Закоулок

Аннотация

Перед вами сборник рассказов из цикла «Городские легенды», включающий в себя как и чудесные случаи, произошедшие на улицах неизвестного города, так и различные странные рассказики, написанные в разные моменты жизни, на старых салфетках, блокнотах и сигаретных пачках.

1.Кривая дорожка.
2.Хронос.
3.Смена.
4.Допрос.
5.Взгляды на людей.
6.Ссылка.
7.Банка.
8.Право забрать тебя.
9.Трое.
10.Одно из шести придуманных чудес.
11.Неотвратимость.
12.Цвет заката.
13.О кое-каком боге
14.Следы оборотня

История первая: Кривая дорожка.

-«Я бы не советовал тебе, шутки ради попытаться прыгнуть прямо в середину.» -с предельно серьезным лицом посоветовал мне мой не менее пьяный, как мне казалось тогда, приятель-

«Расшибешься, костей не соберешь. А достать мы тебя уже не сможем, так будет, если ты окажешься из подходящих людей. Я серьезно тебе говорю, так уже бывало. Люди по глупости падали туда, не могли выбраться самостоятельно. Это тропа такая. «

Я скосил глаза на говорящего, поморщившись от слишком резкого, с взвизгами голоса моего сегодняшнего собутыльника. Вот гонит то, насупив кустистые черные брови.

По лицу видно, что гонит, как и то, что его мамка точно подгуляла с кем-то с прославленного бахчами Таджикистана. Да и сам Сашек, как представился тот, горячего нрава, в чем я успел убедиться сразу же после знакомства, чуть не заехав тому в нос за предъявы.
Потом разговорились более-менее, нормальным показался и вот мы здесь.

Это здесь-проулок, как раз в трехсот шагах от ларька, где у нелюдимой даже на вид женщины неопределенного возраста можно затарится куревом, об том мне он же и поведал.
Ну а я поддержал идею, будучи обеими руками только за, нещадно ломало по этой теме.

Сам же проулок был достаточно широкий, такой, чтобы в нем могли развернуться две колымаги вроде моей.
Только если бы дорогу с двух сторон не ограничивали канавы, скрытые сейчас от глаз бетонными блоками.

Как я успел заметить, одна из канав, блестящая поверхностью застоявшейся воды, как ни странно чистой поверхностью между прочим, ни мусора в ней, ни пакетов ни утопленных дохлых кошек на крайняк, в которую я еще, следуя природной склонности запустил окурком, была к тому-же, при всей своей узости довольно глубокой.

Того и гляди на дне мелькнет что-то живое, рыба типа, ага. Место же, которым пугал меня чувак, с которым я познакомился пару часов назад и впрямь выглядело запоминающемся.

Если разбить проулок на части, то мы бы стояли на его второй четверти, как раз у левой границы круга, граффити; спирально закрученная лестница, хреново прорисованное на самом деле.
Вроде гипнотизирующей спирали.

Не ясно где начинается было бы, если бы не железные, воткнутые в асфальт штыри, как видно изображающие перила от лестницы. И то, лестницы для каких-то левых гномов, не для людей.

Самая длинная палка едва достигает моего колена, всего их штук восемь, частоколом вогнаны в асфальт, вбиты, да так, что кое-где вокруг штырей он растрескался, кусками развалился и из земли вовсю прет трава. Навстречу солнышку тянется.

А самая короткая палка- тщательно вбитое железное полукружие уже в самом рисунке, первую ступень от остальных, ближе к центру круга ограничивает, чуть заступая за линию спирали. Да и рисунок цветной, коричневую краску из баллончика явно не пожалели.

Только вот художник рукожопый, тут ничего не сделаешь уже. Перевожу взгляд на Шурика, с трудом ворочаю точно распухшим от многократных возлияний языком. Мямлю.

-«Заливаешь.» — смеюсь, представляя эту ситуацию. Придумал то, ему бы книги писать с такой фантазией.- «И кто же эти подходящие по твоему мнению?»- на что мой приятель отвечает нецензурным выражением, вызывая смех у обоих. Продолжает загонять.

-«Присесть, штыри перебирать, даже до того, что в асфальт утоплен и все случится. Туда попадешь, если ты подходишь…»

-«Трогать асфальт, а если на него поссал кто, кто то, кто тебе эту историю втирал? Вон туда, прям в трубу залил, тип давай, ага?»-
С превосходной логикой с трудом варящей сейчас башни осведомляюсь я.

А потом какого-то черта присаживаюсь, задирая пятки и с трудом сохраняя такое положение, ухватываю за ржавый крайний и самый длинный штырь, (ржавчина тут же пачкает ладони, кожу неприятно свербит) перебираю каждый в руке пробираясь на корточках к забитой так, что лишь край выпирал, трубе, хлопать со всей дури по земле я не собирался. Так, дурковал.

Потом, все что я вспомнил,- шаги моего нового знакомого сзади и болезненный, до белых молний, распарывающих виски, удар по голове. Потом чужая рука распирает карман куртки, тянет мобильник, с матом откидывают прицепившиеся к чехлу ключи, те звякают об асфальт, который уже приласкал мою физиономию и зрение само милосердно гаснет. Лошара.

Прихожу в себя когда уже почти угасает вечерний свет, скребу пальцами по земле, цепляю что-то металлическое, последняя труба, ага. Так тебе, крою и себя и его отборными матами. Боль при движениях жестоко прошивает тело, еще и по ребрам получил. Заслужил.

Привстаю медленно. Тащит вперед, почти теряю равновесие. Неверные шаги. Прямо в круг, первая ступенька, рисунок. Отмечаю про себя, вторая проваливается под ногой, выемкой в асфальте, что за хрень, спотыкаюсь, следующая. Глубже, ударяюсь боком о твердую стену. Серую, серее чем асфальт, адски холодную.

Странный камень бликует, стремительно, до простреливающей в виски боли, поворачиваю голову, на дороге растянулся скрюченный черный силуэт, большой для лежащей собаки, не помню собаки. Человек это…это же… кричу, срывая голос, куда-то бросаюсь вперед в панике, спотыкаясь, почти срываюсь с узкого скользкого карниза, мелькают коричневые, цвета дерьма ступени.

Удачно валюсь спиной на самый край этой же лестницы. Чудом не ухнув вниз, в темноту, противную, должно быть скользкую как гадины, душную, ступени впиваются в бока, больно, а под пальцами разъезжаются как глина, отвратительно, мне так противно.

Не хочу, не хочу подниматься наверх, видеть это. Спину, грязную футболку. Глюк. Может я просто ужрался в хлам и лежу в баре, удобно положив щеку на горсть салфеток, вытащенных, смятых… да плевать!

Приподнимаюсь, ползу на четвереньках, пачкая штаны, а спиральная лестница не такая и длинная, расширяется книзу, заполняя как я понял центр рисунка..встаю на ноги снова..ступени мягкие..глина..а упрешься рукой или ногой- холоднючий камень… то же самое и со стеной.

Точно именно я делаю все реальным… поднимаю взгляд, не знаю, расширены ли от ужаса мои зрачки, не слыша своего частого дыхания…а в глаза свет, синий-синий, словно небом плеснуло.

Ступеньки лестницы разделяются, открывая еще более коричневый камень, до черноты, весь в трещинах, темных, глубоких как та канава где-то в другом месте, а сами ползут на стены, нависают над головой еще через пару шагов по этому, уже твердому, без шуток, подобно арке… чертовой арке из ступеней.

Точно из темного подъезда выхожу…с вывернутой лестницей.. По лицу веет этим невозможно синим, теплым светом, как листком сухим проведешь по коже. Ломко, приятно. Ничуть не царапающее касание. Такой вот странный свет. Такое место.

Жмурюсь… слишком смелый очередной шаг, даже вскрикнуть не успел, неожиданно теряя твердую опору под ногами. Падаю на что-то душистое, мягкое… цветущие травы, лес… Да лес внизу!

Настоящий лес, утопленный в синем мистическом сиянии. Не отвожу потрясенного взгляда с пышных крон. Пытаюсь все это осмыслить, пока с трудом. Другие не могли выбраться самостоятельно.

