За спиной

– Я смотрю не на тебя, – Хэйди смеётся, ей весело, ей всегда весело, но эта веселье особенное – в нём нет ничего, кроме связанной в плотный непрожёвываемый узел тоски, усталости, привычного одиночества…

Аманда вздрагивает. Она ещё не понимает, но это ничего – Хэйди весело, и она хочет, чтобы Аманде тоже стало весело.

– Я смотрю тебе за спину, – объясняет Хэйди и указывает пальцем на меня.

Я кривлюсь, выказываю всем своим давно мёртвым лицом недовольство: ну обалдела, нет?

Аманда, как и положено, резко оборачивается, успев придумав себе невесть что, но, конечно, ничего не видит – а что она увидит? Стену? Сеть мелких трещинок на ней? Это всё такая ерунда, ведь Аманда успела придумать уже что-то страшное, а ей показывают обидно-счастливое ничего.

Аманда не видит меня. Хэйди видит.

– Шутишь…– с облегчением выдыхает Аманда и даже слабо улыбается. Мне нравится её улыбка, может от этой улыбки я и остаюсь здесь? Не знаю. Аманда – это нечто потрясающее. Будь я ещё жив, я бы без всякого сомнения с ней бы познакомился. Но я мёртв и всё, что я могу – это следить за нею, красть минуты редкого восторга у самого себя.

Неправильно это. Мне давно надо идти – когда по ночам живые спят, я слышу тихий зов. Они зовут меня к себе, зовут в покой, вечный покой, в котором растворено вечное блаженство. Но мне кажется – меня дурят, и я не хочу бросать Аманду.

Она напоминает мне что-то хорошее. Рассвет приносит в её волосы настоящий золотой блеск и мне нравится раздёргивать шторы каждое утро, чтобы впустить солнце. Она забавно и мило ворочается, пытаясь спрятаться от солнца, но не может, конечно, и вынужденно просыпается, озадаченно находит взглядом шторы…

– Вроде закрывала? – удивляется она, но кто ей ответит? Она живёт со мной, а я если даже буду кричать, не буду услышан.

Ну как живёт…жила. Пока не притащилась её сестрица.

Надо же было навязаться этой Хэйди! Откуда вообще берутся эти несчастные кровные узы? Почему люди так трепещут перед ними? Не знаю, может, в жизни я тоже таким был, но сейчас эту Хэйди я искренне ненавижу. Во-первых, за то, что она мою любимую домоседку Аманду вечно таскает по каким-то магазинам, паркам, концертам, а я что? прячу её ключи, так у Хэйди вторые и она утаскивает Аманду прочь. Заклиниваю двери – Хэйди смеётся, дёргает её …побеждает.

И Аманда уходит. А я остаюсь. Я умер здесь, так говорит зов, и я честно собирался идти за ним, но Аманда въехала сюда почти сразу, не успела моя душа очнуться полностью. И я уже не мог оставить её.

Зов сердился, говорил, что мёртвые должны быть с мёртвыми. Твердил, что Аманда – это блажь, отпечаток того, что меня вело, пока я был жив и последняя попытка связаться с миром живых, мне уже неподходящим.

Но оказалось, что зов можно не замечать. Оказалось, что он, бестелесный, может только шуметь, говорить. выть, звать. Угрожать, и если привыкнуть к этому, то он не сможет помешать мне любоваться Амандой. А вот её противная сестрица Хэйди – легко.

Во-вторых, Хэйди меня видит. Сначала я решил, что у неё просто что-то со зрением, а потом, когда она насмешливо мне улыбнулась, понял – она знает про меня.

И ей было весело. А вот Аманде нет.

По обрывкам их разговоров я понял, что Хэйди была отправлена в город, под присмотр младшей сестры, чтобы определиться с будущим поступлением и прийти в чувство. А чувство ей было нужно – в прежней жизни у неё не очень складывалось, у неё не было ни друзей, ни подруг. И если с этим ещё можно было смириться, то вот с тем, что Хэйди стала почти полновесным объектом травли – нет. В первый же вечер, как эта смешливая, словно не от мира сего взявшаяся, ввалилась в квартиру к Аманде с огромным уродливым клетчатым чемоданом, как зазвучала своим нарочито весёлым, маскирующим истину смехом, так и прозвучало слово: «сумасшедшая».

