Убогий

Тихо сходит морозная ночь. Ещё немного серости и предрассветной хмари и будет солнце – далёкое, милостивое солнце. Оно осторожно коснётся своими лучами всего поселения, заглянет в каждый маан да пробудит каждого из племени. Но ещё до того как начнётся новый день, до того как будние хлопоты захватят поселение пробудится Эспен.

Ему надо вставать раньше других. У него много дел – снести прогнившие сети в мастеровую, натаскать воды (а если зима – растопить снега), зажечь первые очаги… таков закон племени: если хочешь есть – ты должен быть полезен, вот Эспен и старается.

Племя живёт по закону. Обид здесь нет. Твоя порция, тепло твоего маана равно твоей полезности для племени. Первое слово и лучший кусок, конечно, Шаману. Он ищет милости богов, он благословляет каждую охоту, лечит, помогает женщинам разрешиться от бремени, он нарекает рождённых. Ему первое слово, ему первая воля.

За ним по полезности и значимости охотники. Старые и молодые, мужчины, а реже и женщины (кому как дано) – почётные члены племени. В их маанах шерсть и шкуры звериные утепляют стены и пол, в их мисках крупные куски мяса и овощей, им подаются и крупные хлеба. Без охотников никуда. А меж собою они равны – нет здесь раздела по полу или возрасту, пока ты можешь охотиться, ты охотник, а удачливый или нет – тут как боги решат.

Охотники выбирают себе жён по нраву, охотницы выбирают мужей – всюду почёт им и слава.

За охотниками ремесленники. Без острого топора, без целого меча, без хорошей сети ни один охотник не прокормится. Мастера в почёте. Им отдано и слово, и еда до них доходит горячая.

За мастерами голос имеют женщины племени. На них очаг, на них воспитание детей племени, на них одежда, на них уход за ранеными и больными. Тяжёлая участь, и, по сути, та же борьба что и у охотников, только шума нет такого. Ценят женщин в поселении, и наливают им жирного бульона доверху мисок, и не жалеют мяса и рыбы.

За женщинами голос имеют дети. Быть им однажды на смене отцов и матерей своих, охотиться им да очаги вести, а значит – учиться нужно. Мудрости набираться да опыт перенимать. Им и голос.

А за детьми уже…Эспен. Вообще-то редки такие как он в племени. Но бывают. Никчёмные, убогие, ни охоте, ни ремеслу не назначенные.

Родился Эспен слабым, хилым, всё болел, и не верил Шаман, что доживёт Эспен хотя бы до десятой весны. Но вёсна за зиму цепляются, за вёснами лето приходит, и снова зима, а Эспен всё живёт.

Явился он в ночь трёх звёзд, а при рождении умерла его мать – не приходя в сознание ушла, и видел шаман в этом знак: знал он – так отмечены люди либо великие, либо убогие. А на великого Эспен не тянул, с годами всё сильнее то прорезалось.

Так и ясно стало – Эспен убогий.

Для охоты он хромой и слабый, хилый да низкий. Для ремесла неловок и неуклюж. Что с него взять? Мыкались год, мыкались второй, пытались приучить его хоть сеть плести, а и тут промашка – неумел!

–Иди-ка ты к женщинам! На подмогу! – решил Шаман, хоть тяжко решение то ему далось. Всё-таки неладное было дело, но куда-то же надо никчёмыша отрядить? Пропадёт же!

Вот и был Эспен на всеобщем подхвате. Пол в маанах скоблить, воду таскать, туши переворачивать, посуду мыть в реке или в снегу растопленном, хворост собирать, за детьми приглядывать, травы разминать да сушить…всего ж разве упомнишь? Как умел, так и добывал свой хлеб.

В племени, конечно, отношение к нему было неоднозначное. Иной раз кто из старцев замахнётся: не заслужил свой хлеб! А кто из старцев и вздохнёт – не угадаешь воли богов, убогий, так не своей вине! А кто из молодняка туда же – одни кусочек в миску подбросят, другие заслуженный кусок отнимут. И не из голода отнимут, а потому что могут. Сильнее!

И дети туда же…кто камнем бросит, кто играть позовёт, потому что Эспен к детям добр, позволяет ездить на себе как на лошади, да в снежки неутомим.

