесла начальница. Мне даже стало её жаль. Но неужели они и впрямь надеялись, что я буду гнить на почтамте до пенсии? Странные люди… Вера Петровна тоже приуныла. Она лишалась  единственного собеседника.

  — Жалко, Филичка, что вы уходите… Скучать-то  будете, ну хоть немного — всё-таки столько лет отработали?..

   Я пожал плечами:

  — Пока трудно сказать…

  За день до ухода, когда у меня всё уже было на мази и шёл обратный отсчёт, начальство нашло мне, так сказать, замену — какого-то сморщенного пенсионера  с  мешками опыта под глазами, жуликоватый внешний вид коего не только не внушал доверия, но должен был вселять в руководство серьёзные опасения за качество его работы. Но старика приняли без колебаний.  Звали моего «преемника» Георгий Васильевич. Я должен был ввести его в курс дела и поводить по адресам.

   Сменщик таскался за мной, с упоением рассказывая о том, как в молодости  трудился проектировщиком подлодок в секретном КБ, получал дикие деньжищи, ходил по ресторанам с девами да приятелями,  но  стал на радостях злоупотреблять алкоголем и, естественно, лишился работы.  Правда, тут же поспешил заверить меня в том, что с выпивкой давно завязал.

Потом пристально посмотрел на меня и поинтересовался:

 — Ну, а у тебя-то как с этим делом?

 — Нормально, — говорю.

 — Странно, на пьющего не тянешь, — с сомнением в голосе подметил  опытный «завязывальщик» с выпивкой.

 — А я пью в хорошей компании, — нашёлся я. Георгий Васильевич ухмыльнулся…

   В конце дня мы пожали друг другу руки и расстались, как добрые друзья.

 — Ты навещай нас иногда, — сказала начальница.

 — Попробую, — улыбнулся я. Но я не навещал. Попрощавшись с телеграфистками, я  поднялся в кадры за  трудовой.

 — Всё, — облегчённо выдохнул я, — ухожу от вас!..

 — Ой, не зарекайтесь, — многозначительно посоветовала мне полная дама за конторкой, — так многие говорят, а потом возвращаются…

   Я сунул трудовую в карман и улыбнулся:

 — Я не вернусь.

***

  За окнами сонно шуршал палой листвой гнилой ноябрь.  Подмораживало. Вечер обнимал прохладой. Огни фонарей напоминали россыпь янтаря. Я шёл домой. Я покидал Главпочтамт — это милое сердцу пристанище пьяниц, калек и неудачников, вроде

меня, этот гигантский дряхлеющий памятник советской архаики, наполненной треском телеграфных аппаратов, матом грузчиков, тёплым запахом сургуча и кошачьей мочи, где время законсервировалось, забуксовав где-то между семидесятыми и восьмидесятыми.

  За моей спиной оставались годы безрадостной мелкой возни, сношенной обуви, копеечных зарплат, простуды, мозолей и разочарований. Я брёл домой, вспоминая эти семь лет. Что это были за годы? Мелькали в башке события, казусы, люди, их судьбы и истории — ведь это всё-таки самое ценное, что можно сберечь, сохранив в себе. Возможно, я был несправедлив к этим людям. Должно быть, заблуждался.  Ну, разумеется! Они же не виноваты. Им просто не повезло. Как и мне — я-то чем лучше?.. Но были вспышки радости. Были хорошие, добрые люди — Валя, Надя, Вера Петровна, разгильдяй Игорёк. Даже одинокая Людмила Васильевна. Получается, было счастье? Было! Маленькое, неказистое, но уж какое есть. Счастье не выбирают. Счастье — это хорошие люди, которых мы встречаем на своём пути, а что может заменить общение с людьми? Счастье — это опыт. Но теперь всё в прошлом! Прощайте, милые сердцу почтари! Не поминайте лихом почтальона второго класса Горбунова Ф.! Я закрываю эту страницу. Надо двигаться дальше. Прощай, почтамт!

  Послесловие

  За сим можно было бы откланяться, если бы не один нюанс: я как автор считаю своим долгом поставить внятную точку в этом повествовании. К тому же могут спросить: а что дальше? Как, мол, устроился? Отвечаю. Нормально устроился. Кладовщиком-комплектовщиком на склад электрики. Там не дуло и было тепло.

Но присутствие руководства ощущалось каждой клеткой моего и без того издёрганного организма. Работать под чьим-то неусыпным оком  я за годы разлагающей почтамтской свободы разучился напрочь, и посему всё летело из рук. Через несколько дней, обильно орошая электрику мутной слезой, я, подгоняемый криками замначальника,  впал в жестокую меланхолию. Жалея непутёвого себя и постоянно терзаясь вопросом «Что я делаю на пыльном складе розеток и выключателей?», я, охреневая, вполз в тридцатилетие. Но мучительная самоидентификация продолжалась…  

  Я решительно не понимал, как меня занесло на эти галеры? В каком бреду я принимал решение?..  Пока я вдохновенно занимался самоедством, страдая под грузом  ответственности и матюгов,  меня смачно турнули. Буквально через неделю!.. В общем, я снова оказался на улице, под привычным питерским дождеснегом. Как и девять лет назад. Сработало это, как холодный душ, безотказно. Я наконец-то вспомнил, что когда-то учился на юриста!.. Загоревшись,  принялся  с  утроенным энтузиазмом рыть землю в поисках актуальной специальности. Через месяц таковая была найдена, и — вуаля — ваш покорный слуга из рабочих плавно переквалифицировался в помощники юриста, что невольно повышало самооценку и продлевало жизнь!..

   Я забурел, как Великий комбинатор, продутый ветрами странствий в поисках несметных сокровищ. Богатств, увы, я не нашёл, учеников не воспитал, но зато нынче  я важная птица, ко мне только по записи. В очередь,  граждане, в очередь! Я занимаюсь регистрацией фирм. И пусть я получаю меньше уборщицы в ТЮЗе. Зато больше, чем на почте. И потом, юрист — это звучит гордо. И должность  возвышает. И назваться не стыдно. И взор горит, как в юности. И хожу я теперь с кожаным портфелем. Как Шариков.

13 апреля 2014, СПб