Тот шкаф

– Вы что-то видите? – я ненавижу когда кто-то мешает мне работать, но, как назло – вселенная испытывает меня, и всё время помещает мне за спину тех, кто спешит задать самые глупые вопросы.

Разумеется – я вижу. Даже если говорить про обычное зрение, а не про внутреннее, я вижу стену шкафа и несколько несчастных плечиков-вешалок.

Я же не слепая, как тебя там…

Но мой наставник и шеф – Волак – в последнее время требует от меня бесконечной вежливости:

– Ниса, я тебя прошу, будь добрее. Представь, что они все идиоты, а тебе нужно объяснить им элементарное!

Это я могу. Представить, не объяснить. Могу, хотя и не понимаю с каких пор Волак, который сам хамил клиентам так, что и меня пробивало на хохот, вдруг стал таким борцом за этику. Неужели повышение так работает?

– Да, вижу, не мешайте, пожалуйста, – но я обещала попытаться. Да, обещала. И неважно, что обещала я не просто так, а во имя трёхдневного отгула, который Волак усердно бы не замечал, утверждая всем, что я на его особом задании.

Впрочем, это даже не ложь! Поваляться в ванной с пеной и солью – это особое задание, потому что в грязную ведь не очень-то и хочется ложиться, а чтоб её почистить, несчастную, мне придётся разгребать всё, что я усердно в этой самой ванной, по бортикам и на полочках скопила.

А я скопила.

Очередной клиент замирает в почтении, но его шумное дыхание никуда не девается. Остаётся только поморщиться – люди, что за манера такая стоять за спиной? Неужели вы сами не понимаете, как глупо и нелепо это выглядит? Вы отвлекаете, шумно дышите, сглатываете слюну, вздыхаете…

Негодяи.

– Короче, всё понятно, – слушать эту какофонию звуков невыносимо и я отворачиваюсь от шкафа.

На лицо клиента смотреть тоже неинтересно, но так он хотя бы не за моей спиной. Как его там? Робертсон? Да, так.

– И что там? – он глупеет на глазах. Уверена, где-то там, за пределами собственной квартиры, он занимает какую-то важную должность, и даже, может быть, пользуется авторитетом среди коллег. Но как же он глуп сейчас! Все живые глупы.

– Призрак, – я пожимаю плечами.

А что он хотел? Уведомления, что у него в шкафу сборная по баскетболу по ночам тренируется? Призраки, они, граждане, явление такое – постоянно-непостоянное. Они постоянно есть, но не постоянно в силе. Я, пожалуй, не знаю ни одного дома, где не было бы даже тени от ушедшей души. Слишком много людей умерло за все времена, что живёт злое человечество, и не все души обрели покой – одни научились только навещать, а другие не могут найти дорогу в покой.

Поэтому и существует Агентство.

Но на лицо Робертсона приятно посмотреть! Он так пугается, словно этот призрак хочет его прямо сейчас сожрать. А ведь призраки зачастую неагрессивны. Их слепая ярость, смешанная с беспамятством или провалами в памяти, помноженная на страх, вызывает лично у меня только сочувствие. Они не виноваты. Они не помнят кто они и что они делают. Они не отвечают за свои поступки.

– А…– но Робертсон теряется. На его месте надо бы бояться больше грабителей – не разбираюсь в украшениях и аксессуарах, но его наручные часы блестят так, что даже мне хочется их цапнуть, а ведь я не сорока и к воровству не расположена.

– Да-да? – я издеваюсь. Не милосердно. Но я и не проявляю милосердия к живым, только вежливость, которую сама определяю или которую мне определяет Волак.

– Вы можете…ну это…– у Робертсона явная проблема со словарным запасом, и я могла бы прийти к нему на помощь, но кто я такая, чтобы вмешиваться в желание человека высказать свои явно бесцельные мысли?

– Да? – изо всех сил корчу вежливость, а мелкие бесята в голове хихикают и царапаются, подбадривая.

– Ну помочь…– находится Робертсон и смотрит на меня так гордо. Как будто только что выиграл какую-то медаль, не меньше.

