Хольда

Тихо скалится морозная ночь – знает, лютование её безграничную власть имеет. Некуда деться от противного колючего холода, от скрипа снежного, от темноты – скрыты звёзды, луна – вечная пособница всех преступлений, и та ушла. А всё Хольда. Она – безумная, она – самоуправная!

В лачужке стены остывают медленно – нарочно строили с этим зароком. Стены остывают медленно, но чудится Ханне что всё уж заледенело. Склоняется она низко над колыбелью, вглядывается в черты своего дитя и гадает – в сердце её холод, или в доме. Умом знает, что в сердце – от страха всё вынуло, всю душу насквозь прожгло ледяными иголками, страшно, страшно!

Сегодня последняя ночь. Сегодня последний раз может явиться Хольда за душою её дитя. Если перейти через эту ночь, если не утонуть в страхе морозном, то назавтра дитя её получит имя и будет привязан уже к роду как гласит их закон, и будет душа его отдана Нанне и Ульру, будет отдана свету и если умрёт он раньше, чем слава его имени коснется, то встречать ему не холодную тьму, а чистый покой.

Не приходи, Хольда. Не приходи!

Девятую ночь не спит молодая Ханне. Девятую ночь как хищная птица кружит у колыбели своего дитя. Девятую ночь глаза её сухи от слёз. Умри он сегодня – умрёт и Ханне.

–Не мучай себя, – тихий голос ползёт от стены ледяной как змея. Ханне вздрагивает и сердце рвётся уже из груди ее, да так свирепо, что больно в груди. Но нет, не Хольда то. Туриль пришла – сестра её мужа – славного воина Улафа.

Туриль красивая. Улаф как-то даже шутил, что всю красу их рода Туриль взяла на себя. Смеялся, конечно, лукавил. Оба они были красивы лицом, высоки, румяны, здоровы…

Но Туриль, вне сомнения, самим солнцем была обнята – иначе почему волосы её солнечным светом налиты? Отчего косы как золото тяжелы?

Но не везёт Туриль. Отцветает её весна, ей давно пора мужней женою стать, а не везёт ей. В первый раз умер жених от болезни – на лихорадку изошёл; второй на охоте с медведем встретился; третий по хмельному делу в драку полез…

Рыдала Туриль, рыдала, а что тут сделаешь? К драке его никто не тянул, как и к элю. Так что сам смерть свою нашёл. Но слава за Туриль пошла дурная, словно повинна она в случайности да глупости. Нарекли её смерть несущей и сторониться стали. Заглядываться – заглядывались, а в дом не спешили.

–Плохой нынче воин пошёл! Трусливый! – ворчал Улаф. До слёз ему жаль было сестриной маеты, она и нахлебницей себя ощущала, и просто лишнею.

Славный воин Улаф! Но что мог сделать он против страха? Страх он и в воине есть, и в жреце, и в дитя. Страх он ведёт. Глупец только страха не признает, и всякий опытный воин понимает – бояться надо, смерть она приходит, один раз приходит, и именно страх помогает ей прийти славно.

Страх уйти в пустоту и ничего не сделать. Страх уйти трусом.

Боялась Ханне Туриль. Стыдилась её несчастья перед своим счастьем, но Туриль, хоть и тоскою уже омрачилась, всё же жену брата в доме приняла, хозяйкой её признала, и в спор не лезла – как сказала Ханне, так и будет.

От этого Ханне ещё стыднее делалось:

–Ты же хозяйка здесь, не я.

–Была, но больше нет, – легко отзывалась Туриль, – ты же знаешь наш закон.

Холодно, холодно ночью…

–Девятая ночь, – возражает Ханне. – Хольда…

–Свет с тобой! – смеётся Туриль. Смех её грусти полон, да в глазах залежалая печаль неприкаянности, – к рассвету уже дело пошло!

–Да? – Ханне вздрагивает от неожиданности, по сторонам лачужки оглядывается. Да где же по стенам понять-то? На улицу надо идти, да боязно.

–Рассвет-рассвет, – уговаривает Туриль. – Через часок уж и солнце выйдет. Минула ночь! сыну-то имя придумала?

Придумала! Ханне не скажет словом, но выдаст румянец на щеках. Придумала она. Хоть и нельзя было придумывать раньше, чем минет девять ночей от рождения. Но придумала она его ещё, когда под сердцем почуяла жизнь.

