Свет двух миров

Свет двух миров

Часть первая. Грешница.

1.

            Ненавижу всех этих преследователей домашнего кроя! Они настолько пытаются быть незаметными, что легко ловятся. Опыта никакого в слежке у них нет, а лезут же! И почему, спрашивается, не подойти честно?

            Сначала я понадеялась, что эта женщина, которая тщетно пыталась замаскироваться и делать вид, что она просто случайно идёт в одном направлении со мной, просто принадлежит к числу грабителей. Впрочем, что с меня брать? Пуховик? Сумку, в которой телефон не самой популярной марки и кошелёк для пятисот рублей и почти пустой карточки? Ключи, если что, конечно, было бы жаль, но я их в сумке и не держу – они во внутреннем кармане пуховика – доставать неудобно, но ходить по темноте мне так кажется безопаснее.

            Грабитель отпадал. Женщина, преследовавшая меня, была одета лучше и дороже. Толку ей связываться?..

            Значит, по работе. Ну вот почему работа догоняет меня всегда?

            Можно, конечно, было бы свернуть в сторону шумного проспекта, зайти в торговый центр, пронестись лихо по нему и выбежать из другого входа, но для этого нужно удалиться от дома, а зимой меня на такие подвиги не тянет. И потом, если эта женщина преследует меня, и не решается показаться, то, выходит, она меня боится.

            А вот я совсем не боюсь. Работа у меня не располагает к страху людскому. Я уже навидалась.

            Я свернула в сторону своего дома – там почти не было освещения, но я знала эту местность, недаром хожу туда-сюда не первый десяток лет. Женщина за мной. Отлично!

            В свой двор я всё-таки сворачивать не стала, свернула в соседний, обернулась к ней, и она, не ожидавшая такого, не успела среагировать.

–Вам что-то подсказать?

            Самое главное – быть спокойной. Я её не боюсь. Это знакомые мне дома, и даже темнота здешняя мне знакома. А вот ей нет. И это она шла за мной, а не я за ней.

            Женщина попыталась запоздало спрятаться, видимо, всерьёз испугалась, но признала – попалась. Она сделала шаг ко мне, и уличный фонарь выхватил её лицо. Ухоженная, явно следит за собой, хорошо одетая, но бледная от испуга и измотанная – даже в плохом освещении видны тени под глазами.

–Вы что-то потеряли? – я оставалась спокойной. Вид её измотанности и испуга окончательно убедил меня в том, что я в безопасности.

–Я…– она наклонила голову, будто бы потерялась в мыслях, но вдруг подорвалась и даже сама сделала ко мне быстрое движение навстречу. – Помогите мне! У меня дома призрак!

            Я с трудом подавила вздох раздражения.

            Кровь и смерть щедро сопровождают историю. Но история нашей Секретной Кафедры, в миру скрывающейся под скучным названием «Кафедра контроля за экологическим загрязнением», началась только в прошлом веке.

            Революция, гражданская война, зарождение нового строя – всё это сопроводилось смертью. И ещё – явило множество слухов и разговоров. То мертвеца кто провидел в застенках, а кто и голос его слышал, кому тени и пятна мерещились… словом, всех этих свидетелей, после таких рассказов списывали в неблагонадёжные и отправляли в известные места. Рук не хватало, порядок требовалось навести, а тут рассказы о том, что, мол, расстрелянный генерал по коридорам ходит! Видано ли? Слыхано ли?

            Но слухи всё равно как-то жили. И нашу Кафедру, тогда ещё «Отдел Секретного Назначения» пришлось основать, когда эти слухи стали особенно язвительными. Всё больше было удивительных, странных и испуганных сообщений от сотрудников тюрем, расположенных в бывших монастырях. Монастыри были больше не нужны, но пригождались кельи и высокие крепкие стены. Их легко было превратить в камеры, причём в надёжные. Тюрьмы были особые, секретные, и допрашивали в них так, что иные и не выдерживали…

            И когда стало много слухов о проявлениях сверхъестественных, и был основан наш «Отдел». Сначала в насмешку, вроде как для того, чтобы прекратить все слухи, а потом, когда во власть вошла Сухановская тюрьма, когда появилась целая сеть лагерных управлений, стало не смеха. Многие умирали и иные возвращались тенями, звуками, а то и полтергейстами. И в атмосфере секретностей застенков жило и расследовало ещё более секретное явление – «Отдел Секретного назначения».

            Шло время, менялась власть. Приходили к ней и циники, и совершенно далёкие от нас люди, люди с крепкими или расшатанными нервами, но мы оставались. Мы менялись, закреплялась наша секретность, менялось, то в большую, то в меньшую сторону финансовая сторона нашего содержания, и на сегодняшний день мы существовали в виде Секретной Кафедры, по документам проходившей за скучным названием. В какие-либо отчёты, как я знаю, нас не ставили, на конференции нас не гнали, студентов мы не принимали, зато существовали неплохо, хоть и небольшим коллективом, а в последние тридцать лет даже обменивались опытом (разумеется, секретно), со странами востока и запада – ни в одной нашей стране  были призраки, привидения, полтергейсты и прочее…

            Впрочем, были – не были – это сложный вопрос. Расцвет свободного слова, интернета и телевидения – всё это привело к тому, что искать какую-либо информацию стало сложнее. Многие показывали и рассказывали о том, что встречали что-то необъяснимое, но, как правило, лгали ради внимания, выгоды, или просто имея проблемы с головой.

            Так что искать реальные истории среди интернет-форумов, соцсетей и мистических передач становилось всё сложнее. Но мне нравилась моя работа. Может быть, для неё я и была рождена.

–Помогите…– повторила женщина обречённо и взглянула на меня безумными глазами.

–Почему вы решили что призрак? – мне вот всегда «очень нравится», когда люди, столкнувшись с чем-то им непонятным, вместо попытки подумать логически, сразу же ставят диагноз. Чаще всего неприятные запахи – привет от засорившейся канализации; непонятные звуки – от перекрытий, отопления или старой крыши; мигающий свет – следствие плохой проводки… ну а если в твоём доме действительно что-то происходит, то почему сразу «призрак»? Мало других явлений? Почему не «домовой» или не «привидение»?

            А всё это составляет огромную разницу.

–Предметы…– женщина повела ладонью в воздухе. – И ещё запахи! Свет.

            Она вдруг успокоилась и сказала уже вразумительнее:

–Филипп сказал, что вы можете помочь.

            Ну что ж, в таком случае – я имею право сказать, что я прибью Филиппа! Он был одним из нас долгое время, пока не решил стать индивидуалистом и насовсем отбиться от коллектива. Жаль, очень жаль было его терять, но он сам так решил.

–Я не на службе, – разговаривать сейчас, на зиме, с этой женщиной я не хотела. Тем более, не хотела тащить её к себе домой. Я хоть и работаю с призраками и полтергейстами, но я не сумасшедшая же, чтобы тащить к себе всех подряд. Да и Агнешка непонятно как отреагирует.

            При мысли об Агнешке я невольно улыбнулась – нашкодила опять или мирная она сегодня?

            Женщина заморгала. Моя улыбка сбила её с толку.

–Возьмите, – я протянула ей карточку с номером и адресом нашего приёмного кабинета. Вообще это неудобно – встречаться с потенциальными клиентами в одном месте, штабовать в другом, держать инвентарь в третьем. Секретность, чтоб её. – Возьмите, не бойтесь. Позвоните завтра, вам назначат встречу.

            Она взяла карточку, не сводя с меня взгляда. Разочарованного взгляда. А чего она, интересно, ждала? Что я брошусь сейчас с нею в такси и поеду к ней разбираться с призраком? У меня есть рабочий день и свои интересы. Я тоже человек и сейчас я хочу добраться до дома и съесть чего-нибудь горячего.

            Хотя это горячее надо ещё и приготовить. От Агнешки не добьёшься.

–Вы мне поможете? – глухо спросила женщина. Она была совсем измотана. Но я не имела права и не хотела (что важнее) сейчас разбираться с нею. Это у неё рушился мир и жил призрак, у меня это был четверг, конец рабочего дня.

–Позвоните, – ответила я, – доброй ночи.

            Не дожидаясь её возмущений и криков, я повернулась и пошагала вдоль детской площадки чужого двора. Всё-таки не совсем разумно сразу выходить в свой, а тут я знаю неподалёку арку – туда и нырну, и если этой женщине вздумается броситься за мной, я успею скрыться за дверью подъёзда.

            Она не побежала. Оборачиваться я не стала, но мне казалось, что она смотрит мне в спину. Ну что ж, не моя вина – мой рабочий день закончен. Я не имею права решать сейчас рабочие вопросы. Строго говоря, одно то, что я дала ей карточку с телефоном и адресом – уже нарушение.

            Три ступеньки к подъездной двери, мерзкий писк домофона и я в сыром тепле. Десять ступенек вверх, три шага по лестничной клетке, ещё пара шагов, поворот ключа чтоб открыть, щеколда – закрыть дверь.

–Агнешка!

            В коридоре темно. Ни звука. Вот зараза!

            Я щёлкнула выключателем. Коридор залило желтоватым светом.

–Агнешка, я дома.

            Соизволила явиться и Агнешка. Она выплыла из стены серовато-белым облаком, растеклась по полу, обращаясь в девчонку-подростка…

            Агнешку я впервые увидела в доме, когда мне было шесть. Мама тогда решила, что я так ограждаюсь от ухода отца, что я придумываю друзей, и не стала поднимать паники, подыгрывала. Она думала, что я перерасту, а я просто поняла – Агнешку видят только те, кому она  хочет показаться. И вот Агнешка была полтергейстом. Она производила шум, могла взаимодействовать с предметами за счёт улавливания различных волн в окружающей среде. Так она получала энергию и не тратила её на обогрев или переваривание пищи – она ж неживая уже, а значит, и оставалось ей только влиять на предметы.

            Не всегда мы были в мире, но Агнешка не уходила даже когда мы ругались. Я научилась таить свою тайну ото всех, даже от мамы, и это было весело, а потом стало привычно. Она не говорила о своей смерти, о своей жизни или о том, как устроен загробный мир, хотя я спрашивала. А потом я поступила, училась мирно и тихо, заполняла какие-то дополнительные социальные студенческие тесты, потом ещё и ещё, меня отбирали для каких-то опросников, а потом вызвали на собеседование в Секретную Кафедру и спросили:

–Вы верите в сверхъестественное?

            Сверхъестественное обитало у меня дома, истерило, иногда сбрасывало горшки с цветами на пол, иногда включало стиральную машинку и умело пользоваться микроволновкой….я не могла отказаться.

            И сдать Агнешку на Кафедру тоже не могла. Знала что надо, но запретила себе даже думать об этом.

–И где же ты ходишь? – Агнешка любила быть королевой драмы. Вот и сейчас её полупрозрачное лицо кривилось как от рыданий, хотя плакать, конечно, она уже не могла давно. Не знаю насколько именно давно, но давно.

–Задержали.

–Задержали! – вскричала Агнешка и торжествующе ткнула в меня бестелесной дланью, – ты совершенно не думаешь обо мне! Как я, что я…

            Видимо, соскучилась. Вот и решила развлечься за мой счёт.

–Ой, не начинай, – попросила я, стягивая, наконец, пуховик. – Фух… есть что поесть?

–Тебя только еда и волнует! – Агнешка не желала покоя. Она хотела буйствовать.

–Я тебя сдам на кафедру, будешь так себя вести! – пригрозила я, разумеется, в шутку, и только для того, чтобы заткнуть Агнешку. Я к ней привязалась, но порою она невыносима.

            А моей Кафедры она боялась. Знала, что там всё сверхъестественное  изучают и рассматривают с бдительным зверством. Просто Кафедра – от основателя до меня придерживается мнения о том, что сверхъестественное – это просто пока непонятое, а не что-то за гранью допустимого. Ведь и электричество когда-то казалось невозможным, а сейчас – выключатель в каждом доме. Просто нет технологий…или понимания, или какого-то допущения. Но всё побеждает человек.

            Даже посмертие.

            Агнешка гордо развернулась и полетела вглубь коридора грязным серым пятном. Нелегко с ней, но весело. Хоть какое-то общество. Хоть какой-то смысл.

            Я прошла в ванную, затем на кухню. Так и есть – горячего ужина мне в этом доме не дождаться. Удел одиночества.

            Разогрела чайник, нарезала пару бутербродов, Агнешку звать не стала, знала, она сама появится – не может долго без общества. Так и вышло.

–Могла бы и пригласить! – обиженно провозгласила Агнешка, появляясь напротив меня на стуле. Сидеть ей было неудобно, если не сказать, что почти невозможно – она проваливалась в любую мебель также легко как ходила сквозь стены.

–Могла бы и чайник хоть согреть.

–Откуда я знала, когда ты соизволишь явиться?

            Я отмахнулась. Агнешка никогда ни в чём не виновата. Это все её обижают и никогда она.

–Я бы раньше пришла, – призналась я, запихивая бутерброд в рот. Не ужин, конечно, но готовить сил нет.

            Агнешка подождала, когда я прожую, но когда я не продолжила, не удержалась:

–А чего ж не пришла?

            Она легко  попадается на любопытство! В детстве, когда мы ругались, я начинала листать книгу с картинками, пока она дулась. Я намеренно не обращала на неё внимания и она долго этого не выдерживала, подносилась ко мне мгновенно:

–Дай посмотреть!

            И неважно, что эту книгу и картинки она видела уже много раз.

            Я рассказала ей про женщину, следившую за мной, и про то, как дала ей карточку, чтоб она позвонила завтра.

–А если ей нужна была помощь? – Агнешка не одобрила моего поведения.

–И что?  Я чем ей могу помочь? – Я налила себе ещё чая, пытаясь согреть ладони. Странно, но даже сквозь все варежки у меня всегда зимою ледяные руки. – И потом, у нас не «Скорая помощь». У нас Секретная Кафедра. Если она жила с призраком, что вряд ли, поживёт ещё ночку, не денется никуда.

–А что описывала? – Агнешка забыла о том, что пытается удержаться на стуле, и благополучно провалилась в мебель. Грязным бесплотным облаком рухнула на пол, но, конечно, не почувствовала и отзвука боли, но для порядка выругалась.

–Фи…– я скривилась,– ещё леди!

–Пошла ты! – обозлилась Агнешка, но скорее от смущения обозлилась, чем всерьёз. Успокоилась тут же. – Так что она описывала?

–Сказала, что предметы, запахи и свет.

–Похоже на полтергейста, – задумалась Агнешка.

            Я фыркнула. Ага! Если бы каждая такая жалоба означала полтергейста или хоть какую-то активность! Чаще всего нужно вызвать электрика, сантехника и уехать в отпуск, чтобы перестать забывать, куда ты кладёшь вещи. А ещё – перестать накручивать. В эпоху фильмов ужасов и страшных книг так легко получить тревогу и новый стресс, так просто придумать себе ужас.

            И от него же перестать спать, потерять окончательно покой и стать ещё более рассеянным.

–Думаешь, нет? – Агнешка взвилась уже привычно. Она всегда верила в то, что таких как она много. Верила и не присоединялась к ним.

–Практика показывает что нет, – признала я. – Помнишь, например, случай со стиральной машинкой?

            Пару месяцев назад получили мы благополучного вида тихую старушку с твёрдой речью и уверенностью: в её доме призрак! Причина? Он бухтит по ночам, не даёт ей спать. Старушки и старички вообще отдельная тема, а то, что им кажется и чудится порою стоит отдельных кафедр вроде наших. Они легче воспринимают всякий экранный бред и находят всем несостыковкам оправдания.

            Но тот случай был занимателен. Мы пришли днём, обстучали стены – ничего. Тогда Филипп (это было его последнее дело) остался на ночь в доме старушки и утром доложил: звуки есть.

            С обалдевшим видом мы примчались все, захватили аппаратуру – конечно, в основном, камеры и тепловизоры разных настроек и точности, и сами услышали глухой, тянущий и долгий, несмолкающий звук.

            Разгадка оказалась проста. Соседи сверху обновили стиральную машинку, купили какую-то модель поновее, и стирали ночью, считая, что так экономят на электричестве. Справедливости ради скажу, что не их была вина в том, что бедная соседка чуть не уверовала в мистику! Дело в том, что перекрытия между этажами не имели той плотности, что была заявлена в документах, и не выдерживала звукоизоляции. Короче говоря, где-то при строительстве всё-таки схалтурили одни, а другие, не зная того, просто обновили технику, и вот третья помчалась к нам.

            Догадались мы не сразу. Вообще бы не догадались. Это всё наш начальник – Владимир Николаевич понял. Мы были готовы уже уверовать, а он смекнул! И мысль его оправдалась.

            Агнешка тогда долго дулась на меня за то, что мы не нашли полтергейста, но я всё равно считала случай интересным.

            Сейчас она тоже не знала что сказать, как мне возразить, и, наконец, выкрикнула запальчиво:

–Там счета пришли!

            Настроение стало хуже, чем было. Я поплелась в коридор – хвала Агнешке всё-таки – не дала висеть конвертам на ручке, втащила в дом. Я бегло просмотрела квитанции. Ну за воду насчитали не так много, за подогрев, то есть за отопление прилично, но терпимо…

–Капремонт тысяча! – я отшвырнула квиток. – Поганцы.

–Это много? – Агнешка умерла явно до моего времени. Она не знала цены моим деньгам, и всегда спрашивала – много или мало, если слышала про деньги.

–Учитывая, что наш подъезд в убитом состоянии – более, чем много! – я снова взяла квитанцию. До семнадцатого рекомендовалось оплатить. Зараза. У меня зарплата только двадцать пятого, а от аванса уже ничего не осталось. Ну а чего я ждала? Не надо было болеть! Потеряла в деньгах, да поиздержалась на лекарствах.

            Я поймала озабоченный взгляд Агнешки, улыбнулась:

–Да ладно! Справимся. Ну насчитают долг в крайнем случае. Получу зарплату и оплачу.

–Не дело это, – покачала она головой. Вмиг растеряла всякую капризность, сделалась даже внешне старше. – Ты сапоги хотела.

–Зима уже к концу идёт, – я теперь была беспечной, хотя на душе скребли кошки. Финансирование нам подрезали, чего уж там. И без того мы не были богатыми, но хотя бы имели оклад и стимулирующие выплаты. Но бюджет урезали, оклад подняли, стимулирующие ответно снизили, а цены повысили…

            Агнешка смотрела на меня пустыми глазами.

–Хватит о грустном! – я заставила себя встряхнуться, – я жутко устала если честно.

            Агнешка проявила чудеса такта и отошла в стену. Куда она там скроется точно не знаю. Капризная она, но хорошая.

            Я прошла в комнату. Она же моя спальня, она же мой кабинет, она же – единственная комната, которая, справедливо замечу, компенсировалась большой кухней. На кухне одно время стоял диван, и там спала я, а в комнате – мама. Мне надо было рано вставать на учёбу, и я не хотела мешаться, будить её.

            Я уже хотела лечь на диван и провести время за каким-нибудь необременённым размышлениями фильмом на стареньком, но верном ноутбуке, но зазвонил телефон. Игнорировать весьма навязчивую вибрацию звонка было выше моих сил, и я взяла трубку.

–Алло?

–Привет! – голос Филиппа был бодрым и весёлым. Наверное, он не хотел, как я лежать на диване с ноутбуком. Его явно тянуло к жизни. – Как дела?

–Я тебя убью, – пригрозила я, – меня сегодня подкараулила твоя знакомая. В темноте. Требовала помощи, призрак, мол, у неё.

–Да, я знаю, – Филипп даже не сделал попытки отпереться. – Я сказал, что если кто и поможет, то вы. Особенно ты.

–Это не даёт ей права выслеживать меня, – слова Филиппа, его «особенно ты» были больнее, чем отсутствующий ужин, счета и  какая-то женщина с верой в то, что у неё в квартире призрак. Наверное, то, что я испытываю к нему, вся эта неразбериха от желания его видеть, до желания его не видеть никогда, связана с моей привязанностью к нему. Более глубокой, чем следовало бы, привязанностью.

            Я не сказала ему ни слова о чувствах, но он прекрасно умел читать людей и сделал всё, чтобы у меня даже надежды не было ложной. Я вообще не помню его за пределами работы при случайных встречах без какой-нибудь девицы, а на работе свободным от обсуждений или переписок с ними же.

–Ну она со странностями, – признал Филипп, – но я по ней и звоню. Слушай, не в службу, а в дружбу, Софа, возьми её дело? Поговори хоть с ней.

            Я помолчала, хотя молчать было тяжело. Хотелось возмутиться, но это было бы точно слабостью, поэтому я спросила только:

–Почему я?

            Филипп рассмеялся:

–Вот ты даёшь! А кто ещё? Тебя я знаю хорошо, тебе доверюсь. Нет, если ты скажешь мне, что она сумасшедшая, я тебе поверю. А вот, скажем, эм…Гайя ещё работает?

–Работает.

–Вот если Гайя то же скажет, ей не поверю. Она жестокая, а ты не разучилась слушать. Потому я к тебе её и послал, сказал прямо, чтоб искала Софью Ружинскую.

            А я ей карточку и повеление перезвонить завтра. С другой стороны – у меня точно есть рабочий день и есть свободное время. Раньше я бы по просьбе Филиппа, может быть и сглупила бы, но сейчас нет! Надо быть сильнее и заботиться о себе.

–Поговори с ней, – продолжал Филипп. – А? прошу по дружбе.

            Наверное, по этой же дружбе он меня не поздравил с днём рождения?

–Если позвонит и у меня будет свободное время – встречусь, – ответила я и хотела уже эффектно отключиться, как Филипп вдруг мрачно сказал:

–Злая ты какая-то… но и на том спасибо.

            И отключился сам.

            Мне очень хотелось швырнуть мобильный телефон куда-нибудь в постель, но я помнила, что новый купить не смогу, потому положила его на тумбочку и швырнула в постель уже яблоко, помытое дня три назад, но до сих пор нетронутое.

            Не полегчало.

            Не желая уже смотреть фильмов, я выключила ноутбук и легла под одеяло, с головой накрылась пледом. Уже до утра.

            Да уж, прекрасная жизнь. Молодые годы, говорят, лучшие. А у меня уже лет пять работа-дом-тоска-работа, и разбавляется всё это скандалами с Агнешкой и редкими интересными делами. 

            Я перевернулась на другой бок. Чего сегодня со мной? Нормальная же жизнь. Не так всё и плохо. Есть где спать, есть что поесть, есть работа… да, всё нормально. А тоска от зимы!

2.

            Ужасная  несправедливость: только положишь голову на подушку, а нет, уже будильник. Нет, я, конечно, понимаю, что прошло несколько часов, но ощущения именно такие. И как же тяжело вставать именно зимой! Темно, холодно, и недосып кажется ощутимее. Ещё и одеяло давит…такое тёплое, родное одеяло.

            Один раз Агнешка решила меня пожалеть, я в ту пору училась ещё в старших классах, и выключила будильник. В ту зиму было особенно холодно и снежно, и с транспортом было не всё ладно. Агнешка решила, что от одного дня пропуска ничего не изменится.

            Ругались мы тогда очень долго, она обижалась, швырнула в меня даже стул, но не от злости на меня, а от того, что мне пришлось ей напомнить о её смерти. Она тогда уже не понимала, как изменился мир, и что на учёбу мне необходимо. Вот и злилась за собственную глупость, за собственную смерть, но в итоге поняла. Больше с инициативой Агнешка не лезла, а я не напоминала.

–Агнешка, я постараюсь сегодня не задерживаться! – она не показывалась мне целое утро, даже когда я наспех пожарила яичницу. Когда-то я её любила, но это был период, когда яичница была редкостью, мама называла её вредной и жарила совсем нечасто. А вот когда я стала жить одна, и поняла, что яичница – это простой завтрак, сравнимый, разве что, с простейшими бутербродами, то моя любовь сдулась.

            Но сегодня в холодильнике не было ни сыра, ни уж тем более колбасы, была лишь начатая упаковка яиц, пришлось выкручиваться. Но я не капризная – быстро обжарила, присыпала какими-то приправами для вкуса, поела, и заспешила.

            Агнешка не появлялась.

–Чем займёшься? – без особой надежды крикнула я в пустоту квартиры, не зная точно, где сейчас Агнешка. Но ей не нужен сон, так что – она слышит.

            Отозвалась. Снизошла привычным сгустком серо-белого цвета, проявилась, ответила скучным голосом:

–Телевизор буду смотреть.

–Громко не включай, – попросила я. был у нас с ней уже прецедент. Она тогда включила из вредности на полную мощность, мне соседи жаловались. Я возвращалась с работы, а они уже меня ждали с крайним возмущением. Я солгала, что испортился, видимо, пульт или телевизор, долго и нелепо извинялась, и вроде бы заслужила прощение, но соседи косились на меня с подозрением и по сей день.

–Ага, – согласилась Агнешка, – не буду.

–Ну не скучай.

            Поворот ключа в замке, два шага до лестничной клетки, три шага по ней, десять ступенек вниз по лестнице, противный писк домофона, три ступеньки от подъезда…улица.

            Утро холодное. Днём будет не так погано, но сейчас, когда ещё темно, сыро и по-особенному ветрено, как не поёжиться?

            Но некогда себя жалеть. Ну, вперёд. Благо, недалеко, можно сэкономить на автобусе. Конечно, кажется, что это копейки, но путь туда-обратно, помноженный на пять дней в неделю, около двадцати дней в месяц – и вот уже небольшая, но сумма. А жизнь продлевается движением – ведь так?

            Холодно, приходится идти быстро.

–Пропуск…– лениво процедил охранник. Наша кафедра держится секретностью, но штабуем мы в людном месте – в одном из местных институтов, прикрываясь кафедрой контроля экологических загрязнений. Кто и когда нас выдумал, уж не знаю, но мы такие, и так скрываемся на сегодняшний день.

–Да, сейчас, – пропуск чуть-чуть помят, но это ничего, я протянула его охраннику, но он даже не взглянул:

–Проходите.

            Вот так. ему нет дела до меня и других,  а мне  нет дела до него. При желании я могла бы прочесть имя на его бейдже, лицо-то мне его уже давно знакомо, но я не читаю, не запоминаю. Он не смотрит в мой пропуск, так почему я должна помнить его имя?

            Коридор, ещё коридор – уж если штабовать, то так, чтобы никто лишний к нам не проник! Вот и держимся в другом корпусе, в самом далёком уголке.

            У нас один большой кабинет на всех. Вообще-то, нашему начальнику – Владимиру Николаевичу полагается сидеть в отдельном кабинетике, но мы там давно держим архивные подшивки газет и журналов, а ещё всё то, что начало, наконец, вываливаться из шкафа.

            Он – как начальник – вообще находка. Если надо идти – легко отпустит, не повышает голоса, не кричит, и всегда пытается разбавить наше общество какой-нибудь историей. Мы его не боимся, а его чудачества (от возраста, наверное, идущие), воспринимаем с шутовством.

–Доброе утро! – я весело поздоровалась с ним. Владимир Николаевич с достоинством свернул газету, в которую углубился, взглянул на меня, сказал:

–Доброе утро, – после чего оторвал кусок своей же газеты и скатал из неё шарик.

            Так он делал каждое утро. Я уже не удивлялась. Да и никто. Мы даже внимания не обращали, ну, разве что – Гайя…

            Из всей нашей относительно тихой и дружной кафедры её я не понимала. Она держалась всегда в стороне, особняком. Всё, что я о ней знаю, так это то, что она сама себя назвала Гайей и то, что она приходит раньше всех.

            Я не стала здороваться с ней персонально, а она не подняла головы от своей книги. Так у нас каждое утро. Она даже с Владимиром Николаевичем не здоровается, не то что со мной, да и вообще голос подаёт редко. Сидит себе за столом, или пишет что-то, или читает, голова низко опущена к столешнице – может, у неё плохое зрение? Не знаю. Очков она не носит, но я начинаю так думать, потому что почти всегда одна картина – Гайя склонилась над столом, копна тяжёлых чёрных волос скрывает её лицо.

–Доброго утра! – я не успела начать разговор о вчерашней встрече со странной женщиной, и про звонок Филиппа, а в дверь уже вломился следующий. Альцер – сотрудник из Берлина, приехал для обмена опытом. О своём родном институте исследования паранормального рассказывает свободно, видимо, в Берлине это рядовая практика, и там относятся свободнее к выделению средств из бюджета на странные исследования.

            Но одного у него не отнять – вечного позитива. В любую погоду он входит с улыбкой, входит бодро.

–Доброе, – Владимир Николаевич кивнул, оторвал ещё одну полоску от своей газеты, скатал новый шарик.

–Как дела, Софа? – спросил Альцер. Он неплохой человек, но как и все мы – он знает, что с Гайей разговаривать бесполезно.

–Сейчас, все уж пусть придут…– я уже поняла, что рассказывать придётся всем, либо по несколько раз – по одному на каждого прибывшего, либо дождаться общего сбора.

            Альцер взглянул на меня с усмешкой. Чего он там себе вообразил?

            Но спрашивать не стал, сел за свой стол, стряхнул видимую только ему пылинку и включил компьютер.

            Долго ждать остальных не пришлось. Через пару минут появился Павел – дружелюбный человек, по которому нельзя с виду сказать об этом. Он грозный и жуткий, высокий, могучий – ну просто богатырь из сказки! Но пообщаешься с ним и поймёшь: добрее человека едва ли можно найти. У нас он основная сила, не в смысле что с привидениями дерётся, а шкафы двигает, бутыли в кулерах меняет, технику туда-сюда таскает, вдобавок – он водитель нашего старенького служебного микроавтобуса.

            Следом за ним вошёл и Зельман. И без того худой, нескладный, на фоне недавно вошедшего Павла он казался ещё худее и болезненнее. По нему сложно было сказать, сколько ему лет: не то тридцать, не то к пятидесяти. Нечитаемый, с тоскливым взглядом, он производил впечатление ипохондрика, однако, это всё было обманное впечатление.

            Последней, ровно в половине девятого. Вбежала Майя. Как всегда задыхаясь от быстрого бега, как всегда кокетливая, она наспех со всеми поздоровалась, виновато захлопала глазами:

–Не виновата я! транспорт не шёл.

            И я, и все знали, что Майя живёт в двух остановках от работы. Но она всегда опаздывала, просыпала, наводила укладку, передумав о вечером составленном наряде на работу, спешно гладила и готовила новый образ. Кокетка, насмешница, моя ровесница, непонятная мне едва ли не также, как и Гайя.

            Владимир Николаевич убрал газету, оглядел нас, улыбнулся: он нами очень гордился. Пусть и поводом особенных к гордости не было, но он считал с поразительной искренностью, что только мы сторожим покой мирных граждан от того, против чего бессильны армии и полиции. И даром, что на сто восемнадцать сигналов о потустороннем всерьёз оправдывался только один, ну в лучшем случае –два, он всё равно был горд.

–Ну что там у тебя, Софа? – спросил Альцер громко, чтобы слышали все. – Ты что-то хотела рассказать?

            Действительно… все собрались, тянуть нельзя, и я рассказала про встречу с женщиной, что меня преследовала и про звонок от Филиппа.

            Гайя не подняла даже головы, но явно слышала. Мне даже показалось, что она отложила карандаш, чтобы слушать внимательнее, а может только показалось – я не вглядывалась в неё. Владимир Николаевич только качал головой, когда я закончила, воскликнул:

–Паршивец! Мало того, что он ушёл от нас…

            Это было его личной драмой. Уход Филиппа в индивидуальные исследования он принимал как предательство.

–Может, надо было с ней поехать? – предположил Павел, – там, на месте…

–Инструкция, – перебил Альцер.

            Я только кивнула. Да-да, инструкция, и только она меня остановила. Не мороз, не зима, не нежелание таскаться по всему этому с незнакомкой, которая запросто может оказаться психопаткой, нет, что вы! Только соблюдение инструкции.

–Ну если ей надо, то пусть звонит, – рассудил Зельман с несходящей тоской в глазах, –а если не надо, то пусть успокоится. Но вот Филипп…

            Зельман выразительно закатил тоскливые свои глаза, показывая как он разочарован.

–Паршивец! – с готовностью повторил своё Владимир Николаевич, – мало того что ушёл…

            Обсуждение не стоило и ломаной монетки, мирно потёк будний день. Владимир Николаевич ткнулся в новую газету, чего он там читал не знаю, может и вовсе спал – подозрительно долго не шелестели страницы; Майя украдкой достала помаду, принялась красить губы; Гайя вернулась в привычный вид, то есть уткнулась в видимые только ей бумаги; Зельман пополз к кулеру, чтоб сделать кофе; я открыла почту; Павел полез в один из шкафов, заваленный всякими старыми камерами, прибираться; Альцер открыл новостные сводки.

            Типичное утро, типичный будний день!

–«Разумно движущееся облако снято на видео в Пенсильвании», – Альцер принялся вслух читать новости. Мы обитали не только в главных информационных каналах, но обшаривали и мелкие форумы, и разные блоги, и соцсети, и тематические паблики и группы о встречах со сверхъестественным…всё это было бурным потоком фантазии, алкогольного или наркотического бреда, галлюцинаций, плохим знанием физики в абсолютном большинстве, но иногда попадалось и что-то интересное.

–И что в нём разумного? – не удержался Павел, ради такого случая отвлекаясь от старой фототехники.

–Оно двигалось целенаправленно и быстро, имело  странную форму. Кто-то говорит, что на видео можно разглядеть даже белые пузырьки…– Альцер прочёл новость, оглядел нас.

–Выбросы! – махнула рукой Майя, – или с пенной вечеринки принесло.

–Пенсильвания – это где? – спросила я, – нет, я понимаю, что где-то в Америке…

–Кажется, это недалеко от Канады, – заметил Зельман, меланхолично помешивая кофе. – Можем направить запрос им о том, что готовы оказать помощь…

–Ну не им, а кто там над ними, – поправил Альцер, оставляя вкладку про облако открытой и читая дальше. –« Чёрный НЛО пролетел над проводами в Канаде и вырубил электричество…»

            Замолчали. Шутить не хотелось. Новости шли подряд, и, наверное, не только мне показалось что-то связное в них.

–Владимир Николаевич, – позвал Зельман, – может, правда, того…письмо им направить?

–Не им, а тому, кто уполномочен решать такие вопросы на их территории! – не остался в стороне Альцер.

            Владимир Николаевич отложил газету. Он всё, конечно, внимательно слушал, но с решением не торопился. Ещё минуту он раздумывал, затем вынес решение:

–Я посоветуюсь с министерством.

            Секретность прекрасна. Вопросы, которые решались бы неделями и месяцами, решаются у нас за двадцать четыре-сорок восемь часов. Вот только вопросов у нас таких мало.

–Альцер, материал, – распорядился Владимир Николаевич и Альцер пустил всё на  печать.

            Загудел принтер, выдавая весёленькие рисунки какого-то непонятного объекта над проводами. Владимир Николаевич поднялся с места, взял их, сложил в папочку. В министерство он ездил раз в неделю, по пятницам, с кем-то там общался – с кем, мы не знали. И только если происходило что-то из ряда вон выходящее, он ехал немедленно, в тот же день. А больше всего мечтал о дне, когда произойдёт что-то такое, после чего ему даже ехать не надо будет, а достаточно будет позвонить по шифрованному номеру…

            Пока такого не происходило.

–«Курица с четырьмя ногами родилась в Австралии», –Альцер продолжил читать новостную сводку. На этот раз он выглядел сосредоточеннее.

–Боже мой, эти австралийцы! – Зельман всплеснул руками, ради такого жеста он даже отставил своё кофе в сторону, и столько трагизма прозвучало в его голосе, словно его лично вся Австралия обидела.

            Альцер хмыкнул, закрыл новость – в нашем мире это уже не удивление. Пусть зоологи или «Центр Спасения Фантастических Существ», в простонародье «цэсэфэсэ» (ещё одно Секретнейшее учреждение) ею занимаются.

–«В Испании работник канализации заразился опасными тропическими червями…»

–Фу! Фу! – Майя запищала, её лицо скривилось от отвращения. Моё тоже. Гайя подняла голову на Альцера, и хоть ничего не сказала, Альцер закрыл вкладку, посетовав:

–А ведь там и картинки были. Ладно, что ещё… «Житель Греции ставит в улья иконки с изображением Христа».

–Зачем? – я поперхнулась. Зельман просто ждал прочтения всей статьи.

–Утверждает что лики святых пчелы сотами не занимают, – Альцер прочел статью.  

–Это что, пчёлы-христиане? – поинтересовался Зельман невинным тоном. Все засмеялись, даже Гайя. Только Павел отмолчался – он верил в бога и не одобрял подобных шуточек, а привидений считал проявлениями божественного следа и доказанного посмертного царства.

            Тайком он даже писал какую-то книгу, очень нервничал…

–Наверное краска различается, – промолвила Гайя, – пчёлы улавливают запах и не делают сот…

            Все посмотрели на неё, потом друг на друга. На этот раз Павел не выделился, но Гайя уже вернулась к прежнему своему виду и никак не показывала того, что только что сделала дельное замечание.

–Чёрт с ними, – решил Альцер. – «Камера засняла призрака рядом с охотниками».

            Мы оживились. Это уже веяло нашим профилем. Не какое-то НЛО или четырёхногая кура, а призрак!

–«Охотничья камера, установленная в Бронницком лесу зафиксировала, как мимо неёпрошли отец и дочь, а за ними полупрозрачная фигура. Отец и дочь утверждают, что были вдвоём».

–Ну-ка…–Владимир Николаевич, а за ним и мы все сгрудились около Альцера. Вглядывались долго в мутную (и почему всегда фотографии с призраками такие мутные и дурного качества?) фотографию. На ней молодая девушка, мужчина, деревья – всё бы нормально, а в деревьях угадывающийся силуэт…

            Неужели?!

            Владимир Николаевич надел очки, остальные плотнее столпились у монитора. Даже Гайя, которая держалась особняком, сейчас была здесь – мы делали общее дело, и она втиснулась между мной и Зельманом.

–Это игра света и тени, – решил Зельман, – взгляните на контур – вот здесь…

            Он ткнул пальцем в экран, чем вызвал у Альцера нервную дрожь – он был чистюлей.

–Или камера плохая…– неуверенно предположила Майя.

–Бронницкое рядом, – прошелестел Павел. – Владимир Николаевич, что делаем?

            Не сговариваясь, обернулись к начальству. Владимир Николаевич снял очки, затем промолвил:

–Ты, Зельман, поедешь на разведку.

            Зельман тотчас подобрался. Сборы заняли недолго: Зельману выдали камеру, вооружили настоящим пропуском, несколькими купюрами на путь туда и обратно (Зельман погрустнел – выдача бюджетных средств Отдела означала подробнейший отчёт с чеками, он бы съездил и за свои, но кто б ему позволил?), блокнотом с обязательными анкетами, рабочим мобильным телефоном (нечего свой в таких целях использовать – ещё одна установка Отдела), картой и пожеланием удачи.

–Обязательно требуй предъявить фото! Оцени целостность камеры. Спроси, кто были эти охотники, и ещё спроси – знаком ли им мужчина , которого они приняли за призрак! И ещё – самое главное, не забудь, спроси, есть ли кто из лесников или сторожей на том участке!

            Все эти наставления были необязательны, Зельман хорошо умел соображать, но Владимир Николаевич нервничал и повторял их. Наконец, проводили.

–Если повезёт, у нас будет сенсация! – Владимир Николаевич потёр руки, а мы мрачно переглянулись. Не будет у нас сенсации. Мы уже обнаружили призраков и полтергейстов и всегда, после обнаружения, а то и после победы, приезжал чёрный автобус, типа нашего, но новее и лощёнее, а ещё – с бронированными стёклами. Оттуда выходил человек в костюме, брал дела, благодарил за службу и настоятельно рекомендовал ехать в свои владения: домой или на работу. Оставался только Владимир Николаевич. Кто эти люди? Чего хотели? Что делали?.. мы не знали. Но и без того прекрасно понимали: обнаружь мы сейчас самое громкое привидение – славы нам не снискать.

            И всё-таки, было радостно, от того, что Зельман мог обнаружить настоящую активность уже через несколько часов!

            Наверное, мы все были неисправимые энтузиасты, раз работали не за славу и деньги, а за суть.

            Когда Зельману выдавали мобильный телефон, я скосила взгляд на свой: вчерашняя моя знакомая не объявилась ни здесь, ни на служебном, когда Зельман ушёл, я снова против воли взглянула…

–Не звонит твоя преследовательница? – хмыкнула Майя.

–Так нуждаться в помощи и так долго не звонить…– пробормотала я.

–Проспалась…или протрезвела, – решила Майя.

            Альцер взглянул на меня с сочувствием, но вмешиваться не стал, продолжил чтение новостей:

–«Мужчина утверждает, что его похищали инопланетяне».

–Восхитительно! – Гайя сегодня почему-то стала очень разговорчива, – каким надо быть человеком, чтобы тобою заинтересовались инопланетяне?

            Вопрос её потонул. Инопланетяне, если и есть они, не наша специализация. Но Гайя могла бы и повежливее!

–«Миллионы рыб погибли в глубинке в Австралии…», – продолжал Альцер.

            Зельмана не было, и ответственность за фразу «боже мой, эти австралийцы!» легла на Павла. Получилось смешно, и я хихикнула. Гайя неожиданно оторвалась от своих бумаг, и взглянула на меня со странной смесью удивления и разочарования. Я отвела взгляд.

–«В Колумбии двадцать восемь девочек потеряли сознание, поиграв с доской Уиджи», – Альцер  взглянул на нас из-за монитора и зашёлся тирадой: – я искренне не понимаю, почему люди так тянутся исследовать паранормальное, не имея никакого представления об этом? девочки! Дети! В статье говорится о школьницах! Где, спрашивается, взяли они эту доску…

–А её сделать можно, – неосторожно брякнула Майя, – просто алфавит, да иголку…

            И осеклась. Альцер снова уткнулся в монитор, было видно, как кипит он от гнева, и как борется с собою, чтобы не высказать Майе пару ласковых и не очень слов.

–Я после обеда в министерство поеду, – сообщил Владимир Николаевич, не обращая внимания на повышение градуса напряжённости, – сообщу, что мой сотрудник поехал добывать доказательства…

            И тут же раздумал:

–Нет, сначала мы сделаем сенсацию! Вдруг он найдёт? Вдруг мы сами снимем? Да, не надо в министерство.

            Никто уже не реагировал, мы только понимающе переглянулись: наш начальник часто беседовал сам с собою, ну и что ж…и в этом была польза – Альцер остыл и вернулся к чтению, пока я полезла на форумы мистических встреч и аномлаьщины – на почте ничего вменяемого не было, там вообще был один спам и приглашения купить колдовскую атрибутику. Сложно, надо сказать, оставаться в мире разума, когда кругом тебя всё толкает в безумие.

–«Над Ираком пролетел сигарообразный объект».

–Внимание, курение убивает! – Павел тряхнул головой. Он самозабвенно копался в старых камерах, в каких-то зарядниках, и всё-таки был с нами.

–«В Юкатане найдены фигурки мифических карликов», – прочёл Альцер. – Боже, ну что за бред? Явно же – какой-то религиозный культ был, делали игрушки…и в итоге? Теперь надо публиковать! Засоряют нам пространство.

–У  меня тоже ничего. На одном форуме обсуждают гадания на растущую луну, и тут же делятся своим опытом, на другом какой-то вегетарианский автор рассказы свои публикует из разряда городских страшилок…– я вздохнула, вышла из очередного форума, перешла на следующий.

–В журналах ничего, – Майя пролистала очередной яркий, бездарно слепленный в фотошопе журнальчик непритязательного вида, смешно, конечно, но и им иногда везёт.

–«Женщина, которую преследовали призраки, найдена мёртвой в собственной квартире», – голос Альцера вдруг дрогнул.

–Белая горячка её преследовала! – обозлилась я.  – От неё и померла.

–А вдруг нет? – Альцер читал статью, он стал серьёзен, – в крови алкоголя или наркотиков, транквилизаторов, антидепрессантов не найдено.

–Ну сердечный приступ, – Майя повела рукой в воздухе, – инсульт…или что там ещё?

–Инфаркт микарда, вот такой рубец! – хмыкнула Гайя, но поднялась со своего места и приблизилась к компьютеру Альцера, заглянула в статью сама. Я занервничала от её оживления и, кляня себя за собственную мягкотелость, тоже поднялась.

            Заголовок был кричащим: «В её квартире был призрак и вот она мертва». Такой заголовок идеально подошёл бы какой-нибудь информационной свалке, я глянула на адрес сайта. Ага, почти так и есть – здесь всё, от ста рецептов с авокадо до политики и религии и всюду пестрит реклама.

            Альцер прокрутил статью. По ней выходило, что женщина была найдена в собственной квартире мёртвой. Обнаружение было произведено дочерью, которая, видимо, в стрессе допросов прибывших на место происшествия служб, сказала, что мать жаловалась на призрака.

–Да больная! – прокомментировала Майя. – Чего ж она жила с призраком? Съехала бы… вон, явно не последнюю  корочку хлеба доедает!

            Она указывала на фотографию жертвы, которую я, даже в разноцветии рекламы не заметила. Я медленно перевела взгляд на снимок – ухоженная, но бледная, круги под глазами.

            Я отшатнулась.

            Я уже видела это лицо. Конечно. Свет выхватил её лишь на мгновение, да и был это свет фонаря, но ведь было это мгновение и я знаю это лицо. Я вчера вечером его видела.

–Ружинская, ты белены объелась? – Гайя уже заметила мою реакцию, распрямилась, скрестила руки на груди.

–Это она…– прошептала я. Они не понимали, а ведь всё было просто. Это была она! Поэтому она не просит у меня помощи, поэтому не звонит.

–Софа, это невозможно, – Альцер не стал ахать как Майя, хмуриться как Гайя, тянуться к очкам как Владимир Николаевич…– Это невозможно.  Эта новость опубликована вчера в первом часу ночи. Значит, пока она умерла, пока её обнаружила дочь, пока приехали службы, пока отписалась новость… ты представляешь, сколько на всё надо времени? Это не час  и не два. Либо она умерла по приходу домой с максимальной быстротой, либо ты обозналась.

            Я покачала головой. У меня плохая память на цифры, но лица-то, лица я узнаю!

–Софа, ещё раз, что ты видела и о чём вы говорили? – Гайя неожиданно смягчилась. – Майя, налей воды!

            Я покорно опустилась на стул.

3.

            Чего от меня хотела добиться Гайя я так и не могла понять. Заголовок совпадал, лицо было тем, что я видела вчера, а вот дать какой-либо ответ я не могла. В конце концов, Майя не выдержала и сказала, что пойдёт пробивать погибшую по нашему каналу связи с правоохранительными органами. Гайя не сдалась, хмыкнула, глядя мне в лицо беспощадно:

–Думаю, надо позвонить и Филиппу. Он послал её  к Софе.

            Этого мне хотелось меньше всего, но, хвала всей силе, что есть в этом мире, вступился Владимир Николаевич, вскочил, страшно волнуясь:

–Никогда! Никогда не смейте общаться с этим предателем! Он научился у нас всему и ушёл! Я вам запрещаю, слышите? Запрещаю!

            Обычно меня нервировали такие слова о Филиппе, но сейчас я была за них благодарна.

            Гайя смотрела мрачно на нашего начальника, но возразить не решалась. Владимир Николаевич же продолжал бушевать:

–Если узнаю, нет! если покажется мне, что вы общаетесь с этим подлецом…

            Он замешкался, ища, видимо, какую-то угрозу, которая должна была произвести впечатление, и, наконец, закончил:

–Прокляну!

            Лицо Гайи исказилось от насмешливого презрения, но она промолчала. Альцер решил сгладить ситуацию:

–В самом деле, Филипп – это частное лицо. Мы свяжемся с нашими людьми в полиции.

            Я постаралась улыбнуться – Альцер явно старался разрядить обстановку. Не знаю, какой у меня получилась улыбка, очень надеюсь, что всё-таки живой, но, надо было признать, в моей душе заклубилось едкое чувство вины – если та женщина мертва, то я последняя, кто мог бы ей помочь!

            Да, есть такая вещь как инструкция, и объективно я сделать ничего не могла, но я ведь даже не попыталась! Надо было набрать кого-нибудь, хотя бы Владимира Николаевича, или просто выслушать несчастную!

            Но я торопилась. Я верила в то, что эта женщина безумна или пьяна, или под веществами –  почти так ведь всегда и было с нашими клиентами. А теперь она мертва и я, если не последняя, кто мог бы ей помочь, то точно в числе последних.

–Может быть, Софе лучше пойти домой? – Альцер внимательно наблюдал за мной. видимо, что-то в моём лице ему не нравилось, но я никогда и не умела скрывать свои чувства.

–А? – встрепенулся Владимир Николаевич, уже сосредоточенно писавший вопросы для нашего человека в полиции. – Да-да.

–А может лучше оставить? Мы здесь присмотрим…– тон Гайи мне не нравился. Он стал каким-то удивительно ласковым.

–Сердца у тебя нет! – обозлился Альцер. – Соф, иди, правда. Ты что-то совсем белая.

            Не знаю, была я белой или нет, но чувствовала себя точно паршиво и потому поднялась. Под общее молчание надела пуховик и сменила туфли на сапоги.

–Может тебя проводить? – спросил Альцер, похоже, ему хотелось что-то сказать и подальше от Гайи, которая недобро взирала на меня.

            Но мне говорить не хотелось. Из-за меня умер человек!

–Дойду, спасибо.

            Я выскочила, стараясь не взглянуть ни на кого. За дверь, пробежала через коридор, но не подумала даже остановиться. Остановилась я только на улице, когда лёгкие царапнуло морозным зимним воздухом, и я смогла думать.

            Из-за меня умер человек. А ведь Агнешка говорила мне, что тут, возможно, была нужна моя помощь. Но что бы я сделала? И как солгать Агнешке почему я пришла домой?

            Ладно… это уже вторично. Первый вопрос, по-настоящему важный, далёкий от мук совести: знает ли Филипп, что его знакомая мертва? Если нет, стоит ли мне сообщить об этом? Это будет по-человечески? Или мне не стоит уже лезть?

            С другой стороны, я буквально вчера уже не полезла! И что теперь? Мёртвая женщина.

            Я сунула руку в сумку, поискала телефон, и одновременно взглянула по воле какой-то нечистой силы вверх, на наши окна. И хорошо, что взглянула – в окне мелькнула Гайя. Она явно за мной наблюдала.

            Я отпустила вглубь сумочки телефон, который уже нашла, схватила платок, приложила его ко рту. Вроде бы как его и искала, и зашагала дальше. Конечно, ничего криминального в том, чтобы позвонить нет, но мне не нравилось, что Гайя за мной наблюдала. Едва ли она делала это из человеколюбия или беспокоясь.

            Я завернула в подворотню, сдержав дрожь – тут. Буквально вчера, меньше суток назад я её встретила…

            Но нет. Надо взять себя в руки. Я сняла варежку, потянулась снова к сумочке, не обращая внимания на мгновенно начавшую леденеть руку.

            Филипп не брал трубку долго, я уже собиралась сбросить звонок, но он нарушил мои планы:

–Да?

–Филипп, это Ружинская.

            Я замерла, не зная как сказать. То, что ещё несколько минут назад казалось мне правильным, снова стало глупым. Но Филипп обрадовался:

–Ты уже знаешь, да? Она мертва!

            И сколько же радости было в его голосе! Наверное, он понял уровень моего шока по моему молчанию, потому что заспешил:

–Нет-нет, я не радуюсь её смерти, не думай! Просто, я уже переговорил с полицией, и собирался как раз звонить тебе.

            У него в полиции свой человек? как и у нас?

            И опять же – собирался звонить? Но в итоге это я звоню. И почему мне бы не подождать?

–Слышишь?

–Да, – промолвила я с трудом.

–Так вот! – Филипп явно ликовал, – представь себе, смерть Карины наступила около шести-семи часов вечера.

            Значит её звали Карина? Красивое имя. Мне нравится.  Стоп…что?

–Это невозможно! Я встретила её около девяти!

–Во-от! – Филипп торжествовал. – А мне она звонила около половины десятого, сказать, что встретила тебя, после чего я позвонил тебе. А между тем она была часа два-три мертва! Представляешь?

            Теперь я поняла причину его восторга – мы оба вчера контактировали с призраком. Вот только из нас очень плохие специалисты, если мы этого не поняли.

–Этого не может быть.

–Ты где? – вдруг забеспокоился Филипп. – Давай встретимся? Можешь в обед задержаться? Я подъеду.

–Меня отпустили на сегодня.

–Даже так? хорошо. Давай я…минут через сорок подъеду?  У тебя там недалеко есть кофейня – то ли «Шоколадка», то ли «Шоколадница». Давай там?

–Угу, – бормотнула я и Филипп отсоединился.

            Если до звонка ему мои чувства были просто смешанными, то сейчас я ощутила полную разобранность мыслей. Если он прав и мы столкнулись с призраком, то почему мы этого не поняли? И почему Карина не поняла что мертва? Если он не прав, то…какое может быть объяснение? Филипп не я, если я могла ещё обознаться, то он знал её явно лучше. Мог ли он спятить?

            Не знаю. Я разве не спятила?

            Но мысли мыслями, а тело побеждало.  Уже вскоре я вошла домой, на удивление Агнешки почему так рано ответила что-то невразумительное. Агнешка попыталась обидеться, но увидела что мне не до нее и присмирела.

–Что случилось? – спросила она, а я отмахнулась:

–Я сама не знаю, веришь?

            Она молча смотрела за тем как я методично и нелепо перебираю свой нехитрый гардероб. Почему-то очень хотелось выглядеть приличной, хотя для чего? Для кого? А может быть так я старалась занять мысли?

–Свидание? – предположила Агнешка встревожено-любопытно.

–Работа, – я переоделась в платье. Не самое умное решение, конечно, но две пары тёплых колгот должны были помочь.

–Боюсь спросить какая…– Агнешка не мешалась, она понимала, что моё состояние не рядовое, и не лезла.

            Я снова отмахнулась, сунулась в кошелёк. На карточке рублей пятьсот-шестьсот, наличкой рублей четыреста… можно, конечно, было бы не соглашаться на встречу в кафе, но тогда пришлось искать бы другое место встречи, а что хуже – объяснять. Не могу, мол, экономлю. Унизительно.

–Я сейчас уйду, – я надела сапоги, отметив краем сознания, что следующую зиму они едва ли продержаться. Каблук начал трескаться. Ну вот, опять расходы.

–Вернёшься? – спросила Агнешка.

            Я остановила руку, уже тянувшуюся к застёжке пуховика:

–Это откуда такие мысли?

–Как откуда? – изумилась Агнешка. – Вчера ты пришла поздно, сейчас пришла рано, опять куда-то уходишь. Мне ничего не говоришь! Ведёшь себя странно. Явно ведь хочешь меня покинуть!

            Она залилась притворными слезами. Настоящих ей давно уже не положено по рангу посмертия.

            Ну вот. А я уже порадовалась, что Агнешка решила проявить чудеса сочувствия.

–Знаешь что…– обозлилась я, и Агнешка перестала реветь, хитро прищурилась, ожидая, что я, как всегда, начну извиняться и просить прощения.  

            И это меня взбесило ещё сильнее, так что я, сама от себя не ожидая, закончила:

–Я ещё не решила, возвращаться мне или нет.

            Вот теперь я её окончательно обидела, и при этом, о странное дело, ничего не почувствовала. Наверное, во всём виновата зима – зимою мне особенно тяжело.

            Кафе называлось не «Шоколадницей» и даже не «Шоколадкой», оно было «Шокодом» – похоже, тот, кто придумал это название, решил быть оригинальным. Не знаю кому как, но меня  устроило бы и что-то более привычное. Но что с меня взять? Это всего лишь я.

–Софа! – Филипп уже ждал меня. Я услышала его голос и замерла у самого входа как полная дура. Хотя, я разве не дура? Где он и где я.

            Он выглядел потрясающе. Бодрый, подвижный, стильный…

            Мне пришло в голову, что он подходит к числу людей, которых не устроило бы название «Шоколадница» и «Шоколадка». Таким как он путь один – в «Шокодом» – это оригинальнее, это бросается в глаза, это запоминается.

–Здравствуй, – я отмерла, прошла к нему, чувствуя себя ужасно нелепой и неуклюжей. Но я упорно старалась гнать от себя это ощущение неловкости, уговаривая себя тем, что со мной всё в порядке. Просто это зима! Да, она! Это шапка,  шарф, пуховик, некрасивые, но зато нескользящие сапоги…

            Филипп нетерпеливо барабанил пальцами  по столу, пока я выпутывалась из пуховика и шарфа, пока растирала замёрзшие даже под варежками руками, и только когда я села и заказала себе кофе, обрушился на меня:

–Ты понимаешь, что произошло?

            Я не понимала. Строго говоря, я вообще не понимаю, что происходит кругом и уж тем более – что происходит со мной, но Филиппу об этом знать необязательно, и я неопределённо повела плечами.

            Наверное, он понял. Всё-таки Филипп никогда не был идиотом.

–Карина была моей любовницей, – сказал он. – Она пришла ко мне через знакомых, искала помощи. Она говорила, что её преследует призрак. Так и познакомились. Тогда я установил, что причиной того, что она считала призраком – мелькание света, странный звук в стенах – это, как всегда, причина рациональная. Она жила в доме  со старой проводкой и старыми трубами. Я посоветовал ей переехать и всё прекратилось.

–Соболезную, – запоздало промямлила я.

            Филипп воззрился на меня с удивлением:

–Чего? А. Да ладно, не это самое главное.

            Его равнодушие скребануло меня. Она была ему любовницей. Да и даже если бы не была – она искала его помощи, а теперь мертва, а ему наплевать? Так бывает?

–Люди умирают каждый день, – заметил Филипп, – но не каждый день они возвращаются из мира мёртвых. 

            От необходимости отвечать меня избавила официантка, поставившая передо мной кружку. Чья-то заботливая рука вывела на молоке узоры, и в другой момент я бы посмотрела внимательнее, но сейчас я спешно отпила.

–Думаешь, я – циничная сволочь? – Филипп наблюдал за мной.

            От напитка стало спокойнее, и я кивнула:

–Есть такая мысль. Я себе места не нахожу, как подумаю, что я ей не помогла. Я не помогла, а она мертва.  А тебе это безразлично. Ты думаешь о работе.

–То, что она мертва – не твоя вина, – Филипп немного помолчал, но ответил на этот раз серьёзнее. – Ты не знала, что всё настолько серьёзно. И я не знал. Призрак вернулся к ней, в новый дом. Мы тогда уже были в отношения, и я решил, что не смогу быть непредвзятым. Но она нуждалась в помощи, и я послал её к тебе. Тебе можно было поверить.

–Можно было?

–Софа! – Филипп возмутился. – Думаешь, я тебя виню? Я проглядел серьёзность ситуации, и ты проглядела. Но тебе простительно, а мне…

            Я отставила чашку. Теперь уже я смотрела на него в упор.

–Я не верил ей, – признался Филипп. – Думал, она хочет моего внимания. Я собирался её бросать. Она же натура впечатлительная.

–Была, – мстительно напомнила я.

–Но это неважно! – Филипп приободрился, – неважно совершенно! Моя ошибка есть, и она серьёзная, но вместе с нею есть и факты!

–А её дочь видела призрака? – разговор нужно было переводить во что-то конструктивное.

–Не знаю, – Филиппу пришёлся по душе мой подход. – Я собирался её  навестить. Она сейчас у тётки. Хочешь со мной?

–Я?

–Ты. Ну а зачем я тебя позвал? Очевидно же – я преступаю к этому делу с новыми силами и новыми данными. Приглашаю и тебя, поскольку ты была той, кто видел Карину уже в посмертии. Возможно, что энергетический узел её завязан на тебя.

            Я поёжилась. Про это мне думать не хотелось. Энергетический узел – это плохо. Грубо говоря, это зацикленность призрака, полтергейста или привидения на конкретном объекте. Переход в смерть – это стресс, и если этот стресс совпадает с осознанием душою произошедшего, то происходит что-то вроде эмоциональной привязки. Сущность не отлипает, и всячески пытается показать своё присутствие в твоей жизни, не желая мириться со своей смертью.

            Откуда я знаю? У меня Агнешка. Она не ответила ни на один мой вопрос, но я сопоставила. Агнешка привязалась ко мне, а я привязалась к ней ещё до того, как осознала причину этой привязки.

–Это не так страшно! – Филипп решил меня приободрить. – Такое бывает сплошь и рядом.

–Да знаю, – кивнула я, – просто… а ты уверен что хочешь поработать? В смысле – со мной?

            Филипп не успел ответить – в глубинах моей сумки запищал телефон.

–Прости, – я метнулась к сумке. Звонил неожиданно Владимир Николаевич.  Филипп взглянул на дисплей, усмехнулся, но ничего не сказал, позволяя мне принять вызов.

            Я схватила телефон, провела по экрану:

–Здравствуйте.

–Ружинская! – мой начальник был в ярости, – где тебя черти носят?

            Я растерялась не на шутку. Филипп явно всё слышал, и это ни разу не способствовало поиску решения.

–Так вы же… вы же сами меня отпустили.

            В трубке повисло молчание. Наконец Владимир Николаевич, то  ли вспомнив, то ли сообразив что-то, то ли и вовсе получив подсказку, вздохнул:

–Твою ж… прости, Соф. Тут форменный дурдом. Ну завтра придёшь, расскажу. Ты как?

–Я…голова заболела, – солгала я, сообразив, к счастью, что если скажу что чувствую себя хорошо, то меня погонят в офис.

–Совсем? – начальник расстроился. – Неудивительно, конечно. Та женщина…она была уже мертва,  когда встретилась с тобой. Ты видела проявление энергии, деточка.

            Филипп  напрягся. Я жестом попросила его молчать.

–Владимир Николаевич, вы уверены?

–Полиция уточнила время смерти, – ответил он задумчиво. – По-хорошему, тебя надо пройти замеры, измерить давление… вот что, подходи к офису. Головная боль может быть признаком. Надеюсь, ты не пила ещё таблеток?

            Я растерянно моргала. Мне не хотелось возвращаться в офис, но как избавиться от Владимира Николаевича? Теперь он явно охвачен желанием изучить меня, отыскать следы потустороннего присутствия.

            Филипп жестом предложил передать трубку ему. Я вцепилась в телефон и замотала головой.

–Софа? значит что, договорились? – допытывался Владимир Николаевич, приняв моё молчание за явное согласие.

–Дай сюда, – Филипп почти выхватил у меня телефон, – добрый день, Владимир Николаевич.

            Я закрыла лицо руками:  что-то будет! Филипп в глазах Владимира Николаевича – предатель и подлец. Только сегодня он пообещал вечную ненависть и проклятие к тому, кто свяжется с Филиппом. Даже ради дела.

            Филипп же был беспощаден:

–Это Филипп. Да, тот самый. Софа? Со мной сидит. Нет, я её похитил и удерживаю силой. Нет, она не виновата, не орите на неё. И нет, она не подойдёт сегодня. Это дело частного порядка. К вам эта женщина не успела обратиться, а раз не обратилась, значит, ничего официально не произошло. А Софа…обозналась. Распереживалась только.

            Филипп подмигнул мне. Ему вся эта история приносила циничное удовольствие. Я ждала своей участив трауре.

–Тебя, –Филипп протянул трубку мне и невозмутимо отпил из своей кружки.

            Дрожащими пальцами я взяла телефон:

–Ал-ло?

–Я разочарован, – Владимир Николаевич отозвался  очень сухо. – Я думал, ты умнее! А ты…

–Обозналась я,– я повторила ложь.   Теперь официально у Владимира Николаевича не было никакого основания начать расследование. Он опирался на мои слова, что я видела Карину после её смерти. А я взяла и отказалась.

            Почему? Филипп так решил? А я-то? Я-то чего…

–Завтра напишешь мне объяснительную! И на премию не рассчитывай! И только попробуй хоть раз провиниться! Или опоздать.

            Владимир Николаевич резко оборвал вызов. Я потухла вместе с дисплеем телефона. Боже, если есть ты, во что я влипла? А главное – как и зачем? Ну чего я лезу, не моё же дело? Ну почему…

            Дура я, вот почему.

–Да не бойся ты этого маразматика,– посоветовал Филипп, – чего загрузилась?

–Я в частность не пойду, я не ты, – я постаралась вложить в слово «ты»  как можно больше холода.

–Какие мы нежные! – фыркнул Филипп. – Ну и чего  ты добиваешься? Карьеры? Да тебя если и повысят, то только до его должности, и то, лет через двадцать! Или там зарплата хорошая? Или стаж? Или опыт?

–Ну хорошо,  – теперь уже я разозлилась. Разозлилась я, конечно, больше на себя, но Филипп удачно подвернулся. – Хорошо, мудрейший и умнейший! Научи меня, глупую и наивную, как жить и где зарабатывать? Куда я со своим неоконченным высшим пойду? Куда со своим опытом на кафедре «контроля за экологическим загрязнением» подамся?

–В Бельгию, – спокойно отозвался Филипп. От его спокойного голоса меня шатнуло и разум вернулся. Я только сейчас осознала, что на наш столик поглядывают – видимо, я разошлась в голос. Что это…слёзы проступили? Какое гадство. Не истеричка же вроде.

–Почему в Бельгию? – буркнула я, ткнувшись в опустевшую чашку.

            Филипп вздохнул и сделал жест официантке. И только когда та поставила передо мной новую чашку, ответил:

–Там есть кафедра…такая же как мы, но спонсируется щедрее. И не такая закрытая.

            Я глотнула кофе и только сейчас осознала, что рассчитывала свой бюджет не больше, чем на одну чашку.

–Пей спокойно, – попросил Филипп,– я заплачу. Да, в Бельгию. Хочешь, пришлю тебе на электронку их сайт и документы?

–Зачем? – я мотнула головой, – я же не в Бельгии.

–И я не в Бельгии. Но я планирую туда податься в скором времени. Так что – присмотрись, если что, у тебя есть ещё время. Вдвоём всяко легче прорываться будет.

–Нужны мы там, в Бельгии! –  у меня ум заходил за разум. События последних двух часов слишком перенасытили мою размеренную тленную жизнь.

–А мы и здесь не нужны, – пожал плечами Филипп. –   Или я что-то упустил? А? замужем? Детей завела?

            Ага. Завела. Да я даже кота завести не могу – Агнешка с ума сойдёт от бешенства.

–Не-ет.

–Ну вот и подумай, – Филипп говорил так просто, словно речь шла не о переезде в другую страну, а о походе в новый супермаркет.  – Деньги нужны, конечно, ну, на оформление и на сам переезд, на первое время.

–Тогда без меня, – я криво и горько усмехнулась. Чего уж лгать? Не по мне такие проекты.

–Конечно, пока ты здесь работаешь, – согласился Филипп и поднялся, – впрочем, мы теряем время. Ты едешь?

–А? – за время последней части разговора я успела уже забыть напрочь про Карину. Собственная жизнь, вернее, её призрачное устройство затмило мне всё. Может быть, в этом и есть суть человека? Как не старайся, а сам ты себе всегда будешь важнее? Я ведь и отказала Карине в помощи с радостью, потому что торопилась домой, хотела в тепло,  и только потом по причине следования инструкции.

            И сейчас то же самое. Я виновата в гибели этой Карины, а стоило зайти разговору про моё будущее, и я уже забыла о ней.

–К сестре Карины. Там её  дочь, пусть расскажет как нашла тело. Заодно и с сестрой поговорим, узнаем, не была ли и та свидетелем чего-нибудь, – Филипп был вежлив. Он ждал моего решения, хотя очень торопился сорваться с места.

–Да…наверное, это правильно, – я поднялась следом. – Мы оба что-то проглядели.

            Я старалась не думать о том, что ждёт меня завтра. Там всё равно ничего хорошего не ждало. Объяснительную я, конечно, напишу, и даже разочарование и откровенное презрение Владимира Николаевича пережить можно. Но вот премия… её терять жаль. Я на неё рассчитывала.

–Я заплачу,– напомнил Филипп, когда я потянулась к кошельку, – я же тебя позвал.

–Спасибо, –я неловко, пряча взгляд, стала одеваться. Он угадал мои проблемы, да и вообще – ничего такого в его поступке не было, но мне было некомфортно от такой щедрости.