– Я не сумасшедшая, – так она сказала, – никогда ею не была.

– Я и не говорю, что ты такая, – смущённо оправдывалась Аманда, а я ненавидел Хайди за то, что она заставила Аманду оправдываться. – Просто ты очень чувствительная, и люди, окружающие нас люди, могут воспринимать это…ну неправильно.

– У бабушки такое было, помнишь? – буркнула Хэйди.

– Ну…– Аманда совсем потерялась, погрустнела, – бабушка она…чувствительная. Ей нелегко пришлось. Деревня всё же, и тут такое. Нет, я не отрицаю её дар, может, она и впрямь…

Аманда совсем сбилась, зато Хэйди развеселилась:

– А пожрать в твоём доме водится?

Тогда они впервые ушли – Аманда, моя вечная поборница здорового питания, отрицающая поздние ужины, спохватилась, что её холодильник пуст, а надо накормить Хйэди и они быстренько ушли.

А я остался дурак дураком.

– Конечно же, шучу! – подтверждает Хэйди и смотрит на сестру преданно и честно. – Там паук просто.

Аманда вздрагивает. Про пауков ей понятно. На миг, конечно, ей почудилось, что сестра всё-таки сумасшедшая и не просто так её пытались перевести на лекарства, но нет – паук – это объяснимо.

– Какая гадость! – Аманда морщится. – Фу, фу!

– Ты их боишься? – удивляется Хэйди.

– Конечно! Они такие отвратительные, такие страшные…– Аманду, кажется, сейчас, затрясёт.

– С мохнатыми лапками, – подсказывает Хэйди.

Я не выдерживаю быстрее, чем Аманда.

– Прекрати её пугать! – ору, встаю прямо перед Амандой, закрываю её своей бестелесностью от противной сестры.

Хэйди смотрит на меня, а Аманда даже не чувствует холодка от меня. но я это запишу на своё умение – я так дорожу ею, что даже в посмертии не могу ей навредить.

– Зато при жизни…– Зов вклинивается, как и всегда, непрошенным гостем. Правда, на этот раз, он не дожидается ночи. Это тоже странно. Зов сам мне говорил, что лучше приходить когда люди спят, а то чувствительные люди могут услышать какие-то необъяснимые шорохи.

Хэйди, однако, слышит Зов. Теперь вздрагивает уже она.

– Пошли-ка куда-нибудь, – Аманда возвращается к сестре, справляется со страхом перед словом «паук». – В кино хочешь?

– Погода хорошая, – возражает Хэйди, – давай в парк?

– Мы же там уже были? – удивляется Аманда. – Смотреть там нечего.

– Всё равно – погода хорошая, – Хэйди упорствует и Аманда сдаётся.

Я готов кусать невидимые бестелесные губы от отчаяния – сейчас опять улизнут! Хэйди, будь ты проклята!

Я пытаюсь бороться. Моя борьба глупа и нелепа, но я пытаюсь, хотя знаю, что смешон. Я прячу телефон Аманды, сталкиваю его под диван. Она ругается, просит Хэйди мне позвонить, но та замечает блеск экрана под диваном.

Гадина, ненавижу тебя. Убил бы, своими бы руками убил!

***

– Ну и кто ты? – Аманда на работе, а Хэйди сегодня дома. Я планирую устроить ей весёлую жизнь, переполошить все её вещи, всё попрятать, напугать, закрыть её в ванной…

Но пока я планирую, она уже всё устроила. Нашла меня и вот, стоит, смеётся, а глаза остаются печальными, зато имеет наглость спрашивать.

– Пошла ты! – отзываюсь я.

– Я-то пойду, но Аманда со мной пойдёт, – она не боится моего гнева. Она и меня не боится и мне почему-то даже обидно. Зов всегда говорил, что это очень по-людски, и у души мёртвой, давно уже мёртвой, нет никаких чувств, только их отголоски.

Но отголоски тоже бывают весьма неприятны.

– Или поговорим прежде? – предлагает Хэйди и садится на диван, скрестив ноги.

