Та квартира

– Что-то хочет выгнать меня из квартиры, – женщина смотрит на меня с таким отчаянием, что я с трудом справляюсь со смехом. Эти живые… они такие странные. Они смешно боятся мёртвых, не понимая, что сами придут туда, то есть, свершится неизбежное, а раз так – к чему страх?

Мёртвым помочь надо, а не бояться их! Мёртвые не помнят себя, в лучшем (или в худшем) случае – только осколки от жизней их держат, что-то от памяти и сильных чувств, но это осколки, из них уже не собрать целой картинки.

Мне смешно, но Волак запрещает мне издеваться над клиентами, поэтому я беру себя в руки и с серьёзным видом киваю:

– Дальше, мисс Стивенс.

– Келли, – после недолго колебания женщина решается на более дружескую атмосферу. И зря. Меня бы устроило если бы её вовсе не было, а то ходят тут всякие – мешают работать. Но Волак запрещает мне выгонять клиентов из их квартир, подвалов и комнат, даже если там требуется моя работа. Человек должен уйти сам.

– Хорошо, – соглашаюсь я, потому что мне безразлично. Сама же не делаю отступления. Я сотрудник, я здесь, чтобы разобраться с призраком, а здесь, верно, он, а не помочь какой-то там Келли.

Келли живая. У Келли может быть семья, друзья, карта в винном супермаркете, психиатр, а у призраков кто? Я! Ну ещё Волак иногда, когда соизволит выйти из кабинета, да пара негодяев из числа моих коллег, тоже, к слову, живых и понятливых на уровне клиентов.

– Ночью шорохи, как будто кто-то зовёт, – жалуется Келли. Она верит в моё сочувствие и это значит, что я наконец-то научилась скрывать на лице истинный настрой. – Выходишь ночью в туалет, на полу пятно…

Я пытаюсь не шутить по поводу уборки, и у меня даже получается.

– Тёмное, – Келли понижает голос, оглядывается, – шагнёшь…оно к дверям. Как живое. Понимаете?

Ага.

– Что ещё? – но соглашаться не спешу. Волак сказал, что профессионал должен быть полон тайны, а лучший способ навести эту самую тайну – сделать вид, что слова клиента имеют для тебя какое-то особенное значение, даже если это не так.

– Сны, – признаётся Келли. – Мне снится, что кто-то ходит по моей постели, садится в ногах и в изголовье. И ещё… смотрит.

– Из угла? – я, без особенных предисловий, указываю на ближайший угол. Келли вздрагивает и нервно смотрит в угол, хотя в нём нет ничего криминального, ну, паутина под потолком. Впрочем, пауки тоже смотрят – считается?

Или они слепые? Надо спросить у Волака. Он должен знать. Он всегда всё знает.

– Сверху…– шепчет Келли и мне её почти жаль. Будь она мёртвая, было бы жаль до конца, а так у неё есть помощь, а у той силы, что обитает в арендованной ею квартире?

Только я!

Значит, сверху? И смотрит?

– Мне кажется, я слышу по ночам скрип…– Келли указывает рукой на потолок? Нет, не на потолок, а на медную балку, протянутую от одной стены к другой. – Я хотела её снять, но страшно. Боюсь высоты.

Нет, девочка. Не высота тебя пугает, а инстинкт. И правильно кажется тебе, что смотрят сверху. С этой балки и смотрит душа. неупокоенная, самоисшедшая. Висит, злится на тебя, живую! Ой, злится!

Я вижу её дымный след, это мой дар и дар самый лучший. я могу помочь тем, кто ищет помощи. Разумеется, в мире слишком много теней, их следов и призраков. Мне кажется, можно взять любую квартиру и там легко натолкнуться на сгусток энергии, как минимум, но не всегда этот сгусток имеет силы, чтобы хотя бы смотреть на живых. Если это происходит, то человек начинает «спиной чувствовать взгляд», а на деле – инстинкт даёт ему возможность не видеть, но ощущать угрозу.

А если уж предметы приходят в движение и начинается шорох-шелест, тут уже сила яростнее, и призрак сильнее, злится по жизни, по посмертию взбешен. Может вспомнил чего, а может понял, что зависть даже его не задушит? У призраков нет времени, призрак может всколыхнуться памятью, осколком её, в любой момент.