–Убогий, но свой, – Шаман качает головой. Не нравится ему эта слабость Эспена, и что-то ещё ему не нравится, да только чудится – от слабости его раздражение идёт. Вроде бы как винить его надо. А в чём винить? Шаман не позволяет очень уж убогого обижать.

А Эспену что… дурак он что ли? Нет. знает, как хлеб ему достаётся. Знает, что единственная его польза на подхвате. К полуголодному состоянию он бы привык, но только тяжко ему видеть, как едят рядом с ним другие. Выходит он прочь тогда при первой возможности. У него в миске жирный бульон на треть, у других на половину и доверху – как хватит. У него малый кусок мяса. У других…

Нет, старается Эспен не думать как там о других. Жизнь его пропащая и он то знает. При первом же голоде не достанется ему порции и помирать тогда. И никто не сделает и попытки его спасти. А Эспен ещё молод, ещё пытается он что-то доказать, да только не пускают его дальше вёдер да скобления пола. Что говорить? не будет ему ни своего маана, ни миски наполовину наполненной, ни жены.

Ни одна за него не пойдёт.

Есть в селении хромоножка. Бенгта. Молодая, с лица не особенно красивая, тоненькая, в чём только душа держится? Ещё и хромая. Но в отличие от Эспена родилась она женщиной и оттого в убогих не ходила. Поглядывал на неё Эспен – не пойдёт ли такая за него?

Не пошла. Куски подбрасывала иной раз из своей миски в его, глаза прятала, а пошла всё же за мастерового – за Хаука – плотника.

–Куда ж ты её? Плясать она не сможет? – хохотала молодёжь, но Хаук – спокойный и уверенный отзывался только:

–Не для танца мне она нужна. Для очага и уюта.

А Бенгта и расцвела. В заботе Хаука, в ослаблении домашних дел племени засветились её глаза, и незаметно уж стало что хромоножка – до того красива!

На пиру в честь их свадьбы Бенгта подбрасывала кусочки Эспену. В первый раз не заметил Хаук, во второй сделал вид, что не заметил. На третий не стерпел:

–Дело твоё, и не куска мне жаль, да ещё и в день такой радостный, а только делаешь ты ошибку.

Бенгта побледнела: неужели рассердила своего супруга так скоро? Но утешил Хаук:

–На тебя не злюсь, не жила ты ещё, человека не знала, да по глазам не научилась людей узнавать. В глазах же убогого вижу я не смирение с судьбой, не жажду борьбы с нею, а злобу. Не просто так заслужил он это, не просто, Бенгта…

Вроде бы и не запретил Хаук ей ничего, а Бенгта в третий раз на пиру кусочка и не дала. Отломленный положила обратно в тарелку, да до вечера прятала взгляд.

Как в воду смотрел Хаук. Не знал он грамоты шаманской, да трав его не ведал даже по названиям ; не изучал он тактики охотников да мудрости воспитания, а просто жил, честно и открыто, и от того то первым увидел, что другие лишь позже заметили.

Злоба была в убогом. Ядовитая злоба.

***

Не ступают охотники племени за границу Фридлейва – знают, что за их лесами и реками нет ничего. Пустыня. Конечно, пересеки её, да будут там новые земли, да будут леса и реки – сильный мужчина или сильная женщина на то способны.

Но случаются встречи с другими племенами по ту сторону от пустыни и приносят они страшные слухи да вести. Говорят, за Фридлейвом живёт чистая злая сила, что хоронится она, питается душами странников, а как окрепнет, так поднимется с солнцем на бой. Видят в пустыне той и ледяных змей, и чёрный дым там вроде бы как кружит, и голоса звучат отовсюду: сверху, справа, слева, из-под земли. И если услышишь ты те голоса, то спасения тебе уж не будет.

Правда то или нет – ни один Шаман не знает. Да запрет древний: без нужды не ступать за Фридлейв. Путников привечать, их истории слушать и запоминать, выводы делать…

Знал об этих сказках и Эспен. Много слышал на молодом своём веку. Много слышал, да ещё больше думал.