–Пошли, такси ждёт. Тут недалеко, – Филипп махнул рукой, и мы поспешили из «Шокодома», навстречу зимнему ветру.

            Уже садясь в машину, я обернулась на кафе, чисто случайно, и увидела стоящую у дверей Гайю. Какого чёрта она здесь?! а она смотрела на меня, смотрела, не обращая внимания на зиму.

–Шпионов послал, – хмыкнул Филипп, заметив и узнав её. – Как только нашла? Ну ладно, поехали!

            Машина тронулась, я обернулась назад. Гайя смотрела нам вслед.

4.

            Честно говоря, я думаю, что в какой-то момент человек устаёт от эмоций. Если я на обратном пути в такси уже не испытывала ничего, кроме раздражения, то Филипп всё ещё горел идеями. Впрочем, выдохлась я до такси.

            Сначала мы минут тридцать ехали до сестры Карины. Всё это время я думала о Гайе, которая очень невовремя и очень неудачно пересеклась с нами и увидела мой отъезд в компании Филиппа. Обеденный перерыв кончился, значит, никакого даже чисто теоретического столкновения на обеде рассматривать было нельзя. Гайю, видимо, послали…

            Но как она  нас нашла?  Что будет дальше? не потеряю ли я работу? А если всё-таки потеряю?

            Филипп в ту поездку молчал, думал о чём-то своём, а я занималась самоедством. Всё отчётливее я понимала, что меньше, чем за сутки, совершила целую кучу ошибок. Начиная от той, где я решила переговорить с преследовавшей меня женщиной. Почему решила? Надо было свернуть в торговый центр, или  оттолкнуть её или побежать…

            А я?!

            Надо было не брать звонка от Филиппа. Надо было не уходить с работы, ссылаясь на плохое самочувствие, не звонить ему самой, уж тем более не встречаться с ним и не ехать! А я?..

            Надо было. Надо! Но я сделала целую кучу ошибок и явно навлекла на себя злые силы, с которыми, видимо, не справлюсь. Я никогда не была бойцом, так чего ж полезла? В  лучшем, самом лучшем раскладе, я осталась без премии и потеряла всякое доверие Владимира Николаевича и, наверное, своих ребят. В худшем…я потеряла работу.

            И как я буду жить? Хорошо, без премии я ещё проживу. Ужмусь, сэкономлю – не привыкать. Но если совсем без работы? Агнешка ладно, ей ни еды, ни воды, ни даже тепла не нужно. А я? у меня нет сбережений, а я дура!

            Мне стало жарко, Филипп, наконец, заметил моё внутренне страдание и снизошёл до фразы:

–Он тебя не уволит. Не переживай, Софа, не такой он человек.

            Ага, не переживай! Но всё же, может и впрямь не уволит? Он же никогда не был злобным самодуром.

–Правда? – мне была нужна надежда и я вцепилась в слова Филиппа. Он усмехнулся:

–Правда.

            Пояснять отказался, и мне пришлось смириться. Наверное так и началась моя усталость.

            Мы приехали и я, измученная самобичеванием, покорно поплелась следом за Филиппом на третий этаж. У одной из дверей он остановился и позвонил.

–А что мы скажем? – я попыталась запоздало спохватиться, но Филипп махнул рукой, призывая меня молчать. А за дверью уже шло движение.

–Полиция, откройте! – Филипп продемонстрировал в глазок бордовое удостоверение. Мне стало совсем плохо. Какая полиция? Откуда у Филиппа удостоверение?

            Обратный путь был долгим и я, вспомнив о том, как началось знакомство с сестрой погибшей Карины, спросила:

–Откуда у тебя удостоверение?

–Что?– Филипп в удивлении глянул на меня. – Я  думал, тебя занимает другое!

–Откуда? – повторила я.

            Филипп подумал, затем придвинулся ко мне ближе и шёпотом, чтобы не сильно уж и слышал водитель такси, ответил:

–У меня много знакомых. Ты не представляешь, сколько людей встречает так или иначе какую-либо сущность. Но трудно найти специалиста по ней и при этом не прослыть психом.

–Ложь! – обозлилась я. – У нас почти нет посетителей.

–Я и говорю «не прослыть психом», – напомнил Филипп. – Ваш Владимир Николаевич тотчас спешит доложить, что найдена та или иная сущность. Так он доказывает свою полезность. Думаешь много охотников светить морды по сети и телевидению? Сама бы ты хотела стать героиней какого-нибудь репортажа?

            Филипп прикрыл глаза и продекламировал напыщенно:

–В доме Софии Ружинской есть привидение, оно плюётся кислотой и звенит цепями…

            Агнешка не плевалась кислотой, цепями не гремела, официально не была привидением, а относилась к разряду полтергейстов, и ещё официально – не существовала.

            Видимо, что-то было на моём лице такое, что Филипп принял за смущение и уверился в своей победе, снова перешёл на шёпот:

–Все же увидят! Коллеги, друзья, близкие. Кому-то, конечно, нужна такая слава, но, как правило, с тем, кому она нужна, призраки и не водятся. А тут я – профессиональный, нужный, немногословный, не ищущий шума.

–Мы собираем данные во имя науки. А ты ради денег!

–И вы ради денег, – спокойно заметил Филипп. – Не ты, конечно, нет. Но общие бюджеты зависят от вашей полезности. Твоей, Гайи, кто там ещё? Вот и шум.

–У нас всегда маленькие  бюджеты, – я ещё пыталась отбиваться.

–Это ты документы видела? – Филипп пришёл в зловеще-весёлое настроение.

–Это…что? – я не сообразила сразу, но когда сообразила, весёлость Филиппа пропала:

–Да нет, ничего. Словом, не забивай себе головушку мыслями о моём удостоверении.

–Но это же…–я понизила голос, – не-за-кон-но!

–И что? кто про это знает? Ты, я и сестра Карины. Нет, не спорю, всегда есть риск, что встретит кто-то, кто знает, как выглядит настоящее. В моём, например, очень грубая ошибка – фотография наклеена, а должна быть напечатана. Но большей части людей почему-то просто поверить в книжечку, не вглядываясь. Между прочим, учись, Софа! На будущее. А то вломиться ещё кто-нибудь.

–Да что у меня брать…

            Филипп пожал плечами:

–Жизнь. Ты молодая, красивая, умереть жалко, нет?

            Я молчала. Моя усталость, начавшаяся по пути к сестре Карины, вернулась ко мне. Сейчас я даже могла слабо удивиться: чего меня заинтересовало удостоверение в его руках? Мне не всё ли равно? к тому же – поездка оказалась бесплодной зацепкой.

            Сестра Карины – полноватая, миловидная, но с заплаканным лицом, провела нас в кухню, предложила чай, от которого мы из вежливости отказались, не сговариваясь. Филипп осторожно начал задавать вопросы.

            Но нет, никакой зацепки не было. Карина не имела психических заболеваний, не употребляла вещества и лекарства  (только прописанное снотворное), не была пьяницей (выпивала по редким праздникам), имела хорошую работу, среднее здоровье, не жаловалась ни на что, кроме бессонницы.

–Говорила, что не может спать, – всхлипывала женщина.

–Она объясняла причины бессонницы? – спрашивал Филипп. – Тревоги на работе или какие-нибудь…звуки?

            Я напряглась. Вопрос был странным, эта женщина должна была сообразить что дело нечисто, но, видимо, горе напрочь убивает все чувства, потому что она даже не удивилась:

–Говорила, что неуютно ей спать.

            Мы переглянулись с Филиппом. Эта была информация ни о чём. По факту, очень многие люди ощущают на себе то, что принимают за привидений. Им кажется, что во время сна на них кто-то смотрит, кто-то их касается, а то и скрипит половицами. Но на деле – в девяти из десяти случаев «взгляд» связан с похоладнием и ощущением неуюта, который фиксирует мозг; касание – это просто какой-то внутренний дискомфорт вроде вздутия живота; а скрип половиц – случайный сквозняк или даже соседи – в ночи звуки ярче.

            Но вот только Карина реально мертва. И была мертва до того, как пришла ко мне.

–Мы должны были туда съездить! – сказал Филипп, вырывая меня из усталости. Его жгло желание действовать, а меня душило желание поспать. Мы не совпадали, но за такси платил Филипп, и оно ехало в сторону моего дома, значит, приходилось терпеть.

–Да, – согласилась я, – сестра Карины нам рассказала очевидное, но без очевидностей ни одно дело не клеится.

–Я про дочь Карины, – отмахнулся Филипп.

            Я пожала плечами. Дочь? Ну да, дочь. Тонкая девчонка вошла на кухню, исподлобья глянула на Филиппа. Я испугалась, что она его узнала – всё-таки Филипп был ребёнком её матери, они могли видеться! Но девчонка сухо  заметила:

–Моя мама не была сумасшедшей!

            Сестра погибшей бросилась к ней, попыталась увести, запричитала. Филипп остановил:

–С вашего разрешения мы немного бы побеседовали.

            Я не вмешивалась, хотя мой внутренний голос орал, хватаясь за голову. Девчонка была несовершеннолетней и «допрос» подобного рода был отвратительным нарушением всего и вся.  Но, видимо, люди в горе забыли всякое знание. А может и не имели его? Само появление человека с удостоверением – уже фарс. Наглый! И ещё – здесь была я. но меня даже никто не спросил, а будь я сотрудником органов, я должна была хотя бы представиться, нет?

            Что с людьми делает горе! Или беспечность? Или страх перед первым же удостоверением?

            Впрочем, девочка ничего не могла сказать. Она твердила одно:

–Маму убил призрак.

–Почему ты так думаешь? – спрашивал Филипп.

–Она говорила, что призрак живёт в нашей квартире. Он ходит по стенам. Он живёт в зеркалах.

–А ты его видела?

            Угрюмое молчание и взгляд исподлобья.

            Сгорел сарай – гори и хата! Я вступила:

–Твоя мама описывала  тебе, как он выглядит?

            Девчонка помедлила, подумала, затем сказала:

–Она говорила, что он как большая тень.

–А ты его видела?

            И снова молчание.

–Это важно, – строго произнёс Филипп и она сдалась:

–Нет, – а затем тяжело, очень печально вздохнула. Должно быть, она и сама понимала, как звучат её слова. Может быть, даже жалела, что на стрессе ляпнула про призрака. По факту выходило, что её мать говорила о призраке в квартире, и она не верила в это. А потом вернулась домой и нашла свою маму мёртвой.

            Мне было её жаль. Я сама помнила, остро ощущала ещё пустоту в своём собственном сердце от последней и самой дорогой утраты. Хотя я была старше тогда…

–Её наблюдает психолог, – поделилась с нами сестра погибшей, уже провожая нас в дверях, – нам посоветовали. Говорят – замкнётся. У неё скоро экзамены, ей надо поступить. Как теперь будем…

            Филипп потянул меня за локоть в сторону. Я пошла за ним едва ли не с радостью – уйти от горя всегда желательно.

–Люди беспечны, – вздохнул Филипп, – затаскали девчонку по допросам. Потеряли нить.

–Если она была, – напомнила я. За окном тихонько смеркалось. Не люблю зиму за короткий световой день. Идёшь на работу – темно, возвращаешься домой – темно. Единственная отрада – немного солнышка в обеденный перерыв.

–Карина видела тень! – убеждённо произнёс Филипп. – Значит, то с чем мы имеем дело…

–Если имеем, – мстила я, нарочно глядя в окно.

            Филипп примолк, злясь на меня за то, что я озвучила его страх. Даже то, что я видела, а он говорил с Кариной после того, как она умерла, могло иметь вполне реальное, запутанное, но хотя бы не потустороннее объяснение.

            Мы оба это понимали. Но произнесла это только я.

            Такси остановилось. Я вышла, как всегда без всякого изящества. Никак не могу понять, как женщины выходят из машины легко и непринуждённо? Почему я выползаю коровой и вдобавок пачкаю то сапоги, то пуховик о машину?

            Надо было прощаться, но я не знала как это сделать. Филипп жестом велел водителю подождать и вышел следом.

–Спасибо что съездила со мной, – сказал он. – Это было странное дело. Я понимаю.

–Ну…– я изобразила улыбку, хотя даже изображать было трудно. Я выдохлась.

            Но это всё я была готова терпеть, если с завтрашнего утра для меня начнётся моя тихая, размеренная жизнь. Ведь начнётся?

–Я поеду ночью на её квартиру, – без всякого перехода сообщил Филипп, и я поперхнулась какими-то начавшимися находиться словами.

–Там же опечатано, наверное! – возмутилась я, хотя мысль про опечатку и не была главной.

–Ничего, я осторожно, – Филипп был так спокоен, что либо в нём было безумство, либо он знал какие-то методы или связи, которые позволили бы ему проделать это без всякого труда. В любом случае – мне не нравилось. Но это ещё ничего, но он же продолжил:

–Поедешь со мной?

–Я?! зачем? – моя тихая и привычная жизнь сделала мне, видимо, ручкой и растворилась, оставив лицо Филиппа.

–Мы едем? – водитель, устав ждать, высунулся в окошко.

–Я всё возмещу, – не глядя, пообещал Филипп и водитель скрылся.

–Тебя ждут, – я попыталась отстраниться от него. – Езжай.

–Поедешь со мной ночью? – повторил Филипп вопрос.  видимо, он очень хотел получить ответ, раз не понял моего намёка.

–Я не вижу смысла, – солгала я. Хотя, смысл, конечно, был. Во-первых, то, что Карина встретилась со мной после своей смерти, могло завязать на мне энергетический узел. Во-вторых, призрак, преследовавший её, мог быть там. В-третьих, там мог быть сам призрак Карины – призраки часто возвращаются домой, не зная о том, что дома у них уже нет.

–Правда? – Филипп улыбнулся. – Не видишь?

–Хватит с меня, – я мотнула головой, – я устала, Филипп. И замёрзла.

            А если быть честной – я ещё и проголодалась. Да и мне нужно было давно посетить уборную.

–Так я не сейчас предлагаю, – Филипп потянулся к дверце машины, – я пришлю тебе адрес. Встретимся часов в десять там?

–А сейчас сколько? – спросила я тихо. Я не знала наверняка: приеду или нет. впрочем, вру! Приеду. Я изведусь, назову себя раз пятнадцать дурой, а потом всё-таки поеду. Буду жалеть, понимать, что утром ползти на работу, но всё равно поеду.

–Почти шесть, – Филипп не улыбался, был сосредоточен. – Расстаёмся ненадолго. Ну, если ты не хочешь меня вдруг пригласить.

            Я представила реакцию Агнешки на Филиппа, а затем реакцию Филиппа на Агнешку и ужаснулась, не в силах определить что хуже.

            У меня были недолгие романы, свидания, были и какие-то приятели, пока я не стала работать на своей кафедре и вынужденно не затаилась, но я всегда опасалась вести кого-то домой. Агнешка иной раз могла и кофейником запустить через всю комнату, как было при поверке счётчика на холодную воду. А самое главное – человек был не виноват, а Агнешка…

            Уж не знаю, что ей не понравилось, но она закапризничала не на шутку.

            А могла молчать и не появляться, как это было со Светкой Юрьенкевич  – моей соседкой с первого этажа. Светка забегала одно время ко мне едва ли не каждый день, то похвастаться платьем на выпускной, то поплакаться об экзаменах. А потом она стала забегать всё реже. На моих глазах она стала настоящей красивой молодой девушкой и растворилась в жизни. Скучная Софья Ружинская ей не была нужна, зато было нужно внимание. А с недавних пор ещё и алкоголь. Много алкоголя. Её почти выгружали из машины, а она, хохоча, искала в тонкой сумочке ключи от подъезда…

–Нет, не хочу, – мрачно сказала я, сама не зная, хочу я его пригласить или просто не могу и так прикрываю нежелание. Мне никогда не приходило в голову, что без Агнешки я могла бы жить совсем иначе и не выбирать гостей с такой тщательностью.

            Никогда не приходило, но вот теперь – пришло.

–Хорошо, тогда до встречи, – Филипп не обиделся,  открыл дверь, сел. Я повернулась в сторону подъезда, пошла, с ужасом понимая, что он, вернее всего, смотрит мне вслед.

            Три ступеньки к подъездной двери, мерзкий писк домофона, сырое тепло. Десять ступенек вверх, три шага по лестничной клетке, ещё пара шагов, поворот ключа чтоб открыть, щеколда – закрыть дверь…

–Агнешка?! – я уходила не очень хорошо, а потому понимала, что приём от моего полтергейста меня ждёт очень недружелюбный.

            Но сегодня всё шло странно. Агнешка выплыла на первый зов грязно-серым облаком, спросила мило:

–Как дела?

            И всё. Ни наездов, ни долгого призыва. Просто «как дела?». Может быть, мне почаще ей хамить?

–Нормально, – осторожно ответила я.

–Не замёрзла? – Агнешка продолжала меня шокировать. – Я подогрела чайник. Ну…подкопила сил, как смогла подогрела. Правда, поесть нечего.

            Она подогрела мне чайник… где-то, очевидно, землетрясение?  Или она хочет меня отравить?

–Ты переодевайся, – щебетала Агнешка, и я поймала себя на том, что так и зависла в коридоре. Ну кто бы не завис?

            Всё ещё чувствуя настороженность, я прошла в ванную и в спальню. Умылась, переоделась и вышла на кухню, где меня мирно дожидалась Агнешка.

–Голодная, да? – сочувственно спросила она. Я кивнула и принялась шарить по ящикам. Пара кусочков хлеба – ничего, сгодится. Кусочек масла – отлично! какое-то варенье…откуда у меня варенье?

            А, оно с плесенью. Уже неважно.

–Варить всё-таки надо, – я достала начатый пакет гречки. Не люблю её до жути! С молоком ещё ничего, но у меня и молока нет. Придётся так варить.

            И к новому удивлению – Агнешка даже не стала возмущаться, что ей воняет. Она так говорила довольно часто и прямо пищала и даже скандалила, когда варилось что-то из капусты или из гречки. Но она терпеливо дождалась моей готовки, и даже не вякнула. Воистину, чудны дела хамства!

–Как работа? – робко спросила Агнешка, когда я полила свою порцию гречки растопленным сливочным маслом. – Ты сегодня…

–Погорячилась, – признала я, – прости. Дурдом.

–Расскажешь?

            Эх, Агнешка! Как тебе рассказать то, чего я сама не понимаю? Впрочем, я понимаю ещё про призрака и про Карину, а вот про себя ни разу. Почему я не послала Филиппа? Почему ввязалась?

            Я сделала вид, что не услышала и Агнешка, о чудо-чудо! – не стала настаивать. Пиликнул телефон, подкрепляя моё уклонение от ответа. Ага, сообщение. И да, от Филиппа. Адрес и время.

–Что-то интересное? – робко спросила Агнешка. Прежде робости в ней не было.

–Ерунда. По работе, – я отмахнулась, положила телефон. Надо было ответить что-то, хотя бы простое и необязывающее «ок», но меня не хватило и на это.

            Посуду я мыть не стала, только залила тарелку и вилку водой – потом не отмою же и поспешила прилечь. Агнешка скользнула за мной, но не решалась нарушить мой покой. Я не выдержала первая:

–Что такое?

–Ты на меня злишься? – спросила Агнешка, потупившись.

            Я поднялась. Ну что за дом? Что за жизнь? Ни прилечь, ни выспаться!

–Нет, Агнешка, не злюсь. Не на тебя. Я сегодня сорвалась, прости, я не должна была так поступать. Просто у меня…я сама не знаю что. Я не знаю что будет. Как жить не знаю, куда лезу не знаю.

–А ты не лезь! – мудро предложила Агнешка.

            Хорошо говорить! особенно, когда ты мёртвая. А мне как? Нет, я не могу.

–Я уйду скоро, – ответила я на всё. – Мне нужно прилечь. Когда приду не знаю. Может быть, пойду сразу на работу.

            Агнешка непонятно и странно взглянула на меня:

–У тебя кто-то есть?

–У меня дело.

            Раньше она не реагировала так, как сейчас, узнав о деле. Это было нормально – призраки и привидения активизируются ночью в двух случаях из трёх. Поэтому я иной раз и уезжала ночью, потом имела выходной и проводила день дома. Но сейчас я слышала ревность и испуг в её словах. Неужели что-то не так с моим поведением и всем моим видом, что она так боится?

–Мужчина? – Агнешка хранила ещё вежливость, но я уже слышала знакомые и привычные нотки скандала. 

–Агнешка…отстань, – попросила я и что-то внутри меня радостно откликнулось. В самом деле – она мертва. Да, она мне дорога и близка, но почему я вдруг отчитываюсь перед ней за то, что не должно иметь отчёта? И потом, я же работаю. Да, я работаю с Филиппом, но это всего лишь работа!

–Прекрасно! – закричала Агнешка и тут же растворилась серым облаком. На кухне громко грохнуло дверцей шкафа, затем звякнула крышечка сахарницы. Опять раскидает сахарный песок по полу – убыток продукта и времени.

            Но вставать я не буду. Мириться тоже. Это всё какой-то детский сад!

            Я положила голову на подушку, злясь и досадуя на себя и Агнешку, прикрыла глаза и…

            Боже, кто придумал телефон? Это полезно, но почему сейчас? Почему в двадцать первом веке, в веке мессенджеров и соцсетей кому-то ещё надо звонить? Вам что, не хватает чатов? Не хватает переписок?

            «Ты же сама звонишь», – укорил меня внутренний голос, но я поморщилась: когда я звоню – это другое. Мне надо слишком многое сказать, писать будет долго.

            «А если и здесь тоже?» – внутренний голос не отступал. Я выругалась и поднялась с подушки, нащупала телефон. Звонила Майя.

–Алло? – я вздохнула, но приняла звонок. Майя была вроде бы как моей приятельницей, хотя по-моему она себя сама назначила. Но нас на кафедре было три девчонки – Я, Гайя и Майя. С Гайей ни я, ни она не связались (да та б и не позволила), но и с Майей я не сблизилась.

–Софа? Ты как? Как здоровье? Ждать тебя завтра?

–Я нормально. Голова болела. Давление, наверное. Да, ждать.

–Владимир Николаевич сказал, что ты признала, что обозналась насчёт той мёртвой женщины. Это так?

            Отлично. Теперь и здесь мне нет покоя. впрочем, чего я ждала? Назвался груздём – полезай в кузов.

–Да, я думаю, что обозналась.

–А ты виделась с Филиппом? – вот этот вопрос прозвучал радостнее.

            Внутри меня что-то дрогнуло. На какое-то мгновение мне  показалось, что её интересовало моё состояние, и я даже была готова растрогаться. Но куда там! Когда-нибудь я повзрослею.

–Виделась, – сухо ответила я.

            Видимо, слишком сухо. Майя скороговоркой проговорила:

–Ладно, завтра свидимся, ты приходи. Пока, целую!

            И в ухо понеслись гудки. Я оцепенело, и мрачно положила телефон на тумбочку и снова опустила голову на подушку.

            Мне даже удалось задремать, несмотря на то, что на кухне кто-то…хотя, я прекрасно знаю кто – хлопал дверцами шкафчиков, явно гневясь, но провалиться в глубокий сон мне не дали.

            Снова звонок. Я с трудом нашла телефон, не открывая глаз, провела по экрану:

–А?

–Софа? – на этот раз была Гайя. С меня даже дрёма сошла. Гайя! Звонит?! Мне?!

–А-а?

–Это Гайя, – она говорила очень спокойно и твёрдо, – ты завтра придёшь?

–Приду, – проблеяла я, всё ещё не понимая, с какой радости Гайя решила мне позвонить. Это же Гайя! Это тоже самое, что инквизитор звонил бы еретику, это…чёрт, в полусне нет у меня красивых сравнений.

–Не опаздывай. Владимир Николаевич говорил сегодня, что ты будешь завтра писать объяснительную и потеряешь премию. Рвал и метал. Не знаю, чем ты его расстроила…

–Прям не знаешь? – на этот раз я не выдержала, – не ты ли видела нас у «Шокодома»? не по его ли просьбе?

–Я не доносчик, – спокойно ответила Гайя. Если она и обиделась, то не подала вида, – и то, чем занимаются другие в свободное время, меня не волнует. Я не говорила о том, что видела вас.

            Я молчала. Почему-то стало стыдно. Чисто по логике Гайя не сделала мне ничего плохого. В чём её можно было упрекнуть? В нелюдимости? Так все люди разные. В мрачности? Так что ж, всем веселиться? В конце концов, я ничего не знаю о её жизни.

–Ты зачем звонишь? – спросила я, справившись со стыдом.

–Предупреждаю, чтобы ты не опаздывала и готовила в уме объяснительную.

–Да я вроде не опаздывала никогда, – я совсем растерялась.

–А завтра взяла бы и опоздала, – Гайя не смутилась, – спокойной ночи.

            И снова гудки. Гудки, и я – тупо смотрю на затухающий экран телефона. Сегодня все решили спятить или только те, кого я  знаю? С чего такая забота? Или это ловушка? Ладно Майя, но эта-то? Ей чего? Зачем звонила? Чего хотела добиться? Припугнуть? Подружиться? А оно ей надо? А мне?

            Боже, когда ты перестанешь давать вопросы и начнёшь даровать ответы?

            Я глянула на экран – без четверти девять. Все эти люди не дали мне поспать. А уже собираться, если я, конечно, поеду. Но кого я обманываю? Я поеду. Потому что Филипп позвал, а я дура и потому иду. А ещё я поеду, потому что действительно могу столкнуться с чем-то сверхъестественным осознанно. В смысле, с настоящим сверхъестественным. Не таким, как Агнешка.

            Агнешка, кстати, затихла. Устала буянить? Ну и хорошо. В  самом деле – сколько я могу перед нею оправдываться? Она мне кто? Нет, правильно, правильно я всё делаю. Надо искать ответы.

            Я поднялась, принялась собираться. Квартира погибшей Карины располагалась на Ново-Садовой, а это значит, что я должна до остановки, дождаться автобус, сесть в него и проехать   восемь остановок. Это недолго, но попробуй дождись транспорт зимой, в поздний вечер!

            Были бы деньги – села бы в такси. Но лишнего у меня нет. А с завтрашнего дня я в полной и официальной немилости у начальства: премии не будет, значит, экономия.

            Я оделась, чтобы было удобно: джинсы, кофта, нескользящие ботинки, тёплая куртка. Пуховик, конечно, разумнее, но в пуховике я всегда чувствую себя неудобно, он как будто бы стесняет движения.

–Агнешка, я ушла!

            Тщетно. Ну и пошла ты!

            Закрыть дверь, повернуть дважды ключ, два шага до лестничной клетки, три шага по ней, десять ступенек вниз, мерзкий писк домофона – сырой ветер в лицо, три ступеньки, улица! – пути назад нет.

            Поплотнее укутать шарф под подбородком и поспешить, поспешить… не ради автобуса даже, а ради того, чтоб не передумать!

            С автобусом почему-то повезло. Это было странно – обычно я не отличалась чудесами совпадений, а тут – чудо! – всего семь минут, и он подъехал, почти пустой. Я пробила билет и села, вытянув ноги. Ехать недалеко, но я посижу, здесь очень тепло и уютно.

            Выскочила, едва не проехав нужную остановку (разморило теплом), в самую ночь, поёжилась уже от страха, но чего делать? Автобус уехал, на остановке стоять не вариант – холодно и темно, надо идти. человек такое существо – куда-нибудь да придёт.        

            И я  пошла.

–Я не сомневался, я знал! – Филипп перехватил меня у подъезда. Сослепу, впрочем, я едва не прошла и нужный дом. В последний момент, уже почти свернув, увидела табличку «Ново-Садовая,72» и поняла, что на месте. Ноги отяжелели в ботинках.

            «Зато не скользят» – утешала себя я, но утешение было слабым. Утром на работу, объясняться, а я что делаю?

–Я знал, что ты придёшь! – Филипп действительно был радостен. Его лицо закраснелось от холода, видимо, ждал.

–А вот я не знала, – буркнула я, и замерла у нужного подъезда. Стоять на улице не хотелось, но и идти туда, где нашли мёртвую женщину, и где, возможно, обитало теперь целых два призрака, не хотелось ещё больше.

–Пошли! – велел Филипп и первым пошёл вперёд, подавая пример проклятой храбрости.

5.

            Если подъезд был обыкновенным – ну добротнее, чище, чем мой, то у входа в квартиру я обомлела. Филипп сделал мне знак молчать, и я покорилась. Сначала Филипп одним движением содрал бумажную полоску опечатки. Это уже было преступлением, но я заставила себя молчать. А он  отточенным и умелым движением вытащил из кармана…ключ?

–Отку…– не выдержала я, но Филипп зашипел на меня и я закрыла рот. А дверь уже поддавалась.

            Лёгкий скрип и мы внутри. Темно. Я не знала что увижу и потому против воли жалась к Филиппу – он не был самым надёжным убежищем, но с ним было спокойнее, хотя…учитывая, что мы только что проникли в квартиру умершей женщины и сделали это незаконно – возможно, я очень хорошего мнения о Филиппе.

            Щелчок выключателем, я поморщилась – по глазам резануло, но это ничего, я привыкну. И привыкла быстро.

            Филипп закрыл входную дверь, пряча нас от подъезда. Полоска опечатки была у него в руках, разумно, надо сказать – не в подъезде ж ей валяться!

–Заходи, – радушно предложил Филипп, – только разуйся, и не трогай без надобности ничего. если тронешь – протри хотя бы.

            Я не выдержала:

–Откуда у тебя ключ от этой квартиры?

–Это не ключ, – спокойно отозвался он, – это отмычка.

            Вот тут мне стало совсем нехорошо. Сколько незаконных действий мы уже совершили? Сняли опечатку, проникли на чужую территорию…

            Боже, если ты есть, пошли нам хотя бы призрака, чтобы всё это было не зря!

–Расслабься! – посоветовал Филипп, заметив выражение моего лица, – ночью мало кто ходит… и потом, кто сейчас будет приглядываться к чужим дверям? Полиция сюда не придёт. А к утру мы уйдём.

–Насколько законен твой частный труд? – спросила я, всё-таки разуваясь. Тяжесть ботинок казалась непреодолимой.

–По-разному, – уклончиво ответил он. – Ты уже видела удостоверение и отмычку. И  то, и другое, как ты понимаешь, не шибко-то законно. Но пока я работаю. И, кстати, можешь поверить, успешно работаю!

            Я промолчала. В досаде выпутывалась из куртки, снимала шарф и шапку. И почему-то в присутствии Филиппа все эти обыденные действия были ещё более неуклюжими, чем всегда.

–Осмотримся? – предложил Филипп будничным тоном.

            Надо сказать что после осмотра квартиры мне сделалось ещё хуже. Обстановка, ремонт, мебель – мне таких не видать ещё лет тридцать, при условии, что я продам свою квартирку, доставшуюся в наследство, влезу в долги и кредиты.

            А Карине, мир её праху, жилось в такой! Плитки, светильники, картины, диваны…

–Хочешь чего-нибудь выпить? – спросил Филипп, проходя за барную стойку. Позади него блестели зеркальца шкафчиков, слишком изящных и слишком выпендрёжных, чтобы хранить в себе что-то, кроме алкоголя.

–Не думаю, надо быть трезвой, – я отказалась. – Где её нашли?

–В коридоре. Видишь там софа?

            Я оглянулась на коридорный просвет. Кожаная софа блестела в освещении нижних светильников. Угу…

–Кем она работала?

            Надеюсь, в моём тоне не было много зависти, но уж совсем без неё явно не удалось обойтись.

–Что-то по продвижению, – Филипп по-хозяйски открывал шкафчики, приценивался к бутылкам, – к тому же, у неё был богатый бывший муж. Алиментов не жалел.

–А где он, кстати? Его вызвали в свидетели? – я только сейчас поняла, что не уточнила ничего про семью Карины.

–Вызвали. Общаются они дважды в месяц – Карина отправляет к нему на выходные дочь, на этом всё. Можешь поверить – кончик этой ниточки дохлый. Я время не терял до нашей встречи. У него сейчас новая семья. Ему вся возня со старой не очень-то и нужна.

            Я поняла, что эту информацию он пробил, когда я его развернула и не пустила к себе в гости, но уточнять или комментировать не стала.

–А развелись почему?

–Ну почему люди разводятся? – Филипп выбрал себе напиток, плеснул в высокий гнутый стакан. – Устали друг от друга, или поймали кого-то на лжи. Или что-то ещё…людям нужна свобода.

            Филипп пододвинул стакан ко мне:

–пей, Софа. Ночь будет долгой.

–Нам не надо делать этого! Это же её напитки. И её квартира, и…

            Я осеклась. Филипп снисходительно улыбался. Кажется, его забавлял мой страх.

–Думаешь, ей пригодятся напитки? Или что-нибудь? – поинтересовался он. – А ночь будет и впрямь долгой.

            Я осторожно пригубила стакан. Горькая, отдающая травами и остротой жидкость обожгла рот. Я поморщилась:

–Есть чем закусить?

            Филипп спохватился, нырнул в другой ящик, порылся в нём и извлёк упаковку открытого шоколадного печенья, какие-то чипсы. Затем открыл дверцу большого холодильника, порылся на полках уже в нём, а затем поставил передо мной упаковку мягкого сыра, вскрытую нарезку колбасы.

–Хлеб зачерствел, молоко и прочие кастрюли трогать не стоит, наверное, а это… думаю, ещё можно.

            Я мрачно потянула пластинку колбасы. Со второго раза напиток оказался приятнее. Может быть дело было в закуске?

–Будем просто сидеть? – спросила я, когда Филипп плеснул и себе из той же бутылки и отпил.

–Есть предложения? – он отреагировал мгновенно. – Готов выслушать.

            Я почувствовала что краснею. Я имела в виду беседу о Карине или о том, что мы можем здесь встретить, или, на худой конец, о том, что будем делать, но тон Филиппа мне не понравился и сбил меня с толку.

            Я поспешно отпила ещё, отмалчиваясь. Филипп ждал моего ответа, а я пряталась в стакане. Долго это продолжаться не могло и я отодвинула стакан, оглядела огромную гостиную…

            Моё внимание привлекла фотография в одной из рамок на стене. В прочих были какие-то пейзажи: горы, вулканы, пляжи – может быть, это были места, в которых побывала Карина? Но была и фотография. На ней можно было узнать и Карину, и её дочь. Они весело улыбались из прошлого, совсем не зная того, что их ждёт. Карина – молодая, с длинными волосами, счастливой улыбкой… и её дочь – весёлая, похожая счастьем на мать.

            Мне пришло в голову, что их мог фотографировать их бывший муж, ещё до того, как они устали или надоели, так или иначе пришли к мысли о разводе.

            Они улыбались, а мне было тошно. И чем дольше я смотрела на эту фотографию, тем больше меня мутило. Они улыбались и жили. Они верили в то, что  всё будет хорошо. Они провели замечательный день. Их грело солнце.

            А потом фонарь выхватил бледное лицо Карины, а потом я увидела и серьёзную, потускневшую дочь…

–Софа? – позвал Филипп и коснулся моей руки, – эй?

            Она мертва, а её дочь в трауре, и рухнул их прежний мир. А мы? Мы проникли незаконно в их обитель, в их уют, наводим порядки, пьём и берём что вздумается, и всё ради чего? Ради собственного эгоизма! Ради собственного превосходства, мы, мол, ищем тайну.

            А есть у нас хоть какое-нибудь право быть такими?

            Меня затошнило всерьёз, я вскочила, рванула в коридор. Остановилась. Где же ванная?

–Софа! – Филипп подскочил ко мне. – Софа? Что случилось?

            Он схватил меня за плечи, развернул к себе лицом, и отшатнулся. Наверное, испугался.

–Ванная там, – Филипп угадал моё состояние и указал направление. Я метнулась по указанию, сдерживая тошноту, рванула одну из дверей наугад, слава богу – угадала!

–Ты не беременна? – спросил Филипп, стоя в дверях. Я ещё откашливалась, но дышать уже было легче. Я предпочла бы, чтобы он не стоял здесь, но в роковую минуту спорить было невозможно, а сейчас уже бессмысленно.

            Я спустила воду и отвернулась к раковине. Туалет и ванная были совмещены у Карины. Сейчас это пришлось весьма к месту – я могла умыться. И не выходить в коридор неприветливой и чужой квартиры ослабевшим ужасом.

–Нет, – ответила я, прополоскав трижды водою рот.

–Странное дело, — покачал головой Филипп и продолжил рассуждение пока я умывалась.  – Ты не находишь это странным? Скажи, ты не травилась в последнее время? Не имеешь проблем с желудком? Нет? тогда тем более странно… может быть, это проявление активности?

            Я умывалась и не реагировала на его болтовню. Зачем? Всё равно я не знаю ответа. Мне просто стало плохо.

–Софа?– позвал Филипп.

            Я закрыла кран, повернула голову к нему:

–Я не знаю, что тебе сказать. Понимаешь?

–Я не…– Филипп не договорил. Он смотрел куда-то в сторону, и я, чувствуя, что совершенно зря поворачиваю голову, всё-таки проследила за его взглядом.

            Он был устремлён к зеркалу, висевшему тут же, изящному, в тонкой серебряной раме. Но чёрт с ней, с рамой!

            А вот в зеркальной поверхности была Карина. Совершенно точно такая, какой я видела её в первый и в последний раз – бледная, измождённая, но это была она.

            Я отступила на несколько шагов, ощущая, как сильно бьётся сердце. А Карина в зерале улыбалась, глядя на нас.

–Тихо, – одним губами произнёс Филипп, задерживая рукой мою попытку к бегству. – Не дёргайся.

            Ага, не дёргайся. Призрак передо мной, или привидение – выяснять не хочу, а я не дёргайся?

–Карина, это ты? – Филипп заговорил с призраком. Глаза Карины чуть расширились, когда она услышала голос Филиппа. Надо сказать, я бы не решилась на подобный трюк в одиночку. Да, я жила с Агнешкой сколько себя помню, но Агнешка была доброй и не висела в зеркале!

–Карина? – продолжал Филипп. Он сделал шаг навстречу и я оцепенело осталась стоять. Мне не хотелось, чтобы он туда шёл, но что я могла? – Карина, ты меня узнаёшь?

            Карина медленно-медленно кивнула. Филипп нервно обернулся ко мне, мол, видела? Видела. Конечно же, видела. Это прогресс. Любой с нашей кафедры был бы, наверно, счастлив увидеть подобное вживую. А вот мне почему-то очень хотелось оказаться как можно дальше…

–Карина, ты слышишь мои слова? Понимаешь?

            Карина вздрогнула, затем рот её открылся и голос – тихий, женский, приглушённый как будто бы ватой, донёсся до наших ушей:

–Филипп? Ты?

            Это был голос женщины, напуганной обстоятельствами. Потерянной женщины.

–Я, – Филипп сделал ещё шаг, – Карина, ты помнишь, что с тобой произошло?

–Почему я здесь? – спросила Карина, не дав ответа. В её голосе звучали истерические нотки. Плохо дело – она до сих пор не поняла что мертва.

            Я на всякий случай отодвинулась ещё подальше к уголку, и зря. Моё движение было замечено Кариной. Она повернула голову в мою сторону:

–А ты ещё кто?

            Уже не истерика, но страх, смешанный с гневом звучали в ней. ещё бы. Она – хозяйка, а я? наглая гостья!

–Это Софа, – поспешил защитить меня Филипп, – я тебе говорил о ней, помнишь?

–Софа…– повторила Карина и в то же мгновение лицо её исказилось всеми ужасами одновременно. Распахнулся рот, обнажая уродливые треугольные гниющие зубы, потекли глаза, оставляя тошнотворную мерзкую массу на всём её лице, и было что-то ещё…

            Я не стала вглядываться. Одновременно с тем, как она рванулась из зеркала, разрывая зеркальную поверхность ногтями, которые заострились на манер птичьих, я рванула к дверям.

–Беги! – проорал Филипп, но я уже и без него сообразила, что надо бежать.

–Лжецы-ы! – взревела Карина, выбираясь из зеркального мира. Позади неё зеркало осталось цельным, а она уже ломилась за нами.

            Но мы были быстрее, и успели выбежать из ванной.

–Помоги! – велел Филипп, захлапывая дверь, и прижимаясь к ней. – Тумбу, живо!

            Тумбу? Тумбу!

            Я, не заботясь уже о грохоте, который мы производим, потянула тумбу. Филиппу пришлось помочь мне.

–Пусти! Пусти! – орала Карина и билась в двери.

–Идём! – Филипп схватил меня за руку, потащил в какую-то из комнат. Я увидела большую кровать, письменный стол, телевизор, но толком не успела ничего разглядеть, он подтащил меня к шкафу-купе, отодвинул дверцу и велел: – живей!

            Я не стала спорить и нырнула в полумрак под прикрытия пальто и шуб, безжалостно проминая их.

            Филипп последовал за мной и закрыл дверцу. Наступил спасительный мрак, который можно было бы считать благословением, если бы не вой и биение Карины о дверь.

–Она же призрак…– прошипела я, – она пройдёт сквозь двери.

–Она призрак, – согласился Филипп шёпотом, – но она не осознаёт себя мёртвой, и ведёт себя как живая. Она пройдёт через двери, но…

            Он замолк. Ладно, объяснение годится.

–Какой у нас план? – спросила я. – Ждать? Может убраться?

–Тихо! – велел Филипп. – Прошу, Софа, тихо!

            Биение прекратилось. Скрипнула дверь…видимо, какая-то сила не остановилась ни перед щеколдой, ни перед тумбой. Я замерла, вжимаясь в пальто и шубы. Если Карина призрак, она может появиться сию же минуту хоть здесь, и благо лишь в том, что она себя не осознаёт именно призраком. У неё сохранились людские привычки, но стоит ей осознать…

            Нет, нет! не думать об этом.

            Я вжималась в вещи. Меня била крупная дрожь и соседство с чем-то тёплым было лучше неизвестности. Филипп же прислушивался к происходящему. А я зажимала рот руками, чтобы не стучали зубы, чтобы не было слышно дыхания.

            Плана я не понимала. Не знала даже – есть ли у Филиппа какой-то план. Я знала лишь то, что не хочу выходить из шкафа – это ещё хуже, чем не выходить! Здесь хотя бы какая-то защита: двери, темнота, тепло от пальто и шуб.

–Как тихо…– пробормотал Филипп, – странно.

            Я молчала. Мне не было «странно». Мне было страшно.

            По шелесту его одежд я поняла, что он повернул голову:

–Я пойду и посмотрю.

            Я вцепилась в него. Пусть здесь было темно и также страшно, здесь было всё-таки безопаснее, чем там, перед неизвестностью. Не надо тебе идти туда, Филипп, не надо! Останься!

            Я цеплялась за него молча, и он также молча пытался меня отцепить. Потом не выдержал:

–Пошли вдвоём?.. надо идти, Софа. Я хочу понять, одна она здесь или нет.

            Я отпустила его рукав. Мерзавец! Он рассчитывал на встречу с призраком Карины, рассчитывая, что через неё, если она тут будет, увидеть, кто её преследовал при жизни. Паразиты не отцепляются и в посмертии, пока не выпьют всё, что смогут. На это его расчёт!

            Филипп двинул створку, и та плавно и бесшумно поехала в сторону. Он осторожно перешагнул через порог, оглядываясь. Затем обернулся ко мне, ожидая моего решения.

            Оставаться здесь в одиночестве? Нет! и я выбралась следом.

            И…

            Карина ждала. Она стояла уже в прежнем своём облике, то есть в людском, и только в глазах появилась какая-то голубая поволока, как и у всех мертвецов. Она стояла прямо у кровати. Скрестив руки на груди стояла, ждала.

–Карина, – мягко заговорил Филипп, когда я выползла из шкафа и застыла, понимая, что пути к спасению в шкафу больше нет. – Карина, ты понимаешь, что произошло?

–Ты мне изменяешь, Филипп? – теперь лицо Карины было похоже на лицо капризницы. Голос звучал выше, слезливее.

–Что? – он растерялся, – нет! Карина, всё кончено. Ты мертва.  Помнишь? Что ты последнее помнишь?

            Карина расхохоталась:

–Чушь! Ты мерзавец. Мало того, что привёл в мою постель эту дрянь, так ещё и…

–Это правда, – сказала я, – ты мертва. Твоя дочь нашла твоё тело в коридоре. Призрак, преследовавший тебя, настиг твою жизнь.

            Лицо Карины помрачнело. Последние воспоминания из жизни боролись в ней со страхом, который затмевал всё. Она сама, без нашего присутствия понимала, что произошло что-то дурное, что-то непонятное, что её перестали отражать зеркала, и пространство, и предметы  ощущались иначе. Но она не могла ничего понять. Вернее – боялась понять.

            Филипп попытался меня отодвинуть в сторону, но Карина неожиданно промолвила:

–Дочь…где моя дочь?

            Метнулась в исступлении к шкафу:

–Где вы её прячете? Верните мне мою дочь!

–Она у твоей сестры, Карина, – ответил Филипп. – Ты мертва. Ты была мертва уже до того, как встретила Софу. Ты говорила с ней, помнишь?

–Я дала карточку с номерами кафедры, – вклинилась я. большая часть страха меня оставила. Теперь плескалась жалость. Карина не была виновата в том, что умерла. Не была виновата тем более в том, что не поняла момента своей смерти. Видимо, всё произошло неожиданно и страшно.

            Карина отстала от шкафа, взглянула на меня, разглядывала, узнавала и не узнавала. Часть её памяти хранила события посмертия, но где был этот островок? Филиппа она знала лучше, оттого и узнала его, но меня видела мельком.

–Моя дочь у вас? – спросила Карина.

–Нет, она у твоей сестры, – терпеливо напомнил Филипп.

            Карина задумалась, вспоминала произошедшее с ней, и никак не могла вспомнить самого главного.

–Что ты помнишь? – настаивал Филипп. – Ты помнишь что-нибудь о своей смерти?

            Карина взглянула на него. Та же самая голубая поволока в глазах, но есть и что-то еще, что-то вроде растерянности и тоски. Ей страшно. Ей страшнее, чем нам.

–Он был весь чёрный, – прошептала Карина, – стоял в зеркале. И потянулся…

            Она закрыла лицо руками. Слёз в ней не было, но что-то ещё оставалось от жизни, к которой не суждено ей было вернуться никогда. Она понемногу составляла то, что чувствовала и что видела, вспоминала бесконечно долгую мглу и что-то, что вытащило её из неё. Вспоминала и первые проблески непонимания, когда впервые зеркало не показало её прежней.

–Когда ты…– Филипп был безжалостен. Я чувствовала его нетерпение также ярко, как растерянность Карины. Он торопился следовать за итогом и сутью, ему наплевать было на то, что остаётся позади.

–Он здесь…–Карина отняла руки от лица. Теперь сквозь поволоку читался ужас. –Он здесь!

            Она обернулась на стену. Я обернулась на Филиппа, но он не понимал происходящего, и я снова повернулась к Карине, и очень вовремя.

            И очень зря.

            Из стены выходила тень. Тень – самое точное описание для этого чудовища. Оно было всё тенью, но тенью ужасно подвижной. Оно вытаскивало из стены длинные руки и ноги, разминало крючковатые пальцы.

–Уходите…– прошептала Карина.

            Я бы послушалась, но Филипп шагнул вперёд:

–Как твоё имя?

            Тень замерла. Распрямилась, демонстрируя свой высоченный рост… метра два с половиной, не меньше.

–Уходи…– попыталась повторить Карина, но уже в следующее мгновение рука безжалостной тени опустилась на её мёртвое плечо и вдавила в пол. Карина заверещала и растворилась.

            На меня это произвело куда больше впечатления, чем на Филиппа.

–Зачем ты забрал её? – спросил Филипп. В его голосе и движениях не было страха. Он то ли ждал, то ли не понимал, что происходит что-то, с чем ему, возможно, не справиться.

            Тень молчала, глядя на него. Или не глядя. У нее была голова, но не было лица, и от того понять, к чему обращалось внимание тени было невозможно.

–Я Филипп, а ты кто?

            Тень хрипло захохотала. У неё не было рта, но этот хохот прошёл кажется по всей квартире, отразился от стен, и прошёл дрожью…

–Кто ты? – заорал Филипп, и тень неожиданно ответила хрипло и равнодушно:

–Уходящий.

            После чего исчезла в стене, и стена отозвалась дрожью.

            Эта дрожь усиливалась с каждым мгновением, звенели и стекла, и светильники, и рамочки для множества картин и единственной фотографии, и телевизор…

–Уходим! – Филипп сорвался с места и я за ним. Мы схватили одежду, и под звон множества бутылок с алкоголем вынеслись в подъезд, после чего дверь сама захлопнулась за нами с гулким грохотом.

–Наверх! – велел Филипп и я, чудом удерживая в руках куртку и ботинки, рванула за ним по ступеням. И вовремя: на лестничную клетку выскочили соседи, привлечённые шумом. Занялся гомон.

            Под него мы с Филиппом, не глядя друг на друга оделись, обулись, затем, не сговариваясь, поднялись выше, вызвали лифт и уехали на первый этаж, миновав квартиру Карины.

            Морозный воздух был даже приятен после всего что произошло. Мои щёки горели, горела, казалось, вся кожа, словно в горячке. Но хуже было с мыслями – что произошло? Какого чёрта такое вообще могло произойти?

–Жива? – спросил Филипп. – Отлично. ну, что скажешь?

–Что я тебя ненавижу, – мой желудок предательски дрогнул. Досталось ему, ничего не скажешь! За последние часы его и вывернуло наизнанку, и перевернуло страхом.

–Карину действительно убил призрак. Или какая-либо иная сущность. Возможно, запугал. Он паразитировал на ней, и продолжает это делать, – Филиппу было лучше. Для него время прошло продуктивно. – Единственное, я не знаю, почему он назвал себя «уходящим»?

–Потому что он уходит, чтоб тебя! – огрызнулась я. Меня била дрожь. Успокоение должно было наступить, но почему-то не наступало. И что-то холодное проходило под самой коже.

–Карина не знает, что мертва. Но сейчас ей мы это сказали, может быть и сама сообразит, и уйдёт в покой. Но что за тень? Почему он нас выпустил, а?

            Я молчала. Меня трясло, я стучала зубами.

–Итого, за…– Филипп потянул рукав куртки вверх, чтобы глянуть на часы. – Софа, а ты знаешь что? сколько, по-твоему, мы пробыли там?

–Заткнись! – меня трясло. Знобило. Кажется, я заболеваю.

–И всё же?

–Ну минут сорок? Час? – я поняла, что он не отвяжется и поспешила ответить.

–И по моим ощущениям тоже, – согласился он. – Но часы говорят, что сейчас почти два часа. Мы были здесь около десяти, даже если мы вошли в одиннадцатом часу…

            Я перестала трястись. Ещё знобило, но слова, произнесённые Филиппом, были хуже.

–То есть как? Хочешь сказать, временная аномалия? Искажение времени?

–Хочу сказать, что мы либо оба потеряли связь с реальностью, либо… не обратила внимание, часы в квартире стоят?

–Не знаю, – я сунула замерзшие руки в карманы. Теплее не стало, но что я ещё могла сделать?  – Знаю, что это редкое явление. С момента основания нашей кафедры временную утрату наблюдали в  Сухановке, на Лубянке и в одном из лагерей. Всё в пределах десятки годиков. Это редкость, говорящая о превосходящей силе субстанции. В первый раз это был выброс энергии расщепления сразу же сотни призраков, во второй и в третий причины не были установлены.

–Не докажешь! – с досадой отозвался Филипп. – А дрожь по стенам?

–Похоже на полтергейста.

–Похоже-то…– рассуждал Филипп, но рассуждения его никуда не вели. Он обернулся ко мне, желая что-то добавить, и вдруг помрачнел: – разве ты была не с шарфом?

            Я машинально схватилась за горло. Я всегда повязываю шарфы и платки поверх одежды, и Филипп, надо отдать ему должное, заметил. А я, дура, на стрессе, нет.

–Филипп…– я в ужасе смотрела на него, – шарф…

–Надо вернуться, – сказал он, глядя на двери подъезда. – Не сейчас, конечно. Но придётся. сейчас там перебуженные соседи.

            Отзываясь на это замечание, мимо проехала полицейская машина. Сиреной она себя не означила, но нервный свет мигалок – это было последним, что хотелось видеть.

–Пошли отсюда, чёрт с ним, с шарфом, может его примут за шарф Карины…– сказал Филипп.

            Я молчала. И он, и я понимали, что сказанное бред. Если шарф ещё примут за каринин, то как быть с явными следами от снега, сорванной опечаткой, вскрытым замком, двумя стаканами и закусками? А со светильниками?  И наверняка с каплями воды по полу – я так и не вытерлась после умывания.

–Это ничего не значит, – попытался успокоить меня Филипп, — может они вообще не туда.

–ладно я, но почему ты так неосторожен?

–А зачем? – спросил Филипп, – я хотел выманить призрака.

–А приманил полицию на свой и мой хвост.

–Не паникуй, – ответствовал Филипп. – Проблемы будем решать по мере поступления.

            Я покорилась.

6.

            Основная проблема Гайи была в её чрезвычайной внимательности к деталям и недоверии. Первое имелось в ней от рождения, второе было заложено матерью в образе вечного выражения:

–Никому нельзя верить, детка.

            Мама у Гайи – была хорошая. Только очень несчастная, а несчастная от доверия. Она сначала поверила в крепость семейных уз и позволила своей старшей сестре самой заведовать наследованным имуществом, а потом поверила в её раскаяние и снова обожглась на том же имущественном вопросе, ну и под конец всего существующего в ней доверия – полюбила и поверила отцу Гайи.

            Казалось бы, крепкая кровь, восходящая к каким-то румынским и венгерским князьям, крепкое имя – Корнелла, сама внешность – тяжёлые брови, острые черты лица, умный взгляд – всё это не вязалось с доверием к людям, ан нет! сначала Корнелла, не особенно разбиравшаяся по молодости  и беспечности лет доверилась сестре: та убедила её, что если продать квартиру почивших родителей и разделить деньги пополам, будет намного выгоднее. Сестра что-то говорила про налог на наследство, про то, что уходя от этого налога Корнелла должна подписать отказ от своей доли…

            Корнелле бы проконсультироваться, хотя бы с подругой какой, но нет. поверила, подписала и осталась ни с чем. А сестра искренне хлопнула глазами:

–Ты ж от своей доли отказалась!

            Восемнадцать лет едва было Корнелле тогда. Пошла работать, на учёбу уже пойти не могла – времени не было, надо было на что-то жить. Крутилась сначала неумело, и может быть пропала бы совсем, если бы не помогли ей по работе женщины постарше и поопытнее. Справилась Корнелла, научилась экономить, вести хозяйство. Даже на повышение пошла! Заставили, правда, по профстандартам курсы пройти, но Корнелла не роптала.

            А потом сестра повинилась. Да так, что Корнелла вдруг дрогнула и простила её. И поверила. И заняла на срочность деньги. Именно что заняла, но сестра потом глазами вновь хлопнула:

–Да ты что? по-родственному ли деньги-то одалживать?

            Корнелла позволила себе оттаять в последний раз с Алексеем – встретились по работе, а там закрутилось. Но и тут обманулась Корнелла – он оказался женат, и Корнелла осталась ни с чем. Горше всего последняя утрата её разбила, и от того дочери своей – Гайе, без отца записанной, внушала Корнелла сразу:

–Никому нельзя верить.

            И Гайя с детства искала подвох. С ней дружат? Немудрено, наверное, хотят списать или помощи на контрольной добиться. Иначе – зачем? Зовут на танцы? Неспроста!

            Таилась Гайя от людей, подозрительность взращивала, наблюдала. И так донаблюдалась до того, что попала на Кафедру.

            И поначалу всё было хорошо: интересно, нелюдно, необычно. Денег, правда, платили мало, но Гайя и на это не жаловалась, полагала даже себя счастливой. А потом по привычке своей стала замечать, да не так как другие, а своим вниманием тревожным и болезненным вдруг объяла то, что другие, видимо, не поняли.

            Сначала были ведомости зарплатные. Для человека с улицы непонятные. Какие-то проценты, стимулирующие – тёмный лес. И не видела Гайя сколько ей положено максимально. Видела только, что в этот месяц, ей, например, шестьдесят.

            От любопытства сначала глянула по другим ведомостям: где из-за плеча подглядела, где и внаглую тихую. Подло было, но ещё более непонятно. Они были в равных должностях, проценты же шли по-разному: кому пятьдесят восемь, кому шестьдесят один… и нигде разъяснений нет за что.

            Спросить Гайе было не у кого. Откровенные подозрения только оформлялись, а зарплату им выдавали на карту. Владимир Николаевич шёл до банка и там переводил по их лицевым счетам – не положено было им бухгалтерии. И никого это. похоже, кроме Гайи сильно не смущало. Переводят да переводят. Где-то больше, чем в прошлый раз, где-то меньше, в конце концов, платят столько, сколько обещали.

            Да только задумалась Гайя крепко о том, что кто-то их работу должен оценивать. Критерии же должны быть? если такая тайна над их Кафедрой, то где-то стоит начальство. Где-то же они заложены в смету?

            Наблюдала Гайя долго, таилась в своих наблюдениях ото всех, а потом поняла окончательно: не всё её коллеги знают. Ой не всё.

            Залезла Гайя как-то за пару дней до зарплаты в портфель Владимиру Николаевичу, с трудом выждала, когда никого не будет, нашла пару газет да обрывок платёжной квитанции, и ещё… другую ведомость. По которой свидетельствовало, что Гайе выдано девяносто процентов.

            У Гайи сердце холодное, на расправу она не быстрая. Убрала как было, а виду и не показала, а с тех пор, поглядывая в списки инвентаризации, да на ведомости смекала всё больше: темнит Владимир Николаевич, круто темнит. Пользуется ореолом секретности да изысканности их учреждений, а сам…

            Доказательств не было. но Гайя всё больше ловила расхождений в инвентарных номерах, до которых никому больше не было дела, видела, как вдруг менялись они на прикреплённом списке описи имущества, а техника и всё убранство-то на месте. Смотрела всё в ведомости, даже копировала их, фотографировала. Она не была дурой, а потому на свою беду догадалась о том. О чём не следовало догадаться. И от этой отгадки ухудшилась её всеобщая подозрительность, и усилилась мрачность, и пропало всякое удовольствие от работы. Своего же начальника Гайя вообще стала почти откровенно презирать, а тот или угадывая, или просто чувствуя в ней опасность, не замечал этого, позволяя молодняку своей кафедры в своё удовольствие сторониться её.

            В самом деле…что делать Гайе? Со своими подозрениями и смутными расчётами, с догадками и характером?

            Если бы она не была собой, то могла бы уволиться и бросить в лицо Владимиру Николаевичу что-нибудь достойное, мол:

–Я знаю всё о ваших махинациях! 

            И гордо уйти. Но Гайя не могла откровенно так его обвинить. Доказательства были её догадками – логика и внимательность! Вот и всё.

            Искать улики? А потом куда? В полицию? В министерство? В какое? Открыться коллегам?

            Нет, точно нет. У Гайи вообще была догадка насчёт того, что не мог Владимир Николаевич в одиночку проделывать регулярные махинации с процентами стимулирующих и инвентарным имуществом. Ему должны были помогать!

            И она, настороженная и яростная, таясь, приглядывалась к своим коллегам, видя в них потенциальных врагов всего честного и порядочного. Она была поглощена недоверием.

            Если бы не ушёл Филипп – она бы так и думала на него, как на основного пособника. Но Филипп ушёл именно из-за того, что ему не хватало денег. Значит что? с ним не делились? Гайя полагала что это так, ведь если бы Филипп был бы в доле, он бы явно нашёл способ подставить Владимира Николаевича, и неровен час, стать на его место! Наглости и сообразительности у него бы хватило.

            Тогда кто?

            В иную минуту, слушая перебранку и пересмешки коллег, читающих ежедневную сводку паранормальщины, Гайя себя укоряла: может быть, она всё надумала? Может быть, она чего-то не знает и всё честно? И когда готова была она уже сама себя убедить в этом, сплоховал сам Владимир Николаевич – попросту забыв под газетой две ведомости на Майю и Зельмана. Ведомости, в которых говорилось, что оба получили по восемьдесят процентов, а Гайя увидела этим же утром, что когда они подписывали документы – и Майя, и Зельман расписывались за прошедший же месяц как за шестьдесят процентов.

            Итого?..

            Гайя злилась. Гайя приглядывалась. Кто бы мог быть в курсе? Или кто бы мог помочь? Альцер? Нет, он бюрократ и не поймёт подозрительности Гайи. Скорее всего единственное, что он сможет предложить – пойти в полицию.

            И это при условии, что сам Альцер не в деле.  Хотя, Гайя и подозревала в нём честного человека. К тому же, он прибыл для обмена опытом, значит, едва бы его стали посвящать в такие дела.

            Зельман? Тоскливый ипохондрик с живым умом?  Возможно, он бы смог помочь. А может быть он уже и помогает, да только Владимиру Николаевичу.

            Павел? Он вроде как увалень. Или прикидывается? Гайя вглядывалась в лица своих коллег тайком, искала ответы, подсказки, но не понимала истины. Уйти же вот так, бросив разгадку и службу, занимавшую её ум, она не могла.

            Хотя, пожалуй, и следовало бы. Так Гайя начала бы новую жизнь, а не стала бы в конце всей этой истории всего лишь отпечатком собственной души, заточённым в тюрьму меж мирами…

            Но Гайя не знала своего исхода и приглядывалась к коллегам. Майя? Та кокетка и дурная голова – с неё всё станется. Наивная, доверчивая и ненадёжная. На месте Владимира Николаевича Гайя лучше бы ей не доверяла, но с другой стороны, кому в последний раз Гайя вообще доверяла, если даже врачам она не верила и приходила консультироваться в другую клинику прежде, чем принять решение?

            А вот Ружинская…

            Сначала Гайя обвинила её без сомнений. Потом отказалась от своих обвинений – почти вот всех. Ружинская производила какое-то тёплое впечатление на Гайю и какая-то знакомая неприкаянная тоска была в её глазах. И потом – Гайя видела, что Софа не живёт богато. У неё не было модных вещей или телефонов, так, аккуратно, чисто, но не свежо. А сапоги и вовсе подклеенные на подошве – это Гайя тоже разглядела.

            Разглядев же, пришла к выводу, что Ружинская слишком никакая, слишком блеклая и не заслуживает внимания. Но ошиблась! Последние дни Софа была объектом для бесед и перешёптываний. Владимир Николаевич её, кажется, откровенно возненавидел, да и как тут не возненавидеть? Она общалась с Филиппом – раз. Она видела призрака – два. Она отказалась от своих прошлых показаний, сбивая все карты – три…

            И было о чём подумать!

            Откуда вдруг в тихой мышиной личности столько событий? С какого потолка? Почему Филипп вышел именно на неё? Доверял? Или есть иная причина?

            Гайя не сказала никому, что в день, когда официально Софа Ружинская перешла в разряд тех, кто якшается с врагом их ценной кафедры, видела, как Софа садилась с Филиппом в такси. У них на кафедре  закончился картридж для принтера, а Зельману нужно было для его дела. Гайя пошла распечатать документы, и встретила их уже отъезжающих. Она никому не сказала об этом. Это было совпадение, удивительное совпадение, и Гайя может быть, сочла бы егоза какое-то любовное свидание, но что-то было напуганное в движениях Ружинской, что-то нервное, и это уже на романтику не тянуло.

            А утром Софья пришла раньше всех.  К приходу Владимира Николаевича состряпала уже издевательскую объяснительную. Суть её состояла в том, что Софа отказывалась от всех своих показаний и не была уже уверена в том, что встречалась с мертвой. Также в объяснительной она указывала, что её диалог с Филиппом произошёл помимо её воли.

–Он тебя что, удерживал силой? – усмехнулся Зельман, когда Владимир Николаевич, грозно посверкивая очами, прочёл объяснительную Ружинской вслух.

            Софа кивнула:

–Я хотела уйти. Он мне выговаривал что я дура. У меня раскалывалась голова, я не знала что делать…и тут вы позвонили.

            Врать Софа не умела, от того и прятала взгляд. Но Владимир Николаевич заметно потеплел:

–Видишь, Софа, что делает с людьми Филипп? Теперь из-за него ты совсем запуталась и сбилась. Ещё и в премии потеряла.

            «Интересно, кому эта премия пойдёт…» – мрачно подумала Гайя, замечая в лице Ружинской бледность недосыпа и заметные круги под глазами. Бессонница? Да ещё и воспалённые красноватые глаза. Что ж ты делала, Софья? Что же ты делала, раз такая бледная и несчастная? Да, несчастная. Не тянет твой вид на проведённую в романтике ночь.

            Понемногу закипела привычная рутина. Софа сползла за свой стол и сидела, молча и мрачно пролистывая новости. Владимир Николаевич поглядывал на неё с сухим одобрением, а Гайя с настороженным любопытством. Между тем другие переговаривались.

            Поездка Зельмана не прошла даром. Он был настоящим цепным псом в человеческом облике, не меньше! Камера засняла размытую фигуру,  и на этом её дело кончилось, а Зельман не только съездил в командировку (да ещё лихо метнулся в обе стороны, не позволив себе задержки), но и вытребовал записи камер. Неясно было до конца каким методом он их получил, не имея толком даже внятного объяснения о необходимости получения именно этих записей, да и вообще не имея какого-либо права требовать хоть что-то, но он получил копию, перенёс её на флеш-карту, а затем, поколдовав за компьютером сделал более чёткие покадровые изображения. Теперь их-то и разглядывали Зельман, Альцер, Майя и Павел.

            Владимир Николаевич сидел, ткнувшись в газету, поглядывая на них с добродушной улыбкой. Софа сидела за столом, не вслушиваясь совсем в смысл слов. Гайя поглядывала по сторонам и заметила, что из компании переговорщиков Майя поглядывает на Софу…

            Заметила её бледный несчастный вид? Да нет, на тревогу не похоже!

–это просто тень дерева! – убеждал Альцер. Он был бюрократом по своей сути, ему нравилось, когда его разубеждали, используя при этом неопровержимые доказательства из инструкций и документов. В данном случае этих доказательств фотография дать не могла.

–Да нет же! – обозлилась Майя, и мельком глянула на Ружинскую. – Нет, это тень человека.

–А что говорят очевидцы? – Альцеру было равнодушно на пустые споры. Часами можно спорить у фотографий, а толку?

–Надо ехать ещё! – всё это было на руку Зельману. Он был не прочь поработать в полях. – Походить по лесу, поставить наших камер.

–После сводки поедете, – дозволил Владимир Николаевич. Он не оставлял изо дня в день чувство, что если отпустить часть команды до прочитки ежеутренней сводки, то случится апокалипсис. – Что там?

–Ничего, – бледно и равнодушно отозвалась Ружинская, которая пряталась в новостных лентах ненормальных сайтов, ставших ей рутиной, как в спасении. – Египтолог вскрыл древнюю гробницу и сильно заболел.

–Нечего было лезть! – отозвалась Майя насмешливо.

–Он был болен до этого, – хмыкнул Зельман, – Египтом! Мне кажется, только ненормальные люди могут туда лезть!

            Некоторое одобрение его слова всё-таки вызвали. Даже Ружинская и Гайя одобрительно мыкнули, выказывая своё согласие. Промолчал только Павел, да не только помолчал, но и засмущался и ткнулся взглядом в разложенные Зельманом фотографии.

            Это был секрет Павла. В юности он думал стать археологом и отправиться на раскопки в Египет. Но учёба была непосильна по цене, пришлось поступить на исторический, а оттуда, по результатам опросников и тестов, становящихся всё более и более странными, Павел и попал сюда.

            Попал и выяснил, что в среде исследователей необычного весьма негативное и презрительное отношение к некоторым областям. Хотя, казалось бы, если существуют призраки, почему не могут быть египетские проклятия?

            Зельман как-то объяснил свою позицию так:

–Понимаешь, Павел, привидения, призраки, полтергейсты, НЛО – всё это может быть объяснимо. Цивилизации вне Земли могут существовать, а призраки и полтергейсты – это энергия, которая, как известно, никуда не девается и просто перераспределяется. А проклятия? Это бред. Мы не можем пока изучить НЛО или призраков, потому что у нас нет знаний или органов чувств с такой удивительной точностью, но это хотя бы возможно!