Я смотрю на неё и ненавижу. У неё короткая стрижка, которая даже в таком виде всё равно выглядит неаккуратно. Пара прядей в её волосах и вовсе красные. Мне это не нравится. Не нравится мне и её одежда. И множество браслетов…

Вот Аманда не такая. Она носит платья и юбки, у неё длинные. Всегда красиво уложенные волосы, она не развешивает на себе все виды бижутерии и металла!

– Чудовище, – отзываюсь я, но снисхожу до разговора с нею.

– Надеюсь, ты про себя, – Зов не дремлет.

– Кто это и о чём это он? – Хэйди снова слышит Зов и снова вздрагивает. Это меня она не боится, а зов – он для мёртвых.

– А ты кто? – спрашиваю, и почему-то боюсь, что Зов может ответить быстрее.

– Я Хэйди, – отвечает девчонка так легко, словно одно её имя – это уже ответ на всё.

– И почему ты видишь и слышишь меня, Хэйди? – а вот это мне уже интереснее.

– Бабушка видела и я тоже, – она отзывается без смущения. – Они говорят, что я сумасшедшая. А бабушку и вовсе считали за ведьму местную. Аманде повезло, она ничерта не видит. А я постоянно.

– Лица или тела тоже? – Зов всё-таки встревает.

– Тела, – на этот раз Хэйди не вздрагивает, а шарит глазами по стене и потолку, пытаясь найти обладателя Зова. Но всё тщетно, даже я его не вижу, только слышу.

– Не ищи, – подтверждает он, – не найдёшь. В этом мире нет для меня облика.

– А вы кто? – Хэйди теряет ко мне интерес и это тоже почему-то обидно. Вроде бы со мной пришла поговорить, так уж изволь!

– Я…я не отсюда. И этого достаточно. Ты однажды увидишь меня, но тогда ты будешь уже стара. Мы встретимся там, куда эта душонка идти не хочет.

А вот это уже явно ко мне!

– Я ещё здесь! – напоминаю. – И да, я не хочу. Ты меня не заставишь.

– А он кто? – Хэйди как-то очень быстро сходится с Зовом. Конечно, против меня одного вдвоём держаться проще! Ох, Аманда, не повезло тебе с сестрой, был бы я жив, тебе бы не пришлось её терпеть. Мы были бы только вдвоём, далеко от всяких…

– Тот, кто мёртв, – отвечает Зов, – но кто не может от живых отвязаться.

– Он привязан к моей сестре! Она его не видит… – Хэйди раздумывает, – а Аманда его не видит.

– И тебе едва ли поверит, – соглашается Зов. – Разве только узнает, кто он…

– Да пошли вы оба! Аманда моя! – вот теперь я злюсь по-настоящему, как, наверное, злился при жизни. Я иду к привычной мне стене – отсюда хорошо видно стол и кровать Аманды. Она часто сидит допоздна с книжкой, и мне нравится смотреть на то, как она перелистывает страницы, с каким благоговением касается их. Это настоящая магия.

– Он мёртвая душа…– Хэйди ищет ответ в подсказке Зова.

– А при жизни убийца, – добивает Зов, и отголоски памяти прибивают меня к стене.

Убийца…убийца? Всего одно слово, а действует как ключ и отпрыгивает дверца в глубокий подвал памяти, и уже проступают молодые лица. Красивые, но разобрать черт никак нельзя. Они улыбаются мне, теперь уже вечно улыбаются, а ведь пока не испугались, так и не замечали даже!

Гадины. Ненавижу. Всех их ненавижу.

Теперь они улыбаются мне. Теперь они тянут ко мне руки и, стараясь сдерживать раздражающий меня плач, тянут руки, уверяя, что любят меня. вот только почему я должен им верить? Надо было говорить это прежде. а сейчас уже поздно. Сейчас они могут только молчать и улыбаться.

Не просите, не молите…

– Хватит! – ору я, сползая по стене. Мне не может быть больно, но улыбки одинаковых лиц, навечно застывшие, вырезанные ножом улыбки, почему-то отзываются болью. Меня пригвождает к стене, словно живого.

