Схождение

– И не будет у тебя, господарь, могилы вестной, и не придут на неё посмотреть потомки твои, занесённая летами и ветрами, забытою она станет и застынет в безвестности, и останется о тебе злая память и осквернят имя твоё злодеяниями и нанесут грязи…– страшно сверкали в полумраке глаза ведуньи, подвывала она в такт своим же речам, но не дрогнуло лицо господаря – не сказала она ему ничего нового.

Все слова её он уже предрекал в своих снах, после которых долго ещё был больным, иногда и до самой обеденной трапезы, и хотя таил он о своих снах правду, а от себя-то не скроешь! Не сказала ему ничего нового ведунья, не поведала.

– Ещё чего? – он оставался спокоен и насмешлив, знал, что спокойствие внушает куда больше ужаса чем самый громкий крик, потому что в покое зашито и стаено больше.

Забегали глаза ведуньи. Про всё она ему поведала, напугать хотела! Ха, его!

– Господарь, не гневи Бога, – прошелестела ведунья, принимая новую роль. Теперь не заунывным страхом гнала, а плела молением и мудростью.

– Не гневлю, – заверил он, – я Бога чту и люблю его свет. Жизнь моя добродетельна.

Ведунья не сдержалась от смешка. Глупая, бредкая женщина! Она не могла понять всей сущности добродетели. Да, он был жесток, но жестокость эта вела его дорогу не к исходу ли благому? Он жёг и карал не во имя себя и жажды крови, не алчностью вёл пути, а в будущее пытался заглянуть, да прозреть там через тьму грядущих лет родные земли – какими они будут?

Иногда во сне желал он увидеть грядущее, понимал, что не доживёт до счастья и процветания, от того, бывало, и злился на Бога и клял его мысленно за короткую смертную жизнь, но спохватывался, и мыслей своих в пустые слова не облекая, принимался за новое дело.

Во сне бы увидеть, во сне! Что он там будет? как оно там будет?

– Умрёшь ты зло и пропадёшь в веках! – выдохнула ведунья и скрестила руки на груди. Под взглядом его она не цепенела, но влияния ей не иметь – это он сразу решил, не будет ведовка на пути его стоять ни другом, ни врагом – не такая птица.

– А больше не скажешь? – спрашивал, допытывался, не из тщеславия, а из любопытства и ещё тоски. Такая же! ничего не скажет. Ничем не ответит. Не поймёт.

– Всё сказано, – отозвалась ведунья.

Путь с тобой! Две золотые монеты блестят одинаково для разочарования и любопытства. Всё-таки на какой-то миг она развлекла его, раз он почти поверил в её предсказания, пока она не завела своё, известное.

– Пошла прочь, ещё раз увижу в окрестностях, вспорю живот и выпотрошу словно рыбу, – слова сказаны не от жестокого гнева и не от жажды крови. Они сказаны для порядка – негоже ведовкам ходить по его землям и покой смущать. Услышат люди, задумаются, засомневаются, а им сомневаться нельзя. Это он сильный – он сможет устоять, а они? Несчастные, замутятся их головы и влезет в их головы враг, а ему и без того врагов хватает, в очередь враги выстраиваются, но это ничего с врагами разговор короче чем с ведуньями, их слушать не надо.

– Господарь, мы ждём тебя, – верный Блез, сколько стоял он там, в тени его покоев, боясь потревожить его раздумья? Знает хороший слуга, когда мысль господаря столь тонка, что спугнуть её можно, не лезет. Но, видимо, время торопит. Оно всегда торопит, нет у него времени – нутром чувствуется.

– Иду, – он поднялся с места, готовый к новой службе своей, службе тяжкой – господарской. Всеми проклятой в уме и всеми обзавиданной в нём же.

Хорошие слуги перенимают привычки хозяина. Поговорить, прежде, конечно, можно было бы. Но разговор – не устрашение, а вот месиво вместо тела, расползающееся, но ещё сохраняющее жизнь – это уже страшно. Боятся враги за жизни, боятся за неё, и правильно делают, в мести он будет беспощаден.