«Где-то же есть сила, что сделала меня таким никчёмным?» – думал он в детстве своём безрадостном, уже выделяясь среди всех. Одни готовили к ремёслам, других – к охотному делу, а он всюду проигрывал и не был даже сносным.

И чудилось ему от сказок этих, что сила та за Фридлейвом таится.

«Где-то же есть спасение…» – плакал он подростком, когда отлучили его от охотников и поставили на подмогу женщинам, низведя до беспомощного и слабого. И чудилось ему, что спасение там же, за Фридлейвом, а если и нет – то всё равно жизнь его тосклива и безрадостна, чего таиться?

Но трусил тогда. Верил во что-то хорошее. В то, что всё изменится. Подбадривал и Шаман:

–Великий Ульвэ, до того, как стать главным охотником племени, был слаб и хил.

Мечталось, верилось! Но годы шли. И Эспен оставался собой.

В самом начале у него была мечта – стать лучше других. Затем – мечта стать таким же как все, найти своё место. А потом не стало мечты – пришло яростное, гневливое вожделение покарать всех и каждого, кто косо на него посмотрел, кто не увидел, не оценил…

Чего?

Как Эспен замечательно скоблит полы? Как перемалывает он травы? Как таскает воду?

Его душа требовала великого для того, чтобы победить слабое тело. Но племя смотрело на тело, на навыки, на обучаемость и тем выживало. А он был здесь не ко времени и не к месту. Так, страдая от телесного плена, Эспен почувствовал как переполнилась чаша терпения и горя – хромоножка Бенгта – нескладная, тонкая, слабая оказалась удачливее его, и поймав свою удачу, тут же застыдилась его, убогого и дав две подачки со своего пиршественного стола, до конца вечера прятала взгляд.

Как он мог не взбеситься? Как мог он не проклясть и её, и своё племя, а вперёд всех себя?

И пока не кончилась буйная праздная пляска, пока не хватились его, чтобы мыть посуду да убирать столы, бросился Эспен прочь, не помня себя, не зная себя, задыхаясь от слёз и злости.

Его отсутствие оказалось не замечено. Разве что Шаман что-то ощутил?..

***

Он лежал бездыханный и ничтожный. Маленький человечек в огромной вечно ледяной пустыне. Лежал без всякого чувства и не мог подозревать даже, что над ним стоят две фигуры.

–Он долго бежал, госпожа, – фигура, стоявшая чуть поодаль, слегка склонилась, обращаясь к своей повелительнице. – Совсем ослабел от горя.

–Помолчи! – вторая фигура призвала прислужника к молчанию и опустилась перед бездыханным телом Эспена на колени.

–Госпожа…– пискнул прислужник, но она его перебила:

–Молчи, Сван!

На этот раз её голос уже не допускал даже попытки к возражению и Сван покорно замолк.

А та, кого Сван нарекал госпожой, коснулась ничем не прикрытой ладонью лба Эспена, прикрыла глаза, словно бы вычитывая весь его путь.

***

Кто назвал её злом? Тот, кому выгоден был её плен. Древнее царство очень любило делить мир на добро и зло, а она была всего лишь одним из воплощений смерти. Рождённая от коварства светлых богов она оказалась ими же и низвержена. Запертая в ледяной пустыне до тех пор, пока кто-то не отдаст себя во власть её силы.

Здесь были путники. Они умирали, но не склоняли колен. Здесь были солдаты – они дрались до последнего. Здесь были купцы, что мялись долго и нудно, а в итоге отказывались от её власти. И все они лишь проходили через её пустыню, и не подходили ей.

Этот пришёл сам. Пришёл потому что его цель была прийти сюда. Пришёл бы он три сотни лет назад и встретил бы её в воплощении силы, что хочет выйти в мир. Но он пришёл лишь сейчас, когда окончательно вызрела в ней жажда мести.

И эта жажда перехлестнулась вдруг с его жаждой мести и сумасбродного, бесконечного гнева.

Эспен звал силу, что либо заберёт его жизнь, либо изменит её. Сила пришла. И не Эспену теперь ей сопротивляться.

***

Свана подташнивало каждый раз, когда он видел её действия. Конечно, за сотни лет можно было бы и привыкнуть к подобному, но он почему-то не мог. Каждый раз, когда она в своём лёгком платье (а холод ей незаметен!) опускалась на колени перед очередной жертвой, он старался отвернуться.