            Павел не очень-то и верил в  египетские проклятия, но его возмущало и приводило в недоумение неизменное презрение ко всем новостям из Египта.

–Это ненаучно! – объяснял короче Альцер.

–Это просто разрекламировано, – снисходил Владимир Николаевич. – Как Лох-Несское чудовище, Снежный Человек…

–Чупакабра, – подсказала Майя.

–И её туда же, – согласился начальник.

            Так и кончилось. Павел не говорил о Египте, и отмалчивался, когда речь заходила о нём,  стыдясь своей угасающей с каждым днём мечты.

–Над Бразилией летают гигантские НЛО, – зачитывала следующие новости Ружинская. Гайя заметила, что голос её слегка повеселел. Лицо, конечно, хранило ещё бессонную бледность, но ничего, молодость брала своё.

            Зельман выругался, Альцер поддержал:

–Как этим так всё! А нам?

            Это правда. НЛО, странных облаков – всего этого всегда вдоволь. Но вот относилось это не к их кафедре.

–Они богатые, – с завистью протянула Майя, и Гайя, глянув на нее, почему-то легко представила её в доле с Владимиром Николаевичем, оттягивающую копейки у них же.

–Человек увидел будущее во сне, – продолжала Ружинская. Это тоже мимо. Люди, будущее… это к отделу экстрасенсов, говорят, такие заседают в Москве.

–Не то, ещё что? – Павел решился подать голос.

–В Аргентине фермер увидел Йети с красными глазами, – зачитывала послушно Ружинская. Гайя хмыкнула: мало сказочек про всяких йети, так нет, подавай их теперь с красными глазами!

–В Пенсильвании, – продолжила Софья, и голос её дрогнул, – сторож увидел йети, подкрадывающегося к стаду коров.

            Это было уже нехорошо.  Так нехорошо, что даже Владимир Николаевич выполз из-за своей газетки и раздумывал.

–Надо кому-нибудь позвонить, наверное, – неуверенно промолвила Ружинская, – да?  Два случая. Подряд. Это как-то…

–Позвоню, – пообещал Владимир Николаевич уже серьёзно. Он не любил звонить в министерство – там всегда удивлялись его звонкам и всегда досадовали, когда он сообщал о том, что следовало передать в другие подразделения паранормальщины.

            Софья Ружинская встряхнулась, успокоенная и вернулась к новостям:

–А это и нам!

–Читай! Читай! – оживление было куда большим, чем после новости из Египта. Ещё бы! Случаи с призраками привидениями  редки.

–Так… – Ружинская прочла вслух: – видеоняня засняла как призрак гладит ребёнка по голове в… у нас.

            Голос её упал. Везение? Двойное? Не надо ехать? Не надо плестись куда-то, хотя бы в пригород?

–Что?

–Да читай же! – даже Гайя потеряла всякую настороженность и мрачность. Ей не терпелось услышать подробности.

            Софья встряхнулась, прочла всю статью:

– «Жительница дома на Галактионовской улице утверждает, что её дом ночью навестил призрак. Мать двоих детей Н.И. (имя изменено редакцией портала), поделилась в сети видео – любопытный ролик из видеоняни. На ролике видно, как в кроватке, над её спящим трёхмесячным сыном Л. (изменено редакцией) появляется сгусток тёплого и мягкого света, а затем двигается рядом с его головой…»

–Я балдею! – не выдержала Майя, но на неё зашипели.

–«Н.И. уверена, что сгусток света – это рука её мужа, скончавшегося за три месяца до рождения Л. от рака горла. «Он долго и страшно умирал, хрипел, – говорит Н.И., – и очень хотел увидеть нашего сына. Теперь он пришёл. Завеса тонка!» на ролике видно, что младенец на секунду шевелится, когда «рука» проходит совсем рядом, но вскоре сон его возобновляется всё с той же мирностью…»

            Ружинская оглянулась на всех собравшихся за её спиной. Такие разные они так одинаково теснились подле неё.

–Тут видео, – сказала Софья, и уже не дожидаясь согласия, ткнула на него.

            Сначала было темно. Затем в темноте возникли синеватые очертания. С каждой секундой они становились всё ярче, а затем очертили уже явно и кроватку – деревянную, и маленькое тельце… недолго всё было без движения. Вскоре действительно – под общим вздохом зрителей – на видео появился сгусток света. Он перемещался около головы малыша, и если поверить в то, что это был призрак отца, недождавшегося появления сына, то можно было бы назвать этот сгусток рукой, а его движения – поглаживаниями по голове. Мгновение, другое…малыш заворочался, но не проснулся. Сгусток аккуратно потух, видео кончилось.

–Ещё раз! – скомандовал Альцер неожиданно хриплым голосом. Всеобщее волнение захватило и его. Ружинская покорилась. На этот раз зная, что увидят, они смотрели уже внимательнее.

            Но ничего не увидели. Тот же сгусток, тот же младенец, та же кроватка.

–Павел! – скомандовал Владимир Николаевич, – выясни, что в этом видео. Выясни, нет ли на нём…

            Он замялся. Все технические прогрессы остались для него такой же тайной, как и призраки для мира простых смертных.

–Понял, – кивнул Павел, усаживаясь за свой компьютер. Его компьютер был поновее, там были и какие-то программы, которые позволяли убирать лишние шумы, и даже, как говорил Павел «чистить слои». Гайя в этом мало понимала, и потому ревниво наблюдала за тем, как Софа Ружинская отправляет Павлу ссылку на эту страницу, а тот хмурится у экрана.

            Владимир Николаевич потирал руки. Его триумф был где-то рядом. Надо же! Щедро пошло! То ничего и никого, то явление за явлением. Эх, разошлась загробная жизнь!

–Зельман! – весело воскликнул начальник, отрывая меланхоличного с вида Зельмана от наблюдения за работой Павла – по его монитору уже прыгали какие-то весёленькие полоски запускаемой программы, – ты продолжаешь заниматься своим делом. Возвращайся к тому лесу, наблюдение продолжать. Упор на камеры, что схватили тень, ясно?

            Два дела сразу! И вдруг перспективны? Владимиру Николаевичу оба дела казались обещающими. Он пришёл в хорошее настроение и даже простил уже глупую Софочку Ружинскую. Да и как не простить её? Она открыла, похоже, хорошую весть!

            Развалив одно дело, принесла другое.

–Так, нам надо выйти на след этой женщины, – продолжал Владимир Николаевич. – Адреса, контакты? Есть что-нибудь?

–Имя изменено, видим только улицу, – ответила Софья.

            Владимир Николаевич нахмурился. Как просто было раньше с газетами! Нужен адрес – пошёл в редакцию. А сейчас?

–Можно сделать запрос, – промолвила Гайя. – Там же есть какие-нибудь…

–тут есть форма обратной связи! – обрадовала Ружинская, пролистав полотнища рекламных роликов. – Нам бы хоть телефон этой женщины, хоть имя…

–Заполняй! Заполняй!

            Дрожащие руки Софьи Ружинской застучали по клавиатуре. Она с торжествующим лицом, сияя, отправила форму обратной связи, и замерла, ожидая ответа. Всё, что оставалось им в общем – ждать. Ждать и надеяться, что им ответят.

            Зельман умотал по своему делу с призраком в лесу, Павел изучал видео, остальным же досталось нервное ожидание. Никто не мог работать! В любую минуту мог прийти ответ. И Гайя надеялась, что ответ этот будет хоть с какими-то данными. Хотя Софья и представилась полуофициально, как и следовало, их могли (и должны) бы развернуть.

            Но боги были жалостливы. Они отозвались на нервность народа и снизошли. Через полтора часа (всего-то!) пришёл спасительный контактный телефон.

–звони…– — прошелестела Гайя, и Софья Ружинская, под всеобщими взглядами (разве только Павел был в стороне и на своей волне), набрала номер.

–На громкую! На громкую! – зашумел Альцер, но его оборвало настороженное и незнакомое:

–Да?

–Э…здравствуйте, – Софа показала кулак Альцеру, – меня зовут Софья Ружинская, я из… я с кафедры изучения паранормальной активности.

–Никогда не слышала, – ответила женщина, но вздохнула с горечью: – хотите назвать меня сумасшедшей?

–Ни в коем случае! – запротестовала Софья. – Напротив, мы вам верим.

–Да?..– голос женщины озарился теплом. Гайе даже тоскливо стало. Неужели она так нуждается в чужой вере? Впрочем, почему-то эти мысли саму Гайю устыдили.

–Мы хотели бы встретиться, – осторожно подбиралась Софья под всеобщие нервы.

            Женщина согласилась, спросила только:

–Вы будете одна?

            Софья растерялась. Владимир Николаевич замотал головой и показал два пальца.

–Вдвоем. Нас будет двое.

            Женщина продиктовала адрес, напоследок попросила:

–Не считайте меня сумасшедшей. Это действительно чудо.

–Мы верим, – пообещала Софья и звонок завершился.

–Так! – Владимир Николаевич ударил в ладоши, затем растёр их, будто бы замёрз, – Зельман на выезде. Альцер и Майя, подготовьте возможную технику. Павел… Павел?

–Что? – он высунулся из-за компьютера. – Мне ещё надо снимки Зельману обработать.

–Ну…как закончишь, поможешь им! – настроение у Владимира Николаевича было нетерпеливым, – я проеду в министерство. А вы, Софья и Гайя, поедете на Галактионовскую!

            И Гайя, и Софья обомлели. Они в паре работали последний раз где-то…никогда. С Гайей. вообще было тяжеловато работать, а Софья ладила со всеми.

–А почему…– попыталась сопротивляться Софья, не питавшая восторга, но  её оборвали:

–Остальные заняты, а ты проштрафилась!

            Неловкое молчание, недолгие сборы, опасливые взгляды друг на друга, недолгое, но значительное внушение и вот они вдвоём хватанули ледяной зимний воздух. Гайя понимала что должна как-то пошутить или утешить её, но не хотела. В конце концов, её никто никогда не утешал. Более того, только что её откровенно признали наказанием для Софы!

–Галактионовская это где?  – спросила Ружинская, ёжась от ветра. Гайя взглянула на неё, ответила:

–Где Пионерская, знаешь? Там начинается. Минут сорок отсюда, если на автобусе.

–Ужас, – вздохнула Ружинская и снова поёжилась.

            Гайя взглянула на неё со смешком:

–Одеваться теплее надо! Сегодня ветер такой, а у тебя шарф тонкий. Лучше бы надела как в прошлый раз – он вязаный, тепло держит лучше. А это что? за красотой гонишься?

            Софья покраснела, не ответила  и заторопилась к остановке.

7.

            Голова ужасно болела, и, насколько я могла судить по характеру этой самой боли, избавиться от неё мне предстояло нескоро. Неудивительно, впрочем! Сама виновата: полезла на ночь глядя на поиски приключений. Нет бы поспать, как нормальному человеку, но нет! на подвиги потянуло, на разгадки. А по итогу что? едва-едва успела доползти до дома, подремать пару часов, вскочить в испуге от будильника, пропустить завтрак (его ж готовить надо!), кое-как собраться и проглотить таблетку аспирина.

            И это ещё если не брать во внимание то, что я потеряла на квартире мёртвой женщины свой шарф, и непонятно чем это может ещё обернуться. Ах да, ещё я видела какую-то непонятную сущность, встретилась с призраком Карины и меня игнорирует Агнешка – она не вышла меня встречать ночью, и не появилась утром.

            Достаточно для бед?

            Одно радует, хоть немного, конечно, для радости, но хоть что-то: Владимир Николаевич, кажись, решил меня помиловать и не распинать за встречу с Филиппом. Конечно, с премией можно всё равно попрощаться, да и мне врать пришлось, но у меня болит голова и я жутко устала, а надо ещё как-то отработать…

            Но нет, продолжаются беды. И чего меня отправили с Гайей? Почему не с кем угодно?! Понятно, что у нас Гайя – это местное наказание, но я уже сама себя достаточно наказала.

–Одеваться теплее надо! Сегодня ветер такой, а у тебя шарф тонкий. Лучше бы надела как в прошлый раз – он вязаный, тепло держит лучше. А это что? за красотой гонишься?  – проворчала Гайя, когда я неосторожно поёжилась под зимним ветром. Я промолчала и поторопилась к остановке. А толку спорить? И потом – я бы с радостью надела тот, вязаный, но есть одна маленькая проблема: он на квартире мёртвой женщины! И непонятно – найдёт ли полиция его, и если найдёт, то, что со мной будет? Как я буду  объясняться?

            Филипп сказал не думать об этом. А как я могу не думать? Конечно, хотелось бы мне переложить всё на него, мол, его вина и точка, но только это неправда. Я сама дура. Кто меня тянул? Кто меня тащил?

            Благо, транспорт сегодня не заставил себя ждать. В автобусе было едва ли теплее, во всяком случае, я не заметила особенного тепла, но тут не было ветра. И было одно свободное место.

–Садись, – предложила я Гайе.

            Она удивлённо воззрилась на меня, забирая у кондуктора свой билет:

–Уверена? Выглядишь плохо, Ружинская. Может лучше тебе сесть?

            Приплыли. И без того не по себе, а оказывается, я ещё и плохо выгляжу. Нет, так не пойдёт!

            Я силой заставила себя улыбнуться:

–Садись, я в порядке!

            Но вскоре рядом с Гайей освободилось место и она подвинулась. Теперь я должна была сесть рядом с ней. ноги, конечно, ломило от усталости, и сесть я была бы очень рада, но с Гайей?! Не по себе мне от неё всегда. Ещё и ехать.

–Садись, – настояла она и я упала на сидение, стараясь, чтобы даже мой пуховик не коснулся её дублёнки. Ничего, это только работа. Это только моя коллега. Да, коллега. Пусть у неё мрачный взгляд, пусть она смотрит на меня так, что мне не по себе и ме6няне покидает чувство, что она видит меня насквозь – это всего лишь рабочая поездка, а Гайя – моя коллега.  Не самая любимая коллега, далеко не самая любимая, но мне с ней работать.

–Уверена что в порядке? – спросила Гайя. Я предпочла бы, чтобы мы провели всю дорогу в неловком молчании, но, видимо, не дано мне было выбирать.

            Я ответила нарочито бодро:

–Да, только спала плохо. Вот и всё.

–Переживала? – Гайя спросила вроде бы сочувственно, но в то же время что-то мне не понравилось в её тоне. Без какой-либо причины не понравилось.

            Я насторожилась. Я спятила видеть везде подвох? Но Гайя поглядывает на меня – я вижу боковым зрением, и надо отвечать. Отвечать максимально безопасно.

–Да…ну, сама понимаешь!

            Гайя нахмурилась, повернула ко мне голову, видимо, желая что-то спросить или уточнить, и я поспешила добавить:

–Я так всех запутала. Даже неловко. И ещё этот…Филипп. Но Владимир Николаевич дал мне шанс объясниться, и я надеюсь, что не подведу, и…

–Похвально, – мрачно прервала меня Гайя. Похоже, ей мои слова не понравились. Ну уж извини, Гайя, откровенничать с тобой я не собираюсь! Я сама не понимаю, что происходит, не знаю даже, что будет, а ты мне здесь ещё под кожу лезешь. Ну вот надо оно тебе?..

            Но вслух я ничего не произносила, прикрыла глаза, надеясь, что Гайя оставит меня в покое, и попыталась успокоить нервы. В конце концов, что именно произошло?

            Я встретила женщину, которая была уже мертва. Я солгала начальнику. Я встретилась с Филиппом и была на квартире этой самой мертвячки, где…

            Это самое неприятное. Можно встретить призрак, который не знает о том, что он призрак. Да, бывает. Редко, но бывает. Можно солгать начальству – я всего лишь выкручивалась из обстоятельств, в которые меня загнал Филипп…и я сама.

            Но вот то, что я видела на квартире Карины – это, простите, ни в какие ворота! Ладно ещё призрак самой Карины, появившийся в зеркале – зеркало, по глубокому убеждению наших исследователей, есть портал между мирами. А мёртвые часто возвращаются именно в свой дом, когда не знают что они мёртвые.

            Но что это была за тень? Что за дрянь терроризировала Карину, явила стенную дрожь, вызвала предполагаемую аномалию времени и назвала себя «Уходящий»? вот это вопросы, на которые я хотела бы знать ответ, и на которые мне, похоже, не увидеть ответа.

            И если  даже забыть всё остальное, всё неприятное – и ложь, и плохое самочувствие, и шарф-улику на квартире с призраком и «Уходящим», то как быть с этой тенью? Да, именно эта тень и есть основной вопрос, главная загадка!

            Как вот только её решать?

            Мне пришло вдруг в голову – очень ярко и стремительно, так, что я даже глаза открыла против воли, что Филипп напрасно творит секретность. Что плохого, если мы расскажем на Кафедре про произошедшее? Да, есть вопрос тщеславия и личной обиды, и Филиппу, конечно, очень хочется разгадать эту тайну, а Владимиру Николаевичу ответно хочется понаблюдать за падением уверенности Филиппа, за его унижением, но если бы мы объединились, вероятно, мы бы победили быстрее! Мы бы открыли тайну, нашли бы через Владимира Николаевича поддержку в министерстве, и…

–Ты чего? – Гайя прервала поток моих светлых мыслей. Надо же, а я уже забыла, что нахожусь под её бдительным взором, не знающим пощады.

–Я…ничего, тряхнуло, – я чувствовала, что лгу неубедительно, но это было совершенно неважно по сравнению с угасающим светом моих мыслей.

            Ага, расскажи какой-нибудь Гайе про то, что мы проникли в опечатанную квартиру! Да мы преступниками в её глазах  станем навечно. И ничем это не перебьёшь. Даже загадкой «Уходящего».

–Понятно, – отозвалась Гайя с какой-то обманчивой лёгкостью, за которой мой уставший разум угадывал напряжённость. – Как  думаешь, там что-нибудь есть?

            Вопрос был задан без перехода, и я немного растерялась.

–Где?

–А куда мы едем? – Гайя усмехнулась. – Эх, молодость-молодость! Софа, вернись в рабочее русло.

            Знала бы ты, Гайя, насколько глубоко я увязла в рабочем русле!

–Может быть, – я постаралась не обижаться и не возмущаться на заявление о молодости.

–Я спросила о твоих мыслях, – напомнила Гайя. – Эх, завидую я тебе. Явно ведь о чём-то хорошем думаешь. Не о работе.

            О работе. И о плохом. Но тебе, Гайя, я не расскажу.

–Скоро узнаем, – ответила я. – Нам выходить на следующей?

–Через одну, и по дворам. Я тебя проведу, я здесь когда-то жила, – Гайя неожиданно примолкла, будто сболтнула лишнего. Я решила отомстить ей за свои неловкие ответы и спросила сама:

–Давно?

–Давно.

–С родителями или мужем?

            Мне показалось, что Гайя не ответит, но она всё-таки вздохнула и сказала:

–С мамой. Я не была замужем.

–О…– она победила неловкость, в которую я попыталась её вогнать и обратила её против меня. Теперь я испытывала дискомфорт от того, что так влезла в её жизнь. – Извини.

–Ничего, я не стыжусь. Я просто не верю людям, – ответила Гайя с усмешкой. – Пойдём?

            Чёрт, надо же – чуть остановку не прозевала! Я выскочила в проход, причём как всегда зацепилась пуховиком о ближайшее кресло.

–Ну, Софа! – со смешком ответствовала Гайя моему коровьему изяществу и помогла высвободиться. Мгновение, другое и вот мы с ней на ледяном ветру и я снова ёжусь под порывами зимы, и снова ругаю себя за неосмотрительную забывчивость.

            На ветру не хочется разговаривать. Я закуталась плотнее в свой слабенький шарф, не предназначенный для такого ветра, всё хоть спасение.

            Подворотня, ещё одна и ещё – шаг Гайи очень уверенный, она ведёт меня, точно разбирая знакомые ей проулки и дома.

–Мы на месте, – с казала Гайя, оглянулась на меня, вздохнула и сама позвонила в домофон. Насколько не люблю Гайю, но сейчас я почти её обожаю – у меня зубы от холода застучали, я плохо переношу зиму.

–Да? – домофонную трель разорвал женский голос.

–Э…добрый день, мы сегодня вам звонили. Мы с кафедры изучения актив…

–Поднимайтесь! – прервала женщина.

            Поднялись мы в молчании. А что ещё тут можно было говорить? с кем? О чём?

–Разувайтесь! – велела женщина, уже распахнувшая дверь своей квартиры в подъездную сырость.

            Мы с Гайей прошли в молчании, вежливо разулись, сняли верхнюю одежду, и теперь получили полную возможность видеть хозяйку квартиры. Она была высокой, очень худой, с землистым цветом лица, но удивительнее всего были её уставшие глаза, в которых плескало тоскливой безысходностью.

–Добрый день, – Гайя улыбнулась с полным дружелюбием, – меня зовут Гайя, а это Софья. Мы представители кафедры по…

–Я Нина, – прервала женщина, махнула рукой вглубь коридора, – я одна. Проходите, называйте меня психичкой.

–Мы не считаем вас психичкой! – я не выдержала этой безысходной тоски в глазах Нины. – Вы и поверить не можете, сколько людей сталкивается с необъяснимыми явлениями, но из страха показаться ненормальными не сообщает об этом. Потому мы так ценим ваше свидетельство. Мы исследователи.

–Правда? – Нина обрадовалась.

            Кривда, Нина. На самом деле всё наоборот. На каждом шагу нас подстерегают сумасшедшие, уверяющие, что видели полтергейста, что за ними гнался оборотень и прочие прелести жизни. Про НЛО вообще молчу. Но мы обязаны поддерживать эти россказни, потому что среди них встречаются настоящие зёрнышки правды, и неважно, сколько мусора надо обработать…

–А моя семья мне не верит, – пожаловалась Нина. – Мой брат сказал что это от успокоительных.

            Мы с Гайей обменялись взглядами. Успокоительные – это плохо. Это уже есть вероятность трюка.

–Мы всё проверим, – пообещала Гайя.

–Понимаете, Нина, – продолжила я, стараясь не выдавать лишних чувств, – некоторые люди очень опасаются столкновений с неизвестным и предпочитают игнорировать всякие свидетельства. Так вы позволите?

–Да…– она заметно приободрилась, и даже выдавила из себя слабую улыбку. – Что вам нужно?

–Вы одна? –спросила Гайя, доставая блокнот для записей.

–Да. Сын у мамы. Я решила что не надо ему…ну тут, – Нина смутилась.

            Обидно… мы бы с Гайей предпочли, чтобы он был здесь, но ничего.

–Нам надо осмотреть квартиру, задать пару вопросов и, если позволите, проверить видеоняню, – сообщила Гайя. – С чего хотите начать?

            Нина посторонилась, пропуская нас дальше по комнатам. Разумеется, она последовала за нами. Это было логично и правильно: если впускаешь кого-то в дом, то не выпускай его из поля зрения. И, хотя, нас интересовала в большей степени детская комната, где произошёл инцидент, мы заглянули в каждую.

            В кухне было чисто. Никакого беспорядка, грязных чашек – это характеристика человеческого состояния. Но нас с Гайей интересовал показатель «здоровья» жилья. Кран не капал – Гайя провернула воду, та легко открылась и закрылась, не раздражая противным звуком неповиновения капель. Возле раковины тоже было сухо. Гайя открыла дверцу в раковину, всё сухо и там. Чистящие средства расставлены ровно, по размеру.

            Глянули потолок – без трещин, пятен. Гайя пометила это. перешли в туалет. Как ни странно, но именно в туалете и ванной призраки любят больше всего активничать. У греческой кафедры когда-то была теория, которая, впрочем, пока ничем не подтвердилась, том, что потусторонняя активность имеет большую привязку к местам «прохождения» – кухня, туалет, ванная – мол, там трубы и там больше людей, чем в комнатах и на балконах. Там запахи, там шумы…

            Не знаю, может и правы греки.

            Но в туалете потолок был чист, на стенах не было толстого налёта и пятен, бачок унитаза не протекал, ржавчина по трубам не ползла. И никаких посторонних звуков. И та же картина в ванной –  чистота, нет странных пятен, лишних запахов…

            Гайя помечала в блокноте, пока я проверяла краны. Не капают. Хорошая квартира.

–Вы не отмечали где-нибудь в квартире неожиданного холода? – спросила Гайя, пока я обшаривала на предмет странных протечек стену.

            Нина, наблюдавшая за нами со смесью изумления и благоговения, ответила незамедлительно:

–Нет. Всё нормально.

–У вас часто бывают гости? – продолжала Гайя, пока мы перемещались в коридор.

–Пока муж был здоров бывали, – ответила Нина, – но когда он болел и после…

            Она смутилась, ослабела.

–мы вам сочувствуем, – заверила Гайя, – но нам нужна правда.

–Только мама моя, брат и его сестра заходили. Ну ещё врачиха из поликлиники, – ответила Нина и почему-то решила уточнить:– Любовь Михайловна она.

            Мы с Гайей переглянулись, не сговариваясь проглотив «врачиху». И она, и я видели, что в этой квартире нет ничего подозрительного: ни запаха, ни протечек, ни холода, ни шума, то есть, по показателям здоровья жилья – общая картина была более чем удовлетворительной.

–Это ваша спальня? – спросила я, входя в следующую дверь.

–Наша с мужем, – ответила Нина и покраснела: – то есть…моя, да.

            Она прикрыла лицо руками. Человеческое горе – самая сильная вещь для призраков.

–Вас мучают сны? – Гайя взяла тихий тон. Сочувствующий, вдумчивый, понимающий.

            Нина вздрогнула.

–Откуда вы знаете?

–Вам снится ваш муж?

            Она помолчала, собираясь с мыслями, затем медленно, неохотно кивнула:

–Да. Всё снится его хрип. Он же здесь лежал. Всё не хотел меня беспокоить, до последнего дня, пока мог…

            Нина осеклась. Мы с Гайей молчали. Наши вопросы бередили душу этой женщины, но мы должны были их задать. Должны, потому что мы исследовали общую картину мира, а она жила в своём горе.

–Потому и начала пить таблетки, – Нина указала пальцем на прикроватную тумбочку. Я шагнула по указанному направлению, взяла коробочку, затем показала Гайе название.

            Гайя помрачнела. А как тут не помрачнеешь? Если свидетель инцидента с паранормальным явлением находится в состоянии алкогольного, наркотического опьянения, или вышел из-под наркоза, или находится под действием антидепрессантов или снотворного, то его слова можно делить на четыре. И даже то, что у нас есть видео, уже не такое доказательство.

            И это не я сказала, и даже не Гайя или Владимир Николаевич. Это опыт десятилетий и сообщения между кафедрами.

–Разрешите взглянуть на детскую? – Гайя отвела взгляд от коробочки, и я вернула её на место, стараясь, чтобы движение выглядело небрежным, мол, ничего такого не произошло.

            Детская тоже чистая и светлая. Кроватка, игрушки, пеленальный столик.

–Видеоняня, – Нина подала Гайе устройство. – Мне её подарили, чтобы я…ну после смерти мужа мне было тяжело справиться. И я…

            Она сбилась, замялась, закрыла лицо руками.

–Разрешите ли вы нам изъять э…память? – Гайя обернулась на меня. – Что тут? Флешка? Видеокарта?

–Карта памяти, – ответила Нина, пока я пожимала плечами. – Да, берите.

            Пока Гайя возилась с видеоняней, вскрывая панельку для карты памяти, я оглядывала комнату. Ни трещин, ни дрожи, ни холода, ни пятен, ни запаха. Я даже простучала стены на два раза, обходя комнату по периметру.

–Ваш сын беспокойно спит? –спрашивала Гайя, сунув карту памяти в пакетик и убирая её в карман.

–Он спокойный ребёнок,– отозвалась Нина. Разговор о сыне заставил её вернуться в реальность.

–Бывали ли раньше какие-нибудь помехи с видеоняней или другой техникой?

–Никогда…ну или только когда свет отключали.

–А это происходит часто?

–Раз-два в год наверное. Из-за грозы чаще всего.

            Да, повезло. У меня это ежемесячное мероприятие. Но я и живу с полтергейстом.

            Гайя терзала Нину ещё с четверть часа, задавая ей разные вопросы о шумах, холоде, перебоях с водой. Во всех случаях Нина показывала отрицательно. А если и были положительные ответы, то за пределы нормы они не выходили. Нина согласилась дать и фотографию своего почившего мужа, и тут пришла пора для самого тяжёлого вопроса, вопроса, который так не любим мы задавать…

–Нина, поймите наш вопрос правильно, мы вам верим, но мы обязаны соблюдать порядок.

            Она насторожилась.

–У вас были в роду близкие или далёкие родственники, страдающие алкогольной зависимостью или каким-нибудь нервным расстройством, депрессией или шизофренией?

            Нина побелела.

–Что вы себе позволяете? – закричала она, но её возмущение было очень громким и неоправданным. Потому Гайя повторила:

–Были?

–Дедушка, – вся запальчивость Нины куда-то разом делась, истлела до ничего, – ему меняли диагноз несколько раз, переводили по лечебницам. Но у него должность была…не афишировали, понимаете?

–Чекист, что ли? – неосторожно брякнула я, и Гайя смерила меня ненавистным взглядом. Здесь её нельзя было винить.

–Не чекист, – обиделась Нина, – он служил в МГБ! Его сняли с должности, когда он начал болеть, но там всё было засекречено. И там после не до этого было, потом и вовсе…

            Она снова сбилась. Но мы услышали главное: родственники есть.

–Мы вас будем держать в курсе, – пообещала Гайя, когда мы обувались в коридоре. – Мы вам верим, у вас интересная история, не бойтесь ничего. Если произойдёт какой-нибудь новый инцидент, звоните по этому номеру…

–Вы мне точно верите? – Нина смотрела на нас с недоверием и  наивным восторгом одновременно.

–Да, мы вам верим, – Гайя солгала за нас обеих и продержала молчание до самого выхода в зиму.

            Стих ветер и стало лучше. Даже не так холодно и мерзко. Вполне терпимо. Я успела даже порадоваться, когда Гайя пихнула меня в бок:

–Чекист? Сдурела?!

–Ну ЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ…– я попыталась отбиться, – название разное, но.

–Ты дура? – прервала меня Гайя.

            Вопрос был хороший. Последние трое суток подтверждали что да.

–Да, – я вздохнула. – Ну пожалуйся на меня…

–Совсем дура, – Гайя вздохнула, – жаловаться не буду, я не такая. Но за языком тебе надо последить. Ладно, чего уж? Давай зайдём куда-нибудь? Я проголодалась, а Нина нам чая не предложила.

            Я почувствовала как краснею. Милостью моей дурноты я лишилась премии, да и до зарплаты ещё нескоро. Но как отказать тактично, чтобы не выглядеть не просто дурой, а нищей дурой?

            Но Гайя, наверное, хорошо знала жизнь. Она опередила мою глупую попытку вывернуться, сказала:

–Я угощу. Разбогатеешь – вернёшь.

–А если не разбогатею?  

–Не обеднею, – хмыкнула Гайя. – Пошли! Погода гадкая. И вообще, Соф, это мелочи. Знаешь, когда я была студенткой, мне приходилось иногда очень непросто. не всегда была возможность поесть: не на что и некогда, так что… всё в порядке.

            Я молчала. Покорная, шла за Гайей и молчала. Мне тоже хотелось перекусить, но я не знала, как сладить со своей совестью и своим стыдом.

–Это не унижение, – объяснила Гайя, снова прочтя по моему молчанию всё, что я чувствую на этот счёт, – это просто помощь ближнему. Как тебе пиццерия? Пойдём?

            В тепле пиццерии, в запахах горячего кофе и выпечки мне полегчало. Я сделала скромный заказ, чтобы не напрягать Гайю, но и этого заказа мне хватило – в тепле и уюте заведения пища воспринималась мною как дополнение к прекрасному теплу и возможности посидеть.

–Что скажешь? – спросила Гайя, когда нам принесли заказ.

–Начинки не пожалели, это правда, – я взяла свою тарелку. – Знаешь, не везде такое.

–Я про Нину, – еда Гайю, похоже, не так интересовала. Она ткнулась в чашку с горячим чаем.

            Я вздохнула. Что тут скажешь?

–На одной чаше весов видео непонятно какой подлинности. На другой – она принимает успокоительные, явно переживает из-за смерти мужа, смерти, заметь, тяжёлой, и ещё у неё есть родственник с возможным заболеванием.

–Каждый пятый в мире псих! – хихикнула Гайя. – Ну если Павел что-то определит по этому карте памяти, какое-то несоответствие… не думаю, что на видео из сети он чего-то найдёт. Хотя, он мастер. Но с картой ему сподручнее.

–Это понятно, – согласилась я, – всё зависит от видео. Если оно подлинное – это ещё что-то может доказать. И то – даже в этом случае найдутся критики.

–Давай подумаем, – предложила Гайя, – зачем ей бы понадобилось делать фальсификацию? Ну если допустить, что она сознательно пошла на это? деньги? Слава?

–Едва ли она пошла на это. безрассудно. Деньгами не пахнет, славой тоже. Слабовато для фальсификации. И потом, если бы я делала фальшивку, то я бы спрятала успокоительные и молчала бы про родственников с диагнозом.

–Может, шутки ради?

–У неё не так давно умер муж. У неё есть ребёнок. Я думаю, у неё много забот, чтобы ещё такой дрянью заниматься.

            Гайя кивнула:

–Разумно. Может, это не её рук дело?

–А чьих? Ребёнка? Видеоняни? Матери?

–Или брата, – предположила Гайя.– Может, он метит на эту квартиру. А может шутит.

–Он же её брат! А это попахивает подлостью! – я возмутилась, Гайя посмотрела на меня очень внимательно и вздохнула:

–Подлость может быть за каждым углом, Софа. Ты всё-таки ещё очень молоденькая. Не думаю, что ты знаешь людей так, как я.

–Ой ли! А на сколько ты старше? На пять лет? Шесть?

–На семь, – улыбнулась Гайя, – но мою мать, например, обманула её сестра.  Мама осталась без жилья.

            Я устыдилась своей резкости. В конце концов, наша работа похожа на детективное расследование, а в расследовании надо строить версии, чтобы найти истину.

–Прости, Гайя. Я думаю, однако, это единичные случаи.

–Случаи подлости? – поинтересовалась она спокойно, – нет. Случаи замеченной подлости редки. Иной раз они таятся там, где ты не ожидаешь.

–Ты про измены?

–Не только. Я про обманы, предательства в целом. А ещё – про махинации. Например, финансовые.

            И она уставилась на меня, словно ожидая моей реакции. Я не понимала чего она хочет, но понимала одно – разговор свернул куда-то не туда.

–Ну хорошо…– надо было реагировать, – мы отдадим карту памяти и протокол, и пусть видео проверят.

–Я не про это! – отмахнулась Гайя. – Я немного о другом. Видео отдадим, не сомневайся. Я хочу у тебя спросить, но так, чтобы это было между нами: ты никогда не проверяла зарплатные ведомости, не пробовала пересчитать проценты указанного и полученного?

            Я моргнула. Чего?! Гайя спятила. Однозначно.

–Зачем? Я в принципе вижу. Со мной заключили договор на оклад, остальное я плюс-минус прикидываю.

            Пока я произносила эту фразу, я вспомнила, что и Филипп намекал на что-то подобное. Неужели?..

–Ты хочешь сказать, нас обманывают? – я не верила тому, что сама предполагала. Кому надо нас обманывать? Мы и без того сидим в тайне, на одной Кафедре ютимся, крутого оборудования или раздутого штата не имеем! Получаем же – копейки!

–Ну что ты, – усмехнулась Гайя, поднимаясь из-за стола, – ничего я не хочу сказать. Так, болтаю только. Размышляю, прикидываю.

–Ты что-то знаешь? Гайя, если ты что-то знаешь, ты должна сообщить Владимиру Николаевичу! Он примет меры!

            Гайя замерла, глянула на меня с сочувствием и лёгкой улыбкой, и мне стало совсем нехорошо. Неужели Гайя хочет сказать, что наш любимый начальник и есть наш главный обманщик?.. да нет, это уже слишком!

–Я просто размышляю, – сказала Гайя, – поехали, Ружинская, отдадим карту и доложим как съездили.

            Она вышла первой, я нагнала её, уже не взирая на мороз. Слишком неприятно жгло меня изнутри подозрением, чтобы замечать ещё что-то вокруг. Но лицо Гайи оставалось непроницаемым. Она будто бы забыла о том, что сказала, а мой день стал ещё гаже, и снова застучала головная боль, и затрясло от холода. Единственное, что спасло меня от полного упадка, смс-сообщение от Филиппа. Текст был короткий, но очень нужный, словно Филипп знал, как мне нужна поддержка и помощь: «Сегодня в восемь. В «Шокодоме». Шарф у меня. Есть новости. Ф.»

            Новости… когда же кончатся эти новости? Ну хотя бы шарф у него.

–Не отставай! – посоветовала Гайя, ускоряя шаг. Мы уже подходили к автобусной остановке.

8.

            Филипп вольготно устроился на заднем сидении такси. День только начался, а он уже молодец – сделал большое дело и спас шарф Софы Ружинской. Конечно, делать это он был и не обязан, но личная совесть давала своё несогласие на этот вывод и решительно велела ему ехать и выручать шарф.

            Впрочем, выручать ли?.. подъезд был тих, не было в нём и следа от недавнего шума и вторжения. Квартира Карины, в которую Филипп попал с опаской, но без труда, тоже хранила молчание.

            «Привиделось?..» – подумалось Филиппу. Всё было абсолютно в порядке. Ничего не говорило о недавнем присутствии здесь призраков. Да и людское вмешательство угадывалось  лишь по шарфу Ружинской. Даже грязных следов от сапог не осталось…

            Филипп побродил по квартире, заглянул в зеркало, обстучал стены – пусто, тихо, холодно, безжизненно, беспризрачно.

            Или  активность проявлялась в определённые часы, или в присутствии Софы, как первой, кто имел беседу с призраком Карины, или было дело в их двойном помешательстве, но тихо! И ни звука, ни шороха.

            Филипп вышел из подъезда, сверяясь с часами – пятнадцать минут. Временная  аномалия тоже не дала о себе знать. Ладно, нужно было работать и он вызвал такси – с некоторых пор он не пользовался общественным транспортом – имел такую возможность.

            Теперь он ехал, а на его коленях покоился самый простой зимний шарф. Грубый, некрасивый, равнодушный, выбранный, похоже, хозяйкой, за тепло. Филиппу стало мрачно. Ещё недавно он сам вынужден был выбирать только то, что будет нужно и в чём комфортно, а не то, что ему нравилось или было красивым. В те дни, когда он работал на кафедре лже-экологии. Низкая зарплата не пугала его, ведь заниматься предстояло настоящим и самым загадочным делом!

            И не сразу Филипп заподозрил своего начальника – Владимира Николаевича в финансовых подлогах, но когда пришло к нему это подозрение, сложенное из обрывков бумаг и слов, из кратких подсчётов и невысказанных вопросов, тогда и спало всякое очарование.

            Филипп ушёл со скандалом. Ушёл, чтобы работать на себя, и обещал никогда не возвращаться.

            К сожалению, тогда он переоценил свои силы. Немногих накоплений хватило на короткий срок, а клиенты не спешили к Филиппу и он уже готовился выходить  на далёкую от интересности работу грузчиком – не совсем же пропадать? А с опытом работы на кафедре экологии не так уж и разбежишься, когда случился в жизни Филиппа первый клиент – Пархоменко Николай Александрович – чиновник одного из районов.

            На Филиппа вышел тогда его помощник и под страшным секретом, делая жуткие глаза и глубокомысленные паузы, привёз Филиппа на дачу начальника. Пока его везли в обстановке секретности, Филипп уже решил, что его представят, по меньше мере, президенту, но это оказался всего лишь Пархоменко. Очень смущённый Пархоменко.

            Дело же начиналось интригующе. Оказалось, что как только Николай Александрович собирался принять ванну, так вода сразу же алела, и делалась похожей на кровь. Николай Александрович, как настоящий чиновник, знающий дела своего района, отдал воду на экспертизу, но экспертиза ничего не установила. В раковине ванной, на кухне и в туалетах – хозяйском и прислуги вода текла обыкновенно.

            Неизвестно, чем кончилось бы дело, но жена Николая Александровича – тоже видевшая кровавую воду во время своей попытки принять ванную, как человек скучающий и занятый всем подряд: от йоги до мистификации, чётко выявила причину: призрак.

            Филипп с рвением принялся за дело. В его практике не было ещё случая о том, чтобы вода вдруг окрашивалась кровью. Но такой случай был в практике кафедры. Имен Филипп не помнил, но знал, что у какого-то сотрудника «особых органов» такое было в начале пятидесятых. И тогда дело пришло к выявлению призрака. Последовало расследование, изгнание призрака и, на всякий случай, помещение сотрудника в спецлечебницу, из которой тот не вышел – скончался от сердечного приступа.

            Но в случае Филиппа такого не произошло. Вся соль оказалась в ванной. В недавно купленной дорогущей ванной – заказанной в Италии. Италия оказалась в провинциях Таиланда и там эмаль обработали какой-то дрянью, которая при долгом соприкосновении с водой образовывала ржавый цвет, принятый за кровь.

            Филипп рассказал всё это с серьёзным лицом, что далось ему с большим трудом. От смеха его распирало. В тот день он получил прекрасную историю, конверт с солидным вознаграждением за работу, а больше за молчание, и первого клиента.

            За первым клиентом последовал и второй. Пархоменко дал рекомендацию, за что Филипп возблагодарил все провинции Таиланда.  На этот раз к нему обратился частный предприниматель, владеющий сетью кулинарий по области. Его мать столкнулась с явлением призрака – ночью в её доме лаяла собака, скончавшаяся за месяц до того.

            Собаку сбила машина, мать предпринимателя тяжело сносила потерю, но не настолько, чтоб тронуться умом.

–И всё же…– осторожно заметил Филипп, стараясь не обидеть потенциального клиента.

–Я сам слышал, – перебил посетитель.

            Филипп направился в дом матери клиента и действительно ночью стал свидетелем звонкого лая и звука собачьего бега – угадывались коготки. Обыскал дом – ничего. лай же раздавался то там, то тут.

–Боже!  Боже…– рыдала мать клиента и мелко-мелко крестилась.

            Филиппа, наконец, осенило:

–Сколько лет было собаке?

–Четыре, – ответил за мать клиент. – Совсем молодая. А этот урод…

–А её миска, ошейник, лежанка? Где вообще всё?  – перебил Филипп, судорожно вспоминая, что там нужно собакам.

–Будка так и стоит во дворе. И миска. А лежанку, игрушки и прочее…–предприниматель замешкался, глянул на мать. Та пришла в чувство, ответила тихо:

–В кладовой.

–Всё  несите! – велел Филипп.

            Все вещи, принадлежавшие собаке, пришлось закопать. Мать клиента не выдержала и ушла в дом, чтобы не видеть этого. Сам же клиент без лишних слов помог Филиппу.

–Это поможет? – спросил он.

–Поможет, – уверенности не должно было быть, но у Филиппа она была.

            Сработало. Лая больше не было. будку разобрали. Ничего больше не напоминало о собаке.

–Ей там холодно и голодно было, – Филипп попытался найти слова утешения, – вот она и рвалась домой. А теперь всё там, с нею. Теперь она спокойно спит.

            Так Филипп получил новые благодарности и конверт с деньгами.

            Последовали и другие. Был призрак мыши, переломанной мышеловкой, который скрёбся на даче хирурга Овсиенко; была необъяснимая тень на стене квартиры певицы и актрисы Марии (тень, впрочем, оказалась всего лишь неработающим фонарём с улицы); был и «домовой» в одном министерстве, который оказался каким-то чудом пролезшим на чердак и обитавшем там полубезумным бродягой…

            Весёлые случаи, суеверные люди, и куда реже – страшные дела. Страшным случаем для себя Филипп считал дело капитана Панкратова. Тот, так вышло, сбил, и сбил насмерть человека на служебной машине. Было расследование, был суд, и задним числом уволенного капитана Панкратова оправдали. Обстоятельства были за него – была непогода, темно, ехал он по правильной полосе и с нужной скоростью, когда на дорогу выбежал вдруг этот человек. наезд случился не на пешеходной зоне – её вообще поблизости не было, так что для Панкратова всё кончилось  благополучно, если бы не…

            Если бы не то, что он начал видеть в своей уже, личной машине этого мертвеца на заднем сидении. Постоянно, каждый раз, и видеть дано было только Панкратову. И можно было б выяснять ещё долго Филиппу, что это: призрак мертвеца или совесть? Но Панкратов выяснять не стал. Он не выдержал, и однажды круто вывернув руль, въехал в бетонное заграждение…

            От машины ничего не осталось. От Панкратова тоже. Его история осталась нераскрытой. Было ли это самоубийством или судом призрака?.. кто ж теперь ответит?

            Филиппу повезло. Он обзавёлся связями, деньгами и теперь был в разъездах по стране, пару раз был и за её пределами по тайным делам. И от того, что он захотел вырваться и смог, а Софа Ружинская даже не понимала, что должна вырваться и оставалась на своём положении, её шарф, лежавший на его коленях, казался ему ещё беднее и жальче.

            Она всегда вызывала в нём симпатию. Конечно, он чувствовал и от неё некоторые неуверенные, но определённо влюблённые порывы, но не мог ответить на них. Его привязанность была более дружеской.

            Во всяком случае – тогда. Но Филипп жалел о разлуке с ней, может от того-то и послал именно к ней Карину? Может быть, и даже от того обрадовался, когда началось всё это загадочное дело?

            Хотя… прошло время. Что-то могло измениться. Она могла быть уже замужем или иметь ребёнка. Филипп сомневался, что это так, не походила Софа на того, кто сплёл бы семейное гнёздышко. Но в дом она его всё же не позвала, и у Филиппа сложилось впечатление, что сделано это было из какой-то скрытности.

            Ожил телефон. Филипп глянул на незнакомый высветившийся номер и принял вызов. Таксист неодобрительно глянул на него в зеркало, но ничего не сказал и соизволил утихомирить радио.

–Алло?

–Филипп?– смутно знакомый женский голос. Кому-то он принадлежал. Кому?

–Да, это я.

–Значит верно набрала! – обрадовался голос. – Это я, Майя! Помнишь меня?

            Майя? Он помнил Майю. Кокетливую дурочку, непонятно каким ветром и для чего занесённую на их кафедру. Филипп не был о ней высокого мнения и даже не скрывал этого.

–Да, помню. Удивлён твоему звонку. Думал, за связь со мной – анафема.

–Софе же можно, – капризно отозвалась Майя.

            Филипп помедлил. Как отвечать? Подставлять Софу у него желания не было. она и без того закончила сегодняшние приключения на очень мрачной ноте.

–Не понимаю,  о чём ты говоришь, – выкрутился Филипп. – У тебя что-то случилось?

–Да я…– Майя замялась. У Филиппа возникло нехорошее подозрение, что он слышал какой-то посторонний шёпот. – Да может встретимся как-нибудь?

            Это было уже интересно!

–Для чего, Майя?

–Да я так… ну поговорить. Давно не виделись.

–Ну и? у тебя есть какое-то дело?

            Майя явно не находила ответа. Весь её звонок был каким-то странным спектаклем и всё сильнее всей обострённой своей интуицией Филипп ощущал это.

–Майя, что случилось?

–Например, сегодня? – Майя упорно игнорировала его вопрос.

–Занят, – не задумываясь, ответил Филипп.  – Майя, если я могу тебе…

–С Ружинской занят?

            А вот теперь Филиппу стало смешно. Какая банальная зависть, какая пошлая ревность скользнула в тоне Майи. Какой обидой легла! Филипп усмехнулся – разговор перестал его интересовать:

–Майя, если у тебя проблемы, определись с их сутью сначала. Пока.

            Посмеиваясь, Филипп убрал телефон в сторону. Женщины! Что с них взять? Кстати, о женщинах – Филипп достал телефон снова и принялся набирать сообщение Ружинской о встрече.

            В это время Майя обернулась на сидевшего за её спиной Владимира Николаевича. Экран мобильного, лежавший перед нею на столешнице медленно гас, скрывая свидетельство звонка, произведённого по громкой связи.

–Зря ты так, – вздохнул Владимир Николаевич. – Теперь он расскажет Ружинской о твоём звонке.

            Майя вскинула голову. Конечно, для вида она поломалась, когда ей предложена была эта авантюра, но желание и  самой услышать Филиппа, и самой узнать что-нибудь о нём, пересилило. Не умея владеть собой в личных вопросах, Майя и выдала этот ненужный и глупый вопрос о Софе, продавая и себе, и всем присутствующим, и Филиппу тоже (ужас!) свою ревность.

–Предатель…– Владимир Николаевич поднялся из своего кресла и последовал в маленькую комнатёнку, служившую и архивом, и небольшим закутком. Ему надо было пережить это унижение.

–Не одобряю, – сказал Зельман, неожиданно отрываясь от своей работы. Он вернулся из лесного своего дела лишь час назад, но не стал тратить время на отогревание кофе, а тотчас принялся пролистывать полученные данные с камер на предмет появления призрака. И всё то время, что Владимир Николаевич тихо беседовал с покладистой Майей и, борясь сам с собой, предлагал позвонить Филиппу и узнать у него о делах с Ружинской, тоже молчал. А теперь, когда он вышел, заговорил.

–Чего ты не одобряешь? – обозлилась Майя.

–Софа твоя коллега, – объяснил Зельман. – Это её право встречаться с кем она хочет после работы и за пределами работы. То, что нам всем запрещено было общаться с Филиппом – это несправедливость. Ружинская – молодая, вполне привлекательная девушка. У неё могут быть свои планы и свои действия, за которые она не должно быть ей преследования.

            Майя прищурилась. Злость плеснула в ней. Конечно, легко потыкать её носом, мол, Майя – плохая, а Софа хорошая! Но гроза не разразилась. Неожиданно на помощь Майе пришёл Альцер, который до того момента был также в молчании занят сбором и проверкой видеокамер и микрофонов, которые могли понадобиться скоро или в лесу, или в квартире той женщины, куда отправились Гайя и Ружинская.

–А я согласен с Владимиром Николаевичем, – сказал Альцер. – Тут вопрос, так сказать, политический! Сначала она спутала нам дело, сказала, что видела не мёртвую женщину. Потом виделась с Филиппом. Однозначно ясно – по какой-то причине она соврала. По какой? Если она работает на Филиппа, и передала это дело ему – это предательство всех нас. Если она попала под его манипуляции – её надо спасать. Если она не знает что делает – её надо научить, помочь, подсказать. А поскольку мы её коллеги, мы должны выяснить, как нам действовать и как доверять ей. Жертва она или враг нам? Вот это вопрос. И мы должны найти ответ, и для этого можно и на предателя попробовать выйти.

            Зельман возмутился:

–Мы ничего не узнали. Вся затея глупа! И ни к чему не пришла. Зато Софа теперь поймёт, что мы пытаемся вычислить о ней.

–Ну и пусть! – крикнула Майя. – Пусть поймёт! Меньше с предателями возиться будет!

–Предатель? – хмыкнул Зельман. – Майя, не ты ли у него увивалась? Филипп то, Филипп это! платья всё короче…

–Я тогда не знала что он предатель! Что он уйдёт!

–Гад какой, – согласился Зельман с сарказмом, – за лучшей жизнью пошёл. На себя работать.

–А здесь я согласен с Зельманом, – признал Альцер. – Это нормально, если человек хочет развиваться. Но он ушёл плохо, и если бы этого не было, я бы даже относился к нему лучше.

–Вопрос же не в нём! А в ней! – бесилась уязвлённая Майя. – Она стала водиться с ним, с этим…

–Тебе завидно, что она, а не ты? – Зельман хранил спокойствие и этим бесил Майю ещё больше. она готова была уже сказать и ему что-то обидное, что-нибудь очень личное, чтобы уязвить, но его глаза оставались ясными и смеющимися. Его нелегко было сломить, несмотря на внешнюю хрупкость сложения.

–Паша! – Майя попыталась найти ещё одну опору, видя, что Альцер уже капитулирует, – скажи хоть ты что-нибудь!

            Павел, всё это время обрабатывавший фотографии для Зельмана, оторвался от монитора, глянул на неё, затем на Альцера, ткнувшегося в камеру и сказал:

–Хорошо. Скажу. К работе вернитесь.

            Майя хватанула ртом воздух от возмущения, но не нашлась чем парировать и сердито принялась помогать Альцеру. Хотя, честно говоря, больше вредить – руки были ей непокорны, и оттого всеобщая мрачность ещё плотнее сцепила кабинет.

            Именно в такой мрачности и застали их Гайя и Ружинская, ворвавшиеся сюда с мороза.

–Пришли? – Владимир Николаевич, переживший своё унижение, появился их встречать, – ну что? как?

            Гайя принялась докладывать. Всеобщая мрачность чуть ослабла – всё-таки это был случай! И можно было послушать.

–Словом, – итог подвела Гайя, – у нас есть видео, и тот факт, что у неё есть родственник с каким-то заболеванием.

–А ещё она принимает успокоительные, – тихо добавила Софья.

–Павел! – скомандовал Владимир Николаевич и Павел покорно взял карту памяти, где было запечатлено явление. – Так-так-так…

            Он был в раздумьях. В глубоких раздумьях, суть которых, впрочем, была понятна по кусочкам того, что собравшиеся знали. Но нужно было обобщение. Наконец, Владимир Николаевич явил общий доклад:

–Итого! Что мы имеем? Мы имеем два потенциальных дела.

            Он осёкся, встретившись взглядом с Софьей. Было бы три, если бы она так нагло не солгала.

            Софья, почувствовав взгляд начальника, поспешно отвела глаза.

–Два дела, – Владимир Николаевич кашлянул, – дело первое. Призрак из леса. Напомню, что его видели на фото и на камерах. Зельман?

–Никаких посторонних свидетелей не обнаружено, – Зельман легко принялся докладывать. В отличие от Майи он умел потрепаться, не выбиваясь из графика. – Я просматриваю записи с камер…

–Как ты их взял? – перебила Гайя.

–Они не сильно бдят, – хмыкнул Зельман и почему-то покраснел.

            Владимир Николаевич одобрительно хмыкнул.

–Так вот, – Зельман приободрился, – на видеокамерах в одной и той же зоне, где было получено первое изображение призрака, периодически сбивается сам собою свет. Как бы тень…

–Тень? – переспросила Софья чужим голосом.

            Зельман не удержался и глянул на неё. Что-то не то прозвучало в этом голосе. Что-то нехорошее. Но надо было продолжать.

–Эта тень появляется в квадрате шестнадцать, – Зельман чуть развернул монитор, – записи хранятся всего три недели. И периодичность появления этой тени подтверждается в каждом дне из доступных недель записи. Она появляется в двенадцать часов дня на короткое мгновение и исчезает… я покажу.

            Зельман торопливо щёлкнул мышкой и дрогнуло изображение. Зимний лес – деревья, какие-то занесённые кусты, лёгкий, пушистый снег.

–Одиннадцать пятьдесят девять, – сказал Зельман,  – теперь…

            Действительно. Словно лёгкий полумрак – но всё на секунду и снова снег, зимний лес.

–Неладно с камерой? – предположила Гайя.

–Сбой слишком точный, – пожал плечами Зельман. – В одно и то же время. В любую погоду. Двадцать один день. Я думаю, если бы сбоила камера…

–Это было бы чаще, – согласился Павел.

–Белки какие-нибудь? – хмыкнула Майя. Но хмыкнула, впрочем, заинтересованно.

            Зельман на неё даже не взглянул и ответом не удостоил.

–Майя, ну какие белки? – налетел вместо него Владимир Николаевич.

–Рыжие, с пушистым хвостиком! – не смутилась Майя.

–Думаю, в этом квадрате надо поставить наши датчики. Микрофоны, камеры, тепловизоры, – продолжил Зельман. – Это, без сомнения, какое-то явление.

–Займитесь сегодня же! Возьмёшь Павла, – велел Владимир Николаевич. – А что по второму случаю?

–Видео чистое, – сказал Павел, не дожидаясь, когда его спросят. – Шумов, склеек, монтажа я не вижу. Если и была какая-то фальсификация, то это делал кто-то очень грамотный.

–Но женщина принимает успокоительные, – напомнила Гайя.

–Но видео-то чистое! – возразил Павел. – За что купил, за то и продаю.

            Владимир Николаевич снова походил взад-вперёд. Ситуация ему не нравилась. Здесь было хуже, чем с лесом. Непонятнее. Связываться с женщиной, у которой не так давно умер муж, родился ребёнок и которая сидит на успокоительных препаратах, имея в родословной кого-то с заболеванием… это не просто риск, это трата времени и сил. Это непрофессионализм. Но видео чистое!

            Решение было очевидным, но Владимир Николаевич откладывал его, расхаживая взад-вперёд. Чтобы ещё оттянуть время, неожиданно обратился к Софье:

–А ты что думаешь?

            Софья, взгляд которой был устремлён в экран Зельмана, вздрогнула от испуга. Вопрос вывел её из каких-то собственных мыслей.

            Мыслей, известных сейчас только ей и понятных, пожалуй, только Филиппу. Мыслей о той тени. Которую встретили они недавно в квартире Карины и которая нарекла себя «Уходящим». Тоже ведь тень. Не много ли аномалий с тенью на одну область?

–А?..– Софа в очередной раз обнаружила свою отстранённость и встряхнулась под внимательным взглядом Гайи. – Да, конечно. Мы не можем полагаться на то, что эта история…чиста. Но не можем же мы проигнорировать и сделать вид…

            Взгляд Владимира Николаевича был мрачен – он заметил, что Софа снова в своих мыслях, которые могли навредить и ей, и ему. Но надо было решать, и он распорядился:

–Туда тоже камеры и всё подобное.  Гайя, свяжись с этой женщиной. А я позвоню в министерство.

            И он заспешил довольно-недовольный. Довольствоваться было чем: два случая! Недовольство, правда, тоже имелось – Ружинская.

            В министерство, он, конечно, звонить не собирался. Его занимали другие дела, в которых подозревала (и подозревала его справедливо) Гайя. Софа неожиданно скользнула за ним.

–Ты чего? – не понял Владимир Николаевич, чудом заметив тень Ружинской до того, как пришлось ему лезть в свой портфель с ведомостями о настоящих зарплатах его кафедры. – Случилось чего?

–Владимир Николаевич, я хотела у вас спросить, –  тихо заговорила Ружинская, – вы не знаете о временных аномалиях? То есть…

            Владимир Николаевич сверлил её взглядом. Он всё более укреплялся в своих подозрениях: она-таки работает с Филиппом! И не просто работает, а наткнулась на  что-то очень редкое, интересное и важное. Наткнулась и молчит!

–Тебе зачем, Софочка? – он сообразил, что если будет груб, напугает её и навсегда лишит доверия. А так…

–Почитать хочу. В интернете наткнулась, что есть что-то подобное, но не знаю, где взять материал.

            Она лгала. Наглая девчонка, пригретая им когда-то, взятая из милосердия, приобщённая к великим тайнам, лгала ему в лицо! И даже не краснела.

            «Ну получишь ты…» – подумал Владимир Николаевич, но вслух сказал совсем другое:

–Знаешь, Софочка, так сразу и не скажешь… если бы ты уточнила, какого рода аномалии тебя интересуют, я бы мог подсказать. Знаешь ли, я вообще могу подсказать и помочь в очень многом.

            Последняя фраза была произнесена тише и весомее. Софа подняла на него глаза. Почуяла.

–Я знаю то, что могут не знать другие, – продолжил Владимир Николаевич.

–Владимир Николаевич! – дверь в коридор рывком распахнулась. На пороге появилась Гайя. – Я с этой женщиной договорилась, она нас ждёт!

            Гайя не была дурой. Она увидела белое лицо Ружинской, а до того – как Ружинская пошла за начальником. И видела Гайя лицо самого начальника – мелькнувшее на нём злое выражение.

            Но Владимир Николаевич взял себя в руки:

–Спасибо, Гайя. С тобой, Софья, ещё поговорим. Временные – это интересно.

            И он пошёл по коридору прочь от всех этих неблагодарных сотрудников, которые не могли оставить его в покое. А Гайя, наблюдая за тем, как Софья возвращается в их общий кабинет, раздумывала о слове «временные», произнесённого Владимиром Николаевичем. Не надо было иметь большого ума, чтобы сообразить – временные – это об аномалиях со временем…

            Какова вероятность, что Софа завела о них речь просто так? примерно нулевая. Значит – она столкнулась?..

9.

            Нина приняла нас с восторгом, удивлением и недоверием одновременно. Конечно, её можно было понять. Мы показали что ей верим, а ещё важнее – мы вернулись к ней с оборудованием и усиленным составом.

–Вы вернулись! – сказала она, с уважением глядя на фигуру Павла, видимо, более всего впечатлившую её. Павел, впрочем, на её взгляд внимания не обратил и деловито принялся оглядывать стены, планируя подключения камер, тепловизоров и микрофонов.

–Мы очень благодарны вам за то, что вы позволили нам вернуться! – Гайя была само дружелюбие. Глаза её, однако, не улыбались. Они цепко оглядывали, надеясь выхватить прежде незамеченные признаки болезни жилья: трещинки, подтёки, пятна…

            Ничего. Вообще ничего.

–Ой…– Нина вдруг смутилась, – вы что, будете видеть как я…

            Она недоговорила. Щёки её заалели, но нам и без окончания было понятно.

–Не везде, – утешила я, пока Гайя не влезла и не помешала. – Оборудование будет только в детской и на двери в неё.

            Разумеется, мы предпочли бы иметь полновесный обзор. Но кто в здравом уме на это согласится? Это полное исчезновение тайны, это демонстрация себя в самом неприглядном виде и в самом людском проявлении.

            Павел не стал со мной спорить. Либо я угадала, либо он меня не слушал.

–Где ваш ребёнок? – спросила Гайя, уводя Нину в коридор. – Не будем им мешать.

–Он… а причём тут он?

            Я слышала возмущение Нины. Она хотела избавить своего ребёнка от опасности, но тут ничего не поделаешь – если это был призрак, то он появился на дитя, а не на Нину. Значит, мы не можем этого игнорировать.

            Если это, в самом деле, отец…

            Я отвлеклась от Гайи, что-то тихо объяснявшей Нине в коридоре, взглянула на Павла, который уже возился с кучей проводков:

–Тебе помощь не нужна?

            Павел медленно поднял голову, затем его удивлённый взгляд с трудом сфокусировался на мне.

–А? э…

            Он не хотел меня обидеть, но моя помощь ему скорее бы помешала. Но он всё-таки отказал:

–Да я справлюсь. Отдохни, ты бледная.

            Да я не просто бледная, Паш, я в шоке который день. И, кажется, близка к истерии.

–Как хочешь, – кивнула я и села прямо на пол рядом с ним. Можно было бы сесть на диван или кресло – едва ли Нина была бы против, но на полу была видимость моей нужности. Павел скосил на меня взгляд, но ничего не сказал и продолжил приматывать маленький чёрненький квадратик к проводку.

–Это камера, – объяснил он. – Подключение выведет на мой ноутбук.

–Совсем маленькая, – восхитилась я.

–Это ещё гигант, – Павел снисходительно усмехнулся, – ты бы видела настоящие маленькие! У, вот где мощь! Жаль только, что и цены у них…

            Он умолк. Нечего тут и было травить душу. Павел всегда ратовал за обновление техники нашей злосчастной кафедры, но всё, что у нас имелось, уже и было единственным, что смог выпросить Владимир Николаевич.

            Павлу же, как технику и просто любителю прогресса было физически больно от нашего оборудования, но и его он по профессиональной привычке холил, лелеял и берёг.

            Тихо вернулась Нина. Она была смущена происходящим, но держалась. По её лицу было ясно – Гайя её уговорила.

–И не принимайте пока лекарств. Никаких успокоительных, – закончила Гайя, когда мы, проверив прикреплённое оборудование, уже прощались с Ниной.

–Вы можете обещать, что ничего не случится? – Нина смотрела на нас с надеждой. Фраза про успокоительные, видимо, прошла мимо неё. Что ж, это ничего. то, что нам нужно, мы и сами зафиксируем.

            Павел принялся рыться в сумке. Он всегда умел прятаться от необходимых ответов за каким-нибудь делом. Я молчала, не зная солгать или сказать правду. Пока я решалась, Гайя ответила:

–Конечно! Мы профессионалы. Мы всегда будем поблизости и не дадим вас в обиду.

            Нине полегчало.

–Спасибо.

            Гайя ещё раз улыбнулась ей и хранила эту улыбку до самого выхода из подъезда, где я, наконец, осмелилась:

–Зачем ты ей солгала? Мы понятия не имеем, с чем столкнулись.

–А я должна была сказать ей правду? Сказать, что мы ничего не знаем о том, кто её навещает? Не знаем – опасен ли он и реален ли он?

            Глупость. Я действительно спросила глупость.

–Нет, погоди, Софья, – Гайя, похоже, не желала меня отпускать, – разве я не права? Какую защиту мы можем дать этой женщине? Никакую. А какова вероятность, что она не больная психичка, сломленная потерей мужа? Посчитаешь? а ты уверена, что без нашего вмешательства она не навредит себе или ребёнку? А? нет, Софья, ответь!

–Хватит, – тихо сказал Павел.

–Ты что…– Гайя повернулась к нему, в её глазах опасно плескало ядом, – ты что, хочешь сказать, что я ошибаюсь?

–Хватит ругаться, – объяснил Павел, – тошно. У вас рабочий кончился? Кончился. Ну и валите по домам. А я на кафедру. Включу ноутбук да посмотрю, что будет.

            Гайя хотела что-то сказать, но раздумала. Вместо этого она пошла на мировую:

–Я могу посмотреть.

–Иди домой, – сказал Павел. – И ты. Софья, тоже. Мой ноутбук. Никому не дам. Идите.

            Мы с Гайей обменялись чем-то похожим на кивки, прощаясь. Говорить не хотелось. Конечно, она права. Конечно, мы не должны говорить всей правды – к чему нервы? И потом, если эта Нина действительно сама имеет какие-то отклонения…

            Но я не могла этого принять. Из вредности какой-то. Парадокс: я бы и сама солгала Нине, я к этому уже подошла, но когда вместо меня это сделала Гайя, я разозлилась.

            Боже, ну что со мной?

            На душе было гадко. Чтобы хоть как-то помочь себе, я решила хотя бы помириться с Агнешкой – последние дни выдались суматошными и глупыми.

            Квартира, поворот ключа…

            Никого. Эх, ну ладно!

–Агнеш, давай мириться? – я предусмотрительно закрыла за собой входную дверь и принялась разуваться. – Агнешка?

            Тишина. Ещё бы! Я же должна прочувствовать свою вину.

–Агнеш, у меня мало времени, я сейчас убегу. Но давай уже будем взрослыми? А? у меня черт что в жизни, ты у меня одна.

            Сработало. Знакомое пыльноватое облачко выскользнуло от стены и сформировало моего домашнего полтергейста.

–И куда ты? – задумчиво спросила Агнешка.

–Да…– я осеклась. Про Филиппа ей не расскажешь. Хотя…

            Я представила реакцию Филиппа, который узнал бы, что я живу с полтергейстом, и захихикала. Агнешка держалась ещё почти полминуты, но всё-таки не выдержала: её навечно молодое лицо расплылось в улыбке.

–Есть что пожрать? – спросила я, когда мир всё-таки воцарился, и у меня появилась возможность наспех переодеться.

            Агнешка, шатаясь за мной из комнаты в комнату по воздуху 9всё-таки тоже скучала, зараза такая!) меланхолично отозвалась:

–Нет повести печальнее на свете, чем та, где все герои о еде…

–Ну тебя! Правда, есть хочется.

            Я сунулась в холодильник. Молоко пропахло, яйцо всего одно, хлеб совсем огрубел, а кусочек сыра покрылся белым налётом. Н-да… ничего, уже совсем скоро зарплата, закуплюсь. И надо вернуться к дням, когда я готовила на несколько раз и замораживала. Хорошая же была практика! Приходишь, в морозилку лезешь, микроволновку включаешь и ужин.

            А сейчас? Обленилась ты, Софья.

– Нет на свете муки тревожнее, чем мука мысли, – видимо, в моё отсутствие Агнешка настолько обалдела, что полезла по моим книжным шкафам.

–Ага. Так говорят те, кто не знал голода, – я отрезала кусок хлеба, запила водой. Всё легче.

