Художник

            В любой достойной земле есть свои легенды, что с каждым новым поколением обрастают все новыми и новыми подробностями, и которые рассказывают в каждой части той земли по-разному, подчас изменяя теряющийся исток до неузнаваемости.

            Маара была достойной землей. Она могла управляться недостойными людьми, но сама земля, состоящая из четырех уделов, была не виновата, и жила, дышала, переплетала свою историю с легендами. Особенно много их стало после кровавых и смутных дней переворота, когда Прежнего Короля сверг его брат, попутно устроив страшную бойню среди тех, кто точно отказался бы (или мог отказаться) присягнуть. Все на благо Маары: новый лица в управлении, новый порядок – все для возвращения ей величия.

            Но, как это всегда бывает, когда новый порядок начал понемногу устанавливаться в Мааре усилиями верных людей, когда на смену смуте пришли проблески черт будущего мира, и стало понятно, что и так жить можно, то Новый Король, тот самый брат Прежнего решил, что не стоит держать рядом с собою старых людей. Как помнящие прошлое, как свидетели кровавой бойни и смуты, как те, кто слишком много знал – они все должны были исчезнуть.

            Так вчерашние герои стали легендами Маары. Тут и там, по всем четырем уделам, с разным оттенком пересказывали эти новые легенды и сказки.

            Говорили, что в казначействе, где еще вчера заправлял странный человек с именем Фалько, производивший в уме огромные вычисления, но путающий при этом слова, хоть сколько-нибудь похожие по написанию, как например – «слово» и «слава», тот самый, что был казнен за измену короне – приходит каждую ночь в свои старые владения бесплотным духом, гремит гневливо счетами и исправляет в бумагах неверные вычисления, ведь после казни Фалько ни разу не было полного схождения всех вычислений казны.

            К слову, по разным уделам версии различались. На севере – вечно гордом и мрачном, как и в столице, которая уже все видела в большей мере и желала настоящего страха и ужаса даже в легендах – говорили, что правит погибший Фалько кровью. А откуда кровь? Так в казначействе, всякий то знает – держат нарочно человека, которого полосуют ножами с тем расчетом, чтобы он жил как можно дольше. А когда все-таки умрет и кончится кровь для Фалько, берут следующего.

            На западе – осторожном к легендам и вообще к словам, говорили, что Фалько просто правит. Правит и все.

            На востоке, что был внимателен к деталям, говорили, что правит он чернилами, что для него также нарочно держат открытыми. Вроде бы как в казначействе есть даже ему отдельный набор из перьев и чернильных приборов.

            А на юге говорили, что Фалько заливает неверные расчеты вином. Почему вином, когда Фалько за всю жизнь не пил – не знал сам юг, но вот вином и всё!

            И не только о бывшем казначее, исчезнувшем из нового мира Маары, ходили такие легенды. Он был личностью занимательной, но не особенно громкой.

            Больше говорили о маркизе Шенье – трагически кончившем свои дни за измену короне, который при жизни был немногословен, а после смерти ходил по земле Маары, за которую боролся, и (тут были варианты в разных уделах): мычал, вздыхал, ходил молча и тихонько насвистывал.

            Говорили о графе Моране, также – предателе, что (снова – варианты), ходит и заговаривает со встречными, выясняя, как им живется; ругает прежние дни; хвалит новый мир; распевает бранные песенки. Почему бранны – вопрос неясный, потому что при жизни граф Моран не позволил себе ни одного бранного слова, полагая свою дворянскую честь выше всякой брани.

            Или вот еще – граф Сонор – благородный и честный, живущий по своему кодексу чести, и, конечно же, кончивший рано, даже раньше остальных за эту несгибаемость. Тут почему-то легенда дала графу Сонору тоску о любви, и причину, почему именно ему и именно тоску – отказалась пояснять.

            А как не вспомнить такого же первого строителя нового мира Маары – жреца Медера, что молится (как вариант – проклинает именем Луала и Девяти Рыцарей Его) всю Маару и всех ее жителей (или только нового короля)?