Могу, конечно, могу. Только не тебе, а душе, что застряла в твоём шкафу. Ты, знаешь ли, сам себе помочь в состоянии. А вот кто душе поможет?

– Да, я могу. Но мне для это кое-что понадобится.

Во-первых, отсутствие всяких вздохов за спиной. Иными словами – исчезни.

Во-вторых…впрочем, всё, что нужно во-вторых, у меня с собой.

– А…вы останетесь здесь? – люди пугливы. Они смешно и одинаково пугаются оставлять людей в своём доме и призраков. Как будто вред между нами один и тот же.

– Вы можете остаться, – киваю я, – но всё, что вылезет из шкафа и пожелает с вами познакомиться поближе, на вашей совести.

Он цепенеет – к такому он не готов. Ну и хорошо, ну и чудненько, значит ножками-ножками, на выход. Давай, человек, это-то ты можешь!

Оставь меня смотреть на призрака с петлёй на шее.

Он смотрит, таращит слепые глазницы, силится разглядеть хоть что-то, не может, хрипит, но воздуха уже давно не выходит, а призрачное тело раскачивается прямо в шкафу, создавая тот самый, тревожный для тебя стук.

Ну а что ты ещё ждал, Робертсон? Призрака моли? Нет, может и есть такое – я не знаю, я всё-таки на людских душах специализируюсь, но, поверь мне, живой ты клоун, в шкафу просто так не останется призраков.

Вряд ли кто-то забыл, как выходить из шкафа-купе, встроенного в уже твоё жилище. Нет, кто-то здесь просто остался. Остался висеть.

***

– Я сяду на пол, вы не против? – с мёртвыми проще, они понятливее, мягче, им некуда спешить. Самое главное – наладить контакт.

И я стараюсь.

Я вычерчиваю на полу квадрат, так, чтобы самой в нём поместиться, проверяю – нет ли зазоров между сторонами? Нет, всё ровно – руку не обманешь, она тверда, рука-то, и знает вернее глаза, как вести линию.

На каждый угол по миске с водой. Маленькая, пластиковая мисочка. Когда-то мы использовали стекло, но не все души остаются спокойными и открытыми к разговору, так что – страхуемся! В каждой воды поровну. Справа от каждой миски по маленькой свечке белого цвета. Самое главное – установить свечу на кленовый лист. Клён – хороший проводник к мёртвым, что ушли не в свой срок, но по своей воле.

Слева – по лепестку лаванды, да по капле розового масла. Сильные запахи кружат головы живых и мне даже самой дурновато, но сильные запахи – это последнее, что хоть как-то доступно мёртвым, потому я не жалуюсь.

Сосредоточиться, прикрыть глаза. Я – Ниса, сотрудник Агентства. Я работаю с мёртвыми. Я работаю с неупокоенными. Мои помысли к мёртвым чисты, мои мысли полны милосердия, и я хочу помочь…

– Я сяду на пол, хорошо? – я уважаю мёртвых. Так учил меня Волак, так и я сама чувствовала. Живые позаботятся о живых. у живых есть полиция, служба спасения, врачи, психологи, антидепрессанты, друзья, близкие…кто угодно! А у мёртвых только наши горсти сочувствия, перемешанные с отвращением и жалостью, но такой, что ещё более ядовита, чем презрение.

Потому что такая жалость унижает. Это жалость не того рода, что предлагает разделить тяжести, это жалость к калекам. Они без плоти, их души заблудились, и остаётся только ненавидеть, бесноваться или искать последнего сочувствия.

Благо, сегодняшний из последних.

Он сползает в шкафу ниже, его ноги съезжают как по горке и он остаётся в шкафу, пока его призрачная петля растягивается змеёй, позволяя ему спуститься.

– Меня зовут Ниса, – я вежлива, я смотрю в его пустое лицо, в белые глаза, которые видели что-то такое, что уже не могут смотреть в реальность. – Я могу помочь.

– Кхр-р-р, – скрипит призрак, его полупрозрачная рука касается шеи, пытаясь ослабить хватку мёртвой давно петли. – Кхр!

