Творец

Грянули первые мелодичные звучания, и весь зал обмер.

Замолкло шуршание платьев. Прекратили нетерпеливо ёрзать дети, округлыми глазами уставившись на деревянный подиум. Молодые девушки оторвались от сплетен и наконец расселись по местам. А дамы постарше с привычным удовольствием сложили руки на коленях, негласно решив, что необходимый ритуал соблюден и можно приступать наконец к делу. Последними замкнули молчание наименее тактичные, как думалось дамам, кавалеры, которые в ожидании представления громко спорили и, казалось, в один момент даже забыли, где они и зачем тут собрались. Смущённо сконфузившись, мужчины уставились на сцену и тут же заинтересованно напряглись. Человека, стоящего на сцене, они видели впервые.

Выступающего скрипача впервые видели и хорошенькие детки, и разрумяненные леди, и даже регулярно посещающие концерты представительницы Высшего интеллигентного общества.

Он не понравился никому: уж слишком молод. Худ, высок, бледен, и инструмент, как показалось знатокам, держит неправильно, криво. Одним словом, не получится у него музыки.

Но мелодия, слабо дрожащая в огромном помещении, будто бы принюхивалась, приглядывалась ещё, с каждым мгновением становилась всё чище, громче, чувственней. Смычок, тонкий невесомый кнутик, слабо дотрагивался до натянутых струн, рождая нежную музыку.

Звук оборвался. Свет погас.

И в бархатном сумраке, как спасительный очаг, мерцал один лишь бледный круг на сцене. В нем стоял, выпрямившись и не двигаясь, Творец.

Он медленно поднёс смычок к струнам и нежно, по-матерински, дотронулся до ожившей скрипки.

И с новой силой полился звук. В строках этих читалась и боль подстреленной оленихи, и негодование разоренным жилищем пчел, и страх отбившегося от матери медвежонка, и осознание безысходности замерзающей в зиму птахи. Но было в этих переливающихся мелодиях и что-то ещё. Радость… Да, радость. Радость родителей от рождения долгожданного ребенка. Первые шаги маленькой крохи… Первый в жизни снеговик. Ландыш. Беззаботное лето. Первая парта и последний звонок. Влюблённость, обиды, разочарование. Взлеты и падения, падения и взлёты. И вот их маленькое чудо уже самостоятельный и добрый Человек.

Скрипка смолкла.

Творец открыл глаза и наивно, добро, заново пережив всё то, о чём играл, оглядел зал.
Новые лица с детской робостью во взгляде, так знакомому Творцу, смотрели на него.

Прошло мгновение и молчание прервал залп аплодисментов.

Открылись двери. Время, которое, казалось, застыло, теперь с яростью ворвалось из них, наполняя жизнью сердца людей. И зрители, вздрагивая, смущенно оглядывались, медленно просыпаясь от сладкого невесомия.
Вот вскрикнул первый мальчик, настойчиво требуя, чтобы его сводили в туалет. У кого-то зазвонил мобильный.

Вновь разнеслись соловьиным щебетом звонкие голоски девушек.
Люди засуетились, встали, и, будто бы напрочь забыв обо всём, озабоченно направились к выходу.

Один лишь пожилой мужчина в давно вышедшем из моды смокинге сидел, съежившись, на последнем ряду и не открывал глаз. Когда толпа полностью покинула зал, и он остался один, он медленно, с усилием открыл глаза и отрешенно улыбнулся пустоте. Ему вспомнилось, что когда-то и он стоял впервые на этой сцене. Перед первым выступлением у него дрожали от волнения коленки, а руки упрямо не слушались, отчего движения становились дергаными. Смычок непослушно вырывался из рук, и звук каждый раз срезался.

Но, едва только оказавшись на сцене, перед десятками ожидающих лиц, музыкант тут же переменился.

Ведь теперь не стало ни его, ни скрипки, а был один только Творец, и пока будет жить он, жить будет и искусство.