Тоня Пермякова

      На пороховом заводе им. Кирова в городе Молотов* добросовестно трудилась тихая и незаметная девушка, которую звали просто Тоня Пермякова. Она была болезненно худа в свои девятнадцать. Одиноко коротала дни в домишке на два окошка; крылечко дома покосилось, а забор давно истоплен в печи, только и остались два столба да поперечина. Что в доме выделялось, так это печь, крепкая и жаркая, еще до войны сложенная отцом Тони, известным печником. Народ в округе говаривал: сам печь не клади – к Мишке иди, – такой искусный был печник. Брат Борис учился на токаря и работал на заводе, но пришла Война и увела брата и отца на фронт. В июне сорок первого в Молотове митинг провели. Прямо с площади пошли вчерашние колхозники и рабочие, а сегодняшние солдаты Гитлера бить. Осталась Тоня одна-одинешенька в домике на два окошка по правому берегу Камы, в районе Закамск, в деревне Оборино…
      Отработала Антонина смену у станка, на котором вытачивала болванки крупнокалиберных снарядов артиллерии, и вышла через проходную. Она направлялась домой после тяжёлой смены: фреза ломалась и стружка вилась стальными кудрями, отлетала и наровила угодить в глаза. На выходе всех рабочих обыскивали: чтоб никакого воровства. Хотя частенько порохом в Каме рыбу глушили.
      Тропинка, по которой добиралась Тоня в Оборино, тянулась по лесу, где мягко было идти, ступая по прелому хвойному ковру, дальше тропка огибала небольшое озеро, в котором отражались лес и белая луна, и наконец, дорожка приводила в деревню. Девушке нравилось ходить этим путем, хоть и не коротким. Она вдыхала лесной воздух, чувствовала свежее дыхание Камы, любовалась зеркальной гладью озера, заворожено смотрела на алые закаты и безмолвные рассветы. Правда, после дождей бывало топко ходить, но ближе к Каме начинался песчаник, и вода, не задерживаясь, скоро уходила.
      Тоня возвращалась домой, ужинала жидкой похлебкой со ржаной корочкой. Вечером обыкновенно бралась за вязание. Шерстяные вещи она продавала в Молотове, и этим одинокая девушка кое-как держалась. При тусклом свете керосиновой лампы, надсажая глаза, Тоня набирала на блестящие спицы многие петли, и в такие уединенные минуты обступали девушку самые разные мысли; она погружалась в глубокие раздумья и светлые мечты… а желание было одно: чтоб Война скорее кончилась.
   В этот вечер Тоня была взволнована: видела она ночью мальчишек, шаривших у складов завода. Но постепенно воспоминание это затерялось в веренице других. Вспомнила Тоня, как они с братом делали землянку в отвесном Камском берегу; вспомнила об отце, как месил он сильными руками жирную глину в корыте; дальше привиделось, как Борис с тятей завалинку отсыпают… баню поднимают… в новой бане три вехотки на стене: большая и две поменьше. Но маму, которая померла от тифа, девушка почти не помнила. Тогда семья в большом доме жила, корову с лошадью держали. Голод тридцатого года пережили.
      …От тяжелой работы Тоня спала глубоким, непробудным сном. Посреди ночи заколотили в двери.
      – Откройте!
      Тоня соскочила с кровати и, накинув папину телогрейку поверх ночнушки, подошла на цыпочках к двери
      – Открывай, Тонька! – басили с улицы.
      Тоня зажгла лампу и осторожно выглянула в сени. Слабый свет очертил фигуры трех мужчин. Вперед выступил крепкий рыжий парень. Тоня узнала в ночных гостях охрану с завода.
      – Ночью работала? – спросил Рыжий.
      – Сутки работала, – ответила Тоня, – с утра опять на работу надо … говори, чего хотел!
      Рыжий глянул зло и со скрытой обидой.
      – Вчера ночью видела кого чужого на заводе?
      Тоня вспомнила мальчишек.
      – Станок тока свой видела, – ответила девушка, сжав губы и уперев глаза в Рыжего.
      – Ладно, проверим, – закончил разговор бдительный охранник и, повернувшись на каблуках новеньких сапог вышел вон.
      «Лучше бы на фронте воевал!» – подумала Тоня и захлопнула дверь.