–Вы, современные людишки, такие поверхностные! – сегодня Агнешке было угодно явить себя в возвышенности. Да ради бога, чем бы полтергейст ни тешился, лишь бы не буянил.

            Я хотела отшутиться, но глоток воды пошёл не туда от моего внезапного нервного озарения. Матерь Небесная! Агнешка же полтергейст! Её знания явно глубже моих, и пусть она никогда не хотела их раскрывать, но может быть сейчас, в явно особенном случае…

–Агнешка, ты знаешь кто или что такой Уходящий?

            Агнешка не могла побледнеть, но мне показалось, что от моего вопроса она как-то выцвела. Может быть, мне лишь казалось, пока я откашливалась, но она точно перестала улыбаться.

–Агнешка, – я отставила стакан в сторону слишком резко, часть воды выплеснулась на столешницу. Плевать! Неужели я нашла след? – Агнешка, я встретила…то есть не я, а мы с Филиппом встретили кого-то из того, твоего мира, кто назвал себя Уходящим. Агнешка, это очень важно.

            Она молчала. Она никогда не отвечала, как и почему осталась в этом мире, почему выбрала именно меня, почему жила здесь, и я не могла вытянуть у неё ответа, но сейчас она будто бы колебалась.

–Агнешка, это ведь что-то страшное? Кто-то страшный?

            Меня слегка знобило. Это молчание не было похоже на презрение. Это было раздумье. Страшное раздумье.

–Агне…

            Противная телефонная трель прервала меня. Я мельком взглянула на дисплей. Филипп. Чёрт. Перевела взгляд на Агнешку.

–Тебя ждут, верно? – ответила она. – Так иди.

            И исчезла, рассыпав бесплотное пыльноватое облачко. Деревянными пальцами я вцепилась в телефон:

–Алло…

–Соф, ты забыла? Я тебя уже жду.

–Я…– я взглянула на часы, ну конечно, я уже опоздала, – я сейчас буду. Оденусь только.

            Безумно хотелось рассказать Филиппу о реакции Агнешки. Если она так замолчала, значит ли это, что я – попала? Но для этого, чтобы рассказать об этом, сколько мне придётся поведать ещё?

            И как начать? Что-то в духе: «Филипп, кстати. Забыла тебе рассказать, всю свою жизнь я живу в квартире бок о бок с полтергейстом, и она…»

            Бред.

–Не извиняйся, – предостерёг Филипп, поднимаясь ко мне на встречу, – я прекрасно провёл время. Даже взял на себя смелость сделать заказ и тебе. Ты, верно, голодна?

            Да, я была голодна. Во всяком случае, четверть часа назад точно. Теперь же салат, поставленный передо мной, не вызывал во мне восторга. Но я чувствовала, что должна оттянуть разговор или вовсе не начинать его и ткнула вилкой в салат.

            Филипп, не торопясь, рассказывал о том, что в квартире Карины не нашлось беспорядка. Вообще никакого следа.

–Либо его там сейчас нет, либо оно реагирует на тебя, потому что на тебя реагирует Карина, – заключил Филипп, протягивая мне мой шарф.

–Спасибо, – я бережно приняла его. За этот день я успела несколько раз крепко промерзнуть, кажется, прежде я и не замечала, какой этот шарф всё-таки тёплый и мягкий. Пусть и неказистый.

–Это из относительно понятного, – продолжил Филипп, помолчал немного и затем сказал: –Майя звонила. Пыталась выяснить, не с тобой ли я сегодня вижусь.

            Почему-то слова Филиппа не произвели на меня впечатления. Хотя нет, его диалог с Майей был воплощением глупости с её стороны. Неудивительно, что Филипп так легко раскрыл её.

–Едва ли она позвонила бы мне в рабочий день так открыто и так явно пытаясь выяснить что-то о тебе, – этот вывод я сделала и без Филиппа, но мешать ему не стала. – так что, думай, Софа, думай да решай, с кем ты вообще работаешь и зачем.

–Сама уже догадываюсь, – это было даже для меня неожиданным. Но когда эти слова сорвались с моих губ, я поняла, что это правда. Видимо, это точило меня. Но я не замечала. Старалась не замечать.

–Ни доверия, ни зарплаты, ни свободы действий, – подвёл итог Филипп.

–Я дура в твоих глазах?

–Я просто не понимаю, зачем тебе всё это. Можешь работать со мной.

            Я усмехнулась.

–Что? – удивился Филипп, – думаешь, я бы не сработался с тобой?

–Дело не в этом, – откровение так откровение. В последние пару суток мне резко стало наплевать на множество вещей. – Дело не в том, что мы не сработались бы. А в том, что…не надо нам срабатываться.

–Сейчас же работаем.

            Он или не понимал, или тщательно делал вид.

–Я ввязалась в это из-за тебя.

            Он моргнул. Не ожидал? Знал, но не верил, что я почти открыто ему заявлю. Ну что ж, Филипп, я тоже не ожидала, что за трое суток круто разверну свою жизнь по направлению к какому-то бреду.

–Софа, – он взял себя в руки, хотя был ещё достаточно смущён, но всё же решил перехватить роль, – я очень ценю. Понимаешь, есть вещи, которые не зависят от тебя или меня, ты хорошая девушка, но…

–Заткнись, – посоветовала я. – Если надо идти в квартиру Карины – я пойду. Искать Уходящего – ладно. Мне как-то в последнее время круто наплевать. Но вот отговариваться и оправдываться не смей. Давай договоримся – закончим это и ты не появишься никогда?

–Прогоняешь?

–Считай что так. я всё понимаю. Но разговоров о том, что дело не во мне, и что я замечательная – не потерплю. Ровно как и всякого снисхождения!

            Сама не знаю, что на меня нашло, но какая-то часть меня ощущала небывалый прежде подъем. Неужели я делаю что-то правильно?

–А с новым годом поздравить можно? – Филипп полностью взял себя в руки.

–Даже с Рождеством! Но только мысленно.

            Мы ещё немного помолчали, прежде, чем я решилась подвести итог:

–Если хочешь расследовать о Карине со мной, то я не отказываюсь. Только, пожалуйста, учитывай, что я работаю.

–Так и я не бездельничаю! – возмутился Филипп, но услышал меня, и понял, что я хочу сказать: – не переживай, я постараюсь не подставлять тебя больше. Я понимаю, что работа тебе важна.

            Важна? Наверное. У меня нет другой. Но сейчас я ощущала с новым усилием всю мерзость, до которой опустилась Майя, пытаясь пролезть наивно и нагло в мою жизнь через Филиппа, и видела всё отчётливее, что тут дело было не в её ревности к Филиппу, а в том, что она была вооружена чем-то ещё. Скорее всего – разрешением Владимира Николаевича.

            Одно дело сказать об этом Филиппу в небрежном тоне, мол, да я догадывалась, и другое – осознать самой.

–Важна, – подтвердила я. – Спасибо за салат, у меня в доме мышь повесилась, не успела поесть.

–Не успеваешь ходить по магазинам, или не имеешь средств? – поинтересовался Филипп невинно.

            Я обиделась:

–Тебя это не касается. У тебя, что ль, не было тяжёлых дней?

–Были, – легко согласился Филипп, – ты даже не представляешь, как сложно было найти клиентов. У меня не было имени, средств, да и чёткого представления с чем выходить на рынок. Что я мог предложить? Но дело пошло.

–Не надо было рваться от нас.

–Надо было, – возразил Филипп тихо и серьёзно. – Я больше не мог. У меня были обстоятельства непреодолимой силы. Я больше не мог выносить всю эту дрянь.

–Хорошего же ты мнения!

–Не про тебя речь. И не про Майю или ещё кого.

–Тогда про кого?

–Про Владимира Николаевича, чтоб его. я знаю, что ты со мной не согласишься, но я просто перерос мир, которым он дорожит, и методы, которые он считает единственно правильными.

–Этот разговор ни к чему хорошему не приведёт.

–Потому я и не начинаю его, – согласился Филипп. – Но хорошо. Я вооружился кое-какой литературой по временным аномалиям. Не знаю, найду ли я ответ – это материал очень редкий и очень скользкий, но у меня есть связи.

–Хорошие связи, – я постаралась одобрить его с самым глубоким великодушием, но не получилось. Всё равно получилось завистливо.

            Боже, да что же со мной такое? Каждый делает свой выбор. Я сделала, Филипп сделал… но почему ж я так злюсь?

–Нужно ещё раз посетить квартиру Карины, только с оборудованием, – Филипп предпочёл не заметить моей зависти. – Я думаю ориентироваться на температуру и движение.

–И время.

–Да, разумеется. Нам понадобятся электронные, механические и песочные часы, чтобы точно…

–Не сегодня, – прервала я, – у меня сегодня был тяжёлый день. Плюс, я совсем не выспалась.

            Филипп хотел поспорить. Я даже знала, что он скажет, мол, нужно действовать пока не поздно, нужно торопиться, пока Карина ещё присоединена к этому миру, пока Уходящий, если он там есть, ещё не набрал сил.

            Но я не Филипп. Это для него расследование насчёт Карины могло улечься в его расписание дел. А я была слабее. Я хотела спать. Зима мне всегда даётся особенно тяжело – из-за нехватки солнечного света, я как будто бы всегда хожу как в начале болезни.

            Я не хотела отбиваться от аргументов Филиппа. Наверное, выглядела я и впрямь плохо, потому как мне и не пришлось. Филипп кивнул:

–Хорошо. Завтра пятница, вы работаете по-прежнему на час меньше?

–Да, если ничего не случится, – я удивилась тому, как легко Филипп сдался.

–Тогда сегодня я поизучаю. Завтра попробую выйти на одного человека, который вроде как имел встречу с временной аномалией.

–Чего?

–Он лежит в лечебнице. То ли всерьёз больной, то ли слишком нормальный, – Филипп поморщился, – пока не знаю, и раскрывать, уж извини, даже тебе не буду. Итак. Завтра, в пять…

–Если ничего экстренного! – поторопилась вставить я.

–Завтра в пять, – повторил Филипп, – ты заканчиваешь. Итак, я могу за тобой заехать около половины шестого-шести.

            Сначала я хотела согласиться, затем спохватилась.

–Куда это заехать?

–к тебе, – Филипп остался спокойным, но его лицо слегка дрогнуло от удивления.

            Я покачала головой: не вариант. Даже если Филипп будет стоять на улице, что с моей стороны будет невежливо, я не буду чувствовать себя спокойно. А уж если поднимется…

            Так и вижу эту картину. Знакомься, Агнешка, это Филипп, я с ним работала и работаю опять. Знакомься, Филипп, это полтергейст, которого я вижу с самого детства. Почему не говорила? Да, знаешь, к слову не пришлось.

–Не надо ко мне приезжать, – сказала я, – уж извини, не надо. Я лучше доберусь до Карины. Напомни адрес только. И вместе поднимемся.

–Как хочешь, – Филипп слегка нахмурился, – я полагал, что мой вариант лучше, но настаивать, конечно, не буду. Ты не одна, да?

            Ага, Филипп, ты даже не представляешь насколько я не одна.

–Да.

–И он не нервничает, что вечерами ты пропадаешь незнамо где?

            Я поперхнулась кофе. Ну что ж такое-то! хотя, на месте Филиппа, я едва ли подумала бы иначе.

–Нет, это не то, что ты думаешь. Я…– я судорожно искала вариант, объясняющий, почему я не принимаю гостей. Я социофоб? Так почему я таскаюсь по людным местам? У меня ремонт? У меня воняет канализацией? – У меня собака.

            Агнешка, прости, надеюсь, тебе не доведётся узнать, что я тебя назвала собакой.

–Собака? У тебя?

–Да! – сгорел сарай – гори и хата. – Да, собака, а что удивительного?

–Как-то не представляю тебя собачницей, – признался Филипп. Подозрение ещё жило в нём, и хотя мне не должно было быть до этого дела, я почему-то не могла позволить ему с ним остаться.

–Я тоже себя не представляла до поры, – лгать так лгать. – Просто так получилось. Она хорошая. Только очень несчастная. Ей пришлось много вынести. Она не любит людей. Я её в приюте подобрала, а до того бедняжка жила на улице, и…

            Я развела руками.

–Она очень боится чужих. Боится и сразу стремится себя защищать. Я пока стараюсь не волновать её.

            Если подумать, Агнешка и правда такая. Она не любит и боится чужих. Но ей всё равно не следует знать, что я назвала её собакой.

–Это благородно! – подозрение отпустило Филиппа, – очень благородно. Я тоже хотел взять собаку или кошку из приюта, но меня дома почти не бывает. К тому же, у меня опасная работа. Зачем сиротить животное?

–Да, я тоже так думала! – с жаром подхватила я, впервые задумываясь о том, что будет с Агнешкой, если я однажды не смогу вернуться домой. Что она будет делать? Уйдёт? Останется в квартире? будет ли меня ждать или ощутит смерть? – Но у неё были такие умные, добрые глаза…

–Трогательно, – Филипп улыбнулся, – ладно, значит, договорились? Завтра?

–Я на связи, – я обрадованно поднялась с места. Выходить на морозную улицу не хотелось, но я радовалась, что подозрения Филиппа с неособенным изяществом, но всё-таки удалось рассеять.

            Филипп подал мне пуховик. Это было бы трогательно, но я в пуховике всегда была чуть грациознее коровы, и потому смутилась ещё больше, чем от лжи про Агнешку.

–Я тебя провожу, – тон Филиппа был непререкаемым. Но я и не хотела ему возражать. Побыть немного в его компании, даже в морозный вечер, было приятно. По пути, который оказался преступно коротким, я, чтобы скрыть неловкость, немного рассказала ему про Нину.

–Значит, она потеряла мужа, сидит на таблетках и имеет в родословной психиатрическое заболевание? Сомнительно.

–Но видео настоящее. Так Павел говорит. Мы сегодня устанавливали всякие камеры и датчики у неё.

–Ну сама понимаешь, – Филипп вздохнул, – сомнительно. Просто потому что мы сами не можем не сомневаться. Хотя, недавно тут читал статью, которая утверждала, что в современном мире примерно каждый восьмой-десятый употребляет или употреблял какой-либо успокаивающий препарат. Учитывались, конечно, страны Европы и США, но я думаю, это может быть правдой. Так что в самом потреблении ничего нет. Ровно как и  в том, что у неё есть заболевание где-то на генеалогическом древе. Мы все не можем проследить свои корни, к тому же – не все заболевания выявляются или правильно толкуются. Так что, в этом факте тоже ничего нет. Да и в смерти мужа ничего особенного, но само сочетание трёх факторов сразу – это уже печально.

–Главное, чтобы всё было в порядке, – Филипп был прав, я и сама, как и вся кафедра, наверное, думали об этом же. – Я даже не знаю – хочу ли я, чтобы она оказалась психичкой, подделывающей видео, или реально видела явление?..

–Профдеформация тебе ещё не грозит, – усмехнулся Филипп.

            Мы дошли до моего подъезда. Филипп глянул на дверь, сказал:

–У меня где-то есть контакт знакомого ветеринара. Если хочешь, я могу прислать.

            «А зачем мне ветеринар?» — чуть не выпалила я, но вовремя схватилась. Точно. Агнешка же мне не полтергейст, а собака.

–Ну… у меня пока есть знакомый. Но спасибо.

–Пустяки.

            Стоять было неловко, уходить сразу тоже. Но из нас двоих кто-то должен был сделать шаг, и я его сделала.

–До завтра, – я изобразила улыбку.

–До завтра.

            Филипп не сделал попытки меня остановить или пойти за мной, но и не ушёл. Я чувствовала спиной его взгляд, ещё заходя в подъезд…

            Выдохнула я только в подъезде. Здесь было сыро и непривычно тепло после улицы. Я поспешила на свой этаж, когда телефонная трель снова вырвала меня из спокойствия.

            Звонил Филипп.

            Я что, опять забыла шарф? Да нет, со мной.

–Алло?  Филипп, что…

–Не заходи в квартиру! – голос Филиппа был яростным и испуганным. – Не заходи. У тебя в окне…я боюсь предположить, но по-моему… по-моему, там призрак.

            Твою ж…

–Филипп. Какой ещё?

–Не заходи! – проорал Филипп. Внизу грохнула входная дверь, и я услышала бешеные шаги. Видимо, Филипп-таки прорвался с кем-то. так и есть. Он – взволнованный и раскрасневшийся поднялся за мной.

Не заходи! – повторил он. Глаза его горели безумным огнём. – Понимаешь, я хотел вызвать такси, глянул вверх, и…

            Он поморщился. Объяснение ему явно тяжело давалось.

–Я не знал где твоя квартира, но я думаю… там было женское лицо. Призрачное лицо! Я не выдумываю.

            Да ясное дело, Филипп.

–Тебе показалось, – солгала я. – Ты переволновался.

–Я думаю, это была твоя квартира. Вряд ли…я не думаю. Что у кого-то ещё может такое быть. Понимаешь?

–Филипп, ты переволновался.

–Дай мне убедиться, что всё в порядке. Чёрт с ней, с твоей собакой. Пусть кусает! Я знаю что я видел. я не псих!

–А вот это для меня новость!

            Я попыталась отпихнуть Филиппа, но он был заметно сильнее.

–Софья!  Я знаю что я видел. это был призрак.

            Я перестала сопротивляться, и молча выдралась из хватки Филиппа, оправила пуховки, задравшийся в недолгой и пустой борьбе.

–Не призрак, – возразила я, – а полтергейст. Это Агнешка. И я её сейчас прибью второй раз. Пойдём знакомиться.

            Пока Филипп торопливо пытался сообразить. Я повернула ключ. У меня не было сомнения в том, что Агнешка нарочно показалась ему. Она очень осторожна. Значит, ей было это нужно. И сейчас я эту пыльную заразу к стенке-то припру…

10.

            Нине было не по себе. Ей всё время чудился взгляд на собственной спине, но она это списывала на видеокамеры, подключённые командой. Она уже жалела о том, что вышла в интернет со своей историей, но куда отступишь?

            Несколько раз Нина поглядывала на мигающие камеры и тонкие проводки микрофонов. Подумывала даже о том, чтобы снять самой – хватит с неё! Но что-то всё-таки останавливало её от этого.

            «Это только на одну ночь!» – успокаивала себя Нина и снова и снова ходила по квартире, всё больше задерживаясь у кроватки сына – его присутствие давало ей силу и храбрость.

            «В конце концов, я как героиня реалити-шоу! Ничего не произойдёт этой ночью и они сами будут разочарованы. И сами всё снимут. И всё будет как прежде!» – Нина утешала себя. Аргументы казались ей то слабее, то приемлемыми, то непоколебимыми. Но покоя всё-таки не было.

            Заворочался сын, вырывая Нину из метаний. Что ж, отвлечений было сейчас ей очень нужно, и она решительно принялась за рутинные дела. Покормить ребёнка, помыть, переодеть, дать лекарства, покачать, почитать…

            Когда сын уснул, Нина с удивлением обнаружила, что время уже позднее. Она перехватила какой-то бутерброд – не хотелось шуршать ещё и готовкой, да и аппетита, если честно, не было, и вдруг осознала – ей сегодня нельзя принимать её таблетки. Это строго-настрого запретила ей та женщина.

–Не принимайте никаких лекарств! – Нина услышала этот голос так отчётливо, словно эта Гайя стояла прямо перед ней. Нина заморгала – конечно, никакой Гайи тут и близко быть не могло. Но почему-то при воспоминании о ней у Нины мурашки побежали по коже.

            Тьфу, зараза! Странная эта Гайя какая-то. Какая-то отчуждённая даже от своих, вроде и улыбается – а глаза холодные, недоверчивые. И спрашивает странно. То про препараты, то про болезни…

            И потом – что за имя такое – Гайя? Совсем нерусское, совсем непонятное. Иностранка! Откуда? Чего приехала. По-русски говорит как по родному!

            А глаза всё-таки холодные.

            Без таблеток было непривычно и страшновато. Нина заставила себя подняться, проверила сына –  ничего, он спал здоровым мирным сном. Нина всё нарадоваться не могла тому, какой у неё всё-таки спокойный ребёнок.

            Походила ещё, снова глянула на камеры, которые, казалось, преследовали её. Подумала о том, что камер, возможно, в доме куда больше. ведь она выходила с этой чёртовой Гайей! А что если их поставили тайно? И не сказали?

            Нина забеспокоилась, потом отлегло: что ей скрываться теперь? Ничего! пусть смотрят – на смену сомнениям и тревоге пришла наглая уверенность – если такие уж специалисты– пусть любуются! Она женщина честная. Она сможет верить на слово.

            Без таблеток не получалось, однако, успокоиться. Нина совершила ещё один круг по квартире, затем всё-таки замерла в кухне. Вообще-то эта мысль пришла ей     давно, только надо было решиться.

            Нина дёрнула ручку буфета, и шкаф поддался, обнажил нутро. Там, среди редко используемых скалок, тёрок и каких-то контейнеров, которые даже на глаза Нине давно не попадались, стояла, темнея боком, стеклянная бутылка.

            Нина поколебалась. Она сама алкоголем не злоупотребляла. Её муж, мир его праху, тоже. Сейчас бы Нина даже не вспомнила об этой застоявшейся с далёкого празднества их ещё счастливой семейной жизни, но её лишили возможности принять успокоительную таблетку, а противная человеческая натура искала утешения.

            Нина попыталась вспомнить – когда же они пили из неё? Не тогда, конечно, когда муж болел. Там было не до того, да и Нина была беременна. Потом он умер. Потом она кормила…

            Вспомнить не получилось. Но рука Нины всё-таки потянулась к бутылке, и смело плеснула из неё мутной жидкости в стакан.

            В конце концов – Гайя не говорила ничего об алкоголе. Речь шла о таблетках!

            Нина зажмурилась и глотнула. Рот обожгло тотчас, горло и желудок лишь мгновением позже. Напиток был жарким, терпким и очень горьким. Нина с трудом смогла его проглотить, а затем тяжело дышала, пытаясь вернуть нормальное дыхание.

            Через пару вдохов ей это удалось. Она поставила стакан в мойку, выключила в кухне свет и пошла в детскую. Она рассчитывала лечь сегодня там.

            Выпитое оказало целебный эффект. А может быть, Нина просто искала успокоения и оттого этот эффект нашёлся? В любом случае, она смогла даже заснуть и благополучно проспала до глубокой ночи.

            И, если честно, когда нехорошо шелохнулось в комнате, Нина даже не хотела открывать глаза, но звук повторился – не то ветер, не то одежда и пришлось. С трудом разлепив глаза, Нина приподнялась на подушке и…

            Сна больше не было. Был ужас. Впрочем, ужас – это очень милое слово по отношению к тому, что Нина увидела. Над кроваткой сына висела, не касаясь пола ногами, призрачная фигура. Сплетённая будто бы из белого дымка, она то проявлялась отчётливее, то мутнела.

            Нина попыталась вскрикнуть. Но горло перехватило от страха. Конечно, Нина утверждала прежде, что это её муж, о том твердила и команде специалистов, но одно дело – твердить, увидев через видеоняню что-то смутное, и совсем другое – увидеть самой целую фигуру.

            Не сразу движение пришло к Нине. Она смогла сползти с постели и застыла, не зная, что делать и что предпринять. Фигура, меж тем, её и не замечала, а продолжала висеть над кроваткой. При этом сын Нины также мирно спал.

            Нина попыталась метнуться к выключателю, но в ужасе сбивчивых движений, она неудачно налетела на табуретку и та грохнула на пол, пробудив, наконец, интерес потустороннего визитера.

            Тот медленно-медленно повернул голову, словно ещё сомневался – реагировать ли ему на шум. Всё же решил реагировать. И тут Нина поняла сразу две вещи: призраки реальнее, чем о них все думают и это существо даже отдалённо не похоже на её мужа.

            И второй факт признать было страшнее. Нине казалось, нет, она даже была уверена, что это её муж пришёл посмотреть на их сына с того света, а теперь она видела совершенно чужое лицо, и соображала, что её муж точно не был таким высоким и таким худым…

            Страх победил. Нина закричала, глядя в выпотрошенные белым светом глазницы визитёра, но почти тотчас осеклась, сообразив, что из её горла не исходит и хрипа. Ничего. Паралич.

            «Где же эти чёртовы…» – мелькнула какая-то смутная мысль о спасителях, и даже вспыхнуло в сознании несчастной Нины лицо Гайи, но померкло, не справляясь и не выхватывая порядка действий и не задерживая никакой надежды.

            Где они все? кто ей поможет… видят ли?

            Нина не знала даже сейчас, кто эти «они» из себя есть. Её сознание будто бы раздвоилось – одна часть билась в истерике, ища путь к спасению, а другая…

–Не тронь моего сына! – мать победила. Нина упала на колени, не сумев стоять дольше. Она плакала, но беззвучно. Слёзы катились по её щекам. – Не тро-о…

            Она снова охрипла. От испуга и неожиданности происходящего. От страшного пустого взгляда выцветших от белизны глазниц. Она лишь могла молить про себя: «забери меня – не тронь его. Забери меня, не тронь…»

            То ли существо догадалось, то ли изначально на это рассчитывало, то ли Нина просто раздражала его своим присутствием, но гость двинулся к ней, поплыл по воздуху, и Нина, парализованная ужасом и отвращением, не чувствовала ничего, кроме безнадёжного, всепоглощающего ужаса.

            И даже когда бесплотная рука существа коснулась её щеки, не то поглаживая, не то оглядывая её как законную добычу, Нина сумела выдержать, и только глаза прикрыла, не умея больше вынести этого отвратительного зрелища.

            А дальше она ослепла, оглохла и упала в бесконечную темноту. Последнее, что слышала Нина – был звук падающего на пол её же собственного тела. Затем всё кончилось.

            Но всего, случившегося в этот вечер с Ниной, я тогда не знала. Я силилась навести порядок, или хотя бы его иллюзию в своём стремительно разрушающемся мирке. Филиппу, впрочем, надо было отдать должное – он быстро обрёл дар речи, столкнувшись с Агнешкой и сообразив, поверив, наконец, что та мне не враг.

–Это потрясающе…– пробормотал он, оседая по стеночке на пол. Я махнула рукой. Лично для меня потрясающего не было ничего, лично у меня горел весь мир. И всё из-за…

–На кой чёрт ты это сделала? – допытывалась я, убедившись, что Филипп в адеквате. Просто молчит, наблюдая то за мной, то за ней и периодически потряхивая головой.

            Агнешка сначала юлила. Первая её версия была о том, что всё вышло случайно.

–Лжёшь, как не дышишь! – рявкнула я. – Посмотри что ты натворила!

            Я ткнула рукой в Филиппа, который так и сидел на полу, таращась на моего полтергейста.

–Филипп, она безобидна. Только портит мне жизнь. Я не хотела, чтобы ты знал о ней.

            Услышав это, Агнешка тотчас выдвинула вторую версию: она обижалась на меня за то, что я её ни с кем не знакомлю, не вожу в дом людей и живу тоскливо.

–Да пошла ты! – я обозлилась всерьёз. – Как сюда кого-то привести, если ты ненормальная? И ещё, если до сих пор не заметила, мёртвая!

            Агнешка попыталась обидеться, и начала истлевать. Я предупредила:

–Сейчас исчезнешь – лучше не появляйся.

            Скорее всего, я не хотела всерьёз, чтобы она уходила из моей жизни. Но я была взбешена. И Филипп, проникший в тайну моей жизни, был мне сейчас не очень нужен. Эту тайну я делила с Агнешкой,  с ней я жила, с ней всегда была в доме. Даже когда мы ссорились и Агнешка исчезала, я знала – она здесь. Просто я её не вижу.

            И это было нашим укладом. И никого не надо было сюда вмешивать, но как же! Агнешка, ну что ты наделала?

            Агнешка перестала растворяться и тотчас выдвинула новую версию: ей меня стало жаль. Она чувствует, что я слишком одинока и хотела помочь мне…

–В устройстве личной жизни, – Агнешка блеснула мёртвыми глазами.

            Я выругалась. Не самая хорошая привычка, но самая отражающая ситуацию.

–Как некультурно! – Агнешка придала голосу дурашливость. – Кто ж тебя такую замуж возьмёт? Вот во времена моей молодости…

–Да заткнись ты! – я снова обозлилась. А ещё почувствовала небывалую усталость. Невозможно. Это просто невозможно. Мало мне было скандалов с Агнешкой, обижающейся по поводу и без? Мало. Мало мне было одиночества квартиры, пока я не поняла, что Агнешку вижу только я? мало! Мало мне было невозможности толком в гости кого позвать? Мало! Жри, Софочка, ещё!

–Это потрясающе…– повторил Филипп и поднялся, держась за стену. Он не сводил глаз с Агнешки. – Настоящий полтергейст! Это же сокровище!

–Ну да! – Агнешка нарочито потупила глазки.

            Я вздохнула:

–Всё, хватит с меня. Знакомьтесь, общайтесь, я устала. Да, Филипп, это полтергейст. Да, я живу с ней. разбирайтесь…

            Как была ещё – в зимнем шарфе, и даже в шапке (не заметила в скандале, хорошо. Хоть пуховик сняла), и в грязных сапогах – я прошествовала в комнату. Там плотно закрыла дверь – конечно, Агнешку, если она захочет, это не остановит. Но она за мной не пошла. И Филипп тоже.

            Пусть общаются!

            Я сняла промокшие сапоги, не заботясь о пятнах грязи на полу и ковре, стянула шарф с шапкой, и легла в уличном на диван. Хотелось больше всего на свете только одного: закрыть глаза и оказаться далеко-далеко ото всех.

            Но не получалось. Сознание – измотанное и уставшее требовало действия. К тому же не могло оставить ситуацию без контроля, хотя бы слабого, и выхватывало тихий голос Филиппа.

            Что ж, не надо было быть гением, чтобы понять, что он её выспрашивает об обстоятельствах нашего знакомства, об обстоятельствах нашей жизни и её существования. Агнешка не раскрывала своих тайн. Я ничего о ней не знала. Я ничего не могла предположить о мире, в котором она существовала, я просто смирилась с самого детства с тем, что я живу с полтергейстом.

            Ну а что? кто с собачкой, кто с кошкой, кто с кактусом. А я? твою мать! я хуже всех попала. Кактус можно отдать. Животное не живет вечно, а полтергейст? Ну вот какого дьявола Агнешка показалась Филиппу?

            Я знаю, что она чувствует моё приближение, когда я захожу в подъезд. Наверное, как-то иначе видит мир. Значит – подгадывала. Отлично, Агнешка. Сто очков тебе!

            Мне стало смешно. И горько. Какая-то тоска топила мне ум и сердце. Я не хотела ничего и никого видеть и знать. Агнешка мне казалась сейчас предателем высшего порядка, а Филипп – просто лишним. Забавно, конечно, получилось. Ещё недавно, ещё какой-то жалкий час назад я жалела про себя о том, что не буду с Филиппом,  и вскоре наши пути разойдутся. А сейчас я хотела, чтобы наши пути не просто разошлись, а навсегда истончился и растворился во времени наш недолгий совместный путь.

            К глазам подступили колючие злые слёзы. Я почувствовала себя ничтожной и жалкой, сломанной и смешной. У меня не было нормальной жизни. Сначала мама полагала меня безумной, когда я говорила о девочке, что живёт с нами. Были врачи, были осмотры, и даже какие-то таблетки. Потом были годы тайны и вынужденное одиночество. Потом я осталась совсем одна в мире живых, и совсем не одна в квартире.

            Я проморгалась. Нет, плакать – это не выход! Хотя, и очень хочется. Но не заслужил. Никто из них не заслужил моих слёз. Это всё ещё моя квартира и только моя и это значит, что только я решаю, кому здесь быть!

            Я с трудом заставила себя подняться. Вышла из комнаты мрачной и сосредоточенной.

            Филипп уже сидел в кухне на шатком стуле, Агнешка стояла у задёрнутого окна (не хватало, чтоб ещё кто её увидел!). наверное, они о чём-то беседовали, я не расслышала. Но когда я зашла – примолкли. Агнешка распрямилась…

–Филипп, тебе пора, – я заставила себя говорить холодно. Спасибо, наверное, Гайе. Не зряже мне вспомнился её непримиримый тон.

            Филипп в изумлении глянул на меня:

–Ты хочешь, чтобы я ушёл?

–Ты поразительно догадлив! Да, я хочу. Я просто жажду. Это моя квартира и я не хочу тебя здесь видеть.

            Филипп растерялся. Я понимала почему. Софья Ружинская, которую он так хорошо знал – всегда была мягкой и сердечной. Она не умела спорить и не умела настаивать. И уж тем более не могла противиться ему.

            Во всяком случае – раньше не могла.

–Но, Софа…

–Сейчас же! – я не дала ему возразить.

            Филипп поднялся. Он смотрел на меня так, словно не верил в то, что эти слова произносятся именно мной. я скрестила руки на груди, показывая своё отчуждение.

            Филипп не выдержал:

–Это эгоистично! В то время, когда и Кафедра, и учёные со всего мира ищут ответы, ты не желаешь делиться даже информацией о том, что живёшь…

–Это не эгоизм! Это моя жизнь.

–Твоя жизнь имеет ценность. Вернее, та жизнь, которая рядом с тобой, то есть, и твоя тоже…– наверное, Филипп ещё не пришёл в себя в полной мере и не был готов к дискуссии, от этого и сбивался, и путался. – Агнешка тебе не принадлежит!

            Он произнёс это так, словно бы торжествовал и что-то этим навсегда доказывал для меня. Я заметила, как дрогнули плечи Агнешки, но не отреагировала. Меня это больше не касалось.

–А я её не держу. И тебя тоже. Валите на все четыре стороны, оставьте меня в покое.

            Филипп осёкся. Перевёл взгляд на Агнешку, но та не встала на его сторону:

–Это мой дом.

–Нет, это мой дом, – возразила я. – Ты живёшь здесь по своим правилам. Настолько по своим, что они разбивают мои в пух и в прах. А это значит, что тебе, не умеющей существовать со мной, надо покинуть мой! Ещё раз подчеркну – мой! – дом.

            Агнешка смотрела на меня, но будто бы меня не видела. В эту минуту я едва не дала слабину. Мне стало её жаль, но я вспомнила, как она всегда была нагла и её выходка сегодня… нет, хватит!

–Я сожалею, – наконец, промолвила Агнешка. – Я правда сожалею.

–Агнешка представляет собой ценность для мирового сообщества! – Филипп обрёл дар речи. – Она представляет собой не только мир отживших душ, но и чувства! Она привязана к тебе как живая, а это значит…

            Я знала, что Агнешка обидится. Она всегда обижалась, когда её тыкали носом в её смерть. Видимо, она до обидного глупо и рано умерла, раз это её так задевало.

–Прошу прощения, – я была права – голос Агнешки зазвучал ледяным свистом, – но вы не смеете судить о моих чувствах.

            Филипп спохватился:

–Конечно-конечно! Я просто хотел заметить, что ваша привязанность к Софье…

–Филипп, – я тоже вмешалась, не давая Агнешке обрушиться на него, – уходи. Это моя жизнь. Это моя тайна. Как её объяснять? Как её защищать? Агнешка доверилась мне, и живёт здесь.

–Но это же кладезь знаний! – не унимался Филипп. – Мы можем всё досконально изучить о смерти.

–Она не говорит, – я остудила его пыл.

            Филипп взглянул на Агнешку.

–Агнешка, это очень эгоистично! Ты являешься небывалым ключом к завесе, за которую не проник пока так, чтобы вернуться, ни один человек! ты должна…

–Ничего я не должна! – возразила Агнешка и усмехнулась. – Не стоит вам лапы тянуть туда, куда не след!

–Если бы все жили по такой логике, то мы бы не достигли такого совершенства ни в медицине, ни в архитектуре, ни в искусстве, – Филипп, видимо, решил, что сегодня он должен выиграть хотя бы что-то.

–В моё время была популярна идея, что человек всё это сделал зря! – обрубила Агнешка и отвернулась к задёрнутому окну. Картина получалась уморительная – висячая в воздухе грязно-серая фигура, сквозь прозрачность которой можно разглядеть шторы, смотрит в это самое закрытое окно, всем своим видом демонстрируя отрешённость и законченность беседы.

            Филипп тряхнул головой и посмотрел на меня, словно вспомнил, что я всё ещё здесь.

–А кто-нибудь ещё знает? Ну…

            Филипп мотнул головой в сторону Агнешки.

–Нет, никто.

–И на Кафедре? – это привело Филиппа в восторг. Он был посвящён в то, что не было доступно даже проклявшему его Владимиру Николаевичу.

–И на Кафедре. Никто не знает. И я надеюсь, что ты не будешь таким мерзавцем, который раскроет мою тайну…

            Я нарочно смотрела в сторону от Филиппа. Злость отступала.  В конце концов, в чём он виноват? Он предположил, что я в опасности, рванул ко мне, и…

            И я на него налетела. Причём – за что? За то, что он проявил интерес к полтергейсту? А кто б на его месте повёл бы себя иначе? Филипп был нашим, служил на нашей Кафедре, потом ушёл в частное дело, но остался он и исследователем, и мечтателем. Не думаю, что довелось ему так близко и так мирно хотя бы раз общаться с полтергейстом! Говорят, они все агрессивные. А моя?.. домашняя. Так что можно его понять. Можно, но досадно!

            А вот Агнешку…

–Я не скажу! – горячо заверил Филипп. – Твой секрет – это мой секрет, не беспокойся. Я никому. Могила! Только я хотел бы ещё пообщаться с Агнешкой, хотел бы…

            Он нервничал. Ещё бы! Сейчас я воплощала власть. Он считал Агнешку моей собственностью, а меня какой-то на неё влияющей. Он не понял ещё, что на Агнешку я влиять не могу, что она делает то, что хочет. Даже если она ко мне и привязана – это ничего не определяет.

–Нет, Филипп, не сейчас. Сейчас тебе лучше уйти, – я сказала тихо, но не без удовольствия. Видеть как поник взгляд его было приятно.

            Потому что нельзя быть вечно тем, кто получает всё, что только захочет, Филипп. Где-то тебе придётся уступить. Где-то тебе придётся смириться с тем, что ты не властен вечно быть на верхах.

            Филипп хотел спорить. Я видела это по его лицу. Где-то в глубине собственной уставшей души и я хотела, чтобы он спорил дальше, чтобы у меня была возможность разругаться с ним окончательно и тогда уже навсегда закрыть за ним дверь…

            Но Филипп был умнее. Он победил, а может быть – почувствовал, что здесь нужно уступить и тем выиграть. Во всяком случае, он кивнул, и даже выдавил какое-то подобие улыбки.

–Хорошо, я уйду. До свидания, Софа. До свидания, Агнешка.

            Я осталась стоять в дверях кухни, только посторонилась, чтобы он прошёл, и когда он поравнялся со мной, снова вмешалась Агнешка.

            Не оборачиваясь, также отстранённо вися у окна, она сказала:

–Ты спрашивала меня об Уходящем…

            Я замерла. Филипп тоже. Глаза его блеснули опасным огоньком, который я без труда увидела. Между нами было очень короткое расстояние, и я чувствовала, как он встрепенулся. Уже не замечая меня, Филипп вернулся обратно в кухню.

–Я расскажу то, что знаю. Но если он останется, – закончила Агнешка.

            Ультиматум? Отлично. катитесь вы…

–Хорошо, – я кивнула, стараясь говорить весело, хотя внутри что-то горело едким огнём, – хорошо, оставайся, Филипп. Уйду я.

            Это было хорошим выходом. Ультиматум она тут мне вздумала ставить? Три ха-ха! Да мне этот уходящий, вместе с Кариной и Филиппом – даром не нужен. Никто мне не нужен. Я уйду, пусть выясняют, пусть разговаривают.

            Уйду!

            На улице темно, но горят же фонари! И люди ходят. И торговые центры работают давно уж допоздна. Ничего!

            Теперь уже я развернулась рывком, радуясь и огорчаясь одновременно тому, что Филипп, хоть и услышал меня, а всё-таки не сделал попытки меня остановить, видимо, ставя информацию об Уходящем выше наших отношений.

–Нет, Софа, останься! – Агнешка метнулась ко мне через всю комнату. Я почувствовала холодок на своей коже – так и есть – почти бесплотные пальцы Агнешки, то теряя цвет, то вычерчиваясь совершенно отчётливо, держали мою руку.

            Я вырвалась из её слабой хватки.

–Я показалась, потому что вы влезли в опасное дело! – в отчаянии признала Агнешка. И это уже прозвучало правдой.

–Ты о чём? – не сговариваясь, мы с Филиппом выступили единым хором. Хотя лично я предпочла бы обойтись без этого.

–Уходящий опасен. Если вы видели его, если вы слышали его…– Агнешка отплыла от меня. – если всё так… вы в опасности. Я знаю это, потому что Уходящий когда-то убил и меня. И поэтому я показалась. Одному…нельзя.

            Впервые я слышала от Агнешки хоть слово про её смерть. Впервые, надо сказать, я и видела её в таком отчаянии. Жалость победила во мне усталую тоску и жестокость. Я попросила:

–Расскажи нам.

            Филипп же молчал, напряжённо вслушиваясь и вглядываясь в неё.

–Я…– Агнешка кивнула, – я расскажу. Но не потому что этого хочу. Потому что это будет правильно. И ещё – потому что я не хочу, чтобы ты…

            Она осеклась. Я сначала не поняла почему. Запоздало сообразила – попискивает мой телефон. Оказывается, я не вытащила его из кармана. Забылась, бывает. Не каждый день такой стресс!

–Извини, – я быстро сбросила вызов, мельком отметив, что звонит Павел. – Это так…

            Хотя с чего б ему звонить? Но откровения Агнешки были важнее и я сделала ей знак продолжить.

            Но она не успела и рта открыть, как снова – писк моего телефона.

            Я с раздражением сбросила вызов, с неприятным удивлением отметив, что на этот раз звонил уже Зельман. А ему какого чёрта надо?

–Поставь на беззвучный! – Филипп был нетерпелив. Я кивнула – и то верно! Перевела телефон на беззвучный режим, и попросила:

–Давай, Агнешка.

            Но она смотрела на мой телефон с тихим ужасом. Точно так недавно пялился на нас Филипп.

–Агнешка?

–Что-то сулчилось, – прошелестела полтергейст. – Они тебе все звонят.

            Я глянула на дисплей. В самом деле – не прекращаясь ни на минуту, сыпали оповещения.

            «Абонент Гайя пытался до вас дозвониться».

            «Абонент Альцер пытался до вас дозвониться»

            Мне звонили и Гайя, и Альцер, и Зельман, и Павел, и Майя, и даже сам Владимир Николаевич. Судя по частоте звонков, и по тому, какой был час – дело было серьёзное.

–перезвони, – посоветовала Агнешка, – мой рассказ хранился не один десяток лет, подождёт уж десять минут.

            Я глянула на Филиппа – тот колебался. Желание прикоснуться к тайне Уходящего хоть слегка гнало его, но он сам работал на Кафедре и знал – в поздний час все подряд не станут звонить.  Конце концов, Филипп кивнул и я перенабрала Павлу, как первому, кто пытался до меня дозвониться.

11.

                Наше появление в квартире несчастной Нины, где уже было слишком людно, произвело сенсацию. Честно говоря, это был тот эффект, которого я не желала, но моя жизнь как-то вышла у меня из-под контроля, да и Филипп привёл сразу же три аргумента, чем полностью лишил меня возможности сопротивляться. В конце концов я махнула рукой: хочешь получить ехидных и полных ненависти взглядов от бывшей своей кафедры? Получай! А со мной уже всё ясно – мне всяко не будет добра.

            Но Филипп умел быть убедительным.

–Во-первых, – говорил он, пока я пыталась собрать по кусочкам осознание того, что сказал мне Павел, – если я не иду с тобой, то я остаюсь здесь и расспрашиваю Агнешку.

            Агнешка, надо отдать ей должное, хмыкнула:

–С чего ты решил, что я  с тобой стану говорить?

–А как иначе? Появилась же ты передо мной! – Филипп изобразил искреннее изумление.

            Агнешка глянула на меня, ища защиты, но я проигнорировала её: не надо было высовываться, и потом… Нина! Бедная Нина! Боже…

–Во-вторых, – Филипп принял моё молчание за свою победу, – у меня больше связей в полиции, чем у вашей кафедры. Вас оттуда первый вменяемый чин погонит, а вот со мной… благодаря тому, что в прошлом я уел быть полезен – у нас появится шанс.

            «У нас» – я оставила без внимания. Филипп же сделал значимую паузу, но надо было здесь признать: аргумент звучал убедительно.

–В-третьих, я тебя просто туда не пущу!

            Я обозлилась:

–Можно подумать, тебя волнует моя безопасность!

            Я хотела бросить ему про Карину, что-нибудь обвинительное, про его планы, про его расследования, но не смогла. Злость, брошенная в фразе, стала единственным всплеском. Мысли снова вернулись к Нине.

–Не волнует, – заверил Филипп, на которого моя злость не произвела никакого впечатления, – но будет обидно, если тебя убьют не на моих глазах.

–Убьют? – забеспокоилась Агнешка, и я ощутила острый приступ тоски: боже, что стало с моей жизнью?

            Объясняться сил не было, я махнула рукой – чёрт с тобой, чёрт с вами.

            А в квартире Нины уже была полиция, а ещё вся наша кафедра полным составом. Никто нас оттуда не гнал, но, видимо, собирались, однако, Филипп, пришедший как сенсация, быстро выцепил кого-то в форме, и оставил меня, бросившись вперёд.

            Оставил меня перед взглядами моих коллег. Все были здесь: и Владимир Николаевич (бледный и мрачный), и Павел (с пустым взглядом), и Зельман (сосредоточенно-жёсткий), и Альцер (спокойный и собранный), и Майя (любопытно заглядывающая мне в глаза, проследившая перед тем за Филиппом), и Гайя (внимательная, нахмурившаяся). Були где-то в квартире ещё и полицейские, и какие-то ещё люди – может родственники, может соседи.

            Но до них мне не было дела. Я чувствовала себя преступницей. Но молчала. Кто-то должен был заговорить и я обещала себе, что не заговорю первой. Да, я пришла с Филиппом, который в глазах Владимира Николаевича – предатель! – но…

            Казнить меня, что ль за то? Мы все разве не предатели? Нина доверилась нам. А мы?

–Зачем он здесь? – Владимир Николаевич не выдержал первым. И слово «он» произнёс с максимально выразительной гримасой.

–У него связи с полицией. И ещё… он не хотел меня отпускать одну.

            Я сама слышала, как жалко и как слабо звучу. Но что сделать? Не научилась я возражать и упорствовать смело.

–Филипп был всегда лучшим, – неожиданно Гайя встала на мою сторону и я с удивлением взглянула на неё. Она смотрела на меня в упор, и я, каюсь, её взгляда не выдержала.

            Фраза Гайи была короткой. Но значимой. Да, Филипп был лучшим. Лучшим среди нас. Он всегда имел особенное чутьё и внимание.

            Скандалить Владимиру Николаевичу не хотелось, не при полиции и не при самом предателе, но всё-таки он испытывал какую-то потребность в том, чтобы выразить мне своё окончательно разочарование – я ощущала это.

–Софа, за такие дела…– он пытался подобрать достаточно серьёзную кару, но, видимо, фантазия отказала ему.

–Плетей, – подсказал Зельман, оправившись вперёд него. – Плетей, Владимир Николаевич.

            Зельман подмигнул мне. Надо признать – стало чуть легче.

–Потом поговорим! – прошипел начальник и отвернулся, демонстрируя старательно, что я для него пустое место.

            Зельман пожал плечами. Павел никак не реагировал, Майя, похоже, не знала куда броситься. Альцер стоял в мрачности…

            А к нам уже приближался Филипп.

–У нас есть полчаса. И мы должны будем передать им копию видеозаписи, – сказал он. Сказал вроде бы всем, но слегка повернув голову в сторону бывшего своего начальника. Тот не отреагировал.

            Зато отреагировал Альцер:

–Кто такие «мы»? здесь есть, если я правильно понимаю, наша кафедра. К каким «мы» вы себя причисляете?

–А как по мне – здесь есть группа людей, желающих разобраться в произошедшем. Группа исследователей, – спокойно ответил Филипп. – я здесь как частное лицо. К тому же, я могу попасть сюда через полицию.

            Альцер хватанул ртом воздух, но не нашёлся что возразить.

–Давайте к работе? – не выдержал Зельман. – Стоим, болтаем…

–Вводную! – звонко провозгласила Гайя.

            Владимир Николаевич всем своим видом демонстрировал отчуждение. Его поражала не только наглость Филиппа. Посмевшего сюда явиться, но и неожиданное заступничество Зельмана и Гайи. И если от Гайи можно было ожидать всего (неприятная личность), то Зельман?

            Но Филипп был лучшим. Владимир Николаевич не мог решить, что ему выгоднее: гнать Филиппа сейчас (явно безуспешно) или делать вид, что его не существует, пользуясь его вниманием и опытом? Первое было привлекательно для самолюбия, второе – для дела…

            Вводная же была проста. Большую часть информации мы знали, в принципе, из звонка Павла.

            Он наблюдал в камеру за Ниной, скучал, пил кофе, готовился к бессоннице, а потом на экране замерцало часто-часто, и Нина вдруг поднялась с постели – он это видел. Пока Павел набирал начальство – всё уже было кончено. Невидимая сила переломила Нину пополам, предварительно швырнув её в угол комнаты.

            По звонку подняли всех. Приехала полиция. Родственники Нины – забрали ребёнка.

–Её мать сейчас даёт показания, плачет, конечно, – закончила Гайя.

            Помолчали.

–Пойду, покурю, – сообщил Павел и двинулся прочь из проклятой квартиры.

–Ты же не куришь?..– запоздало сообразила Майя, но Павел даже не отреагировал.

–Тело будут вскрывать, – сообщила Гайя, –  его уже увезли. Но в комнате…

            Перешли в комнату. Не все. Конечно. Я предпочла и вовсе побыть на пороге. Не было сил смотреть на опустевшую кроватку её сына, на перевёрнутую мебель. Эта женщина доверилась нам, а теперь она мертва. И мы можем гадать хоть до второго пришествия – осталась бы она живой, если бы не обратилась к нам? Может быть, наш приход и спровоцировал нечто, убившее её?

–А может и нет, – Гайя стояла возле меня, а я вдруг поняла, что даже не слышала как она приблизилась.

–Я что, рассуждаю вслух?

–Да нет, просто я думаю о том же. Мы не знаем…мы не можем знать. Она вообще думала, что это её муж. Может быть так и было, а может и нет. Может быть уже тогда это было что-то более страшное.

–Мы её не спасли.

–А могли? – поинтересовалась Гайя.

            Наш странный и жуткий разговор прервало замечание Зельмана:

–Камера-то…тю-тю!

–Украдена? – мы всколыхнулись все одновременно. Даже Владимир Николаевич дёрнулся, забыв об отчуждении.

–Нет, сдохла. Видите? – Зельман показывал нам нашу же камеру в пластиковом пакете. С ней точно было что-то не так. И даже моего дилетантского знания техники хватило, чтобы это понять. У камеры был оплавлен корпус.

–Надо забрать! Исследовать! – оживился Владимир Николаевич.

–Фиг вам, называется, – заметил Альцер, – это вещдок полиции. Уже пронумерован, видите?

            В самом деле, на пакете уже белела кодировка.

            Владимир Николаевич заметался. Это было важной частью следствия, но что мы могли? Раскрыться? Давить на полицию? Та нас пошлёт и будет права. Очень хотелось найти заступничество и даже позвонить в министерство, но…

            Но там едва ли примут его слова всерьёз. И потом – когда ещё пройдёт его звонок? Спасение было, только Владимир Николаевич искренне его игнорировал, и уязвлённая гордость боролась в нём с жаждой знания.

            Что-то должно было победить!

            А меж тем, Филипп, уже прошвырнувшийся по квартире, появился как лихой праздник, спросил:

–Когда началась активность по записи?

–А? – мы не сообразили. Коллективно сглупили, а Филипп выцепил взглядом меня, и, не сводя взгляда, повторил:

–Когда начались события на видео? Сколько было времени?

            Я понимала, что Филипп к чему-то ведёт, но не могла пока понять к чему. Да и ответа я не знала.

–В два часа и семь минут, – отозвался Зельман, пролистав за моей спиной что-то. – А в чём дело?

–В этом доме есть часы на кухне, есть в гостиной и есть в её комнате. На кухне и в комнате – механические, в гостиной электронные.

–И?

–И гляньте на них! – предложил Филипп.

–А без фокусов и выпендрёжа? – нахмурилась Гайя. Я её понимала всё больше. Мне тоже надоело смотреть на Филиппа и ждать его ответ. Чем больше я  с ним общалась, тем, похоже, отчётливее вспоминала, насколько он был невыносим и как любил красоваться, не обращая внимания на уместность.

–Они все остановились, – вздохнул Филипп. Он был разочарован нежеланием играть в угадайку и бегать по квартире. – Они остановились на двух часах с копейками. А электронные – два часа и семь минут.

            Ох…

            А вот это уже интересно. Причём по-настоящему интересно. аномалия со временем – это частный случай призраков и прочих проявлений, большая их часть просто не может воздействовать на механизмы. Пугать – пожалуйста! Шипеть, греметь, появляться в зеркалах, шептать наухо, сливаясь с ветром – это их история. В конце концов, даже являться в посмертии как телесным!

            Но механизмы? Нет.  Когда я ещё чувствовала в себе молодость, когда была полна решимости чего-то добиться в нашей области (теперь-то знаю – Кафедра наша – заточение бесславия), я перечитала много трудов. В одном из них, датированном ещё пятнадцатым веком за авторством кардинала Жана Ла Балю, говорилось, что «явленный дух не может действо совершить с резной шкатулкой». Так кардинал разоблачал какую-то обалдевшую от собственной значимости графиню, решившую поразвлечь общественность рассказом о визите к себе духа погибшего сына, вздумавшего каждую ночь  открывать её музыкальную шкатулку.

            В свою очередь, в другом труде аббатиса Мария Амалия Саксонская (уже восемнадцатый-начало девятнадцатого) утверждала, что «всякий дух, названный призраком или приведением, не способен приложить никакого усилия для того, чтобы привести в движение часовой механизм».

            Всё это было бездоказательно и к следующему труду – на этот раз детищу двадцатого века и руки Эрика Хануссена. В своих «Письмах…» он писал о строении биологической жизни и высвобождающейся энергии и высказывал предположение, что энергия, порождённая в посмертии, будет всегда слабее необходимой для того, чтобы привести в действие какой-либо механизм – будь то шкатулка, музыкальный инструмент, часы или машина.

            «Энергия растворяется. Поглощение происходить столь стремительно, что остановить распыление невозможно. Человек получает энергию от пищи, солнца и воды, а умерший дух получает её из окружающего мира, из рассеянной живыми организмами. Эти крупицы заведомо меньше тех, что нужны для приведения механизма в действие» – так писал Эрик, и такими словами мы все руководствовались, говоря о призраках и привидениях. Хотя и все личности, особенно Эрик – вызывали неслабые сомнения…

            И опять же – бездоказательно.

            А если и мело воздействие на часы (не все же они разом решили замереть?), значит, тут, по меньшей мере, полтергейст? Агнешка, например, прекрасно знаю, способна швырнуть предмет и даже вскипятить чайник. Но она полтергейст. Она имеет даже определенную плотность в сравнении с призраками и привидениями.

            Призраки и привидения могут быть сильны раз-другой, потом им нужно долгое восстановление. Если их, конечно, не поместить к какой-то энергетической расщелине…

            Но это призраки. А полтергейсты имеют более быстрое восстановление. Но каким же сильным он должен быть, чтобы: швырнуть Нину, переломать её пополам и ещё остановить время на часах?

            Ах да – оплавить камеру.

            Полтергейст ли? Или сущность, которую мы не знаем?

            Время-время…время?!

            Я обернулась к Филиппу в суматошной догадке. Может ли быть такое, что мы, предположительно столкнувшись с временной аномалией в квартире Карины, снова сталкиваемся с воздействием на время, но в квартире Нины? Две убитые женщины, два взаимодействия со временем и – в одном городе за короткий срок?

            Филипп медленно кивнул, глядя на меня. Ему было плевать – заметят, не заметят! Свободный и беспечный.

            Отдувайся, Ружинская! Жри, Софочка, с маслом! Вон, Гайя уже заметила. Зельман, кажется…

–Это очень странно! – сказала Майя, – время…часы. Как такое возможно? Разве призраки так могут?

–Пора закругляться, – ответствовал Филипп. – кто-нибудь общался с матерью пострадавшей?

            Его снесло прочь в сторону кухни, где всё ещё плакала несчастная женщина. Зельман кивнул:

–Пора собираться. Поедем на Кафедру? Владимир Николаевич?

            Владимир Николаевич, про которого мы все уже забыли, конечно, слышал всё про часы. Но держал лицо. Это же – предатель!

–Я полагаю что да, – он всё-таки снизошёл до  ответа, рассудив, что надо брать бразды правления в свои руки, пока не вернулся Филипп. – Разумеется,  поедут те, кто работает на Кафедре.

            Он не хотел на меня смотреть, но как иначе дать понять, что это было обращено именно ко мне?

–Я уволена? – в груди было равнодушно. Как будто бы мне было доступно много работы, как будто ждали меня везде с распростертыми объятиями.

–Пока нет, но некоторые…индивиды…

            Владимир Николаевич не закончил.

–Но он здесь, – заступилась Гайя за Филиппа. – Он заметил про часы. Может, и версию…

            Владимир Николаевич задумался. Или сделал вид, что поглощён размышлениями. В конце концов, явил решение:

–Если кто-нибудь…кхм… попросит этого индивида озаботиться тем, чтобы полиция предоставила нам результаты вскрытия Нины и данные о камере, что ж, тогда, может быть…

            Владимир Николаевич не закончил. Он и без того сказал слишком много и поторопился оправдаться:

–Я и сам могу, стоит лишь позвонить в министерство, но это будет так официально, и так обязывающее.

            В детство впал! Я остро ощутила это и тоска, росшая в груди, стала совсем невыносимой. Боже, ну ушёл человек на поиски лучшей жизни, ну заклеймил ты его предателем, и что –  вопрос решён?..

–Я передам! – Зельман сориентировался быстрее меня и выскочил в людный коридор,  скрипнула дверь, я услышала сдавленный женский всхлип.

–Пошли тоже, покурим? – Гайя пихнула меня локтем под ребра.

            Слишком явным было её приглашение к разговору, чтобы начать мне возмущаться, мол, я не курю.

            С одной стороны, с Гайей говорить не хотелось. С другой – возможно, она была тем человеком, который чувствовал тоже что и я? по обрывкам фраз, по разорванному разговору, и по разговорам до этого я чувствовала, как меняю своё отношение к ней.

–Девочки, вы куда? – встревожилась Майя.

–Курить, – отозвалась Гайя за нас обеих.

–Ружинская, ты что, ещё и куришь? –  возмутился Владимир Николаевич.

            Мною вдруг овладело мрачное веселье:

–Ещё я пью и с предателями якшаюсь.

            На улицу выходить не хотелось, ограничились подъездом.

–Я поговорить хотела, – сразу признала Гайя. Я не осталась в долгу:

–Ослу понятно.

            Гайя кивнула, рассеянно улыбнулась, но тотчас посерьёзнела:

–Мне и правда жаль Нину. Это горе. Горе для её семьи, горе для её маленького сына. Он вырастет без мамы и папы. В лучшем случае, на попечении бабушек и кого там ещё.

            Я промолчала. К чему эти «жаль», когда мы ничего не можем сделать?

–Но мы не знаем, виноваты мы здесь или нет, и что могли бы сделать, – продолжила Гайя, не найдя во мне поддержки своим словам. – Или не могли. Жизнь – гадина. Она не делает подарков. Она не даёт нам вернуться назад и сделать иначе. Мы действовали по алгоритму. Нам нужны были доказательства.

–Теперь они есть, – прошелестела я. – Ты говоришь верно, Гайя, но паршиво. Впрочем, если ты надеешься на то, что мне станет легче – зря. И разговор ни к чему.

            Гайя помолчала немного, глядя на меня. Вокруг нас сновали полицейские и соседи, поглядывали на нас, или не замечали совсем. В просвете входной двери, откуда тянуло морозом, пару раз мелькнул Павел – похоже, ему зимний воздух был всё-таки нужнее, чем нам.

            Наконец Гайя решилась:

–Время. Вы с Филиппом столкнулись с временной аномалией?

            На мгновение стало жарковато. Но я овладела собой и прикинулась дурочкой:

–Кажется, мы сейчас все с ней столкнулись. Часы замерли на одном времени.

–Не пройдёт, – улыбнулась Гайя, – это другое. Вы столкнулись раньше. Потому ты взволновалась. Потому Филипп смотрел на тебя. И потому ты спрашивала у Владимира Николаевича, где прочесть о подобном.

–Просто это редкость, и для общего развития…

–или для дела, которое ты нам завернула? – перебила Гайя.

            Всякая симпатия, которая во мне к ней зарождалась, пошла трещинами. Надо же! Наблюдательная ты, Гайя! Вот только лезешь ты явно не в своё дело.

            Или, напротив, в своё? С Филиппом мне тяжеловато работать. А с Гайей, хоть голову на плаху клади – а не изменишь – легче. Она знает, она говорит, она не боится. Она понимает.

            Я замешкалась. Это и сама я чувствовала, но почему-то не могла сдвинуть разговор с места.

–Я тебе помогу, – кивнула Гайя, – речь идёт о той женщине, которая умерла в  своей квартире. Ты её видела. И ты сказала нам, что умершая не она. Но на деле – это ложь. И ты влезла в это. Влезла с Филиппом. Так?

            Я не отвечала, и это было самым большим ответом.

–Затем вы полезли с Филиппом в это дело, и столкнулись с чем-то необъяснимым, имеющим ненормальную  даже для нас природу? С чем-то, что показало вам возможность аномалии со временем?

–Тебе это всё зачем? – поинтересовалась я как можно более небрежно. – Помочь хочешь, а может и того лучше – заложить?

–Я? – глаза Гайи вспыхнули бешеным огнём. Сама того не желая, я, похоже, попала в её больное место, – заложить?! Ружинская, ты совсем дура?

–Не бузи. – буркнула я, – и извини. Не хотела. Звучишь странно.

            Гайя не сразу успокоилась, но примирилась:

–Чёрт с тобой. Я знаю, как ко мне относятся. Знаю, что всем вам я кажусь неприятной, что со мной работать как наказание, что…

–Нет, – тихо перебила я.

            Гайя осеклась.

–С тобой проще, чем с Филиппом. Сама не верю, что это говорю, конечно.

–Спасибо, блин, на добром слове! – фыркнула Гайя, но смягчилась, – короче, Ружинская, есть у меня чутьё, что влезли вы по самые уши. В болото влезли. И не вылезти вам. Тот, кто может творить временную аномалию, тот явно не слабее полтергейста! А это другая уже тема.

            «Сильно не слабее, Гайя», – подумалось мне, но я промолчала.

–Так что… – Гайя вздохнула, – если нужна помощь, если что-то нужно…

            Я не верила своим ушам! Гайя предлагает мне свою помощь? Нет, я, разумеется, откажусь, и буду права, но Гайя предлагает?

–Даже не знаю что сказать. Спасибо, наверное? – я растерялась, – но мы…честно говоря, мы пока сами ничерта не понимаем.

            Я сказала правду. Прокручивая в памяти Карину, Нину и внезапное решение Агнешки появиться перед Филиппом, наводили меня на ассоциацию с мозаикой. У меня явно не было всех кусочков, и я не могла даже понять, что за картинку должна сложить.

            На лестнице послышались знакомые голоса. Зельман и Филипп увлечённо обсуждали оплавленную камеру, а Майя вклинивалась со своими замечаниями:

–Вы заметили, с какой силой её швырнуло?  Может быть, камера не выдержала этого выброса энергии?

–Дело твоё, – Гайя схватила меня за руку и заговорила быстро и тихо, – только знай – лучше у меня помощи спроси. А не у Владимира Николаевича. Он не поможет и может хуже сделать.

            И не успела я сообразить, как она разжала руку.

            А на лестнице уже показалась вся честная компания. И Филипп был впереди с Зельманом. Он, похоже, прекрасно чувствовал себя в прежней компании. Да и компания, за исключением Альцера и Владимира Николаевича была к нему уже почти тепла.

            Мы с Гайей стояли внизу, ждали  их приближения.

–Ты же не куришь, Софа? – усмехнулся Филипп, сбегая вниз, – ну что, в прежний штаб?

            Владимир Николаевич угрюмо кивнул, поймав мой вопросительный взгляд. Видимо, полезность Филиппа победила уязвлённое самолюбие.

–Курю, – возразила я из того же детского сопротивления, которое находило и на нашего начальника. – И пью, и ругаюсь матом.

–Не замечал, – признал Филипп.

            Он был весел. Только что мы были в квартире погибшей молодой женщины, погибшей ужасным и невообразимым способом. А он был весел!

–Помогите! Человеку плохо! – мои размышления прервал крик с улицы. Не сговариваясь, мы все обернулись на звук – он шёл из-за входной подъездной двери. Торопливо метнулись туда, путаясь в руках и ногах друг друга. Каждому хотелось оказаться первым, и в и тоге первым оказался там Альцер.

            Он застыл как статуя, и нам пришлось коллективно пихнуть его в сторону, но – винить Альцера было нельзя. Едва ли реакция кого-то из нас была бы лучше.

–Твою…– прохрипел Филипп, и отшатнулся.

            А я даже не взглянула на него. Я никак не могла отвести взгляда от распростёртого прямо на крыльце Павла, безучастно глядевшего в небо.

–Он вдруг осел…прямо на крылечко! – проголосила какая-то напуганная женщина, ища в наших лицах ответ и помощь.

–Отойдите, – рубанул Зельман, отодвинул её в сторону и склонился над Павлом.

–Не загораживайте проход, гражданка! – как я сама Альцера, так и меня тотчас пихнули в спину, не от зла, конечно, от необходимости.

            Я покорилась и отползла в сторону. Гайя поддержала меня, хотя, судя по её бледности, противоречившей зимнему воздуху, её бы саму поддержать…

            Зельман распрямился решительно и быстро, не глядя на нас, ответил на невысказанный замерший вопрос:

–Всё, ребят.

12.

                Разобщённость исчезла. Какая могла быть гордость, когда не стало человека? Слепая дача нелепых показаний: не знаем, не видели, ничего не понимаем сами, нет, не жаловался, и такой же сухой приговор:

–Сердце.

            Какое, к дьяволу, сердце? Павел молод! Был молод. И как нелепо это случилось! Почему он умер? Жаловался? Нет, кажется, нет. даже таблеток не пил. Всегда здоров, всегда собран. Был здоров. И был собран.

            Был. Теперь это вечное «был» стало неотступной тенью. Тенью дружелюбного (а с виду и не скажешь) человека.

            Загрузились в микроавтобусик. Владимир Николаевич мотнул Филиппу, мол, езжай с нами. Филипп встрепенулся – всё-таки, когда-то и Филипп был учеником Владимира Николаевича и всё ещё тлело в его груди что-то тёплое, помнящее об этом. Хотя Филипп и знал, что Владимир Николаевич тот ещё махинатор и за чудачествами скрывает и деньги, поступающие на Кафедру, и зарплаты. Но всё же! Всё же, как не благодарить того, кто повёл тебя к твоей дороге?

            Филипп влез в микроавтобусик к остальным и ощутил прилив тоски. За рулем обычно сидел Павел, и сейчас – весь состав Кафедры, ещё не осознавший в полной мере утраты – да и как можно было то осознать? – на автомате залез в салон.

            Но кто же тогда за рулём?

            Краткий перегляд среди тех, кто был в состоянии переглянуться: Гайя на Филиппа, тот на Альцера, Альцер развёл руками…

            Гайя не водила машину, у Филиппа были где-то права, но он не был хорошим водителем и уж тем более не мог сладить с маленьким, но всё-таки автобусом. А Альцер был гостем по обмену, и, хотя прекрасно знал язык, говорил почти без акцента, но его права были выданы в Германии, и здесь не имели силы.