Падали, разбивались. Наступали на середину. Угодив в ловушку никогда не видели этого чуда. Я ловлю себя на том, что впервые за вечер улыбаюсь. Да случись все что угодно, даже если бы я умер! Это дивное зрелище стоит того…

Тяну руку…и распахиваю глаза, бездумно уставившись на проржавевший обод трубы, вбитой у самого начала тропы.

История вторая: Хронос

 Иногда мне хочется чудесного,- чтобы сговор людей о времени исчез и у нас все было бы как у прочих живых существ.

Когда надо или когда просто удобно. Чтобы мы исчисляли свои жизни опавшими листьями, памятными порывами ветра или сухой травой. Чтобы яркий рой божьих коровок, спешащих скрыться к зиме- был предвестником празднества последних ягодок облепихи.

Чтобы мы больше замечали, привязывая к этим предметам неторопливо разматывающуюся пружину наших лет и событий. Потому что все так похоже на эту частичку зловредных, изобретенных верно, чтобы нас пленить, часов.
Сперва туго-туго смотано в самых ранних, оленьих годах. Концентрация сперва всегда на том ведь, верно? Стоит лишь начать вспоминать, как возвращаемся мыслями к юности и детству… чаще всего.

А потом постепенно все свободнее и свободнее, дальше от центра и потому так тоскливо- хлябающее, беспокойно неприкаянное, стремящиеся вытянутся в мятую, но совершенно как бы на первый взгляд, прямую до безыскусности ленту.

Такую хрупкую, что однажды она просто осыпается ржавой пыльцой времени куда-то вниз. Опылив, удобрив собой прочие точно такие же змейки-ленточки. И куда там одержимому часовому коловороту?

Круг за кругом, каждый раз в маленьком своем мире. С выверенными стрелками, пронзающими такой же плененный идеально отполированным стеклом воздух подобно проклятию.

Сжатый. А дышат ли они? Эти стрелки? Просачивается ли через них плененный где-то в шумном скрежете шестеренок ноябрь? Или горечавка, устилающая раз и навсегда выбранные, хоженые-перехоженые странными зверьми тропы?

Мы робко раскидываемся такими вот нежными, как пух одуванчика думами о том, что могло бы быть, и те на проверку оборачиваются колкой стекловатой.

Но это если приглядеться, как нельзя более острым, критическим взглядом к поребникам седеющих пуховых семян.

Они точно не вспорхнувшие с дерзким  весенним ветром  ввысь мечты, навечно переломанные остовы почивших в  тайной русалочьей бухте  кораблей, с обломанными подводными ревнивыми барышнями крыльями парусов, сгнившим килем!

Навсегда вроде как принадлежащих морю, но лишенных ветреной своей души и оттого бессмысленные.

Иногда я так низко склоняюсь над своими часами, так, что стекло запотевает, но увы лишь с моей стороны.

Никоим образом это не дыхание тех чудных скрытых в них миров. Мира. А иногда мне охота разбить их. Обманка..время…хех..

Ведь иногда и мне хочется невозможного. Которого я  привыкла достигать…впрочем…

История третья: Смена

Глава первая: Натяжение

Холод, щедро замешанный с поднимающимися с земли тяжелыми испарениями, едва ли был способен связать на нагревшихся перепонках окон внятный глазам узор заиндевелых перьев, а может ссыпающихся в никуда членистых лепестков.

В помещении было накурено и дым куда как охотнее, стелясь под потолком бросал на гладкую полировку стола явно самим дьяволом вышколенные до самого что ни на есть фантасмагорического вида следы, неясные пока что тени.

Трогательно прерываясь на особо трагичных нотах плакала скрипка, звук ее покачивал на колыбельных, развязных волнах невнимательную, уставшую публику.  Но внимал музыке со всем возможным усердием единственный благодарный слушатель.

Ядовито-рыжий узел скрученных лощеным  змеем волос изрядно поистрепался, женщина была уже далеко не юна, по крайней мере не так юна, как скрипач, терзающий струны в этот поздний вечер.

Но ее красота была очевидна всем. Красота дерзкого осеннего цветка, которую сгубит первый же заморозок, первый же душевный надлом. Яркие, синие глаза ее лихорадочно сверкали на заострившимся лице. Совсем молодые той тайной, неистовой  любовью к музыканту, чьей музой она себя мнила.

Чьи тонкие, обнаженные запястью так часто целовала, прикладываясь к пульсирующим синим венкам, проступающим под тончайшей кожей с жадностью стригоя  и надеждой праведницы, лобзающей икону.

Иногда она яростно трясла головой, отчего рот ее гневно кривился, сбрасывая с обнаженных плеч чужие, грязные ладони. Мужчин самых разных сословий и нравов сегодня набилось как сельдей в бочке и все желали найти на сегодня приятную, желательно женскую компанию и неблагопристойного веселья на дышащую смрадным телесным жаром липкую ночь.

Музыкант устало и блаженно прикрыл веками темные, совершенно ничего не отражающие глаза.
Без живого  блеска, подобные акульим, зрачки его чуть-чуть сузились.

Сия странность совершенно не привлекала внимание, он был подобен холодному озеру, столь же равнодушному и невозмутимому, столь же неинтересному на первый, и лишь на первый взгляд…

Глава вторая: Разрыв

Из резного хрустального графина сцеживали последние капли водки. Ее тяжелый дух забивал ноздри, заставлял туманиться рассудок. Черные  завитки волос музыканта слиплись и пристали к чистому белому лбу, поражая своим контрастом.

Юноша  втягивал в себя этот малоприятный запах с каким-то упоением, все больше сгибаясь в пояснице, смычок едва-едва касался струн, рука устала, и запястье как казалось молодому мужчине вот-вот готово было раскрошиться на мельчайшие мраморные крошки.

Мелодия оборвалась, сладострастная улыбка едва тронула тонких и хищных губ скрипача при единственном взгляде на замершую женщину, чем-то похожую в этот момент на  застигнутое лучом света ночное насекомое.

Отставив скрипку саму по себе надрывно плакать провисшими струнами,  кавалер наконец потянулся к своей леди, что должно быть истосковалась уже, несколько упоительных часов следя за его виртуозной игрой.

Кончики их пальцев коснулись друг друга, свет загадочно  мерцал в складках аметистовой газовой ткани, покоящиеся в трогательных локтевых ямках, стекающей по запястьям вниз, практически к полу…темное шанбери осыпалась закатившимися за тень от стола звездными крупинками-блесками, пачкала капрон чулок, набиваясь в ажурные нити вышивки.

Музыкант подмечал даже подобные мелочи. Враз накатило раздражение, когда хочется ворчать древним патлатым волком на пустолунное небо.

Маетно было ему, совершенство уже раздражало, самая мелкая неряшливость выводила из себя, а естественные вещи, такие как липкий любовный сок на ладони и аромат впитавшей за жизнь не одну каплю духов кожи- откровенно говоря вгонял в меланхолию.

А она была счастлива сейчас, исполненная достоинства и в самом деле готовая выполнять малейшую его прихоть. Пьяные и прокуренные голоса вокруг, резкие женские, похожие на вскрики чаек, всем их обладателям уже становилось невыносимо скучно.

Музыка имела власть, она придавала их вечеру толику осмысленности. Недешевая еда, которую все эти люди пережевывали под его музыку сыпалась из ртов и вряд-ли  могла утолить что-то кроме телесного голода. Ох, как скрипачу это было знакомо, он сам пил свою музыку, вкушал ее как хрустящий крупный ломоть хлеба…

Ах, если бы они знали, что и музыке иногда нужна пища. Внимание… и даже больше чем внимание.

-Анастасия, пожалуйста, пока выдалась минутка..- тон юноши был наверное через-чур  капризный, он мог бы заставить ее спасительно ощутить легкое сомнение, или же умилится его порывистости..

Его неожиданно крупные для музыканта, но все же изящные пальцы завладели ее ладошкой, потирая нежную внутреннюю поверхность.