      Утром девушка выходила на работу и в сенях запнулась о какой-то мешок. Заглянула, а там рыбы с полпуда. По сторонам посмотрела – никого. Конечно, все знали, что мальчишки таскали порох с завода, как его еще называли «материал», и с его помощью глушили в Каме рыбу. Хлопки, всплески и столбы воды бывало слышали и видели из Молотова. Чудом из сорванцов никто не пострадал. Так вот этот мешок с рыбой был благодарностью за Тонькино молчание. Когда поднялась шумиха, сорванцы всей компашкой рванули в сторону Москвы и где-то под Рязанью прибились к партизанам. Да, из таких вот хулиганов и забияк, оборванцев и смельчаков и выходили самые отважные, самые верные сыны Отчизны, преданные своему делу разведчики, подрывники, – сколько подвигов совершили такие ребята, никто не сосчитает.
      Зимой сорок второго Тоня по-прежнему работала на заводе. Вечерами, кроме вязания, пристрастилась к чтению. «Мать» Горького – Тоня была покорена силой героев этой книги. К литературе девушку приохотила Клавдия Афанасьевна, некогда библиотекарь, а сейчас заведующая заводским клубом, который располагался в обыкновенном бревенчатом доме. Тоня привязалась к образованной, спокойной и рассудительной женщине, к этой маленькой симпатичной старушке. Афанасьевна в свою очередь видела в Тоне родную душу, близкого человека, с которым по-семейному тепло. У Тони образование – пять классов, но желание учиться горело в девушке. И не беда, что тяжелая жизнь разлучила со школой, не горе, что пришлось взвалить на детские плечи неподъемную тяжесть домашних забот. «Учиться, учиться, учиться…» – помнила Тоня слова дедушки Ленина.
      Молодая труженица частенько забегала в клуб, читала стихи, пела частушки. А как-то вечером Тоня проходила мимо избы-клуба и услышала задорное пение заводских девчат. Тоня заглянула на огонёк. В углу, у печки, сидел Макар Иваныч, старик со сморщенным лицом и белыми пушистыми усами. Он растягивал беззубый рот в улыбке и виртуозно перебирал сухими пальцами по кнопкам гармошки. Посреди избы пели и плясали девчата. Грудастая Нюрка, заметив Тоню, весело крикнула:
      – Айда, Тонька, к нам.
      Но у девушки было хмуро на душе. Она скромно прижалась к стенке и отмахнулась: тут, мол, постою.
      Вскоре подошла Клавдия Афанасьевна, она запыхалась от долгой дороги.
      – Вот ты где, Тонечка, – сказала заведующая и перевела дух. – А я и на заводе была, и домой к тебе сбегала… письмо тебе, на вот, – и протянула Тоне заветный треугольник.
      Девушка выхватила письмо, повернулась к огню и начала читать:
      «Здравствуй, сестренка! Пишу тебе с надеждой, что письма мои ты получаешь. У нас бывает горячо. Но мы тут, русские, удмурты, татары, тувинцы, ребята с Кавказа, — крепким кулаком бьём фашиста.
Жив, здоров, не волнуйся. Кормят хорошо. Правда, курева не было неделю, вот было тяжко. Написал стишок, ты не смейся:

            Я по городу скучаю,
            Где родился, жил и рос.
            Мыслями я улетаю
            В каждый двор, избу, покос
            Каждый день я вспоминаю,
            Сколько добрых там людей,
            Как по улицам гуляю
            В окружении друзей.
            Там живут мои родные,
            Близкие мои друзья.
            Гитлеру набью я морду
            И вернусь к вам навсегда!

Мы победим. Крепко целую. Твой брат Б.П.»

      Прочитав эти строки, Тоня улыбнулась, смахнула слезы радости и озорно посмотрела на девчат. Те стояли в сторонке и ждали реакции на письмо.
      – Ну, – воскликнула счастливая девушка, – чего стоим? Давайте хоть споем!
      Макар Иваныч шевельнул усами, растянул меха, а Нюрка, самая красивая и голосистая, тряхнув богатством, запела:
            Я миленка провожала
            В Красну Армию служить.
            Он жениться обещался
            И фашистов-гадов бить
      Тоня вбежала в круг и, притопывая худыми валенками, подхватила:
            Брата в армию забрали
            Я полна заботою:
            Вместо брата на заводе
            Токарем работаю.