Внутри меня что-то шевелится, как будто бы просится наружу, хочет найти приют получше.

– Четыре девушки, – равнодушно вещает Зов, но обращается он не ко мне, – четыре девушки и ты, ушедший от правосудия. Помнишь?

Теперь? Помню, да. Они подбирались ко мне. Но я знал, что им меня не достать. Я ушёл раньше, чем они были готовы меня арестовать.

А с мертвеца какой спрос?

А потом стёрлось. Смерть оказалась шоком, и эта часть памяти провалилась между жизнью и смертью, а сейчас её подали, словно кусок пазла.

– Убийца…– заворожено шелестит Хэйди, и я понимаю, что это конец.

Зову можно сопротивляться, но Аманда для меня уже потеряна. Разве что…

Я рвусь вперёд, моя угроза – это Хэйди. Хэйди может увести Аманду от меня. А я ею дорожу. И это значит, что сила моей слепой ярости и раздражения, которой я манипулировал, раздёргивая шторы и пряча ключи, может быть сильна, и тогда…

Хэйди кричит, когда я падаю на неё со всем бешенством, когда рычу, конечно, без звука для нормальных живых, и душу её.

Хэйди хрипит, когда моя ярость наливает мою бестелесность силой. Ты не заберёшь Аманду у меня. ты не заберёшь мою последнюю ценность. Я привязан к ней. я привязан! А ты… нет, не заберешь.

– О господи! – это уже сама Аманда. Она застывает на пороге комнаты, видимо, картина, представившаяся ей, ужасна. Но она спохватывается, бросается к сестре, которую я уже отпускаю.

Нет, Аманда, нет, ты не должна была этого видеть!

– Боже, что такое? Что? – аманда кричит, обнимает сестру, и та плачет, всё ещё хватаясь за измученную шею. На ней ещё видны отпечатки моих рук. Мёртвых рук.

А на меня нападает бессилие. Аманда прекрасна даже в своём ужасе. Она озирается, дважды её взгляд проходит мимо меня, она меня не видит, она бесчувственная дура, которая даже присутствия моего за годы не ощутила!

Дура! Дура!

– Уедем, давай уедем…– плачет Хэйди и Аманда успокаивающе гладит её по волосам. Да-да, уедут.

– Не уезжай, – прошу я одними губами. Даже если бы я кричал, она бы не услышала. но я не могу кричать. Я хочу, чтобы она осталась.

– Уедем, – соглашается Аманда.

***

– Не уезжай, – прошу я. – Хэйди, скажи, что я прошу её…скажи, что это всё шутка. Прошу тебя!

Но Хэйди пакует вещи и даже не смотрит на меня. она необыкновенно серьёзна и это уродует её ещё больше. Их с Амандой движения заточены под алгоритм – одна складывает, другая пакует. А в доме толпятся ещё люди…за вещами пришли, негодяи.

– Не уезжай! – ору я уже стоя над самой амандой. Хэйди даже ухом не ведёт, Аманда тоже.

Обе меня игнорируют, но одна, гадина такая, совершенно точно меня видит! Вот, значит. Какое наказание ты мне придумала, змея?

– Оставь их, – просит Зов, когда шорох пакетов становится невыносимым и я бегаю между ними, пытаясь выхватить вещи.

От расстройства и слабости получается плохо.

– На кухне мы всё собрали? – Аманда нарушает тишину.

– Остался чайник, но он уже старый, да ещё старая посуда, – отзывается Хэйди. – Пусть новые хозяева забирают.

Новые хозяева? Мне не нужны новые! Мне нужна моя аманда! Не пущу, никуда не пущу.

Я бросаюсь ей под ноги, но она просто наступает на меня. Я пытаюсь схватить её руки, но она даже не чует холодка от меня.

– Оставь, – повторяет Зов, пока мой мир рушится.

Может, это и есть кара? Кара вечности за грехи при жизни?

– Мёртвым место в мире мёртвых. Живым туда нет хода, – Зов всё ещё тут, он терпелив. – И если…

– Да пошёл ты! Все вы пошли! – я не хочу к мёртвым. Я хочу быть тут, с Амандой. Вот бы она умерла в этой квартире и осталась со мной. или я бы ожил!