Прошлись по линии жизни и сердца, скользнули холодными ногтями по основанию ее собственных, унизанных колкими кольцами с вспыхивающими в искусственном свету мертвящими бриллиантами…

-Анастасия.. я хотел сказать что благодарен той минуте, когда встретил вас и что наши судьбы крепко сплетены..моей музыкой.

Да, она разулыбалась его словам, оставаясь все такой же бледной, точно краски жизни покидали ее с каждой минутой. Но глаза влюбленной женщины сияли все ярче, куда как ярче камней, украденных кем-то у неведомых богов вулканов.

Пошатываясь, она наконец обошла стол, на инстинкте потянулась к его инструменту, где сплавлялся кипящий накипью конский волос,  гнала хлесткую волну к грифу провисшая струна,  издавая густой, басовитый звук «соль». 

Серо-седые прядки слабея и истончаясь  выбились из прически дамы пепельным пухом. Женская рука с вздувшимися суставами пальцев подрагивала, все сильнее  сжимая его руку.

Мужчина с будто прилипшей к устам  усмешкой вновь негромко позвал свою спутницу по имени.

-Моя милая Анастасия, что в этот вечер исполнить для вас? Лишь для вас, а не на потеху здешней публике.

Он ловко ухватил инструмент свободной рукой, притягивая его к своему колену,  а затем потащил кверху.  Привычным мостиком устраивая в уютной выемке плеча. Наслаждаясь благодарственным поцелуем, полным слепого, незаслуженного обожания. 

Рот женщины был привычно влажен и послушно приоткрылся в ответ  на его желание, затем, она торопливо призналась что устала, что ей так нужно попасть домой…

Когда скрипач останется наедине со публикой, а она незаметно уйдет, как уходила всегда, чуть приоткрыв тяжелую дверь и ускользнув в ночь невесомым осенним призраком…
Только на этот раз она не вернется из хоровода увядающих листьев.. а он исполнит свое обещание, наконец сыграет что-нибудь и для нее.

История четвертая: Допрос.

Полумрак и сахарно-белые полукружия  увитых госпожой-метелью ажурных спинок. Далекое свечение стынущих без солнца небес над безликими громадами многоэтажек.

Слишком затянувшееся прогулка позволила тогда в полной мере замерзнуть и увидеть город именно таким.
Неприветливым и грозным к тем, кому не нашлось места в теплых, заботливо оснащенных узких комнатках.
А точно совсем недавно..

Казенные стены, воняющие плесенью и мокрым кирпичом то смыкались, то вновь расходились, тревожа больное сознание, они, пропитавшиеся точно губка страданием, агрессией и виной таились там, за побелкой и дешевой плиткой.

Кирпичи их отирались бурыми, цвета старой крови боками друг об друга, нетерпеливо осыпалась на тонкую шкурку побелки вздыбленная пережжённая глиняная шерсть, -заставляя похрустывать и пучится шершавые обои по другую сторону…там у входа.

Полумрак допросной сам по себе высасывал последние силы, оскаленной пастью вгрызался в дрожащие от напряжения вены, алкая живого.

Все еще живого…вопросы, вопросы. Доказательства и пристальные, обвиняющие взгляды. Как выдержал, взамен угнездив у самого сердца колючее, не отпускающее страдание.

Фантомную загнанность того, другого. Он, до сих пор околачивался где-то в этом же городе. Непойманный, ничуть не похожий на того запуганного воробья, вдруг сбитого промокшей от совсем недавно пересеченного, да невозвратного брода кошачьей лапой.

Лавки лакомо светились в темноте, где-то там, за ними фривольно льнула к земле темнота, которой было все равно, кого пригреть в своей обширной утробе.

Его, похожего на него. Не его вовсе, одного из хищников, чья участь от века делить с ней, с холодной темнотой слишком просторное ложе.

Такое могло случиться с каждым, верно. Не знающим тонкостей, ловящего неподготовленным разумом стрелы обязательных наветов. Стрелы, пронзающие в нужных местах, так как лучник, пустивший их через чур усерден в своем рвении.

У нас есть твое тело и мы можем делать с ним, что захотим. Мы сможем поймать твою душу, чтобы оставить тело. Вот что говорил его взгляд.
Век назад, сейчас и дальше, они останутся неизменными в своем рвении вырвать нужные слова из сжатого страхом горла.

Глядя на следователя он видел палача, что лишь разминался, демонстрируя свои пыточные инструменты, как кокетливая женщина отодвигает полу одеяний, являя пылкому взгляду точеные лодыжки..

Только вместо мелодичных смешков и откровенных взглядов этот скрежет неприветливых стен.

Бросив последний взгляд через крупинки снега, парящие в воздухе он развернулся и пошел прочь, наконец-то отпустив от себя мерзкое воспоминание.

История пятая: Взгляды на людей.

«К моей заметке о рассказе. Прошло достаточно дней, чтобы написать его…»

Она сидела впереди меня, я не очень хорошо помню, как она выглядела. На самом деле я выбрала ее чисто случайно. Я искала человека, на которого обычно никто не обратит внимания.

Женщина средних лет. Не слишком старая, чтобы источать специфический запах забродившего, отвратно сладкого пота.

И к сожалению она уже не была способна вызвать у меня симпатию, некий интерес, мечты о раздельных восторгах юности.
Вспоминается, что на ней был бесполезный сейчас берет, выцветший, малиновый оттенок, крашеная шерсть. Вдобавок сплошь покрытый катышками и перхотью.

Вещица, скажу прямо, бесполезная. Ветер уже вовсю протягивал свои многочисленные руки, хлесткие прикосновения его вызывали  стойкие ассоциации с ощущениями после многочисленных пыток.

Когда-то, что может ощущать боль, уже отмирает, так сказать за ненадобностью и остается только это смутное чувство.
Мне казалось- женщина, а она сидела ко мне спиной, нахлобучила эту вещицу скорее по привычке. Не вполне осознавая того, что она делает.
Берет впрочем, был данью прошедшей не так давно эпохи. Его положено было носить.
Стигматами выступило на памяти, да так, что не проглядишь. Лишь можно осторожно огибать мыслями священный рубец, если мне было бы позволено уточнить.

Мое внимание увлекло ее почти лисье лицо. Вздернутый, острый нос. Большие, широко открытые глаза. Они не были запавшими. Не тонули в глазницах, лишь опускались уголками книзу, тяжелые веки прикрывали их. Женщина казалась внимательной.

Ее ничто не могло уже заинтересовать. Я старалась проследить направление ее взглядов. О, она смотрела в никуда.
Только я чувствовала в ней еще что-то. Пожалуй это можно назвать жизнью. Моя случайная пассажирка словно светилась таким на фоне окружающих. И с каждым мигом все больше. Не думаю, что она могла узнать несколько случайных моих взглядов.

Неприлично подолгу смотреть на людей. Долг надлежащего, праздного или нет… внимания в том, чтобы уделить ему не более семи, восьми секунд.
А открытый интерес является уже своего рода флиртом или вызовом, что возможно и равно по значению. Даже если человек имел в виду совсем иное, он все равно пытался бы понравиться или напугать.

Еще я заметила пару ямочек на щеках женщины, смешливая? Легкая в общение? Наследуемый признак, незаметно располагающий к себе. Губы, сжатые в тонкую полоску, отнюдь не пухлые. Это было бы перебором. Торчащие из-под берета короткие, оттенка горького, подтаявшего шоколада пряди. Они слабо вились, полностью закрывая шею, цепляли кончиками светлую куртку.

Она бы могла быть одной из служащих. Она могла бы быть счастлива в браке и просто иногда мечтать о теплом солнце, о том, как доверит его лучам неловкое тело.

Чтоб сотворить мне с ней, превращая попутчицу в персонажа чудной истории, как я ее вижу. А вижу ее той,
что заботится о драконах.
Покрытую пеплом, царапинами от цепких когтей под своей курткой. Вижу, как она берет драконье яйцо в грубые, большие ладони, покачивает им из стороны в сторону. Словно просит наконец проклюнуться.
Вижу, как бесстрашно она смотрит на уже повзрослевшее чудовище, нависшее над ней, рычащее, капающее вязкой слюной. Протягивает руку, заставляя то вздрогнуть и распластаться по земле в привычной покорности. Может и напишу иную историю о ней. Но чуть позже.

