Юнона, пасадобль, попадья

Утро было ужасным. А впрочем, я уже как то привык и можно сказать – утро было привычно ужасным. Проснулся я в «Юноне». Дело тоже привычное. «Юноной» называлась мое первое коммерческое предприятие, да и последнее тоже. Располагалась фирма по очень легкому адресу, Краснодар, улица Ленина дом 17. Дедушка Ленин, 17й год. Днем рождения «Юноны» считается 4 декабря 1989 года, когда начались первые занятия по интенсивной методике профессора Китайгородской.

Занимались мы иностранными языками по всем направлениям. Обучение, переводы, репетиторство, услуги переводчиков для совместных предприятий, иностранцев и соотечественников. Команда была веселой, молодой. В основном студенты и выпускники родного до боли Универа. Работали в «Юноне» и несколько иностранцев разными путями прибившимися к конторе. Частью американские студенты, которых мы рекрутировали в альма-матер, там они проходили обучение русскому языку, были и приглашенные из США слависты и даже один румын, Стоян Лауренциу. Румын появился у нас после переезда из Румынии, где он женился на русской туристке. Мы его любя называли Тони. У нас он учил русский через английский, который знал хорошо. Учил его мой брат Владимир. Позже я предложил ему преподавать интенсив в «Юноне». Тони был высоким, стройным, вежливым, с красивым иностранным акцентом. Женщины в Тониной группе влюблялись в него поголовно. Он-то чуть и не погиб в лоне русской православной церкви. Но об этом позже.

Американцы тоже были молоды, веселы и с акцентом. Мы устраивали бурные застолья с играми в КВН и прочими пьяными конкурсами. Так, например, одним из конкурсных заданий было связать веревку из одежды участников, кто длиннее. Команды были сформированы по принципу – наши против иностранцев. Массовый стриптиз начался в конторе и вскоре выплеснулся на улицу дедушки Ленина. Кстати, как и положено по статусу имени, улица Ленина находилась в самом центре города. Причем в разные времена имела разные названия. До революции 17 го года она называлась «Соборной», потом Ленина, а немцы во время оккупации Краснодара назвали ее Гитлер-штрассе. Небогатые на фантазию германцы во всех оккупированных городах тупо переименовывали все улицы Ленина в Гитлер-штрассе. После освобождения Краснодара улице вернули имя вождя всех трудящихся. А после развала союза она также осталась Ленинской, только внизу повесили табличку «В Екатеринодаре — Соборная». Так вот, когда веревка уже не вмещалась в офисе, весь интернационал высыпал на улицу. Команды вошли в раж и девушки азартно снимали бюстгальтеры, увеличивая веревку и шансы своей команды. Соседи мужчины аплодировали, соседки бранились, проезжающие автомобили сбились в кучу и дружно сигналили. Американские и русские сиськи на улице Ленина подрывали устои казачества и сильно подчеркивали демократический процесс в Российской Федерации.

Некоторые американцы, работавшие в «Юноне» женились на наших русских девчонках, а некоторые американки выходили за наших ребят замуж. Я помню два ярких примера. Фред и Урод. Фред был американским студентом, проходившим практику в Универе и подрабатывающий у нас. Урод был Аликом, и совсем внешне не уродом. Он никоим боком к Юноне не относился, просто затесался, невесть откуда, в компанию. Откуда-то прилепилась к нему эта кликуха, которая впоследствии себя оправдала. Как назовешь корабль…

Утром, после первой брачной ночи, в гостинице Интурист, когда американская невеста, а ныне жена Алика вышла из душа, она увидела, как Урод, ничтоже сумняшеся, перекладывает доллары из ее бумажника в свой. На вопрос: «Что ты делаешь?», он комфортно ответил: «Дорогая, у нас муж и жена – одна сатана, что мое то твое, что твое то мое». Позже она улетела обратно в штаты, с трудом осознавая себя мужней женой. Урод прилетел следом, остановился в Бостоне у друга Саши, по кличке Тупой (в этом случае кличка вообще не соответствовала, Саня был парнем умным и прилично начитанным). Из дома Тупого Урод пытался шантажировать американского тестя, требуя миллион за развод. Тесть отвечал совсем по русски, что купит топор за 60 долларов и отрубит Уроду голову. Какое-то время они торговались, но деньги у Алика кончились и тесть просто купил ему билет обратно в Россию, а Урод смирно подписал нужные бумаги.