–Вижу, – улыбается Туриль. – Ну иди, верно тебе говорю! Или, хочешь, я посижу?

Глаза слипаются. Завтра, то есть с рассветом надо начать дела. Умыться талой водой, где серебряная монета девятую ночь лежит, умыть дитя, наречь его…

Улаф будет счастлив! Хоть не показывает, а всё же и ему тревожно. Это первый его ребёнок, и сразу сын.

–В Улафа пойдёт! – сразу сказала повитуха, едва на дитя взглянула, – статен будет и ловок. Это я тебе верно говорю.

А Ханне и не спорит. Ей радостно такие речи слышать.

Глаза слипаются, слаба она ещё. Потеряла много сил, мутит её от страха и бессонницы. Да и от отваров, которые ей передают, есть хочется постоянно, но порядок и строгость выше слабости.

–Иди спать, – вздыхает Туриль, – всё-таки день будет сложным.

Слова Туриль как ласка. Вздыхает Ханне, зевает шумно и счастливо, поднимается.

–И то верно.

Сердце тревожится. Но Ханне себя убеждает – рассвет уже близок, день переменился, минула девятая ночь. Всё в порядке, всё страшное прошло.

Поднимается Ханне с места, идёт, пошатываясь от усталости, в комнату. Она знает – Улаф не спит, как и она выгадывает время. Он охотник – ему не положено тревожиться о том, на что воля богов. Это женщины должны тревожиться, их это бой. Но ничего, они справились. И Улафу надо выдохнуть. Как и ей.

–Спи, – бросает ей вслед Туриль и Ханне оборачивается, сама не зная зачем. Оборачивается и…

Тёмные тени-змеи скользят по полу. Откуда они скользнули? От стены? От крыши? Нет, не суть, а вот куда они ползут? Тени-змеи ползут под платье Туриль, и видит Ханне, что всё платье Туриль змеями оплетено.

И шевелятся эти змеи. Каждая шипит и каждая голову поднимает, смотрит, чувствуя ужас Ханне. Прямая спина Туриль…

–Увидела, смертная? – Туриль не поворачивается сама, но голова её, как отделенная от тела, легко, по-птичьи, поворачивается. И в полумраке лачужки сверкают жёлтые глаза. Змеиные.

–Т…ты, – задыхается Ханне, от ужаса и шага сделать не может, от холода и пошевелиться не умеет. Ужас – это мягкое, нежное слово, и оно не имеет ничего общего с тем состоянием, когда сердце рвётся из груди, когда пережимает от боли в желудке и что-то ещё мутится, чернеет перед глазами, мешает видеть полностью – одни змеи перед нею и жёлтые глаза – их глаза и глаза Туриль. Где чьи? Одинаково змеиные. Одинаково противно.

Туриль открывает рот. Или пасть? Выпадает покрытый серой слизью чёрный раздвоенный язык.

–Нет! пойди от моего ребёнка! Пошла прочь! – Ханне ревёт, вернее, так ей кажется. Бесполезно. Шёпот лишь срывается, а горло предало ей вслед за телом.

***

Ханне вздрагивает и просыпается. Целую минуту она смотрит прямо перед собой, видя и не видя лачужки, колыбели, скамьи… наконец до неё доходит что-то и она вскакивает, подрывается, безумная, с места, и, опрокинув стул, рвётся к колыбели.

Дитя спит. Мирно спит. Она смотрит на него заворожённая и стынет от ужаса пережитого её бедное сердце.

–Не спишь? – Туриль входит в комнату. Шаги её тихи и легки. С бешенством взирает на неё Ханне, но слова застревают на пути. В глазах Туриль нет желтизны, на платье её тканом нет змей.

«Привидится же…» – ругается про себя Ханне, но покоя почему-то к ней не приходит. Мятежно. Мятежно в душе! Снятся ли такие сны просто так? и сон ли это? Видение ли? Остерег?

–Умаялась? – улыбается Туриль, да перешагивает легко по деревянному полу к колыбели. Взглянуть хочет. Что ж, право её, и ещё накануне ночи Ханне не дрогнула бы даже. Но теперь вцепилась она в край колыбели пальцами так, что те побелели. Насмерть стоять готова.

–Ты чего? – удивляется Туриль. – Не признала? Не Хольда я!