Впрочем, чего они ждали, когда засылали к нему убийцу? А когда поняли что тот провалился и был обнаружен?

– Признался! – с удовольствием сообщает Блез. – Во всём признался.

И звучат имена. Имена подбивающих к действиям, но остающихся в тени до лучших времён, которые обязательно наступят когда он, господарь, умрёт. Имена не удивляют. Имена не могут задеть, в них есть и кровные узы, но эти узы, видит справедливость, нарушены были не им. Но конец положит он. Потому что кровь кровью, а народ мутить нельзя. И не значит родство против смуты в народе. Он же должен её остеречь, остановить, и для этого никакое родство не страшит.

Признался! А как не признаться, когда всё кончено?

– Что делать с ним, господарь?

А чего с ним ещё сделаешь? Устрашить только мукой его, чтоб другим неповадно было и мир хранился?

– На кол его, и кончено, – ему уже не до какого-то незадачливого убийцы. Впереди уже давно мутневшая во снах, а теперь проступившая и явью цель. но прежде – остерёг, письмо.

Не дрожат руки Блеза, привычные к его речам, а он диктует вдумчиво, вглядывается в мутнеющее небо как в книгу, ищет ответ. Неужели кончится так, войной? Как блудоумно и тоскливо!

– Заключали мы с вами добрый и нерушимый мир, – да, заключали и издевается небо, скрываясь в подступающей вечерней мути. Как небо нерушимое, светлое! Соглашение! Обсмеяли они соглашение, а сами стороною стоят. – Но если вы окажетесь врагами, то будете мне враги…

Уже стали врагами. Советуют, нашёптывают, змеино увещевают тех, кто духом слаб, да ведёт на их речи дорогу, своей считая. Но за своё биться надо, за своё стоять надо и карать за посяжение на своё надо так, чтоб неповадно было!

А потому – письмо лишь последний остерёг, а по краешку земель дружно-вражных он пройдёт и не посмеют они слова сказать, потому как виновны и знает он это и показал им своё знание в этом письме.

Никакого послабления не то что врагам, а мнимым, лжемудрым друзьям. И в этом одно благо.

***

Брашов и Сибиу стонут под его походом. Разорен Кастенхольц – но это ничего, это было ожидаемо и он за собою вины не знает. Кастенхольц близ Сибиу, а про это место ему всё уже известно.

Стонет Ноудорф. Он всё ближе, ближе к врагам своим верным. Хольцменген и Бренндорф, Бурценланд… армии нужно учиться убивать, армии нужно учиться беспощадности и он учит их, делится умением каменеть сердцем во имя блага.

Про него идут злые слухи. Его называют злодеем. У него чёрное сердце – так пугают детей. Пугают и тем, что он живьём ест невинных и даже пьёт их кровь.

Ему смешно и тошно от их обвинений и увёрток. Он не верит в пепел вечности, он думает, что это лишь очевидная ложь, но сны всё тяжелее и после пробуждения он подолгу сидит в постели, вглядываясь в серое, безучастное небо, кусочком касающееся походного шатра, и думает о том, что будет после того как его не станет. А его не станет и очень скоро – нельзя так долго быть рядом со смертью и не чувствовать когда она начинает разворачивать бесконечно ледяной взгляд в твою сторону.

Скоро она увидит. Скоро она узнает, позовёт и он окажется в её железной хватке, и тогда…что тогда? Этого не бывает в его снах, нет там никакого страшного «Тогда», есть лишь хмарь, кончающаяся ощущением с его смертью и памятью, плетущейся среди смертных, злой памятью.

Но что ему память, когда интерес в душе? Таинство, которое не открыто ни одной ведуньей, ни одним его собственным сном.