В группе у Фреда училась девочка из станицы Северской, Леля, так себе ничего особенного, но америкашка поплыл. Девочка была станичная, ядреная и прямая как комбайн на жатве. Английский она пришла учить с целью куда-нибудь туда уехать, а тут на те – Фред, живой и готовый. Надо сказать, что Россия, после запахнутого напрочь Советского Союза, была для американцев страной новой, неведомой и романтичной. Они тут реально с ума сходили. Фреда с детства пугали русской атомной бомбой, и он точно знал, что при ядерном взрыве нужно ложиться ногами в сторону эпицентра и закрывать голову руками. Как уберечься от кубанской казачки, кровь с молоком, Фреда не учили. Леля оставалась после занятий, задавала умные вопросы, бурно восхищалась умными ответами и внешностью тщедушного янки. Самооценка Фреда достигла своего максимума, он осознал, что Леля единственная в мире, кто его понимает и послушно лег ногами в сторону указанную избранницей и руками не закрылся. Взрыв состоялся, американец получил смертельную дозу кубанского темперамента и легко сделал новую запись в Актах Гражданского Состояния Северского района.

После этого он исчез. В Универе Фред не появлялся, в общаге тоже. Мы думали, что они оба уже в штатах. Ан нет, через полгода я его встретил на улице Красной, рядом с Домом Книги. Если бы он меня не окликнул, я бы его не узнал. Да и как узнать. После крика: «Айван», рядом нарисовался реальный станичник с рюкзаком цвета хаки за спиной. Одет был Фред во все черное. Кепка, китайский пуховик с капюшоном и черные брюки, в синюю полоску, заправленные в кирзовые сапоги, цвета тоже черного. Только лицо сияло неподдельной радостью. Мы зашли в кафе. Фред сноровисто достал из рюкзака бутылку заткнутую пробкой из газеты, привычно оглянулся по сторонам и разлил под столом два стакана. Движения были точны, ни капли не пролилось, и никто не заметил. Выпили, закусили, разговорились. Если бы наш диалог транслировали ТВ или радио, то половину слов Фреда запикали бы. Речь его искрилась крутым станичным матом, емкими сравнениями и метафорами, что в сочетании с сохранившимся техасским акцентом делало ее живой и задорной.

— Да живу Айван… пик… в рот коня… Дом … пик… строим… уже бы и второй этаж подняли. Да строители… пик… тянут… пик, штопанные. Лес, цемент, электрику… пик… Да хорошо участковый… пик…его в пень, душа парень, хоть и мусор, кокарду ему в … всех… все… пик, вернули сразу. Мы с ним, через день… Баня у него… пик… аж пар из жопы. А чё пик жена-то? Баба свое место… пик… знает. Она у меня вот где. Я поначалу то не вдуплил, да хорошо сосед, кореш мой большой… пик, мозг вправил. Он год как откинулся, ты, говорит, бык театральный, шо творишь… пик… подзаборная. Ты, говорит, Вася… пик… через год… каску оденешь и сам рожать начнешь. Короче нагнал… пик, давления. Ну я неделю… не просыхая, с ним. Громада… пик, человек, как Ленин. Участковый его уважает. Короче, взялся я за Лелю, она у меня теперь… пик, на цырлах, ходит, как Крупская. Тесть начал было…, а я ему… разъяснил шо почем… Он было к участковому, кенту моему душевному. Но тот ему сразу, — Ты бытовуху Федьке не шей, они меня все Федькой называют, только сосед почему-то Васей, ну да… пик, с ним. Федька, казак правильный, а Лельке, скажи, чтоб язык прикусила, не мела… пик… по станице, помело… Она поначалу, как завела бодягу, давай, мол, в Америку уедем. Весь мозг… на …пик, вынесла. Ну я вежливо, душевно, рано, мол, туда-сюда, документы мол, посольство в рот его… пик, … медкомиссия, короче в отмаз иду, бакланю как первоход. А она жить, мол, здесь невмоготу. Дура, а там вмоготу, у пахана с мамкой дом в моргадже, ипотеке по нашему. Батя клерком в банке батрачит за гроши, мамка домохозяйка, денег…пик…. кот наплакал. А у меня лоун… пик за учебу весит, с какого… отдавать. Я, Ваня, (он впервые меня так назвал) православие принял. Слушай, — «Отче наш иже еси на небеси…»

