За тонкой эмалью стекла

Я не верю в то, что жизнь конечна,

Что впереди у звездного костра,

Там, где время переходит в вечность,

Не найдется места для меня.

— Ну, будь здоров! — Виктор, протянул рюмку зеркалу и, глядя на свое отражение, осторожно его коснулся. Раздался тихий звон, очень мелодичный. Он поднес рюмку к губам и выпил.

Огненная жидкость обожгла. Настроение было отвратительное: опять загон на работе, денег как всегда не хватает. Домашние легли спать, и Виктор решил немного расслабиться.

Зеркало было старинное, в деревянной раме. Он забрал его из старого дома деда: у него вообще была тяга к старым вещам. Посмотрел он в свое отражение: серое лицо, дряблая кожа, усталые злые глаза. Да, жизнь не молодила…

-Ну, и на хрена мне все это? — спросил он у своего отражения.

Потер лицо свободной рукой, поднес рюмку к глазам, неожиданно подумал: “А ведь рюмка от родителей досталась… На радость покупали. Только где она теперь эта радость?”.

-Ну, ладно, будем! — сказал, коснувшись ей зеркала. Опять этот мелодичный звук. Крякнул: “Здорово! Кому б поплакаться, елки зеленые? А ведь и некому.” Вспомнилась мама. Уходя на работу и возвращаясь с нее, он всегда заходил к родителям. Мама была уже больна, с трудом ходила, поэтому двери в дом не запирались. Он зашел, мама лежала на своем диване, в зале.

— Привет, мам!

-Сынок! — она улыбнулась бледными губами, — ты откуда?

-Да с работы… Ты как? — взгляд упал на стол. Утренние таблетки были не тронуты.

-Ну, мам, ты чего таблетки не выпила? Болеть понравилось?

— А я чего? Я нормально себя чувствую, зачем они мне? Сынок, ты голодный? — всегда она его так спрашивала.

— Ну-ка помоги встать, а то залежалась, — протянула слабую руку.

— Да, ладно, лежи мам!

-Руку давай! — она нахмурилась. Опираясь на сына, встала, немного постояла и тяжело двинулась на кухню.

— Как дела-то на работе? — спросила, уводя разговор от себя.

Достала колбасу, хлеб и принялась его отрезать. Руки были слабые, нож выворачивался, но она упрямо продолжала резать. “Корсучить”, как она говорила. Бутерброд получился большим, и сорокалетний лоб ел его, давясь от жалости к матери, ощущая жжение в груди, боясь обидеть ее отказом.

Последняя еда из материнских рук.

Он прижался головой к зеркалу. В глазах защипало. Даже отключился немного.

-Сынок, ты чего? — он испуганно очнулся от маминого голоса. Отшатнулся от зеркала и обернулся. Виктор был в большой комнате деревенского дома деда, а на пороге стояла мама, но совсем не та, какой он ее помнил. На пороге стояла молодая мама: с голубыми глазами, в которых плескался смех, ямочками на щеках. Густые, вьющиеся, светло-русые волосы, заплетены в тугую косу, уложенную на голове короной. Шелковое платье в розочках, перехвачено на тонкой талии ремешком.

— Ну, сволочи! Видать, что-то в водку подмешали! — пронеслось в голове.

-Сынок, ты голодный, небось?

Ком в горле.

-Мамань, Витя пришел! — крикнула мама в дверь. Из дверного проема показалась баба Ганя.

-Витенька, внучек! — она быстро подошла и обняла его, целуя в щеку.

-Щас накормим! — и подошла к печи, на которой стояли вкусно пахнущие чугунки.

Виктор стоял, окаменев: “Все-таки армейские контузии, наверное, сказываются! Да и пить надо завязывать”.

-Ну, чего столбом стоишь? Пойдем к столу! — мама подошла и взяла его за руку, потянула.

— Какой ты, Витя, тормозной стал! — сказала, улыбаясь.

-Я где? — хрипло спросил Виктор, озираясь.

-Вот, чудила! — баба Ганя подошла, неся дымящуюся тарелку щей, — Конечно, дома! Где ж еще?!

— Такого быть не может… — он выдохнул, — вы же умерли!

— Вот телок не лизанный, — проговорила бабушка ласково, — говорила я тебе, Райка, не породистый он! Вишь, и на голову слабый! — она жалостливо покачала своей головой.

— Ешь давай, скоро мужики подойдут, поговорим.

— Какие мужики?.. — выдавил Виктор.

— Как какие? Конечно, наши! Деды твои, дяди, братья. И женщины потянутся.

Мама подошла, погладила по голове и села рядом.

-Ты, сынок, не пугайся.