            Как пройти мимо кроваво поработавшего в дни бойни Велеса – выходца из народа, проложившего себе путь к власти своей жестокостью? Говорили, что после своей казни на эшафоте, он вернулся и продолжает убивать…

            Причем на пару с такой же мертвой, из числа бывших палачей, законницей Арахной. Хотя, всякий, кто логически был расположен к мыслям, прекрасно знал, что – во-первых, Арахна была палачом, и, как и все палачи из той, прежней эпохи Маары, проповедовала милосердие. Она не выносила приговоры и карала со всевозможной осторожностью, делая все, чтобы преступник испытал как можно меньше боли. Во-вторых, переворот сделал ее творцом нового закона. В-третьих, Велеса она, как и все прочие советники Нового Короля, и сам Король, не выносила на дух. Но мясники были нужны в те дни.

            И как-то странно обошлись легенды с таким же законником, но рангом значительно выше – Мальтом, ныне тоже убитым за измену короне. При жизни ему приписывали роман с Арахной, и говорили, шептались очень много, но после смерти легенды забыли об этом и сделали его совершенно непонятной личностью, которая вроде похищает людей, а вроде бы – и просто разглядывает их, вдруг появляясь на дороге.

            Не мягко обошлась история, и с чего бы мягче обошлась легенда и с другими устроителями нового мира, что недавно еще блистали и творили судьбу Маары: с Атенаис, Эжоном, бароном Боде, Корсаром и еще многими, кому не довелось быть при короле, но которые пострадали от того, что чем-то могли помешать или же – помочь ему.

            Маара за короткий срок примешала к своим прошлым легендам десятки новых, и не потеряться в них, в вариациях всех земель, в том, что плодили лишь слухи, было невозможно. И где же тут поймать весьма обрывочную и непонятную легенду о Художнике?

***

            Родители очень боятся за своих детей и стремятся их уберечь, насколько это возможно сделать, прибегая при этом к тем же легендам, которые рассказывали им перед сном их родители.

            Вот и Лима в западном своем уделе росла в любящей семье, где родители пытались ее уберечь от всего, от чего только могли проверенными способами. Так Лима всю жизнь свою помнила, что нельзя возвращаться домой поздно – можно встретить Путника, что спросит дорогу и уведет в неизвестность; одной ходить в лесу – там живет дух сожженной в столице колдуньи, что в мести кружит молодых девушек; ходить к холодной реке одной – там во времена смуты топили неугодных Новому Королю и теперь души утопленников тянут за собой и все такое прочее…

            Но одного Лима никак не могла понять. Если страх от Путников, ведьм, утопленников, Странников, жрецов, что не могут обрести покой, был ясен, то странная легенда о Художнике – вообще ни разу!
            по легенде, этот Художник встречал молодую девушку и писал с нее портрет. Вот и все. далее легенда не рассказывала. В череде всех убивающих, путающих, сводящих с ума духов этот был до обидного жалким и неказистым. Ну и какой вред мог он нанести? Плохо написать портрет?

            Лима не понимала этого – ее детство выпало на самые первые годы смуты нового мира и она, пережив много ужасных дней ребенком, вообще пропускала эту историю мимо себя – подумаешь, какая важная птица этот Художник!

Более того, ей с годами хотелось иметь свой портрет. Зеркала были роскошью, и можно было выпросить его у мамы или полюбоваться на себя в отражение реки, а Лима чувствовала, что красива – недаром вздыхает и даже замирает лучшая ее подружка Нетта, с каждым годом все более угловатая! И не просто так не сводит с нее взгляда Андре…

Лима чувствовала, что красива. Пошла в мать! – так ей говорили все, а Лима, глядя на мать, то от тяжелых дней и трудов уже потеряла многое из своей красоты, все еще хранила в лице своем былые черты, а движения и вовсе оставались у нее плавными…

И Лима все больше хотела бы запечатлеть себя, молодой, красивой, чтобы потом, если доведется ей пережить столько, сколько выпало ее матери, смотреть на свой портрет и вспоминать свою красоту. И не жалеть, не вздыхать, как мама порою:

-Эх, видела бы ты меня, Лима, в прежние дни!