Да, с начала она не делала ничего такого – всего лишь касалась лба, считывала жизнь и чувства, владеющие душой, а потом…

Потом, пробуя своё возвращение через эту жертву, она одним ударом когтистой своей руки разрывала и одежду, и пропарывала грудную клетку, где билось испуганное живое сердце.

И даже это Сван ещё мог бы стерпеть. Но когда она доставала это сердце, когда жадно впивалась в него треугольными острыми зубами и прогрызала тотчас, а затем выплёвывала из своего рта комок чёрной змеино шевелящейся дряни, заменяя им сердце…

Здесь Сван не выдерживал. За свою госпожу он отдал бы сколько угодно людских жизней, но она была отвратительна. И он, пожалуй даже ярче и сильнее чем она, желал её возвращения, желал, чтобы кто-нибудь из её жертв поднялся и пошёл…живой пошёл и унёс бы его госпожу в своём сердце.

Но они не подходили . они умирали в страхе. Они умирали в отваге. Они умирали…

–Люди такие слабые! – злился Сван и снова отворачивался от её поеданий людской плоти.

***

Эспену снился дивный сон. Мягкая рука коснулась его лба с материнской нежностью, а может быть и правда – с материнской? Может быть, Эспен всё-таки счастливо умер и теперь видит свою мать?

Ем у не хотелось открывать глаза, чтобы не разочаровываться. Мир, в котором Эспену выпало жить, был суров. Эспен досадовал на него. И больше того – на себя, в этом мире обретавшегося, но не находящего места.

Вернее, было у него место. Место для скрёбки пола и вёдер. А больше ничего. и всё из-за того, что боги посмеялись над ним и сделали ему такую ничтожную судьбу!

–Я не убогий, мама…– прошептал Эспен, изо всех сил цепляясь за свой сладкий сон, за неизвестную прежде ласку. – Мне просто не повезло.

–Знаю, – прошелестел голос.

Страшный голос. И сладкий. Он согласился с Эспеном, но что же было в нём не так?! почему от этого согласия мурашки побежали по коже, и сжало внутренности?

Эспен открыл глаза. Их немедленно резануло ярким светом. Он проморгался прежде, чем понял, что он был жив. Он, убогий, ступивший за пределы Фридлейва, бежавший без шубы и полотнищ, был жив? Невероятно, но это было так. он сидел на пустынной ледяной земле, но не чувствовал больше холода.

А напротив него, коленями на льду стояла прекрасная женщина с печальными чёрными глазами. У неё были тонкие черты лица, изящные запястья, и почти прозрачная кожа.

–Вам же холодно…– испугался Эспен, но не пошевелился, замороченный этой сложной и неземной красотой.

–А тебе холодно? – спросила она и по голосу её Эспен понял, что «знаю» принадлежало ей.

–Вы…– Эспен ничего не понимал.

Она тихонько засмеялась и вдруг коснулась его груди. Её рука была холодной, но она прожгла кожу Эспена насквозь:

–Унеси меня отсюда, – сказала незнакомка, – унеси меня и измени свою жизнь.

–Кто ты? – попытался ещё сопротивляться Эспен, но тщетно. Она побеждала. Она сказала то, что он всегда хотел услышать. Она вернула ему хрустальную мечту, и не знал ещё Эспен, что обернула она этот хрусталь в чёрный яд.

–Иди! – просто велела она и он поднялся.

Пошёл, покачиваясь, как от хмельного удара, пошёл решительный, но решительность его была совсем чужой. Она принадлежала чёрной змее, стремительно разворачивающей свои кольца в его теле, свёрнутой прежде в змеиный комочек вместо сердца.

Он пошёл. Убогий слабый человечек, отданный на скобление полов и ношение ведер, пошёл, неся сейчас в себе силу древнего царства, и даже не зная об этом. Это был и он, и не он одновременно. Змея выедала внутри него его память, его мысли, оставляла лишь вечную досаду и вечный гнев на себя и всех.

–Добилась-таки! – с облегчением выдохнул Сван, когда Эспен пересек границу. – Добилась!