Туриль тихонько смеётся.

–Как дождаться рассвета? – рассуждает она вслух, не замечая испуга Ханне. – Как дождаться, когда он окрепнет и лицом и статью пойдёт в Улафа?

–Скоро, – выдавливает из себя Ханне. Говорить ей сложно, но молчать ещё тяжелее.

Молчание это точно приговор.

–Скоро, – соглашается Туриль, – знаешь, говорят, дети растут так быстро!

–А змеи ещё быстрей, – вдруг срывается с губ Ханне и она застывает, точно морозом прохваченная.

Ей хочется, чтобы Туриль испугалась. Или возмутилась. Или накричала бы на неё, чтобы метнулась к Улафу, да в слезах потребовала бы извинений от Ханне. Тогда всё стало бы на свои места, тогда всё, что привиделось, всего лишь сон. И можно жить!

–Да-а, – соглашается Туриль. В этом слове протянуто больше, чем нужно. В этом слове почти признание. И шипение. Едва различимое змеиное шипение.

–Что ты такое? – Ханне сама не замечает, как рука её хватает тяжёлую кочергу. В голове стучит глупая мысль: поможет ли кочерга от змеи? От змеи, что людской облик приняла, в доме своём приветила и дурное задумала?

Туриль смеётся. Но недолго. Она смотрит на гнев Ханне, любуется её страхом, впитывает его всей кожей, а затем открывает пасть куда шире, чем способен на то человек и демонстрирует уже знакомый змеиный чёрный язык, покрытый серой слизью. Медленно-медленно, не сводя людских ещё глаз с Ханне, Туриль облизывает губы, и тянется серый склизкий след по её губам…

Хане замахивается кочергой, Туриль не пугается, а шипит:

–С-славный мальчик! С-славная кожа.

–Не приближайся! – предупреждает Ханне. Где-то в глубине сознания сверкает мысль об Улафе, он ведь не спит! Не может! Надо его позвать, надо, но…

Но она не зовёт.

Она не верит Улафу. Она не верит в то, что он не знал. И в то, что не слышит – тоже не верит. Он кажется ей теперь чудовищем, таким же, как Туриль или даже хуже. Ведь они брат и сестра, ведь они должны…

–Отдай ребенка, и я тебя пощажу, – на миг Туриль становится обычной. Красавица с золотыми косами. Но от этого облика её Ханне делается ещё дурнее. Она видела настоящую Туриль и теперь ничем не стереть этого!

Ханне не трогается с места, лишь удобнее перехватывает кочергу. Теперь обе её руки сжимают слабое оружие. Она понимает – Туриль не заметит удара, даже если Ханне сумеет его нанести, но она не может отойти и позволить этой твари, кем бы она ни была, дитя. Точно также не может, как Туриль не может не играть.

И эта мысль об азарте чудовища что-то напоминает Ханне от сказок. Но что вспомнишь из сказок, если перед тобой чудовище, а за твоей спиной твоё дитя?

–Тебе никто-о…– Туриль смеётся, – никто-о не поможет, глупая девочка.

Верно. Они здесь одни. И может даже хорошо что Улафа нет, а дитя спит. Может быть смерть будет безболезненной, а за нею…

Смерть? Смерть, когда не прошло девятой ночи? Там ничто. Там ещё нет покоя. там ещё нет защиты рода и богов, но, может быть в этом спасение? Надежда безумная, но не всякая ли надежда безумна по своей природе?

–Хольда! Хольда, явись! Хольда! – Ханне уже не думает о том, кто проснётся и кто услышит. Это её последняя надежда. На чудовище. На чудовище из ночи.

Туриль широко раскрывает глаза, и зрачок её наполняет желтизна. Она удивлена. Она очень удивлена, не ожидала такой находчивости от смертной, от глупой девчонки!

Забыла, что Хольда лишь девять ночей опасна, а дальше покровительствует молодой матери и её трудам – распутывает нитки и по ночам расчесывает волосы. Девять ночей оберегай от неё дитя и Хольда придёт к тебе другом, а не врагом.

Если придёт. Боги капризны. Боги своенравны и двойственны.

На это надежда. В этом опасность.

Грохот. Какой страшный грохот – трещат, переломанные, жалкие деревянные доски, закрывавшие каменный пол своим теплом. Но эти доски ничто. Сила, разломавшая их, это доказывает.