История шестая: Ссылка.

Чуждый мир, мир, с которым у него была своя странная связь.

Обыкновенный городской сумасшедший, верил, что его письма адресату доставляет самый скорый на ногу почтовый,- сам огонь.

Не даром он так деликатно подпаливал исчерканную рунами бумагу, заставлял значки становится более глубокими, въедаться в бумажные волокна под редкими синими вспышками на самых кончиках пламенных языков.

Под чадящим вонючим дымом, что только изредка пах как-то пряно, именно сгорающей бумагой и полынью.

Мужчина только смеялся, торжествуя, представляя, предчувствуя, как кому-то в руки сейчас спланируют черные огрызки пепла с продавленными на них символами.

Невесомые пушистые пепелинки, крепче стекла и железа, которые остается только сложить как увлекательный пазл… Прочесть.

Ухмыльнется, может быть. Он же знает..как? Это единственное, что беспокоило. Хотя его невидимый адресат умен. Нельзя сомневаться в его дальновидности и опытности.

Он, забывшись ругается, мол отпустите уже, я не виноват что все так.  Это так же неизменно как яркий синий цвет неба  над головой.

Ночью да, темно, приходят тучи, приходит вездесущий дым и смог, но неизменно. Синее, только колос- солнце покачивается туда-сюда. Что толку безвольно сотрясать воздух.

Ты! Ты, наперсник, ученик, тот, кто внимал так жестоко преданно, получишь еще одно послание, без сожаления отданное всепоглощающему рыжему зверенышу пляшущему на тоненькой витой, уже отвердевшей углем, нити. 

В неровных строчках  жарко корчится червь, жалкое, какое все жалкое, ни капли интересного для воплощённого ублюдка, который даже не смеет взглянуть на звезды.

Он лишь чувствует, может часами стоять напротив того, к кому тянется всей своей сущностью, вновь и вновь  бессильно сжимая кулаки.

Ветер, безветрие, иногда ты выше и я ощущаю движение прямо над головой, да, тут стоит здание и ты опять расхаживаешь по этажу по давней привычке..сморгнуть только непрошенные  слезы.

Тут ветер, пыль, вытянувшая когтистые коричневые пальцы неловко  растопырившие веер листьев- игральных карт, ветка дерева, вяло дрожащая над головой и снова это, синее!

Может руку протянуть, вызывая недоверие у прохожих к своей персоне, плевать.

Обыкновенный призрак, почему бы ему не вытянуть руку вверх, растопырив пальцы, потом  отряхнутся как большой злой собаке и споро уйти прочь.  Забавный чудак, наверное.

Дома его уже ждет, нет, не ждут сын, жена, которую так сильно раздуло за последние пару лет.. Наверное это медленно разворачивается проклятие, заботливо выстилая дорогу в личный ад.

Та, которую он пытался полюбить…женщина даже не замечает как она некрасива теперь, уродлива и внешне и…

Но зачем сразу так критично, приятель. Обыкновенная самка. Жалкий червь в рунных строчках, инестая иса. 

Впору смеяться, со всхлипами, выкриками. Это не написать. Не важно. Чуждый мир.

История седьмая: Банка

Снежный накат никак не хотел поддаваться ударам ледоруба, дворник не останавливался, чтобы смахнуть выступивший у него на лбу холодный пот. Мороз крепчал и затруднял дыхание. Мимо, не поредевшая и к вечеру тянулась толпа, что исчезала в недрах большого, недавно построенного торгового комплекса. Дворник ненавидел это громоздкое, уродливое здание, построенное на месте никому не нужного пустыря на который раньше и внимания никто и не обращал. Не обращал же!
Но теперь это здание дало ему, какую ни какую, но работу. Ему, как и выходцу из Азии, приехавшему в Россию на заработки можно было бы надеяться на лучшую работу. Но дело в том, что он проживал и вырос в этой стране, родившись в самый разгар того кризиса. И осознание того, что все эти наряженные барышни, судорожно прижимающие к себе пакеты с продуктами, которые он не мог позволить себе на свою нынешнюю зарплату. Все эти офисные работники, вроде успешные, но уже попахивающие за версту тухлым мясом, вонью безысходности. И совершенно никому не было дела до него, а ведь он был ничуть не хуже их!
Дворнику оставалось лишь молча раз за разом ударять ледорубом по ледяной корке, еще немного, и он рассечет ударом вон тот вплавленный в лед окурок.
Он знал, что эта работа не терпит халатности когда наступает зима. Что экономные, точные удары, забирающие так много физических сил,- согревают. Когда он распрямился, чтобы вновь наметить место для нового скола в этом утоптанном людьми насте, и окинул безразличным взглядом уже оконченную дорожку, что кое-где даже оголяла темный асфальт, то умудрился и обжечь слишком понимающей усмешкой парочку молодых людей. Ботинки у девушки ужасно скользили, но ее приятель умудрялся каждый раз подхватывать свою спутницу. И они конечно же направлялись в этот Центр, в поисках развлечений, донельзя бесполезных. Как наклеенная на местных лавках жвачка. Звякнула, прогибаясь под ударом уже затупившегося несколько дней назад острия жестяная банка..
Ему оставалось еще пара часов «невидимой» для прочих работы и схватка с безжалостным ночным морозом, на сцене, освещаемой лишь проезжающими мимо автомобилями.
                  *                 *                    *
Ледяной ветер бывает нежен, как прикосновения тех, кому доверяешь. Он просачивается сквозь ткань шапки, и кажется, даже внутрь головы, делая ее легкой. Он же может всколыхнуть мучительные воспоминания или видения, точно умоляя упасть в нечистый в нашу промышленную эпоху снег. Прикрыть глаза.
С утра небо снова затянет тяжелыми тучами..

История восьмая: Право забрать тебя.

Через хребет ближайшего дома перелезла ночь. Дыхание, обжигая растрескавшиеся нёбо уходило прочь из неподвижно лежащего на асфальте тела, глаза уже заволокла поволока, ниточкой зрачка где-то внутри обрывалось страдание.
Тише, тише, уже наползает туман, укрывая надежными, мягкими ладонями кошачье тело.. Вот он перекатился дальше, оставляя на асфальте только темную лужицу крови, словно смыл.

В переулке зазвучали чьи-то шаги, косматая, старая ведьма, пригибается, точно ее сейчас должны ударить. Сотни шнуров-веревочек с целым множеством узелков на шершавых шерстяных стержнях, просоленных потом.

Лоб ее низок, только среди морщин внимательные, по-вороньи темные глаза.

Старуха идет вслед за туманом, медленно, по-паучьи горбя спину, перебирая тонкими ногами. Шаг ее быстр, легкое сухое тело как скомканный лист бумаги,
кажется вот — вот швырнет в серую влажную стену порывом ветра.
Многосуставчатые, нечеловеческие пальцы перебирают нити, ища нужную, крепкие желтые ногти сдавливают конец одной да резким движением отрывают еще пушистый, совсем юный узелок.

Мелодичный, призрачный, несуществующий звон расходился бы во все стороны, он бы был желанен, ожидаем.. Торжественность и будничность момента, беспощадное, пошлое в чем-то явление. Только шарканье старых ног, да узлы, так же громко, как падение песчинок в часах царапают землю. «Когда я в пути я ни за что не отвечаю.»

Заклятием, давними чарами с уст.

Старуха еще мгновение  стоит. Ее длинная, худая тень ладно вливается в широкие трещины асфальта, или же сочится из них. Она не оборачивается и пропадает. Но за мгновение до этого, все же решившись, сияющая пестрая, трехцветная кошка жмется к ней, выбравшись из укрытия среди помойных баков.

Пройдет семь часов, прежде чем дворник, едва заметно морщась, закинет костлявое, изломанное от пинков местной шпаны тельце в мусор.

История  девятая: Трое

Бледное тело, вытянув окостеневшие руки лежало на поленьях. Запекшаяся кровь выделялась на блестящем, тщательно натертом когда-то самим хозяином плакарте точно ржа.