– Я могу вам помочь, – меня душит сочувствием. Смерть – это не конец, но почему-то люди забывают об этом, не верят, и удивляются, когда внезапно обнаруживают себя ещё существующими.

– Не-ет, не можешь, – он смотрит на меня выцветшими глазницами, но может ли он меня видеть? Не знаю. Наверное, как и я его вижу…

– Я многим помогла, поверьте, – призраки чуют ложь, но зачастую они рады обмануться. – Я помогала и заблудшим подальше вашего.

– Заблу-удшим? – он негодует…или смеётся. Поди, разберись!

Фух, как же сложно сегодня идёт. И эти запахи – розовее масло, лаванда. Бр, благо, хоть над водой немного расходиться всё это дело, но душит, всё равно же душит! А окно не откроешь, нарушен будет контакт, разрушится связь.

– Вы умерли, вы это понимаете?

Он молчит, как будто бы вспоминает что-то. Может быть – значение слова «умерли»? память – она, неверная, привязана больше к плоти, лишь на отпечатки души остаются самые яркие моменты, поэтому многие и не помнят даже своего имени.

– Да, – наконец произносит призрак и его перекошенное лицо будто бы улыбается провалами носа и рта.

Что уж скрывать – хуже петлевых только утопленники. Ну, на мой вкус. Потому что там особенное искажение облика В первом случае, надо и вовсе знать, как и что сделать, а иначе – агония до семи минут. Это мне ещё Волак рассказывал:

– Торквемада, – говорил он, когда мы впервые столкнулись с петлевым призраком, – установил методом проб и ошибок, что человек в таком виде может уходить до семи минут. Если у него не сразу ломается позвоночник, то приходит долгая агония. Записанный им рекорд – семь минут.

Тогда я ещё не знала многого, потому и спросила:

– Кто такой Торквемада?

– Торквемада? Это великий испанский инквизитор, молот еретиков.

– Мерзавец! – не выдержала тогда я.

– Не суди – нет тебе такой власти. Ты должна мёртвых провожать. Им сочувствовать, помогать им спастись, а не тратить себя на то, что было. то, что прошло – оно для живых. а нас живые не касаются.

Не касаются, он был прав. Я отреклась от живого. У меня нет друзей, в Агентстве коллеги относятся ко мне недружелюбно, но это не трогает – они живы и я жива, так что какое мне дело до них?

У сегодняшнего моего клиента лицо страшно перекошено, перебито смертельной агонией. Никак не могу взять в толк, почему люди уходят так страшно?

Зачем им лишнее страдание?

– Я уведу вас, – я верю в это и моя задача убедить призрака так, чтоб и он мне поверил.

– А что там?

Если бы я знала! Покой или Ничто? Ничто или покой? А может одно, переходящее в другое, как реки? А может быть – бессознательность? Блаженная пустота? Невесомость? Свобода от плоти и мыслей? Я не знаю.

Я жива.

Одни верят в ад и рай, другие в вечность и перерождение, а истина, наверное – это какая-то общность всех заблуждений. Но я не могу проверить, я ещё жива.

И обычно я лгу, говоря то, что души хотят услышать. Но перекошенное лицо моего клиента не даёт мне солгать сейчас, поднимается совестью – он себя наказал за что-то? Или отчаялся?

И я говорю правду:

– Я не знаю, честно. Но туда уходят мёртвые. А рад там или рай, перерождение или вечный круг, а может покой или ничто – не знаю. Но мёртвым место среди мёртвых.

Он молчит. Его грудь пытается по привычке жизни вздыматься, дышать, но не может. Он хрипит и страшный звук вырывается из провалов-ноздрей.

– А вдруг там покой? – спрашивает он.

– Может и покой, – я соглашаюсь. – Я не знаю, но…

– Я его не заслужил, – он перебивает меня. – Не заслужил.

А вот это уже интересно. нет, совестливые попадаются, но они, как правило, побыв между мирами, помаявшись безжизненным существованием, стремятся принять наказание или высшую волю, не сомневаясь, следуют за мной и моими указаниями. А этот?

