Занесённое смертью оружие воли

Зачем ты спросил эту мутную тень, о том чего делать нельзя, а сам расторопно выходишь за дверь и ищешь пути бытия?

Ночь искала в любви её аборигенское начало и смело притворилась властью, из под культуры поднимающегося занавеса, о котором мы ещё не знали. Всё бы прошло так безвредно, но городское юдоли стало философией старости и принимало высохшую смерть за единство любви в тени ночной эстакады мира. Пути разошлись и глазами ты видела эту стойкую форму обоняния. Над ней уходил дым в мутной тени, спрашивая сам себя: «А что теперь делать нельзя?» Можно ли писать эссе о трудностях неземной жизни инопланетян и мелкими шагами идти к их современности за этой болью мира? Так лихо дочитав последний номер на приятном шагу — ты завернула в свиток его смерти то же одеяло принципа старения и села за мутной тенью немыслимой тоски. Почему сегодня торжествуют благие духа юродивой мысли и старят тебя в городском приличии смерти наяву? Они ведь совсем не знают, что Венера помогает тебе учить мысли и напрямую видеть тот квантовый фон манер, что утоляют письмо на ходу этих лет. Проходит жадным днём и их противный номер бытия, а благо оставляет желать лучшего, чтобы матрица в кромешной тьме не стала такой аборигенской эмблемой формы красоты. Чтобы ты сама стала её узнавать в себе и в своих детях.

Бегают одинокие странники между скалами у моря старой тоски. То был фатум и склочный мир над эгейской манией достоверности жить счастливо. На море упорядочила мир та старая ветвь оливы, в ней греческим хором стало умирать собственное величие в смысловой надобности говорить. О шутках, в которые ты не веришь и только тянешь смерть в своём соглядатае и смотришь на палубу мира. Как он проплывает между ветвей аборигенской впадины и исчезает за сном скалистого берега умозрения Нила. Над пустынями африканского юга сквозило твоё несчастливое детство и номер жизни указывал на стойкий идеализм Венеры в самоличной красоте. Сквозь золотые пески аравийской смелости идти вдоль бурной тоски — так страшно и форма собственной смерти не стала египетской рукой в повседневности событийного юмора. Она лишь наличествует над небом непокорённой воли и сглаживает новые дни, от которых тебе нелегко на душе оставаться самой собой.

В тени ли фатума, призывая мутные формы ночи — ты веришь в её обратное чувство глубоко закопанного фатализма и старости жизни. Греет ли эта модель нишевую мораль в наглядной руке символа вдали — ты ждёшь отходной путь, по которому станет темно в этой пустоте. Ты выходишь за дверь, а песок ещё ищет вход в пустое постоянство иметь смелость убеждать свои руки к труду. Но что писать на оценках символизма в чёрном свете мании пера, когда воля начала умирать в самой себе? Её окрыляет путь к единственной смерти — то ужасное и постоянное чувство постылости между Землёй и центром притяжения в сердце наглядного образа разлуки мира. Он так далёк от идеала, что ищет эту целесообразность и проникает лишь в чутье, от которого устала плыть странная мораль по водам элегии Нила. Видеть эту картину и жалиться к судьбе ты не хочешь. Верить в пустое постоянство между благородной совестью завтра и культурой положения нравов людей — не самый смелый ход бытия внутри. Так что открывает эту дверь, за которой манящей рукой всё также машет милая смерть и точкой форм красоты отвечает на инстинкт человеческого благородства?

Понимая его не ищет днём твою форму ожидаемого чутья — каждая ночь, что ты проводишь на одиноком построении символа надежды жить. Ещё прочитав отрывок конечности в кромешном аду, ты спускаешься на Землю, где не осталось одинокой мысли. А только совы обременяют тебя и ждут право на свободу изъяснения быть человеком. Чужда им твоя сила воли и каждый оппонент, как день с ряду начинающейся новой жизни — ощущает тоже самое и течёт и символе неприятной тоски пребывать здесь. Пропало в немилости подлая стать в руинах фатализма и снова жизнь открыла свою существенскую правду символа. Но и он отказал тебе на чёрной области неприятного ожидания за дверью большого чуда. Откуда сложило иероглифы на песке обозначенное время символа стать человеческим. Быть им над тлением и равномерно осыпаясь между тайной соглашаться на встречу с волей в тоске каждой слезы?