Это темное пятно делало рельефные узоры похожими на безобразно переплетенных в любовном угаре земляных серых змей, что выползают только по ночам.

В то заемное время когда всякая нечистая сила ухая и завывая носится с холодными смертными ветрами по курганам-холмам, предрекая гибель самым лучшим.

Старые обычаи, не честное погребение в земле, а так, ох, старики будут ворчать еще долго после того как взметнувшееся пламя пожрет плоть и кости убитого в бою. 
Накрапывает мелкий дождь, а вдова, даже не потрудившись скрыть темной тканью буйную гриву черных, как воронье крыло кудрей смотрит, глаз не сводя куда-то в небо, на виднеющиеся далеко за пологим скатом берега кромку леса.

В дикие кущи, в леденящую кровь нутро зеленого великана, поглотившую тогда не мало народа. Выпустившую взамен тяжелый отблеск того самого клинка, отнявшего, вырвавшего душу из тела, душу, которая боролась с хваткой безжалостных когтей смерти несколько дней к ряду.

Вдова не заламывает руки, стеная и плача, она поджимает губы, и смотрит, смотрит покрасневшими от недосыпа и невыплаканных слез глазами туда, за реку, да держится костлявыми тонкими пальцами за ворот. Мнет его, точно желая освободиться от удушающей висельной веревки.
Капли дождя кажутся ей теплыми, насмешливо настоящими по сравнению с ней, по сравнению с темным от выступивших вен челом того, кого она потеряла.

А поганый дождь даже не может смыть темную ржу, расползающуюся по нагруднику, не смотреть только.

Мужчины все сделают за нее, ей остаётся  развернуться и на негнущихся ногах пройти по знакомой до последнего камушка тропе наверх, потом стопы ударяться о камень дороги, а там уже недолго осталось и до врат в опустевший дом.

Хищную птицу, раз за разом разевающую мощный клюв,  вцепившуюся кривыми ястребиными когтями в деревянное неудобное ложе хозяина так никто и не посмеет отогнать.

Но многие поклянутся, божась, что когда взметнулся ревя, безжалостный огонь, то ее силуэт; что вдруг стал куда как ярче самого жаркого пламени, прикрыл своими крылами застывшее в мертвенном покое своем лицо война, заходясь в громком, торжествующем клекоте.

История десятая: Одно из шести придуманных чудес.

Можно бесконечно писать о времени, можно бесконечно говорить о разнообразных вещах.
Позвольте и мне чиркнуть пару строк об этом.
Если представить, что мимо нас ежедневно проносятся люди, наделенные даром обращать все в прошлое.
Да, это банальная вещь, скажете вы, но нет.
Если представить что я подразумевал под моими словами именно то, о чем сказано. То эта «наибанальнейшая» вещь становится чудесной. Вот так, просто.
Люди проходят мимо, не задевая тебя и взглядом. Они даже не думают о тебе, представь себе. Не замечают тебя, как не замечают своей тени.
И забирают с собой твои воспоминания, все то, что делает тебя таким какой ты есть в этот, к сожалению уже пролетевший момент.
Крадут яркую улыбку твоей матери, вспыхнувшей для тебя, еще ребенка, подобно маяку в ночи так же равнодушно, как и гадкое издевательство таких же, как ты, собственно, ребят, тогда, на перемене в школе. То, самое первое. Когда вы только притирались друг к другу. И выясняли, кого нужно воспринимать всерьез.
Прохожие забирают восторг, охвативший всю душу, когда тебе наконец разрешили оставить при себе твое живое существо; мягкий комочек меха и преданности, который ты долго еще не спускал с рук.
Жестокую боль от разбитой коленки, и летние теплые дни.. Пока ты продолжаешь свой путь- ты становишься все более и более пустым. Вот как стакан, из которого потихоньку сюрпают чаек. Конечно, сперва тебе с интересом хочется разглядывать чужие лица ища ли знакомых, свою ли судьбу..
А потом, в толпе, становишься таким. Вот, таким как я сказал, возможно даже под задорную музыку любимой группы в наушниках. Для тебя существует только твой путь. И ты не замечаешь…как они..обкрадывают.
Можешь раз за разом пытаться вернуть свое себе.. Опавшими лепестками, частицами мозаики, ох, как много сравнений в этом мире. Но злое чудо уже случилось.
Чудо, которое ты даже не понял.
Чудо, которое я выдумал только что, и которого на самом деле не существует.

История одиннадцатая: Неотвратимость.

Вода подбиралась к огрубевшим за годы почти до полной нечувствительности стопам, жевала песок, маслянисто блестела, манила и тут же отбирала надежду на кратковременное облегчение. Соленая тварь, глотку опалит не хуже расплавленной меди.
Не напоит, лишь смочит зубы, распухший шершавый язык, а потом так и вовсе заполнит собой, заставит давиться, голову задирать, потопит, оставляя после себя лишь изъеденный рыбами кусок мяса. Так ему казалось. Так будет.
И так хочется пить, уже давно хочется и слюны нет. Все кончено. На этот раз для него не оставили шанса ускользнуть.
Юноша с тоской обвел взглядом лица других несчастных, уже привычно пошевелив побелевшими от натуги пальцами; веревку затянули, постарались. Терзай дьявол пучин их благопристойные души. Убийцы.

Они сейчас могут наслаждаться лучшей пищей, пить, нет, не нужно о воде другой. Валять в постели любимую женушку, поучать детишек, если конечно кто -то из этих bastardo соизволил дать потомство. А солнце едва-едва начало сползать вниз, скатывается с зенита, нет…нет пали, мучай, не надо заката не надо прибоя… Пожалуйста…

Не смей, не двигайся солнышко. Остановись, сожги все на этой проклятой земле с дикими, звериными порядками, беззаконием.

Молю, сожги их поля, кожу на лицах и пусть скот дохнет, исходит мухами, которые тоже должно быть будут прилетать, роится в язвах, слизывая соленую как морская вода кровь, напитываясь ей, разбухая.

Все это думалось ему без какой-либо ненависти, другие кричали еще пару часов назад, он тоже, но не до срыва глотки как у некоторых. Не до в истерике истерзанных, обгрызенных языков и щек, разбитых о чертовы столбы затылков.  Сидеть было уже неприятно, холодно, мокро. Подбирается, ленивая прозрачная жижа.

Внимание привлекает серый до кажущийся полупрозрачности краб, гадкий морской муравей. Да, он не похож на муравья ни капли, скорее на жука падальщика. Но об этом думать тоже совершенно не охота.

Липкий пот стекает по лицу и шее, пропитывает ворот рубашки, простой, хлопковой. Кто он был, кто?

Пот высыхает, стягивает кожу, как пронзительно тихо вдруг, лишь дыхание четверых казненных хриплое, сбивчивое, а у кого-то, совсем рядышком размеренное.
Его привели куда как-позже.
Определённо не женщина, хотя там дальше, позади он слышал бабий надрывный плачь и крик.

Без пощады. Хотя чем женщины лучше него. Все они умрут на закате. Казненные.
Бормотание, безумное, кто-то уже свихнулся, потек разумом как подстегиваемая волнами корка тягучей, медленной и такой опасной воды, делающей истоптанный солдатами песок ровным, мягким, вязким…
Такова же зыбкая  надежда выкорчевать из влажного песка тяжелый крепкий столб когда вода подойдет совсем уж близко.

Он вкопан глубоко, но мужчина все равно возит пятками туда-сюда, отодвигая липкий песок, ямка тут же заполняется водой, песок осыпается и все по новой, Танталов труд. Он слышал о Тантале. Интересно, сдался ли тот уже?

«Веками стоял он в прозрачнейшем озере, покоящемся среди садов. Ветви деревьев, усыпанные плодами, нежно оглаживали его волосы. Виноградные гроздья призывно раскачивались пред очами. Вода озера доходит ему до подбородка. Но лишь только он, истомленный жаждой, наклоняет голову, вода исчезает, обнажая черную сухую землю. Стоит ему, мучимому голодом, протянуть руку к ветке дерева, как порыв ветра отводит ее так далеко, что не дотянуться. Да к тому же и скала, нависшая над его головой, держится каким-то чудом, в любую минуту готовая раздавить нечестивца.»

