ТОПОР

— Кому говорят, сиди смирно, — Нина затянула на лапе щенка узел, а другой конец верёвки привязала к металлической скобе, торчавшей из кирпичной кладки. Брезгливо тряхнула ладонью. – Всю руку, паразит, изгадил. И так от меня дерьмом тащит…
Она вытерла ладонь грязной тряпкой и откинула её в сторону. После чего, вынув из кармана рваных брюк коробок, чиркнула спичкой.
Газета вспыхнула моментально; затем пламя охватило берёзовую кору; а вскоре послышался треск щепок и поленьев. Дым с самого начала потянуло кверху, через открытый люк, поэтому в самой “теплушке” им почти не пахло. Нина поставила на огонь закоптевшую кастрюлю с водой и вытащила из-под сваленных в кучу досок ржавый топор. Прищурившись, посмотрела на него:
— Тупой, как сибирский валенок.
Взяла кирпич и принялась неумело затачивать им лезвие топора… Минуты через две швырнула кирпич на землю и взглянула на щенка:
— Дрейфишь? Ничего, доходяга, чуток потерпишь… Я в своё время тоже терпела, да ещё сколько. – Она присела на сухие кирпичи и задумалась. – Сначала от Гурама… И чего я с ним снюхалась? Ну-да, я ведь когда в город приехала, одна-одинёшенька была — ни друзей, ни знакомых. Словом обмолвиться было не с кем. Из родни один дядя Семён остался, да и тот вскоре помер. Успев, правда, переписать на меня свою двухкомнатную квартиру… А тут на дне рождения моей сменщицы Гурам ко мне подсел – с улыбочкой до ушей. Завалил меня анекдотами, я хохотала до упаду… Всё лето ходил передо мной, словно цуцик на задних лапках. Цветами да серёжками забросал меня по самую макушку. А сколько раз приглашал на природу. Музыка, шашлык, “Киндзмараули”! Вот и закружилась моя головушка… И вдруг по осени прибегает, глаза горят. “Хочешь, — говорит, — крутые бабки заработаем. Такой “клёвый” шанс подвернулся! Нужно только твою хату в оборот пустить… В Цхинвали дворец купим. Будешь, как царица Тамара ходить – в парче и золоте!” Ну, я рот и разинула. Продала квартиру, деньги своему “жениху” сунула, а сама, как он и планировал, временно перешла в его общагу… А когда он там с месяц не появился, меня оттуда попёрли… Нашла своего “джигита” через его дружков-“хачиков”. Увидал он меня, в какой-то скверик со своими земляками завёл, и начали они там из меня котлету делать, попутно объясняя, что к чему… Еле доползла тогда до поликлиники…
Кто следующий? Ах, да. Мент на вокзале. Пошёл меня полосовать дубинкой в час ночи, когда я спала. По коленям, рёбрам, а разок-другой и по шее… Сержант — хохол. Огромный, как боров. И злющий, ни приведи Господь ещё раз с ним встретиться! Глаза навыкате, слюна так и брызжет… А лейтенантик худенький такой, пальчики нежные – будто у пианиста. Стоит в сторонке, глядит, как я ору, и лыбится…
После — шпана. Подростки лет пятнадцати. Три парня и две девки. Иду тихо, мирно, бутылки да банки из-под пива собираю. И вдруг эти: “Встань, — говорят, — прямо”. И бац мне ногой в грудь! По их разговору поняла, что они каратэ по книжке обучаются, вот и решили использовать меня как тренировочную грушу. И, главное, девки туда же: неумело, а ручонки свои к моему хребту приложили. После, недовольные, дули на них – видать, отшибли …
Теперь вот Никитич. Всё время меня гоняет. “Чтоб, — кричит, — больше тут не воняла!” А где я вымоюсь?.. Сегодня гляжу, он сумку уронил и из неё яблоки посыпались – вот такие крупные! – Она показала руками. – Один, вижу, под куст шиповника закатился. Ну, я его хвать и за пазуху… Так он заметил, вытащил его у меня, спокойно так в сумку свою положил и — хрясь мне по зубам. Я аж в тот куст отлетела – колючий, зараза!.. Вот так, дружок. А у самого этих яблок, я прикинула, кила три, если не больше… Нет, доходяга, не в них дело. А в том, что он – Иван Никитич, — слышала, начальник какой-то автобазы; а я для всех — “Нинка-бродяжка”, сродни помойной шавке.
Она ухмыльнулась, подвинула в середину костра объятые пламенем поленья.
