Талант

В кабинет директора малого, но довольно уютного театра имени Доктора Дапертутто явился молодой человек двадцати трёх лет. Одежда на нём была приличная, с небольшим даже шиком, однако висела на нём словно на вешалке. Просунув в приоткрытую дверь своё на кролика походившее лицо, он робко поклонился сидящему напротив директору и, спросив разрешения войти, прошёл в комнату и уселся на маленький стул перед столом.

– Ну, что? – спросил его директор, дорого одетый, полный мужчина сорока четырёх лет. – Написали?

– Да, написал. Ух, знали бы вы, сколько мне понадобилось сил, но, как говорится, «тяжело в учении – легко в бою».

– Верно-верно. Это, кажется, Суворов? Замечательно.

– И написал, скажу я вам, не одну, как вы просили, а сразу три композиции. В случае, если вам не понравится первая, то вы точно оцените по достоинству две другие, – с дрожью в голосе и словно колеблясь, проговорил пришедший.

– Хорошо-хорошо, – протяжно отозвался директор своим грудным голосом, словно доносившимся откуда-то из недр его огромного тела. – Да вы не говорите. У вас это явно не получается. Вы лучше играйте, тем более, что инструмент вас уже заждался. Ха-ха-ха! – смех его был настолько тяжёлым, что казался даже несколько угрожающим нежели мирным или дружеским.

Пройдя к стоявшему в углу пыльному фортепиано, молодой человек, который, как, должно быть, любезный читатель уже догадался, был начинающим композитором, имеющим, по мнению многих его слушателей, «настоящий талант музыкального искусства», присел на невысокий стул, поднял крышку, и взору его предстал длинный ряд чёрных и некогда белых клавиш (за долгие годы службы они успели изрядно пожелтеть).

– Начинайте. Что у вас там самое первое? Хорошо, вот с этого и начните.

Коснувшись длинными, тонкими пальцами клавиш пианино, молодой человек принялся играть. В комнате воцарилась довольно мрачная атмосфера, какую наводила играемая им мелодия. Грусть и уныние с их сестрицей тоской прослеживались буквально в каждой ноте сочинения. Но эта грусть продолжалась недолго. Через пару минут он закончил играть и в комнате повисло длительное молчание, лишь прерываемое попыхиванием директора очередной сигаркой.

– Ну-у-у… – протянул директор. – Неплохо, хотя если говорить по существу, то слабовато. Вы, милостивый государь, уверен, можете и лучше.

– Так не подходит? – спросил пианист с еле прослушивающейся дрожью в голосе, поглядывая исподлобья на директора своим поистине щенячьим взглядом.

– Боюсь, что нет. Вы же знаете, у нас театр драмы. Нам нужны такие мелодии, чтобы душу захватывали; чтобы из глаз наших зрителей при первых же нотах начинали ручьями течь слёзы. Понимаете? А то, что вы сейчас мне тут сыграли, это так, лёгкая ипохондрия и не больше.

– Я могу сыграть другое, – предложил пианист с надеждой.

– Ну, давайте послушаем.

И он снова принялся за игру. Мелодия была уже другая, но грусть и уныние всё те же.

– Ну, это уже получше, – заключил в конце директор. – Но, согласитесь, всё-равно что-то не дотягивает. Вспомните, ведь какую мелодию вы написали к нашей прошлой постановке? А? Чудо, а не мелодия. Слушаешь и плачешь! А это что?

– У меня ещё одна осталась, – слабо промямлил уже сильно разочаровавшийся пианист.

– Ну, давайте. И прошу вас, не разочаруйте меня хоть на этот раз. Ведь, как говорят, Бог троицу любит, верно? А мы все посланники божьи. Так что не разочаруйте ни его (указывает пальцем вверх), ни меня. Хе-хе! Начинайте!

И снова та же игра, снова грусть, снова мрак. Но теперь, после всего сказанного директором, в игре стала прослушиваться небольшая фальш: играющий стал сильно нервничать.