–Я поведу, – прошелестел Зельман, и ловко выскочил из салона. Хлопнуло  – он уже устроился на водительском месте…

            Понемногу тронулись с места. Зельман вёл осторожно, не спешил, и сверялся с навигатором. Но это было движение и Владимир Николаевич начал успокаиваться, прикрыл глаза – в голове его пульсировало от усталости и ужаса. Сегодня он потерял сотрудника. Сегодня он потерял Павла. Павла, который работал здесь сколько…

            Почти шесть лет? Совсем незлобного, исполнительного, открытого человека он потерял. Сердце – говорили врачи, а Владимир Николаевич почему-то не верил им. Впрочем, пока не мог понять почему не верит.

            Все были в удручённом состоянии. Ружинская села в уголок, забилась к самому углу, закрыла лицо руками. Непонятно было с виду – плачет или просто переживает без слёз произошедшее?

            А Ружинская не просто переживала. Её терзали ужас и вина. Вина за Нину приглохла, притупилась – всё-таки, с Ниной было совсем неясно пока, и самое главное – Нина была чужой, а Павел своим. Софье хотелось поделиться одной страшной догадкой с Филиппом, но он сел – нарочно или случайно? – далеко. А отзывать его сейчас? Да как можно?

            И потом – Софья очень хотела, чтобы до того, как она озвучит Филиппу свою догадку, аргументы противостояния этой догадке взросли в ней самой. Потому что если она права, то Павел умер по вине её и Филиппа.

            Сам же Филипп был мрачен. Он помнил Павла. Помнил, конечно, и то, что Павел счёл его предателем вслед за Владимиром Николаевичем, и придерживался этой точки зрения куда более яростно, чем Зельман и даже Майя. Но…

            Это был хороший, простой человек. Человек с убеждениями. А Филипп знал его ещё и как незаменимого специалиста по технике, который мог работать на пределе слабеньких возможностей доступного им оборудования.

            А ещё – он был ровесником Филиппа. И от этого было ещё не легче. Прежде смерть была рядом, но касалась тех, кто, по мнению Филиппа, мог бы вполне умереть: поживших, нервных, замаранных в должностном бреду и даже взятках – с такими он работал. Что до Карины – та вела нервный образ жизни. А что с Ниной – ну, та пережила много горя, не так давно родила, сидела на успокоительных – её организм уже был истощён – так виделось Филиппу.

            Но Павел? Любимый сын родителей, золотая медаль в школе, вполне приличный диплом (не все на Кафедре его имели: Ружинская бросила учёбу, Майя вылетела, сам Филипп попросту закончил десяток курсов…а вот Зельман, Альцер и Павел были с высшим образованием и пришли на Кафедру уже после окончания института).

            К тому же – Павел не пил, не курил, не шлялся с подозрительными компаниями и не жаловался на здоровье.

            И умер.

            Вот так распорядилась жизнь.

            Майя сидела заплаканная. Она света белого не видела, и, судя по всему, ей было хуже всех. Правильно, в общем-то. Павел пригласил её сюда. Она была тогда без образования, работала официанткой, злилась на всё, на что могла злиться, а Павел дал ей работу. Он знал её брата, учился с ним в школе, и Майя казалась ему вечной девчонкой. Они долго не виделись, а при встрече Павел её и не узнал. Но зато прознал про её увлечения всякими мистическими учениями (на порядке любителей), отсутствие у неё нормальной работы, и…

            И Майя появилась на Кафедре. В своей, кстати, стихии. Работа непыльная, негромоздкая, зато связанная с тайнами бытия, и пусть ни одна тайна пока даже на миллиметр не поддалась Майе, всё же – она чувствовала себя причастной к чему-то великому. Да и ей нравилось сообщать о себе мужчинам:

–Я работаю на Кафедре. Контроль за экологическими загрязнениями, понимаешь? мы все зависим от планеты, и все отчаянно стремимся её погубить.

            Кое на кого это производило впечатление. Молодая, ухоженная симпатичная девушка, поддерживающая в себе загадку, увлечённо говорящая о будущем целой планеты…

            В этом веке это входило в моду.

            Единственное, чего не хватало – денег. Но вскоре Майя обошла и это, когда Владимир Николаевич сделал её своей подельницей. Майя не думала, что это как-то может отразиться на её жизни или на свободе – в конце концов, она могла всё спихнуть на начальника!

            Словом, жить можно.

            А теперь Павла нет. Павла, гонявшего в мяч с её братом. Сильного и большого Павла, который часто был у них дома, и обращался к её матери как к «тёть Люде».

            Как это случилось? Майя и сама не представляла, что её это так сломает. Она вообще мнила себя какой-то непостижимой загадкой, роковой женщиной, исчезавшей и появляющейся когда ей вздумается, и необычайно ловкой – раз умудрялась уводить деньги!

            Но нет. Надо было умереть Павлу, чтобы Майя вдруг почуяла себя жалкой, опустившейся и слабовольной дрянью, ничего своим трудом не добившейся и ничего не получившей. А мечталось иначе! Ей казалось, что исполнится ей восемнадцать – пойдёт она учиться на переводчицу, встретит какого-нибудь богатого бизнесмена или дипломата, он непременно влюбится в неё и уедет Майя с ним в счастье.

            Этот сценарий казался Майе таким явным и простым, что ни один пункт не вызвал в нём сомнений. И когда она не смогла сдать вступительные экзамены, то очень удивилась…

            Пришлось срочно менять ориентир, поступать туда, куда уж взяли. Менеджмент! Звучало не так круто, и качнулась мечта, но…

            Но!

            Но Павел умер, а Майя осталась никем. И теперь ощутила это. И не могла справиться. Павла ей было жаль, но через него ощутила она безумную жалость к себе.

–Ну ладно тебе, – Альцер утешал её неумело и неловко, но, по крайней мере, очень и очень искренне. Ему было жаль её слёз. Он даже извлёк из кармана своей дублёнки платок. Только Майя никак не могла успокоиться…

            Сам Альцер испытывал только понятный шок. Павел был молод, здоров, и ещё пару часов назад жив. А теперь – его увезли в морг. Увезли на оформление, обследование и чёрт знает что ещё.

            Альцер знал Павла. Он не считал его другом, но полагал хорошим приятелем. И теперь Павла не было. Альцер знал, что справится. Знал, и понимал, как скорбны люди, и давно ещё читал о том, как чувствительны русские. Сидя сейчас с коллегами, утешая Майю, он ощущал себя бесчувственным бревном, хотя, конечно, это было не так. Просто Альцер знал Павла меньше, меньше с ним работал, и не был привязан к нему так, как другие. Плюс – не испытывал жалости к себе через смерть другого.

            И всё же – ему было до ужаса неловко и всё казалось нелепым. Он вертел головой против воли, желая и не желая видеть другие реакции на происходящее, но единственный взгляд, встречавший его, принадлежал Гайе.

            Гайя…

            Какая сила вела эту мрачную, нелюдимую, недоверчивую женщину? Загадка. Но Гайя стала ещё более мрачной, чем прежде. Если это вообще было возможно.

            Но всё же оказалось возможно. Гайя сидела бледная, плотно сжав губы, но главное – она совершенно никого не выпускала из виду. Она видела усталость владимира Николаевича, и слёзы Майи тоже видела (и даже удивлялась, не выдавая себя, конечно, что у этой вечной кокетки может быть столько сожаления), и забившуюся в угол Ружинскую, и растерянного Филиппа, и неловкого Альцера…

            И даже Зельмана, который нашёл успокоение в спокойном движении микроавтобусика не упускала. А он сидел такой собранный и решительный, и так вглядывался в дорогу, что, казалось, ничего вообще не в силах его потревожить. Гайя понимала – это только защита от мыслей. Защита во внимании к деталям.

            Оглядывая всех, Гайя напряжённо думала. У неё было странно ощущение, что Ружинская думает о чём-то более глубоком, чем просто – смерть Павла. Что-то как будто бы знает. Или подозревает.

            Гайе хотелось знать бы больше, но она понимала – Софья не пустит её к знанию.

            Наконец приехали. В молчании высыпались из микроавтобусика. Ружинская выскользнула решительно, даже мимо Филиппа, как нарочно его не замечая. Альцер свёл Майю.

–Не думал, что вернусь сюда, – признал Филипп, но на его замечание никто не отреагировал. К чему это?

–Пропуска? – лениво процедил охранник.

            Зашелестели одежды, заскрежетали молнии. Майя никак не могла расстегнуть свой кармашек – Альцер помог ей. У Ружинской дрожали пальцы. А у Филиппа не было пропуска.

–Он с нами, – опередил вопрос Владимир Николаевич.

–Потрёпанные вы какие-то, – охранник оглядел всю компанию с каким-то затухающим профессионализмом.

–Пробы брали…из воды. Умаялись, – отозвался Зельман глухим голосом. Ничего не дрогнуло в его лице. Ничего не изменилось. Всё такой же худой, нескладный, болезненный, нечитаемый, производящий впечатление ипохондрика…

            Наверное, в представлении охранника всё сошлось, потому что он стал дружелюбнее и кивнул.

            Коридор, ещё коридор, переход в дальний корпус, затем – к уголку. Здесь штабуют те, кто ни кому не нужен и нужен для большего одновременно.

            В кабинете всё такая же молчаливая суета: расстёгивались пуховики и дублёнки, шелестели шарфы и шапки, молнии сапог, сменяясь на туфли и ботинки – в тёплом помещении сложно ходить в том, в чём на улице – и грязно, и жарко.

–Возьми бахилы, – прошелестела Гайя, подавая Филиппу шуршащую пару. Протянула, и как не было её внимания – уже отвернулась.

            Владимир Николаевич упал в ближайшее кресло – точь-в-точь заслуженный, но безнадёжно уставший полководец. А они вокруг – безмолвные солдаты, которые в чё-то его подвели.

            Этот человек должен был что-то решить. Он и сам это знал, но не знал с чего начать. То ли с обсуждения Нины, то ли с обсуждения смерти Павла, то ли со звонка туда?..

            Но всхлипнула Майя, ему пришлось отмереть:

–Ружинская, помоги Майе умыться. Гайя, найди номера родителей Павла. Им…надо сообщить. Зельман – сделай нам кофе.

            Софья даже обрадовалась будто бы возможности скрыться с глаз. Она осторожно взяла Майю под руки и потащила её в коридор – слышно было как звякнул хлипенький замочек туалетной комнаты.

            Гайя осталась без движения. Она уточнила:

–Вы хотите, чтобы я сообщила родителям Павла?

            Она поняла правильно, но желала, чтобы в тоне её, где особенно остро выделилось «я» прозвучало то недовольство, которое Владимир Николаевич заслужил.

–Именно, – подтвердил Владимир Николаевич.

            Это было наказание. Очередной тычок за то, что Гайя была непокорной, своенравной, и за то. Что он чувствовал в ней угрозу. Ему было проще смириться с присутствием предателя-Филиппа, в котором не угасал никогда настоящий интерес исследователя потустороннего мира, чем с нею – мрачной, нелюдимой, неотступной, внимательной.

            Филипп, по меньшей мере, никогда не был так упрям и непоколебим в своей мрачности.

–Разве не вы руководитель? – спросила Гайя медленно. Она знала, что её ненавидят, и знала, что по сравнению с той же Ружинской или Майей – она сильна. Но это было слишком. Как сообщить родителям о том, что их единственный сын больше не приедет к ним на ужин никогда?..

–Потому и даю тебе поручение.

            Филипп чуть не вызвался заменить её в этом щекотливом деле. Гайя ему не нравилась, но он всё-таки ощутил, что должен бы и заступиться за неё. И, может быть, находись они в другом месте, Филипп бы сделал это, но они находились в штабе, который очень многое заложил в личность самого Филиппа и он спохватился, вспомнил, что в коллективах надо вести себя иначе, и не защитил Гайю.

            А вот Альцер не понял ещё этого коллективизма. Одно дело – когда надо было узнать у Ружинской, что она скрывает от всех них, а другое – напрямую подводить человека к неприятному и неподходящему делу.

–Я могу позвонить, – сказал Альцер.

–Нет, позвонит Гайя.

            Гайя могла спорить, но не стала. Она круто повернулась, прошествовала к столу и принялась рыться в личных делах своих же коллег. Она производила нарочный шум, им выражая своё недовольство, но всё-таки нашла номер, взяла телефон, повернулась лицом к Владимиру Николаевичу, набрала, дождалась ответа…

–Здравствуйте…– произнесла она, не сводя взгляда с начальника.

            Тот хотел скрыться, но Гайя его как пригвоздила к месту.

            Пропустив краткий обмен любезностями, Гайя назвала имя и сообщила, что звонит по поручению начальника, звонит с дурной вестью.

–Ваш сын скончался.

            Сухим голосом Гайя выразила сожаление и сообщила, что сейчас вышлет все данные о морге, в который его отправили. Предложила также, и обращаться за разъяснениями по этому номеру.

            Закончив беседу с полуживыми от ужаса людьми, Гайя положила телефон на стол.

–Сделано, начальник, – отозвалась она.

            Это было демонстрацией, но такой едкой, что даже Филиппа замутило. Он вспомнил, что собирался перехватить Ружинскую, и спросил:

–Напомните мне, а где здесь можно помыть руки?

–Коридор, первая дверь, – ответил Зельман.

            Он единственный выполнял поручение Владимира Николаевича. Добросовестно вскипятил чайник, расставил чашки. Для Филиппа, правда, нашёл чуть сколотую, но уже извинился взглядом…

            Зато сдвинул уже стулья, чтобы рассесться можно было за три стола всем. На каждую умудрился ещё и поставить что-то на перекусить. Пусть ни у кого не было пока аппетита – Зельман считал неприличным ставить пустой  кофе. Так появилась вазочка с каким-то вареньем (Гайе смутно вспомнилось, что это Майя покупала как-то к полднику, да так и забыла), вафли, коробка конфет и ещё почему-то бутерброды с сыром.

            Зельман знал откуда они. Это были бутерброды Павла. Он их себе нарубил, чтобы сидеть всю ночь перед монитором и наблюдать за квартирой Нины. Но уточнять не стал.

            Филипп вышел в коридор. Майя, икая, появилась как раз из дверей туалетной комнаты. Она больше не плакала, но всё ещё была бледна и мелко тряслась. По волосам её стекала вода – видимо, Софья умыла её на славу.

–Тебя ждут, – сообщил Филипп и подтолкнул Майю к кабинету. Сам, не успела дверь туалетной комнаты отвориться, перехватил Софью.

            Та вздрогнула.

–Поговорим? – быстрым шёпотом предложил он.

            Софья попыталась вяло отбиться, она так и не придумала самовозражений.

–Карина умерла от сердца. Павел, говорят, тоже… – он озвучил то. Что Софья озвучить побоялась. Софья хотела вспомнить что-нибудь из статистики, мол, от сердечных заболеваний умирают гораздо чаще, чем от чего-либо ещё, но выходило неубедительно. Если Карину она не знала, то Павла знала точно, и ей не увязывалось даже представить его больным. А по её мнению, если у человека что-то с сердцем, то это же должно было бы о себе уже дать знать, верно?

–Совпадение, – Софья отчаянно пыталась в это поверить.

–От сердца умирают чаще всего, да, – согласился Филипп, – но тебе не кажется, что нам как-то много совпадений? В квартире Нины временная аномалия. В квартире Карины тоже. Карина умерла – официально – от сердца.

–Но Нина умерла не от сердца, – Ружинская отчаянно пыталась игнорировать то, что уже сама понимала.

            А понимать тут было и не из чего. И Нину, и Карину – можно было предположить почти наверняка – убила одна и та же сущность. Павел наблюдал за этим. Вот и поплатился. Не сразу, но…

–Твою мать! – Филипп не выдержал, – ты совсем дура или прикидываешься?

            Софья дрогнула. Она не оскорбилась за «дурру», а сжалась. Как будто Филипп хлестанул её словами. Филипп устыдился – он понял, что Ружинская игнорирует очевидное из страха.

–Надо им рассказать, – Софья шагнула к дверям. Это простое решение неожиданно принесло ей успокоение.

–Чего? – Филипп даже обалдел от такого поворота. – Что рассказать?

–Всё! – Софья подняла на него глаза. Ясность отпечаталась на всём её лице. Похоже, она была готова к действию, и совсем-совсем не была готова к шуткам подобного рода. – Всё рассказать.

            Она рванулась к дверям, окрылённая этим простым решением, показавшимся ей спасительным. Филипп перехватил её руку, рванул к себе, не позволяя ей прорваться. Не рассчитал – Софья пискнула.

–Извини, – просить прощения ему было легко, – Софья, не делай этого. Придётся рассказать про Карину.

–И пусть! – Софья топнула ногой. – Мы…понимаешь, а что, если Нина умерла от нашего…моего следа? Если Уходящий…

–Молчи! – Оборвал Филипп, – ты не можешь знать этого.

–Но и не знать тоже.

–Не рассказывай, – предостерёг Филипп. – У нас нет ничего, кроме подозрений, и потом – ты выставишь себя в самом невыгодном свете.

            На мгновение желание повиниться перед всей бывшей Кафедрой овладело и Филиппом. Но он пересилил себя. Хватит, он не мальчик! Он многое сам заработал и многое заслужил. И уж точно не подводит его чуйка, утверждающая, что разгадка и близка, и изящна, и ему по силам. А так? если сдаться, если повиниться, то где же ему слава, где ему победа?

            Всё заберут другие. А это Филипп привёл Карину к Ружинской. Ну не привёл, но направил. Разве этого мало?

            И теперь – настоящее дело.

–Пусть! – голова Софьи мотнулась. Сейчас она была готова и на это. но Филипп уже понимал, как надо воздействовать и сказал тихо:

–Расскажешь им всё, и я расскажу про то, что у тебя есть домашний полтергейст.

            Софья осеклась. Она уже догадывалась, что Филипп не самый тактичный, вежливый и просто положительный человек. Но шантаж?! Низко, грязно, подло!

–Эй, вы где? – Альцер высунулся в коридор, заставляя и Софью, и Филиппа вздрогнуть. – Ну вы даёте! Пошли уже, а?

–Идём, – недовольно отозвался Филипп. – У девушки шок…

            Он даже развёл руками, показывая, как ему самому неловко. Альцер понимающе кивнул и скрылся.

–Я не хочу так поступать, Софа, – зашептал Филипп, – но так будет лучше. Сама спасибо скажешь! Идём!

            Софья не успела опомниться, как её уже почти втолкнули в кабинет. На её лице было множество чувств, её можно было прочесть почти не скрываясь, но все были подавлены и мрачны и относились в этот час с каким-то особенным сочувствием. Филиппу даже дали место. Он галантно пропустил Ружинскую впереди себя и подвинул ей стул, после чего сел сам.

–Все? – Владимир Николаевич будто очнулся. – Хорошо.

            Он прочистил горло и поднялся, держа кружку кофе в руках словно поминальный бокал, обратился к своим и не своим:

–Мы потеряли сегодня нашего сотрудника, нашего коллегу, нашего друга, нашего Павла. Обстоятельства его смерти – загадка. Загадка того, как молодой человек может так… простите, мне тяжело говорить. И я, если честно, не привык говорить о подобном. Я думаю, Павел заслужил того, чтобы мы про него не забыли, и заслужил, чтобы обстоятельства его смерти мы исследовали подробно.

            Владимир Николаевич смотрел на всех одинаково, но Софью кольнуло нехорошим предчувствием. Она не могла знать, что Владимир Николаевич как и Гайя умел кое-что додумывать и о чём-нибудь догадываться, и в этом кроилась тоже причина, по которой Филиппа не погнали тряпкой и метлой, а допустили как равного.

            Владимир Николаевич мечтал о продвижении, о славе, о повышении до министерства, где ему уже не надо будет уводить деньги (здесь он искренне оправдывал свои действия малой зарплатой), и где будет ему почёт и настоящие дела.

            И виделись ему ключами к этой дорожке Филипп и Ружинская.

–Мы расследуем обстоятельства его смерти, и всё проясним о том деле, которое его, быть может, и погубило.

–За Павла! – Зельман поднял свою кружку.

–За Павла.

–За него.

            Зазвучали голоса. Чокнулись кофейными кружками, в которых плескался кофе.

–Виски бы туда…вместе или вместо, – сказал Альцер.

            Он не был поклонником алкоголя, но сейчас ему казалось, что так будет легче.

            Владимир Николаевич кивнул:

–Я прекрасно понимаю. Обычно я осуждаю, но сегодня… я думаю, нам надо пообщаться с министерством. А вам – отдохнуть. Будем считать это указанием.

            Зашевелились не сразу. Сначала Альцер побрёл в туалетную комнату, потом Майя принялась копаться в своей сумочке, как-то бецельно и суматошно, словно надеялась найти в ней ответ. Потом Гайя, не обращая ни на кого внимания, вытащила из кабинетика коробку с бумагами, вытряхнула её там же и…

–Ты что делаешь? – удивился Зельман.

–Собираю его вещи, – объяснила Гайя, уже шурудившая в столе Павла. Она открывала ящик за ящиком, складывала (не скидывала, а именно складывала) его ручки, блокнотики, рассечку, обувной крем, набор салфеток для протирки монитора, еще какую-то его личную мелкую дрянь…

–Зачем? – Зельман вздрагивал от каждого движения её рук.

–Родителям надо отдать, – Гайя говорила жёстко, исповедую ту демонстрацию, которую избрала при звонке родителям Павла. Её видели неприятной – пусть видят.

            Зельман поколебался ещё немного, задрожали тонкие губы, собираясь в протестное слово, но расслабились. Разум победил и Зельман принялся ей помогать.

            Филипп решил быть полезным и принялся носить кружки и чашки, мыть их тут же. Он был уверен в своей победе и в своей власти над Софьей, что даже не подумал о том, как она сильно ждала его ухода.

            А она ждала.

            Он был груб и неправ. И Софья отчётливо это поняла. Она думала всё то время, что было ей отпущено с чашкой кофе. И поняла, что так нельзя. Это неправильно. Всё неправильно. Долго выбирала – кому? Кому довериться?

            Майю отвергал сразу. Софья не считала её серьёзной, да и выглядела Майя слишком сломленной. Альцер? Нет, Софья не могла довериться и ему. Как и Владимиру Николаевичу. Оставались двое: Зельман и Гайя. Гайя вроде бы должна была бы и отпасть, но Софья не могла отрицать того, что потеплела к ней за последнее время. К тому же, Гайя была сильна и предлагала свою помощь. Зельман?.. Привлекательная кандидатура.

            Она решила положиться на судьбу, так ничего самой и не решив, и судьба показала ей. Она оставила их обоих за одним делом, и оставила саму Софью без Филиппа. Колебаться было поздно.

–Ребята, – Софья едва разжимала губы. Все были заняты, но нельзя было допустить утечки.

            Надо отдать должное обоим. Они кивнули, показывая, что слышат её, но не подняли голов, не спросили неумно:

–Чего?

–Я должна поделиться. Давайте встретимся.

            Перегляд. Кивок.

            Зельман прошелестел:

–Заодно помянем.

            Софья кивнула и, услышав, как открывается дверь, поспешно отошла в сторону. Филипп увидел её возле Гайи и Зельмана, но он и подумать не мог, что она решит им рассказать, особенно после того, что он обещал сделать в ответ с её тайной.

–Какие планы? – спросил Филипп, приближаясь.

–Лечь спать.

–Я думал, у нас ещё разговор с Агнешкой.

            Он не забыл. Вспомнил, конечно.

–Я…отложим, ладно?

–Но…это важно, – глаза Филиппа неприятно сузились. Он будто бы вглядывался в неё, искал подвох, обманку. – Сама знаешь! Чем быстрее…

–Я не хочу говорить с ней сегодня. Позже. Буду на связи.

            В Софье прозвучала неприятная твёрдость.

–Проводить тебя можно? –  не унимался Филипп, уже ощущавший тревогу.

–Не стоит, – Софья вновь неприятно удивила его. – Я не домой.

–Ты же хотела лечь спать?

–Я же не сказала, что хочу сделать это у себя дома? – резонно заметила Софья, и уцепилась за общество Гайи, принявшись помогать ей с особенным рвением, призванным скрыть её собственное смущение.

–Надеюсь, ты не собираешься отвратить меня от этого? Или скрыть? – спросил Филипп уже без всякой дружелюбности.

–Не собираюсь. Просто мне нужен отдых. Отдых от событий и от тебя. Я скажу Агнешке…заходи, знаешь…– Софья глянула на часы, – сейчас ещё рано. Заходи вечером. Ладно?

            Филипп понял, что это последний его шанс не ссориться. Ему всё это отчаянно не нравилось, но потенциальная выгода была больше, и он решил терпеть. Решил и кивнул:

–Только не забудь, Софа.

13.

            Надо признать, что ругать я себя начала очень быстро – едва только вышла на улицу, а может ещё до того, на лестницах. Ну а как я могла себя не ругать? Я только что намекнула Гайе и Зельману что хочу им кое-что рассказать, и собираюсь сделать это без общества Филиппа. И как мне не ругать саму себя после этого? Я же его предаю!

            Впрочем – нет, стоп! Ружинская, возьми себя в руки!

            Во-первых, Гайя и Зельман, похоже, самые адекватные люди твоего окружения. Они помогут. Не знанием, так хотя бы советом. Ясное дело, что оба они будут не в восторге, но Зельман, например, всегда был местным умником. А Гайя… ну, Гайя заслуживает знать хоть что-нибудь, не просто же так она говорила о том, что всегда может мне помочь и постоянно оказывалась на нашем пути? Может быть, это знак?

            Во-вторых, Филипп, похоже, не в себе. Он был груб. Да и вообще ведёт себя так, что мне, кажется, не нравится его общество от слова совсем. И с чего он решил, что он главный? От того, что отправил ко мне Карину? Ну что ж, Карина меня нашла, и? Разве у меня нет права голоса, раз я влезла во всё это? Разве не могу и я действовать?

            Внутренний голос говорил, что это неубедительный аргумент, что я всё-таки совершаю подлость, и пусть поведение Филиппа эту подлость смягчало, я всё же от неё не освобождалась. По-честному, надо было поставить Филиппа в позицию знания. А ещё честнее – надо было уйти самой. А я?

            Но опять же – не он ли меня шантажировал Агнешкой?..

            Цель, может быть, и оправдывает средства, но в Филиппа мне как-то уже не верится!

            В-третьих, умер Павел. И это знак мне. Нам, если говорить откровенно, но Филипп не внимает. Это его право. А моё что, не в счёт? Он может игнорировать опасность, а я не обязана следовать за ним по пятам! И потом, есть у меня подозрение, что это связано с нами, а значит –  мы не можем утверждать, что другие в безопасности.

            На этой ноте совесть притихла, не сдалась, неуёмная, но примолкла, перестала грызть.

            Погружённая в свои мысли, я даже не заметила зимы. И только у подъезда очнулась. Зараза, оказывается, я замёрзла. Боже, какой тяжёлый…

            Утро. Только утро. До дня тяжело. Филипп был у меня вечером, поздним, но всё-таки вечером. Затем позвонили все. Мы поехали.

            Какая тяжёлая ночь! Не стало Павла. Совершенно глупо не стало.

            Я не могла ещё осознать его смерти. Мы не так много работали, то есть, работали вместе, но не были очень уж близкими друзьями, и всё же, на душе было паршиво. И не просто паршиво от самого факта его смерти, но ещё и страшно, и тоскливо, и как-то стыдно.

            А если это правда, из-за нас с Филиппом?

            Агнешка встретила меня в коридоре. Похоже, полтергейст истосковалась окончательно, раз соизволила явиться к самому порогу. Но я не была настроена на разговор. Она, надо отдать ей должное, почуяла, а может быть, просто прочла по моему внешнему виду, спросила:

–Всё хорошо?

            Я покачала головой.

–Ты в порядке? – изменила она вопрос. В её голосе не могло звучать много оттенков, но я, по долгу совместно прожитых лет, отличила заботу.

–Не знаю, – честно призналась я. – Я не ранена, меня ничем не задело, но я разваливаюсь. Изнутри разваливаюсь, понимаешь?

            Агнешка оглядывала меня в молчании, пока я выпутывалась из пуховика и выползала из сапог. Когда я села на табуретку, она спросила опять:

–Расскажешь?

            Я пожала плечами:

–Я не знаю как это рассказать.

            Это было правдой. Как это вообще можно было рассказать? Ещё сутки назад мы имели примерно понятный расклад сил. И наша клиентка была жива. А сегодня её нет на свете – она умерла страшной смертью, а мы от нелепой потеряли нашего коллегу.

            Я вспомнила ещё кое-что.

–Агнеш?

            Полтергейст ждала. Среагировала сразу:

–Да?

–Наш разговор… ну, когда Филипп был… ты обещала рассказать об Уходящем, помнишь?

–Да, – она не стала отпираться. В её голосе я услышала оттенок тоски.

–Филипп будет…– я нервно сглотнула, – к вечеру. Можешь рассказать тогда?

            Агнешка посмотрела на меня внимательно, пытаясь угадать то, что я очень хотела от неё скрыть:

–Я ошиблась? Он тебя обидел?

–Нет! – солгала я, но солгала убедительно. Похоже – чем больше лжёшь, тем естественнее это у тебя выходит, – всё в порядке. Просто сейчас я скоро уйду, и чтобы тебе не повторять рассказа, и потом – у нас могут быть вопросы.

–Я могу рассказать тебе, – предложила Агнешка, – и ответить потом.

–Агнеш, – я вздохнула, – не верь, но я даже слушать не хочу пока.

            Она кивнула. Не обиделась, что для неё было очень странно. Я же заставила себя подняться с табуретки – та, грубо сколоченная, деревянная, неустойчивая, казалась мне в эту ми нуту удобнее самого мягкого кресла, но надо было действовать, надо было что-то делать.

            Я направилась в ванную, чтобы найти спасение от мыслей и оцепенения в струях горячей воды. Как там было?

«Приду домой. Закрою дверь.
Оставлю обувь у дверей.
Залезу в ванну. Кран открою.
И просто смою этот день…»

            Хорошо, если бы это было действительно возможно. От горячей воды стало будто бы легче дышать, но деться было некуда по-прежнему от мыслей. Павел мёртв. Нина мертва. Филипп шантажист и гадёныш. Уходящий…

            А я во всей этой компании не лучше. Я предатель. Я совершаю подлость. Может быть оправданную поступками того же Филиппа, но совершаю же?

–Звоня-ят! – прокричала Агнешка из-за дверей. Надо же, какая стеснительность! Я-то помню времена, когда она вламывалась сквозь каждые стены. Я тогда была ещё ребёнком. И если ванную ещё можно было пережить, то вот туалет…

            Не знаю до сих пор, что это было за внезапное любопытство полтергейста, но думается мне – она пыталась не забыть, каково это быть человеком. А может быть, наоборот, тогда она не помнила, а сейчас как раз проявляла человеческий такт.

–Иду! – не вытираясь, я вышла на телефонную трель. И кому что надо? Филипп. Ага! Чёрта помянешь, он уже тебе звонит, в страшно время живём, товарищи!

–Софа? – голос Филиппа был взволнованным.

–Ну…привет ещё раз, – я вздохнула. Не думала, что Филипп когда-то может мне так надоесть. Сколько мы уже с ним почти не расстаёмся?

–Соф, я извиниться хотел, – Филипп заговорил тихо, – правда. Мне не следовало так говорить с тобой, так тебя называть…

            Я скосила глаза на Агнешку. Та изображала чудеса полтергейстского такта и порхала под самым потолком в виде грязноватого облачка.

–Софа? – Филипп не услышал моей реакции и позвал меня, надо же! Я просто засмотрелась на Агнешку.

–Я здесь.

–Мы сегодня потеряли нашего хорошего приятеля, и…это шок для всех. Мы напуганы. Я напуган тоже. Так что – я прошу простить меня.

            Голос Филиппа креп. А заодно снимал с меня всякую иллюзию собственной слабости. Ха-ха! А я уже почти поверила ему, почти прониклась. Нет, не просто так Филипп просит у меня прощения.

–Прощаю, – легко согласилась я.

–Правда? – Филипп обрадовался. – Что ж, я тогда… какие у нас планы? Хочешь, я приеду?

–Не хочу, – возразила я. – Мы же договорились на вечер. С Агнешкой я тоже уже решила.

–Хорошо, – после короткой паузы отозвался Филипп, – а что планируешь делать?

–Нажрусь! – гаркнула я так, что облачко под потолком перестало вращаться и с интересом взглянуло на меня.

            Но я уже положила трубку. Иронично, но Филипп своим звонком, который был призван развеять моё недружелюбие к нему, напротив, его укрепил. Я отчётливо поняла, как Филипп мне лжёт, и как ни разу он не сожалеет. Он только говорит о своих сожалениях, но слова эти – для меня, не для собственного его осознания, а для того, чтобы я допустила его к Агнешке.

            Да и молчала.

            Интересно, в нём всегда было столько фальши, или это я, начав лгать сама, стала острее чувствовать ложь?

–Нажрёшься? – с интересом спросила Агнешка, спускаясь.

–Ага, – кивнула я.

            Телефон тренькнул. Смс-сообщение. Конечно, от Филиппа: «Софа, я ещё раз прошу прощения, за то, что сказал тебе. Я был неправ. Пожалуйста, позвони мне или напиши. Когда мне можно будет приехать. Звони и если тебе просто будет плохо. Я приеду. Филипп».

            Приедет, не сомневаюсь даже. Приедет, по голове погладит и выудит нужную ему информацию. А потом, когда-нибудь, когда всё это закончится, и не вспомнит Софью Ружинскую.

–Может мне в него чайником запустить? – спросила Агнешка, прочитав сообщение. Она поняла немного, но поняла одно: меня обидели.

–Не надо, – отмахнулась я. – Я сейчас уйду, а потом, когда вернусь, он тоже приедет. И ты нам расскажешь…

            Агнешка перестала кривляться и насмешничать. Вздохнула:

–Не хочу, но я обещала. К тому же – это может быть опасно для тебя.

–Ну что произойдёт? – спросила я, – максимум, будем с тобой жить в мире полтергейстов! На пару, а?

            Я сама поняла как абсурдно звучу, нервно засмеялась. Агнешка, следуя за мной к шкафам, сказала:

–Тут ни разу не весело, Соф…ни разу.

            Найти работающий бар в дообеденный час оказалось непростой задачей. В конце концов, мы набрели в какое-то странное место, продиктованное нам Зельманом.

–Здесь хотя бы тепло, – сказал он вместо приветствия, встретив нас с Гайей.

–Ага, и чумой тянет, –  ответила Гайя, быстро оглядывая липковатые столы и самый неприглядный контингент.

–Зато не подслушают, – не сдался Зельман.

            Он был бледнее с нашей недавней встречи. Гайя тоже как будто бы осунулась, под глазами её залегли круги. Похоже, обоим не удалось даже и подремать. Я-то вырвала целый час сна. Это немного, но лучше, чем ничего. Провалилась в сон быстро, хотя была уверена что не усну, по ощущениям прошла минута, а пришлось уже вставать и собираться.

            Собиралась я недолго. Брюки, под них тёплые колготы, тонкую майку поверх белья – сверху любимый подрастянутый свитер. А вот с заначкой долго пришлось возиться.

            Я считаю, что у каждого здравомыслящего человека в наши дни она должна быть. Работы может не стать, можно заболеть, может произойти всё что угодно. С моей зарплаты не получалось, правда, очень уж откладывать, но всё-таки в старой маминой деревянной шкатулке я несколько купюр сохранить сумела. Вот только извлечь их оказалось затруднительно – старый замочек не желал проворачиваться, и я сломала-таки ноготь, зато сейчас в кармане укором лежали деньги. Небогато, конечно, да и можно было придумать этим деньгам применение попрактичнее, но я решила, что живём мы один раз.

            Через день-два, а может сразу по выходу отсюда, я пожалею об этой беззаботности, но сейчас я хочу помянуть нашего приятеля.

            А ещё – поговорить. Откровенно поговорить.

            Стол был грязным, а вот меню неожиданно порадовало. Было чем позавтркать, пообедать, перекусить – пусть разнообразие не впечатляло, но цены радовали.

            Только проглядывая меню я поняла как голодна. Взяла омлет, поняла, что мне мало, перелистнула.

–Возьми вот это, – Зельман угадал моё колебание между двумя позициями и ткнул пальцем в пластиковую страничку, – здесь картофель, сыр и бекон. Сытно и просто.

–И калорийно, – усмехнулась Гайя. Сама она рыскала в салатах.

            Зельман глянул на неё с удушливой мрачностью:

–Вот сама и ешь траву и куру на пару! А мы с Софой нормальные! Правда?

            Показанное блюдо выказало аппетитно и я сдалась:

–Чёрт с тобой.

–А за помин души Павла возьмём это, – Зельман никак не отреагировал на убийственный взгляд Гайи.

            Дальше сидели в молчании. Принесли заказ: омлет и картофель для меня, для Гайи салат с лососем и сэндвич с индейкой, а для Зельмана – сырный суп, бургер и такой же картофель как у меня. И ещё на всех коньяк.

–Водку как-то застыдился, – объяснил Зельман, разливая нам всем. – Коньяк как-то благороднее.

            Гайя демонстративно оглядела помещение, включавшее в себя сероватые стены, липкие столы, грязные скамеечки, двух не совсем трезвых посетителей в углу (но, благо, тихих), ещё одного непонятного и созерцающего пустоту…

–Не паясничай, – попросил Зельман, – коньяк здесь неплох.

–Знаешь сам? – я не выдержала и слабо улыбнулась. Повода для веселья не было, но эти двое в своём закафедровом взаимодействии всё больше мне нравились.

            Зельман не ответил. Он поднял свой бокал с коньяком, серьёзно посмотрел на меня, потом на Гайю и сказал:

–Повод у нас, сами знаете, безрадостный. Но это случилось. Случилось с нашим другом. С нашим Павлом. Он был молод, а сегодня его не стало. Не стало, и…

            Зельман не договорил. Наверное он, как и я, как и Гайя сообразил не умом, а сердцем, что все эти слова, произносимые без конца и края в минуты утраты – не отражают всего, что действительно хочется сказать.

            Самым правильным было выпить.

            В коньяке я не разбиралась никогда, и потому не знаю – хороший он был или нет, но желудок и рот обожгло теплом, я чуть поморщилась и торопливо принялась закусывать.

            Гайя выпила спокойно и чинно, Зельман замахнул свою порцию как воду и разлил по следующей.

            Оба они поглядывали на меня – я это знала, но, надо отдать им должное – поесть они мне дали. И только когда я подняла голову от тарелки, мы молча выпили ещё по одной, и только тогда Гайя нетерпеливо спросила:

–Софа, что ты хочешь нам рассказать?

            Очень жаль, что нельзя никак просто показать все свои мысли другому человеку, а всегда приходится подбирать слова, выбирать те, что будут точнее, и не будут обидны. Приходится маневрировать, приходится выбирать, искать…

–Сейчас, – пообещала я, и попросила: – только налей ещё мне, а?

            Зельман покорился. Разлил всем. Мне это было нужно не сколько для храбрости, сколько для оттягивания момента, когда придётся перейти ту грань, за которой уже точно не будет возврата.

            Выпили. Я почувствовала что всё – момент пришёл и призналась:

–Всё началось с той женщины, которая меня подкараулила вечером. С Карины. Помните?

–Я так и знала! – Гайя хлопнула ладонью по липкой столешнице, сообразила, что натворила, вздрогнула и брезгливо отёрла ладонь о салфетку.

            Зельман отреагировал спокойнее:

–Стол не бей. Софа, вещай.

            Всё оказалось не так страшно. Тяжелее всего было только начать, а дальше слова сами стали складываться – то ли я устала от тайн, к которым никогда не была способна, то ли коньяк всё-таки делал своё дело, но я рассказывала и рассказывала.

            На встрече с Уходящем в квартире Карины помедлила. Переживать всё это опять, даже в памяти, не хотелось, но если уж начала – отступления нет.

–Выпей ещё, – посоветовала Гайя. Она слушала с жадным вниманием. Было видно, что её аж потряхивает от нетерпения, но она заставила себя держаться и даже позволила мне передышку. Я взглянула на неё с благодарностью – хорошая Гайя всё-таки, я не ошиблась, выбрав её доверенным лицом.

            Или я просто пьяна.

            Я сделала лишь глоток и продолжила свой рассказ.

–Поэтому ты интересовалась временной аномалией? – спросила Гайя, – поэтому так отреагировала, когда узнала, что в квартире Нины остановились часы?

            Я кивнула:

–Что-то вроде такого.

–У Владимира Николаевича ты зря спрашивала, – сказала Гайя. Зельман посоветовал ей:

–Давай она сначала договорит, а потом мы уже будем выводы делать? Продолжай.

            Гайя неохотно подчинилась, но ещё дважды прервала меня. В первый раз, когда я рассказала о забытом на квартире Карины шарфе (тут она ойкнула, вспомнив, видимо, собственный упрёк в сторону моего оставшегося тонкого шарфа); а второй раз когда я рассказала о том, что Филипп о моём решении обсудить с ними ничего не знает 9тут она усмехнулась).

            Я замолчала.

–Это всё? – спросил Зельман.

            Это было не всё. Я ещё не рассказала часть, связанную с Агнешкой. Важную часть. Но мою часть.

–Нет.

            Я протянула одну руку к Зельману, другую к Гайе – обоих взяла за руки. Сама не знаю, откуда взялась эта сентиментальность, но мне показалось, что это будет правильно.

–Соф…– Гайя смутилась, но руку отдёргивать не стала.

–Есть тайна! – прошептала я.

            Тайна, которая мне не принадлежала. Тайна, которой меня шантажировал Филипп. Тайна, которую я сейчас должна была выдать, потому что отступления не было, и я сама себя загнала в угол.

–Никому, – взмолилась я, – никому, никому не говорите. Филипп посвящён и…

–И? – тихо спросила Гайя.

–Софа, я не скажу, – Зельман встревожился.

–И я, – подтвердила Гайя.

            Я глянула в её лицо – мраморное, волевое лицо. Её же за это мы и недолюбливали. За волю. А Зельман? Интеллигентный хиляк себе на уме, но только с виду…

–У меня есть полтергейст…– выронила я.

            И быстро, пока они не успели прийти к общему мнению, что я пьяна в хлам, я принялась рассказывать. Рассказывать о том, как в детстве стала видеть в своей квартире девушку, как поняла, что никто её больше не видит, как не могла приглашать никого к себе в гости, осознав, что девушка реальная.

–И у тебя с ней…разговор? – Зельман потрясённо налил коньяк всем. Сделал знак барной стойке. Руки его тряслись и коньяк кончался, а у Зельмана проступила череда потрясений.

            А что я могла ещё отрицать?

            Я говорила долго. уже принесли нам опять коньяка и убрали кое-что из тарелок, уже плеснули мне снова в стакан, и я даже его пригубила, когда иссушилось горло. А я всё никак не могла объяснить, что Агнешка – это часть моей жизни, и…

–Значит, Филипп тебя шантажировал этой тайной? Поэтому ты открылась нам? – голос Зельмана чуть подрагивал от выпитого.

–А увидеть Агнешку можно? – спросила Гайя одновременно. Она была тоже под впечатлением.

            Я кивнула обоим.

–Шантажировал, и, думаю, можно. Я объясню ей. Она послушает. Она сможет. Она сама показалась Филиппу.

            Я ждала их приговора. Я смотрела то на Гайю, то на Зельмана, ища в их лицах ответ и надежду. Я уже жалела, что рассказала им. Я уже жалела о своей откровенности, но что я могла изменить сейчас?

            А если они решат забрать Агнешку?..

            Запоздалый ужас сковал горло, и я поперхнулась этим страхом, и острее впилась взглядом в лица коллег и моих судей. От них сейчас многое зависело.

–Трындец, – провозгласила Гайя, – Софа, я подозревала, что ты влезла во что-то, но то, что ты рассказала – это просто трындец.

–А почему мы тогда так много не знаем о полтергейстах, если у тебя живёт целый, настоящий, контактный? – Зельман оправлялся быстрее.

–Она не отвечает на многие вопросы. А я не могу её шантажировать или пытать. Она и без того согласилась рассказать правду об Уходящем.

–Ты могла бы уже сейчас владеть информацией, – заметила Гайя.

–Не хочу.

–Почему?

            Как тебе объяснить? Я посмотрела на неё, не зная этих нужных слов. Как это – почему? Меня мутит, меня тошнит, меня отвращает уже от всего, что связано с этим Уходящим! Или что он там…

–Потому что Павел мёртв, – прошелестела я, – и я подозреваю, что это связано с нами. С тем, что мы пришли к Нине. С моим следом в её квартире. А Павел…

–Так, не бери на себя слишком много! – Зельман перебил меня и махнул рукой Гайе, – а ты, гражданка, не мерь всех по себе. Если тебе хочется войны и дела каждый миг, это не значит что все такие. Нормальные люди и устают, и перерыв берут. От работы дохнут кони! Во! Соф, а ты и впрямь не бери на себя много. Есть след, нет следа… Агнешка тебе ничего не сказала ещё. И потом – как ты можешь делать выводы так скор…скол…твою мать.

–Скоропалительно, – подсказала Гайя. – Не налегал бы ты! Но вообще, надо сказать, он прав. Делать выводы рано.

–Ну почему? – вздохнул Зельман. – Один, нет два вывода сделать мы можем. Первый – Филипп всё ещё козёл.

–Бесспорно, – согласилась Гайя. – Я тут даже спорить не стану. Мне не хочется его защищать.

–Мне тоже, – призналась я, – хотя мне он нравился…ещё недавно.

–Второй вывод, – Зельман сделал вид, что не услышал нас, – Софья Ружинская нам доверяет и я думаю, мы будем полными подлецами, если подведём и не оправдаем её доверия. Уважаемая Гайя, как вы считаете?

–Неправильно всё это, – покачала головой Гайя, – у тебя в квартире полтергейст… ты же знаешь, что это опасно!

–Агнешка всегда рядом! – я ринулась в бой. – Агнешка видела как я расту. Если она хотела бы мне навредить, она бы это сделала! У неё было множество шансов, множество…

–Но Зельман прав, – Гайя примиряюще подняла ладонь, прерывая меня, – мы должны оправдать твоё доверие. Прежде всего – спасибо. Спасибо за то, что всё рассказала.

–Про Агнешку никто не должен знать, – торопливо напомнила я, не веря, что непримиримая Гайя соглашается со мной.

–Я не скажу. – Гайя кивнула, – не скажу, во всяком случае, без крайней нужды, крайней опасности или иной необходимости.

–И я, – согласился Зельман.

–Теперь дальше… если ты нас впутала в это, ты должна держать нас в курсе, – Гайя осторожно глянула на меня.

            Я подумала. Вообще-то я этого и ждала. Страшно, конечно, подумать, что будет с Филиппом, но Агнешка – мой полтергейст. Я ведь имею право решать о ней?

–Вечером мы собираемся на разговор. Агнешка всё расскажет, – я кивнула, – я пришлю адрес вам.

–Хорошо! – Зельман улыбнулся, – я рад.

–И я, – Гайя расслабилась. Она, похоже, ожидала дальнейшего сопротивления. – С Филиппом, да и вообще тебе надо быть осторожнее.

–Как и вам, – мстительно напомнила я. – Если это всё-таки из-за нас?

–Мы и должны это узнать, – заметил Зельман. – Владимир Николаевич собирается расследовать это, но у него нет информации, так? значит, мы в неменьшей опасности. И потом – ещё раз, не берёшь ли ты на себя много, Ружинская? Я читал книгу – ну как книгу, брошюрку одну. Она даже в наших кругах не того, это…

–Непопулярна? – Гайе вновь выпала участь переводчика.

–Да! – Зельман щёлкнул пальцами, – тьфу…зараза! Так вот. Она была в сороковые, об одной из этих…

            Зельман явно перебрал. Его язык всё больше сопротивлялся ему.

–Тюрем? – подсказала Гайя. Как она только его понимала?

            Зельман кивнул.

–Там говорили об аномалии. Ряде аномалий. Шумы, шорохи, тени – объёмные тени. Вроде как под потолком висели.

–И что?

–И то! – Зельман развел руками, – думали там злой-презлой полтергейст, а оказалось не того, не он.

–А оказалось-то что? – заинтересованно спросила Гайя.

–Общая аномалия, связанная с истерл…твою мать.

            Зельман махнул рукой. Гайя красноречиво взглянула на меня.

–Короче, мы договорились, – я не ожидала, что Зельман так напьется. Во мне самой ходил хмель. Я ощущала его, но я соображала. Кажется, даже неплохо. А Зельман?..

–Договорились, – согласилась я. – Я пришлю адрес. Филипп…ну справимся, да?

            Это было нелепо – я сама знала, но Гайя кивнула:

–Не боись!

            Уже на улице, где посвежело и заметно проняло, мы с Гайей сгрузили Зельмана в такси.

–Не забудь про вечер! – усмехнулась Гайя, – алкаша кусок!

–Зельман профессионал! – ответствовал он, и такси увезло его тушку…

–А ведь и правда профессионал, – вздохнула Гайя, – выпил больше всех и трезвее всех будет вечером. Не замечала? Он иной раз как будто с похмелья приходил. Но да ладно, дело его. Боишься?

            На улице меня тоже слегка повело, и я не сразу сообразила, о чём Гайя спрашивает:

–Ну…нас больше. Филипп один. Не хочу, чтобы ссора вышла, но и так как он делает, тоже не хочу.

–Спасибо, Соф, – неожиданно тепло и живо сказала Гайя, – я не верила даже, что ты мне доверишь такую важную тайну. Разумеется, я сделаю всё, чтобы оправдать твоё доверие, но… Зельман прав – не бери на себя слишком много.

            Слышать от Гайи такую теплоту было непривычно.  Я смутилась:

–Ты на такси?

–Дойду до автобуса. А ты?

–Мне недалеко. Дойду пешком. До вечера.

–Соф! – я уже пошла. Когда Гайя окликнула меня. Я обернулась. Хмель бродил и крепчал во мне. Странное действие. Я уже и забыла когда пила так много.

–Что?

–Будь осторожна. И будь на связи. Всегда! – Гайя махнула мне рукой, – если что – звони сразу!

            Простые слова. Они произнесены были Филиппом, произнесены были Гайей. Но я твёрдо осознала, что Филиппу я едва ли захочу звонить, а вот при случае Гайе позвоню. Просто потому что она честнее ко мне. И ещё – потому что мне нужна помощь, а не просто попытка влезть в самые мрачные тайны за счёт кого-то.

14.

            Филипп ненавидел наивных людей. Да, порой эти люди приносили ему доход, когда даже не пытаясь мыслить логически, приписывали всякий происходящий их шум паранормальной активности, но Филипп всё равно не считал наивность милым или полезным качеством, напротив, в его мировоззрении наивность граничила с тупостью.

            О Софье Филипп был куда более лучшего мнения. Да, она вела себя глуповато, но он объяснял это страхом и даже понимал её. Но вот стерпеть эту выходку было сложнее.

            Неприятный разговор произошёл на улице, у подъезда. Филипп подъехал к назначенному Софьей времени, вышел из такси – собранный и готовый к неизведанному, и увидел, что тут уже имеется нехорошая компания – Гайя и Зельман.

            Филипп сразу всё понял. Слова Софьи были уже как бы запозданием:

–Они всё знают.

            Софья произнесла эту фразу с вызовом, желая скрыть собственную трусость. Она понимала, что реакция Филиппа будет далека от дружелюбной, и потому стремилась сама напасть.

            Гайя криво улыбалась. Ей было неуютно, но она ощущала свою правоту. Зельман держался собой всё время, пока Филипп пытался выговорить Софье всё, что думал об её интеллекте:

–Ты понимаешь, насколько это рискованно? Ты вообще умеешь хранить тайны?

–Нам не справиться вдвоём! – Софья огрызнулась мгновенно. Она уже прокручивала в уме все аргументы Филиппа и по всему видела себя правее его.

–Агнешка живёт не у тебя, а у неё, – заметила Гайя, устав от препирательств Филиппа с Софьей. – Мы уже знаем про неё, да.

            Филипп померк. Он хотел было возмутиться повторно, сказать, что в таком случае, он имеет право тоже выдать все секреты кому-нибудь, той же дурре-Майе или Владимиру Николаевичу, да и вообще – высказать, что Софья доверяет непроверенным людям.

            Но сразу осознал то, что сейчас мудрее промолчать. С этой троицы станется отвернуть его вообще от этого дела, не пустить до Агнешки. А тогда – прощай, информация! А что касается мести и отыгрыша за своё бессилие и за обман себя – что ж, он это успеет.

–Если тебе не нравится – уходи, – предложил Зельман. Он оставался таким же спокойным и собранным как и всегда. Нельзя было сказать, что хоть что-то тревожило его в этом мире в эту минуту. Самообладание его было железным и не вязалось с внешностью интеллигента-ипохондрика.

            Гайя подобралась. Ей предложение Зельмана понравилось. Софья наоборот испуганно взглянула на Филиппа, но взяла себя в руки:

–Ты можешь уйти, да. Но я бы хотела, чтобы ты остался. Смирись, я давно говорила, что нам нужны люди. Эти люди помогут нам. Они обещали тайну.

–Также как ты? – не удержался Филипп, но кивнул, – ладно, Соф, тебе видней.

            Но поднимаясь в молчании до её квартиры, Филипп продолжал мысленно ругать Софью за опрометчивость, недоверие к нему, эгоизм и просто необыкновенную для неё своенравность.

–Готовы? – спросила Софья, когда они замерли в тишине перед дверью. В этот миг у Филиппа пропали все дурные мысли, сердце затрепетало в ожидании какого-то чуда.

–Да…– Гайя отозвалась испуганным шёпотом.

            Повернуть ключ, и прихожая. Стало тесно. Всё-таки, маленький коридор не был рассчитан на четверых людей в зимней одежде.

            Филиппу пришло вдруг в голову ещё кое-что:

–Представляю, – сказал он, тщательно сдерживая ехидство, – как обрадуется Агнешка, узнав, что её тайна уже не тайна.

–Не обрадуется…

            Все вздрогнули. Даже Софья. А как не вздрогнуть. Когда из пустоты материализуется грязное сероватое облачко? Вот облачко расползается, формируя образ девушки – невысокий рост, когда-то красивое, но какое-то очень непривычное лицо, и старинное тяжёлое платье.

            Гайя взвизгнула и вцепилась в Зельмана. Зельман стремительно бледнел. Филипп выглядел спокойным, Софья вздохнула:

–Здравствуй, Агнешка.

            Агнешка проигнорировала Софью и продолжила свою фразу:

–Разумеется, не обрадуется. Но если вы все здесь, значит, это нужно? Софья?

            Полтергейст обратила внимание на Ружинскую. Та, выдираясь из пуховика, ответила:

–Агнеш, они всё знают. Они теперь работают над тем же, что и мы с Филиппом. Нам нужны знания.

–А когда вы умерли? – спросила Гайя, безо всякой церемонии оглядывая полтергейста.

            Агнешка смерила её презрительным взглядом:

–А ты вообще кто, деточка?

–Это Гайя, а это Зельман.

–Здрасьте…– выдохнул Зельман, тоже оглядывая Агнешку. Правда, но хотя бы стыдился того, что никак не мог скрыть своего интереса.

–А как вы умерли? Вы помните? Вы что-нибудь слышали? Видели? – Гайя сыпала вопросами. Софье пришлось встать на защиту:

–Гайя, Агнешка не отвечает на то, что ей не нравится. То, что она согласилась рассказать об Уходящем, это…

–Я передумала, – сообщила Агнешка спокойно. Ружинская метнулась к ней:

–Агнеш! Нам нужна эта информация.

–Она, – Агнешка ткнула в Гайю прозрачным, давно мёртвым пальцем, – слишком много хочет знать!

–Есть у неё такое, – согласился Филипп, с усмешкой глянув на покрасневшую Гайю. – Но, Агнешка, ты говорила, что Уходящий опасен. Опасен и для Софии. Софа, однако, доверяет нам. Если ты хочешь защитить Софию, ты должна и нам доверять тоже.

            Агнешка притихла. Она смотрела на Филиппа с неприязненным сочувствием. В конце концов признала его правоту, и, медленно кивнув, поплыла в сторону кухни, нарочно не касаясь пола, и даже не пытаясь сделать вид.

–Мне уйти? – шёпотом спросила Гайя. – Я всё испортила, да?

–Не говори глупостей! – в голосе Ружинской не было уверенности, но она заставила себя храбриться и даже сама подтолкнула Гайю в сторону кухоньки.

            На самом деле Софья сейчас уже видела, что была, может быть, и неправа, раскрывшись сразу и Гайе, и Зельману. Конечно, оба они были умны, и умели реагировать, и ещё – перехватывали силу Филиппа над ней самой, но всё же – чувство сомнения и сожаления пробудилось в ней, подняло голову. Запоздало Ружинская спохватилась и о том, что не простит себе, если с кем-то из них что-то из-за этого мутного расследования случится.

–Условимся: никаких тупых вопросов, – Агнешка не могла сидеть, но усиленно изображал себя сидящую на стуле. Филипп привалился к подоконнику.  Гайя и Зельман втиснулись за стол. Софья села спиной к Филиппу и от этого ей тоже было неуютно…

–Разумеется. Но тупые – это какие? – Зельман любил расставлять точки над «и» ещё в самом начале.

–Вроде этого, – усмехнулась Агнешка, – этого и тех, вроде сколько мне лет, как я умерла, чего видела, чего слышала… есть вещи, которые не надо знать живым. Есть вещи, которые должны забыть мёртвые и ни одна наука этого не охватит!

–Позвольте, – вклинилась неуёмная Гайя, – на сегодняшний день электромагнитные импульсы с точностью свидетельствуют о…

–Гайя, заткнись! – отрывисто попросила Софья. Она знала хорошо Агнешку. Знала её неохотность к вопросам и фразам. Сейчас важнее было получить хоть какую-то информацию, чем взбесить полтергейста (а с Агнешкой это легко) и вообще ничего не получить.

            Гайя послушалась. Агнешка была удовлетворена.

–Весь мир как бы разделён на три части, – сказала Агнешка. Она начала тихо, но голос её всё больше креп. Она привыкла молчать, молчала так долго, что уже забыла о том, как любила актёрствовать в жизни, и что судьбу актрисы пророчили ей родители.

            Родители, чьих лиц она, конечно, уже не помнила.

–Три мира в мире, если угодно, –  продолжала Агнешка. – Это мир живых, мир неупокоенных и мир мёртвых.

            Гайя хотела задать какой-то вопрос, но уже Зельман был настороже и жестом призвал Гайю подождать с вопросами. То, что говорила Агнешка, могло стать ключом ко всем знаниям о полтергейстах и привидениях.

–Мир мёртвых – это окончательно стихший мир. Это мир тех, кто живёт только в памяти. Фотографиях и в камне. Мир живых – это наш мир.

–Может наш? – едко поправил Филипп.

            Агнешка едва взглянула на него:

–Разумеется. Оговорилась. А мир неупокоенных – это мир привидений, мир полтергейстов, духов и прочего…

            «Прочего?..» – это был всеобщий вопрос, немой, высказанный в переглядках. Но вслух не спросили.

–А есть те, кого называют…вернее, не называют никак. Но они сами себя так назвали, – Агнешка слегка сбилась, но овладела собой, – Уходящие.

–Так он не один? – не сдержалась Гайя.

–Твою мать…– прошипел Филипп, – ты не могла бы…

–Сам хорош! – огрызнулась Гайя.

–Я могу продолжать? – Агнешка смотрела на этих людей с презрением. – Благодарю. Ещё раз это повторится и я пошла. Уходящие есть не в одном экземпляре, да. Правда, не каждый из них имеет возможность ходить и в мире с физическим на него воздействием. Потому что…ну, если переводить на ваш, живой язык, язык живущих, то Уходящий – это неупокоенный дух, который сожрал другой дух и стал сильнее.

            Сожрал? Как это – сожрал? Кого? Как бестелесное может сожрать бестелесное?

–Ну хорошо, – сжалилась Агнешка, – вопросы?

–Как это «сожрал»? кого? Куда?

–Объясни!

–С какой целью Уходящий жрёт дух?

–Ой-йо, – Агнешка поморщилась, – сложно объяснить мёртвым  о жизни, а живым о смерти. Всё равно что на иностранном языке говорить. Ну я попробую. Почему не упокаиваются души?

–Потому что у них есть ещё незавершённые, но важные для них при жизни дела, или они были убиты насильственным способом! – Гайя ответила как по брошюре.

–А также – были прокляты, – подсказала Агнешка. – Но в общем верно. Но почему один неупокоенный дух всего лишь призрак, что появляется в зеркалах и в виде тени; другой – привидение, что касается вас ночью; третий – сфера, что видна лишь в виде шара на фотографиях, а четвёртый – полтергейст?

            Вопрос был хороший. И не мог иметь ответа от живых, однако, все посмотрели на Гайю, и та пробормотала что-то вроде разницы условий, в которых умирали будущие неупокоенные.

–Разница не в условиях, – объяснила Агнешка тоном учителя, разговаривающего с нерадивыми учениками, – разница в самой душе. Одна душа чувствительна и ещё при жизни чувствует присутствие потусторонних сил, другая – безучастна и равнодушна, а третья и вовсе – не чувствует даже сострадания к близким и не может понять собственных эмоций. Души разные, и следы их разные. И плотность, как видите, тоже разная. Кто-то из призраков заперт на вечность, а кто-то истончается через пару сотен лет, забывая то дело, которое его к земле привязывало. Также происходит и с привидениями, и с полтергейстами, и со сферами-призраками. Пока помнят, пока обижаются на раннюю смерть, или пока держится проклятие – они здесь, среди живых.

–Значит, у тебя была восприимчивость к потустороннему ещё при жизни? – спросила Софья. Глядя на Агнешку с удивлением. Никогда Агнешка с ней не откровенничала, никогда не рассказывала и обижалась, когда Софья начинала спрашивать.

            Агнешка не ответила, продолжила о своём:

–Итак, мы разобрались. Каждый Уходящий – это просто изначально более сильная душа. Но, в отличии от душ, что живут в мире и не пытаются друг с другом схлестнуться. Уходящий жрёт своих.

–Почему? – спросил Зельман. Остальное, видимо, в его голове укладывалось.

–А почему появляются среди людей маньяки? – спросила Агнешка и этим ответила. – Склад души разный. Умирая, души не видят друг в друге врага. Они привязываются к живым, терзают их или оберегают. Или просто следят, тоскуя по земной жизни. А Уходящий убивает, чтобы стать сильнее. Но он не может полноценно быть в мире живых, пока…

            Она осеклась. Что-то в ней изменилось на короткое мгновение, но затем она изобразила нарочитую беспечность и закончила:

–Пока не убьёт кого-то, кто восприимчив при жизни к потустороннему. После этого Уходящий обретает такие формы воздействия на этот мир как манипуляции со временем, а то и с пространством.

            Вот это было интересно по-настоящему. Зельман сосредоточенно тёр переносицу, напряжённо думая. Гайя сидела, скрестив  руки на груди и не отводя взгляда от Агнешки. Филипп хмурился. А Софья тихо спросила:

–Агнеш, ты можешь не отвечать, если не хочешь, но ты была восприимчивой душой при жизни?

            Сначала Софья была уверена в том, что Агнешка ей не ответит, и та, видимо, действительно не собиралась, а потом неохотно процедила:

–Я видела тени. В зеркалах мне казалось, что за мной кто-то есть. Потом я видела на лицах людей какую-то вуаль, словно дымку, а вскоре эти люди умирали – мои бабушки, моя тётя. Это был век увлечения оккультизмом и я была в семье в центре внимания. я была хорошенькая, ещё и видела… мама говорила, что это дар. А это оказалось проклятием. Уходящий явился ко мне. Пришёл и убил. А я – полтергейст.

–Мне жаль, – сказала Гайя, – это печально. Но ты не могла бы ответить…то есть, я знаю – вопрос может показаться тебе глупым, но – чего Уходящий добивается? Ну вот стал он самым сильным, ну вот действует он на мир живых аж через время или пространство…и?

–Какая у него цель? – подхватил Зельман. Видимо, и он пришёл к такому же вопросу, что и Гайя.

            Софья же тихо улыбнулась Агнешке. Она не собиралась сама спрашивать о том же. уходящий – чудовище. Какая у чудовища вообще может быть цель?

–Убивать, – просто ответила Агнешка. – Он убивает. Он пьёт силы, души, действует на мир живых, и снова пьёт и жрёт души.

–Это понятно! – Филипп неожиданно оказался нетерпелив, – но почему он убивает? Чего он хочет?

–Убивать…– Агнешка не понимала почему Филиппа не устраивал её ответ.

–Убийство ради убийства? – уточнил Зельман. – Как маньяк?

–Да, – согласилась Агнешка. Филипп тут же отреагировал:

–Чушь!

            Это было грубо и громко. Агнешка оскорбилась. Филипп же возразил:

–Ничего не может происходить просто так. убийство ради убийства – это чушь. Есть законы логики, законы энергии, законы здравомыслия… уходящий мог убить нас с Софьей, но не убил! А значит – не просто так он убивает. Безыдейность не может оправдать такого сложного устройства Уходящего! Что ему надо? Агнешка?

            Агнешка больше не собиралась терпеть этих оскорблений, но ради Софьи предприняла ещё одну попытку:

–Я рассказала всё, что знаю.

–Нет, не всё, – Филипп не отступал. Он обогнул стол, чтобы быть ближе к полтергейсту и Софья рванулась с места, как бы загораживая давно мёртвое облачко, ранящее лик Агнешки.

–Филипп, уймись, – попросила Софья. – Мы и без того узнали больше, чем всегда.

–Она скрывает! – в этом Филипп был уверен. На помощь Софье пришёл Зельман. Он мягко отодвинул Филиппа в сторону:

–Ты переутомился, дружок!

            Филипп рванулся от Зельмана, но Гайя уже была рядом и снова призвала Филиппа к здравомыслию.

            Филипп внял.

–Извини, – Софья повернула голову к Агнешке.

–Не лезла бы ты во всё это, – прошелестела Агнешка с видимым усилием. – Уходящий не любит игр. Он не играет. А мир духов – паршивое место!

            И Агнешка исчезла. Растворилось в один миг серое грязноватое облачко. Исчезло всё! Кухня осталась в раздоре и общем тихом ужасе.

-Я думаю, нам надо разойтись, – твёрдо, но тихо сказала Софья. – Мы теперь все это слышали, а значит – вместе работаем. Филипп, научись себя вести. А на сегодня…на сегодня всё. Пожалуйста.

            Филипп попытался возмутиться и заметить, что Уходящий не дремлет, и что уже и без того потрачено слишком много времени. Зельман, кстати, был с ним солидарен в этом вопросе, но Софья даже их слушать не стала.

–Мы можем посмотреть по записям, покопаться в архивах, – подбодрила их Гайя. – Манипуляций со временем по пальцам перечесть!

            Это была всё-таки ниточка. За неё Филипп (преодолевший отвращение и раздражение к новым участникам их дела), Гайя (замотанная, но обрадованная начавшимся движением своей жизни), и Зельман (любопытный и готовый к новым открытиям) и потянули. Так и разошлись, условившись на работе вести себя так, как прежде.

            Как прежде, однако, не получилось. С самого утра на Кафедре царила атмосфера крайней нервозности. Владимир Николаевич выхаживал из угла в угол, раз за разом натыкаясь против воли на опустевший стол Павла. Зельман сидел сосредоточенно и спокойно. Он научился не отсвечивать и не попадаться под гнев начальства. Да и не до того ему было – полночи они пролазили с Гайей и Филиппом в библиотеке…

            Филиппу-то хорошо, отсыпаемся! А Гайя сидит хмурая, квёлая. Альцер бледен. Влетела, припозднившись, Софья, извинилась. Владимир Николаевич только махнул рукой и повторил Гайе:

–Звони ещё!

            Софья бочком протиснулась к ребятам, спросила о том, что случилось. Альцер едва шевельнул губами:

–Майя не берёт трубку и не пришла.

–Не отвечает, – доложила Гайя, Владимир Николаевич выругался и заметался ещё безумнее, а Софья обменялась взглядом с Зельманом, тот прошептал:

–Потом.

            Софья кивнула. В метании и в безуспешных попытках Гайи дозвониться до Майи прошло ещё долгих полчаса.