И он, без единого пика, нараспев прочел молитву.

— Меня в церкви отец Симеон покрестил, вот смотри.

Он показал золотой православный крестик.

— Я, Ваня, теперь про жизнь много думаю. И много чего понял.

Материться он почти перестал. Первый пьяный кураж прошел, разговор стал задумчивым.

— Я сначала думал, что у вас все неправильно. Я жить по закону… пик, привык. А тут не закон, тут жизнь понимать надо. Жизнь в закон никогда не уместится. Я вот, что понял, Ваня, — жизнь она большая, круглая, как земля, а закон ее режет на границы, квадраты, углы. И об них… пик, режешься, как об нож. Люди здесь другие. Мы втроем теперь бухаем, я, участковый и сосед. Мент, урка и я, пиндос-америкос. Душевно сидим, говорим много. Мент соседу говорит: — Если что я тебя посажу, Фомич. А тот: — Поймаешь – сажай, только я в завязке, пожить хочу… И друг другу подливают и ржут… пик… как кони. Я начал их понимать. Люди… пик… люди… И если, что тот посадит, а этот сядет… и без обид. Вот что важно, без обид, Ваня.

Он замолчал, рассеянно посмотрел в окно, на улицу Красную.

— Ты в православии какое имя принял? – спросил я.

— Твое.

— Как так?

— Иоан, я теперь, Ваня, Иван. Отец Симеон предложил, как раз праздник какой-то Иванов был. Тезки мы теперь. Давай за нас, за Иванов, — он, уже не прячась, разлил по чайным чашкам. Выпили. Самогон был крепким, но уже не запивали. Пошла соколом. Фред, Федя, Иван понюхал хлеб, закурил и как бы вернувшись продолжил.

— Да ведь и без закона нельзя, Ваня, никак нельзя. А закон уже есть. Давно есть. Не убивай, не кради, не ври, ну и насчет баб там строго… пик. Меня вот в школу зовут работать и в сельсовет. Только, говорят, гражданство прими. Ты как думаешь, Иван, принять?

— Не знаю, Фред. Тут дело личное, а как же родители, а вдруг ты обратно захочешь, да мало ли… Что без гражданства никак?

— Да не знаю я. Я вот тоже про гражданство. Я думаю, где родился там и гражданин, так, наверное, правильно. Я ведь Америку тоже люблю, и здесь уже люблю. Почему я выбирать должен?

— Так возьми двойное. Сохрани штатовское и прими Российское.

— Да думал уже. Участковый говорит, — поможем. У него там баба в паспортном столе работает. Все, мол, по закону сделаем. А я как то … пик… думаю, …пик… не то, что то. И сосед говорит, — ты, говорит, одной жопой на двух стульях посидеть хочешь. Или жопу порвешь или стулья сломаешь. Он мужик умный, всякого повидал. А у меня, ведь, дед тоже русский, из Еревана.

Я вгляделся в чернявое лицо Фреда. У американцев все национальности, входившие в состав Советского Союза, были русскими. Не заморачивались они ни историей, ни географией.

— Не знаю, Фред, — сказал я, — не знаю. Сам думай, сам решай.