А теперь уезжает. Она уезжает! И мне остаётся пустота стен. Неужели ничего нельзя сделать? Неужели некого попросить о спасении? Ну что ей там осталось? Лет тридцать? Сорок от жизни? Это же пустяки, право слово. неужели нельзя? Я прошу!

– Тебя тоже просили, – напоминает беспощадный Зов.

Просили, да. Просили, чтобы я не делал им одинаковых улыбок. Просились домой, просились к жизни. Но почему я должен был их слушать? Почему, если они мне ничего не значили?

– Тот же вопрос и к тебе, – Зов беспощаден.

– Заткнись.

А мир рушится, рушится. Крепкие молодые люди в одинаковых спецовках вытаскивают ящики, коробки и сумки из дома Аманды, а она сама хранит молчание.

– Не уходи, – прошу я, зная, что она меня не услышит. – Пожалуйста, не уходи! Ты мне нужна.

Она не слышит. Она сосредоточена на огляде комнаты – всё ли?..

– Не переживай, – просит Хэйди, в ее голосе непривычные сочувствие и вина, – следующий дом будет лучше. Это…плохой дом.

– Не переживаю, – отзывается Аманда и даже кивает, подчёркивая согласие.

Они идут к дверям. А я следую за ней, зная, что не смогу покинуть место своей смерти, только если на Зов пойти. Но проводить, проводить мою Аманду я должен.

– Может это и к лучшему, – продолжает Аманда, – ты бы знала, как мне надоело его видеть!

Я застываю. Хэйди тоже. Это она…обо мне?

– Ты о чём? – Хэйди, на моё счастье, сверкнув в мою сторону жестокими глазами, задаёт этот вопрос.

– О нём, – Аманда безошибочно указывает на меня пальцем и я цепенею, хотя должен был давно своё отцепенеть. Мёртвые они, зниешь, повсюду. А этот вроде безобидным был. Ладно, пошли.

– Так ты видела? – этот вопрос вырывается из нас с Хэйди одновременно. Наше изумление сближает нас, но ненадолго.

– Видела, чувствовала, не замечала. Насмотрелась на бабушку в детстве, не хотела, чтобы обо мне говорили, что я сумасшедшая, вот и научилась…– Аманда говорит всё это буднично, словно ничего в её жизни не поменялось.

Хэйди растеряна, у неё явно пропал дар речи. У меня тоже.

– Пойдём, – предлагает Аманда и даже берёт Хэйди за руку, ведёт к дверям и не оборачивается на меня.

Зов хохочет, когда дверь закрывается, навеки разделяя своей спиной, меня от мира живых, от моей Аманды, которая, как оказалось, всё это время мастерски прикидывалась слепой и глухой ко мне. Игнорировала. Не видела. Не чуяла? Всё ложь! Она всё видела и всё чувствовала. Просто отвергала.

Ненавижу её.

Я бьюсь в дверь, которая надёжно держит меня на периметре моей смерти. Я проклинаю подлянку. Я ору ругательства. Я бешусь. Я слабею.

И ненавижу, отчаянно ненавижу.

– Может пойдёшь туда, куда тебе, наконец, следует пойти? – спрашивает Зов.

– А что там? – мне всё равно. Я разбит. Разбит больше, чем был разбит смертью.

– Единственное место, где тебе найдётся приют.

– Покой?

– А ты его заслужил?

Зов не врёт. Впервые за долгое время, что я мёртв и сопротивляюсь ему, он не врёт. Конечно же, там не будет покоя. Я его не заслужил. Я должен нести наказание. Для меня там только одна ненависть, скроённая единым большим бездонным желудком, переваривающая остатки моей мёртвой души.

И пустота.

– Пойдём, – мягко просит Зов, – всё равно уже не будет ничего хорошего. Вечность здесь не скоротаешь. Когда-нибудь этот дом разрушится, как разрушается всё и тебя притянет туда. Лучше уж сам, слышишь?

Слышу. Я всегда слышу. Это неизменная участь мёртвых – слышать. слух умирает последним, и воскресает в посмертии первым.

И что остаётся? Только кивок и смешок:

– Ненавижу!