Она появляется между ними. Между матерю и чудовищем, сама отчасти чудовищем являясь. Древняя старуха в тёмном широком платье, с поясом, на котором гремят тысячи ключей – сколько домов она посетила? – и в сморщенных руках её портные ножницы. Страшна она в эту минуту. Но не так, как Туриль – та страшна отвращением, а эта – силой. Волосы у старухи седые, совсем белые, в глазах чернота, губы – тонкая линия…

–Хольда! – с облегчением молвит Ханне и даже плачет, благодарная за визит страшной силы. Её визит это ещё не вывод. Но присутствие здесь Туриль – верная смерть дитя.

Туриль забивается в угол. Смеха нет. улыбки тоже. И змеи, которые плодятся в её глазах, животе и во рту трусливо замирают.

–Она хочет убить моё дитя! – жалуется Ханне, не зная, услышит ли её Хольда и смилостивится ли.

Смилостивится.

Медленно и грозно заносит Хольда над головою портные свои ножницы, глаза её устремлены на забившуюся ничтожную в это мгновение тварь, принявшую людской облик.

–Молю! Не надо! Я уйду, – лопочет Туриль, но у Хольды, видимо, своё мнение на этот счёт.

Ножницы страшно свистят в морозной лачужке, когда Хольда бросает их в Туриль. Туриль пытается заползти под стол, но уже в следующее мгновение ножницы, точно вильнув за нею, пропарывают её шею и грудь, разрезая тканое платье и жалкую смертную плоть.

Во все стороны мелкие чёрные змеи. Сыпят, точно дождём. Мелкие, напуганные, суматошные.

Хольда взмахивает ладонью, и незримая сила наматывает всех выползающих тварей в чёрный клубок.

«Точно пряжа», – думает замороченная молодая мать перед тем, как лишиться чувств.

***

–Ты отсыпайся сегодня, милая, – у Хольды другой облик. Теперь она молода – ровесница Ханне, не старше. Но Ханне, даже только открыв глаза и лишь единожды взглянув на её, понимает – это Холда.

–Ч…что? – у Ханне мешается явь и бред. Были змеи. Был треск. Дитя?

–Всё в порядке, спит он, – утешает Хольда и с силой укладывает взметнувшуюся Ханне обратно. – Спит, вовремя ты меня вызвала. Насилу отбили.

–Кто она? – у Ханне дрожит сердце и ум готов помутиться. Она всегда была хрупка для этой жизни и сейчас ей очень хочется плакать. Но нечем.

–Пей, – предлагает Холда и в её руках плещет прозрачной чистотой кувшин. – Пей, милая. А та… та тварь не Туриль твоя, не думай. Мертва Турил. Доверилась она колдуну, счастья своего хотела. А тот…

Хольда отмахивается, мол, чего и говорить? да оно и понятно. Хоть и не сказано, а алчность и глупость рука об руку идут. Идут и губят друг друга, да друг друга наполняют, питают. Пошла Туриль по глупости к алчному, за то и поплатилась. Нет Туриль больше, есть лишь плоть её – догнивающая, изнутри чёрными змеями съеденная.

–Они на последнюю ночь приходят, на девятую, когда я уже вернее всего не приду, а на десятую им уже бесполезно – дитя под защитой света. Редко, но, видишь, милая, метко. Жрут души и плотью не брезгуют. От того сила прибавляется, не у них, у колдуна.

Хольда говорит тихо и мягко. Вздыхает совсем горько – жаль и ей молодой дурёхи, что без размышлений бросилась защиту искать у первого же колдуна.

–Муж твой, – говорит Хольда, – здоров.

Ханне не реагирует, Хольда, однако, понимает её мысли:

–Ты, милая, его не вини. Он не знал. Не всегда ж Туриль такой была. А где ему тонкости душевные разглядеть? Съедала Туриль тоска, он это знал, сочувствовал тоже, но сделать ничего не мог. А дурёха, на счастье ваше насмотревшись, бросилась своё выклянчивать. Да не у света, а у тьмы. Прокажённой себя сочла, теперь вот точно прокажённой будет похоронена.

Не трогает это Ханне. Что ей Туриль и что ей Улаф? Что ей прокажённости чужих похорон? Её волнует лишь её сын, она пережила такой ужас за него, что остальное померкло, перестало волновать.