–Может, что случилось? – робко предположила Софья и это стало ошибкой. Владимир Николаевич резко остановился совсем рядом, словно на стену налетел, и взглянул на неё безумными яростными глазами:

–Случилось? Конечно, случилось! Всё ваши тайны! Всё ваши загадки! Всё из-за тебя и Филиппа!

–Владимир Николаевич, – попытался урезонить начальника Зельман, – Майя нам всем такая же подруга, как и Павел, и мы очень…

–Что? – перебил начальник, не замечая даже попытки Зельмана защитить Софью, – думаешь, самая умная нашлась? Куда-то полезли…что-то искали, а теперь? Мало тебе Павла? Майю ещё хочешь утопить? Я же не дурак. Я вижу – скрываешь. Знаю, что с предателем водишься. Всё знаю! А о последствиях и думать не приучена!

–Владимир Николаевич! – это не выдержала Гайя, – вчера был трудный день, мы потеряли товарища. Майя могла просто напиться. И…

–Хватит, – тихо прошелестела Ружинская. Она поднялась с места. В былое время, нашипи на неё так начальник или кто-либо ещё, она бы, пожалуй, расплакалась. Но мимо её души прошло много событий. Затрагивающих событий.

            Эту ночь она провела в бессоннице. Агнешка так и не показалась, не обозначилась. А Софья всё думала. Думала об Уходящих, о правоте Филиппа, желавшего задать Агнешке ещё вопросы, и об обиде полтергейста, которая раскрыла, может быть, и без того слишком многое. Но больше всего Софья думала о Павле и о Нине – об умерших людях. Может быть, умерших из-за того, что Уходящий шёл по их следу? А может быть – от совпадения?

            Софья думала и о том, что Агнешка сказала ей не лезть во всё это. Но здесь Софья была не согласна. Как можно не лезть? Людей убивает какая-то сила. И эта сила, выходит, убила когда-то Агнешку. А сколько ещё? И что же? Неужто нельзя даже попытаться остановить её? Неужели нельзя? Что значит собственная жизнь, если для её сохранения надо скрыться, спрятаться, отставить всякие попытки к борьбе?

            Всё это занимало Софью всю ночь. А тут какой-то человечек, уважение к которому у Ружинской как ветром сдуло, выговаривал ей какие-то ничтожные обвинения?

            Тихий её голос произвёл впечатление. Софья под общей этой тишиной взяла со стола Альцера лист белой бумаги и смело (и как легко послушалась её рука!) вывела слово «Заявление».

–Ты…что? – совсем другим голосом спросил Владимир Николаевич. Софья, покорная тихая Софья взбунтовалась?!

            Софья даже не взглянула на него и вывела дальше, адресовав заявление Владимиру Николаевичу от своего скромного имени.

–Ты это, брось! – предостерёг Владимир Николаевич, справившись с первым шоком.

            Рука Софьи. Однако, уже выводила слова об увольнении по собственному желанию с сегодняшнего дня.

–Не подпишу! – предостерёг Владимир Николаевич, но Софья только улыбнулась:

–Тогда я пойду в трудовую инспекцию.

–Софья, – Владимир Николаевич попытался быть сердечным и миролюбивым, – ну что же ты? Ну подумаешь, разошёлся немного. Что же сразу заявление-то?

–Не сразу.

            Софья положила лист на стол Альцера, повернулась и принялась собирать свои нехитрые вещи, обжившие её рабочий стол. В основном – множество всякой канцелярии, которая ей не нужна.

–Ты что, уходишь? – не поверил Альцер. В его голове не укладывалось такое нарушение, на которое шла уже сама Софья, не дождавшаяся резолюции от своего начальника, но уже бодро собиравшая вещи. – Тебя же по статье можно уволить!

–Да мне плевать! – ответствовала Софья и, не позволяя себя остановить, вышла в неожиданной лёгкости, никак не вязавшейся с двумя пакетами, набитыми её туфлями, полотенцем, расчёской, кружкой, вилкой и тарелкой и прочей всякой неизбежной офисной дрянью…

–Звони! – рявкнул Владимир Николаевич на обалдевушю от такого бунта Ружинской Гайю.

            Гайя дёрнулась, снова принялась набирать номер Майи. Снова тишина…

            Меж тем Софья Ружинская вышла безработной. Да, она понимала, что поступила неправильно, и понимала, что эффект произвела максимально негативный, и это, на минуточку, должно было повлиять на её будущее. Понимала она и то, что придётся прийти снова – за расчётом, трудовой и для росписи во всевозможных ведомостях. Но это не сейчас. Это когда-нибудь. А сейчас ей было легко и спокойно. Словно с плеч упал тяжелый груз. Словно освободилось что-то в её груди, позволяя вздохнуть полнее.

            Нет, обманка, конечно, как и всё, но почему бы и не порадоваться хоть немного, пока не наступит новая встреча их нелепой компании для нового обсуждения?           

Софье захотелось порадовать себя чем-нибудь сладким. Пирожным или маленьким тортиком. Обычно она это себе не позволяла – это всё были расходы. Но сейчас, по факту оставшись без работы, она изменила всякой рациональности и перешла дорогу через оживлённую скользкую дорогу к магазинчику.

Зря она это сделала. Если б знать заранее, где упадёшь, а где встретишь призрака! Софья не знала где упадёт, но встретила призрака.

Сначала, впрочем, она не поняла что это. кто это. вроде бы знакомая тень, а потом уже разум схватил нереальность этой тени.

–Павел…– выдохнула Софья, не веря себе. Её толкнули слева и справа, люди спешили, а она встала на тротуаре с объёмными пакетами, замерла мраморной статуей. Но Софье не было дела до людей.

            Павел! Мёртвый Павел издевательски кривил ей губы, смутно вырисовываясь в тени толпы.

–Вам плохо? – участливо спросил её кто-то, придерживая. И Софья спохватилась, засуетилась, зашептала что-то невразумительное, с трудом отводя взгляд от мёртвого пожелтевшего лица.

–Вам помочь? – повторил участливый голос. Но Софья только замотала головой и против воли взглянула на то место, где только что видела восковое лицо Павла. Там никого не было. Вернее – там были люди. Живые люди.

            «Боже. Я схожу с ума…» – в отчаянии поняла Софья, но часть её сознания в ещё большей панике возразила: «Это не сумасшествие. Это хуже, Софья».

15.

–Значит, тени? – уточнил Филипп, оглядывая мутное зеркало. Дело делом, а забывать про заработок нельзя, тем более, если обратились через знакомых, посулили за молчание прибавку. Да и дело забавное! Тени, видите ли, у него в зеркале! Тьфу…

            Но профессионал в Филиппе не позволял даже толике презрения проскользнуть в голос или взгляд – тот, кто платит, тот и прав. Если чудится человеку, что в его зеркале в ванной комнате тени появляются, пожалуйста – проверим!

–Тени, – подтвердил клиент. Вся внешность его, весь вид лица и костюма говорили яснее ясного о том, что этот человек занимает высокий пост, из числа тех, к кому без записи не попадёшь, и кто умеет решать проблемы, просто потянувшись к телефону.

            Человек это и сам понимал. Не вязалось происходящее с его высоким постом, с ответственными должностями, с бумагами, которые лежали на его столе и каждая со священной пометкой «для служебного пользования».

            Но вот, свершилось! Ещё позавчера он вернулся домой – усталый и погружённый в мысли о будущем совещании, и привиделись ему тени в зеркале, висевшим с незапамятных времён в его собственной ванной. В первый раз оно, конечно, понятно – переутомление, освещение, усталость – и итог – показалось!

            Но наутро, с трезвой головой? А тень нагло висела в зеркале, не позволяя в полной мере себя рассмотреть.

            Клиент был человеком разумным. Он не стал поднимать панику, он позвонил одному своему хорошему другу, и тот передал ему контакты Филиппа, уверяя, что Филипп не станет затевать освещения в СМИ, не так скроен.

–Ты только не говори что от меня, – попросил друг и отключился.

            Стыдно! Ну ничего, человеку не привыкать было к стыду. Он сам, не поручая такого важного секретарше, набрал нужный номер и отрывисто попросил Филиппа приехать на свой адрес, сообщив, что дело предстоит важное и не может быть сообщено по телефону. Ему казалось, что он ловко напугал этого профессионала, мол, будет знать, с кем имеет дело!

            Но откуда бы ему знать, что Филипп был знаком со многими значимыми лицами, и отвык уже удивляться? Когда дело касалось его услуг, все эти значимые лица делались до смешного похож друг на друга. Они одинаково хотели нагнать страха на него, но от того, что нуждались в его услугах, и от того, что сами были напуганы куда больше, выходило крайне потешно.

 Филипп внимательно оглядывал зеркало. Странно даже, что у столь значимого лица, которое часто появлялось в телевизоре на федеральных каналах, такое обычное жилище. Хорошее, добротное, но всё-таки обычное. Нет ничего вычурного или нарочито изящного, нет ничего кричащего – так, просто дом, просто жильё. И даже зеркало, вызвавшее, собственно сюда Филиппа, самое обычное – такое висело в отчем доме самого Филиппа, пока он, конечно, был в него вхож…

–В других зеркалах наблюдалось что-то подобное? – Филипп взял деловой тон. Клиенту это понравилось. Он любил конструктивность.

–Нет, никогда.

–А в этом только недавно?

–Позавчера, – подтвердил клиент.

            Филипп оглядел ванную комнату. Показатель здоровья жилища здесь был средний. На потолке чернела едва различимая, только зарождённая трещина. У канализационной трубы подтёк. Добротное жилище, но какое же обычное!

–Пятна и трещина давно? – спросил Филипп. Теперь он был главным, а клиент, привыкший к тому, что в большинстве случаев главным был он, покорился без всякого мятежа.

–Пятно…ну лет пять, наверное. Сантехник говорит, что лучше не трогать, раз не разрастается. А трещина…не знаю.

            Клиент смутился на словах о сантехнике. Ему показалось как-то удивительно обидно и ничтожно то, что он – такой значимый и такой важный, имеющий выход в самые верха власти, вдруг говорит о такой мелочи как сантехника!

–Понимаю, – согласился Филипп, – лучше не трогать, если жалоб нет. Вы один живёте?

–А какое это имеет отношение? – взвился клиент. Видимо, вопрос личной жизни был для него уязвимым местом. Что ж, Филипп не хотел его задеть, Филипп просто делал свою работу.

–Может быть, ваши домочадцы видели тоже что-то странное, – терпеливо объяснил он.

            Клиент задумался, похоже, такое простое объяснение не приходило ему в голову. Он как-то привык уже к тому, что журналисты и просто любопытные периодически лезут в его частную жизнь.

–Дочка есть, – признал клиент, отмирая от своего подозрения в сторону Филиппа, – но она поехала с няней в санаторий. Это было неделю назад. Вернётся через четыре дня. Если бы она что-то видела, она бы сказала.

            Филипп кивнул. Ему было любопытно от того, что поездка в санаторий состоялась зимой, когда вроде бы как в школах уже начались занятия, но он ничего не сказал – это не его дело. И потом, не факт, что девочка школьница.

            Филипп оглядывал зеркало, слегка приподняв его за края, чтобы заглянуть за стену. Ничего подозрительного! Стена – пыльноватая, с чётким отпечатком контура зеркала, рама, венчавшая зеркало, тоже чиста  без трещин, пятен, подозрительных сколов.

–Домработница ещё, – вдруг сказал клиент, – домработница приходит. Раз в два дня.

–Она ничего не говорила?

–Нет, – клиент развёл руками, – что всё это значит?

            Что значит? Филипп не видел в этом зеркале ничего странного и необычного. Ну подумаешь – привиделись уставшему человеку тени. Ну один, два, три раза. И что?

            И только хотел Филипп донести это поделикатнее, и только отставил он зеркало так, чтобы оно вернулось на место, и сам заглянул в зеркальную равнодушную гладь, как замер.

            Он ясно увидел в зеркале Софью.

            Обыкновенную Софью Ружинскую, которая точно никак не могла оказаться здесь! Филипп смотрел на неё, не отрываясь, она тихо и печально улыбалась ему из зеркального мира. Клиента же позади не было.

            Филипп моргнул. Софья исчезла, появилось взволнованно-тревожное лицо клиента. Что ж, тревожиться было о чём.

–Я забираю его, – промолвил Филипп, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно. Не надо, чтобы этот человек, видимо, не очень плохой, пугался из-за того, к чему не имеет отношения. В конце концов, появление Софьи перед трезвым взором Филиппа – это проблема самого Филиппа.

–Забираете? – не поверил человек.

–Да, – повторил Филипп тоном, не допускающим возражений. – Мне нужно исследовать его. если появятся новые тени…звоните.

            Он не удержался и украдкой бросил взгляд в зеркало. Нет, ничего. Только он сам и клиент. Никакой Софии.

            Боже, если ты есть – что за дела? Можно без загадок? Можно хоть что-то конкретное?

–Подождите, неужели всё так серьёзно? – всё-таки клиент встревожился, угадав нутром перемену в Филиппе.

–Я просто проведу проверку, – Филипп окончательно овладел собой и даже улыбнулся. Может быть, вышло не так убедительно, но он очень старался.

            Клиент кивнул. Слова о проверке ему были понятны и близки, они принадлежали его миру. Он и сам часто изымал документы с формулировкой о необходимости провести проверку.

            До дверей дошли в молчании, но уже на пороге, расплачиваясь с Филиппом, клиент всё-таки не удержался от вопроса:

–Вы тоже что-то видели?

–Я…– Филипп не ожидал такого вопроса, но лукавить не стал, – мне кажется – да. Но это не относится к вам. Думаю, зеркало просто реагирует на каждого по-своему.

            Клиент кивнул и безнадёжно попросил сообщить ему результаты проверки. Филипп наспех пообещал, и нырнул на улицу, держа зеркало в руках. Зима встретила Филиппа ветром. Он поёжился, но размышлять было нечего. Он спрятал зеркало подмышкой, благо, оно было совсем небольшое, и нащупал в кармане мобильный телефон, надо было сделать сразу две вещи – вызвать такси и позвонить Софье. Сначала, всё-таки, такси.

            Машина будто бы его ждала. Водитель оказался рядом и через три минуты Филипп уже втиснулся на заднее сидение. В тепле звонить было сподручнее.

            Гудок. Долгий, протяжный, надрывный отвратительный гудок.

            Тишина. Софья не брала трубку. Не отвечала, зараза. Спокойнее не становилось. Весь путь до дома Ружинской Филипп делал попытки до неё дозвониться, но бесполезно – она не брала трубку. Или не слышала, или отключила телефон, или…

            Про последний вариант Филипп не хотел думать. Но вот её подъезд. Снова везение – как раз выходили из него, и Филипп, держа зеркало в руках, рванул в пасть сыроватого тепла. Её этаж, её дверь…

            Открой. Открой!

            Дверь подалась будто бы сама собой – так показалось Филиппу, когда он ворвался в коридор, но почти сразу же сообразил – это Агнешка.

            Грязноватое серое облачко впустило его.

–Где она? – без приветствий спросил Филипп. Он нервничал. Сразу же с вопросом услышал он и приглушённые рыдания. Комната!

            Филипп не разулся, наспех сбросил зимнее пальто и метнулся в комнату. Софья была там. Она полулежала на диване, закрыв лицо руками. Плечи её мелко-мелко вздрагивали. Плакала.

–Софа…– хрипло позвал Филипп, не зная, как ему начать. Рассказать про зеркало? Спросить про то, что случилось у неё? Возмутиться, что она не брала трубку?..

–Она такой пришла, – сообщила Агнешка, холодком обдавая его спину. – Сама на себя не похожа.

            Софа услышала Филиппа, отняла руки от распухшего, покрасневшего, ставшего совсем другим лица. Она не удивилась его приходу – ждала? Или ей было всё равно?

–Софа, – Филипп пристроил зеркало на кресло, и приблизился к ней, сел рядом, отнял её руки, заставил взглянуть на себя, – что такое?

            Филипп и сам не узнавал своего голоса. Чужой, глухой…

–Филипп! – она бросилась ему на шею, как в утешение, не задумываясь о том, насколько это уместно или неуместно.  Несколько секунд её плечи дрожали, а щека Филиппа мгновенно взмокла от её слёз. Но Филипп был терпелив. Он видел застывшую Агнешку – та ждала, глядя на них, и ничего не выражало её мёртвое лицо.

            Но Филипп не прерывал Софью. По опыту он знал, что женщину лучше не прерывать в слезах. Пусть проплачется, и тогда можно говорить.

–Павел…– прошелестела Софья, отнимая себя от него. – Павел…я видела его.

            Филипп взглянул на неё с жалостью. Чёрт, как же тяжело она перенесла это. Он умер. Она с ним работала. Разумно, что её рассудок сейчас пошаливает.

–Я видела его! – Софья вдруг вцепилась в его руку, словно прочтя его жалость к себе. – Я не спятила! Я видела его. Я…

            Она вдруг вспомнила о том, что уволилась. Вспомнила, что пропала Майя. Её замутило. Покачиваясь, как пьяная, Софья поднялась и направилась в ванную, и вскоре заплескала вода.

–А зеркало зачем? – хмуро спросила Агнешка, проводив Софью взглядом.

–Зер…а. объясню! – Филипп даже не сразу сообразил о чём она вообще говорит, но всё-таки вспомнил с какой-то досадой о причине своего появления здесь. Он прислушался, поколебался. Надо было что-то делать, пока она приводит себя в порядок. А что может быть лучше чая?

            Филипп направился на кухню. Агнешка последовала за ним, видимо, любопытничая и желая узнать, что он будет делать. Филипп же не обращал на него внимания. Он просто налил из-под крана воды в электрический чайник, не найдя ни фильтра, ни отстоявшейся для этой цели воды. Щёлкнула кнопка, загудело.

–Заварка есть? – спросил Филипп, обращаясь к Агнешке. Та пожала плечами.

            Понятно, помощи от неё через раз. Филипп на правах ближайшего друга хозяйки кухни, принялся рыться по ящичкам. Попадались крупы, мука, сахар, соль…

–Чай только в пакетиках, – сообщила Софья, появляясь на пороге. – Если, конечно, ты чай ищешь.

            Филипп обернулся к ней. Она стояла, прислонившись к дверному косяку. Лицо её подопухло от слёз, с волос стекала вода, под глазами следы размазанной туши.

–Чай, – подтвердил Филипп. – Садись, сделаю.

            Она кивнула, села на ближайший стул. Агнешка поспешила донести:

–Он какую-то запарку искал.

–Заварку, – автоматически поспешил поправить Филипп, хотя это не имело никакого качественного значения. – Извини, Соф, похозяйничал.

            Она пожала плечами и только благодарно кивнула, когда Филипп поставил перед нею чашку с чаем. Вообще Филипп не любил чай в пакетиках, он считал, что если и пить чай, то лучше заварной, а в пакетиках, по его мнению, были сено, пыль и отдушка.

–Попей, – предложил Филипп, всё не решаясь заговорить о важном.

–Я видела Павла, – прошелестела Софья, прячась в кружку. Её ладони замёрзли от переживаний и слёз, а ещё от холодной воды, которой она приводила себя в чувство. Горячий чай был ей спасением.

–Расскажи, – попросил Филипп, решив отложить свою часть истории. Он глянул на Агнешку – та мрачно молчала. Что ж, он сам сделал глоток чая. Мерзость. Слишком много фруктового аромата, настолько много, что ничего натурального в таком чае и близко быть не может.

            Но хотя бы горячий. Хотя бы есть во что спрятаться.

            Софья чужим голосом рассказала. Рассказала и про увольнение, и про то, что стало толчком к этому поступку, и про встречу с Павлом. Правда, Софья признавалась в том, что не помнила пути до дома. Не помнила, как в слезах добралась до квартиры, как ввалилась в квартиру, как швырнула пакеты с ненужным рабочим хламом куда-то в сторону кухни…

            Пакеты лежали тут же. Подтверждали её слова. Филипп не успел отреагировать, отреагировала Агнешка:

–Это посланник Уходящего! Я говорила, я говорила, что не надо в это лезть!

–Я не лезу! – огрызнулась Софья. – Он сам…он сам меня встретил.

–Что с Майей, интересно? – вслух подумал Филипп, отмахиваясь от Агнешки, желавшей начать воспитательную лекцию на тему «я говорила!».

–Не знаю, – потухшим голосом отозвалась Софья. – Вряд ли… хотя…

            Она вышла в коридор, в проёме Филипп видел, как она роется в сумочке. Вскоре вернулась, в руках держала телефон.

–Шесть звонков? – усмехнулась Софья, когда экран был разблокирован. И посерьёзнела.

            До неё, наконец, дошло, что Филипп приехал не просто так. Он не мог появиться здесь сам собой. Значит, что-то его сюда привело. Но что? Что могло случиться, если он появился?

            А перед тем так много звонил? А она? Она не слышала. Она рыдала. Рыдала от страха и отвращения. Рыдала от всего накопившегося раздражения и ото всей усталости, которая оплетала её уже не первый день, не первую неделю. А ведь ещё недавно всё было так хорошо и так спокойно.

            Она не плакала очень давно и слёзы стали е       й облегчением. Стало легче дышать. В голове ещё тяжелело, но вода и горячий чай помогали вернуться к нормальной жизни. более того – мысли как будто бы освобождались от какой-то тяжести и поворачивались в голове быстрее.

–И Гайя звонила, – сообщила Софья.

–Перезвони ей, – предложил Филипп. – Я ведь здесь.

            Софья неожиданно не стала спорить. Она только попросила:

–Сделай мне ещё чая, пожалуйста.

            Филипп покорно поднялся со стула, принял её чашку. Сам он не мог и не желал пить такое повторно. Подогрел чайник, нашёл новый пакетик чая. Агнешка ехидно заметила:

–Сам-то не пьёшь…

–Не могу, – признался Филипп.

–Брезгуешь?

–Ни в коем случае. Просто не люблю чай.

            Как мог он объяснить этому полтергейсту то, что этот напиток, темнеющий в кружке Софьи, дымящийся и обещающий облегчение, далёк от того, что Филипп привык считать чаем?

            Софья, меж тем, звонила, предусмотрительно переведя звонок на громкую связь, чтобы не пересказывать Филиппу разговора.

–Боже, я уже к тебе ехать хотела! – голос Гайи ворвался в кухню. Агнешка вздрогнула от неожиданности, если понятие неожиданности ещё существует для полтергейстов.

            Филипп с трудом сдержался от усмешки – надо же, не он один так перепуган.

–Ты вдруг ушла, ничего не сказала…– продолжала Гайя и вдруг перехватила свои мысли, – как ты?

–Нормально, – промолвила Софья, её голос предавал её по-прежнему. Гайя это почувствовала, но дала Софье шанс договорить. – У меня Филипп сейчас.

            Гайя, конечно, слышала, как расходится эхо её собственного голоса по другую сторону, и без труда догадалась о том, что стоит на громкой связи. А значит – Филипп её слышит. От этого она намеренно сказала то, что очень хотела сказать:

–Филипп – это не самый лучший вариант, но пусть лучше он, чем никого.

–И тебе привет, – мрачно подал голос Филипп.

            Гайя не отреагировала. Состояние Софьи её волновало куда больше.

–Соф, приехать? Что у тебя с голосом?

–Приезжай, – согласилась Софья, – как рабочий день закончится. Так и приезжай. Я же…безработная.

            Слово «безработная» Софья произнесла с какой-то тихой яростью.

–Что с Майей? – спросил Филипп, перекрывая эту тихую ярость. – Что у вас вообще?

            Гайя понизила голос:

–К Владимиру Николаевичу пришёл какой-то мужик. Я его не знаю. Заперлись в каморке. Майя…

            Голос Гайи набрал опасную силу:

–Напилась, тварюга, до полусмерти, и даже не смогла грабли поднять, чтобы на звонок ответить. Зельман до неё съездил, выяснил. Владимир Николаевич в бешенстве, конечно, даже не знаю, с кого из вас двоих больше.

–А вы? – спросила Софья, слабо улыбнувшись.

–Ну…Зельман пытается видео пересмотреть. Альцер твой стол осваивает. Я… новости проглядываю, хотя выехать явно не можем.

            Софья не поняла насчёт стола. Эти делёжки рабочих мест остались где-то позади. Она не отреагировала на это.

–Что-то нужно? – не унималась Гайя. – Всё-таки…что случилось?

–Приезжайте…после, – предложила Софья. – Не телефонный разговор.

            Гайя захотела, видимо, поспорить, но не решилась. Ответила просто:

–Хорошо. Если что – звони.

            Филипп против воли улыбнулся. Он как-то не замечал даже раньше, что не только значимым лицам свойственна формулировка «не телефонный разговор». А это выходило забавно.

–Приедут, – сказала Софья, хотя Филипп всё слышал.

–С Майей всё зато хорошо, – отозвался Филипп. Помолчали немного. Затем Софья спросила:

–Зачем приехал?

–И что за зеркало припёр? – вставила Агнешка, которая никак не желала оставлять их наедине.

–Зеркало? – теперь Софья по-настоящему удивилась.

            Филипп вздохнул, поднялся со стула и поманил Софью за собой. Агнешка, конечно, последовала за ними, пусть её никто и не звал. И впрямь…зеркало.

–это подарок? – поинтересовалась Агнешка. – паршивенький.

–Не подарок, – вздохнул Филипп и рассказал о произошедшем. Рассказать было легко, всего-то небольшой кусочек истории. Филипп даже почувствовал себя глупцом, от того, что из-за такого пустяка всколыхнулся.

            Софья неожиданно улыбнулась ему. Улыбнулась совсем тепло и мягко. Так, что Филипп даже почувствовал себя спокойнее:

–Ты просто переживаешь за меня.

–Нет, – неожиданно возразила Агнешка. Про неё Филипп уже попытался забыть, но она снова напомнила им о себе. О своём присутствии. – Это от Уходящего. От вашей самонадеянности!

            Софья возмутилась:

–Мы ничего не сделали. Уймись!

–Он так и начинает! – Агнешка взбесилась не на шутку. – Всё из-за вас. Что ж вам не сидится на месте? что же вы лезете к нам, к мёртвым? Думаете, мёртвые ответно не полезут?

–Ты чего? – удивился Филипп. – Мы расследуем, а не…

            Она перебила:

–Вы даже не понимаете, что из мира мёртвых не возвращаются!

–Ты-то чего переживаешь? – удивилась Софья. – Ты же уже мертва!

            Агнешка закрыла рот. Она оборвала себя на полуслове. Она хотела что-то сказать, но уже не могла выдавить из себя и слова, видимо, обида плеснула в её мёртвой душе.

–То есть, ты же не пострадаешь, – Софья попыталась исправить свою грубость, но тщетно.

            Слово не воробей. Оно ранит и живого, и мёртвого одинаково.

–Агнеш, мы не пострадаем. Мы просто хотим докопаться до истины. У нас умерла клиентка, и умер наш товарищ, а ещё до того…– Филипп тоже предпринял героическую, но бесполезную попытку исправить ситуацию.

–Вы лезете не туда! – отчеканила Агнешка. Каждое слово звучало обидой, раздражалось металлическим оттенком. – И…

            Она как-то вдруг потеряла весь свой запал и уже с отчаянием сказала:

–И если ты не успокоишься, Софья. Завтра же я исчезну из этой квартиры.

–Агнеш! – Софья рванулась за полтергейстом, но куда там! Та испарилась, и грязноватое серое бестелесное облачко истаяло следом за ней. – Агнешка! Агнеш!

            Бесполезно. Софья знала – если Агнешка обиделась, то не отзовётся. Может быть, и впрямь уходила куда-то? а затем возвращалась?

            Софья стояла растерянная посреди комнаты, смотрела в пустоту, её губы слабо шевелились, повторяя имя полтергейста, которого Софья знала с рождения.

–Не надо, – попросил Филипп, и обнял её за плечи, – не надо, слышишь? Не плачь. Ну куда, куда она, в самом деле денется? Она же здесь живёт. Ты сама говорила, что она скандальная.

            Софья кивала, едва ли вслушиваясь в его слова. Он и сам не знал что говорит. Что он, в сущности, знал об Агнешке? Что он знал о её характере? Только то, что рассказывала Софья и то, что сам успел понять – совсем немногое.

            Могла она исчезнуть? Могла уйти? Филипп не знал. Было очевидно – она напугана так, что решила пойти на шантаж. Но ей-то чего бояться, в самом деле? Она уже мертва. Даже если доберётся до неё Уходящий, что он сделает?

            Это им надо бояться. Им с Софьей. Но это уже не Агнешкино дело. Это дело живых. Это дело  – их расследование. Расследование смерти Карины, Нины и Павла.

            Софья и слушала, и не слушала его жалких утешений. Она-то знала Агнешку лучше. Она-то знала её лучше, и, видимо, чувствовала, что Агнешка права и по-настоящему, то есть так, как никогда прежде, взволновалась.

            Филипп отпустил её плечи. Он не мог ничего сделать для неё. Ничем не мог помочь. Но хотел – была в этом какая-то потребность его совести.

            Филипп отошёл в сторону и вдруг словно бы впервые увидел Софью Ружинскую. Маленькая, тонкая, безумно слабая… она нуждалась в защите, а он, Филипп, ещё недавно тешил себя надеждой на то, что благодаря ей сможет что-то расследовать, сможет о чём-то понять, и, может быть, ему удастся постичь новое, если будет разговорчивее Агнешка. И все эти пути ему казались очевидны через Софью. Но Софья?.. Софья, которая не могла даже привести себя в чувство, которая не могла совладать с собой – его ключ к чему-то большему? К знаниям?

            Не смешно. Печально. Какой же он идиот. Куда он её впутал? Куда ей биться с каким-то страшным Уходящим? Куда ей лезть? Пусть сидит в сторонке, пусть сидит в мирной, тихой жизни! это её путь. Это, а не то, что Филипп пытался навязать ей в угоду своим амбициям.

–Софья…– Филипп в который раз за этот день позвал её. И снова голос был чужим. И снова был он неузнаваем.

            Она вздрогнула, обернулась к нему. Не плакала – слёз не было. Побледнела, это да. Видимо, переживала, что Агнешка всерьёз может её оставить, а сама Софья оставить уже не могла. Могла бы, не умри Нина. Могла бы, не умри за нею Павел.

–Софья, прости меня. Прости меня за всё, – Филипп позволил себе шагнуть к ней, хотя это и было заведомо ошибкой.

            Нельзя было сокращать этого расстояния. Нельзя было приближаться к её беззащитности.

            Она удивилась его словам. Удивилась по-настоящему, взглянула с изумлением, но ничего не сказала.

–Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, – признал Филипп, – но, может быть, Агнешка права? Хватит. Хватит этого дела.

            Она усмехнулась:

–Думаешь, это можно оставить? Я вот не уверена. Я видела Павла. Мёртвого Павла. И ты видел меня.

–Просто я…

–Если что-то случится, – она перебила его жалкую попытку, – то тогда это будет моим выбором. Проще и честнее проиграть, умереть, если придётся. Проще, потому что ты хотя бы пытался что-то сделать. А иначе – как жить?

            Какой же Софья была наивной! По мнению Филиппа было проще договориться с совестью, чем принять смерть. Причём – непонятно за что.

–Прости, – повторил Филипп.

            Софья взглянула на него, пожала плечами:

–Я замерзла. Сделай мне, пожалуйста, чаю.

16.

            Рабочая атмосфера была разлагающей. Владимир Николаевич, выдохнувший после того, как выяснилось насчёт Майи, снова был раздражён и напуган. Уже два раза звонил телефон, тот самый, предназначенный для особенных звонков. И, хотя остальным не было ничего слышно, по лицу Владимира Николаевича можно было прочесть без труда: дело плохо.

            А дело было не просто плохо…

            В первый раз Владимир Николаевич взял трубку ещё в состоянии бодрости. Только что выяснилось насчёт Майи, и вернулся Зельман, и только вернулось к нему бешенство насчёт внезапного предательского побега Софьи Ружинской, как вдруг – звонок.

            В трубке голос. Начальственный, насмешливый, знакомый.

–Что у вас там творится? – спросил этот голос, вроде бы не зная того, что произошло.

            Владимир Николаевич начал отвечать, но голос его перебил:

–А что насчёт текущих дел?

            Тут бодрость начала спадать. Текущие дела? Разве он начал не о них?

–Я говорю о финансовых делах…– усмехнулся голос. Было ясно, что его хозяин прекрасно знает и свою власть, и свои возможности. Владимиру Николаевичу стало дурно. Он почувствовал, что тянет не туда, что-то замямлил.

–Разберёмся! – весело пообещал голос и положил трубку.

            Уже этого Владимиру Николаевичу хватило с головой. Он даже не заметил того, что Альцер понемногу пересел за стол Ружинской, хотя без этого звонка едва ли проделка Альцера прошла бы незамеченной: дело в том, что Владимир Николаевич не верил в то, что Софья по-настоящему уволилась. Ну психанула, ну написала чего-то, так что? Ну и он…погорячился.

            Но сейчас было не до неё.

            Телефон зазвонил опять. Тот же голос ответствовал ему – побледневшему, похолодевшему:

–Минут через тридцать-сорок к вам заедет наш сотрудник. Посмотрит документы.

            И снова гудки. Безжалостные, отрывистые. Гайя, Зельман и Альцер поглядывали на своего начальника, но он молчал, и комментариев, судя по его испуганному взгляду, можно было и не ждать. Впрочем, вся троица чувствовала – испуг не связан с делом. вернее, с тем делом, которое приблизило бы их к разгадке насчёт Павла или Нины, это что-то другое, бюрократическое.

            Владимир Николаевич, игнорируя всех, сел в кресло. Надо было сосредоточиться, а как сосредоточиться, когда его потряхивало? В документации, которую он вёл на пару с Майей, было всё гладко. Но с другой стороны – гладко было на его взгляд, и если поступил звонок оттуда, это уже значит многое. Всё-таки Владимир Николаевич человек, простой смертный, не обладающий знаниями в полной мере. Как назло, эта дура решила напиться именно сегодня. С ней было бы спокойнее, да и внимательнее она была.

            Решение было одно: надо было встать и идти в кабинетик, который был забит и хламом, и делами, и служил убежищем. Надо было разбирать бумаги, проверять, сводить! Но как подняться? Как заставить себя?..

            Владимиру Николаевичу стало нестерпимо обидно. Он не считал себя виноватым в том, что уводит небольшую часть финансирования сотрудников и Кафедры в свой карман. Во-первых, как он считал, это было заслуженно. Всё-таки, у него была специфичная сфера работы. Во-вторых, по его мнению, это были не те суммы, на которые надо было обращать внимание. Сотрудники жаловались на маленькие зарплаты, но ведь оставались? К тому же, не настолько он и наглел…

            Но сейчас эта обида превращалась в нём во что-то ледяное. Ему представилось вдруг, и представилось отчётливо, как его арестовывают. О тюрьме Владимир Николаевич знал только из книг и фильмов, и ужас, вместе со всем когда-либо о тюрьме и арестах услышанном, затопил всё его существо.

            Не чувствуя собственного тела, Владимир Николаевич восстал из кресла и дрожащим голос, совершенно чужим, произнёс:

–Ко мне…когда придут, пусть пройдут туда, – и он нетвёрдой походкой отправился прочь.

            Пришли. Пришли к нему через двадцать минут.  Человек самого обычного вида. В нём нельзя было заподозрить сотрудника министерства или вообще какой-нибудь значимой структуры. Совершенно обычное лицо, незаметное, сложно запомнить. Гайя показала на дверь каморки-кабинетика:

–Вас ждут.

            Гость поблагодарил, и, не представившись, легко обогнул попавшиеся по пути столы. Троица переглянулась.

–Как думаете, кто это? – спросил Альцер, когда за гостем закрылась дверь.

–Чекист, – тихо отозвался Зельман. Гайя нервно засмеялась, но осеклась, встретив спокойный и рассудительный взгляд Зельмана.

–ЧК уже нет прорву лет, – Гайя попыталась объяснить свой смешок.

–Один чёрт, – не смутился Зельман, – ЧК, НКВД… какая разница? Суть одна. Похоже, мы попали.

–Не мы, – отметил Альцер, который предпочитал везде иметь порядок, – не мы, а наш начальник.

–Может, это не по этому поводу! – недовольно заметила Гайя.

–Такого раньше не было, – напомнил Зельман. К спору он не призывал. Да и о чём спорить, когда данных просто нет?

–Майя засранка…– сообщила очевидное Гайя, бросив быстрый взгляд на дверь.

–Ей плохо, – сообщил Зельман. – Очень плохо. Я её такой раньше никогда не видел.

–Конечно! Напиться так, чтоб не подняться на работу! – Альцер даже не пытался скрыть своего презрения.

–Ей по-другому плохо, – объяснил Зельман. – Сильно её из-за Павла подкосило. Опухшая, заплаканная, я, если честно, её бы не узнал. Трясётся вся. Я даже не думал, что она на такую скорбь способна.

–Может, она…– Гайя слушала вполуха. Майя её мало интересовала, сейчас важнее было поговорить с Софьей, но её номер почему-то не попадался в телефонной книжке.

–Может, – согласился Зельман, – а может и нет. Но если бы вы её видели, едва бы сказали что она засранка или пьянь. Это горе, ребята.

–Да где же…а, вот! – Гайя нашла номер Ружинской, ещё раз оглянулась на дверь, отошла к окну от своего стола. Постояла в молчании, выругалась. – Не берёт.

–Истеричка, – спокойно сказал Алцьер, – сорвалась, написала заявление…

–Помолчи! – огрызнулась Гайя, набрала ещё раз. В отличие от Альцера Гайя не считала Софью истеричкой. К тому же, она была скована некоторым знанием, которого не было у Альцера. И если бы была другая ситуация, более спокойная, Гайя могла бы заметить кое-что о собственных двойных стандартах. Получалось что Майя, не появившаяся на работе, напившаяся с горя от гибели Павла – засранка. А Софья Ружинская, сорвавшаяся с работы, не берущая сейчас трубку – не истеричка, нет, у неё просто дело, да ещё обстоятельства. О том, что и у Майи эти обстоятельства могли быть, Гайя даже не подумала.

–Ну? – Зельман был вроде бы спокоен, но всё-таки нетерпение промелькнуло.

            Он ведь тоже знал!

–Не берёт, – голос у Гайи упал.

–Успокойся, – предостерёг Зельман, – может быть спит.

–Или тоже напилась, – замечания Альцера были особенно беспощадны.

–Или так, – Зельман не стал спорить, но зато призвал: – слушайте, давайте поработаем? Попытаемся хотя бы? Альцер, посмотри что там по лесным нашим явлениям, и попробуй связаться насчёт отчёта по Нине. Гайя, будь добра, посмотри новости, может ещё что плохого случилось.

–А ты? – работа была лекарством. Гайя взяла деловой тон.

–Я видео пересмотрю. О Нине. Может чего замечу.

            Гайя кивнула. Некоторое время они были в тревожном молчании, но потом понемногу потекли какие-то рабочие процессы. И тут – звонок! на этот раз у Гайи, она, только отпившая кофе, чертыхнулась, пролила на себя, но трубку схватила и радостно возвестила:

–Боже, я уже к тебе ехать хотела!

            Зельман вроде бы не оторвался даже от компьютера, но с явным облегчением вздохнул. Разговор был спешным, видимо, Софья торопилась. Гайя рассказала о Майе, о том, что та напилась, и ещё – о визите неожиданного гостя.  Зельман поглядывал на Гайю всё время, что она говорила с Софьей.  Вроде бы разговор был обычным, но по Гайе было понятно – она встревожена. Она упомянула Филиппа, видимо, тот был  с Софьей, спросила также, нужно ли что-нибудь и приехать ли ей. Закончилось тем, что Гайя в некотором смятении с чем-то согласилась и попросила, если что – звонить.

            Она положила трубку, посмотрела на Зельмана. Похоже, было что обсудить. Но не при Альцере же!

–Ну что? Жива? – спросил Альцер равнодушно.

–Жива, заеду к ней вечером, – сказала Гайя, также глядя на Зельмана.

            В это время кабинетик открылся. Из него бодрым шагом вышел всё тот же незаметный человек. За ним, пошатываясь, вышел и Владимир Николаевич. Гость остановился уже на пороге, сказал равнодушно:

–До встречи.

            И выскользнул в коридор. Владимир Николаевич рухнул в кресло.

–Вам плохо? – забеспокоилась Гайя. Как начальника она его, конечно, не уважала, но не могла не пожалеть. Землистый цвет лица, дрожь рук…

–Ничего…– прошелестел он.

            Альцер поднялся с места и принялся заваривать для него чай. Всунул кружку в дрожащие руки начальнику.

–Спасибо, – с трудом отозвался Владимир Николаевич и спрятался в чашке. Всё было плохо.

            Гайя потеряла к нему интерес. Она переместилась за стол к Зельману, чтобы тоже проглядеть видео. Было интересно. Появлялась Нина, ходила вокруг кроватки. Затем поглядывала в камеру, стеснялась. Потом ложилась спать, начиналось свечение, и Нина просыпалась. Дальше она шла к выключателю, пятилась – была видна её тень. А затем…

            Затем какая-то неведомая сила швыряла её. Нина недолго дёргалась на полу и затихала.

–Ну-ка…– Зельман промотал на начало записи, – теперь медленнее…

            В медленной раскадровке смотреть это было невыносимо. Но даже это было лучше, чем суетиться подле начальника или просматривать надоевшие бредовые новости. В последнее время Гайя заметила, что стало очень много сообщений об НЛО, но это не их Кафедра.

–Погоди-ка…– прошелестела Гайя, ей показалось, что в медленной промотке тень обретает форму. Человеческую форму. – Можно как-то…

            Зельман понял её. Он тоже заметил и щёлкнул мышкой. Теперь видео стало совсем медленным. Зельман расширил кадр именно этой сцены, в том месте, где должна была появиться тень.

            Нина ложится спать. Темно, ничего… свечение. Усиливается, висит, выходит… фигура! Зельман ещё увеличил. И зря. Гайя охнула. Зельман понял почему и сам с трудом сдержался.

            Но Гайя была так поражена, что забыла о том, о чём помнил Зельман: они были не одни. На её возглас и Владимир Николаевич, понемногу приходящий в себя, и Альцер повернули головы. За короткий миг, пока они услышали, и начали поворачиваться к ним, Зельман сообразил, что открывать им тайну нельзя. Для этого придётся слишком много рассказать.

            А учитывая то, что на экране в светящейся фигуре безошибочно угадывалась Софья Ружинская, рассказать надо было не просто много, а дочерта. В том числе, и про Агнешку. А Ружинская за это «мерси» не скажет.

            И Гайя была близка к тому, чтобы выдать всё. И Зельман сообразил мгновенно. Они ещё поворачивали головы, напуганные возгласом Гайи, а Зельман уже пихнул её, не особенно примериваясь куда и как. Он подумал запоздало, что сейчас она возмутится, но Гайя, сдержавшись в этот раз, и, видимо, запоздало вспомнив, что они не одни, сориентировалась.

–Что? – Альцер подскочил к ним. Зельман одновременно с этим подскоком свернул видео, вернувшись на нормальную его версию.

–Я… – Гайя сообразила всё, – я щёку прикусила. Кажется, до крови.

            Разгадка была близка к Альцеру. Но он относился к Гайе с некоторым пренебрежением, и от того не стал вдаваться в неясные подозрения.

–Твою ж мать! – прокомментировал Владимир Николаевич, снова оседая в кресле, из которого даже начал подниматься, когда Гайя подала голос. – Дура ты! Напугала!

            Напугала? Да она сама сидела сейчас как мёртвая. Сама напугана.

–Из…извините, – пробормотала Гайя, опуская глаза. Альцер всё ещё смотрел на неё с осуждением. Но вот он отошел, и стало можно дышать. Гайя страшно взглянула на Зельмана, тот держался, но было видно, что и он близок к обмороку.

–Владимир Николаевич! – Гайя сорвалась из-за стола, – знаете…что-то мне, что-то я…

            На ум ничего не шло. Какая-то каша образовывалась, а подходящие мысли нет.

–Что? Опять щека? – Владимир Николаевич даже не пытался скрыть насмешки. Ему только что неслабо прилетело от этого неказистого непримечательного гостя, и гость явно дал понять, что прилетит ещё, а это значило, что ему было необходимо на ком-то отыграться. Хотя бы чуть-чуть.

–Я…– Гайю мелко потряхивало. – Знаете, если честно, мне звонила Софья.

            Она решила перемешать правду с ложью.

–Какая такая Софья? – Владимир Николаевич, конечно, понимал, какая Софья ей звонила.

–Ружинская, – коротко отозвалась Гайя. В сознании прояснилось. – Она… она плачет. Жалеет, что так поступила. Знаете, вы же не злой человек. Вы же понимаете, у нас утрата. У неё вообще шок. И она… она не подумала. Сорвалась. Теперь жалеет. Сильно жалеет.

            Это было бредом. Но может быть, это было правильным подходом. Удачным! Потому что человек, только что униженный и разбитый, нуждается не только в отыгрыше на слабых, но и в чувстве собственной значимости. Гайя угадала это на каком-то интуитивном уровне. Она не взывала к его совести или к чувству вины. Она взывала к его милосердию, мол, дура Софья Ружинская, погорячилась, не справилась, неужели вы не дадите ей шанса?

–Разрешите мне к ней съездить, – попросила Гайя.

–Ну хорошо, – Владимир Николаевич махнул рукой, – скажи ей, что заявление её я так и не подписал. Я знал, что она вернётся.

            Гайя метнулась собираться. Зельман знал, что должен поехать с нею. Он ведь тоже видел. Но как ему-то отправиться?

–Кхм…– Зельман подступил к начальнику, и шёпотом, чтобы Гайя слышала не до конца, поинтересовался: – вы уверены…ну насчёт неё? Вам не кажется, что они темнят?

            Зельман был умён. Он с детства научился выкручиваться. Обладая внешностью хилого интеллигента, неспособного за себя постоять, Зельман рано понял – если ты не силён физически, ты должен искать другие методы защиты и выживания.

            Владимиру Николаевичу казалось. Ой как казалось. И сейчас ему было, конечно, не до Гайи с Софьей и Филиппом, но азарт ещё не умер.

–И что? – шёпотом спросил Владимир Николаевич.

–Надо бы…выяснить, – Зельман подмигнул.

–Вот что, – громко сказал их несчастный начальник, – Зельман, поезжай с Гайей к Ружинской. Заодно Майю навестите ещё разок. Жду обеих завтра.

            Гайя в изумлении воззрилась на Зельмана. Она слышала частично его речь и сообразила опять, как себя вести.

–А он зачем? – возмутилась она так, чтобы у Владимира Николаевича не осталось никаких сомнений в том, что она и Софья темнят.

            О том, что Зельман темнит не хуже речь пока не шла.

–Ты против? – возмутился Зельман, перехватывая игру. – Или я там не к месту? Я не могу съездить с тобой к своей коллеге?

            Гайя изобразила настоящее представление. Она сначала поморщилась чуть заметно, но чтобы это было заметно, затем изобразила нервность, потом нарочито фальшиво воскликнула:

–Нет, почему. Нам скрывать нечего.

            Альцер смотрел на неё с удивлением. Он чувствовал фальшь и видел, что скрывать есть чего.

–Поезжайте, – сухо велел Владимир Николаевич. – Гайя, Зельман, у кого-нибудь из вас есть номер…

            Произнести это имя было тяжело. Но сейчас это было хорошим решением.

–Филиппа.

–Есть, – Зельман быстро переписал цифры на листочек. – Вот.

            Он не был удивлён. Как и Гайя. Как и Альцер.

–Доложите мне насчёт наших дев, – мрачно попросил Владимир Николаевич, провожая Зельмана и Гайю. Он не сомневался в том, что Зельман вытряхнет из этих дамочек все тайны.

            Альцер вот, проводив парочку задумчивым взглядом, сообразил иное. Он воспроизвёл в уме с въедливостью, что эти двое что-то видели, потом…

            Он не знал Гайю так долго, как Зельман или Владимир Николаевич. Альцер был человеком недавним, но он успел понять, что Гайя не такая уж и нервная. Обычно.

            Что-то её взволновало!

            Он подошёл к компьютеру, за которым до того эти двое сидели. Посмотрел последние файлы. Они смотрели видео о Нине. Альцер тоже посмотрел. Ничего не увидел, пожал плечами, открыл другой вариант видео, снова ничего. А вот в третий раз…

            Альцер уже хотел сказать Владимиру Николаевичу о том, что ждало его в третьей версии видео, замедленной, увеличенной в одном кадре, сохранённой Зельманом. Но Владимир Николаевич бранился. Бранился с телефонной трубкой, которая упорно твердила о том, что номер абонента (и не надо было догадываться и уточнять какого) не действителен.

–Зельман дал мне неправильный номер! – возмущался Владимир Николаевич. – Вот подлюга!

–Дайте мне, – попросил Альцер, закрывая видео. Это он оставит на потом. Потом спросит.

            Альцер взял листок с номером Филиппа, пересел к компьютеру. Знал он такие места и базы, где можно было узнать без труда за пару минут действителен ли номер. Владимир Николаевич, привлечённый его действиями, склонился над ним.

            Альцер ввёл номер. Ответ появился сразу же. Номер зарегистрирован на инициалы Г.Ф.Р. – инициалы Филиппа, уже пять лет, как зарегистрирован, обслуживается действующим оператором…

            Номер был действителен.

–А что ж он тогда не берёт?! – возмутился Владимир Николаевич. Альцер не ответил. Он сопоставлял. Гайя сказала о Филиппе в разговоре с Софьей. Как она сказала? Сказала…

            Он вспоминал. Его цепкая память выхватила дословно: «Филипп – это не самый лучший вариант, но пусть лучше он, чем никого». Как это понимать? он был там? С нею? разумно. Тогда что же? Они поехали…куда?

            Софья… Альцер видел Софью на видео. Да, она была в образе тени, и имела прозрачность, словно призрак, но это была она. Или не она? Они увидели то же, что и он. И сорвались. Знали? Предполагали? Испугались?

            Не поделились информацией. Как, собственно, и сам Альцер сейчас, но ему простительно. Он вообще не знал до этой минуты ничего подобного.

–Да почему же он не берёт? – возмущался Владимир Николаевич.

–А вам он зачем? – они остались один на один. Оба с тайнами, с догадками, подозрениями.

            Владимир Николаевич глянул на Альцера так. словно впервые его увидел. в сущности, так и было. Раньше Альцер был одним из его подчинённых, а сейчас остался как бы равным ему.

–Мне нужны его связи, – с неохотой признал Владимир Николаевич, – он влиятельный, хоть и подлец. Много кому помог.

–У нас проблемы? – Альцер намеренно употребил «у нас», хотя ещё недавно заметил, что проблемы у начальства, а не у сотрудников.

–Проблемы, – подтвердил Владимир Николаевич. – Смерть Павла…это что-то не то, неладное, дурное.

            Но Альцер смотрел прямо. Владимир Николаевич понимал – Альцер чувствует ложь. Он мог, конечно, не отвечать ему, но как и всякий человек в минуту слабости, нуждался хоть в какой-то поддержке. А эти, все эти его подчинённые, усвистели! И даже мирная Ружинская взбрыкнула.

–Ну, может быть, у нас ещё проблемы с отчётностью, – признал Владимир Николаевич. – Небольшие проблемы.

            Для Альцера отчёты были фундаментом, тем, что нельзя обманывать и подделывать. Впрочем, он так относился ко всем бумагам.

            Но сейчас не подал и вида, спросил только:

–Может быть, мне позвонить Софье? Спросить у нее насчёт номера Филиппа?

            Владимир Николаевич задумался. Это Софья должна была быть в образе просителя, а не он! Но Филипп ему всё-таки был нужен. И чем раньше, тем лучше.

            Камень преткновения! Предложение Альцера на этом фоне было спасением. Если Альцер не скажет для кого номер Филиппа, да, это может помочь!

–Только не говори ей для кого, – попросил Владимир Николаевич примирительно. – У меня нет оснований верить Ружинской так, как раньше. Да и Филипп хорош, и Гайя…

            Зельмана он почему-то так и не замечал как лжеца. Альцер же видел картину теперь яснее.

–Минуту, – Альцер взял свой телефон, нашёл номер Софьи, набрал, и…

            Настоящая растерянность, уже не притворная, охватила его. Он услышал равнодушный механический приговор: «Номер абонента недействителен». Владимир Николаевич это тоже услышал и побелел. Он медленно поднялся из кресла, глядя на Альцера с ужасом. Какое странное это было совпадение! Настолько странное, что он, вообще-то много знавший из теории о паранормальном, понял – дело нечисто.

–Может со связью что-то? – Альцер в этом случае был большим рационалистом. Он знал, что есть разные явления в этом мире, но не мог допустить мысли о том, что эти явления коснулись технологии. Да, он верил в призраков, он знал, что они есть. Но он не верил, что они могут влиять и понимать современные технологии: связь, интернет…

            И даже то, что он вообще-то видел Софью не убеждало его. видео! Подумаешь! Может это призрак шутит. Может это не она. Может это какая-то её проекция. Или ещё чего.

–Позвони-ка мне, – Владимир Николаевич взял свой телефон, – а я тебе.

            Обменялись. Мрачно посмотрели друг на друга. Звонки проходили. Значит, не проходили звонки только для двоих?

–Может они номера сменили? Ну…заблокировали, или…– Владимир Николаевич тщетно пытался найти объяснение,  и не мог.

            Альцер решился.

–Владимир Николаевич, простите, но я думаю, вам надо на это взглянуть…

            И он повёл своего ошалевшего за день от пережитого ужаса начальника к компьютеру, поставил самое медленное видео с увеличенным кадром на месте появления «Софьи».

–Что за чёрт…– Владимир Николаевич отшатнулся от стола. Он не был готов к этому! К этому нельзя было быть готовым. – Звони! Звони им! Всем им!

            Альцер потянулся к телефону…

            Между тем Софья Ружинская и Филипп даже не предполагали о том, что происходит. Они сидели вдвоём, мирно пили чай так, словно это было самым важным на свете. Софья успокоилась. С Филиппом ей стало комфортно, но уже не так, как было когда-то. Она всё-таки увидела в нём ту сторону, которую никак не могла забыть.

–Агнешка уйдёт, как думаешь? – спросила Софья. Она не могла отойти от этой мысли. Она сама уже не в первый раз убеждала и разубеждала себя. Агнешка не может уйти, потому что она, по её собственным словам, привязалась к Софье. Да и вздорный характер был у этого полтергейста. Она часто обижалась и делала громкие заявления…

–Думаю нет, – Филипп терпеливо сносил эти размышления.

–А если уйдёт? – Софья не унималась.

            Филипп хотел было ответить, но тут ему показалось, что вздрогнул его телефон. Он извинился, сунул руку в карман, достал его. Пусто. Ни звонка, ни сообщения, ни какого привета в мессенджерах, кроме тех, что уже давно висели непрочитанными.

–Показалось, – Филипп слабо улыбнулся, – представляешь? Наверное, я совсем псих.

–Ты не псих, – возразила Софья, – просто…просто мы с тобой ввязались во что-то не то.

            Она замолчала. Филипп уже предлагал ей сегодня «отвязаться». Но она не могла. Умерла Нина. Умер Павел. А потом вернулся, чтобы попасться ей на глаза. это было уже слишком подло, чтобы отвязаться, чтобы отстать.

–Ребята приедут вечером, – сказала Софья, чтобы как-то разбить их неловкую паузу. – Гайя и Зельман. Они хорошие, правда. И нам нужна помощь, понимаешь?

            Филипп кивнул. Он понимал Софью и не знал, что его номер и её признаны недействительными. Никто не звонил, они и не тревожились. Телефоны-то работали вроде бы, а углубляться, проверять им и не пришло в голову.

17.

 –Знаешь, когда я тебя первый раз увидел, то решил, что ты какая-то нелепая…– Филипп  улыбнулся, вспоминая тот день. Он пришёл на Кафедру раньше, чем Софья, и помнил её первые дни. Он вообще был из первых реальных сотрудников Кафедры, раньше него были лишь Зельман и Гайя, а уж кто среди них был раньше – Филиппа не интересовало.

            Софья усмехнулась:

–С тех пор ничего не изменилось.

            В голосе она пыталась скрыть тоску. У Филиппа было такое вдохновенное лицо, что ей показалось, что он хочет сказать ей что-то хорошее, что-то очень важное и главное, а он сказала что она нелепая!

–Изменилось, – возразил Филипп и взглянул ей прямо в глаза, – изменилось, Софья. Ты замечательный человек. И ещё – ты очаровательна.

            Софья почувствовала что краснеет. Она представила как выглядит со стороны – растрёпанная, в растянутом свитере и джинсах, испачканных зимней грязью, ещё и раскраснелась! – и с трудом удержалась от тихого смешка:

–Этот замечательный человек, похоже, утратил кое-кого важного в своей жизни. Опять.

            Отца Софья помнить не могла – он вышел в магазин за хлебом и не вернулся, когда она ещё лежала в колыбели, мать помнилась хорошо – печальная, усталая, порою чуть раздражённая на жизнь свою проклятую…

            Её Софья потеряла уже в юности. Переживала потерю тяжело, и может быть совсем бы не пережила, если бы не Агнешка, а теперь и Агнешка собралась её бросить. Может быть она уже далеко-далеко?

–Она привязалась к тебе, – уверенно сказал Филипп. Он видел все мысли в глазах Софьи, угадывал их безо всякого труда, да и не надо было быть гением, чтобы угадать их. – Она пыталась тебя отговорить, но неужели она тебя покинет, если ты не уговоришься и не пойдёшь по её…

            Употреблять слово «шантаж» было совершенно неправильно, и Филипп угадал это заранее, но слово, даже невысказанное, это уже сформированная мысль, и Софья перехватила  эту мысль, кивнула:

–Это не ново.

            Ей вспомнились приступы драмы, затеянные Агнешкой из-за пустяков, вспомнились похожие переживания в детстве, в школьном возрасте и уже старше, когда они также ругались с Агнешкой, когда своевольный полтергейст покидала её на несколько дней, обидевшись на что-то совершенно пустяковое, и появлялась опять так, будто бы ничего и не было.

            Предчувствие подсказывало Софье, что Агнешка на этот раз ушла. Разум возражал: разве такого, уже похожего не было? Разве она не устраивала сцен, разве не бросалась громкими фразами?

Было, бросалась, уходила, возвращалась.

            Всё это было!

–Тем более! – Филипп обрадовался настроению Софьи, ему захотелось, чтобы она улыбнулась тоже, улыбнулась искренне. Он поискал повод для улыбок, не нашёл, оглянулся по сторонам, увидел часы: – ребята приедут к вечеру?

–Обещались, – подтвердила Софья, – Гайя сказала что приедет. Зельман с нею должен.

–Может тогда выпьем? –  предложение было решительным. И рискованным. Филипп знал, что Софья не сторонница алкоголя чисто ради алкоголя.

–Вечером? – не поняла Софья.

–Сейчас. Вдвоём, – Филипп знал, что может её спугнуть, что рискует, но решил попробовать. Он рассчитал так, что выпив с нею, а может и напоив, он найдёт слова для того, чтобы отговорить её лезть во всё это дальше. История с Уходящим перестала быть лёгким приключением, и Филипп понимал, что должен побороть свой эгоизм и заставить Софью уйти. Он рассудил так: если не сможет уговорить Софью отойти в сторону, то хотя бы сам для себя проститься с нею. Связь с Гайей и Зельманом поддерживать можно, но запретить им вмешивать её!

            Филиппу было легко злиться на Гайю и Зельмана – что ж они  о себе думают? Появляются, впутывают её дальше, напоминают?! И также легко было забыть ему, что он сам начал всю эту нелепую и мрачную историю.

            Помнил ли Филипп Карину как одну из своих любовниц? Едва ли. Сейчас он помнил её как один из «случаев» возникновения паранормальной активности, а все чувства, если и были в нём эти чувства к ней, уже угасли. Интерес к её делу победил интерес к её личности.

Это же ждало и Софью. И очень скоро.

            Но пока ни Филипп, ни Софья этого не знали. И Филипп, лукаво улыбаясь, предлагал ей выпить вдвоём.

–Ребята приедут, – растерялась Софья. Она чувствовала всё больше смущения и всё меньше ощущала себя способной сопротивляться ему. Он ей нравился. Давно нравился. Сейчас же между ними происходило что-то совершенно новое, чего Софья ещё недавно не хотела допускать, а сейчас и корила себя за это, и хвалила.

            Филипп не был тем человеком, которому она могла полностью довериться. Последние дни явно показали Софье его натуру, но он был рядом. И был по-прежнему с лукавинкой, и теперь Ружинская сдавалась…

            Она искала слабые аргументы, последние барьеры защиты, но не находила их. И Филиппу оставалось найти ответы на её возражения, чтобы совсем победить.

            Он нашёл:

–Сама же сказала что вечером.

            Была ещё одна попытка:

–А если Агнешка вернётся?

            Филиппу пришло в голову, вернее, дошло, наконец осознание – Софья много лет жила с тайной Агнешки! Слишком много лет. Бывал ли у неё кто-нибудь в гостях? Скорее всего нет. Софья таила её, таила свою жизнь.

–Я думаю она ещё позлится, – тихо отозвался Филипп. В его детстве было нормально устраивать посиделки с друзьями в квартире, это было весело и забавно, это было привычно. Его детство было полно воспоминаниями об этих посиделках, после школы Филипп частенько пропадал допоздна у кого-нибудь в гостях, а Софья?..

            Софья кивнула и вдруг призналась:

–Только у меня нечего…

            Филипп едва не рассмеялся. Боже, если ты есть! Ты видишь, как не похожи два мира: его собственный мир и мир Софьи!  У Филиппа уже несколько лет была привычка иметь мини-бар, а Софья, похоже, даже до этой привычки не доходила идеей.

            А может возможностью?

            Какая там зарплата на Кафедре? Филипп помнил свои годы работы, помнил свои копейки, остававшиеся после выплаты набранных до зарплаты долгов, и поражался тому, как разительно изменилась с тех пор его жизнь. Сейчас он не был богат, но был обеспечен. Такси, обеды и ужины в кафе, доставка еды на дом, раз в неделю клининговая служба в квартире – это была его реальность. Он забыл об экономии.

–Я схожу, – успокоил Филипп и легко поднялся из кресла.

            Софья не остановила его. Она следила за тем, как он наматывает на шею кашемировый шарф, как застёгивается…

–Я скоро вернусь! – пообещал Филипп, когда Софья поднялась всё же, чтобы закрыть за ним дверь.

–Надеюсь, – улыбнулась Софья, закрыла дверь и взглянула на часы. Сколько до ближайшего магазина и сколько в нём? Ну допустим, минут пятнадцать-двадцать у неё есть.

            Есть на что?

            Софья будто бы проснулась. Невидимая сила аж подбросила её, и тысячи мыслей закружились в уме. Обгоняя одна другую. Это у них что-то вроде свидания или нет? и что если да?

            Софья пошла на кухню – надо нарезать чего там осталось, чем-то закусить, показать себя хозяйкой. На полпути остановилась, выругалась о чём-то своём, пошла в ванную – нет, сначала надо привести себя в порядок.

            Может быть, это и будет дружеская посиделка, но всё-таки разве это повод выглядеть печально?

            Софья взглянула на себя в зеркало и даже не узнала. Какое-то уставшее, совершенно измотанное существо в нём отражалось, а она нет. Боги! И это её лицо? Побелевшее, с опухшими глазами! А это её вид? Разлохмаченный, растревоженный, словно кикимора какая-то из болота вылезла!

            Софья сначала хотела сунуть голову под кран, но передумала. Свитер и джинсы тоже опротивели мгновенно, и Софья полезла в горячий душ. Она яростно тёрла мочалкой своё тело, взбивала мыльную пену в волосах, терпела горячую обжигающую воду – всё это ей помогало, всё это было спасением!

            Софья вылезла из ванной, вытерлась, набросила на плечи халат, вышла в коридор и снова глянула на часы. Остановились? По её ощущениям она провела в душе минут десять, не меньше, а часы едва-едва двинулись.

–Барахло китайское! – ответствовала Софья часам и пошла в свою комнату. Нужно было переодеться во что-то тёплое и приличное, гладить совершенно не хотелось и Софье пришлось порыться, прежде, чем на свет всё-таки была извлечена миленькая светлая кофточка. Софья купила её с новогодней премии, просто не смогла отнять от неё рук. Но вскоре выяснила – на Кафедре в ней прохладно. С тех пор не носила. Теперь вот пришёл случай. С брюками оказалось проще.

            Одевшись, Софья даже причесала мокрые волосы, чтобы те не висели безжизненными паклями по мере высыхания, подвела глаза – немного, саму малость, нанесла блеск на губы. В коридоре снова глянула на часы, но уже без прежнего дружелюбного презрения к барахлу. Эти часы вызвали в ней внезапно тоску.

            Надо же было им остановиться?

            Но некогда было рассуждать! Филипп должен был прийти с минуты на минуту, и значит, пора переползать на кухню. В кухне Софья нашла бокалы, ополоснула их, порылась в холодильнике… небогатый выбор, но ничего! ничего!

            Ловко нарезала на маленькие треугольники остатки хлеба, подсушила их в духовке. Пока сушился хлеб, открыла прибережённую банку оливок, фаршированных креветкой – тоже привет от нового года. Всё выложила на красивую тарелочку, задумалась, что бы найти ещё? Вспомнились конфеты – подарок от Гайи на всё тот же новый год. Софья не была особенной сладкоежкой и потому закинула конфеты от неприятной тогда Гайи в шкафчик, теперь пришёл их черёд!

            Довольная тем, что в её доме всё-таки что-то нашлось, Софья полезла на табуретку, без труда нашла в ящичке с редко используемой посудой коробку конфет, и уже закрывая ящичек, глянула на кухонные часы.

            Чёрт с ними, с коридорными. Но кухонные? Почему остановились кухонные?!

            Всякая улыбка, как и осколок хорошего настроения оставили её. Софье стало невыносимо страшно. Она неловко слезла с табуретки, причём так, что свернула её набок, но даже не заметила этого, и посмотрела на часы как на врага народа…

            Не идут. Стоит минутная стрелка, часовая и издевательски застыла секундная. Не идут, хоть бей их!

            Софья запомнила час: четверть четвёртого, и скованная страхом, пятясь к стене, прошла в коридор. Приближаться не потребовалось. Часы в коридоре показали те же четверть четвёртого.

            Паника подступила к горлу. Софью прохватило одновременно холодом и жаром. Страх опутал и горло, мешая вздохнуть полной грудью. Софья проползла до своей комнаты, схватилась за телефон (всё это время она отчаянно старалась не смотреть на часы, проклятые застывшие часы), и…

            Сначала она хотела просто посмотреть время и убедиться в том, что она сумасшедшая. Это было легче всего и желанней всего. В конце концов, сумасшествие это не опасно. Это значило бы простое совпадение, и об этом  можно было бы рассказать Филиппу, когда он вернётся.

            Когда, когда он вернётся?!

            И до этого момента Софья ещё держала себя в руках. Но когда издевательски зажёгся дисплей, повинуясь её прикосновению, и продемонстрировал те же четверть четвёртого, Софья вскрикнула, и телефон выпал из её рук.

            Софья не знала что делать. Метаться? Бежать? Просить? Плакать? Понемногу она делала всё. Она метнулась по комнате, замерла, испугавшись своих собственных движений. Побежала к дверям, но не смогла миновать коридора с застывшими часами – ей почудилось, что там стоит что-то страшное. Вернулась в комнату, затем снова метнулась куда-то, не помня себя…

            Слёзы текли против её воли. Она их даже не осознавала. Она плакала, о чём-то просила бога и просила Филиппа вернуться. Страх поглощал её с паникой.

            «Софья…» – разум проснулся. Не сразу пробился его голос. Но Софья услышала. его голос был хоть каким-то спасением, хоть какой-то надеждой на побег из этого страха, из собственной квартиры, где остановилось время.

            Она заставила себя прийти в норму. Несколько глубоких вдохов, выдох… собраться, надо было собраться. Отчаяние и паника губят!

            Софья нашла на полу свой телефон, взяла его в руки, стараясь не смотреть на страшный дисплей. Руки дрожали, но Софья стискивала зубы, пытаясь заставить себя думать, а не бояться. Страх не должен идти вперёд рассудка, не должен!