— Что поделаешь? Я вот недавно видела, как стая бродячих псов кошку на части разодрала; так ведь они по-своему правы, не подыхать же им с голоду. Кошки в свою очередь лопают птичек, те жучков, а жучки личинок – в мире идёт пожирание друг друга, и выживает здесь сильнейший. Сегодня съездили по морде мне — так почему, скажи на милость, я не имею права раскроить череп тебе? Что я, хуже Никитича? Или Гурама? Я ведь тоже челове-ек, — она несколько раз ударила себе кулаком в грудь. – А потому, как и все, имею право хотя бы на борьбу за жизнь… А теперь, бродяга, ответь, — Нина придвинулась к щенку ближе, — что мне делать, если у меня уже с месяц так ноет желудок, что хоть караул кричи — скорее всего, от помойных харчей?! – Она опустила голову. – А теперь вот и сердце прихватило – сил нет! Еле на ногах стою… И тоска такая, хоть волком вой… Щас бы глоток водяры, — она нашарила под досками пузырёк “Крепыша” и, убедившись, что тот пуст, бросила его в угол.
Щенок присел на тоненьких лапках и сделал лужу. Затем пошатнулся и упал набок.
— Смотри раньше времени не сдохни, — поглядев на него, проговорила Нина. – Вот скажи: зачем ты ко мне подошёл? Я тебя звала? Сам напросился, теперь не обижайся…
Она посмотрела на закипающую в кастрюле воду, вытащила из потрёпанной сумки четвертинку батона и попыталась от него откусить; но только сморщилась:
— Зубы сломаешь, — Нина положила кусок батона рядом с собой, — ну да ничего, сгрызём и такой, мы люди не гордые…
Внезапно застонав, схватилась за живот и слегка согнулась… Минуты через три встала, вытерла со лба пот; затем ещё раз взглянула на кастрюлю и повернулась к щенку. Тот – видимо, почуяв запах хлеба – начал водить носом и жалобно скулить.
— Думаешь, я тебе жрать готовлю?! – Нина схватила топор и стала медленно подходить к щенку. – Даже не мечтай!.. Тебе всё одно не жить, рёбра вон уже выпирают! А мне крепкого бульону нужно, позарез! Хоть собачьего. Лишь бы пузо, наконец, прошло! Лишь бы по дороге не сдохнуть!.. А дойти надо, там мамкина хата на краю деревни… И не сверли меня своими глазёнками. Хочешь мне в душу влезть? Так из меня её давно вышибли! Меня последнее время только и били! А сейчас я сильнее – значит, имею право… Такая жизнь. Не нами она придумана – не нам её и менять…
Она остановилась прямо перед кутёнком, который, продолжая принюхиваться и скулить, смотрел на человека.
— Отвернись, дурак! – проговорила Нина; затем медленно, чтоб не вспугнуть щенка, занесла над ним топор… но через какое-то время опустила руки и, уткнувшись головой в кирпичную стену, тяжело задышала:
— Щас… сделаем…
Минуту спустя она вновь подняла топор, взглянула на щенка, немного помедлила… и что есть силы ударила по верёвке, которой тот был привязан к скобе.
Топор выпал из её рук, щенок с верёвкой на лапе отскочил в сторону.
Нина рухнула наземь, закрыла лицо дрожащими руками и заревела:
— Не могу-у…
Затем схватила щенка, отвязала с его лапы верёвку и, крепко прижав зверёныша к своей груди, горячо зашептала:
— Знаешь, братишка, недалеко от нашего дома, где я жила с мамкой, есть лесное озеро. Я ещё девчонкой бегала туда купаться. Там такая тишина и благодать!.. И вдруг – стая белых чаек. Как выпорхнет из прибрежных кустов!.. Смотришь — а по соснам бельчата карабкаются… Представляешь, иной раз протянешь руку с горбушкой или сухарём – они прямо на плечи прыгают, а чайки аж на ладонь садятся – коготки такие острые, но мне не больно, только щекотно… И ведь не боялись меня… А я платьишко скину – и в воду. Она такая холодная! Там, говорили, подземные ключи бьют… А рядом со мной – дикие утки. Тоже – култык головой в воду, за кормом, только лапки торчат… Вода чистая, воздух свежий; а главное — ни одного человечка вокруг. Такая отрада на душе!.. Пойдём туда со мной, а? – Она погладила щенка по макушке. — Хата наша, наверное, ещё цела, только заколочена, доски с окошек отодрать надо… Вскопаем огород, посадим картошку, будем её на постном масле жарить… Как-нибудь проживём… Дойти бы только…
Нина встала и, намочив в воде хлеб, попыталась его разломить, но тот не поддался. Тогда она взяла топор, расколола кусок батона на несколько частей и протянула их щенку. Тот, заурчав, набросился на угощение…
— Ничего, доходяга, может, и оклемаешься. Вырастешь – будешь дом наш стеречь. – Она вынула из кармана брюк заплесневелую сардельку и скормила её кутёнку… Затем подобрала с кирпичей крошки хлеба и бросила их себе в рот.
Резь в желудке возобновилась; но боль в сердце как рукой сняло, Нина даже удивилась такой перемене…
Щенок, наевшись, лизнул её ладонь и, свернувшись калачиком возле её ног, задремал.
А Нина задумчиво жевала хлеб. По её щекам всё текли и текли слёзы — но впервые за последние годы не от обиды и страха…