Оружие воли понимает тебя в родстве фатума греческого тона о сущности жизни, но грядущим не может стать, увы, как личность умирания над готическим квантом космоса в теле. Не прошло ещё с тех пор мысли, а ты уже ищешь художественный облик внутри южных развалин африканского света мира и пространство в твоём расторопном лице уходит за небом аборигенского тщеславия и нового тлена мира. Не стала ты камнем, не опустила руки и малая звезда на небе указывает тебе идти вперёд. Её странное чутьё над художественной маской символа Венеры ты читаешь, создавая философский образ смерти над собой. В старом городе у строгой отличием материальной доски почёта и мирного фатума скопилось много людей. И внутри этого общества литературных прениев и маргинальных мыслей, к ряду бесчинствует новый поводырь и проводник художественной тоски мифа о бытие. Стал он убеждать свою смерть, что её оружие воли не тянет тебя уже ко дну и мания величия устало видит в чувствах облако раскаяния. Этот торжественный юмор греческой формы символа преследует твою странную манеру говорить. Как если бы лицо, открывающее новый день — убеждало бы символом твоего права, что оно и смерть и новое чудо в возмездии природы бытия власти.

Это существенское противоречие своим течением формального безумия сковало всю нетленную природу жизни во вне. А Земля над молотом мира выстраивает форму иррационального смеха над каторгой безумия и ловкости пребывать в аду повсеместного облака в часе любви. О какое небо упало это вдохновенное творение, чтобы видеть героические пески и странным поводом учить свободу уничтожать волей свою смерть? Падая на прочное философское олицетворение пагубных привычек, и расстилая им природный реверанс под странный танец ночной тоски аборигена в личности пустого раскаяния? Ты стала его проводником в стихающем мире сердца и ночного управления судьбой бытия. Твоя воля проникает в смертельное благо песка и железной наградой под утончёнными наконечниками софистического благоразумия ты тащишь этот пустой груз через всю Вселенную хаоса предлагаемой жизни. Он не твой и смысловой облик к лицу культуры мутнеет с каждым днём. А оппоненты ищут пустое разногласие, чтобы убедить тебя привести в порядок мысли и выйти за дверь. Открывая которую стало холодно, ублажая старость быть в самой себе и замечать, что ты уже живая и постигаешь личное благоразумие бытия в собственных глазах.

Инопланетный повод закрыл рукой это толерантное благоустройство схоластики и мира ожидаемого блага на песке, а ты открыла эту дверь в потусторонний шаг света космоса к себе. Отличием тоски от мании величия сегодня ты видишь ту же крайность и её любование мира наедине с собой. Так холодно уже не будет, что опадают листья, словно наступила вечная осень и мысли распустили виток краеугольного чутья в целости харизмы. Аборигены то и дело снуют вдоль разума твоей тоски, заглядывая тебе в душу и отчий склад мироустройства жизни из вне. Когда на Земле жили ещё прообразы древних людей, а архаический ход каменного оружия воли считался единением с целостным обладанием смерти в своей руке. Так и тащит его сумрак по воле из подземного обсуждения мира величины в ночи. А люди, исчезнувшие за дверью — возвращаются, чтобы поговорить о существе малого толка природы в каторге жизни. Убеждая каждого члена общества, что хорошо бы сегодня обратить свои мысли на очередное слово благоразумной толики в маргинальности осенения ей способности мечтать. Близко ты ещё не видела столько отживших лет и сама не успела умереть перед этой болью философского безумия. Ты лишь бежишь за закрытой дверью и отдаляясь от неё всё больше убеждаешь себя в обратном эффекте пространственной маски. А так хочется успеть открыть чудо внутри формы старого города в одинокой пустоши за пределами инопланетного всхода идей за бортом. О них рассказали миру твои перманентные облики странного чутья и скользко проходят по философскому пути авторской тени. В неё ты заглядываешь, чтобы отдохнуть, и созерцая личную форму тоски всё время уходить от образа смерти, закрывая за собой уставший ужас каторги и тщедушия к неудовлетворённости малым перед аборигенами неземной стены фатальности. Факты порождают эти стены и между ними столпились и смотрят, как бы продать свой смысл в нарочитой каменной стеле ещё одному мифу в спокойном благоразумии сердца из ничего.

Рассказ из сборника прозы «Рассказы — за тем, что нечто».