Вор

– Богом клянусь! Не я, не мои это дела. Прошу, честное слово, ей-богу. Чтоб мне на месте провалиться, если брал! – стонал и хныкал председатель местного управдома Ерофей Захарович Пластинин, стоя на коленках перед грозной физиономией главного полицейского надзирателя Олухова. – Вяжите меня, коли брал. Хоть режьте меня, но я правду говорю. Нешто я врать смею? Одно лишь скажу, что я перед богом чист и, если меня обвинят в том, чего я не совершал, то это будет уже на вашей совести. (Откашливается). Если она у вас, конечно, есть.

– Но ведь деньги из кассы кто-то взял, а кроме вас в помещении никого не было. Как вы это объясните? – бурчал сквозь пышные усы Олухов, зорко оглядывая коленопреклонённого председателя.

– Ей-богу, откуда же мне это знать? Помилуйте, не моё это дело, знать-то. Верьте же, как перед богом говорю – не брал и всё! – отвечал Пластинин, крестясь уже второй десяток раз.

– Ну а кто же, по-вашему, мог?

Пластинин, минуту раздумывая, опустил глаза в пол, а затем, протирая платком вспотевший лоб, начал говорить:

– Знать точно – не знаю, но смею предположить, что это всё дела сторожа Степана. Он-то человек убогий, нищий, кому как не ему нужнее всего эти деньги. Я уже давно за ним подмечать стал, что он глаз на эти деньги положил. А теперь, как видите, не только глаз. До воровства дошёл человек. Что ж, бывает…

Олухов недоверчиво покосился в сторону испуганного председателя. Пластинин, уловив нацеленный на него взгляд, снова продолжил, только уже в этот раз чуть тише:

– Я вас уверяю, что это всё Степан. Это его дела, точно. Не смейте в этом сомневаться. Уж я-то пожил жизнь и всех людей перевидал. А сторож этот мне прямо с первого же взгляда не понравился. Отталкивающее он имеет что-то, неприятное. От таких людей, стоит им лишь подойти ближе, уже веет холодом. А, как знаете, это ведь дурной знак, коли от человека исходит что-то холодное, пугающее, от чего аж в дрожь бросает. Я сразу понял, что он из себя представляет. Одним словом – вор. Его необходимо немедля арестовать, а иначе он так и будет продолжать этим дурным делом заниматься.

Слушая рассказ Ерофея Захаровича, полицейский всё не сводил с председателя своего подозрительного и, можно даже сказать, испепеляющего взора. В скором времени, когда тишина стала давить на Пластинина, он вновь добавил:

– У меня, видите ли-с, аж десять рублей пропало. А у Стёпки-то ни с того ни с сего возьми и появись неведомо откуда десять рублей. Я ещё удивился этому, а он говорит, что, мол, заработал где-то. Не верю я ему. Видели бы вы с какой ухмылкой он это произнёс. Ох, вы бы тоже ему не поверили. И взгляд у него такой лисиный, уж больно хитрый. Знавали мы таких…

Олухов, дослушав рассказ председателя до конца, поклонился и, накинув на голову измятую фуражку, вышел из комнаты, а потом из дома. На следующий день до ушей Ерофея Захаровича дошла новость об аресте сторожа Степана. Тот, говорят, пытался молотком оказать сопротивление, а потом и вовсе сделал попытку сбежать, но его, благодаря уникальной чуткости главного полицейского надзирателя, смогли догнать. На вопрос полицейского служащего: «Зачем бежал?» Степан отвечал недоумением и словами: «А вы зачем ко мне пришли?». Не прошло и недели, как убитый горем несправедливости сторож начал проводить свои дни за высокими стенами острога, куда был брошен сразу после судебного следствия.

– Он, сказывают, ещё революцию замышлял и сторонников уже имел. Только ни про кого не говорит, – картавя, рассказывала одна старуха, соседка Ерофея Захаровича, самому Пластинину, сидя у того дома. – Я всегда говорила, что было в нём что-то странное. Я вот однажды, проходя мимо, сказала ему: «Здравствуй», а он мне в ответ то же самое: «Здравствуй», да добавил потом: «Как самочувствие-то твоё?». Я вот сразу поняла, что что-то не так. Про самочувствие моё спрашивает. Ну, думаю, отравил меня наверняка, так теперь смотрит, жива ли я ещё. Да-а-а… – протянула она, – он мне сразу не приглянулся. Таких людей, как он, я сразу насквозь вижу, стоит мне только взглянуть на них. Ах, какие люди пошли, какие люди… а ведь раньше такого не было. Другие были люди, другое было время…