            Надо позвонить. Кому? Филиппу. Надо позвонить Филиппу. Надо попросить его прийти, надо постараться не плакать, надо…

            Десятки «надо» – десятки! И ни одной опоры под ногами этого качающегося бреда.

            Непослушной рукой Софья набрала всё-таки номер Филиппа. Он должен был ответить, должен был заговорить, сказать, всё хорошо, обрадовать её тем, что сейчас он придёт и они разберутся вместе.

–Номер абонента недействителен.

            Приговор был произнесён равнодушно и не подлежал обжалованию. Софья опустила руку. Гудки, несущиеся в пространство, уже её не интересовали. Всё. Теперь точно всё. Филипп оставил её так же, как и Агнешка, и как мама.

            На шелест в стене Софья отреагировала уже без испуга и с равнодушием. И когда на стене возникла высокая Тень, даже не дёрнулась. Липкий ужас сменил ужас панический, но если паника побуждала к действию, к слезам и крику, то ужас липкий побуждал лишь к мрачному принятию и оцепенению.

            Тень отлеплялась от стены, обретала форму, разминало длинные крючковатые пальцы, вытаскивало из стены ноги…

            Уходящий. Здесь Уходящий!

            И, наконец, замерла. Если бы у неё было лицо, можно было бы сказать, что Уходящий смотрит на неё в упор. Но у Уходящего не было лица. Он просто стоял в квартире Софьи и бесполезно было пытаться отползти в сторону.

–Ты…– рот пересох, но Софья попыталась ещё сказать хоть что-то.

            Уходящий не имел рта, но он говорил! Бесплотный жуткий голос ответил Софье:

–Я… Я Уходящий.

–Так уходи! – закричала Софья, и слёзы снова потекли по её лицу. Она понимала, что это бесполезно, что он не уйдёт, но возможно уйдёт она. Попадёт как Карина в такую же сеть, и тогда…что тогда?

–Некуда, – отозвался Уходящий и переместился к Софье ближе. – Не бойся, ты уже мертва.  Не бойся…

            Софья закричала, пытаясь спастись от него, от его страшных слов, от его приближения, но руки Уходящего удлинялись, крючковатые пальцы вцеплялись в неё, и хотя были они невесомыми, увернуться было нельзя. Софья билась, кричала, а пальцы Уходящего удерживали её, и всё ниже и ниже склонялась голова Уходящего над её лицом, как будто бы вглядываясь своей пустотой в её угасающую жизнь…

            Филипп вышел из квартиры Софьи в хорошем настроении. Он был уверен в себе, в своей способности договориться с нею, и рассчитывал провести время приятно и спокойно. И был очень удивлён, когда увидел у дверей квартиры Ружинской Зельмана и Гайю.

            Несколько секунд была немая сцена. Филипп был возмущён тем, что они явились так рано, и вообще – не предупредили. Мерзавцы! А Зельман и Гайя были напуганы и встревожены.

–Так вы дома? – вымолвил Зельман, первым обретя голос.

            Гайя перебила:

–Где Софья?

–Как это где? – не понял Филипп. – У себя! А вот что вы тут делаете? Хорошенькое дельце! Не предупредили, не позвонили, и сейчас…

            Он сообразил, что его особенно покоробило: даже не то, что они появились перед ним, а то, что они появились из ниоткуда. Он вышел, Софья закрыла дверь, и вот они уже лицом к лицу.

–Как это не позвонили? – возмутился Зельман. – У тебя номер недействителен!

–Чего? – Филипп вытаращился на него, – да мой номер это моя жизнь!

            Но по лицу Зельмана было ясно – он не шутит, да и вспомнилось Филиппу то «показалось», когда будто бы его телефон завибрировал в кармане. Не сводя глаз с Гайи и Зельмана. Одинаково мрачных и бледных, Филипп извлёк телефон, чтобы продемонстрировать этим олухам, что ни кто ему не звонил, и замер на полуслове.

            На его глазах раз за разом на дисплее стали появляться, словно бы прогружаясь впервые, оповещения. Гайя звонила. Зельман звонил. Звонил Владимир Николаевич, звонили с неизвестных номеров…

–Вы не отвечали! – возмутилась Гайя. – Ни ты, ни…

–Впервые вижу. Что за чёрт? – Филипп совсем потерялся. Зато Гайя обрела могущество. Она отпихнула его в сторону и принялась звонить в звонок.

            Звонок проходил, Филипп слышал, но Софья не отзывалась.

–Мы уже звонили в квартиру, – Зельман говорил приглушённо. На него было страшно взглянуть. Растерянность и землистость лица…

–Не звонили! – упорствовал Филипп. – Мы бы услышали!

            Но Софья не откликалась. Звонок гас где-то в глубине квартиры и не получал ответа. Филипп выругался, взял свой телефон и набрал Софью.

            В конце концов, этому могло быть разумное объяснение! Она могла пойти в душ или прилечь.

–Номер абонента недействителен, – равнодушно произнёс голос.

–И у тебя было также! – Зельман схватил Филиппа за руку, вырвал из онемевших его пальцев телефон и набрал себе. Весёленькая трель раздалась сразу. – Видишь? Он с Софьей только…

–Софья, открой! Открой! – Гайя потеряла терпение и уже вовсю барабанила в дверь замолчавшей и замеревшей квартиры. – Это мы!

–Она же не глухая! – обозлился Филипп. Он понимал, что происходит что-то очень и очень странное, но не знал как реагировать. С таким он никогда не сталкивался и не читал о похожем. Влияние на номера, звонки в квартиру?

            Гайя как будто не слышала. Она продолжала стучать в дверь и звать Софью. При этом было слышно, что слёзы топят уже Гайю, что ещё немного, и она сорвётся.

–Успокойся, – Зельман обрёл привычное спокойствие. Землистость стала выцветать, он снова стал собою и оттащил Гайю в сторону. Та покорно сползла по стене, обессиленная, плачущая.

–Дай-ка я! – Филипп, чувствуя собственную панику, сменил её на посту. Теперь уже он звонил и стучался.

            Зельман позволял ему предпринимать эти попытки, понимая, что упорство нужно просто перетерпеть. Заодно принял звонок. Звонил Альцер.

–И как у вас там с Ружинской? – ехидно осведомился Альцер, но продолжить не смог, Владимир Николаевич выхватил трубку у своего сотрудника и заорал на Зельмана, кляня его за бессовестный обман, за сокрытие информации, за ложь…

–Софья, открой! – продолжал бушевать Филипп, пока Зельман с мрачной меланхолией наблюдал за его мучениями и выслушивал нотации начальства.

            Владимир Николаевич, услышавший этот вопль, затих, и уже другим голосом осведомился:

–Что у вас?

–Мы пока не знаем, – честно сказал Зельман, – но я позвоню вам, обещаю.

            И тут замер уже Филипп. Он обернулся к нему, не замечая закровивших сбитых о дверь костяшек пальцев, и дрожащим голосом спросил:

–Почему вы здесь?

–У нас появились предположения, – объяснил Зельман, – нехорошие предположения.

            Он сбросил новый вызов от Владимира Николаевича. А для верности и вовсе перевёл телефон в беззвучный режим. Слишком много истерик на один квадратный метр жизни!

–Отойди, – попросил Зельман, не глядя на замеревшего у дверей Филиппа.

–Какая информация? – Филипп вообще-то ждал продолжения и раскрытия тайны, но вместо этого получил возможность лицезреть Зельмана, заглядывающего в замочную скважину квартиры Софьи.

–Хреновая, – ответствовал Зельман, – не мешай!

            Сориентировалась Гайя. Она рывком поднялась по стене, не замечая того, что окрасила свою зимнюю куртку со спины побелкой и оттащила Филиппа в сторону. Там, поглядывая на Зельмана, попыталась, не сбиваясь объяснить, что у тени в квартире Нины они нашли лицо Софьи.

–Бред! – Филипп оттолкнул Гайю в сторону и только тут сообразил, что делает Зельман.

            Зельман вовсю ковырялся в замке какой-то крючковатой изогнутой железкой.

–Ты что делаешь? – возмутился Филипп и бросился на Зельмана, пытаясь его оттолкнуть от двери или вырвать из его рук отмычку.

–Мы хотим её спасти! – Гайя рванулась на перерез. Всё это они, не учитывая Филиппа, конечно, обсудили уже в машине. Если Софья не будет реагировать на дверной звонок также как на мобильный, они взломают дверь.

–Только как? – Гайя терялась.

–Я умею, – загадочно сообщил Зельман. Оказалось, что и впрямь умел.

–Не надо её спасать! Она просто…– Филипп не мог объяснить своей рациональной части, почему он никак не может позволить Зельману взломать её дом. Они уже знали про Агнешку, но теперь вторгались в её обитель.

            Филипп просто не мог позволить им этого. Он бросился на Зельмана снова, но тот ловко увернулся и, выхватив крючковатую отмычку из скважины рявкнул, растеряв весь свой интеллигентно-ипохондрический вид:

–Я хочу её спасти! Понял? Не мешай, а то воткну тебе это в глаз! И проверну…

            Филипп осёкся. Его била дрожь. Гайя обняла его со спины. Она была напряжена, и тем, что сейчас им должно было открыться про Софью, и тем, что придётся удерживать Филиппа от нового нападения на Зельмана. Но Филипп потерял гнев. Страх перебил всё.

            Зельман ковырнул скважину в последний раз, и дверь с противным скрипом поддалась его рукам.

–Я мог бы сделать карьеру вора, – Зельман ещё пытался шутить, но это было неуместно и никто не улыбнулся.

            Зельман вошёл в квартиру первым, но Филипп обогнал его на пороге, толкнул, не примериваясь, ввалился внутрь.

–Софья! Софья!

            Тишина.

–Агнешка? – неуверенно позвала Гайя, проходя в коридор последней. Она решила прикрыть дверь за собою, мало ли кто войдёт?

            Тишина, ни звука.

–Софья? – Филипп потерял остатки самообладания и рванул в кухню, затем в ванную, и наконец, в комнату.

            Зельман всё понял ещё до того, как Филипп оказался в её комнате. Он увидел часы в коридоре – стоят, мёртвые! Затем в кухне.

            Гайя не сообразила. Она растерянно крутила головой, но Софью не звала. И только на крик Филиппа рванулась к нему. На выручку или на собственную погибель?

            Зельман вошёл последним.

            Софья лежала на полу в неестественной позе – живой человек никогда не вывернет так руки и ноги. Она смотрела равнодушно в потолок остекленевшими глазами. Ни крови, ни разорванных одежд – ничего. Она словно уснула, но только самым страшным и самым беспощадным сном.

–Этого не может быть! этого не может быть…– Филипп всё касался её руками, пытался нащупать пульс, биение жизни на запястье, на шее, коснулся её губ.

            Пусто.

            Гайя мучительно соображала. Филипп казался ей совсем другим. И она не могла не подозревать его. Зельман это понял, возразил её мыслям:

–Нет, Гайя, это не он.

            Но Гайя упрямо сверлила глазами ничего не подозревающего Филиппа. Разубедить её простыми словами со стороны было сложно. Она не верила ему. Не верила или не хотела верить.

            Софьи Ружинской не было на свете. Они втроём были у её тела, не зная даже, что душа Софьи Ружинской, напуганная, слабая, уставшая от борьбы с Уходящим, сидит сейчас в этой же самой комнате, и смотрит на них. Не знали, что Уходящий обнимает её за плечи, уговаривая её простить свою смерть.

–Этого не может быть, – прошелестел Филипп и закрыл лицо руками. Он не мог видеть её тела. Ещё пару минут назад она была жива, говорила с ним. А сейчас? Холодное, слишком холодное тело. Она была уже призраком, когда он был с нею в этой квартире. И не знала того. И он не понял. А её тело…сколько оно лежало здесь?!

            Нет, этого не могло быть!

18.

            Кто-то должен был соображать здраво и единственным, кто оказался в эту минуту способен на это, оказался Зельман. Он рывком поднял Филиппа с пола (откуда только силы взялись?), сказал:

–Ты должен уходить. Сейчас же!

            Гайя запротестовала. Она не верила в то, что Филипп не имеет отношения к смерти Софьи. Её можно было понять. Она и без того относилась к Филиппу с подозрением, и его поведение в последние дни было слишком уж рваным, чтобы она изменила своё решение на его счёт. А теперь ещё и Софья! Разум твердил ей, конечно, что это не он, что он не виноват и что его нельзя подозревать, но сердце протестовало против этого. Софья, молоденькая Софья, ни в чём неповинная лежала на полу мёртвая, а этот…этот!

            Но Зельман возразил ей и весьма резко, не примериваясь:

–Не будь дурой. Его арестуют. Ты же сама понимаешь, что он не виноват.

            Гайя мотала головой, не желая соглашаться. Зельман выругался – мало того, что Софья отдала концы, так ещё и за Филиппом надо присмотреть, а то он на себя не похож, и Гайя вдруг ведёт себя как истеричка.

–Он тоже был в опасности! – Зельман встряхнул её за плечи. В иной момент он бы себе не позволил так грубо схватить её, но сейчас было не до церемоний.

            Гайя чуть отрезвела. Перевела взгляд на Филиппа и будто бы впервые увидела его. Он стоял, не слыша их. Он стоял, не отводя взгляда от Софьи, с которой ещё несколько минут назад был, и которую теперь потерял.

            И даже не понял этого.

            И она лежала – беспощадно окоченевшая у его ног.

–Уходи, – вдруг чужим голосом велела Гайя. Очнулась. Сообразила, что сейчас нельзя слушать сердце. Надо подчинить свою волю разуму.

            Но Филипп не отреагировал на неё.

–Уведи его, – предложил Зельман. – А я вызову полицию. И ещё – позвоню на Кафедру. Гайя, слышишь?

            Гайя слышала. Она протестовала в душе против такого решения, и связываться с Филиппом ей не хотелось, да и как уйти от мёртвого тела Софьи? Бедная маленькая Софья…

            Но Зельман вызывал в ней разум. И разум Гайи откликнулся.

–Куда увести?

            Она не назвала Филиппа по имени – это было бы выше её сил. Зельман решил и это:

–Ко мне, – и передал ей связку ключей. Поспешите. Я пришлю адрес сообщением.

            Филиппа пришлось тормошить, но Гайя, видя его слабость, укрепилась в своей силе. Она поняла, что если сейчас впадёт в истерику, то всё будет кончено. Они все окажутся в дурной ситуации, в самом идиотском положении. Слабость Филиппа толкнула Гайю к подвигам, и она собралась и заставила Филиппа шевелиться.

            Когда они вышли, Зельман вызвал полицию. Дальше всё смешалось. Ему пришлось давать показания. В его изложении история выглядела следующим образом: у них на Кафедре скончался сотрудник, Софья по этому поводу впала в отчаяние и в депрессию, не пришла на работу, и Зельман вызвался проведать её.

            Вопрос был в том, как Зельман попал в квартиру? Зельман колебался – если сказать правду, привлекут ещё за взлом? Или нет? но если не говорить…

–Дверь была открыта. Она была прикрыта, но не закрыта на замок. Я звонил и стучал, потом попробовал дёрнуть дверь и она поддалась.

            Зельман очень опасался, что его версию не подтвердит Владимир Николаевич, прибывший в отделение. Но Владимир Николаевич, хоть и не скрывал во взгляде обещаний о мучительной казни Зельмана, с полуслова сообразил и подтвердил:

–Софья не пришла на работу. Я отправил проведать Зельмана.

            По Гайю – ни слова. Зельман сначала подумал, что Владимир Николаевич просто гений, но потом узнал – умница Гайя покаялась перед начальством, и Владимир Николаевич спешно придумал версию, понимая, что если Гайя не даёт показания, значит, Зельман принял удар на себя, а значит, Владимир Николаевич послал только Зельмана…

            Альцера тоже пришлось предупредить на всякий случай. Тот был встревожен и испуган. В первую очередь – потенциальным лжесвидетельством, во вторую – смертью Софьи.

            Но сейчас было не до сантиментов.

            Полиция задавала очевидные вопросы. Почему именно Зельман поехал на квартиру к Софье? Как именно и когда скончался сотрудник Кафедры – Павел? В каких отношениях состояли Софья Ружинская и Павел? А Софья и Зельман? Есть ли у Ружинской родные? Не было ли странностей за Софьей в последнее время? Почему на Кафедре какой-то там экологии внезапно две смерти очень молодых людей?

            Приходилось выкручиваться на ходу. Впрочем, за документы Кафедры Владимир Николаевич не волновался, знал: оттуда прикроют. Но вот остальное требовалось объяснить. И объяснить самым подробным образом, потому что и без полиции хватает подозрений и непоняток. Как будто бы мало им последних происшествий, так ещё и проверка внезапная, точно что-то знающая…

            Зельман поехал на квартиру к Софье, потому что чаще всего именно он работал с нею. Враньё, разумеется, но враньё вышло убедительное. Даже была продемонстрирована ссылка на какую-то их совместную статейку.

            Прикрытием тоже приходилось заниматься. А так как до недавних пор работа была вялая, то копались и ковырялись в сети, что-то переписывая и о чём-то споря практически все. одно время, золотое и славное – оттуда даже выдали денег на покупку работ у начинающих преподавателей и ловких студентов по примерно похожим темам. Авторы работ продали свои творения, подписали страшные документы о неразглашении и ушли довольные и недоумевающие. А работы понемногу публиковались под именами сотрудников Кафедры.

–Зельман и Софья работают…простите, работали в одном направлении, они изучали экологическую упаковку, – сообщил Владимир Николаевич, уповая на то, что Зельман вспомнит «их с Софьей» статейку о чем-то подобном.

            Почему скончался Павел? Ну потому что у него было больное сердце. А что он делал на том адресе? Очевидно – брал пробу воды из-под крана. Вот, ознакомьтесь, ссылка на обещанное исследование воды в квартирах. Тоже купленное и частично налепленное в свободные минутки. Там произошла трагическая гибель какой-то женщины? Боже! Какой ужас. Что ж, Павел всегда был впечатлителен. Может быть, увидел тело? У него было слабое, очень слабое сердце…

            Отношения Софьи и Павла? Тут пришлось задуматься. Но ненадолго. Оба они были мертвы, поэтому можно было солгать:

–Знаете, они оба были так молоды…может быть, у них и был роман. Я не знаю. Такие вещи руководителю обычно не сообщают.

            Насчёт Софьи и Зельмана всё понятно – коллеги! А вот родных у Ружинской нет.

–Замуж она не успела выйти, детей не родила. Про отца её ничего не знаю, она ни разу о нём не говорила, но упоминала, что всегда жила с матерью, пока её мама была…ну она болела, понимаете? Софья рано осталась одна. Бедная девочка.

            Владимир Николаевич не хитрил в этом вопросе. И во фразе про «бедную девочку» тоже. Он жалел эту глупую девчонку, которая, очевидно, влезла куда-то не туда и не сказала ему ничего. с кем она поделилась? Очевидно, что с Филиппом, Гайей и Зельманом. Но не с ним. Но теперь она мертва, а долг Владимира Николаевича вытащить Зельмана из-под подозрения, хотя бы ради того, чтобы прибить его за молчание и утайку!

–Странности?..– Владимир Николаевич мрачно взглянул на собеседника, – вы серьёзно? У неё умер коллега и может быть не просто коллега. Мы все были в шоке. И все…со странностями.

            А насчёт двух смертей – так это вовсе не к Владимиру Николаевичу, знаете ли! Он не врач. И не судмедэксперт! Он вскрытие не делал. Кстати, о птичках!

–У Софьи нет родных и на правах человека, который знал её много лет, я прошу сообщить мне о причине её смерти.

            Мрачный официальный равнодушный ответ. Что ж, иного он не ждал. Не положено!

            Допросу подверглась и Гайя. Правда, она вернулась на Кафедру, оставив Филиппа на своей квартире, рассудив, что убежище Зельмана ненадёжное.

            Гайя отвечала на всё холодно, равнодушно, конкретно. Да, с Софьей работала. Да, знала и Павла. Отношения? У Софьи со всеми были дружеские отношения.

–Она жила одна?

            Нет, конечно, Софья никогда не жила одна. У неё всегда была Агнешка, но сообщать о ней невозможно.

–Да, насколько я знаю.

–Вы были в её доме?

            Если солгать – есть шанс попасться. Лучший способ выкрутиться: смешать правду и ложь.

–Бывало, что заходила.

–Когда в последний раз?

–Не помню.

            Опросили и Альцера. Однако тон уже был иным. Очень скучным, формальным. Потому что нечего было вытянуть из этих сотрудников. И даже Майя, пригнанная на работу пинками Владимира Николаевича и угрозами, заплаканная, расстроенная, не вызвала никакого интереса у сотрудников.

            Впрочем, дело было не в том, что они оказались равнодушны к работе, а в том, что пришли результаты медэскпертизы. Согласно ей – Ружинская совершила нелепость: приняла две таблетки снотворного и выпила вина.

            Итог: в желудке следы кровотечения, местные признаки отравления, а самое страшное – летальный исход.

            Никакого криминала! На теле нет повреждений, ни синяков, ни царапин. В квартире нет следов борьбы. Всё чисто. Либо нелепость, либо самоубийство.

–Самое страшное, – доверительно сообщил Гайе скучающий сотрудник, – при приёме сонных препаратов и алкоголя одновременно, это то, что в случае, если человеку становится плохо, он не может проснуться.

            Словом, нечего было предъявить сотрудникам Кафедры. Всех отпустили, кроме Зельмана. Ему задали ещё пару вопросов, а в конце уточнили его номер телефона. Но вот и ему пришла свобода, хотя с ней и совет: не уезжать пока никуда, и обещание скорой встречи.

–Филипп у меня, – сообщила Гайя, когда Зельман присоединился к ним на улице. Было холодно, поднимался ветер, грозя принести с собою снежную тучу, но сейчас всем было плевать. А у Майи даже горло не было замотано шарфом – она его просто где-то оставила, не до конца протрезвев.

–Почему? – не понял Зельман.

–Они могут поднять твои звонки, твои сообщения, – объяснила Гайя, – и без того увидят его номер. А если и то, что ты мне адрес скинул? Я не рискнула.

            Зельман вспомнил последнее уточнение про его номер и промолчал – сообразила, перестраховалась Гайя.

–Ну? – грозно спросил Владимир Николаевич, – и кто из вас двоих мне объяснит, что тут происходит?

–Мы нашли видео! – с вызовом сообщил Альцер.

            Майя только головой тряхнула. Она пропустила про видео и ничерта не понимала, кроме того, что Софьи больше нет.

–Объяснять придётся долго, – сказала Гайя. – Владимир Николаевич, вам не надо отчитаться наверх?

            Надо, конечно же надо! Проверка-то проверкой, но она финансовая. А у него погибла сотрудница. Погибла от вмешательства паранормальщины  и ненормальщины.

            Но без него они опять о чём-нибудь договорятся!

–Я позвоню, – решился Владимир Николаевич, – по пути к Филиппу.

            Гайя, о чудо, не стала возражать.

            Если жилище Софьи Ружинской всегда было какое-то маленькое, будто бы захламлённое и содержало в себе вещи ещё её покойной матери, то жилище Гайи было выдержано в удручающем минимализме. Ничего, кроме нужного. И всё в строгих линиях.

–Вешалки в шкафу, – сказала Гайя, разуваясь. – Филипп?

            Но он уже вышел на встречу. Бледный, дрожащий, закутанный в её клетчатый плед, но  вполне себе соображающий. Он не очень удивился присутствию всех, его, если честно, едва ли это вообще тревожило.

–Как…– Филипп осёкся, слова застревали.

–Пройдём в кухню, – велела Гайя.

            На кухне, не рассчитанной на приём стольких человек, разместились с трудом. И то Альцеру пришлось занять подоконник на пару с Майей.

–Откуда же начать…– Зельман глянул на Гайю, потом на Филиппа. Это было больше, чем просто случайный взгляд. Это был вопрос: как с Агнешкой?

            И одинаковое отрицание прочёл Зельман в глазах обоих. Что ж, они сходились мыслями, это хорошо.

–Боюсь, что эта история состоит из кусочков, – продолжил Зельман. – Я думаю, начать следует Филиппу с рассказа про Карину.

–Всё-таки было! – с удовлетворением заметил Владимир Николаевич, с подозрением глядя на пузатую сахарницу, поставленную на стол Гайей. Сама Гайя объяснила, что сахара не добавляет, но если кто хочет – она предлагает.

            Отрицать смысла не было. Чужим голосом, вцепившись в кружку с горячим чаем, Филипп принялся рассказывать о Карине. Поколебавшись, добавил о встрече с Уходящим.

–С кем? – поперхнулась Майя. Но её вопрос проигнорировали. Как это объяснишь? Как вообще объяснить произошедшее?

–И ты впутал Софью! – Владимир Николаевич чувствовал себя странно хорошо. Сладкий чай, и покаяние Филиппа возвращали его к осознанию собственной власти.

            Филипп не ответил. Он и сам знал. И не мог себе простить.

–Думаю, вторую часть истории расскажу я, – поторопилась Гайя. – Она начинается с Нины и гибели Павла. Мы думаем, что она тоже умерла от Уходящего, а Павел, увидев это…словом, он  как-то включил себя в график Уходящего.

–Да кто такой этот Уходящий? – возмутилась Майя повторно. Ей было страшно.

–Уходящий – это просто изначально более сильная душа. Как бы более сильный полтергейст над полтергейстами. Он жрёт своих. Убивает. А потом набирает силу и влияет на время, а то и пространство, – ответил Зельман.

            Майя задумалась. Она не понимала. Зато понял Альцер, сказал:

–У себя на родине я читал одну статью…но она была непрофессиональной, и не поддерживалась никакими научными источниками, и вообще была написана крайне дурным немецким…

–А к делу можно? – не выдержала Гайя.

–Да, – Альцер смутился, – там говорилось о силе, влияющей на время и пространство, и способной убивать восприимчивых людей. То есть людей, способности которых можно определить как экстрасенсорные.

            Гайя не удержалась и бросила взгляд на Филиппа. Тот тоже услышал, кивнул. Агнешка говорила им о том же: Уходящий не может иметь полноценно силы в мире живых, пока не убьёт того, кто восприимчив к потустороннему при жизни.

            Владимир Николаевич заметил этот обмен взглядами и остался недоволен:

–Чего переглядываетесь? Откуда у вас вообще такая информация? Я вот сходу и не назову ни одного источника, в котором читал бы об Уходящем, а живу я подольше!

            Источник… да они бы тоже не назвали источник сходу. И потом – назвать, себе хуже сделать.

–Ну? – ответа не последовало. Владимир Николаевич смотрел то на одно лицо, то на другое, но нигде не встречал и тени вины.

–Это не наша тайна, – твёрдо ответила Гайя. – Это тайна Софьи и мы должны её хранить.

–Софьи? – переспросил Владимир Николаевич. – Так Софьи больше нет. И не стало её как раз из-за этих тайн! Из-за вас, из-за вас троих, вообразивших вдруг, что кто-то из вас способен на что-то большее, чем простое следование инструкциям! Именно ваш эгоизм, именно ваша гордыня и убили Софью!

            До этой минуты Гайя ещё держалась. Она сама думала о том же, но одно дело думать самой и другое – слышать это от кого-то. Истерика, весь день сдерживаемая, отброшенная то собственной волей, то усилиями Зельмана, то испугом и слабостью Филиппа, прорвалась, гайя вскочила, опрокинув табуретку, на которой сидела (стульев со спинкой в доме она не держала), и рванула в ванную комнату.

–Гайя! – Филипп попытался пойти за ней, но его опередила Майя:

–Лучше я.

            Юркая, бледная, потерянная, она всё-таки смогла скользнуть в коридор раньше и оставила Филиппа в дураках.

–Женщины! – фыркнул Владимир Николаевич, – а вы что скажете? Ну?

            Зельман уже пришёл в себя и оценил, как надо действовать:

–Есть и третья часть истории. Мы пересматривали видео о гибели Нины и увидели, что тень, явившаяся из ниоткуда. Имеет черты Софьи.

–И не сказали! – заметил Альцер.

–Испугались, – парировал Зельман, – за Софью. Она не отвечала на звонки. Мы звонили ей пока ехали…

            Сначала Зельман хотел сказать правду о том, что Филипп уже был там, когда они прибыли, но после того, что стало с Гайей, окончательно убедился, что говорить таких вещей нельзя.

–Звонили и Филиппу, он ведь в курсе. Филипп не сразу взял трубку.

–У него был недействителен номер!

–Сбой, – спокойно солгал Зельман и даже взгляда не отвёл, – мы прибыли с Гайей к ней, тут подъехал и Филипп. Звонили, стучали, а дальше…

            Зельман развёл руками, мол, чего и говорить?

            Владимир Николаевич впился взглядом в лицо Филиппа:

–Это всё?

–Всё, – твёрдо ответил Филипп. – Мы больше ничего не знаем.

–Значит так…вы все, и этим двум скажите тоже, больше ни шагу не делаете в этом направлении без согласования со мной. Вам ясно? Вы больше не утаиваете никакой информации, вы больше не скрываете ничего. Вы видите, надеюсь, наконец, отчётливо, что никто из вас не просчитывает последствия…

            Гайя вернулась в кухню мрачной тенью, но даже не взглянула на своего начальника. Её лицо было опухшим от слёз, но она и не думала скрыт это. За нею пришла и Майя. Странно даже, что недалёкая кокетка, никогда не относящаяся к Гайе хотя бы с уважением, вдруг пошла успокаивать её. Но ещё страннее то, что успокоила.

            Воистину – в трагедиях познаются души!

–Вот и вы! Я как раз говорил…

–Я слышала! – огрызнулась Гайя.

            Прежняя Гайя. Злая, мрачная.

–Надеюсь, вы усвоили этот урок, – Владимир Николаевич кивнул всем примирительно, – что мы все должны быть открыты друг другу. Иначе – мы все пропадём. Сейчас я поеду в министерство. А вам…

            Он задумался. У него не было уверенности в том, что его слова будут услышаны и приняты. И не покидало его чувство того, что его сотрудники и неподвластный ему Филипп не продолжат дела об Уходящем. Всё-таки он не мог их проконтролировать! Не имел права! Но он надеялся на то, что его хотя бы будут держать в курсе и это следовало обсудить с Майей и Альцером, разумеется, по одному. И начать следовало с Майи, поскольку над Кафедрой висели не только две смерти, но и финансовая проверка, а Майя была замешана в тех же делах, что и он.

–Словом, завтра в восемь на работу. Филипп, ты у меня не работаешь, но если заглянешь, я думаю, мы все будем рады. К тому же, мне нужна твоя помощь.

–Какого рода помощь? – тихо спросил Филипп.  – А? вы требуете честности, но сами молчите. Неравноценный обмен.

            Резонно.

–К нам пришли с проверкой. Финансовой проверкой, – объяснил Владимир Николаевич и замолчал, потому что прочёл отвращение на лице Филиппа.

            Мгновение, лишь мгновение, выдавшее презрение, но оно было! что ж, не до гордости сейчас. Махинации со средствами – это не просто баловство, это конкретная статья. Если повезёт.

–Я зайду утром, – пообещал Филипп, – посмотрю, что можно сделать. Сейчас мне есть чем заняться. Я должен узнать о том, когда и как можно организовать похороны. У Софьи ведь…

            Голос предал Филиппа. У Софьи никого не было. Никого, кроме них. никого, кроме Агнешки. И где Агнешка? И где Софья? И что произошло?

–Я помогу, – пообещала Гайя, – я знаю процедуру. К тому же, это деньги, у меня есть сбережения. Лучшее, что я могу сделать – это помочь с последним.

–Я тоже, – Зельман демонстративно налил чашку чая, показывая, что лично он здесь остаётся, – я думаю, нам надо решить не только вопрос с документами, но и с тем, как её хоронить…то есть – где, в каком гробу, на каком кладбище, и ещё в чём.

            Альцер передернулся. Владимир Николаевич понимал – эта троица будет прямо сейчас, после строгого его внушения обсуждать дело. А ему придётся уехать. Альцер, судя по всему, тоже не останется.

–Я тоже могу помочь,– подала голос Майя, – я знаю одну контору…ну ритуальные услуги в смысле. Понимаете?

            Это было лишнее. Они хотели обсудить не только похороны, но ещё и то, что теперь делать и что произошло. А Майя оставалась. И что же? гнать её? Порыв её не был оценён, но вот Владимир Николаевич обрадовался:

–Молодец! Ладно, я поеду. А вы…надеюсь, вы не сглупите.

            И он в очередной раз произнёс короткую речь, суть которой была в том же: не лезьте сами, звоните мне! Но больше он ничего не мог сделать, и ему оставалось только уйти. Следом откланялся и Альцер, неловко сообщив, что у него есть сбережения, немного, правда, но он может помочь, если нужно, однако, пусть его помощь закончится на этом.

–Обойдёмся! – пообещала Гайя злобно, почти выпихивая его за дверь. Альцера это устроило.

            Майя оглядела оставшуюся компанию и проявила неожиданную для себя сметливость:

–Вы хотите поговорить, наверное?

–Но и похороны тоже надо как-то…– Зельман развёл руками, показывая, что Майя права, однако, он не может просить её о многом.

–Выдайте мне блокнот, место в комнате, чашку чая, две ручки и зарядник, – попросила Майя. – Я посижу там, позвоню пока, узнаю что да как, а вы секретничайте.

            Гайя занервничала. Присутствие в её комнате человека столь далёкого ей не нравилось. И потом – у Гайи не было уверенности в том, что Майя не сдаст все их разговоры Владимиру Николаевичу. Майя это угадала, вздохнула:

–Да пошёл он… я денег хотела. Мы делили. Он говорил, что весь риск на нём. А теперь, кажется, я тоже утону. Я не верю, что вы всё ему сказали, но если это так, значит, мы не заслуживаем вашего доверия. Что ж, я не Альцер, меня это не коробит. Меня коробит то, что Софья мертва и вам не до неё. Я займусь, а вы, как что-нибудь обсудите, присоединитесь.

            Майя, взяв чашку с чаем, блокнот и ручку, вышла в комнату. Гайя послушно поплелась за нею следом, чтобы показать, где Майя может расположиться.

–Чудны дела твои, Господи! – вздохнул Зельман.

            Гайя вернулась, закрыла плотно на кухню дверь.

–Софья не пила! – сразу сказал Филипп. – Все отчёты – туфта! Я пошёл за вином, потому что у Софьи не было алкоголя.

–А снотворное? – спросил Зельман.

–Ну…через сколько эффект? – Филипп растерялся. – Мне кажется, она была всё время у меня на виду. Я бы заметил. Но алкоголя точно не было. Я потому и пошёл! А тело, как вы знаете…

            Он не закончил. Да и без того всё было понятно. Экспертиза установила, что предварительно тело пролежало около двух – трёх часов, не меньше. Никак, ни в какой реальности Софья не могла, едва Филипп ступил за порог, принять снотворное, запить его видимо припрятанным алкоголем и успеть умереть!

            А Филипп говорил с  нею, успокаивал, даже приобнимал…

            У него возникло мучительное желание пойти в душ. С кипятком. С мочалкой. Чтобы смыт с себя осознание, впрочем, возможно ли это? едва ли.

–А что Агнешка? – спросила Гайя. – Она видела? Слышала что-нибудь? Что говорила?

–Она поругалась с Софьей.

            Филипп вдруг вспомнил, как много они ещё не знают. Они ведь не знают, что Павла, мёртвого Павла встретила Софья на улице, что он сам увидел её отражение в зеркале на одном выезде, и от того сорвался, что  Софья с Агнешкой поругались и полтергейст долбанула ультиматум.

            Боже, как всё это рассказать? Как не сойти с ума?

–Минуту, одну минуту, – попросил Филипп, пытаясь спрятаться в чашке с остывшим, противным для его натуры чаем.

            Гайя неловко коснулась его плеч, пытаясь успокоить. Почти объятие. И от кого? С ума сойти.

–Расскажи, – попросила Гайя, – что там случилось? Мы должны понять. Ради Софьи.

            Филипп и сам это знал. Он заставил себя собраться с мыслями и поднял голову. Надо было потерпеть. Надо было потерпеть и снова пережить всё, что случилось, преодолеть навалившуюся  усталость. Всё это было его долгом. И в эту минуту он был благодарен Софе за то, что та рассказала вопреки его желанию про их дело кому-то. Он был не один. Будь он один – сошёл  бы с ума. А так ещё есть шанс.

            Ведь есть же, правда?

19.

–У вас всё, или мне ещё посидеть? – Майя была сама тактичность, но, видимо, и ей надоело быть в неизвестности. Что ж, это справедливо: они и без того потребовали от неё слишком многого.

–Заходи, – вздохнула Гайя. У неё жутко раскалывалась голова, но она не позволяла себе думать об этом. Были вещи, о которых надо было думать, и думать спешно, пока ещё есть за что зацепиться, пока не расползлись мысли.

            Майя вошла, оглядела несчастную компанию. Она и сама была такой же несчастной и замотанной, но у неё было преимущество – она многого не знала. Да, сейчас это было преимуществом, которое берегло её от страха и тревоги.

–Я тут набросала кое-что, – осторожно начала Майя, показывая свой блокнот. На нескольких листах были номера и цифры. Прикидывала стоимость, искала что выгоднее? Майя глянула на соратников, не допустивших её в свой круг, и, убедившись, что никто ничего не хочет сказать, продолжила: – я думаю, будет правильно, если мы её похороним. То есть, не кремируем.

            Майя испытующе посмотрела на каждого по очереди. Зельман не отреагировал, Гайя кивнула:

–Я думаю что так вернее. Филипп?

            Филипп когда-то там, в прошлой жизни, где он не был виноват в смерти Софьи Ружинской, всегда рассчитывал на кремацию. С его точки зрения это было экологичнее и правильнее: особенно ему нравилось то, что не нужно наблюдать за тем, как тело закапывают, и не нужно потом содержат огромный кусок земли…

            Но это было там, в прошлой жизни. В текущей Филипп представил, как тело Софьи пожирает огонь – беспощадный, жестокий, едкий, как горит тело, и от него ничего не остаётся, и понял: он не сможет.

–Да, – с трудом промолвил Филипп.

–Думаю, религиозное сопровождение заказывать не нужно? – Майя сделала отметку и вырвала одну страницу из блокнота. Неожиданно кокетка оказалась очень предусмотрительна, и, хотя рассчитывала именно на похороны, всё-таки, видимо, узнала и про кремацию.

–Не нужно, – глухо подтвердила Гайя.

            Хотя, наверное, это и было опрометчиво. Все трое были самым лучшим способом осведомлены о том, что загробный мир существует, и если так, то почему не быть богу? Но в бога никому не верилось. Во всяком случае, в эту минуту, а Филипп и вовсе был пожизненным атеистом, полагающим паранормальные явления происками тех граней наук, что ещё нельзя было постичь простому смертному.

–Тогда…– Майя заговорила тише, слова и ей давались с трудом, – в среднем в каждом бюро есть три-четыре варианта на выбор. По цене. Ну…понимаете?

            Они понимали, хотя многое бы отдали, чтобы не понимать.

–В чём разница? – спросил Зельман, ткнув пальцев в близкий ему уголок блокнота.

            Майя поторопилась объяснить, чтобы не думать, не представлять и уклониться хоть как-то от собственных мыслей:

–Здесь простой гроб, катафалк без посадочных мест, простое оформление, без венка, с простой табличкой после всего. То, что дороже, гроб, обитый бархатом, в катафалке два посадочных места, плюс венок, ленты и ещё…да, тут крест и табличка. А самый дорогой – лакированный гроб с бархатом, подготовка тела, услуги бригады, катафалк большой, большой же венок и траурные ленты, резной крест с табличкой, ах да…автобус для сопровождающих ещё.

            Майя осеклась. Она старалась не думать, не представлять, но не смогла. Голос предал её. Всё происходящее было неправильным. Софья, такая молодая Софья, и так глупо, так напрасно, так подло…

–Простите! – Майя закрыла лицо руками, сделала несколько глубоких вдохов. У Майи было плохо с подругами, одно время ей казалось, что Софья станет ей близка, но та оказалась скучна, а ещё Филипп. Он разделил их. И как это сейчас было мелочно!

–Я думаю, – начал Зельман, игнорируя подступающую к Майе истерику, – мы не должны скупиться. Самый дорогой вариант – это наш вариант. Как вы считаете?

            Филипп кивнул. Что значили ему сейчас деньги? К тому же, на…троих? Да, Гайя кивнула, на троих вполне подъёмная сумма. Примерно столько Филипп рубил с одного не особенно жирного клиента. Майя отчаянно краснела, но теперь за другое. Ей хотелось тоже скинуться, но денег у неё не было. Она патологически не умела их копить.

–Ты поможешь иначе, – угадала Гайя. За эти долгие дни она слишком сильно изменилась. – Ты договоришься, узнаешь, документы соберёшь. Кстати, а можем ли мы забрать тело?

–Да, – сказала Майя, благодарно взглянув на Гайю, – в полиции сказали, что официальное заключение готово. В её смерти нет никакого криминала. Просто глупость. Алкоголь и лекарство.

            Филипп не выдержал, резко встал, отвернулся к окну. Это всё было ложью. Какие лекарства? Какой алкоголь? Когда?!

–Ты и в полицию успела позвонить? – удивился Зельман. – Оперативно.

–Вы долго совещались, – не осталась в долгу Майя, – надеюсь, что вы договорились до чего-нибудь?

            Нет, не договорились. Они просто поняли как слабы и как слаба их жизнь. И как ничтожны все их знания. Впрочем, знания ли это? Так, обрывки истины, круги на воде.

            Вопрос Майи остался без ответа. Но она не удивилась и как будто бы не ждала даже, что они всерьёз ответят. Сказала только:

–Можно заказать похоронную одежду в бюро. А можно подобрать что-то из того, что есть у…

            Не договорила. Это страшно, когда остаются вещи, и нет того, кто будет их носить.

–Нужно подобрать, – вдруг промолвил Филипп и обернулся к соратникам, – подобрать из её вещей.

            Он думал не об этом. Или не только об этом. Он думал о том, чтобы вернуться в квартиру Софьи, но понимал, что один не справится. А так появлялся повод, повод, который они не смогут проигнорировать.

–Да, надо, – Гайя поняла, – съездим?

–Сейчас? – удивилась Майя. – Ну как-то уже…поздновато.  И потом, а что с квартирой? Там полиция не опечатала?

            Какая была им разница? Опечатано или не опечатано, закрыто или не закрыто, темно на улице или нет, если зло, оказывается, могло происходить в свете дня, при свидетелях, и оставаться безнаказанным?

–Ничего не говорю! – поспешила заверить Майя, когда Гайя очень сухо и раздражённо предложила ей не ныть и идти домой, на миг вернувшись в свою сущность. – Просто… ну хорошо, поехали.

            И они действительно поехали. Молча загрузились в такси: Филипп на переднее сидение, а Зельман с Гайей и Майей на заднее. Им втроём было тесно, но никто из них и виду не подал. Они вообще молчали весь путь, хотя таксист – веселый, в общем-то, человек, и явно неплохой, пытался пробудить в них интерес к беседе.

            Но они не реагировали и он сдался. в конце концов, приехали и до дома Софьи. Мёртвой Софьи Ружинской.

            Долго не решались зайти в квартиру. Отмычка Зельмана была при нём, но они всё равно вчетвером стояли у дверей, пока мимо не прошелестела с недовольством соседка:

–Что ж вы все сюда ходите?!

–И ты иди! – огрызнулась Гайя и соседка, смерив Гайю мрачным осуждающим взглядом, поспешила к себе.

            Только после этого Зельман принялся ковырять в замке. 

            Ещё в машине и Гайя, и Филипп и Зельман подумали о том, что зря потащили Майю с собою. Ведь в квартире Софьи жила Агнешка – полтергейст. Никто из них не сомневался в том, что угроза Агнешки о том, что она от Софьи уйдёт, крепка и вечна. Они предполагали, не сговариваясь, что Агнешка уже может вернуться, и до каждого с ужасом дошло, что Майя станет свидетелем того, чего ей знать необязательно.

            Но не в багажник же её запихивать? К тому же, не до неё. И лучше бы им встретить Агнешку, а с Майей они как-нибудь уж потом договорятся. Агнешка нужнее. Она может что-то знать, почувствовать и на что-нибудь им ответить.

            Но Гайя зажгла свет, а Агнешка не появилась. Вообще ничего не произошло, кроме беспощадного зажигания коридорного света.

–Агнешка? – позвала Гайя, вглядываясь в пустой коридор.

            Майя вздрогнула и с удивлением посмотрела на Гайю, но промолчала. Может быть решила, что у Гайи поехала крыша?

–Агнеш! Агнешка! – Филипп рванулся в кухню и в коридор, – Агнеш, если ты слышишь, ты должна знать… ты должна знать.

            Он остановился в коридоре. Жалкий, совершенно лишённый природного обаяния, слабый. Майя даже поразилась тому, что когда-то была влюблена в него. Ей даже стало неприятно от этого факта.

–Её нет, – мрачно произнесла Гайя уже очевидное. – Агнешки нет.

            Майя молчала, но Зельман, не любивший торчащих концов в любом вранье, поспешил опередить незаданный вопрос:

–Это её…кошка. Когда началась суета, она выскочила в подъезд, и…

            Враньё было неубедительным. И Майя, знавшая, что значит иметь дома кошачье существо, понимала это. Помимо отсутствия всякого запаха, в квартире не было ни кошачьего лотка, ни мисочек, ни игрушек, ни подранных кошачьей лихостью обоев…

            Но Майя кивнула и сделала вид что верит.

            Она долго ещё стояла бы в коридоре, не решаясь пройти в спальню, но Гайя собралась с мыслями, кивнула:

–Пойдём, посмотрим, что…то есть, во что можно…

            Сформулировать Гайя не смогла, и просто пошла по знакомому ей коридору. Филипп и Зельман остались стоять в том же коридоре, не зная, куда им податься.

            Чтобы избежать необходимости разговаривать (не в молчании же им стоять вечность?) Зельман достал свой телефон и принялся фотографировать часы. Он пошёл по квартире, чтобы запечатлеть каждый циферблат. Филипп же просто сполз по стене и так сидел, не обращая внимания на грязный от множества сапог пол.

            Агнешки не было. Никто не мог ответить на его вопросы. Никто не мог извиниться перед Софьей. Никто не мог…

–Софья? – губы Филиппа шевельнулись. Звал он тихо, боясь собственного голоса. В эту минуту Филипп понимал, что выглядит странно, но не хотел открывать глаза.

            Нет ответа. А чего он ждал? Сказки?

–Софья! – прошелестел Филипп и вдруг сказал, не понимая даже о чём больше просит, об ответе или появлении: –  прошу тебя…

***

            Оставаться в заточении с Уходящий было паршиво. Сначала я с тоской наблюдала за своим телом, потом за своими друзьями, затем за полицией… бесполезно! Уходящий не трогал меня, не вредил, а истерики уже кончились. Мне оставалось только наблюдать.

            Когда закрылась дверь за последним полицейским, я была уверена что всё кончено.

–И что дальше? – спросила я, обращаясь к Уходящему со всеми остатками доступной мне ненависти. – Убьёшь мою душу?

–Моя цель не зло, – возразил Уходящий. Теперь, когда смерть нашла меня, я видела лицо Уходящего – простое, человеческое лицо, с тем отличием, что глаза его были темны и непроницаемы.

–Но я мертва. Мертва Нина. Мертва Карина. Мёртв Павел, – я фыркнула, и мой голос разошёлся глухотой по новому покрову – серому ничто, в котором мне, видимо, теперь предстояло обитать.

–Это пустяк, – возразил Уходящий, – и скоро ты поймешь меня и мой замысел.

            Я бы предпочла вместо этого жить. Но что теперь оставалось делать? Он исчез в стене, а я осталась в панцире серости. Я не знала, куда могу и куда не могу идти, что мне делать, к чему стремиться, и как жаловаться?

            Было очевидно, что силы, которые могли мне помочь, либо отсутствовали, либо не хотели спасать меня. Может быть, я не заслуживала спасения так же, как не заслуживала ответов? Всё могло быть, и я должна была теперь как-то существовать, если моё посмертие оказалось таким бесцветным.

            Мне пришло в голову, что и у Агнешки могло быть такое посмертие. Такая же серость, такое же отсутствие запаха, жажды, желания к чему-либо, притупление чувств. И если это так, то понятно, почему она была склонна драматизировать события и искать сандалы. Я бы тоже так делала.

            Но что мне делать теперь?

            Когда снова открылась дверь, я была почти счастлива. Счастье угасло, ушло из меня одним из первых, но я чувствовала какое-то покалывание в груди и по памяти определила, что это значит.  И покалывание нарастало и нарастало, когда я видела, кто ко мне пришёл.

            Я была рада даже Майе, которую ещё совсем недавно едва ли не презирала за глупость. Понять зачем они пришли не составило труда. Я их видела и слышала, они не видели и не слышали меня. Они начали ходить по моей квартире, Гайя и Майя принялись открывать вещевые шкафы…

            Точно, меня же должны похоронить. Это даже забавно немного. Но лишь немного – я не могу чувствовать больше, чем мне было отведено остатком жизни.

            Гайя и Майя выбирали для меня одежду – с какой-то особенной бережностью они доставали мои скомканные вещи, купленные на распродажах и в магазинах массового потребления. Бедные девочки! Я никогда не была аккуратна с вещами, и будто бы мало этого, я ещё и одеваться толком не умела. Всё экономила.

            Из чего им выбирать? И куда теперь мне деваться? Если подумать, то я столько всего не пробовала, столько не носила, столько не видела…

            Мне стало себя жаль. Невыносимо жаль.

            Я почувствовала, как в груди теплое покалывание сменяется холодным и ядовитым, и поторопилась покинуть свою же спальню. Не надо мне здесь быть. Это место для живых и девчонки не смогут меня увидеть.

            Я остановилась в коридоре. Я не смогла пройти мимо Филиппа. Он сидел живым, но лицо его и весь облик его походили на облик мертвеца. Такого, каким была я.

            Кажется я никогда не видела его ещё таким. Да точно не видела – такое не забудешь.

            А ещё – он звал меня. Мог ли он знать, что я рядом? Едва ли. Мог ли он предполагать, что я в этой квартире? Я не знаю. Но он звал меня слепо и наобум, потому что это было его последней надеждой, и я отозвалась ему – также слепо, не представляя, почувствует ли он моё присутствие – всё-таки, полтергейстом я не смогла стать. Или пока не стала. И никто ничего мне не объяснил. И инструкции в загробном мире нет, будто бы каждый должен сам искать и пробовать.

            Я передвинулась к нему, коснулась руками его лица. Ощутит? Или нет?

            Филипп открыл глаза. Он ощутил. Интересно, каково это? холодно? Или нет? боже, зачем мне множить вопросы, когда я и до прежних ответов не дошла?

***

            Филипп поклясться был готов в том, что Софья откликнулась. Он сидел, ничего не происходило, он звал её, и тут…лёгкий ветерок у самого лица. Он открыл глаза – никого. Почудилось? Не может быть. Но как это объяснить? Она пришла?

–Я думаю, вот это хороший вариант, – Гайя появилась очень невовремя из спальни. В её руках было чёрное платье – длинное, в пол, полностью скрывающее рукава. Филипп помнил это платье. Софья надела его один раз и при нём, на свой день рождения. Кажется, это был тот день, когда Филипп с ужасом понял правду о финансовых махинациях своего начальника. Он был молод, боготворил Кафедру и узнал правду…

            А она была такая красивая в тот день, а он так грубо этого не заметил, погружё1нный в свои мрачные мысли.

–Как думаешь? – спросила Гайя, – это же хороший вариант?

            Вариант был хорошим, но какого чёрта Гайя не пришла на пару минут позже?

            Филипп коснулся своего лица в том месте, где прошёлся лёгкий ветерок. Он попытался уловит прикосновение Софьи, но понимал – связь потеряна.

–Или ещё поищем? – Гайя почему-то никак не могла успокоиться. Такт отказал ей. Интуиция предала её.

–Хороший вариант, – согласился Филипп, поднимаясь с пола. Он решил, что придёт сюда позже. Один. И тогда Софья отзовётся ему.

–Тогда ещё туфли, – Майя появилась следом. В её руках была коробка с чёрными туфлями. Филипп против воли скользнул взглядом за её движением, увидел обувь, поразился – какая маленькая у Софьи нога!

            Была.

–Да, теперь уже ей всё равно, – Зельман, незастигнутый прежде Филиппом, появился тоже, вконец разгоняя всякое присутствие Софьи.

–Я думаю, надо взять пару вариантов, – сказала Майя, – если не подойдёт… ну или мы передумаем. Я поищу пакет.

–У меня есть, – и Гайя с Майей зашуршали пакетами, не подозревая даже, с какой ненавистью их шелесты сопроводил взглядом Филипп.

            Заметил только Зельман. Когда уходили из квартиры, в которой, очевидно, ничего значительного не нашлось, Зельман спросил, чтобы не слышали девушки:

–Ты что-то почувствовал?

–Она ещё там, я уверен, – быстро ответил Филипп. – Мне бы сюда прийти. Одному. Безо всякой волокиты, без пакетов…

            Филипп едва не сказал и «без тебя», но понял, что Зельман единственный, кто владеет отмычкой.

–Они так горюют, – возразил Зельман. Он был умным и понял, что имеет в виду Филипп, но не отреагировал с ехидством, а поспешил вернуть Филиппа в рабочее состояние. – Считай, что это их способ спастись от переживаний. Они хотят, чтобы всё было по высшему разряду. Хотят, чтобы она лежала красивая. От того и пакеты, и туфли.

–Да знаю я! – в раздражении ответил Филипп, – просто я  не могу. Не могу это принять. Она ведь…я собирался в магазин, хотел купить вина, провести немного времени с нею, убедить отступиться. Я хотел подвести черту. Хотел, чтобы она жила нормально, спокойно. Я ведь уже предполагал, я ведь видел в зеркале…

            Филипп осёкся. Ему стало жарко. Зельман смотрел на него с печальным сочувствием, но ничего не говорил до тех пор, пока Филипп не овладел собою.

–Это всё я, –  сказал Филипп уже спокойно. – Это из-за меня она мертва.

–Не льсти себе, – возразил Зельман. – Иначе скоро станешь думать, что и землетрясения из-за тебя случаются.  А это не так. Да, ты вовлёк её в это. Да, приложил определённые усилия и воспользовался её симпатией к себе.

            На утешение это мало походило.

–Но у неё своя голова на плечах. И она могла уйти. И силой её никто не тянул. Но она осталась. Ей казалось, что остаться правильно. И потом – она жила с полтергейстом, ты уверен, что через Агнешку Уходящий и сам не вышел бы на Софью? Тут остаются другие вопросы. Хотя бы – что этому Уходящему нужно.

–И я хочу их задать, – заверил Филипп, – мне кажется, я знаю. Но…

            От слов Зельмана ему и правда стало легче. Хотя Зельман и не предлагал ему не горевать или уповать на время, на то, что однажды всё пройдёт. Он был логиком, и это сейчас отозвалось в Филиппе чем-то близким, и действительно утешило его.

–Все горюют по-своему, – продолжил Зельман и вдруг протянул Филиппу странного вида изогнутый ключ, – на.

            Филипп задохнулся от ужаса и благодарности.

–Я покажу как закрыть, – спокойно сказал Зельман, – если тебе надо, приходи один. Но если хочешь перестраховаться, я могу пойти с тобой.

            Второе было бы разумнее, но Филипп покачал головой. Он понял, нутром понял, что должен прийти сам. В одного. И даже Гайе нельзя этого доверять.

–Вы чего? – спросила Гайя, появляясь на пороге, – я думала мы идем. Такси скоро будет. Мы с Майей поедем в полицию и в бюро, хотите с нами?

            Филипп хотел остаться в квартире Софьи, но понимал, что не может. Её жизнь завершилась, но его продолжалась. Он должен был жить, должен был продолжать дело.

–Я поеду домой, потом по делу, – Филипп решил не распространяться о целях, которые уже вырисовывались в его сознании. Он решил начать сначала. С Карины, с её квартиры. Затем на Кафедру, разобраться с документами Владимира Николаевича, потом, если не будет клиентов, поехать к Софье.

            И ждать…

            А где-то в перерыве между всеми рисками нужно ещё и поесть, и помыться, и переодеться. Хорошо бы выпить кофе.

            Гайя была разочарована ответом Филиппа, но приняла его. Что ж, жизнь и впрямь не закончилась. Жаль, что они явно не говорят напрямую обо всём, о чём следовало бы поговорить, но это пока. Софья Ружинская должна быть похоронена по самому лучшему образу из возможных вариантов. Если Филипп не хочет этим заниматься, если боится, то Гайя справится и без него.

–А я поеду домой, – сказал Зельман, – мне уже плохо. Плохо без дома. Я вообще домосед.

            В самом деле, они вышли из дома целую жизнь назад. Сколько уже пришлось пережить? Обнаружение облика Софьи на видео, затем поездку к ней домой, минуты ужаса, обнаружение тела, разговор с Филиппом, допрос в полиции, присутствие Владимира Николаевича, поездку к Ружинской…

–Что будешь делать? – тихо спросил Филипп, когда Гайя и Майя выпорхнули из такси в зимнюю темноту.

–Горевать, – отозвался Зельман. – Куплю бутылку виски, а лучше две и буду горевать.

            Филиппу такой ответ не нравился. Он сам был за продуктивность, в том числе и в горе. А тут – горевать! Надо же. Но что он мог? Возразить? В таком случае возражать как-то и неприлично.

***

            Филипп почувствовал моё присутствие – в этом я не сомневалась. Но у нас не было времени. Слишком много людей было рядом, слишком много было вопросов к нему и шума.

            Наверное, если бы не было всего этого, мы смогли бы обсудить что-то? Может быть, он даже увидел бы меня? Я не знаю, видят боги!

            Если есть они, эти самые боги. Потому что пока я уверена толко в том, что есть Уходящий, вон он – возвращается.

–Были гости? – у него чёрные непроницаемые глаза, у него глухой голос и печальная улыбка.

–Пошёл к чёрту, – вяло отбиваюсь я. а что он мне сделает? Убьёт дважды? Не смешно, граждане!

–Твои друзья…– кивает Уходящий, оглядывая серое пространство. Странно, как может не хватать цветов. Эта серость одинакова и при включённом дрессированном свете, и при солнечном освещении и даже в наползшей в квартиру черноте – одинакова!

–Пошёл к чёрту! – повторяю я, сидя там, где ещё недавно сидел Филипп. Я не чувствую холода. Удобства и неудобства. Я заперта. Я мертва. Но мне хочется сидеть тут, и я сижу здесь из какого-то живого ещё упрямства.

            Мне хочется, чтобы Уходящий разозлился. Может быть, тогда лопнет эта невыносимая серость и хлынет в меня чернота или наоборот…

            Должна же как-то заканчиваться эта серость? Ничего не бывает на вечность! Впрочем, если вечность это и есть эта самая серость, то тогда я не буду надеяться и на злость Уходящего. К тому же он и не злится. Он улыбается, но лучше бы он этого не делал, потому что тонкие губы расползаются в улыбке, а взгляд остаётся чёрным, непроницаемым:

–Ты правильно делаешь что не боишься меня. Меня бояться не надо. Мне надо сочувствовать.

            Я говорю Уходящему, что это мне надо сочувствовать, потому что это мне выбирали сегодня платье для похорон и туфли, и это я  заперта в серости по его милости. Но он не согласен:

–Всё это лишь временная мера.

            Вот тут я не понимаю и выдаю себя. Временная? Путь куда-то все-таки есть? Куда?

–В этом и есть моя цель. Мёртвые умерли не так, как положено. Живые живут столько, сколько не заслуживают. Всех недостойных – зажившихся и всех несчастных – непроживших надо просто поменять местами.

            Очень жаль, что смерть защищает от безумства. Мне бы сейчас было бы проще сойти с ума, чем осознавать медленно проступающий перед мысленным взором посмертия план Уходящего.

            Ужасный план, но чёрт возьми, отчасти верный. Впрочем, я на это не куплюсь. Какая мне с этого выгода? Я уже мертва. И я не ввязываюсь в сомнительные авантюры. И меня не заставить. Я уже мертва. Что может быть хуже смерти?

            Если что-то и есть, то пусть Уходящий мне это покажет, и тогда поговорим. А пока…

            Но Уходящий не даёт мне возмутиться и говорит со спокойной, привычной насмешкой:

–Твои друзья могут тебе помочь. Помочь перестать быть мёртвой. Для этого их просто нужно убить. Или отдать мне. И ты будешь жить, долго жить, Софа.

            Я ору:

–Пошёл ты к чёрту! Никогда я…

            Но Уходящий обрывает меня вежливым вопросом:

–И за кого ты борешься, Софа?

            И я затыкаюсь и смотрю сквозь отвратительную едкую серость на ненавистного Уходящего, в который раз оставляющего меня в заточении.

20.

            Самое жестокое в похоронах – это «навсегда». Человек, которого закрывают в вечность, ради которого все собрались, уже не встанет. Происходит с ним то страшное, беспощадное «навсегда», которое нельзя изменить.

            Он навсегда мёртв. Он навсегда закрыт в тесноту земли. Он навсегда останется в своём возрасте. Он навсегда отставлен от слёз, улыбок, смеха, событий. Он в навсегда…

            Похороны – тяжелое событие. Особенно, если хоронят молодость. Второй раз хоронят молодость за ничтожный срок. Сначала Павел, теперь Софья. Софья не успела на похороны Павла, теперь она сама уходит в землю, а они…

            Они успели и там и тут.

            И если у Павла были гости, были люди, была семья, друзья, какие-то незнакомые отщепенцам Кафедры, то Софья осталась в одиночестве. У неё не было семьи. У неё не было и друзей-то. И ничего у неё не было, но сейчас не стало и жизни.

            Всё это было неправильно. Всё это было так неправильно! Но это происходило.

            Майя была бледна. Её прибило ещё от гибели Павла. Она так и осталась на дне своей истерики, прибитая к ней крепко-крепко. События последних суток вообще прошли мимо неё. Она что-то ела, что-то пила. Мимо кто-то проходил. Обращался к ней, но с чем? Для чего? И она, кажется, даже что-то отвечала.

            Но время пропало для неё. И если спросил бы кто-то у Майи, сколько она стоит здесь, у Софьи, она не смогла бы ответить. Минута? Час? полдня?..

            А когда не стало Павла? И кого не станет следом? Майя не сомневалась, что это ещё не конец. Но своей смерти она не боялась. Она поблекла. Кокетка, которая не могла прийти на работу без выверенного в интернет-уроках макияжа, ныне стояла растрёпанная, опухшая, серая.

            Как мёртвая.

            И это её не тревожило. Все чувства пропали.

            Ещё одна женщина – Гайя – держалась увереннее и лучше. Она была не так крепка, как тот же Филипп, духом, но превосходила хотя бы Майю. Гайю держало от безысходности необъяснимое чувство – это ещё не конец. Смешно, конечно. Как это «не конец», если Софью хоронят?

            Она сама выбирала ей одежду. Когда это было? Ездила она и с Майей, чтобы оформить документы, кажется, она даже с кем-то поругалась, пока ждала печать…какую? Сейчас Гайя всего этого не помнила. У неё перед глазами земля. Промёрзлая земля. Какие-то люди снуют туда-сюда, стараясь походить на теней, и цветы – много цветов. А их, живых, пришедших почтить память, проводить, так мало. А тело Софьи совсем одинокое. И такое маленькое!

            И вопреки всему здравомыслию – упрямое, бьющее под самое горло, уверенно: это ещё не конец!

            Гайя не знала причины своей уверенности, не владела она и надеждами, и вообще всегда была вроде как скептиком по отношению к этой самой надежде, ан нет – туда же! Упёрлась: это ещё не конец.

            Может быть её сердце, хоть и огрубевшее, хоть и пытающейся спрятаться за недоверием к миру, всё-таки билось большим светом? А может быть на помощь пришла тонкая женская интуиция и она, видя Филиппа, и не видя в нём расползания чувств, что-то ощутила?

            «Это ещё не конец!» – думала Гайя упорно. Странная вера, расходясь с логикой, с осознанием происходящего, и с наблюдением за последней церемонии Софии Ружинской, грела Гайю.

            «Это ещё не конец!» – снова пронеслось в мыслях Гайи, когда она склонилась над телом Софьи, в последний раз, в последний раз в этом мире, когда коснулась – едва-едва, губами её неживого лба.

            Коснулась, отошла, снова увидела Филиппа. Он держался довольно бодро, и это расходилось с недавним его видом. Почему? Что его бодрило?

            Гайя невольно задумывалась над этим.

            Откуда она могла знать, что Филипп, вернувшись в квартиру Софьи, открыв её, снова взывал к ней? откуда ему знать, что он не получил настоящего отклика, но ощутил всё же её присутствие? И это ободрило, охватило его существо небывалой надеждой: Софья ещё поможет ему понять всю правду.

            В некотором роде он тоже был близок к мысли «это ещё не конец», но Гайя ощущала эту мысль сердцем, и не в отношении разгадки, а в отношении самой Софьи, а вот Филипп уже начал примиряться со смертью Ружинской. Да, он по-прежнему жалел её. Да, он по-прежнему считал себя виноватым в её смерти, но логика возвращалась к нему: он может это изменить? Нет. Он может раскрыть эту очередную тайну? Да. И Софья присутствовала ещё в квартире, Филипп чувствовал её касание, а значит – она может помочь ему. Идеально было бы связаться с Агнешкой, но это чёртово создание так и не появлялось! Филипп злился: неужели Агнешке так плевать на свою Софью?

            В некотором роде самому Филиппу было плевать на Софью – умерла и не изменишь. Но он всё-таки злился на полтергейста. И ещё – всё больше укреплялся в мысли о том, что Софья пострадала не без участия Агнешки.

            Впрочем, мёртвым мёртвое, живым живое. Ни Гайя, ни Майя, ни Зельман, ни Альцер…да даже Владимир Николаевич, призвавший Филиппа на помощь в бумажных делах, не знали ещё одного – Филипп уже кое-что решил за них и для них.

            Тяжело было выйти из квартиры Ружинской и вернуться в реальность, но Филипп это сделал. Он был жив. И его ждали земные дела. В том числе – Владимир Николаевич со своими документами, которые сейчас проверяли люди из министерства.

            Филипп не был идиотом. Он знал о махинациях своего бывшего начальника, собственно, из-за них, отвратившись, он и ушёл в молодости. Но сейчас Филипп пришёл ему на помощь. Владимир Николаевич даже благосклонно поглядывал на Филиппа, стоя у гроба Софьи. Он полагал, что Филипп наиздевается вдоволь над бывший начальником, или наоборот – так как их встреча произошла накануне похорон Ружинской, будет сломлен и блекл.

            Но Филипп был собран, решителен и спокоен. Ни шутки, ни горя. Ничего, кроме профессионализма. Быстро выделили они ненужные бумаги, по которым выходил финансовый обман всей Кафедры и в зарплатах, и в оборудовании, стали совещаться. Филипп настаивал на том, что эти документы надо уничтожит, заменить их поддельными. Владимир Николаевич трусил сделать это сам…

            И всё это происходило накануне похорон молодой сотрудницы Кафедры, которая вроде бы была дорога обоим. Но вспоминали ли о ней они в ту минуту, пока решали о документах, в которых сквозил обман?

            Нет.

            Владимир Николаевич хотел спастись от грозящего ему правосудия, какая тут могла быть Ружинская?

            А Филипп? Нет, он не думал от Софье. Он уже рассчитывал, как отомстит своему старому начальнику, думал и готовился исполнить свою мысль.

            Зима была неласковой в этот день, не хотела отступать, а может быть просто тосковала о Ружинской? Или злилась, что стоящие на церемонии люди, не все, конечно, но двое из них, остались в мыслях совсем далёких от упокоения девушки?

            Филипп отомстил Владимиру Николаевичу. Он вызвался уничтожить бумаги, на себя взять эту роль, замазать себя соучастием. Что ж, страх победил во Владимире Николаевиче осторожность, и он согласился. И не смог предположить даже, что Филипп не только не уничтожил нужные бумаги, но отнёс их в министерство. В то министерство, где у него и на самом деле был знакомый…

            Всего этого успокоившийся начальник Кафедры не знал и поглядывал на Филиппа с добросердечностью. Филипп – приободрённый всем совершённым и ожидая разгадки и помощи в ней от самой Софьи (ведь только ему она откликалась!) даже тихо улыбался ему.