– Я стала плохо себя чувствовать, я не сплю, я боюсь спать без света. Мне мерещится… – Келли спотыкается в словах и объяснениях, она хочет сказать так много о мире, который играет с нею, приоткрыв дверь, но боится. Боится, что я сочту её сумасшедшей.

Глупая! Мне нет дела до её безумства, но Волак говорит, что мы должны проявлять милосердие к нашим клиентам, и я выдавливаю утешающую улыбку:

– Всё наладится, я разберусь. Вы можете идти.

Келли кивает, она уже идёт к дверям, знакомая с моими условиями в работе, но у дверей снова останавливается:

– Вы понимаете, год, как минимум год я должна здесь прожить. Иначе это издержки. У меня нет лишних денег. Я…

Ну вот, опять по кругу! Да знаю я всё это, и про то, что меньше, чем на год квартиру не арендовать, и про то, что она никогда не верила в бога, а тут уж и поверить готова, и вообще – она на всё согласна, всё готова принять, только пощадите, спасите её от злой силы!

Знаю я цену таким словам. Спаси их, пощади, и что? Половина сделает вид, что не обращалась никогда к нам, и скорее поседеет и затяжелеет, чем признает, что имела с нами дело! Или ещё лучше – перед нашим выездом готовы любые деньги платить, а как всё кончено, так и не добьёшься от них! До судов ведь доходит.

Не люблю я живых за это.

– Я помогу, – обещаю я и почти выталкиваю Келли из не её квартиры. Совсем не её. Эти живые мнят себя хозяевами, но они всего лишь гости. На птичьих правах! Не больше.

Хозяева тут другие, и именно они решают что делать – выдавать себя или нет. Я знаю призраков, что перед уходом жили мирно с живыми, любовались ими, а то и помогали. Один и вовсе постоянно будил нерадивого жильца, что никак не мог воскреснуть по утрам по будильнику, и постоянно напоминал про невыключенные утюги и плиту странными шумами и шелестами.

Жилец, правда, попался неблагодарный, не оценил, и мне даже было жаль призрака, который искренне не понимал что тут не так.

Но сегодня у меня другая история. Сегодня у меня встреча с мечущимся духом.

– Я тебя вижу, – я наспех черчу круг мелом, врисовываю в него треугольник. Пусть будет неровно, но линия должна быть замкнутой. Далее – кленовые палочки, пропитанные благовониями, слегка опалить, чтоб пошёл аромат, но не жечь, ни в коем случае не жечь до конца. – Ну?

Остерегаться надо живых! Так говорят эти самые живые и я верю им. Я остерегаюсь живых, но рисую круги и треугольники от мёртвых, потому что мёртвые не помнят своей силы и могут не рассчитать своего гнева.

Призрак ползёт ко мне с медной балки, змеино извивается полупрозрачное тело, и я легко угадываю в нём женскую фигуру. Достаточно молодую, развитую.

Она шипит, когда треугольник не даёт ей коснуться меня, но я даже не отодвигаюсь.

– Кто ты, милая? – Волак всегда смеётся над тем, что я люблю мёртвых и не люблю живых. Ему это кажется забавным, а для меня это логично. Мёртвые уже за чертой нашего суда, и это значит, что неважно, чем был их путь при жизни. Они уже не помнят, а если и помнят, есть силы, что карают за нас, живущих, карают в вечности. Так почему я должна ненавидеть ушедших? Почему я должна испытывать к ним что-то помимо сочувствия и сострадания? Они уже не выберут – выберет ярость за них, то предсмертие, которое они испытали, поведёт их в самом посмертии. И всё! Тут не изменишь.

А люди выбирают при жизни. И выбирают скверно.

– Пошла вон! – у неё нет зубов, сам рот – сплошной провал, как глазницы и нос. Странное дело! Дом не настолько стар, чтобы в нём водился столь древний призрак, который уже забыл как выглядит тело. Значит, смерть была мучительной.

Отсюда ярость и вид.

– Это невежливо, – замечаю я, – я пришла к тебе в гости. Я пришла с миром, поговорить.

Она склоняет голову набок, так низко, что её голова легко ложится на плечо. Я вижу на полупрозрачной шее уродливую горбинку и след.