      Война давила людей голодом и холодом, изо дня в день изводила человека и сживала со свету. Но неизменно в этих людях, казалось, отлитых из стали, поднималась невероятная, неизбывная охота жизни, радость труда и единение пред лютым врагом. Мыслимо ли в тяжелейших, адских условиях военного времени оставаться оптимистом, находить силы жить, верить в свое будущее и будущее своей страны и, в конце концов, быть Человеком, Советским Человеком.
      В Оборино основали рыболовную артель, которая обеспечивала фронт рыбой. Оставалось и жителям Молотова. В артели большей частью работали женщины, подростки, старики и совсем мало мужиков, получивших бронь. Одним из таких был Егор Косой, здоровенный детина, к тому же родственник Председателя райкома. Косой был страшным невеждой, грубияном и пьяницей, но рыбу чуял сквозь воду, а от женщин отбоя не было. Сошелся Косой с одной солдаткой, чей муж на фронте погиб под Москвой. Солдатку звали попросту Николаевной. Баба вредная, ревнивая, но смазливая, нечего говорить. Детей у Николаевны не было, по этому поводу женщина нисколько не горевала, как, впрочем, и по мужу. Стала жить Николаевна с этим Косым и вскоре понесла. Жили они на краю деревни. Собака у них была, здоровенная дворняга, которая наводила страх на всё Оборино; пса Туманом звали. За годы войны пес истощал, но с жизнью не простился, – видимо не исполнил своего собачьего предназначения.
      В один из зимних дней Тоня ездила в Молотов, чтобы продать или выменять свое вязание. Обратно вернулась тем же ходом: на паровозе, в теплушке, сидя на куче соломы. От завода шла пешком. Рыжий поджидал Тоню: хотел проводить девушку, но молодая заводчанка ухаживания Рыжего не приняла, за что была удостоена презрительного взгяда. У околицы деревни встретила почтальоншу Ангелину. Длинная худая старуха шла навстречу с потрепаной сумкой на плече. На почтальона тогда смотрели с настороженностью, стараясь угадать по его лицу, какую весть он несет.
      Ангелина увидела Тоню и начала рыться в сумке, не поднимая глаз. Мороз забирался под одежды.
      – Погоди-ка, девонька, – придержала Тоню почтальонша.
      Тоня остановилась и протянула озябшую руку. Почему-то проступили слезы. Тоня моргнула и две хрустальные слезинки упали в мягкий снег. Тоня сразу все поняла. В голове плыли строки писем то брата: «Я получил комсомольский билет, сестренка!», то отца: «Тонька, какую я печурку собрал комдиву, ты бы видела!» – мелким неразборчивым почерком сообщал отец.
      Ангелина вложила в замерзшую руку Тони две бумажки. Два ненавистных черных клочка порванных судеб, два окончания человеческих жизней, два свидетельства о том, что никогда более Тоня не увидит ни отца, ни брата. Михаил не будет баловать внуков, и вырезать из дерева игрушки. Борис не приведет в дом красавицу жену…
      «Вот, Антонина Пермякова, – сказала себе Тоня, – ты и осталась одна на всем белом свете…».
      Разбитая горем девушка брела домой, не замечая ничего вокруг. Весь мир погрузился в густой, непроницаемый туман. Тоня как будто находилась в тесном коконе собственных мыслей, чувств, страхов и волнений. Девушка и не заметила, как прошла мимо своего дома, через всю деревню и остановилась против дома Николаевны.
      Тоню возвратила в действительность собака, которая яростно царапала двери сеней, хваталась зубами за ручку.
      – Туман, ты взбесился, что ли? – сказала Тоня, подойдя к повалившемуся забору. Пес настойчиво ломился в избу.
      Света в окнах не было, никаких признаков жизни. Тоня отогнала собаку, хотя всегда боялась её, а пес послушно уступил, чего раньше не случалось. Но девушка в то время была в таком состоянии, что плохо понимала происходящее. Пересекла двор, заваленный рыбьей чешуей. Она следовала неслышному зову, словно её тянуло что-то в избу, толкало в спину.
      В доме холодно и темно. Николаевны и Косого след простыл. Тоня на ощупь пробралась до стола, запнулась о табурет. Подошла к окну и раздернула грязные занавески. Слухом Тоня уловила тихие стоны с кровати, еле слышное сопение.
      – Господи ты, боже мой! – прошептала Тоня, которая в жизни не молилась и Бога не поминала. Она зажала рот ладонью, чтобы не закричать. Её колотило изнутри.