Пронзительно, мерзко кричат чайки. Бесшумные хлопки крыльев, каковыми были раньше для него- теперь слышны, биением крови в ушах, страхом, колотящимся где-то в горле комком сердца.
Пролети ближе, о, чайка, овей меня ветром. Мне не хватает… Мало благого воздуха… скоро его не будет совсем, незаметно не станет. Боги, дьяволы спасите меня, молю.

А вода уже смочила колени, темное, неотвратимое ползет вверх по домотканым штанам, щиплет ранки, о которых он и забыл уже. Срывается каплями с ресниц влага, смешиваясь с потом, разъедает, а кожа раздражена и вся давненько горит как после пощечин.

Пощечины ему давали да, и кто, шлюха, из деревенских, еще солома в волосах, девчонка, тебе бы мамке помогать на поле с золотыми как ее волосы тяжелыми колосьями под ярко-синим как ее глаза небом, а туда же, в город. Красивые наряды, богатые, щедрые клиенты… ох мечты… но, все то же старое платье, в потеках остающихся от ее труда, крови и рвоты, на которую можно махнуть рукой как и на себя. А деньги то ты все равно пропьешь, глупая.

Цинга, алкогольный противный душек, давнившие  оспяные ямочки на посеревшей но до сих пор сохранившей свою мягкость и юную свежесть коже. 
Яркие глаза-осколки иллюзий, не должно таких быть у шлюхи, тупая замыленность и все же такие яркие… ведь какая-то отчаянная надежда в наглых, вызывающе черствых взглядах иногда..жалкая, такая смешная…
Как понимает сейчас. Зачем вспомнил милую которой, зачем-то уже нет. Одинадцать песо ночь. Только жаль себя. Безумно жаль. Нет, он мужчина, он не должен. Лишь насильно запрокидывает голову. Сжимает губы. Нос забивает слизью, вонью собственного немытого тела. Сколько их держали, несколько дней? Меньше, нет, куда как меньше.

Назойливый голос окликает раз за разом. Нет, все казненные слишком погружены в себя чтобы так могло получаться. Но окликает же. Именно его. Голос тот сиплый, даже не лишившийся природной бархатистости своей. Приятный хотя и, подпортился. Таким как раз таки говорят богатенькие моты, напыщенные пасторы в церквях, жуликоватые актеришки среди пестрой ярмочной толпы, выманивающие звонкое у простаков.

А еще знается, этот человек не кричал раньше, не весть откуда, но ведаю же. Этот не выманивал  спасения для себя у жестокой судьбы. Не унизился в отличие от нас всех. А сейчас гляди ка, решил языками почесать, меня выбрал? Неужели близость смерти так скучна для него?

-Эй парень, язык проглотил что-л.? Гляди, волна то спешит к тебе?!

Все это издевательски так, фиглярски, весело. Молчать? Ответить? Поднимаю глаза на него. Совсем рядом оказывается. Смотрит в упор не мигая.  Точно зрачками черными дырищу прожигает. Напротив вовсе, и не виделось как напротив за своею скорбью. Камзол солдатский, в таких были те солдаты которые- черная-черная  волна ненависти да одно злорадство. Море теперь и во мне, пенится, выбрасывает из нутра своего мусор, дохлых китов и водоросли с темной мутью со дна.

Все гадкое, протухшее давным-давно, но уже никакое. Смотри! Давись! Твое, для тебя. А он продолжает, ухмыляется, губы кусает, да так, что они его же кровью подведены, разводами по подбородку, не высыхает, не тускнеет, такие яркие. Если наклонится к нему, ударить же головой можно, лбом нос разбить, заткнуть наконец мразь эту. Ненавижу. Снова свое заводит.

-Что зверенышем смотришь? Как есть звереныш. Укусить хочешь, верно. Вижу хочешь..

Фокусируюсь, но все расплывается, слезы непрошенные текут. Мотаю головой без смысла, и все равно вслушиваюсь в этот голос, отвечаю вдруг что-то, с непривычки собственный то голос глухой, нежданно тихий.

А мой собеседник он невзрачен, грузен, как есть постаревший пастор попавший в опалу за ересь или булочник, потихоньку травящий покупателей крысиным ядом потехи ради. Все мы тут убийцы. И убивают нас тоже убийцы, ха, всё они так считают. Нас убьет море. Нас просто убьет море.

А он, головой встряхнул, задрал подбородок повыше, точно знает о чем я думаю, прохвост. Каштановые еще не тронутые сединой пряди скользят по щекам, длинные. Вьются чуть от влаги. Радушное, все же привлекательное лицо. Пройдешь мимо такого спокойно, точно так и надо.

-Одежу с чужого плеча прихватил. Дрянь дело что не снять. Может, поможешь мне  этом, звереныш? Зад весь вымок, вода как матушка подмывает а, если уже в штанах тяжело от страха и скрипа зубовного. Пованивает от тебя знатно. Понимаешь к чему веду. Но такое дело тут спорое. Богородица да сыночек ее простят этот грешок.

Мерзко хохочет, разглядывая меня уже с ненормальным, фанатичным интересом. Привязался то. Не надо было слова вякать.
От взглядов этих тошно, хотя отвлекает от..

-А ты парень не убивал так. Вижу что крови не нюхал, попачкался, брюхатой не вскрывал.. Ах, а я сколько в свое время, разгулялся пока матушка Богородица не сказала «Хватит!» да не свернула мое дельце об очищение рода человеческого.  Все ко мне приползали, пузо как у свиньи разбухшее. Вымя огого будет готовенькие они значит грешников выкармливать во грехе зачатых. Показал бы руками! — На крик срывается, с взвизгами, до костей пробирает — Развяжи крысеныш! Ох, покажу руками.

Вздрагиваю, гнев пьянит лучше вина, знает, знает выродок, случайно было. Обернулось так. По больному. Почему не он и за меня и за себя. Я бы жил, у меня бы семья была. Счастье какое- никакое! Все. Почему!!!! Почему так не справедливо! Нечестно! Своими руками. Говорит я зверь, глотку перегрызть мерзости такой. Нет, человек я, но почему со мной ни так. Все ни так, судьба монету дурную выдала, цыганом сделала да бедовым, чужаком вечным. Пустотой, плевком под ноги!

-Замолчи. Оставь меня. — закрываю глаза, а вода ласково-ласково по животу сквозь рубаху волнами скребется, прилив грядёт. Ветер  свежий. А эта дрянь зловонным дыханием, смрадными своими словами губит все. Мир, что впитать пытаюсь. Услышать напоследок. И правда этот человек замолкает на время. Понимает точно или устал, силы потратил на плевки ядовитой гадины. Истерический смех откуда-то сзади, снова женский, песней прерывается, поющая глотает слоги, слова, но повторяет одно и то же раз за разом.

-«Ninnananna, ninnaoh,
questobimbo a chilodo?’»

Отблески солнца на волнах, легкие, как перышки феникса, сияющие златом. Блески на платьях богатых. Каменья драгоценные. Монеты на монисто. Хотя без табора я, Приблуда без отца и без матери. Крови народа дороги не видно почти. Масть черная да черты лица. Едва-едва, мазками. Не найти мне там сил мне. Жаль солнце мое золотое. Заалеет, кровавым будет сегодня. Я знаю это под проклятия чужие, под неспокойное дыхание врага, да, уже врага.

А женщина та, ее голос грудной, певчий да поруганный, сорванный. Голос убийцы продолжает звучать даже когда смолкает как кажется насовсем.

-«Lodaròalla Befana…
chelotieneunasettimana.
Lodaròall’Uomo Nero
chelotieneunannointero.»

Снова его слова, этот человек напротив  прерывает странное очарование этой смертельной песни. Ввинчивается прямо в разум, оплывает льдом талым в висках, сковывает, подчиняет своей вероломной, жестокой воле.