А жизнь торопится, окрашивается в тысячу кроваво-чёрных пятен. Чернила и кровь, кровь и чернила и нервная шутка не то от него самого, не то повторённая за кем-то:

– И неизвестно ещё, от чего сгинуло больше – от меча или пера?

И слова, всё пронзается словами – что делать, такой исход любой войны – запутать мирную жизнь в сетях из слов, где слишком много наверчено лжи и притворства, где слишком много обещано и ещё больше можно увидеть меж строк.

Да, он принимает право приходить на территорию Венгрии и в Брашов в поисках убежища и для изгнания врагов.

Да, он стоит в обороне против вражеских сил, но при трудностях Венгрия и Брашов придут ему на помощь.

Да, купцы Брашова свободно приезжают в его землю, но с их товаров будет взыматься пошлина…

Слова, слова и среди слов почти успокоение. Так заключается мир – недолгий, и это знают все, кто ставит пером крутой росчерк, и этот мир – обманка, жалкое словоблудие тех, кто не желал стать побежденным и тех, кто дал шанс остаться хоть с чем-то почти проигравшим. Почти…

Почти отзывается скоро – не добил! Пожалел! Получай! Заслужено. Сколько раз уже доказано – врага надо уничтожать, сжигать до самого корня, до истока, чтобы даже головы не смели поднять другие, глядя на его участь! Только так и строится мир, истинный мир-крепость, и сколько стоять той крепости от него, как от господаря, напрямую зависит.

***

Сны хмарные, тяжёлые. В них тревога за будущее. На кого это самое будущее оставлять? Стараться он рад, старание ему, верит, зачтётся, но смотрит он на детей своих и видит – те его старание воспринимают за иное, и нравится им его жестокость, а причина, её призвавшая – им далека.

– Кровь не для крови, а для опоры, нет духа, что сильнее времени, и нет меча, что сильнее страха, – он поучает, но видит – в глазах нет ответа.

Хмарные сны, тяжёлые сны. Удержится ли будущее? Устоит ли крепость? Отойдёт ли она на поругание вражье? И чудится, знает он ответ, да только одно дело знать его про себя, и другое совсем – признать его, голосом призвать, на истину переложить.

Скажешь и вроде закрепил, а так, пока оно в мыслях, то можно и не считаться пока беды нет. А беду он уже не увидит. И от того счастливо, и от того досадно – мог бы он стать бессмертным! Мог бы хоть издали посмотреть на будущее, да подсказать иной раз, да наставить…

– Не гневись, не гневись, – остаётся уговаривать себя да высшую силу, что снисходит, да только вроде бы издевается над ним, не отвечает. – Не гневись на мысли мои, не от зла иду, от веры!

От веры в то, что крепость устоит.

– Блез, где та ведовка? – прорывается хмарью через тяжёлые мысли. И слово срывается быстрее, чем осознание того, как вопрос его звучит в пустом зале. Как страшно звучит, какой внутренней слабостью отдаёт.

Но Блез всегда на то и Блез, чтобы не удивляться, не сметь даже мысли допустить об отступлении или слабости господаревой.

– Так ушла она, господарь, как ты и велел.

Да, велел. А теперь хотел бы спросить о том, что после будет. и пусть его собственная могила в забвение канет, пусть растворят её время и ветры, но что будет с народом его и землёй? Что с родом сбудется?

– Разыскать её, что ли? – Блез не удивляется, он готов на любую блажь, на любое участие, нет у него ни сомнений, ни совести, если надо того господарю. И от того даже завидно делается – до чего же легко живёт человек! Служит себе и служит, знает одно служение и не надо ему решений и ответов, не надо ему будущего, ибо написано его будущее отчётливее, чем будущее господаря: сойдёт в землю, а там и в ничто, и род его будет также сходить – маленький, тихий род.