В принципе, я чего-то такого и ожидала когда увидела балку и услышала, что она скрипит. Это связь посмертия с предсмертием.

– Нашли тебя не сразу, да? – я знаю что угадала. Это объясняет провалы в полупрозрачном лице, из которого просвечивает чернота загранного мира.

Она возвращает голову в нормальное состояние с картинной неохотой, точно не желает чтобы я пропустила хоть что-то.

– Сколько ты там была? День? Два? – продолжаю я, кивком указывая на балку позади себя. Уродливое чудище, надо сказать, кто вообще придумал такое повесить в комнате?

– Неделю, – она всё-таки выходит на контакт. – Или почти неделю.

– Чего так? – мне интересно. Это полезно для работы, да и для понимания тоже.

Она задумывается, словно бы впервые и чернота как будто бы сужается в её лице до небольших пятен. Но нет, расползается снова, точно моргает.

– Не помню, – признаётся она. – Больно было. И страшно. Я думала, это конец, а потом неделю смотрела на то, как вешу. Знаешь, что происходит с телом за неделю?

Представляю. Отвратительно. От окоченения к обмягчению и самоперевариванию, покраснению, сменяющему синеву кожи. Про остальное и вовсе лучше не думать – тут даже мой желудок может не выдержать.

– Сама туда полезла, – напоминаю я, – всегда есть альтернатива.

Она смотрит провалами-чернотой, но смотрит прямо на меня, думает, ей некуда торопиться. У неё впереди много комков вечности.

– Думаешь, я себя не кляла уже? – интересуется она. – Что ты мне добавляешь? Всю ту неделю кляла.

– А чего живым жизни не даешь? – я всегда стараюсь держаться с мёртвыми просто. Они не любят извилистых мыслей, многое им уже не дано осознать, поэтому с ними надо держаться прямо и легко.

Она усмехается и это страшно выглядит – чернота посмертия просвечивает через прозрачность, не позволяя проступить куску комнаты. Призрак всегда проводник того, что ждёт всех и это ожидающее и ненасытное заглядывает через них к нам, как будто бы интересуется: сколько ещё можно сожрать?

– Живут, – просто отвечает она. – Живут, а я нет.

– Скольких ты извела? – я вспоминаю, что Келли что-то говорила о дешевой аренде и о том, что в договоре был срок – не менее года. Это её не насторожило. Цена пересилила все опасения, а странное дело! Район хороший, этаж тоже, квартира чистая, светлая, похоже, что тёплая. И такая дешевизна? И не меньше, чем на год?

Но когда живые думают? Впрочем, это их дело.

– Не помню, – отвечает она и не лжёт. Нет, мёртвые могут лгать, но ей просто безразлично от того, скольких она извела. Она не считается с живыми, ей некуда деть себя и свою боль, и страх, который ушел с нею и был ту страшную неделю.

– Они живые, тебе нельзя так поступать. У тебя была жизнь, но ты сама сделала выбор, – я уговариваю ласково, но настойчиво. – Теперь тебе пора туда, где спокойно. Ты же и сама здесь как пленница.

– А не уйду? – интересуется она.

Что ж, хороший вопрос. Долгое время считалось, что с призраком можно только уговором, но живые не стоят на месте, развиваются! И давно уже известно, что мёртвых можно изгнать силой – можно разрушить их обиталище и тогда они, потерянные, прибьются к покою. А кто-то клялся, что помогает молитва и аналог изгнания бесов.

Но я не люблю такие методы. Я верю в сострадание и в то, что мёртвые должны уходить по своей воле. Это по-людски. Мы не враги мёртвым, им просто нужно показать путь.

К прощению ли, к покою…

– Не уходи, – соглашаюсь я, – но что тебе тут делать? Эти стены пропахли твоей смертью, в полы впиталось всё то, что из тебя текло. Ты пленница. Пленница своей боли. И вся ирония в том, что ты даже не помнишь во имя чего! Кого ты хотела тем наказать? Кому и что хотела продемонстрировать? Ты помнишь? Нет. Но ты заточена здесь, ты не даёшь жизни и не можешь обрести мира.