— А я что, тоже умер?

-Да, нет! — она опять засмеялась своим грудным смехом, — Ты просто у нас в гостях, ненадолго.

-Но вас же нет!

-Нас нет там, — мама качнула головой в сторону зеркала. — А здесь, — она обвела рукой дом, — Мы всегда есть.

-Витька! — услышал он голос отца. Худощавый, черноволосый, он стоял на пороге.

Виктор встал, сделал шаг навстречу.

-Батя! — обнял, крепко прижавшись.

-Задушишь, бугай! — отец тепло похлопал Виктора по плечам, — Заматерел! Смотри, Райка, какой кабан стал!

Мама смотрела на них, и глаза ее искрились от счастья.

Дом начал наполняться людьми. И это было странное ощущение: с каждым вошедшим в нем как-будто прибавилось света, тепла, уюта. Он становился все больше: вошедшие становились частью этого уюта. Это был целый мир, созданный его родными. И Виктор тоже был его частичкой. Частичкой своих родных, частичкой этой Вселенной. Его хлопали по плечам, обнимали, расспрашивали. Вокруг стоял гомон, но, как ни странно, каждый голос был слышен, на каждый вопрос он успевал ответить.

Как же он по ним скучал! Как ему не хватало этих рук, глаз, голосов! Их любовь наполняла его, вытесняла ту пустоту, что образовалась с их уходом, смывала коросту, которой он оброс за эти годы. А вокруг уже звучал смех. Кто-то рассказывал старую семейную байку. Виктор смеялся вместе со всеми, ему было хорошо, словно он опять вернулся в детство, беззаботное и счастливое.

В дверях показался огромный мужчина, такой, что и плечи в проем с трудом входили. “Прадед Никифор!” — сразу узнал Виктор.

-Ну, кто тут к нам в гости пожаловал? — посмотрел на него строгим взглядом, — Подойди, внучек, не стесняйся! Они обнялись.

В сравнение в прадедом, Виктор казался ребенком. Даже обхватить его не смог. Но сила, исходившая от того, была добрая, родная. Дед отстранился.

-Ладно, давайте за стол! За жизнь поговорим. А ты, Вить, давай рассказывай! Хотел же поплакаться кому-нибудь, ну, плачься!

И Виктор неожиданно для себя начал рассказывать. Все, что творилось с ним за эти годы: об удачах, потерях, живущих родственниках. Он говорил, и с каждым словом ему становилось все легче и легче. Мужчина не знал, сколько прошло времени, когда опять раздался знакомый мелодичный звук. Все разом притихли. Дед приподнялся с лавки.

-Ну, все, Виктор, пора тебе!

-Когда увидимся ещё? — спросил Виктор дрогнувшим голосом, — Опять вы уходите! Хоть скажите, как жить дальше?

-Да, никуда мы не уходим, — ответил дед, — Мы ж всегда рядом! А жить…

Он подумал.

-Вот помнишь, как в детстве тебя мама целовала?

Виктор только кивнул.

-И я вот, представляешь, тоже помню, как меня моя мама — твоя прабабка — целовала, — он с робостью покосился на черноволосую, рослую казачку, ласково на них глядевшую.

-Вот, значит, и у твоих детей должны быть такие воспоминания! За каждым из них ведь все мы стоим. Ну, так что… — он вдруг громко рассмеялся, — Нечего антимонии разводить! Иди и целуй! И на жизнь не обижайся, смысла в этом никакого. Все, что должно произойти, все равно произойдет! Умей радоваться тому, что она тебе дает! Помни, только хреновый щенок скулит! Хороший — гавкает и кусается. Будь хорошим щеном! Ну, прощевай, внучек! Даст Бог, еще свидимся! — он хлопнул Виктора по плечу. И разом его как будто обняли тысячи родных рук. Укрыли его от всех невзгод и потерь теплым покрывалом, передав ему всю свою нерастраченную любовь и заботу.

И все исчезло.

Проснулся Виктор за столом. В окно пробивался рассвет, начинался новый день. Он подскочил и удивленно подумал: “Надо же такому присниться!”. Потянулся, прошел на кухню, умылся, приготовил завтрак. Похмелья не было. Он ощущал себя спокойным и счастливым.

Вспоминая сон, он улыбнулся. И тихо, открыв дверь детской, прошел и поцеловал спящих детей. Уже уходя на работу, снова подошел к зеркалу, прижался к нему лбом, тихо прошептал: “Спасибо”.

И вышел за дверь.

И он не мог видеть, как с другой стороны зеркала, тоже прижавшись к нему лбом, ласково улыбаясь вслед ему, смотрела его мама.