            Но в западном уделе Лима не знала художников. К тому же, число их значительно уменьшилось во времена смуты и отстройки нового мира. Карикатуристы были, да. Но хотелось ведь портрет! На маленьком медальоне, который можно было носить с собою и греть себе сердце так…

            Счастье нередко избирает истоком своим печаль: отец Лимы, собиравшийся ехать к новому сезону в столицу с торговым обозом, чтобы с другими ремесленниками, как и он, продавать свои товары, слег. Проблема была проста: поехать он не мог, но хозяйство нуждалось в прибыли с продаж, и каждый потенциальный медяк уже был расписан под нужды. Мать и Лима переглядывались, понимая – кому-то надо было остаться, а кому-то из них ехать, поскольку другие ремесленники, хоть друзья-соседи, но обманут, как пить дать!

-Лучше я поеду, — сказала Лима, — за папой нужен уход.

            Мать согласилась с тяжелым сердцем. Ей путешествие было бы в тягость, но отпускать дочь в столицу одну…да, та еще задачка!

            Но куда деваться? Зато отец подозвал Лиму и сказал, с трудом улыбаясь, держась мужественно от прохватившей его болезни:

-Ты, дочка, взрослая. Все цены мои знаешь. Каждую двадцатую монету возьми себе, как дар, да за труды.

-Да что ты! – испугалась Лима.

-Возьми, — настаивал отец, сжимая ее ладонь, — возьми, девочка моя. Купи себе в столице что-нибудь. А как вернешься, глядишь, Луал милостив, и я встану. Станем думать о другом…

            Он неожиданно лукаво подмигнул ей и сказал шепотом:

-Маме я пока не говорил, но говорил я тут с Андре…

            Лима покраснела. Жар охватил ее. Андре! Она смущалась его взглядов и ждала их. Неужели?..

-Так что, — продолжал отец хрипловато, — купи себе что-нибудь. Таков мой наказ. О, не скучать чтобы, возьми Нетту – она ж тебе как сестра за годы-то!

            Лима обрадовалась. Столица, первая поездка, да еще и с лучшей подружкой! И монет себе можно взять.

            Расцеловав отца, Лима, не помня себя от радости, совсем забыв и не думая больше о болезнях и трудностях торговли, бросилась в соседний дом, где жила Нетта. Нетту отпустили с нею легко, согласившись:

-Вдвоем веселее.

***

            А столица встретила кипением жизни. казалось, что не коснулись ее смутные дни, и не разбивали на городской площади еще недавно здесь головы неугодных о стены под улюлюканье толпы. Нет, все в цветах и в лентах, в песенках и шутливых перепалках, в разноцветных одеждах и в блеске…

            Ничего не напоминает о днях смуты! Эжон – один из казненных на эшафоте, мог бы гордиться – это его рукам обязана была столица. Но теперь-то уж все равно, ушла легенда, обросла сказкою, а мертвым ни к чему лишняя слава. Да и память народа коротка. Еще зимой здесь были заколочены многие лавки, но вот – разноцветье и роскошь! Теперь жизнь. Новый порядок…

            И шумят, переговариваясь, торговцы. Ругаются трактирщики, смеются и подначивают барды да памфлетисты. И идет торговля! И продолжается жизнь.

            И у Нетты с Лимой, вставших в один угол положенного прилавка, бойко идет торговля – к девушкам подходят охотнее, особенно, когда Лима выходит вперед, а чуть приземистая, коренастая, крепкая Нетта отходит в сторону. Но она настороже! Стоит только покупателю чуть зашутиться, чуть не так взглянуть, или, что хуже – обсчитать попытаться, Нетта вынырнет, да как начнет голосить:

-Луала побойся и Девять Рыцарей Его! совесть у тебя есть?