Она молчит, слушает. Наверное, ей не нравятся мои слова, но я чувствую, что должна сказать ей их. Я правда так думаю. И она, наверное, тоже. она сама задаётся вопросом, но одно дело, когда вопрос живёт в тебе и прикрыта твоя собственная глупость или слабость, а другое, когда тебя в неё тыкают со стороны. Тут всё острее.

– Ты своё прожила, – продолжаю я. – Понимаешь? Прожила. И распорядилась своим уходом. Теперь это не твой мир. Ты в нём была, но теперь ты чужая. С кем ты говорила за последние годы? Только со мной, не так ли? Тебе одиноко. И тебе ненавистно это одиночество. Твоя единственная защита от него – это ярость. Но кого ты ненавидишь?

Я перевожу дух, ещё раз опаливаю кленовую палочку с благовониями. Сила пропадает, нельзя забывать о слепой несчастной ярости мёртвых. Нужно всегда быть настороже.

– Что там? – спрашивает она, как очнувшись .– Ты говоришь о покое, но я, верно, думала также однажды.

– Там явно лучше чем здесь, – замечаю я. – Здесь живые. Если проводить сравнение, то это чумному жить в городе здоровых.

– Я чумная? – она бесится. Миг и она взлетает под самый потолок на балку. Та скрипит под невидимым весом, подрагивает, готовая сорваться. – Чумная? Чумная?!

– Да не ори ты! – я кричу в ответ, потому что не люблю истерик. – Орать раньше надо было. Да, ты чумная. А знаешь почему? Потому что ты, лишившись своей жизни, распространяешь свою смерть на живых! Изводишь, скрипишь, пугаешь… травишь!

Она может возненавидеть меня за эти слова, может напасть, сорваться, но этого не происходит. Она сползает с балки, её полупрозрачная фигура уродливо расползается по стене пятном, она стекает на пол, чтобы снова оказаться рядом. Мои слова что пощёчины для неё. Это странно, каждый раз я удивляюсь сама себе – не умея разговаривать с живыми, я всегда нахожу что сказать мёртвым, слова идут сами.

– Я была красива, – шепчет она, – у меня были длинные светлые волосы и большие голубые глаза. Я была очень красива, веришь? Но в ту неделю вся красота моя стала ничем. Я смотрела на это и не могла помешать, и никто не приходил, чтобы спасти меня от разрушения, чтобы похоронить, пока было что ещё похоронить. Потом пришли, забрали. Но там было невозможно смотреть. Там ничего не осталось. Я хотела увидеть себя в зеркале красивой, но не могу. я в нём не отражаюсь. Веришь?

– Да, – мне жаль её, жаль до слёз. Какой бы она ни была при жизни, её счёт оплачен смертью. – Да, милая, я верю.

– Никто не пришёл, чтобы спасти меня, – повторяет она и снова переживает свой ужас, – никто… никому не было дела! Неужели я так скверно жила?

Я не знаю что ей сказать. Разве только правду. Ну хорошо – полуправду.

– Я не знаю какой ты была при жизни, но я вижу, что ты страдаешь. Там не будет такого.

На самом деле, я не знаю что там будет. но Волак всегда говорил, что надо говорить очень убедительно, чтобы мёртвые верили, и самой верить в это – они лучше чуют ложь, и надо уверить себя в сказанном, чтобы и они уверились. Они сами хотят надеяться на лучшее, и я должна дать им эту надежду. Странно, как действует на людей тон! Неси что хочешь, но если это хотят услышать, хватит только уверенности в голосе.

– Я буду там красива? – она спрашивает меня с надеждой. Эта надежда жила в ней горькие годы посмертия, заставляла метаться по квартире, пугать всех, кто жил здесь и спешно бежал от аренды, лишь бы не сталкиваться с шумами и голосами.

– Будешь, – я не знаю этого, но хочу верить в то, что я не лгу.

– Никто не пришёл ко мне, – она всё не может отойти от этой мысли, – никто не пришёл.

– Я пришла, – возражаю я, – я не могу похоронить тебя, но могу упокоить. В вечности.

Все мы лжём по-разному. Волак рассказывает о вечности как о вечном лете, где всегда тепло и можно ощутить под ногами мягкую траву. Другие мои коллеги говорят как о доме или о тёплом одеяле. А я говорю о вечности как о море. Но не о таком, куда живые тянутся отдыхать, а как о вечном море.