-Как прозывают, волчонок, звереныш мой? Ты же мой теперь, правда? Я вижу твое лицо, слышу твое дыхание. Это делает тебя моим полностью. Баю-бай, баю-бай,
этого ребёнка кому я отдам?

Себе отдам, не  Бефане. О нет. А смерть, что смерть. Тянись ко мне. Только я у тебя есть. Страшно тебе, вижу страшно. Хочу стать для тебя смерти страшнее. Столбы не удержат, веревки прах. Правда, мать Святая Богородица позаботилась о тебе, славно? Славно тебе?

Он бормочет что-то еще, но я слишком выдохся и устал, не могу уже бороться. А поет…продолжает…низкий вой, вот уж у кого волчий. Волчица. Лица не вижу. Там морда волчья, и глаза, взгляд лесной, янтарный сквозь листья. Тьма перед глазами. Тьма в людях.

«Lodarò all’UomoNero
Chelotieneun annointero.
Lodaròall’Uomo Bianco…
chelotienefinché è stanco.»

Дух зла с лицом прохожего, ты и не захочешь ничего предпринять. Незачем. Остановится- пропадешь совсем. Мимо пройдет, встретитесь еще.

Но все же доносятся, въедаются прямо под кожу, шевелятся промеж напряженных жил, мешаются с тем, где бьется потаенное  одно, все о ней, жизни. О благословенном ином, будущим для одного меня лишь с этой топкой грязью, какую нашептывает вкрадчиво, почти любовно. Как мол, накрепко связанная, травила малых сироток казенных, денег ради. Долго травила, покуда делилась с кем надобно, да лихая суш сосущая прихватила, алекторином чудным неистребимая. Пожег дом семейный, а до того убил ножом братца, снова деньги, прямо в глаз зрячий, затем шею лезвием мирным, маслом пахнущим и хлебом. Кровью до сих пор сочась, теперь снова мажет по хлебушку в доме другом, забава то.

«Lodaròal Saggio Folletto
chelorenda…»

Вода уже плещется у самого подбородка, поцелуями любовницы обласкивает кадык, пытаюсь приподняться хотя бы чуть- чуть.. руки, задранные кверху не ощущают ничего, раньше хотя бы была боль, пронизывающая, пульсирующая вместе с той песней.
А он снова смотрит, смотрит и ждет ответа. Имени ждет. Слов моих, душу удерживающих в теле, не отдающих и ее и силу мою.
Требует, угрожает мне. Младенцы, обреченные умирать вцепляются в пуповины, не дающие больше ни капли того, что так необходимо им, не развитые, с едва намечающимися руками и ногами… Бледные женские лица без глаз с немыми провалами ртов, вздувшиеся от трупных газов, обкраденные, все они ждут моих слов вместе с ним. Плавают рядом в холодной соленой воде. Кружат, опутывают  мои ноги в сетях длинных пшеничных волос.

Все пропадает  когда вода захлестывает щеки черноволосого молодого мужчины, забивает нос разгулявшимися на ветру волнами, заставляя носоглотку взрываться обжигающей болью, а шею выламывается вверх, в провальной попытке задрать голову. То первобытное. Казнь состоится вот-вот и не избежать расплаты за содеянное, он лишь что-то шепчет, когда его враг скользит губами по его лбу, так сильно наклонившись вперед, насколько  позволяют скрипнувшие влажные веревки.

Мир застилает мутная пелена воды. Прибой приходит тихо или громко. Но он всегда неотвратим.

**

Примечания

«Баю-бай, баю-бай,
этого ребёнка кому я отдам?
Я отдам его Бефане
она позаботится о нём неделю.
Я отдам его Черному Человеку,
он пробудет у него целый год.
Я отдам его Белому Человеку,
который будет заботиться о нём, пока не устанет.
Я отдам его Мудрому Эльфу,
который вернёт мне замечательного человека.»

ninnananna — f — колыбельная
ninna — бай-бай
farlaninnananna — идти бай-бай / баиньки
Befana — добрая старая фея
L’UomoNero — Бабай, колдун, мрачный человек, черный человек
L’UomoBianco — волшебник, добрый человек, белый человек
Citto (cittino) — ребёнок на тосканском диалекте

История двенадцатая: О кое-каком боге.

Я чувствовал, было нечто чудесное в этом сумасшедшем, живущим в конце всех улиц.
Среди тихих, не вызывающих всплеска эмоций книг, книг, не терпящих бешеного перестука сердца и прошибающих  навылет мыслей; Только он оставался белым пятном на карте.

Невнятным отголоском отвергнутого прошлого к которому я так стремился.

Бывало он мелькал в толпе, бывало я терял всяческое напоминание о его персоне на десятилетия, годы и годы.

Но он неизменно настигал меня, как настигает взмыленная гончая потерявшегося в своем страхе и жажде сохранить себя любой ценой, зайца.
Однажды я спрошу его, смог ли я примкнуть к тому мерцающему подобно маяку, смыслу, который он носит под сердцем как любимейшее, долгожданное дитя. И он ответит мне- «Нет.»
Разумеется, твердое и внушительное «нет». Маска отрицания тяжелой темной паутинкой карнавальной маски покроет его смурное лицо.
И я спрошу его снова и снова.
Покуда он не уверится в своих словах таким образом, что я стану казаться таким как надо.
Точно я всегда присутствовал в его жизни, и мог бы доверчиво брести плечом к плечу с ним и после гибели собственной,  должно быть.
На этот раз у него не найдется для меня никаких слов. Он отведет вспыхивающий недосягаемыми искрами взгляд и я наконец-то буду волен решать сам за себя. Следуя за божеством и вешним стуком собственного  вернейшего сердца.

История тринадцатая: Цвет заката

«Менно-онлет, менно-онлет,
Хрупкие кости свои променяю
На воду и камень.
Нежную кожу сменю на  оковы металла…»

Больше меня никогда не назовут предательницей. Я просто знаю это. В прошлом меня будут помнить как  Инару.
Я, конечно, заслужила, чтобы меня называли предательницей. Но, с другой стороны, никто даже не попытался меня понять. Да и не обязаны!Так, что всё теперь на своих местах.

Вот, только закончу чертово заклятие, и смогу  отомстить.
Странно, я совсем не чувствую злости. Но, разве в моем возрасте можно… да, что я про возраст-то? Какой толк?

Мне недавно исполнилось двенадцать зим. Я не особенно красива и знаю. Просто знаю, что я не должна волноваться по этому поводу. Ведь красота не главное. Так мне всегда говорила мать. Хотя, ей- то легко. Она всегда была воздушной, впитавшей в себя красоту цветов нашего края. И она не была мной.
А, что до меня, то меня за глаза называли тенью. И ясно кого, тут не нужно этих ваших насмешек!
Я действительно предала, предала своих людей. Своё общество. Они не имели не малейшего понятия, кого впустили в свой круг.
Не ведали, кем был тот, кто создал меня. Теперь же мне придется с чистой совестью уходить. Хоть я не особенно разбираюсь в таких понятиях, но понятие «долг» мне завещано с детства. Мне бы только закончить.
Почему не идут треклятые слова? Это не честно!!!

Мне  жаль. Честно-пречестно! Ну, появитесь же!

«Нежную кожу сменю на оковы металла!
Линнисто-киэ, теолаонлет,
Душу смею разорвать я на ветер и пламя.
Буде же небо царствием!
И жаром мне песни знакомые станут…»

Я так хочу прижаться  головой к маминому животу, услышать, как толкается мой братик.
Т-шшш,
она не узнает, что я скажу тебе. Я буду приглядывать за тобой. Если вспомню.

И когда-нибудь ты станешь самым великим воителем, нет, лучше, ты будешь героем. Не будешь давать в обиду слабых. И не позволишь чтобы кого то называли  предателем. А теперь поспи, хорошо?

Девочка, звавшаяся Инарой провела рукой по сбитой коленке, даже не поморщившись. Умирающие сияние круглой, цвета несвежей пены на камнях, Луны, омывало её склоненную голову.