Фред итак сидел задумчивый и привычно рассеяно смотрел по сторонам в никуда. Господи, подумал я, всего год. Всего год он здесь, полгода в Универе, и полгода в станице Северской. А как перелопатило парня. Вредна Россия для иностранцев. Они здесь или погибают или сильно задумываться начинают. Так сильно, что становятся Иванами, православными, совсем русскими. И тяжко им в душе обновленной. А нам самим не тяжко? И нам тяжко. И живем в надрыв, крутясь меж Законом Божьим и уголовным, и уходим то в запой, то в монастырь, то в буддизм, то в индуизм, и в угаре этом и бьем сильно, и любим крепко, и смерть на миру красна, а с похмелья в одиночку ужасна. И мучаем себя вопросом вечным – зачем я живу? И юродивых любим, а детей бьем. От работы откосим, а на войну пойдем. И живем… пик… живем!

Фред сел на трамвай и поехал на автовокзал. Я пошел догоняться в Юнону. Всучил мне православный америкос два пузыря своей ядреной самогонки, а мне было о чем подумать. И вот утро. Еле голову оторвал от кожаного валика. На столе закуски вчерашней немного и одна, только початая Фредовская бутылка. Я был у себя в кабинете, небольшая 15 метров комната, тоже приспособленная под занятия. Буквой Г диван, обитый зеленым кожзаменителем, стены затянуты материей, из которой шьют трусы и простыни. Двойная дверь в соседнюю комнату, что побольше, была открыта и было видно хорошо и саму комнату и прихожую с входной дверью. Я налил стопку, с трудом протолкнул внутрь, закусил котлеткой, (Марковна вчера принесла) и закурил. Дверь вдруг открылась и появилось чудо чудное. Мужичок, небольшого роста, в майке-тельняшке и блестящих сапогах. На голове бескозырка, с надписью «Свирепый». На секундочку – на дворе был декабрь, часов пять утра, в открытую дверь вместе с мужичком, зашел мороз и снег. Он вышел на середину комнаты, руки упер в бедра и встал в третью балетную позицию.

— Пасадобль,- громко объявил он.

И взмахнув руками, громко напевая мелодию, начал выделывать замысловатые па по просторной первой комнате. Он реально был танцор. Движения очень точные, скоординированные. Не барыня под пьяный баян. С минуту другую он кружился с воображаемой партнершей и внезапно застыл в центре все в той же третьей позиции.

— Самба, — объявил матросик и немедленно стал исполнять.

«Вот оно началось,- подумал я, — вот оно как бывает, не белка, не черти… матросик с пасадоблем». Было, почему-то не страшно. Под самбу я налил еще стопку, чего уж тут, и хряпнул. Самба закончилась, как и пасадобль точно в центре.

— Поклон, уход, — объявил танцор, поклонился и вышел. И дверь закрыл. «Отче наш…», успел подумать я, как дверь снова отворилась. С морозом и снегом вошел Тони. Молча прошел ко мне в комнату, сел, налил и сразу выпил, не чокаясь. Отдышался, закурил, прокашлялся и затарахтел:

— Иван, меня всю ночь сейчас поп убивал. Всю ночь в гараже расстреливал, сволочь…

— Погоди, Тони, ты когда входил кого-нибудь у двери видел?

— Видел, матросик, какой-то выходил… Тут рядом «Дом Юного моряка», оттуда наверное. Может сторож или препод… Да ну его… Иван ты слышал, меня чуть поп не убил.

Мне стало как-то легче. Матросик был настоящим. Двоим он привидеться не мог.

— Ну слава богу, — сказал я, сильно облегченно, — погоди, давай выпьем, потом по порядку.

Выпили, Тони чуть пришел в себя и сбивчиво, но толково поведал.