Что ей дом? Что ей пересуды? Что ей…

–Почему ты пришла? – спрашивает Ханне напрямую.

–Ты позвала! – удивляется Хольда, но видно – лукавит.

–Девятая ночь твоя. Ты его не забрала…

Хане видит как дышат одеяла в колыбели. Она приподнимается и видит ещё и личико сына. он мирно спит. И впрямь – крепкая стать!

–Не забрала, – соглашается Хольда, – но что же… зло я?

–Почему?

Теперь это важно. Когда мертва эта тварь пора узнать расплату. Ханне отдаст всё, лишь бы забыла Хольда про него.

Него… имя ему пора дать. То, что держалось в уме, то, что билось под сердцем.

–Нам тоже нужны помощники, – улыбается Хольда, и улыбка её печальная, старая, видавшая многие века этого мира, и это оттеняет неестественную молодость её лица, – нам, богам. На земле, среди вас. Слово наше беречь и нести, заветы слагать и почитать, да и в общем-то…

Льстит.

Лестно богам, что их слуги есть среди смертных. Боги как люди и люди как боги – все из одного теста, все из одной грязи и глины намешаны, но разделены чертой смерти.

–Жить он будет, – заверяет Хольда, – не боись, милая. Но станет мне служить.

Плохо это? хорошо? Страшно. Ночь назад Ханне видела Хольду как главного врага своего, а теперь?

–А если не захочет? – спрашивает Ханне и поднимается с постели. Хольда не препятствует ей.

–Захочет, – уверенно говорит Хольда и поднимается следом. – Пойду я. лишь одно осталось… я в руках его держала. Так надо было. Если хочешь – совсем заберу.

Ханне смотрит на Хольду как на безумную и даже не снисходит до ответа ей. Она наклоняется над сыном и откидывает с него теплое одеяло, хочет сама взять на руки…

Застывает. В сердце её знакомый уже холод.

Что-то не так. что-то в нём изменилось. что-то в его чертах залегло…

Или Ханне спятила?

За спасением Ханне поворачивается к Хольде, и взгляд её падает на отброшенное одеяло. Она клясться готова на крови своей, что одеяло, что она укладывала в его колыбель, было белоснежным. А сейчас – чёрное. Из чёрной пряжи.

Из змей. Ханне это ясно видит. Одеяло чуть шевелится.

–Да, – говорит Хольда, – мои колдуны лихуют. От того и прихожу, когда позвать догадаются. Они ведь тоже моими детьми были когда-то, но я сама их в ничто увела, не пережили они девяти ночей. То проклятие. За что – не спрашивай, милая, не знаешь ты таких преступлений! Но мои это дети. И Туриль твоя от моего дитя пострадала. И спасти твоё дитя можно было лишь так. Служить мне станет. И будет жить. Долго жить…

–Что же ты сделала? – спрашивает Ханне с ненавистью и ужасом. И в этом вопросе «что же ты сделала?» взывание к преступлению, за которое прокляли Хольду и её поступок минувшей ночью.

Что же ты сделала, Хольда, что стала такой?

Что же ты сделала, Хольда, что сын теперь твой стал слугой Хольды и впущены змеи в его душу, змеи ночи, тянущиеся из пустоты к жизни и от жизни к пустоте?

–Не всё ли тебе…– отзывается Хольда и замолкает. Она стареет на глазах. Снова старуха. Не грозная уже, а измотанная. Снова враг всех матерей и снова всем матерям защита. Проклятая всеми. Сказка, которая никак не заканчивается, кошмар, который никак не желает уползти в мир мрака. – Скажи только, сына своего принимаешь или забрать мне его?

Ханне смотрит на крохотные пальчики, на маленькое личико… Хольда считает что у неё ест выбор, а Ханне уверена что выбора нет.

–Принимаю! – говорит она решительно и даже встряхивает необыкновенно полегчавшей головой. – Слышишь? Прини…

В комнате Хольды нет. ушла, проклятая!

–Ханне? – зато Улаф есть. Улаф, которому ей придётся доверять. – Как мы назовём нашего сына?

Он не говорит про Туриль. Он не говорит про ночь.

–Мы? – удивляется Ханне, и лёгкая тень улыбки впервые за последние тяжелые часы касается её бледного лица.