– Не нужно, – слабость проходит. Не нужно никого искать, и уж тем более каких-то ведовок. Враги прознают, обернут на свою пользу, скажут, что сдался он, раз уверовал во всякую нечистую блажь. А он чист, чист перед собою и светом. А какие грехи есть за ним или начертаны слухом, так грехи ли это, если всё ради опоры, ради крепости и мира, ради того, чтобы путь его земель был прямее и богаче?

Разве не искоренил он воровства в своих землях? Приезжай, любуйся каждый – у колодца чаша золотая. Тяжёлая. И никто её не трогает – пить из неё, так пьют, зачерпывают воды колодезной, а назад всяк возвращает.

И это лишь малость его добродетели. А добивался её тяжело, хотя вроде бы малость, но и за неё многое пришлось положить и крови пролить ещё больше.

А милосердием такого разве добьёшься? Вот он, например, пожалел Брашов. Получил мир, сошлись, навроде, на чём-то, но нет – идёт волна, идёт туча. И здесь уже милосердством нельзя ответить, сметут, за слабость считая.

***

– Куда их, господарь? – какого ответа они ждали? Нет, про себя, конечно, уже понимали, а вслух и вовсе пересмеивались. Да и те, что пленёнными стояли среди его солдат, уже головы склоняли в смирении, краем сознания уже чуя погибель, а надеждой последней, что в желудке бьётся, стучит, тошноту вызывая, надеялись, что вид их смиренный господаря смилостивит.

Солдаты на то и солдаты, чтобы войну вести да плоды её горько-сладкие пожинать, с почестями и ранами, со смертями и трофеями. Тут трофеев им нет. Тут погибель.

Господарь спокоен. Он оглядывает склонивших головы солдат невнимательно, равнодушно – они для него уже мертвецы, а мертвецы не стоят внимания. Мертвецы могут сослужить лишь одну службу – устрашить.

– На кол их, – ответ равнодушен точно также как и взгляд.

Среди солдат движение. Не выдержав, кто-то бросается на колени, кричит, пытается схватить подол его плаща, но его тут же оттаскивают за волосы, и сминают. Страшно сминают, но господарь равнодушен – нет, в нём даже ненависти нет. Эти люди всего лишь проиграли ему, и проиграли честно, и он мог бы их пощадить, да только если он это сделает, эти люди соберутся снова и пойдут новой волной и тучей. Да ещё и час подгадают недобрый.

Нет, врагов можно простить только после их последней службы, после их смерти. Там, в конце всех миров, где сходятся души в восхитительное ничто и покой – они все будут равны, а пока – на кол.

– А с этими что? – новый вопрос, на этот раз куда больше заинтересованности во взгляде верных ему солдат. Ещё бы! Женщины всегда вызывают мрачно-насмешливый интерес на войне. Но эти женщины не женщины в глазах господаря, они девки, что сопровождали его врагов, а значит – тоже враги.

А как поступают с врагами? Прощают, конечно, и он тоже их простит, но только после того, как заслужат они последнюю службу.

– Туда же, – он указывает в сторону солдат, которые ещё что-то кричат, отчаянно пытаясь сопротивляться. Сейчас их ещё не казнят, нет. Кол – это сложно, это долго и это не то, что будет под рукою всегда. И от этого ещё страшнее. Им придётся ждать. А потом следить друг за другом, за агонией друг друга и ничего не суметь сделать.

И это их последняя служба.

– Господарь…– неуверенно зовёт кто-то из солдат, глядя на молодую напуганную красавицу, которая ещё ничего не поняла, потому что не слышала что сказано было прежде.

– Не смей, – остерегает господарь, – и своим передай, что тот, кто подумает только, разделит участь с ними.

Красавица медленно соображает, оглядывается на своих соплеменниц, которые тоже что-то чуют.

Господарь морщится. Он не выносит истерик и слёз. Он любит прохладу и тишину. И если бы кто-то дал ему вечность, он бы так и коротал её – в прохладе и в тишине. А самое главное – без хмарно-тяжёлых снов.