Тони, как репетитор, был нарасхват. Высокий, стройный, вежливый с акцентом. Недели две назад его наняла женщина средних лет, очень уверенная и форм аппетитных. Оказалось попадья, жена священнослужителя из Красного собора. Занятия назначались вечером, когда у попа была вечерняя служба. Платила хорошо, английским долго не заморачивалась и уже третье занятие они провели в бездонной поповской кровати. Тони честно отрабатывал часы и, получая деньги от попадьи, чувствовал себя немного проституткой. Отказаться, однако, не мог, занятия проплачивались вперед. Просто ждал, когда закончится повинность. Закончилось все внезапно и драматично. Матушка оказалась женщиной с фантазией. Перед приходом Тони она скрытно устанавливала видеокамеру в нужном ракурсе и все занятия записывались. Тони сначала удивлялся, зачем она так часто меняет позы и иногда слишком уж надрывно кричит. Ну, как говорится, у каждого свои тараканы, так что бог с ней. Тем паче, что хороша она была и сладка и без актерских наворотов. Как батюшка кассету нашел неизвестно, но нашел и изучил тщательно. На службу не пошел, выпил водки и сел ждать учителя. Когда вошел вежливый Тони, он коротко сказал:

— Пойдем, — и проследовал в гараж. В гараже была установлена видеодвойка, накрыт небольшой столик с водкой и закуской и висело ружье, по всем законам обязанное выстрелить. Поп вставил кассету, щелкнул пультом и сказал:

— Смотри.

Тони смотрел и вопреки ситуации даже возбудился. Батюшка заметил, снял со стены ружье и приказал:

— К стенке встань.

Тони встал и зачем-то поднял руки.

— Ты нарушил законы и божьи и человечьи, — завыл поп, — грех на душу взял, и я возьму. Сейчас я тебя убивать стану.

Поп был изрядно пьян, ружье ходило из стороны в сторону. Тони настолько был впечатлен видео, что даже страха не испытывал, а все думал, — Зачем она это сделала? Господи, зачем?

Застрелить живого человека, вот так сразу, батюшка не мог и не по причине милосердия, а от отсутствия навыков. Он сам, как мог, оттягивал момент.

— Есть последнее желание? – додумался поп. Видно вспомнил, что бывает, спрашивают. Тони среагировал гениально:

— Есть, выпить хочу.

Поп облегченно вздохнул. Казнь откладывалась.

— Хорошо, иди налей.

Тони подошел к столику налил себе и батюшке. Поднял стопку, но чокаться не потянулся, понимал не стоит.

— За что выпьешь, хряк?

— За здоровье, отец Фаддей, и за прощенье…

— Ишь ты, за здоровье… Не поздно, а? Здоровье твое сейчас кончится, прелюбодей румынский, нехристь, — батюшка опять завелся, — вставай к стенке гнида.

Расстрел тощего румына длился всю ночь. Тони то вставал к стенке, то подходил и наливал. Потом подходить к стене отказался и тупо сидел у столика.

— Я тебя и здесь пристрелю, собака, — обещал поп.

— Да стреляй, сволочь, стреляй, — смелел Тони, — креста на тебе нету.

И вгонял в попа тоску.

Водка кончилась и поп крикнул матушку. Та, ни капли не смущаясь, накрыла стол заново, была с позором изгнана из гаража, и процесс продолжился. Шел уже шестой час расстрела и пятый час утра, когда Фаддей уткнулся бородой в стол и выронил ружье. Тони поднял оружие, открыл стволы, оба были заряжены. «Пойти пристрелить ее, суку, что ли. Довела мужика…»,- лениво подумал он. «А зачем? Жили же как-то раньше, и еще проживут». По старой юноновской привычке прихватил с собой закуси и поплелся на Ленина 17, где в дверях чуть не столкнулся с матросом-пасадоблем.

Как я люблю всех вас «Юноновцы». Непутевые, умные, бесшабашные как сама юность. Уже нет Тони и Юры, еще живы остальные. Раскидала судьба по разным странам, городам. Все живут уже другой жизнью. Кто-то стал серьезней, умней, но в душе все остались те же. Нет ничего умнее юности, глупее взрослости и мудрее старости.

ДАЙ БОГ ВАМ ЛЮБВИ И УДАЧИ РЕБЯТА!