      На кровати лежал новорожденный ребенок, завернутый в грязное одеяло и рваные тряпки. Николаевна родила и в спешке скрылась невесть куда вместе с Косым. Оставили дитё. А ребенок, девочка, полуживая, посиневшая и без сил, лежала и медленно умирала.
      Тоня схватила малышку и кинулась домой. Дорогой встретила соседку, на ходу крикнула той звать Афанасьевну. Женщины собрались у Тони в один миг.
      – Тесто надо замесить, – сказала Клавдия Афанасьевна и тут же принялась за дело. – Беги, Тонька, к Агафье-молочнице.
      Агафья держала корову и несколько коз. Тоня пулей улетела к соседке за козьим молоком.
      Ребенка отмыли теплой водой, согретой на жаркой печи, отцовской кладки. Затем малышку завернули в тесто и точно пирог поставили на печь. День и ночь выхаживали девочку-сиротку добросердечные женщины. Неустанно сменяли они друг друга. Тоня с работы мчалась домой, меняла заведующую клубом, и наоборот. Помогали соседи. Вместо соски макали уголок тряпки в молоко и поили девочку. Так продолжалось полтора месяца.
      Зыбку повесили у кровати Тони. Приходил помогать Макар Иваныч. Шевеля усами, вкручивал в потолок кольцо для колыбели. Тоня оставила девочку у себя. В райкоме помогли с бумагами.
      – Если бы не ты, Наденька, с горя бы я свихнулась, – тихо говорила Тоня, покачивая зыбку.
      А крохотный комочек смотрел на маму черненькими глазками. Умела бы Надя говорить, непременно сказала бы маме то же самое. Если бы не ты, мама….
      Пришла весна сорок пятого. Наденька грелась на печи в одной рубашонке, пока её мама, Антонина Михайловна Пермякова, мыла пол.
      В конце марта снег на дворе отяжелел и проваливался под ногами; вечно мокрые галоши и валенки сушились на печке. Солнце приветливо заглядывало в окна избушек, нежно грело суровые лица людей, которые уже четыре года переносят тяготы и лишения, принесенные войной.
      Заканчивая уборку в доме, выскочила Тоня на улицу за водой в легкой кофточке и слегла с температурой. Обострился хронический бронхит, болячка, которая прицепилась к ней с детства. Надя, еще совсем кроха, на шаг от мамы не отходила, все лоб трогала маленькой ручонкой. Лечила Тоню все та же Клавдия Афанасьевна, ставшая членом семьи, мамой Тоне и бабушкой Надюше-непоседе.
      Как-то утром баба Клава обронила:
      – Пойду, схожу за врачом, – улыбнулась украдкой и скользнула в двери.
      Тоня сидела на кровати в недоумении: какой врач, я почти здорова… зачем врач.
      В Молотов приехал молодой доктор и сразу стал притчей во языцех девушек-солдаток и вообще всех, уж в Оборино – точно. При всем при этом завидный жених в дома заходил строго по врачебной необходимости.
      Во дворе раздался веселый лай Тумана, а в сенях послышались шаги – Тоня быстро оделась и села на кровать. В избу вошла Клавдия Афанасьевна и затянула в двери молодого человека, совсем, казалось, юного. Но на самом деле военному врачу, Глебу Викторовичу, было за тридцать. Он зашел в дом, пригнувшись в дверях, кивал Тоне и бурчал «здрасте», смотрел пристально и удивленно, будто Тоня кого-то ему напомнила. Врач стоял вполоборота и прятал за спиной ампутированную по локоть правую руку. Позже он расскажет в общих словах, что их госпиталь разбомбили немцы, но умолчит, как сам он спасал раненых, укрывал их от падающих кирпичей и перекрытий, как под обломками потерял любимую, медсестру Аню Иванченко, красавицу из Донецка; не скажет Глеб, что Тоня чем-то похожа на Аню. Врач, спасая раненых, оказался сам в их числе. Его комиссовали. Теперь в тылу будет людей лечить, говорили в Молотове.
      Доктор подошел к Тоне.
      – На что жалуетесь?
      Тоня прижала дочку к груди и, улыбаясь Глебу, уверенно сказала:
      – Я никогда не жалуюсь!
      В мае прилетела весть о победе Советского Союза над гитлеровской Германией. В июне сорок пятого Глеб и Тоня поженились.
      Антонина Михайловна Пермякова (Пестова) прожила тяжелую, насыщенную, но в целом хорошую жизнь. А сын Надежды Пестовой рассказал мне эту историю.