Красавиц оттаскивают, они рвутся, кричат, предлагают себя, понимая, что грозит неизбежность. Шум занимается пожаром и господарь разворачивается, чтобы уже идти в свой шатёр, там лечь, прикрыв голову тёмной тканью плаща, чтобы свет не резал по глазам так яростно и наступила тишина, такая блаженная и долгожданная тишина!

Но его нагоняют, спрашивают ещё об одном. Господарь качает головой: как-то всё время забывается ему, что всё это месиво врагов – живые люди, и что плоды их любви появляются даже во время военных походов.

А дети имеют привычку мстить за отцов и матерей. Нужно ли это затаённое и страшное мщение для его будущего и будущего его земли?

– К девкам привяжите, – отмахивается он, его шаги торопливы, он бежит не от страшной казни и не от страшных слёз, а от яркого света и шума, вокруг него почему-то всегда так шумно!

Шумно стучит железо, громыхают кострища, и этот шум живёт в нём даже тогда, когда вокруг почти тихо – иногда ему кажется, что этот шум впитался в него самого.

– Господарь, – голос Блеза тих и полон сожаления. Он не хотел тревожить его, но времена не терпели промедления. Если говорить о договоре с растоптанным врагом, с останками его – униженными и распластанными по Брашову, то сейчас!

– Озвучь, – господарь доверяет своей тени и Блезу. Блез его ни разу не подвел, а тень – чудилось ему однажды, не пошла за ним, осталась чуть позади. То, конечно, лишь обманка, помутилось в рассудке, ненадолго помутилось, но нет – запомнилось это Господарю: тень предала его!

– У тебя, господарь, есть право входить в земли для поиска врагов и если обнаружены будут твои враги не тобой, то передадут их тебе.

Хорошо, это очень хорошо. Врагов всегда надо искать, они повсюду.

– Тебе будут предоставлены воины в случае нужды.

Это ещё лучше. Нужда не спрашивает, она приходит, и лучше быть готовым к её приходу, чтобы не метаться потом, не искать союза. Опора должна возникать задолго до нападения.

– Ты обязуешься не пропускать никого, кто хочет напасть на дружественные тебе земли.

Хитро! Но это та жертва, на которую он пока готов пойти. В конце концов, дружественные земли обещают солдат, и их армии будут идти впереди в случае опасности.

– Ты получишь письменное подтверждение того, что условия будут выполнены, – у Блеза голос лишён удивления. Он предан своему господарю и ничего не ранит его преданности, не колеблет её.

– Дальше…

– О военной помощи будет подтверждено особо.

Да, это важнее всего. Что там отдельные враги, когда друзья опаснее врагов бывают? А он этих друзей знает. Знает и цену этой дружбе и то, что настанет новый день, когда снова придётся пройтись жестокостью и сталью по союзным рядам, чтобы получить мир.

– Тебе будет вознесен ущерб…

Это тоже станет причиной новой ненависти. Люди не любят платить врагам, но ещё больше не любят платить вынужденным друзьям.

Усмешка трогает губы господаря, но он не делится тенями своих мыслей на этот счёт, спрашивает только:

– Что-то ещё?

– Только твоя подпись, господарь. С именем Бога и благословением подтверждаю, Влад Дракула, господарь Валахии.

– Оставь, я взгляну позже, – всё это верно, всё соглашение вроде бы подходит под его собственные представления, но не будет же он подписывать тотчас, не обдумав?

Блез уходит тихо и покорно и господарь возвращает тёмную ткань на лицо. Как же больно глазам от света! Но ещё тяжелее от мыслей о вечной темноте и забвении. Неужели даже могилы его не будет? он не хочет в это верить и иногда находит на него ужас от этого осознания. Ему снится забвение, снится распад его земель, снится кровь…

– На благо, на одно благо, господи! – шепчет Дракула, и темнота уносит его в короткий болезненный сон, не то морок, не то начало схождения в вечную темноту, но не в забвение, нет.