Ему стало легче. Значит – госпожа на воле. Сейчас она придёт во всей своей мощи, а что до этого убого человечка…что ж, он побудет немного богом, а затем станет рабом его госпожи. Или кормом. Она проголодалась за всё время заточения.

–Хвала этому дню! – прошептал Сван и заторопился следом за Эспеном, посмотреть, что будет.

***

А будет пожар и смерть тоже будет. Вернее, сначала будет возглас облегчения и даже радостный вскрик:

–Эспен! Он здесь!

Всеобщая радость от старых и молодых, от тех, кто шпынял и кто подкладывал кусочки в миску. И не убогий уже, а Эспен – плохонький и слабенький, но свой же! Вернулся, а его уже искали. Вернулся, вернулся, и не надо идти завтра охотникам в леса и не надо идти к рекам – искать его тело.

–Вернулся! – и чьи-то руки обнимают его шею.

Вот как будет.

Но в глазах Эспена нет больше ничего, кроме ядовитой злобы. Въевшейся в него с каждым шагом до поселения, съевшей его до основы. Злобы, что силу новую получила и ей подкормилась. Не было б в нём её в таком начале – обломалась бы злоба, но она окрепла.

А со злобой и сила плещется. И руки уже плетут заклинание, и пламя сползает с пальцев, разгоняя всех собравшихся соплеменников.

Не соплеменники они ему больше. враги. Уничтожить их! Разорвать! Сжечь! Звериное начало одолевает слабое начало людское.

Сван добирается как раз вовремя, чтобы увидеть, как поднимается пламя, как мечутся люди, им охваченные и как те, кто посильнее, хватают мечи и топоры – биться против убогого, уже не Эспена, а уже против врага.

Сван смеётся. В суматохе до него никому нет дела и ему остаётся лишь смотреть на то как Шаман гневно призывает покровителей рода покарать мятежного и убогого Эспена, и на то, как падает замертво Шаман, сражённый тьмой, сорвавшейся с пальцев Эспена.

И на то смотрит сван, как горят мааны, которые строятся лишь тем, кто пользой своей ту честь заслужил. Горят мааны, пахнет палёной шерстью, которыми стены их обиты.

Трещат доски простых лачужек – для общины построенных. Трещат все доски, что скоблил Эспен. Чернеет дерево, стонет, словно живое.

Не касается Эспена ни сталь, ни дерево, ни пламя. Не принадлежит ему его тело и та внутренняя сила, которая в него перешла, поддерживает в нём жизнь. Падают старики и молодёжь, корчатся женщины, разбегаются дети…если и выживет кто, схоронится – всё им погибель. В снегах, без еды и без стен маанов смерть им скорая, лютая!

–Убогое племя! –ревёт какой-то отчаявшийся охотник и бросается на Эспена с мечом.

Тщетно. Тот, кто был убог – сегодня бог. На минуту, на краткий миг, но повелитель!

Повелевать ему, правда, нечем.

***

–Отпусти меня, – просит Эспен, когда всё кончено. Ненадолго госпожа возвращает ему сознание и позволяет ему увидеть дело рук своих. Она любит это. любит уничтожать тех, кто уже пал духом.

Эспен видит своих, одинаково мёртвых, замерзших в снегах с одинаково запечатлёнными на устах проклятиями его имени.

–Отпусти меня…– просит Эспен. Он не плачет. Слёз в нём нет. есть лишь отвращение к себе самому и безумная усталость.

–Тогда ты умрёшь.

–Думаешь, я хочу жить? – интересуется Эспен. В нём горечь. Он считает, что не достоин жизни, но смерть после того что он сделал?.. это слишком милосердно. Будь на то воля Эспена – он бы себя покарал куда страшнее.

–Иди, – разрешает ему древняя сила. В ней равнодушие и абсолютное спокойствие. Сила вышла из плена и какой-то убогий её больше не интересует.

Она уже спешит в мир, который, должно быть, истосковался по её силе. Она спешит, а Сван почему-то остаётся стоять и смотреть на оседающее выпитое начисто тело Эспена.

«Надо же, убогий, а обрёл покой», – думает Сван, но рассуждать ему некогда – госпожа уже достаточно удалилась. Ему надо спешить. Спешить за ней до исхода своей убогой полезности для неё.