Никто из нас, живых, не знает правды о вечности, но мы должны плести красивую сказку и делать это уверенно и мы плетем. Каждый на свой лад. И я в первую очередь.

– Вечность похожа на море, – рассказываю я, точно могу что-то знать о ней, – оно грозное, но тёплое. Оно бьётся о седину берегов, налетает на скалы, но его шум баюкает, а не угрожает. Там нет жары и нет холода, там тепло и лёгкий ветерок, который дает ощутить свежесть. Волны покрыты жемчугом морской пены, и находят друг на друга, чтобы образовать собой более крупную волну, что пророкочет у самых берегов…

Я не знаю вечности, но говорю о ней так, словно она мой дом и я видела её.

– А что на берегах? – спрашивает она и провалы в её лице становятся всё шире. Проявляются пятна и на руках и теле. Скоро всё закончится.

– Берега – это песок и мелкий камень, а ещё – это безмятежность и опора. Знаешь, это такое место, где ты можешь смотреть на волны, но волны тебя не тронут. И там возвращаются чувства и красота. На все времена.

– А корабли? Там есть корабли? – пятна по её телу ползут всё шире, чернота захватывает её шею, сползает по груди и животу. Чернота её почти поглотила.

– Там корабли из разных земель. Они не приходят к берегам, но проплывают вдали – у них самые разные паруса – белые, полосатые, ярко-красные…

Она улыбается в первый раз после посмертия – провал на лице выглядит жутко, но я улыбаюсь в ответ, отправляя неизвестную Её в вечность, в которой, быть может, и впрямь есть море и берег, и корабли… а может и нет.

Она тает ещё долгую секунду, но, наконец, чернота поглощает всё её полупрозрачное существо целиком и распадается пеплом по комнате. Пепел касается предметов и рассыпается, оседает на полу и истлевает окончательно.

Всё, ушла. И пусть посмертие ей будет морем. Свою голову не подложить ведь, назад не вернуться, так хоть отвести от мира, где ей, бедной, уже не место.

Я сижу на полу ещё пять минут, пытаясь собраться и встать. Странное дело – вроде бы это всегда разговор, а я так устаю, что потом даже шевелиться не хочется. Но надо – моё время ещё не вышло, моя вечность ещё не наступила и не пришла пора мне узнать, что там на самом деле.

***

– Уже? – Келли с недоверием оглядывает комнату, стараясь избегать балки. Да, притвориться слепой так в духе живых! – Оно ушло? Оно не потревожит меня?

– Не потревожит. И это была она. До свидания, я пришлю вам чек, – я иду к дверям, я устала и мне пора возвращаться в офис.

– Подождите! – окликает она меня, и я вынужденно останавливаюсь, ненавидя Волака за его уроки о вежливости с клиентами.

– Да?

– Так просто? – она не верит мне. – Что вы сделали?

Ненавижу их за это. Всех их ненавижу. А что вы сделали? А как? А чем докажете?

Как мне на это отвечать? Да ещё без грубости?

– Вернула мёртвое мёртвым, – отзываюсь я, держась из последних сил в вежливом тоне.

– Всего? И она не вернется? – Келли мне не верит. Эти люди странные. Они готовы смотреть на нас как на божеств, когда приходят за помощью, а когда мы уходим, почти всегда выказывают недоверие или смятение.

– Если будете скучать, я вам скажу куда заселиться к другим призракам, – обещаю я и выхожу за порог.

– А как я проверю? – несется мне вслед, и я не выдерживаю.

Волак не обрадуется, но я честно пыталась.

Я возвращаюсь рывком и указываю на проклятую медную балку, оскверняющую жилище любого, у кого есть зачатки здравого смысла:

– Если не будете здесь болтаться, то чек был оправдан!

А дальше можно не слушать. Пусть жалуется. Сейчас мне она безразлична – она жива, значит, я ей ничем не помогу, и мне пора в офис.

(*) из цикла «Мёртвые дома» — вселенная отдельных рассказов. Предыдущие рассказы: «Рутина, рутина…» , «Отрешение» , «Тот шкаф», «О холоде» и «Тишина»