Широко раскрыв слезящиеся глаза та, не на миг не переставая бормотать вглядывалась  в сумрак. Каштановая прядь волос, выбравшиеся из под обруча на голове упрямо была поймана тонкой рукой изгнанницы.
Девочка   вырвала её и бросила к подножью камня на котором стояла. Злобное выражение словно накладывало на лицо девочки лицо той, кто скоро войдет в свои права.
Это был образ женщины с прищуренными, глубоко запавшими глазами, властными чертами и острым подбородком. Образ королевы, вызывающий ужас у подданных, с неимоверными амбициями и врожденным коварством рода.

«Крыльями ночь за спиной
Отнимает покой мой…
Севера звезды глаза заменят ласковые.
Не..не взгляну милые боле на вас!»

Легкие лучи солнца коснулись влажной от пота кожи. Серые, почти прозрачные глаза той, что была Инарой, без опаски взглянули на восходящее солнце.  Зрачки были как две иглы, а затем приобрели сходство с кошачьими и зажглись этим яростным светом, дарующим жизнь и тепло. В них навсегда оставались плескается обновленное солнце и то множество  колючих звезд, составляющих дорогу небес.

«Кэоло, конэм’т атак-
Мягкие пряди волос не узнают руки чужой,
Острый гребень затенит железом пшеницу.
Буде же так, чем не смертельна краса,
Коли мой взгляд и мой нюх
Чует лишь дичь в вас.
Мудрость и мощь,
Кэомоонлет!
Яд кинжалов- зубов,
Мне…»

Вот, теперь я слышу, внутри моих ушей словно бы открылись еще уши, а на моем языке остается ваш дух. Уже поздно просто.. .Я уже всё сказала, уже не предатель… Прощай Инара, это всё так странно…

«Мне одиночество неба,
Осколками снов доэат.
Сделает сердце Драконьим.»

История четырнадцатая-Следы оборотня.

Ладони противно липли к покрытому незаметным слоем кухонного жира и уличной грязи подоконнику. Но скоро это пройдет как и желание вымыть руки. Привыкание.

 Поздний вечер, вместо вида на улицу- отражающай все и вся цвет- шерл стекла.
В соседних темных комнатах поскрипывание, треск. Откуда берется- приборы, домашние насекомые, химеры из тьмы, ласково леляемые фантазией. Кто разберет.

 Мальчику десять, скоро одинадцать. Но пока что только десять лет. Он почти уже не верит в байки. Но только почти. Краешком самым. Он почти что не верит в то, что случайно заметил недавно. Буквально на днях.
Тот случай.

 Многие говорят, что все в мире постижимо и правильно. Многие говорят, что ответы можно найти в записях, книгах, блогах в интернете, телевизоре и разговорах тех, кто постарше. Опытных и жестокосердечных участников кухонных же судебных процессов.

Многие умеют только говорить. Он не многие. Мальчишка не станет судить о том, что так и не понял. Ему только десять лет и скоро будет одинадцать. Ноябрь, не лучшее время для того, чтобы родиться на свет. Школа, далекие от того, что ему интересно сейчас побасенки о том, что будет потом.

 Мальчишка не хочет верить басням и слухам. Он много что не любит. Но мало ли, что он не любит. И наверное скоро уснет, как напомнят о сне. Он не отвечает за это.

 Прижимается к стеклу носом и щекой. Оно как всегда прохладное. Раньше, до пластика стекол- были ледяные узоры и туманы от теплого дыхания. Были. Сейчас ему только и осталось, что вялые огни уличных фонарей. Ребенок легко забывает о липнувших вспотевших ладошках.

 Внизу помойный бак. С него все началось. В баке еще лежит, дожидаясь утра их мусор. Лопнул ли пакет. Вдруг кто-либо заглянет в его потроха и увидит, чем семья  питается. Как живут. Мальчику слегка жаль некоторого мусора в пакете.
Когда это еще были вещи, а не мусор, их можно было бы забрать и использовать лучшим образом. Наверное.

 Он всегда рвет неудачные рисунки перед тем, как избавится от них. Линии, это очень непослушные штуки. Точки куда как лучше. Хотя если их много- это тоже никуда не годиться.

Мальчишка правда старается не нарисовать его. Но все равно замечает или зубастую пасть, или знакомые цвета глаз, волос, темные щели зрачков. Фигуры героев на листе начинают горбится, по-звериному сгибаться. Иными словами делать все, чтобы как можно меньше походить на первоначальную задумку.

 В десять лет рисовать солдат, военные корабли или танки вполне нормально. Но не всегда получается правильно. Неудачные рисунки уже никак не исправить. Иногда бывает жаль, но в следующий раз получится лучше. Иногда он оставляет неудачные рисунки ручкой. Обычно синей, шариковой. Один раз он вынул шарик из такой ручки и запачкался.

 Было лишь две ручки и вторая как назло кончилась. Паста в ней просела и истончилась. Тот рисунок так и не дорисован. Лежит себе тихонько. Его он оставил. Но те рисунки он никогда не оставит себе.

 Они добыча помойки. Мысль почти веселит  мальчика. Он отходит от окна. Он помнит, как рисовал на подоконнике в прошлом месяце. За окном уныло, серо, но это неплохо. Когда что-то рисуешь.

Дома лишь половинка дня. Но и этого достаточно. День как день. Никто не ругал, ни с кем не ругался. Иногда поглядывал вниз. С легким отвращением отводил от помойного бака взгляд.

 Тогда его заполнили под завязку, бак этот. Еще много мусора у подъезда кто-то вытащил. Иногда мусор казался интересным. Но его нельзя даже тронуть. Что бы там не лежало.

 Только некоторые люди трогали мусор. Им вот было можно. Они словно упивались этим, иногда зарываясь с головой. Приходили с пакетами и рылись. Что-то складывали в эти словно традиционно черные пакеты. Почему-то мальчишке никогда не удавалось  понять, что именно. Словно то, что они вытаскивали было чем-то придуманным. Держали так ловко и все делали так быстро.

 Этот вот старикашка приходил к баку не раз. С бородой. Хотя позже мальчик выяснил что он ничуть не старик. Что этому  человеку наверное столько лет как его дяде. Он мог быть даже моложе.

 Хотя иногда наблюдающему так не казалось. Приходит и приходит. Так же как он во второй половине дня. Лицо никогда не задирает. Иногда вокруг этого человека бегали собаки. Стая.

Они очень игривы с ним. Иногда сперва прибегала стая, потом приходил он, иногда наоборот. Мама о таких сказала всего раз, мельком то, что они бомжи, бродяги. Никто не обращает внимания на таких людей и не подходит к ним. Это никому не нужно.

 Он тоже к ним никогда не подходил.

 Но если тебе почти одинадцать лет то ты все видишь. У тебя достаточно времени и сил чтобы наблюдать. Иногда с некоторыми вещами можно познакомиться поближе. Но он очень не хочет с ним знакомиться. Он не хочет проходить мимо этой помойки каждое утро. Хотя тот человек приходит иногда во второй половине дня.

 Ребенок иногда думает, что просто задремал, или иное. Но мыслей мало, чтобы уберечь от правды. Собаки прыгали, лаяли и визжали. Не били и не вертели хвостами перед человеком. Они делают это перед людьми, которым хотят понравится. Они ложились у ног бродяги на спину, подставляя живот. Он никогда не чесал их и не говорил с ними. С собаками.

 Он смотрел на них и они продолжали свою бешеную пляску вокруг помойки. Он так же как и другие зарывался в мусор, но пакета чаще всего не приносил. А в тот раз, в октябрь, перегнувшись через бортик мосорного бака странно вздрогнул, словно бы провалился телом внутрь себя.

 От чего его многослойные свитера-майки-обноски, штаны, грязно-серый ватник частью провалились в тот самый мусорный бак, повиснув на жестяной стенке, частью сползли с напряженных лап слишком большой темно-серой собаки. Та отпрянула от бака и встряхнувшись, потрусила прочь, уводя свою стаю.
А мальчишка отшатнулся от окна.

Еще почитать:

Преступление

alchegliormun

Комолово. Рассказы. — Червленая нить 

Колдовство