Увянувшие розы

26 мая 1*** года

Я помню нежный ветер, касающийся моего лица, помню свежесть, обрамляющую то утро, так не похожее на другие… То небо, наполненное самыми необычайными красками, морскую гладь, переливающуюся под лучами лазурного солнца. Все это — самые живые воспоминания в моей голове, к которым я вечно буду возвращаться в своих мыслях. Эта картина дивного утра, запах морской воды в воздухе, шелест травы и звук прибоя — последнее воспоминание, которое способно оживить его образ в моей голове…

За всю карьеру художницы, я искала вдохновение в воспоминаниях о нем. Перечитывая его старые письма ко мне, полные нежности, какая только может присутствовать в словах любимого брата ко своей сестре, я всегда плакала. Интересно, что именно вызывало во мне подобные чувства? То ли тоска по любимому человеку, другу и единственной родной душе во всем мире, то ли осознание того, что больше я никогда не получу подобных строк от него. Хотя, эти вещи фактически зависят друг от друга, я видела в них совершенно разное. Мне казалось, пока я могу читать его письма, он жив. Его образ и по сей день бродит по пожелтевшим листам, перепрыгивая с одного на другой, будто по волшебству. Можно сказать, это тот мир, в котором он сохранил для меня частичку себя. На них он всегда будет молодым, всегда будет радовать меня своей ободряющей улыбкой, сочувственно созерцать тревогу в моих собственных дрожащих строках.

Тогда я читала его последнее письмо. Я закончила свою первую картину, которую писала для него и которую он так и не смог увидеть, как бы мы с ним того ни желали. Я сидела в беседке у своего пляжного домика, перебирая отцовские кисти и тюбики с масляной краской. Мастихин плавно плыл по холсту, будто был продолжением моей руки. В лучах палящего солнца, еще не наделённых жаром знойного майского дня, я находила для себя надежду на прекрасное будущее. Война кончилась, оставаясь далеко позади, мы с братом могли жить в безопасности, вдали от шумного города, вдали от людей, снующих перед глазами. Это была наша детская мечта, которая уже почти исполнилась. После смерти родители оставили нам небольшой домик у моря. Он был беден, но нам его вполне хватало. Мы оживляли его не роскошью, а уютом, душевной теплотой и безграничной любовью. Цветы обрамляли беседку. Они красовались и на подоконниках, в саду, на небольшом балкончике. От них всегда исходил приятный легкий аромат, порой опьяняющий меня своими медовыми нотками.

В саду же, около главной мощеной дорожки, росли прекрасные алые розы. По утрам, когда цветы покрывались росой, капельки воды на их пышных бутонах казались маленькими хрусталиками. Они всегда переливались яркими красками, поглощая в себя цвет нежных лепестков. Это были любимые цветы моего брата, я посадила их специально для него. Помню, как мы смотрели на них вместе, как он разглядывал их взглядом, полным неподдельного восхищения. Быть может, дар видеть прекрасное в самых обычных вещах ему достался от покойных родителей в куда большей степени, чем мне, однако, он никогда не отображал этого на холсте, как делала это я. Он считал, что красота, потаенная в душе, куда важнее той, которую можно созерцать.

«Прекрасное, моя дорогая Белла, таится в глубине наших сердец. Пока мы способны безмолвно, одним лишь взглядом передавать свои чувства другим, оно превращается в настоящее искусство. Ни одно в мире слово не способно передать того, что таится в глубине нашего сознания. Вот чем отличается настоящий гений- способностью безмолвно дарить счастье другим своим существованием подле», -писал он мне с фронта.

Однако, этим утром я вскрыла один из его конвертов, медленно распечатывая его своими тонкими исхудалыми пальцами:

« Милая Белла! Войне давно настал конец. Когда мы в последний раз виделись с тобой? Еще до войны, когда ты разбила для меня чудесный цветник. Но теперь, когда мои раны заживут, а шрамы сгладятся, мы встретимся с тобой вновь, дабы вновь полюбоваться им и тем морским прибоем, который так восхищает тебя.

Помню, как однажды попросил тебя о крайне странной просьбе — написать для меня картину. Зная тебя очень хорошо, я вполне могу предположить, что сейчас ты как раз заканчиваешь ее написание. Я так желаю увидеть ее, что стараюсь мысленно приближать этот момент как могу. Однако, врач настоятельно рекомендует мне не принимать поспешных решений…

Тогда, быть может, я впервые понял, что искусство в любой своей форме — есть прямое соучастие в жизни других людей. Благодаря ему, мы можем выразить свои чувства, донести их до тех, с кем не можем находиться рядом, даже до тех, кто разделен с нами надгробием. Обещай, что своей рукой сможешь воскресить мертвых, заставить живых забыть на секунду ужасное горе, возвращая их мысленно в то время, которое уже, увы, не вернуть.