            Ну, а продолжение уже в зависимости от ситуации. Да и с ремесленниками родной земли рядом, как-никак, многие из них друзья их отцов, да соседи – нестрашно. Обмануть в деньгах могут, но в обиду уж не дадут.

            И складываются у Лимы два кошеля – один отцу, другой – себе. Каждая двадцатая монета, все честно, хоть соблазн и велик, но рука не тянется к отцовскому. Лима хочет себе сделать маленький портрет, чтоб на шею повесить, после торговли сделать, еще и Нетте подарок бы…за компанию.

            Наконец, кончено! Товар распродан, и Лима отпрашивается у ремесленников. Да те и рады – им в трактир охота заглянуть, где веселые песни да компания. Кто-то из них неизменно играть начнет в кости, забывшись, что в городских, а уж особенно площадных трактирах одни мошенники и шулеры. Но да ладно – с девками же не пойдешь, тут разговоров не будет честных. Пусть идут. Главное, чтоб вернулись к сроку!

            Обещает то Лима, хватает за руку Нетту и несется по площади, счастливая, молодая, красивая.

***

            Лима дает Нетте половину от монет своего кошелька – подруга все ж. пусть и тянется Нетта к лавчонкам с кружевами да сластями, а Лиме то неинтересно. Ищет того, кто ей портрет маленький сделает. Но Нетта настаивает и Лима сдается:

-Разделимся! Встретимся тут через час, идет?

            А Нетте-то что? Она уже согласная. Расходятся подруги.

            И счастье покидает Лиму, когда попадает она в проулок, где заседают все эти неприкаянные барды, да поэты, что отверженные и не очень. И художники – те, что и в карикатуру могут, и в портрет. Только вот цены! Столица! Кусается цена-то… если бы не отдавать Нетте половины – хватило бы, а так – в самом дешевом уголке не хватает пары монет. Обидно до слез.

            Но Лима молодая. Ей это кажется, то концом света, то пустяком. Она не может определиться. Вроде бы день хороший и деньги собственные звенят… но только мечта вот не сбывается. А разве много ей нужно?

            И отцовский кошель набит. Утянуть бы пару монет? Нет, нельзя. Луал и Девять Рыцарей Его, если и не увидит, да и отец если сделает вид, что не заметил, или и сам не заметит, Лима-то знает правду!

            Выходит из проулка Лима, думает идти к месту встречи с Неттой и купить себе что-нибудь другое, но…

-Доброго дня, леди! – от одного голоса перехватывает дыхание. Мягкий, обволакивающий, магический будто бы голос! Лима медленно оборачивается и видит появившегося из ниоткуда будто бы человека самой осторожной и мягкой красоты.

-Вы…мне? – сердце бьется быстро-быстро, будто бы хочет выпрыгнуть из груди. Лицом к лицу! Глаза в глаза…в его глазах столько загадки, тайны!

-Вам, — легко соглашается незнакомец. – Вы, кажется, искали портрет?

-Ой…- щеки горят у Лимы, словно Андре тут оказался, но сейчас она даже его и не помнит. – Да. То есть…у меня мало монет. Я…извините.

-Я нарисую вас бесплатно, — пожимает плечами незнакомец. – У меня мастерская тут рядом. Хотите?

-Вы тоже художник? – Лима трепещет от восторга. В ее сердце нет сейчас ни одной мысли о том, что даже в мирное бы время, небезопасно идти в столице с первым встречным. Все затмевает в ней восторг.

-Я? Пожалуй, что Художник, — соглашается он и берет Лиму за руку, уводя ее из проулка.

***

            Мастерская…закат ложится через окно мягко, давая магический отблеск всему, чего только может коснуться. Лима сидит как на иголках, поглядывая на Художника, сосредоточенно выводящего ее портрет. Ей кажется, что тянется вечность, хочется взглянуть, но она понимает, что взглянуть можно лишь на конец работы, а это значит – надо идти…

            Не хочется ей расставаться с этой мастерской! Здесь тепло, хорошо и уютно. Пахнет маслом и чем-то еще – приятным, неуловимым. По стенам висит много портретов: мужчины, а чаще – женщины или даже девушки, и все одинаково улыбаются, но только губами, а глаза какие-то…не такие.