– Я убил человека, – спокойно отвечает призрак. Его голос не хрипит. Конечно, он и не может. Но привычка от жизни, последнее. Что запомнилось душе, перешло на какую-то часть посмертия.

Новости-то какие!

– Вы это помните?

– А как же, – он не удивлён. – Я ехал…было ночь. или нет, день?

Детали исчезают первыми. Остаются лишь островки самого яркого. Ночь и день – это, к несчастью, всего лишь ничего не значащие детали и будь в мире призраков полицейские или детективы, они бы от отчаяния и слабости показаний, на стены бы лезли.

– Или всё-таки ночь? – ему это важно. А может он не хочет говорить дальше. голову опущена на веревку, мысли…где они?

– и что случилось? – я перевожу на суть.

– Он выскочил…совсем ещё подросток. Я пытался, но не вышло. он умер. Я его сбил, – рассказ сбивается, но я и не ищу подробностей.

– Это был несчастный случай, – говорю я. – Если вы не нарушали правил, а он…

– Меня даже не арестовали. Отпустили, – призрак пытается улыбнуться, и зря. Видит небо – провал рта услужливо чернеет рядом со мной и к горлу подкатывает тошнота.

Духота тотчас усиливается, мол, я сделаю тебе хуже, Ниса.

– Не наказали, – продолжает призрак. – А он ко мне каждую ночь… или день? Я его видел. Видел не видя, понимаете?

Понимаю. Или совесть, или Агентство наше надо было вызывать.

– И теперь вот, – он указал на верёвку-змею, что висела на перекладине в шкафу, услужливо пружиня над ним. – Теперь я здесь.

Совесть сдала. Нервы не выдержали. живые не помогли живому. Куда они, интересно, смотрели? В сторону? На светофор? Куда?

– Это был несчастный случай, – повторяю я. – вы не виноваты. И потом – вы уже порядком наказали себя. Вам надо идти.

– А вдруг там покой? – снова по кругу. – я ещё не искупил. Я ещё не домучил себя.

Самонаказание? При жизни это у них, людей, бывает, но в посмертии? Поразительное упорство.

– Это не вам решать, – я уже чувствую усталость, да и духота расслаблению не способствует. – Есть мир живых, есть мир мёртвых. Вам – к мёртвым.

– Но страдают живые, – возражает призрак. – Его родители ещё тут. Я знаю, прошло мало времени. Они ещё живы, точно живы. Значит и я должен.

Не понимаю людей! Странно даже – живые должны оставаться живыми, а в посмертии меняться. Этот остался прежним. Упёрся рогом и висит, страдает.

– Вы мешаете другому живому человеку! – не люблю этот аргумент, он для мёртвых обычно не действует да и мне произносить его не очень приятно – в конце концов, это ведь нелепо, вспоминать живых-то!

Но тут это явно должно было сработать. Совесть когда-то увела его в шкаф, а теперь должна была вывести из шкафа.

– Это ваша трагедия, но цена за неё выплачена. Вы умерли, лишили мир…кем вы были?

– Не помню, – признаётся пристыженный призрак.

– Вдруг вы были врачом? Или поэтом? Или музыкантом? Да хоть кем! Вы лишили своих родных себя. Вы опустошили мир на одного себя. Это ваша цена. А теперь вы хотите влезть в жизнь другого человека, который к вашей трагедии отношения не имеет? теперь вы пугаете его, он вас чувствует, слышит, как по ночам здесь качается ваше тело. Даже не тело! Душа! Вашего тела нет. его сняли. Может пришли на запах, а может вас нашли ваши родные. Но это ваша плата, почему вы вмешиваете сейчас других? Человеку, который здесь живёт, ваше общество не сдалось!

Призраки не имеют совести. чаще всего они полны жалости к себе, но этот остался человеком, может быть, он и при жизни был очень совестлив и это перешло в душу? Не знаю, но выговаривать надо – вдруг сработает?

И сработало.

– Я уйду…если так. может быть, мне повезёт, и там высший суд? – призрак колеблется, но я подбадриваю.