Я пишу тебе и чувствую себя дома, хотя бы сердцем. Я представляю, как стою рядом с тобой, созерцая прелестное утро, залитое янтарным солнечным светом, даже чувствую запах наших с тобой любимых фиалок, представляя, как ветер захлестывает на берег беспокойные волны, превращающиеся в густую пену. Я так скучаю по тебе, по твоей сияющей улыбке, соломенным косам, разлетающимся по ветру. Помню, когда ты была еще совсем юна (О это было еще до войны!), ты носила чудесные белые платья, которые словно окрыляли тебя. В них ты казалась мне ангелочком. Возможно, это привычка уже осталась для тебя далеко в прошлом, но я все равно представляю тебя тем беззаботным ребенком, который так любил задавать вопросы, зная, что я вряд ли смогу ответить, разве что горько улыбнуться. <…>

Должно быть, ты так же скучаешь по мне, ведь мы с детства были неразлучны. Но теперь, когда все самое страшное позади, уже ничто не сумеет нарушить нашего покоя. Обещаю, что мы будем вместе в скором времени. Знаешь, на самом деле оно быстротечно, даже слишком. Потому, давай наслаждаться каждой прожитой минутой. С нетерпением жду нашей встречи,

Роберт»

Привычка носить белые платья не исчезла, я по-прежнему хотела бы задавать ему вопросы, даже зная о том, что он нем (к сожалению, с смертью родителей под землю ушел и его голос), однако наши бренные тела больше не встретились. В тот день я была безумно счастливой, но уже на следующей неделе я получила телеграмму, извещающую о том, что брат умер, подхватив лихорадку. Говорили, что он все время собирался домой, буквально бредил этой затеей, но когда, казалось бы, уже пошел на поправку, подхватил этот сильный недуг. Впрочем, о подобном исходе его настоятельно предупреждали, и он знал, что жить ему осталось не так много. Ранения были слишком большими, и его слабый организм не сумел перенести столь огромную нагрузку. Телеграмма была от его товарища и лечащего врача — Джозефа Переса. Будучи человеком сострадающим, он пожелал известить меня о том, что перед тем, как испустить свой последний вздох, он, ослабший и обессиленный, произнес мое имя, да так ласково, что удивление врачей смешалось с ужасающей горечью.

« Даже для тех, кто разделен с нами надгробием», — я перечитывала эти строки несколько раз, содрогаясь и душой, и телом. Он знал, что никогда больше не увидит меня, что эта война принесла нам вечную разлуку и как от нее не беги, ничего нельзя изменить. Он знал, как я влюблена в холст и потому его последняя просьба была написать ему картину. Это была единственная возможность отвести меня от подозрений и насладится этим великолепным временем, ведь я всегда хотела, чтобы брат принял мою тягу к живописи.

Горе того времени не забыто так же, как и счастье, ушедшее вместе с ним. На душе остался осадок, тоска — неприятнейшее чувство, скорбь и горечь, но не та, которая затмила мой разум тогда, когда я впервые держала телеграмму о его смерти в своих обессиливших руках. Нас разлучили, однако, в каком-то смысле, мы все равно воссоединились. Теперь, мы никогда больше не разлучимся. Я вижу это время и знаю, что он бы желал отдалить его, как можно сильнее. Однако годы берут свое, как не прячься от этого. Я поняла это лишь тогда, когда почти вся жизнь осталась позади. Мучение для человека терять близких. Это самое ужасное, что сможет случиться с ним. Но и оно не вечно. Оно уходит вместе с тем, кому принадлежит.

Я верю, что Роберт нашёл успокоение, ведь наша жизнь отнюдь не была похожа на сказку, как мне казалось. И все же, он позвонил мне жить в ней, жертвуя собой. Голод, борьба, горе, которое чуть не подкосило нас, несчастья—все это он нёс на своих плечах, таил в своём любящем сердце. Если бы я могла отблагодарить его все, что он мне когда-то сделал! Но поздно думать об этом. Все, что я могу теперь, так это попытаться сотворить такое же благое дело для своей семьи, которую чудом обрела. Однако, как бы не была она мне любима, его в ней не хватает, не хватает человека, который рассеялся, словно туман…

Они действительно больше никогда не разлучались. Могила Роберта Флореса была выкопана на заднем дворе их старенького домика, на берегу моря, окруженная кустами пахучих алых роз, какие и по сей день, каждое утро собирают на себе капли прохладной росы. А через некоторое время, около его надгробия появилось другое, и принадлежало оно известной художнице — Белле Перес, прославившейся своими картинами, а особенно самой первой, на которой были изображены брат с сестрой, глядящие на диск лазурного солнца, поднимающегося из-за горизонта и освещающего морские просторы. На задней стороне холста сохранилась надпись: « Моему любимому брату». А под ней приписка: « Она не смогла показать эту картину тебе, но смогла помочь ей тем, кто разделил горе военных лет вместе с ней. Я сожалею, что судьба распорядилась нашими жизнями именно так и скорблю по тебе, милый друг. Ты был хорошим человеком, преданным семье так, как никому другому, и я благодарен за это. Позволь же отплатить тебе тем же. Я навеки сохраню память о тебе, Джозеф Перес».