            Лима не успевает подумать, какие именно там глаза, потому что Художник вырывает ее из какого-то сладкого морока, безжалостно объявляя:

-Всё!

-Всё? – Лима чуть не плачет от мгновенно разочарования.

-Всё, — тихо повторяет Художник и разворачивает к ней ее портрет и Лима замирает от странного и неожиданно неприятного чувства.

            Это вроде бы она, и вроде бы нет. Те же черты, те же глаза, только она силилась улыбаться, а здесь, на холсте, губы плотно сжаты. Но даже это нестрашно. Есть что-то в этом отталкивающее.

            Вот тебе и художник! Нарисовал Луал весть что. Тоже мастер нашелся! 

            Лиме обидно. И холодок в груди разрастается, но, что делать? Она кивает и благосклонно соглашается:

-Замечательно.

            Внезапно холодок становится совсем уж обжигающим и неприятным. Ей неуютно больше находиться в этой мастерской. Кажется, все портреты улыбающиеся прежде, смотрят на нее, хоть Лима и понимает, как это бредово само по себе. Но она не может справится с собою и осторожно лопочет:

-Вы…спасибо. Да. Извините. Меня ждет подруга. Я пойду!

            Торопливо повернувшись, бросается к дверям и дергает даже за ручку, как вдруг понимает, что дверь закрыта.

            Но совершенно точно она входила последней, за Художником, и только прикрыла дверь, не захлопнула ее!

-Уже? – хрипло смеется Художник позади и в этом голосе, и в этом смехе уже нет обволакивающей магии. Есть что-то издевательское и отвратительное.

            Лима в ужасе поворачивается и видит Художника слишком близко к себе. Он усмехается…нехорошо усмехается.

***

            Плетет покрывало судьбы Луал и Девять Рыцарей Его. шумит столица – шум не затихает здесь и к ночи, только сменяется от праздничного дневного феерией других звуков: пьянствующих, проигрывающих, рыдающих, утративших, горюющих…

            Ночная столица и дневная как две разных, но одинаково живых.

            Какое есть дело ночным обывателям – дворовым девкам, бардам, отверженным и не очень поэтам, бродягам, философам, интриганам, алкоголикам и игрокам до нескольких ремесленников, что бегают по площади и ищут девушку и встречают лишь равнодушное пожимание плечами: девушек много, кто же смотрит-то?

            Какое кому есть дело до неказистой приземистой девицы, что рыдает от горестных воплей тех же ремесленников:

-На кой ты ее оставила? Где бросила? Дуры! Обе вы дуры!

            Никому. Даже страже. Разборки на то и разборки. Стража вмешается лишь в драку. И то…лениво.

            А земля Маары состоит из четырех уделов. Кто может знать, что сейчас в одной деревне на западе прихватило сердце у и без того больного мужчины? Никто. Даже жена его, неотлучно находясь при муже, вдруг уснула, нарыдавшись в страшной и непонятной ей самой тревоге.

            И кто может знать, что в свете равнодушной луны, в бликах, что падают в странную, заколоченную еще до первых дней бойни и смуты, висит сейчас портрет девушки Лимы. Портрет улыбается, как и другие. А в глазах странное выражение. И имя этому выражению: безысходный ужас, когда на тебя надвигается нечто страшное, но ты уже ничего не можешь изменить.

            И бродит где-то мастер этого портрета, бродит, ища себе новую натуру, приглядываясь, и ища по одному ему ведомому признаку образ, который он запечатлеет и запечатает на вечность так, что оригинал пропадет…

            Лима никогда не понимала этой легенды потому что не слышала ее целиком. До запада дошло лишь про то, что такой художник есть, но север всегда знал, что встреча с ним кончается заточением в вечности, заточением в улыбке на портрете и ужасе в глазах.

            Впрочем, это ведь все легенды. Север всегда был суров и жесток в них, так кто же ему поверит?