– Ну-у-у, голубчик, – вновь глубоко протянул директор по окончании игры. – Снова на те же грабли? Жаль, очень жаль. Знаете что, идите-ка вы домой и дорабатывайте. Я знаю, у вас талант, только молю вас, не губите его, не губите. Посидите, подумайте, авось что и выйдет. Всё у вас получится, я в вас верю, – произнёс директор, похлопав сидящего по плечу, и снова уселся за свой стол разбирать груды наваленных бумаг.

Разочарованию молодого человека не было предела. Он столько писал эти мелодии, столько потратил сил и терпения, а в итоге – на тебе: не подходит, не то, не совсем хорошо и т. д. и т. д.

В полном отчаянии, пианист сложил ноты в толстую папку, которую принёс с собой, но уходить пока не спешил. Чтобы себя хоть чуть-чуть успокоить, он снова начал играть, но эта мелодия сильно отличалась от тех, что были исполнены им ранее. Это была уже другая музыка: трагичная, мрачная, донельзя тоскливая и горькая. Вся трагедия человеческих судеб была отображена в её звучании. Страдания, горесть, муки, страх – всё смешалось в ней воедино, образуя собой невероятную смесь, способную вызвать у слушавшего её не то что слёзы, а крик, крик души, крик отчаяния.

Заслышав её, директор разинул в удивлении рот – маленькая сигарка выпала у него изо рта.

– Мой Бог, что это? – воскликнул он, обращая своё покрасневшее лицо в сторону играющего. – Шедевр! Это шедевр! Потрясающе, невероятно! Утверждаю, сию же минуту утверждаю! Это гениально, просто чудо! Вы написали?

– Да я не… – начал было юноша, оторвавшись от клавиш, но в ту же минуту его прервали.

– Невероятно, просто невероятно! Посмотрите, посмотрите в мои глаза. Видите? Они блестят. Это слёзы, слёзы, понимаете? Браво, прекрасно, просто прелестно. Браво, молодой человек, вы меня сильно растрогали своей игрой. Вы мне напомнили моего близкого друга, который, стоит заметить, специально для меня пишет свои чудные драмы, которые мы потом вот здесь, в театре, ставим на сцене. Буквально на днях он принёс мне свою новую вещицу. Так я на первых же двух страницах уснул. Представляете? Ха, вот был случай. Дрянь, скажу я вам, полнейшая. Ну, пьеса имеется в виду, а вы о чём подумали? Ха-ха! Так он, представляете, разозлился на меня и через пару дней приносит мне новую пьесу. Так, верите ли, читаю – шедевр! Такая драма, такая трагедия. А какой сюжет, какая завязка, какой ход развития событий! Потрясающе! Там сюжет такой: в этой пьесе король (не помню уже, как его звали: имя довольно не русское) решил уйти на покой, пред этим разделив свои земли между своими тремя дочерьми (как их зовут, я тоже уже не помню). Так, чтобы понять, кому сколько раздать земли, он приказал им говорить, как сильно они его любят. Представляете? Так это ещё только начало. Слушайте дальше. И вот две дочери, конечно же, стали нахваливать отца, мол, какой он у них золотой, какой весь из себя распрекрасный и т. д., а третья дочь – просто феномен. Она ничего не сказала, утверждая – кстати сказать, по справедливости утверждая – что она любит отца, чтит его и любовь свою выказывает поступками, а не на словах. Так тот, видите ли, разгневался на неё. Сказал, что с этой же поры она ему больше не дочь. В общем, я же говорю: чудо, а не пьеса. Такой замысел, что, право, я бы сам никогда до подобного не додумался. Хе-хе! А когда мы поставим её да ещё с вашей музычкой – буря оваций, могучая волна аплодисментов, сногсшибательный океан слёз! Уж я вас уверяю, это будет триумф. Я это знаю точно…

– А как, позвольте узнать, называлась эта пьеса? – внезапно спросил пианист, прервав очередной всплеск торжествующих эмоций директора.

– Ох, так сразу и не вспомнишь… – замялся тот в ответ. — Вроде бы «Король Лир»… Ну, или что-то в этом роде…

Так в репертуаре малого драмтеатра имени Доктора Дапертутто появилась новая вещь: идеальное сочетание драматической горести Шекспира и мелодичного трагизма Бетховена.