– Вам нужно закрыть глаза, мой друг.

Я сочувствую мёртвым. Кто-то их боится, но совершенно напрасно. Мёртвые завидуют живым, а любая зависть – это сочувствие от того, кто лучше. Для мёртвого самая захудалая жизнь бродяги-пьяницы будет желанна, а для живых? живым всё не так.

Всегда и всё.

Но кончено. Плещет из пластиковых мисочек силой, гаснут одна за другой свечи, и, наконец, конечно – разжимается змеиная петля-удавка, он прощает себя, прощает и идёт туда, куда живым путь закрыт.

Мою голову раздирает болью. Тяжелые запахи – это всегда невыносимо. Но это часть моей работы. Часть пути. По крайней мере, я могу встать и могу открыть окно, впустить воздух, вдохнуть его по-настоящему.

***

– Значит, стуки больше меня не потревожат? – Робертсон румян и доволен. Зато я измотана и зла.

– Если только крысы не придут, – язык во рту ворочается с трудом, но живым же всегда надо всё знать в подробностях, да по десять раз уточнить!

– Крысы? Какие крысы? – он снова пугается и мне чуть легче.

– Серые, с гладкими хвостами, – отзываюсь я, с трудом пытаясь сообразить – это у мышей гладкие хвосты или всё же у крыс? Но не помню. Зато Робертсон, видимо, впечатлён.

– А что, могут быть крысы?

– Сейчас там нет призрака. про крыс узнавайте у…крысоловов.

Он хмурится, кивает, ведет меня до дверей.

– Агентство пришлёт вам чек, – я бросаю дежурную фразу.

– На пятьсот? – уточняет он.

– Да. Сто выезд, четыреста очистка.

– Вы здесь были всего четверть часа! – он возмущается, прорывается его людская душонка, к которой у меня пока нет сочувствия.

Я останавливаюсь на пороге.

– Вас что-то не устраивает?

– Просто…пятьсот за пятнадцать минут – это как-то многовато, – он хмурится, мрачнеет.

А я вспоминаю его испуганное круглое лицо, когда он сидел в нашем Агентстве и легко подписывал договор, не глядя даже на сумму. Стуки из шкафа пугали его, но вот теперь, оказывается, ему дорого.

Я могла бы просто уйти. В конце концов, могла бы напомнить, что его всё устраивало – это бы тоже соответствовало моему обещанию, данному Волаку, быть вежливой.

Но я устала. Этот человек нарывался, поэтому пришлось открыть рот и выплеснуть в монологе всё скопленное раздражение.

Было там и про то, что он стоит над душой, и про то, что задаёт вопросы, и про то, что не имея представления о специфике работы, он может в следующий раз сам сидеть у шкафа и выкуривать призрака, который, если он нам не заплатит, вернётся.

– Ниса… – мне почудилось, что в голове я слышу голос Волака, – ты же обещала!

– Обещала, – отозвалась я, пока Робертсон, присмиревший и испуганный не понимал, к кому я вдруг обращаюсь, – и видит шкаф, я пыталась!

***

– Жалоба или иск? – играть не было смысла. Волак явно всё знал, не просто же так он меня вызвал, осталось лишь выяснить, насколько тяжелы мои дела.

– Жалоба, – сухо ответил Волак. – Ниса, ну это люди. Будь снисходительнее!

– Может, мне им ещё грибной суп варить? Или убираться? Я выполнила свою работу, а он…

– Уймись, – попросил Волак, – во имя всего благого! Я же понимаю. Просто прошу в следующий раз быть помягче. И вообще, не ворчи – с жалобой мы разберемся, а вот тебе лучше отдохнуть, на тень похожа.

А я и есть тень, мой дорогой Волак. Тень от жизни, служащая мёртвым.

– Три дня, – продолжал шеф, – чтобы я тебя здесь не видел три дня, поняла?

Я поняла. Поняла и загрустила – как же там без меня мёртвые?

(*) из цикла «Мёртвые дома» — вселенная отдельных рассказов. Предыдущие рассказы: «Рутина, рутина…» и «Отрешение»