            Но в этой улыбке было предвкушение. Министерство знало о том, что его обманывали. Владимиру Николаевичу после предоставленных Филиппом доказательств оставалось совсем немного. И это не могло не радовать.

            Даже в такой трудный день. В день, когда молодость уходит физической оболочкой в «навсегда».

            Альцер тоже выглядел бодро. Но ему извинительно – он просто был достаточно далёк и от Софьи, и от Павла. И вообще – от всей этой чужой страны, чужой Кафедры, чужих и непонятных тайн. Он уже понял – его не допустят  до «своих» дел, его всегда отведут в сторону, всегда затормозят, всегда от него скроют. Те же Гайя, Филипп и Зельман. И всё это с полного согласия Владимира Николаевича, который сейчас так заискивающе улыбается Филиппу. Так почему же Альцеру нужно тратить свои душевные силы на переживания? Так почему же Альцеру просто не выполнять свою работу? Кто-то же должен делать это?

            Альцеру казалось раньше, что они все вроде бы как равные. Но нет. у Гайи, Софьи и Зельмана были тайны. Вот и поплатились. И может ещё поплатятся.

            Зельман, видимо, эту мысль разделял с Альцером, и пусть не сказали они друг другу и слова, кроме обязательного, ничего не значащего приветствия, было видно – Зельман в разбитости. К тому же – от него несло перегаром. Неслабо так несло.

            Можно было бы и понять, мол, горе у человека. Но вот Альцер смутно подозревал, что горе или не горе, а для Зельмана это как оправдание. Всем слабостям его оправдание. Уж мог бы хоть на похороны прийти в достойном виде, но нет, слаб человек!

            Впрочем, Альцер пообещал себе, что ему не будет до этого дела и ничего не замечал боле. Они не хотят пускать его в свои тайны? Что ж, чёрт с ними, Альцер просто будет работать.

            Работать! И никаких иллюзий дружбы.

            Кончено, наконец-то кончено! Майя выдохнула – огромное облегчение, очень циничное для этого места, обняло её, как бы успокаивая. Майя очень боялась мёртвых, и ей легче было переживать горе, когда тело оказывалось в земле.

–Мир нашей девочке! – вздохнул Владимир Николаевич. – Жаль её. Но, надеюсь, это послужит нам всем уроком…

            Он не стал уточнять какой именно урок его сотрудники и Филипп должны были извлечь из гибели Софьи, последовавшей за гибелью Павла, но тон его был столь значителен, что, в общем-то, и так было ясно: не лезьте никуда, не советуясь со мной.

            Альцеру вывод нравился, Майе тоже. Гайя упорно думала о том, что произошедшее ещё не конец, Зельмана мутило…

            Зато Филипп точно знал о себе – полезет! И не просто полезет, а обязательно докопается до правды. Это ведь его долг! Долг перед Софьей.

            Вот только эта чёртова Агнешка бы появилась ещё…или сама Софья. присутствие присутствием, но хочется и прямых ответов!

            Но кончено, и нечего им делать на кладбище! Здесь уже другая процессия. Время такое – много хоронят людей.

–Пойдёмте, – вздохнул Владимир Николаевич, – проводили и будет. Помянуть надо.

            Зельман приободрился. Даже обидно было за него – достаточно сдержанный, обычно умный, многогранный человек и так слаб оказался он! Топит страх в бутылке, словно это выход, спасение!

            Впрочем, Альцер заставил себя вспомнить о том, что ему до этой слабости нет дела. Работа, только работа!

–Да, – согласилась Гайя и не тронулась с места. Свежая могила. Свежие цветы. Скоро всего этого не пожалеет зима, уже завтра вместо свежих цветов будут лишь жалкие останки жизни. И вместо свежей могилы…

            Нет, она пыталась заставить себя не думать об этом и неожиданно получалось. В висках пульсировало: «это ещё не конец» и не отпускало Гайю в пучину отчаяния.

–Я…извините, – Майя, всё с тем же серым лицом смущённо извинилась и пошла прочь. Ей нужно было умыться, ей нужно было привести себя в порядок. Ей казалось, что если она окунет лицо под воду, если ополоснёт рот холодной водой, то ей станет легче, и исчезнет поселившийся на языке привкус какой-то едкой желчи.

            Её проводили пониманием, равнодушием и сочувствием. Гайя неожиданно встряхнулась:

–Я, пожалуй, тоже. Всё-таки холодно.

            Не догоняя Майю, но следуя за ней, Гайя пошла за коллегой. Противно скрипел под ногами серый, знавший до их прихода совершенно чужие следы. Майя не оглядывалась – одному богу было известно, заметила ли Майя вообще что за ней пошли?

–Филипп, – Владимир Николаевич, пользуясь случаем, поспешил засвидетельствовать лишний раз своё сожаление, – мне очень жаль…у вас, кажется, всё было серьёзно?

            Филипп не ответил на это. Вместо этого он сказал:

–Люди уходят каждый день.

–Да, конечно, – обманутый начальник поспешил согласиться, – просто я хотел сказать, что очень обидно…всё-таки, молодость!

            Молодость… как о ней много говорили сегодня. Все эти люди, проводящие церемонию, все они – одинаково скорбные. Что ж, скорбь – их заработок.

–Да, обидно, – согласился Филипп, и, не отводя взгляда от лица старого начальника, добавил: – все однажды уйдут. Чей-то срок приближается всегда.

            Альцер не хотел вмешиваться (он же себе обещал!), однако слова прозвучали как-то очень уж странно, и он взглянул на них против воли. Краем глаза Альцер заметил, что и Зельман слегка удивлён.

–Мы все хотим жить дольше, – нашёлся Владимир Николаевич. Ему тоже не нравились слова Филиппа. Что-то было в этих словах нехорошее, предвещающее.

            Но что?

–Не всем дано, – усмехнулся Филипп и первым пошёл в показавшееся на разъезде такси. Владимир Николаевич побледнел и не решился пойти следом. Спохватился, выгадывая время:

–Где девочки?

            Девочки показались почти сразу. И было видно издалека – девочки в очень мрачном расположении духа. В чём причина?

            А причина в том, что Майя, как и планировала, вошла в пропахший плесенью туалет. Она планировала умыться и хлебнуть воды из раковины, мало заботясь о гигиене помещения вокруг. Но только она ополоснула лицо ледяной водой, не откликаясь на мольбу в кончиках пальцев, и только-только подняла голову, чтобы глянуть на себя в мутное зеркало…

            В зеркале была Софья. Софья Ружинская, которую они только что проводили в последний путь. И она была облачена в то, в чём её официально нашли, а не в то, чем так озаботились Гайя и Майя.

            И Софья грустно улыбалась ей. И не исчезала.

            Сначала Майя заморгала, затем непослушной, оледеневшей от воды рукой провела по зеркалу. Софья не растёрлась вместе с тонким слоем грязи. Она всё также стояла в отражении и также грустно улыбалась.

            И тогда Майя заорала, отшатываясь. Она не рассчитала и влетела спиною в дверь узенького туалета. И подошедшая следом за нею Гайя прекрасно слышала этот крик, и, не заботясь более о каких-то таинствах, ворвалась в туалет, и подхватила оседающую Майю.

–Там…там! Там! – тупо повторяла Майя, тыча пальцем в зеркало. Руки её дрожали, губы тоже. Голос предавал растоптанную кокетку.

            Гайя пристроила Майю к стене, решительно распрямилась. Ничего. Никого.

–В зеркале? – спросила Гайя, смутно догадываясь. Про зеркало уже было недавно. Филипп Рассказывал им, что незадолго до встречи (или не встречи?) с Софьей, он увидел её в отражении. И так же в ванной комнате.

            По бешеному кивку Майи, очень энергичному, трепавшему остатки волос, Гайя поняла, что не ошиблась. Но сейчас в зеркале отражалась только сама Гайя, и попадал кусок дублёнки несчастной Майи. Надо было решить – верить ли Майе? Или списать на место и обстоятельства?

            «Это ещё не конец!» – отчётливо напомнил Гайе противный внутренний голос и она спросила:

–Что ты видела? Софью?

            Майя кивнула. Перебираясь по грязному полу, медленно поднимаясь, она призналась:

–Я моргала. Я думала… может это аномалия кладбища?

            И невесело усмехнулась. Она-то усмехнулась, а у Гайи как щёлкнуло: аномалия? А ведь они совсем недавно столкнулись с аномалией. Нет, ни с Агнешкой. С другой. Собственно с той, когда всё пошло прахом.

            С лесной аномалией. Как там было? Камера сняла тень рядом с охотником? И Зельман туда ездил, искал, и даже как-то заполучил записи с видеокамер, по которым было ясно – в квадрате леса появляется сбой. Слишком точный. Как говорил Зельман?

            Гайя попыталась вспомнить. Было трудновато. Ещё и Майя всхлипывала, но Гайя заставила себя собраться с мыслями и вспомнила слова Зельмана, произнесённые будто бы жизнь назад:

–Тень появляется в квадрате шестнадцать. И периодичность появления этой тени подтверждается в каждом дне из доступных недель записи. Она появляется в двенадцать часов дня на короткое мгновение и исчезает.

            Они ведь так и не разобрались с этой тенью. Погибла Нина, потом Павел, теперь Софья. а что если это подсказка? Уходящий, как говорили Софья и Филипп, да и та Агнешка – тоже тень. И если тень из леса так привязана ко времени, то почему они забыли про неё?

            Движение наполнило всё тело Гайи. Ей хотелось идти, что-то делать, искать правду, нужно было поговорить с Зельманом, поделиться своими догадками с ним. И, конечно, скрыть их от Филиппа – хватит с него! Не надо ему всего знать, никакой пользы это не приносит. Но Зельман…да, без него не обойтись. К тому же, именно он работал тогда над этой лесной аномалией. И пусть они ни к чему не пришли тогда, может быть это действительно последний и в то же время первый след?

–Ты что? – глухо спросила Майя. Волнение Гайи она заметила.

–А? – Гайя уже забыла про неё. – Ничего, просто… не говори никому, ладно? Я думаю, тебе показалось?

            Майя, если и была глупа, то очень поумнела за последние дни. Мрачно взглянув на Гайю, она посоветовала:

–Я бы на твоём месте подумала бы о предварительной организации собственных похорон.

–Я не умру сейчас, – возразила Гайя. Страха в ней не было. Была лишь чёткая уверенность – это ещё не конец. – Ты как, идти сможешь?

–А куда я денусь? – поинтересовалась Майя, но ответа не ждала. Пошла. Гайя подхватила её за руку. Так они и вернулись к своим.

            Майя шла медленно, потому что просто не могла идти быстрее. Ноги предавали её. Она оскальзывалась и поддержка Гайи была очень кстати, хотя Гайя, надо признать, местами чуть ли не волокла Майю за собой. Да и дойти Гайе хотелось быстрее.

            Дойти, поговорить, спросить, предположить. Надо было только обсудить это с Зельманом! Надо только остаться им наедине.

–Девочки, вы как? – с преувеличенной заботой, отвлекаясь от тяжёлых мыслей и тревог, спросил Владимир Николаевич.

–Тошнит, – ответила Майя. Она была бледнее прежнего.

–А мне просто дурно, – солгала Гайя, но её щеки горели возбуждённым румянцем.

            Владимир Николаевич снова ощутил неладное. Неужели опять? Неужели они всё ещё хотят лезть в тайны, несмотря на всё произошедшее, отвергая все его предупреждения?

            Гайя угадала его настроение и добавила:

–Мне кажется, я заболеваю. Наверное, у меня температура.

            Гайю тоже слегка  потряхивало. Это объяснение прошло.

            Владимир Николаевич кивнул и принял решение:

–Думаю, нам всем надо помянуть наших павших товарищей и разойтись на выходные. Понедельник будет тяжёлым.

            Выходные. Боже, они уже все забыли, что сегодня пятница! Они вообще счёт дням потеряли.

            В молчании, соответствующем обстановке, разместились в такси. Пришлось брать два. Филипп оказался в одном с Майей и Владимиром Николаевичем, который всё ещё не понимал, почему ему чудится какая-то насмешка от Филиппа, который накануне тяжелого события так искреннее ему помогал? Вчера такого чувства у него не было. Откуда взялось сегодня? Ситуацию спасала Майя – она хранила их компанию от неудобных разговоров, просто сев на заднее сидение и откинувшись на спинку. Голова её моталась из стороны в сторону, и весь её вид становился ещё более жалким, чем прежде.

            Говорить при ней было бы неловко.

            Гайя села с Зельманом в другую машину. Но в неё же сел и Альцер! И вот это было уже совсем нехорошо. Нет, можно было подобрать слова, но можно было и обойтись без этого ненужного никому риска.

            Гайя с трудом дождалась когда он выйдет и без прелюдий спросила:

–Помнишь лесное дело?

            Зельман плохо соображал. Оно и неудивительно – накануне похорон Софьи он превзошёл себя. Выпил куда больше, чем мог принять и не болеть.

–А?

-Лес, камера, шестнадцатый квадрат…– Гайя не сводила с него взгляда. – Ну вспоминай же, чтоб тебя! Алкаш ты чёртов!

            Последний окрик помог. Зельман начал смутно соображать, наконец, когда такси уже выруливало к проспекту, ведущему к его дому, понял:

–Аномалия?

–Да! – в глазах у Гайи сверкнуло облегчение. Она приготовилась объяснять о своей догадке, но Зельман уже взял себя в руки окончательно и предположил сам: – Ты полагаешь, это связано?

–Я не знаю, – теперь Гайя растерялась от напора его мысли. Только что он и вспомнить не мог. Но уже вон, сообразил. Даже обидно!

–Это может быть, – Зельман кивнул, – знаешь, это очень может быть. мы ведь так и оставили это дело. Не до того…

            Он осёкся. Конечно же, не до того. Люди умирают. А им что, по лесам шляться? А может и впрямь, шляться?

–Мы можем проверить…– шепнула Гайя. Она поверить не могла в такую удачу. Её не стали разубеждать! – Только без Филиппа. Он и без того уже знает много.

            К тому же, скрывает ещё больше – это Гайя чувствовала. Она видела, как Зельман перешёптывался с Филиппом в квартире Софьи. Поняла, что дело нечисто. Но они оба промолчали. Филипп же ей никогда не нравился, а вот Зельман был нужен – это ведь было его дело.

–Без него? – Зельман удивился. Он считал, что скрывать от Филиппа такую догадку бесчеловечно. К тому же, а если их там ждёт что-то опасное?

            Но у Гайи в глазах плескало решительностью, и он подумал, что согласиться с ней проще. А дальше…дальше она не отвертится от его общества.

–Хорошо. Когда хочешь проверить?

            Разумеется, проверять надо было как можно раньше! Но человек зависит от своего тела, от голода, от усталости. Гайя растерялась.

–Давай зайдём ко мне, поедим, отдохнём часок и поедем? – предложил Зельман и обратился к водителю: – слушай, друг, мы заплатим тебе за весь маршрут, но ты нас высади здесь обоих, а?

            Таксист кивнул. Удивляться он разучился давно.

–Да, пожалуй что так, – согласилась Гайя.

            Она вышла из машины, позволяя Зельману по его же инициативе расплатиться. Вопрос, однако, был не только в вежливости. Он воспользовался её отвлечением и написал Филиппу о том, что тот должен приехать к нему через полтора-два часа, что есть возможная зацепка.

–Идём, – Зельман захлопнул дверь машины и повёл Гайю за собой, в свой подъезд.

            Ничего не подозревающая Гайя пошла за ним следом.

Конец первой части

Часть вторая.  Вернувшаяся

1.

            Пани Тереза хмурилась. Вообще-то она была очень доброй и не очень способной к злобе за пределами своих уроков, но когда дело касалось занятий – что ж, тут пани Тереза менялась: мрачнело её лицо, сверкали глаза, губы вытягивались в тонкую ниточку – она была недовольна, и недовольна так, что это было очевидно.

            Недовольству был повод – сидящая рядом с ней девчушка была талантлива, у неё были весьма покорные музыке пальцы, но святой боже! – как же она была нерадива!

–Ты опять не занималась! – резюмировала пани Тереза, и ниточка губ стала тоньше. – Ни капли занятия!

–Я занималась, – пискнула девчушка, но было видно, что и этот писк её только ради порядка.

–Не лги мне, Агнешка! – вздохнула пани. – Твои руки совершенно забыли движения. И это тогда, когда они должны были их запомнить! Как мы с тобой договаривались?

            Агнешка молчала. Она знала что так будет. Так было уже не раз и не два. И должно было повториться! Но Агнешка не могла себя заставить заниматься, не могла сесть за проклятое пианино! Но мама требовала, мама хмурилась точно также как пани Тереза, и говорила с ласковой серьёзностью:

–Это большое умение, Агнешка.

–Мне не нравится! – пыталась отбиться Агнешка, да куда там! Её мама – добродетельная Ивонна Лучак – в припадке своей добродетели и упорства могла перевернуть весь мир и даже не вспотеть.

            Мода на пианино вошла в дома многих девочек. Все подруги Агнешки так или иначе получали уроки. Некоторые, впрочем, были весьма довольны, иные занимались для общественной отметки, мол, и мы не хуже, а вот Ивонна Лучак, похоже, хотела сделать из своей дочери пианистку. Чего хотела сама Агнешка никто, конечно, не учитывал.

–Мне придётся сказать твоей маме, – вздохнула пани Тереза. Теперь в ней было меньше от учительницы и больше от человека. – Придётся, Гнеш…

            Агнешка всеми силами пыталась сохранить равнодушие. Говорите, воля ваша! Но внутри всё сжалось в неприятный ледяной комок – нет, Ивонна Лучак не била свою дочь, не отчитывала её криком или скандалом, она просто читала скорбную отповедь о дочернем непослушании, разочарованно вздыхала и плакала сама, вопрошая у пустоты:

–Что я делаю не так?

            После чего, успокоившись, тоном суровой настоятельницы велела Агнешке оставаться без десерта следующие два дня, а вечером, когда возвращался отец, жаловалась ему:

–Агнешка совсем пропадает!

            И тогда отец – пан Францишек подключался к воспитанию. Его отповедь была короткой, а взгляд менее разочарованным, но тон был такой усталой, что Агнешка каждый раз впадала в плач и следующую неделю занималась с особенным прилежанием, вымаливая прощение у родителей, но сменялись дни, бледнела память, начинали ныть пальцы, которым противны были клавиши пианино, и Агнешка снова бросала занятия, и никак не могла заставить себя сесть за урок.

            «Завтра, обязательно завтра» – обещала себе Агнешка, но наступало это проклятое «завтра», и Агнешка находила сотню причин не заниматься, и обещала себе иное: «встану раньше до прихода пани Терезы…».

            И это сбывалось через раз или не сбывалось вовсе. Словом, Агнешка была дурной ученицей, что вызывало припадок досады ещё и у самой пани Терезы – та видела, что у девочки есть музыкальный слух и подвижные пальцы.

–Агнешка, – пани Тереза хорошо знала Ивонну Лучак и за годы преподавания научилась разбираться и в детях, и теперь, когда они сидели в молчании, и Агнешка не терзала инструмент, это разбирательство, затеянное человеческой живой душой учительницы, выползало, – ты понимаешь, что твои родители платят мне деньги за каждый урок? Думаешь, им некуда их тратить?

            Было, конечно же, было куда! Агнешка была ещё молода, не работала, и не допускалась до больших и важных разговор между отцом и матерью, а также приходящих к ним друзей. Но она ведь жила в обществе! Она видела газеты, видела странные и страшные заголовки, видела как в лавках колеблются цены, и как те, у кого ест возможность, делают запасы…

–Будет война, – сказала ей одна из подруг как-то буднично, взглянув однажды в небо, словно видела в этом небе уже тень этой самой войны.

–С чего ты взяла? – фыркнула Агнешка, – всё…

–Будет, – уверенно перебила подруга, – мы увидим её.

            Агнешка хотела спросить, с кем, мол, война и чего мы увидим, но не спросила. Она жила в обществе, она напитывалась слухами, она видела озабоченные и мрачные лица людей на улицах, слышала быстрые речи…

            Что-то дрожало в воздухе. Ждало. Но Агнешка была молода и не верила в то, что эта дрожь прорвётся во что-то большое и страшное. Она тяготилась уроками пианино куда сильнее, чем шелестами и шёпотами, которые то стихали, вроде как успокоилось, то, не имея будто бы возможности определиться, называли вплоть до точного дня начала войны.

            Всё это было эфемерно, а приход пани Терезы был реален.

–Всё понимаю, – признала Агнешка, – но не могу. Не могу я! Не нравится мне всё это!

            Пани Тереза помолчала. Она уже знала об этом, ждала только признания. Бывает так, что ученик может чего-то добиться, но руки его дрожат и мысли тоже, и в какой-то момент он от нервов испытывает отвращение к инструменту, а здесь отвращение было постоянным.

–А чего же ты хочешь, Агнешка? – спросила пани Тереза, когда Агнешка обхватила голову руками и тонко вздохнула, сокрушаясь над бедной своей жизнью.

            Чего? Агнешка чуть не сорвалась к правдивому ответу: прежде всего ей хотелось бы, чтобы из её комнаты ушла тень! Та самая, которая висит над нею с каждого утра, которая подмигивает ей в зеркале провалами глаз, которая не отступает и которую не видит мама…

–Я? – Агнешка взяла себя  в руки легко и непринуждённо – молодость помогала ей, – замуж я хочу.

            Пани Тереза улыбнулась. Её лицо разглаживалось, молодело, исчезала нитка губ, выцветал фанатичный блеск в глазах…

–А чего? – продолжала насмехаться Агнешка, – он явно не заставит меня заниматься на пиани…

            Она осеклась. В комнату заглянула мама, привлечённая отсутствием шума.

–Как вы тут? – спросила Ивонна Лучак. Спросила ласково, но Агнешка поняла, что сейчас начнётся очередное представление в честь её непокорности и непослушания.

–Вы знаете, – пани Тереза легко поднялась с места, – я думаю, это наше последнее занятие.

            Мать метнула в Агнешку зловещий взгляд, грозящий всеми муками преисподней за такую выходку. Но пани Тереза опередила её мысль:

–Я, к сожалению, нездорова, девочка здесь не виновата. Мне тяжело столько сидеть.

            Ивонна Лучак была разочарована.

–А Агнешка?

–Я думаю, у девочки большое будущее, – пани Тереза улыбнулась, очень тепло и живо улыбнулась, – понимаете? Просто вам нужен другой учитель. Я могу порекомендовать, если хотите…

–Обойдёмся, – ласкаться с отказчицей Ивонна Лучак не намеревалась. Ещё бы! Сколько потеряет девочка без этих уроков?

–До свидания, – пани Тереза кивнула Ивонне, отдельно улыбнулась Агнешке, – удачи, Агнешка, надеюсь, в следующий раз, когда мы встретимся, ты будешь уже известна.

–Разумеется, – Ивонна Лучак высказывания не оценила и поторопилась выпроводить пани Терезу, разрушившую надежды на становление дочери в скором времени пианисткой.

            Агнешка усмехнулась сама себе. Память, проклятая память! Она уже с трудом помнит свою комнату из той жизни и с трудом вспоминает что-то о себе, о деталях, вся прожитая земная жизнь стала лишь наброском элементов, которые то подсвечиваются острее, то тускнеют.

            Если подумать, то сейчас Агнешка даже не могла сказать – наказала ли её мама тогда за уход пани Терезы? Тщетно напрягалась память полтергейста – пусто в ней было на этот счёт. Зато другое помнилось отчётливо: пани Тереза не встретилась больше с Агнешкой. Вскоре пришло тёмное время, страшное и беспощадно холодное. Пани Тереза попала в гетто вместе со своим сыном и его женой – еврейкой. Там следы её затерялись.

            Впрочем, тогда затерялось много следов. Агнешка потеряла их все ещё  до посмертия. А потом появился Уходящий, появился в очередной раз, терзавший её с детства, он на какое-то время пропал и перестал пугать своим присутствием Агнешку – жизнь вокруг была страшнее, холоднее и голоднее.

            Агнешка не вышла замуж. Агнешка не стала пианисткой. Агнешка скрывалась то у тётки, то у подруги, то у кузины, и всюду были ужас, голод и холод. И ещё – её находил Уходящий. Но Агнешка уже не боялась его – что могла сделать неотступно следовавшая за нею тень, когда люди вокруг делали вещи куда более худшие?

            Смерть стала такой близкой, что Агнешка не реагировала уже на Уходящего. С тем же равнодушием она могла бы заметить музу, или не заметить её.

            А потом бежать стало некуда. Кончались родственники, исчезли шансы притаиться, и она даже не сопротивлялась, когда в очередной раз зарябило прибережённое для какого-нибудь обмена зеркало, когда в нём возникла тень Уходящего и потянула к ней свои бесконечно длинные, чёрные сильные руки.

            Конец войны Агнешка застала уже полтергейстом. Для потустороннего мира время идёт иначе, Агнешка крепко держалась за память людскую и живую, но та подводила. Прожитое подменяло настоящее. Агнешка, переставшая ощущать страх перед Уходящим при жизни, умерев, вновь боялась его. А он говорил, говорил о своей цели, о возвращении мёртвых, а Агнешка рвалась в жизнь, пыталась искать хоть кого-то знакомого, и Уходящий, о странное дело, её не держал!

            Он позволял ей метаться по разрушенной стране, по городам, ставшим чужими, преодолевать из последних посмертных сил огромные расстояния, и искать, искать – оставлять надписи углём на стене: «не видели ли вы?..» и писать на запотевших стёклах: «отзовитесь, те, кто…», она давала адреса из памяти, она смотрела в окна, и Уходящий был где-то поблизости, но она не верила ему.

–Никого нет, но я могу помочь, – убеждал он, но не трогал её более.

            Агнешка металась, металась, пока не поняла, что прошло слишком много лет, что страна, лежащая в руинах, восстала, что заменили стёкла, что нашлись документы.

–Я могу помочь, – напоминал Уходящий, проявляясь вновь. Но она его боялась:

–Уйди, оставь меня!

–Я могу вернуть мёртвых, – напоминал Уходящий и только эти слова отзывались странной дрожью в сердце Агнешки. Она толком и не жила. Но она успела побыть в посмертии, чтобы оценить – здесь невозможно остаться собой.

            Но как отказаться? Как отказаться от возможности вернуться и вдохнуть живой воздух? Как отвратить от себя шанс выйти из серости, снова почувствовать цвета? Особенно скучала Агнешка по зелёному, а по жёлтому или красному совсем нет. Эти цвета были ей знакомы, а зелёного она не видела уже очень давно.

            Уходящий дождался её смирения, он дождался минуты, когда Агнешка сдалась, совсем сломалась в страхе перед ним и перед вечностью, в которую он её погрузил.

–Найди…– уговаривал Уходящий, обвиваясь серостью вокруг её мира. – Найди такую как ты.

            В иной момент Агнешка бы спросила «какую?». Но сейчас она знала – ту, что увидит. Увидит тень. Её уже тень. Именно такие нужны были Уходящему, ими он напитывался, чтобы провернуть то, что обещал и чего хотел.

–Убей! – приказывал Уходящий, – или отдай её мне и я убью. Но это должно случиться.

            Агнешка понимала и это. вообще в посмертии ест много такого, что понимаешь сразу, и что никак не объяснить и лучше совсем не объяснять ещё живым людям – к чему пугать их правдой?

–Вознагражу…– шипела серость, пузырилась, принимая различные формы вокруг Агнешки.

            И она, кажется, даже соглашалась с этими формами и уж совершенно точно она бросилась искать такую как ты.

            Сколько было зеркал? Сколько было стен? Она проходила сквозь них, иногда даже забывая чего и ради кого ищет. Но тогда Уходящий настигал её, и она снова металась, пытаясь найти жизнь, что заметит её, что увидит отчётливо.

            И нашла однажды. Софья Ружинская была совсем ребёнком, лежала ещё в кроватке, и не могла даже перевернуться толком, но она увидела Агнешку и что-то даже попыталась ей сказать на своём, неразборчивом лепете.

            И Агнешка поняла что не сможет. Она не сможет отдать Уходящему это дитя, и сама не сможет уничтожить её.

            Но в её силах было спасти девочку и мать. Софья Ружинская не знала – мама никогда не рассказывала ей, но они однажды жили в очень комфортной и даже большой просторной квартире. Вот только в ней началась какая-то чертовщина: сами собой включались и выключались краны, закипал пустой чайник, падали предметы, которые не должны были упасть, всю ночь что-то скрипело, вздыхало, стонало, повизгивало, шелестело в обоях…

–Что ты делаешь? – спросил Уходящий. – Просто убей её.

–Извожу, – солгала и не солгала Агнешка. Она изводила мать с дочерью, но не для вреда им, а для спасения. Именно тогда Агнешке, до сих пор толком не лгавшей, удалось обмануть Уходящего. Он поверил и дал Агнешке карт-бланш на дебош. Им она и воспользовалась – просто уронила вдруг люстру посреди комнаты.

            Для матери Софьи это стало последней каплей. Она схватила свою маленькую дочь, в тот же день собрала кое-какие вещи и съехала. Агнешка последовала за ними, отрываясь от Уходящего, и не выходила с тех пор глубоко в посмертный мир.

            Она хотела убедиться, что ребенку ничего не грозит. А с тех пор – сама привязалась. И удивительно ли было то, что Софья Ружинская, научившись переворачиваться, а затем ходить видела Агнешку?

            Чем, кстати, нервировала свою мать, помнившую внезапные аномалии старой, наспех и задёшево проданной квартиры.

–Там девочка…девочка, – пищала маленькая Софа и тыкала пальцем в Агнешку, а её мать видела только пустоту.

            И нервничала. Пока не нашла успокоение:

–Наверное, ты наш ангел-хранитель?

            Ангелов Агнешка никогда не видела, даже в посмертии их не встретилось, но в некотором роде, поразмыслив, она про себя согласилась – да, пожалуй, ангел.

            Агнешка знала – Уходящий её ищет, и от того не шла глубоко в мир посмертия, висела в квартире Софьи, а та взрослела и понимала – видеть то, чего не видят другие – не совсем нормально.

–Не бойся, – убеждала Агнешка, когда Софья была первоклассницей. – Каждый верит во что-то, но, порою, не встречает никакого подтверждения своей вере. А ты – ты особенная, а я твой друг.

            Так и жили. И пусть у Агнешки таяла память, и по мере взросления просыпалась ревностная капризность по отношению к единственному родному существу – к девочке, которая видела её, но которая жила, а Агнешка нет, привязанность полтергейста росла. Она, откровенно говоря, и думать забыла об Уходящем и просто существовала, словно вся встреча с ним и посмертие не значили.

            Откуда Агнешка могла знать о судьбе? Она не верила в то, что Уходящий дотянется до Софьи, если та будет осторожна. Но та оказалась неосторожна. И если Кафедру, которая работала с паранормальными явлениями, Агнешка ещё кое-как пережила, надеясь, что это временно, то вот когда Софья сама вышла на след Уходящего…

            Это было слишком. Агнешка трусливо сбежала.

            Она боялась – Уходящий дотянется через неё до Софьи. Но оказалос, Софья сама лезет не в своё дело, и уже виделась с ним, а если виделась, он и без Агнешки на Софью выйдет. И не помогут даже друзья Софьи, которым так открылась Агнешка! Так опрометчиво, так глупо!

            Агнешка попыталась выставить ультиматум уже Софье, попыталась ей объяснить, спасти, но посмертие путалось с жизнью и вещи, понятные без труда там, здесь были недоступны.

            И теперь Агнешке оставалось только сокрушённо смотреть на Софью. Софью Ружинскую – уже мёртвую.

–Как же так? – прошелестела полтергейст, отказываясь верить своим выцветшим за годы посмертия глазам.

            Софья Ружинская пожала плечами:

–Я не помню.

–Я же предупреждала! – с отчаянной яростью напомнила Агнешка, словно от этого что-то менялось.

–Теперь твой голос звучит громче, – вместо оправданий сказала Софья.

            Она была всё той же, такой, какой запомнила её Агнешка, с той единственной разницей, что Агнешка запомнила её живой, а Софья стояла перед ней тенью.

–Потому что теперь мы в одном мире, – объяснила Агнешка. – Но как же ты… Софья!

            Софья молчала. Она и сама не знала толком «как». Не знала она и что теперь делать и чем помочь своим друзьям, чем дать знак Филиппу? В прошлый раз, когда они все вместе пришли на её квартиру, когда выбирали ей вещи, когда изучали место последних её минут, у неё почти получилось связаться с Филиппом! Но потом он приходил один, и она не смогла ничего сделать.

            Что-то мешало ей.

–Он говорил тебе о своём плане? – спросила Агнешка. Теперь уже нечего было таить, не от кого. Софья либо знает, либо нет. Учитывая, что её смерть была принесена Уходящим, вероятнее всего, знает.

–Возвращение мёртвых, – кивнула Софья.

–И тебя, если поможешь, – напомнила Агнешка. – Помоги ему. Помоги ему и он даст тебе жизнь.

            Софья упрямо мотнула головой – серое лицо стало ещё серее от этого движения и заколебало вокруг сероватую дымку:

–Что это будет за жизнь? В каком мире? В мире мёртвых?

            Агнешка могла бы вспомнить и свои схожие мысли и сопоставить их с тем фактом, что, несмотря на множество появляющихся Уходящих, никакого триумфа они не добивались, но она была в отчаянии, в отчаянии из-за оборвавшейся жизни Софьи Ружинской, и не могла мыслить здраво и не могла надеяться на память и та, конечно, радостно её подвела.

–Всё равно – жизнь! – спорила Агнешка, искренне забыв, что и сама слишком долго сопротивлялась Уходящему и не вернулась.

–Он просит моих друзей, – напомнила Софья.

            Как будто это имело значение!

–Ну и что? – возмутилась Агнешка. – Вернись к жизни, ты ведь ещё молода.

–Сколько тебе было, когда ты умерла? – спросила Софья. Голос её был тих, в серости он звучал глуше, чем голос Агнешки и это значило, что ещё не всё потеряно, что посмертный мир ещё не пустил корни в её душу и держал на расстоянии. Может быть, Уходящий надеялся ещё, что через неё завладеет другими?

–Это не…

–Сколько? – ровно, но мрачно повторила Софья. – Больше чем мне? Или меньше?

–Меньше, – признала Агнешка.

–И он давал тебе выбор?

            Давал, конечно же давал. Но она не могла, не получилось. Сначала не верила. Сначала шло сопротивление. Потом она смирилась, но что делать? что делать с собою?

–Да. Но я совершила ошибку. А ты…

            Глупая, глупая Софья! пойми же – тебе ещё можно жить и жить. Неважно, что это будет за мир, неважно, что у тебя будет вечная бледность кожи и навсегда учащённый перепадами миров пульс, и что будут тяжёлые серые сны – жить можно!

            А друзья?.. что ж, неужели ни тебе такие уж друзья? майя не в счёт. Альцер тоже. Зельман? Да, он был добр и пришёл к тебе на помощь, но ты мертва, а он нет. А Гайя? Она вообще навязалась тебе и сказала, что ты можешь просить у неё помощи, так что пусть она тебе поможет! А Филипп…

            Филипп.

            Ты любишь его, Софа. Беспощадно-глупо любишь. И к чему это ведёт?

–Это правильно, – возразила Софья, – живые должны жить, мёртвые должны быть в мире мёртвых.

–Ты ещё не в мире мёртвых, как и я. Но я связана с ним, а ты ещё нет. Неужели тебе хватило жизни?

            Агнешке её не хватило. Ей не хватило глотков воздуха, не отравленного войной и смрадным разложением брошенных на улице тел. Ей не хватило вкуса настоящего сливочного масла, не замаранного прогорклостью и налетом откровенной несвежести (и то, были дни, когда и это считалось счастьем!), ей не хватило цветов… всех, почти всех цветов, кроме красного (их флаги и кровь), желтого (огонь, много огня), серого, чёрного, коричневого (их форма). Не хватило цветов…

            Ей не хватило чувств – были только обида, горечь, страх. Не хватило касания клавиш проклятого пианино – с каким удовольствием она сегодня бы села заниматься и занималась бы, не замечая тянущей боли в пальцах и улыбалась бы ей пани Тереза!

            Но всего этого не было больше и уже не могло быть. Слишком давно Агнешка ушла в посмертие и скиталась полтергейстом. Но Софья, Софья!

            Софья молчала. Или думала, или пыталась угадать мысли Агнешки?

–Согласись, живи! – убеждала Агнешка, – я не жила, но ты поживи. Посмертие – это почти бесконечность, а жизнь, жизнь – это миг.

–Каким будет этот миг? – возразила Софья. – Отравленным? Поруганным? Агнеш, я ничего не понимаю. Я ничего не хочу. Я хочу только…

            Она задумалась. Будто бы вообще впервые задумалась о том, чего хочет по-настоящему.

–Хочу домой, – вздохнула Софья и тонко, тихо, мелко заплакала, затряслись тонкие плечи.

–Вот и возвращайся! – радостно предложила Агнешка, – ты ещё можешь. Остальное неважно!

            Софья отняла руки от лица. Оно не могло опухнуть, оно могло только острее посереть, и, конечно, посерело.

–Где они? Где они сейчас?

–Они? – Агнешка призадумалась. Теперь ей уже не страшно было нырять мыслями в самые глубины посмертия. Теперь уже всё было едино и она пронеслась, не сходя с места, частичкой себя через множество плетений и жизней, отразилась в нескольких зеркалах чёрной мушкой, в лампочках, в стенах прошла трещинкой, и вот, настигла – проступила через дымку земную, и вернулась с недоумением:

–Они в каком-то лесу. Филипп, Гайя, Зельман.

            Софья не могла поперхнуться, но её передёрнуло. Про лес она не поняла и уставилась на Агнешку с неослабевающим подозрением: не издевается ли та?

            Но Агнешка и не думала издеваться и только ждала пока Софья выйдет из задумчивости. Та же рылась в памяти. В тех осколках, что привязывали её к жизни, но уже таяли, с каждым днём таяли.

–Лес! Бронницкий лес! То дело… аномалия, время, – что-то всплывало в памяти, но никак не желало связываться воедино и приходилось напрячь все свои мысли, чтобы получилось что-то вразумителное.

–Красивый? – спросила Агнешка, не понимая ничего.

–А? кто?

–Ну этот Бронницкий…

–Я не…– Софья отмахнулась, – Агнешка, что ты несешь? Мне надо туда! К ним!

–Чтобы вернуться? – Агнешка не скрывала радости. – Ты приняла верное решение, Софья, прошу тебя, только не отступай.

–Мне надо туда, – Софья не горела восторгом. Но она явно что-то поняла и приняла для себя. – Агнешка, я могу туда попасть как можно быстрее?

–Я проведу тебя, – решила Агнешка. – Я надеюсь, что ты, в отличие от меня, не сглупишь и не расстанешься с жизнью. Она стоит всего, Софья, поверь.

            Но Софья только нетерпеливо замахала руками, вроде как «да-да, только давай быстрее». Агнешка покачала головой, но покорилась – она верила в разумность Софьи Ружинской.

2.

            Они собрались, уже сделали шаги, и тут на их пути возник Уходящий. Собственной персоной, если персона у неживого существа есть, конечно.

            Софья охнула, Агнешка выступила перед нею, готовая, если что, прикрыть и ответит сама. Но Уходящий не был сердит. Это сложно было понять по серой его фигуре, однако он не был зол! Это Софья ощутила и осмелела, даже отодвинула Агнешку, выступила вперёд:

–Я хочу видеть друзей. Они в Бронницком лесу и мне надо туда!

            Она думала, что Уходящий ей возразит, но тот неожиданно сказал:

–Это верно.

            Агнешка заметно напряглась. Предложенная ею же авантюра померкла. Она знала Уходящего дольше и понимала, что если затея ему нравится, значит, она ему на руку, а раз так…

            А раз так, то Агнешка, видимо, сама едва не втянула Софью во что-то опасное. В Бронницкий лес нельзя!

            Софья тоже осоловела. Одно дело – нет злости, другое – полное потворство. Но дальше было лучше, Уходящий сказал:

–Если прогуляешься со мной, то я сам отведу тебя туда. Отведу и не буду препятствовать ничему.

            Агнешка совсем помрачнела. Софья растерялась, взглянула на неё, ища совета. Агнешка попробовала возразить:

–Она не пойдёт с тобой!

–Это решать не тебе, – заметил Уходящий, – и потом – тебя я с нами не зову.

            Агнешке стало обидно. Её грубо оттирали. Ладно, если это было бы раньше, когда у Софьи была жизнь и были интересы, но сейчас всё изменилось! раньше Софья была в глазах Агнешки значимее, объёмнее, а всё от того, что жива. Но сейчас? Сейчас они были в мире Агнешки, про который она знала куда больше, но вот её оттирают и Софье внимание.  А что ей?  Что ей кроме мучительного посмертия?

            Сейчас всё зависело от Софьи и в глубине оставшихся чувств Агнешка надеялась что Софья не пойдёт с Уходящим и примет её сторону, что они лучше вдвоём прямо тут уйдут в Ничто, вызвав на себя его гнев, но останутся вместе!

            Наверное, в какой-нибудь параллельной вселенной Софья так и сделала. Но в этой она была в отчаянии и не хотела этого самого Ничто. Она хотела жизни. А что могло дать ей жизнь? Вопрос без ответа.

            Но Агнешку Софья знала.  Уходящего же пока нет. Агнешка пока ничем не помогла, так может…

–Я хочу видеть друзей! – сказала Софья, обозначая свой выбор.

–Мёртвые не могут никуда опоздать, – Уходящий оставался холоден и спокоен. Да и как бы он оставался иным, если соткан был из серости посмертия?

            Софья оглянулась на Агнешку, как бы пытаясь извиниться. Поздно. Агнешка отвернулась от неё, понимая, что во многом сама виновата, но себя винить было сложно. Зато Софью винить оказалось легко.

            Пугающе легко.

–Дай руку, – предложил Уходящий, протягивая серую ладонь к Софье. Та вздрогнула от отвращения, поёжилась, решаясь. Уходящий терпеливо ждал.

–Без этого никак нельзя? – особой надежды не было, но надо было полагаться на «а вдруг?».

            «А вдруг?» – последний шанс.

–Нельзя, – ожидаемо отозвался Уходящий. Софья сдалась, стараясь не смотреть, протянула руку. Она не чувствовала своей руки, но ощутила его ладонь, касание, которое можно было описать лишь одним словом – «серый». Для Софьи это было в новинку. Она не предполагала даже, что касания могут иметь цвета.

            Но это был именно «серый» и не иначе. Серое касание.

            В последний раз Софья попыталась найти взгляд Агнешки, поймать его и не смогла – девочка-полтергейст смотрела в сторону. О чём она думала? Софья не могла этого знать, но ощущала острую вину перед ней.

–Идём, – Уходящий больше не заставил себя ждать.

            Софья только повернула голову, желая спросить, как и куда идти, и осознала…

            Они уже переместились. Они уже стояли совершенно в другом месте – с виду такое же невзрачное, мерзкое и безучастное, но глаза, привыкшие к серости, различили: рядом дом. Двухэтажный дом, яблоневый сад, витая тропа. Пусть всё скрыто за сероватой дымкой, неважно – это что-то другое.

            Агнешки рядом не было – точно переместились.

–Что это? – не поняла Софья, выпуская руку Уходящего. В её голосе плескало любопытство. Она приблизилась к саду, не решаясь вступить на тропу, Уходящий её не останавливал. Казалось, даже если Софья сейчас побежит, он её не остановит.

–Это путь мёртвых. Тропа, – ответил Уходящий. – Все души, обретающие покой, приходят сюда.

            Софья замерла. Она не поняла: ей что, предлагали покой? Она же вроде была нужна Уходящему? Или нет? или что? или это ложь? Или…

–Вступи на дорогу, – предложил он. – Считай, что я разрешаю.

            Софья не двинулась с места.

–Что будет? – спросила она.

–Ты не сможешь, – ответил он коротко и замолчал, показывая, что ответ дан.

            Софья ещё выждала какое-то…мгновение? Какую-то минуту? В посмертии сером не разберёшь! Но всё же сделала шаг на тропу.

            Попыталась сделать. Тропа, словно почуяв её движение, отползла назад. Именно отползла, как какая-то издевающаяся змея.

            Софья не поняла и повторила, на этот раз шаг её был шире. Тропа отползла опять, не давая себя коснуться и Софья, переоценив свои способности, упала на глухую, равнодушную землю. Буд она живой ей было бы больно. Но она была мертва и почувствовала лишь отголосок обиды.

–Говорил же, – Уходящий легко поднял её на ноги. – Твоя душа не знает покоя. Ты умерла рано.

            Софья обернулась прямо к Уходящему и поинтересовалась с яростью:

–Из-за кого, напомни?

–Не отрицаю, но это малая плата. К тому же, всё ещё можно вернуть. Дай мне руку.

            Она хотела бы чтобы её рука прошила насквозь раскалённым мечом серую тень Уходящего, но в жизни не была способна на подобные вещи, да и меча не было даже холодного. Поэтому её рука снова коснулась ладони Уходящего и снова произошло такое же непонятное и стремительное перемещение.

            На этот раз за серой дымкой, то проступая ярче, то затихая, оказалась…

–Река? – нервно хихикнула Софья. – Что она делает? Тоже отползает?

–Река – это только река, – ответил Уходящий. На этот раз он сам пошёл вперёд, серость расступалась перед ним и смыкалась. У Софы против воли возникла ассоциация с киселем. Но она засеменила следом.

            Уходящий опустился у самой реки, коснулся реки рукою. Серая ладонь его продержалась на поверхности – ленивой и вялой, а потом вдруг погрузилась глубже. Софья смотрела как завороженная. Такие простые чувства были ей больше недоступны! Такие простые действия остались для неё за пологом серости.

            Она снова с ненавистью взглянула на Уходящего, но тот спокойно сказал:

–Жизнь человека похожа на реку. Она скользит медленно и лениво или несётся горной рекой, обивая все встреченные по пути валуны, упавшие с этих самых гор. Вот и весь сказ. Смерть тоже похожа на реку. Она тоже бывает разной, бывает спокойной, когда душа ушла в покой и буйной, когда покоя нет.

            Софья нерешительно, не дожидаясь дозволения или предложения, сама коснулась речной воды.

            Уходящий позволил ей это. Софья ничего не почувствовала. Она помнила касание воды, а сейчас – ничего! ничего не отозвалось в смерти.

            От обиды хотелось закрыть глаза и раствориться, наконец, в беспощадности мира или, на худой конец, утопиться.

–Ничего? – спросил Уходящий. Его голос звучал всё также серо и равнодушно. Как и он сам. Как и всё посмертие!

            Софья не ответила, и тогда Уходящий сам потянул к себе её ладонь из воды. Ладонь отяжелела и не хотела слушаться, но он настаивал и оказался в итоге сильнее. Софье всё стало безразлично на какое-то ещё мгновение, а затем…

–Что ты делаешь? – заорала она, увидев в руке Уходящего длинную иглу, блеснувшую серебром в серости мира. Но он был крепче. Она рвалась, билась, сжимала пальцы, но не смогла защитить своей руки. Игла без всякой жалости уколола её палец, проступила кровь.

            Софья застонала – больше от испуга, конечно, чем от боли. Уходящий взял её израненную ладонь и опустил с силой в реку.

            И теперь Софья почувствовала прохладу воды, уколовшую её палец тысячью мелких иголочек, но больше того – серая завеса расползалась, обнажая всё больше черт реального мира. Вслед за ощущением вернулся и запах, и плеск – яркий плеск воды! И ещё…цвет. Глазам даже стало больно от пронзительной синевы реки.

            Всё это навалилось в один миг, сминая Софью, подминая под себя, под свою силу всё её существо, перемалывая воспоминания о прошлом и настоящем. Раньше она даже не понимала какое это всё счастье: цвет, запах, прикосновение, шум. Раньше всё это было неотъемлемой частью жизни и не вызывало восторга. Но теперь, теперь, когда всего этого не было больше в постоянстве, Софья ощутила пустоту. Оказывается, душу ведёт вперёд не только собственный опыт, разум и мировоззрение, но и чувства тела.

            Всё кончилось также внезапно. Вода перестала отзываться, цвет померк, стал серым, запах ушёл, шум реки приглох. От разочарования проступили настоящие слёзы.

–Я не…почему?

–Жизнь, – ответил Уходящий, – кровь – это жизнь.

            Только сейчас Софья догадалась взглянуть на свою ладонь и увидела, что укол от иглы уже не кровоточит. Вот выходит как!

            Ей захотелось пережить эти волнующие секунды, опять и опять, ещё раз! Острее! Больнее! И пусть колют ей пальцы, и пусть будет кровь, пусть это будет её кровь! Но пусть и её будут мгновения!

–Знаешь, где течёт эта река? Если сопоставлять с миром смертных?

            Вопрос Уходящего застал Софью врасплох. Она не понимала какое это вообще имеет значение? Имела значение река. Имело значение прикосновение к воде. А всё остальное? Да какое ей дело?! Она даже пропустила слово «сопоставлять», хотя позже задумалась о нём, конечно и поняла что именно имел в виду Уходящий: миры повторяют друг друга.

            Но это позже. Сейчас хотелось цвета, запаха, звука…

–Это место вам известно как Бронницкий лес, – ответил Уходящий. – Всякий раз как кто-то из нас, таких как я или ты приходит сюда и чувствует, в Бронницком лесу происходит небольшая аномалия.

            Софья не понимала. Она только мотала головой, не понимая как это вообще вся связано с самым прекрасным – с жизнью.

–Это место силы, – объяснил Уходящий. – Такие места есть на планете повсюду. Места жертвоприношений, массовых казней и просто природные аномалии. Тут ткань между миром смерти и жизни тоньше. Именно поэтому сюда, например, проникает жизнь, а туда проникает смерть…в том же моём лице.

            Софья медленно что-то соображала. Она предпочла бы реку. Она предпочла бы иголку и кровь, но не то, что происходило сейчас. Не этот разговор! Всё в нём было близким и всё-таки…

            И ещё далёким.

–Ты говорил что можно жить, – тихо сказала Софья. одно дело обсуждать призрачные шансы с Агнешкой, другое – почувствовать эту жизнь опять, хот и в урезанном виде, но почувствовать! И снова потерять, снова остаться в серости.

–Можно, – подтвердил Уходящий. – Можно вернуться к жизни. Можно снова жить, можно ощущать голод и холод, а можно ощутить радость и любовь. Даже боль, впрочем, даже самые плохие чувства после серости кажутся ярче и слаще, да?

            В тоне Уходящего засквозила горечь. Это было редко для него и странно, а может быть, отголоски укола коснулись и его, чуть-чуть пробудили?

            Софья не знала.

–Нужны жизни. Ты говорил о жизнях.

            Догадка становилась отчётливее, как и мир несколько мгновений назад.

–Жизни. И место силы. Про место силы ты знаешь. Жизни…

–Мои друзья? почему они?

–Почему ты решила что ты одна? Каждый проводник собирает столько, сколько может, – Уходящий снова стал равнодушен и спокоен.

–Проводники? – не поняла Софья. – Это…

–Чувствительные, – неохотно признал Уходящий, – чувствительные – это проводники. Они ощущают присутствие гостей из посмертия ещё при жизни. Они видят их тенями в зеркалах, в пустых тёмных углах комнат, или слышат в шелесте ветра. Ты видела гостей посмертия, более того, с одной даже жила всю жизнь. Видел ли их кто-то ещё? Полтергейст, это, конечно, немного другое – его можно увидеть, но ты видела её даже тогда, когда она пряталась от смертных.  Значит ты способна чувствовать. И то, что ты сейчас здесь, подтверждает.

            «Проводников много! Он так сказал. Значит, жертв ещё больше? и всё ради того, чтобы ощутить жизнь?» – Софья пыталась понят что она чувствует, когда думает об этом. Раньше её бы это, наверное, возмутило – это же жуткий эгоизм! Но сейчас, когда она почувствовала себя вернувшейся, хоть на мгновение, но вернувшееся, всё выглядело как-то иначе.

            В конце концов, разве люди не умирают постоянно?

            А тут чья-то смерть купит жизнь. Соблазнительно, почему это стало так соблазнительно? Ведь так быть не должно?

–Люди не всегда ценят свою жизнь. Зачастую живут впустую. Многие же из ушедших не обретают покой потому что знают, что могли совершить куда больше, чем успели.

            Что-то не вязалось в этих словах Уходящего, но Софья не особенно пыталась понять что именно. Её нравилась эта идея. Ей нравились эти слова. Они как будто бы прощали её. Прощали за всё, что ещё не было сделано, но что уже не казалось невозможным.

            Всего-то надо было почувствовать жизнь! Всего-то оказалась нужна капля крови! И вот хочется жить, и хочется чувствовать и идёт уже не отрицание цены, а внутренний торг.

            Софье пришло в голову то, что она ещё ничего не успела увидеть в этом мире. Она нигде не была, всегда экономила, часто мёрзла, не имела качественной обуви, зато имела вечный минус на балансе связи. Софье пришло в голову то, что она ещё и столько не пробовала! И не знала всепоглощающей страсти. И не успела испытать восторгов. Она не завела семьи. У неё и друзей-то не было кроме работы и полтергейста.

            Софья представила себе как будет жить, если получится. Как к ней вернётся вкус и она съест всё, что захочет; как полетит или поедет туда, куда только захочет. Как будет путешествовать…ей смутно припоминалась подшивка журналов, которую она собирала в детстве – там были рассказы о разных странах, достопримечательности и карты. Где эта подшивка? На задворках памяти! Где мечты? На осколках сердца. Где эти страны и города, пирамиды и статуи, башни и горы? Стоят! А она?

            А она их не видела.

            Ей стало себя жаль. Она вспомнила Зельмана с его рассказом про путешествие в Египет, Алцера с его рассказом про родину… о себе нечего было ей вспомнить. О себе у неё были лишь магнитики, привезённые дружеским сувениром на память о чужих заслугах. Но и это было когда-то ей в счастье. А теперь?

            Софье стало невыносимо. Она поднялась с серого подобия земли, глядя в серую ленивую и безучастную реку. Она думала, мучительно думала. Колебание рвало её мысли. Она понимала, что Уходящий подводит её к алтарю зла, возводит её по ступеням, где есть то, что она должна совершить.

            Неважно даже что, но явно дурное. Но…что с того?

            Что с того, если за это она получит ветер в лицо и снег, и даже болезнь, кашель – всё что угодно вместо серой пустоши? Что будет, если она станет снова живой, проживёт, именно проживёт ещё хотя бы день?

            Агнешка сама убеждала её в том. Но тогда Софья не слушала. Впрочем, Агнешка опиралась лишь на слова, давно забытые и безучастные. Она не помнила воды и цвета, она не помнила запаха и шума и едва бы поняла переживания Софьи по-настоящему.

            А Софья умерла всё-таки недавно. И помнила. И чувствовала.

–Величайшее недостижение людей, величайших их провал – смерть, – сказал Уходящий, тоже поднимаясь. Он стоял близко. А в мыслях Софьи был ещё ближе. Она не понимала пока почему перестала его бояться, но понимала, что это действительно так. Она больше не боится его.

            Она боится пустоты. Пустоты, из которой нельзя вернуться.

–Но всё меняется, – Уходящий будто бы и не стремился уговаривать. Тон его оставался равнодушным, он словно бы делился фактами, вёл беседу сам с собой, а Софья так, подслушивала. – Смерть можно отменит, если быть достаточно храбрым. Можно жить. Можно жить!

–На крови…– прошелестело что-то, что ещё пыталось сопротивляться.

–На крови, – подтвердил Уходящий. – Города строятся на крови. Цивилизации строились на крови. Боги приходили на крови. Вся благодетель и всё зло всегда на крови. Кровь даёт жизнь. Кровь даёт смерть. Но ты уже мертва, а значит тебе остаётся жизнь.

            Жизнь! Жизнь, как это прекрасно звучит! Как колокольчик. Как ветерок. Жизнь-жизнь, живи-живи.

            Живи? Всерьёз? Живи?

            А сложно ли жить, когда руки в крови?

–Можно, и легко, если привыкнуть и смотреть на это иначе, – наверное, Уходящий читал мысли, а может быть просто угадывал без труда, о чём она думает. – Ты ела в своей жизни курицу?

–А? да.

            Софья даже поперхнулась от неожиданности.

–А мясо? Рыбу? Это всё были жизни. В той или иной степени. Но людям нужно есть. Люди берут то, что могут. Так было всегда. То, что ты ходишь в магазин, а не на охоту, не меняет сути. Но жалеешь ли ты курицу, опуская ее в кипяток?

–Нет, она же уже мертва, – бормотнула Софья, чувствуя себя дурой.

–Именно. А смертные все равно смертны. Я не предлагаю тебе быть палачом. Я предлагаю тебе просто помочь палачу. Для того, чтобы приготовилась эта самая курица, чтобы был суп и бульон. Понимаешь?

            Хуже всего было то, что Софья понимала. А отвратительнее – то, что Софья испытала облегчение от осознания того, что самой ей убивать никого не придётся. Это усилило внутренние колебания в несколько раз.

            Что тогда оставалось от собственной морали?

–Ты покупаешь мертвую птицу, ты не видишь, как её убивают, но ты понимаешь, что она мертва. А была живой. Однако ты не испытываешь по этому поводу ничего, потому что это жизнь. И потому что тебе надо есть. И потому что ты сильнее. Так вот – здесь всё то же самое. Только вместо курицы – другие жизни. Но тебе по-прежнему надо есть, жить. Ты хочешь?

            Она хотела, безумно хотела. Оттого и не могла отвести взгляда от собственных рук, ощутивших отголосок жизни.

            Жизни, к которой Софья вроде бы и не должна больше иметь отношения.

–Хочу.

            Надо было признаться. Отрицать очевидное глупо, ещё глупее отказаться от шанса, когда он так близок и когда делать напрямую злого не надо. А там, там…наступит ли это «там»? то самое «там», когда будет видно? То самое, где судилище и прощение?

            Неважно. Сейчас можно согласиться, отказаться ведь всегда можно от всего.

–Это хорошо, – Уходящий кивнул, – ты сговорчивее Агнешки. Та воспитывалась в очень религиозной семье и само посмертие, разошедшееся с книгой, что ей вдалбливали с детства, её подкосило. Она считала меня злом, врагом, а я врагом не был никогда. У нас всех один враг – пустота. А я на пустоту не похож. Я тоже хочу жить.

–Я ещё не согласилась, – напомнила Софья. – Я только сказала, что хочу жить.

            Хотя про себя она почти всё решила. Но если Уходящий умеет читать мысли – он об этом знает, а если нет – пусть не думает что его победа так уж легка!

–Разумеется, – согласился Уходящий, – ты ещё не согласилась. Потому что ты мне не веришь. Это правильно, это очень и очень разумно – не верить. Но ведь есть те, кому ты поверить можешь?

            Софья в изумлении смотрела на него. О ком речь? Гайя, Филипп и Зельман, которым она бы, наверное, во многом поверила, живы. Агнешка? Тогда какой смысл был её оставлять? И вообще – не похоже, что Агнешка выступала на стороне Уходящего. Павел? Что-то сомнительно. Кто?!

–Не догадалась? Но нестрашно, ты давно её не видела, Софья, пора это изменить. Дай руку.

            Он протянул уже привычную серую руку. Софья не тронула её, она продолжала смотреть на то, что должно было быть лицо Уходящего. Она ждала ответа.

–Кто? – голос её срывался, в пустоте и серости он звучал ещё глуше, чем должен был.

–Твоя мама, Софья.

            Вот теперь даже серость закачалась. Мама? Мама! Мама…

            Сколько в этом слове. Софья так давно простилась с нею, так давно пережила это горе, уже не помнила даже день их последней встречи, но вот Уходящий сказал про неё и всё оборвалось. Наверное, в мире просто есть слова, от которых сразу же вздрагивает сердце.

–Она же…она…

            У Софьи пропали слова. От волнения. Она и не думала прежде, что её мама где-то может быть здесь. Не до того как-то было. Неужели правда? Неужели?..

–Она мертва, – подтвердил Уходящий, – но это не значит, что ты не можешь её встретить. Здесь нельзя встретить только тех, кто ушёл в покой, а ты, например, остался в метании. Или наоборот. В иных случаях можно. Дай мне руку и я проведу тебя к ней. она ждёт. Посмертие тянется ужасно долго и тоскливо, как ты успела заметить, а она ждёт не первый год.

            Софью трясло. Не от холода, конечно – нет холода там, где нет ничего. Но трясло! Трясло вполне осязаемо!

            Она покорилась и протянула свою руку, надеясь, что от мыслей её не разорвёт.

3.

            Зимний лес – это красиво. Пушистый снег лежит на ветках, чистый, нетронутый человеком и машинами; всё замирает, словно бы спит под этим снегом, но приглядись – есть жизнь! Вон что-то дрогнуло на ветке. Птичка? Да, в снегу её и не увидишь, но она там, маленькая, гордая зимняя птичка. А там что за тень? Белочка? Может быть и она. Снег усыпляет деревья, но не жизнь, ветер зимы налетает на ветви, но не на тех, кому выживать в этом ветру, и мороз сковывает землю, а не незаметный для всякого забегавшегося и закрутившегося в делах человека мир.

            Зимний лес – это красиво.

            Но любоваться красотами было невозможно. Гайя отыгрывалась и на Зельмане, и на Филиппе. Во-первых, Гайя считала что идея посетить этот чёртов лес с фиксированной аномалией– её идея, и делить эту идею с Филиппом она не желала, но Зельман решил за неё. Во-вторых, Филипп,  от общества которого некуда было деться, разве что отдельно и самой сюда добираться, как-то не очень удивился и не очень-то и восхитился идеей Гайи. Даже обидно было, когда он позвонил в дверь квартиры Зельмана и после короткого обмена мрачностью, заявил:

–Я предполагал что-то подобное. Должно быть какое-то место, место встречи миров или что-то…как-то Уходящий попадает в наш мир.

            Так что Гайя была предана Зельманом и оскорблена пренебрежением Филиппа. К тому же ей всё ещё было очень паршиво от утраты Софьи, боль не притупилась. А ещё – ей было холодно. Она не выносила холода, а вдобавок ко всему не оценила, что холод в городе и холод в лесу – это разные вещи. Тёплые здания, транспорт, многочисленные фонари и рекламное освещение, а также люди – всё это повышало температуру. Раньше Гайя и не подумала бы, что это так значимо, но оказалась в лесу и поняла, что городская зима – пустяк.

            От Зельмана было мало толку – он её страданий как будто не замечал, да и на него Гайя злилась куда сильнее, чем на Филиппа, тот был подлецом и хитрецом, чего от него можно было ждать ещё? А вот Зелььман? Гайе казалось, что она может ему верить, но ошиблась.

            Но Зельману было, похоже, плевать. Он лениво бродил вокруг них, прикладывался к фляжке и отмалчивался.

            Филипп же был спокоен. Он также бродил, как и Гайя, и Зельман, но то ли не чувствовал холода, то ли был глубоко в своих мыслях…

–Мы хоть там? – спросила Гайя, содрогаясь от холодного воздуха, проникшего в лёгкие с первым же вздохом.

–Квадрат шестнадцать, – ответил Зельман равнодушно. Язык не слушался его в полной мере, и речь его плыла. – Тень на камере появлялась ровно в полдень.

–Сколько сейчас? – спросила Гайя. Она уже подпрыгивала на месте.

–Ещё почти полчаса, – ответил ей Филипп, – но если ты совсем замёрзла…

–Заткнись! – оборвала его Гайя. – Это была моя идея! Моя!

            Она обернулась к Филиппу, даже перестав подпрыгивать, так была зла. Она хотела, чтобы её идею оценили, а идея уходила в ничто. Она выглядела бы грозно, если бы не так нелепо в зимней шапке, в шарфе, намотанном поверх воротника, в снежинках…

–Не спорю, – отозвался Филипп. – Не отрекаюсь. Но ты действительно, похоже, замёрзла.

–Как обратно поедем? – вклинился Зельман.

            Сюда они прибыли на такси. Сколько стоила поездка лучше уже и не говорить – да и водитель косился на троицу, которая внезапно сорвалась с утра до леса, просила привести их к опушке и не ждать. Ничего хорошего подумать о пассажирах не получалось – у них не было толком снаряжения и палаток, спальников или лыж, просто троица психов с рюкзаком.

            Одним на троих.

–Ты здесь был! Ты и скажи! – огрызнулась Гайя и принялась растирать варежки меж собой. Ей казалось, что так будет теплее.

–Есть два варианта. Первый – как приехали. Второй – пройти через ту часть! – Зельман ткнул пальцем левее Гайи, – там надо идти…ну километра четыре-четыре с половиной.

–Ну спасибо! – Гайю раздражало всё.

–Но зато выйдем на шоссе, там можно поймать попутку. А если пойдём обратной дорогой…у кого-нибудь есть связь или интернет?

            Пустой вопрос.

–Ну и вот, – объяснил Зельман, – идти меньше, но там ещё чёрт знает куда ползти. Давайте уже ползём дальше, но в сторону шоссе? Шоссе – это или полиция, или попутка.

–Полиция нам будет рада! – усмехнулся Филипп. – Однажды, в студеную зимнюю пору я из лесу вышел…

–Заткнись! – дёрнулась Гайя. – Это не смешно. Это нам ходу не меньше часа, а по лесу да по сугробам и того больше!

 –Ну, милая, – Филипп тоже разозлился. Всему на свете был предел, и его терпение не исключение, – я полагал, что ты девочка взрослая и знаешь, на что идёшь.

–А ты? Ты что сделал? Я хоть думаю, я предлагаю…– Гайя задохнулась от упрёка. И от кого был упрёк? От Филиппа. От презренного Филиппа, который и права на эти слова не имел! Ведь из-за него всё началось, ведь он втянул Софью во всё! А теперь Софьи нет. Зато Филипп остаётся при себе, при своём.

–Прекратите! – Зельман встал между ними, точно они драться собирались, – мы все потеряли очень…

–Не все, – перебила Гайя, раздражение которой от Зельмана, Филиппа, мороза и собственной бесполезности превысили все приличия, – не все, Зельман! Этот вот…что он потерял? Софья была для тебя ничем! Ты появился, и её нет!

–Гайя, богом прошу, не нарывайся! – Филипп был в страшном состоянии. Ярость его отличалась от ярости Гайи. Ярость Гайи хотела собою затопить всё что можно, а ярость Филиппа жила в нём самом. Он не срывался на крик (как странно звучат крики в снежном лесу!) и от этого было ещё хуже. Зельману пришло в голову как-то страшно и вдруг, что Филипп из той породы людей, что способны на хладнокровное убийство. – Не нарывайся, Гайя, тебе не победить меня и не упрекнуть. Всё, что ты говоришь, оскорбляет Софью. Ты хочешь сказать, что она была марионеткой? Моей?

–Ты заставил…

–Ты хочешь сказать, что она не могла сказать «нет»? Не имела мнения? – голос Филиппа звучал беспощадно. – Или ты хочешь сказать, что это я виноват во всём? Только я? то же можно сказать и о тебе, и о Зельмане и о полтергейсте, которого мы все видели.

–Ты не…ты даже не скорбишь! – выплюнула Гайя и жалко прозвучали её слова. Она сама поняла это. Её скорбь была тяжёлой и открытой, скорбь Филиппа не покидала его мыслей и сердца.

–Скорблю, – возразил Филипп, – только в отличие от тебя я не делаю из этого подвига. Только моя скорбь, в отличие от твоей, не упирается в поиск правых и виноватых, они ищет ответы. И…варианты. Только моя скорбь…

–Филипп! – предостерег Зельман, стремительно трезвея.

–Идёт из сожаления, что она мертва, а ты продолжаешь жить, – Филипп не внял словам Зельмана. – Хотя ты от этой жизни всегда с одной и той же недовольной миной ходишь. Тебя никто не выносит. Только Софья почему-то решила, что ты хорошая и непонятая, а на деле…Гайя, у тебя много друзей? Ты когда-нибудь любила? Ты чего-нибудь хотела? Ты набор бездушной правильности, ищущей кого обвинить. У тебя нет собственной жизни, и лучше бы ты умерла, а не она.

            Слова Филиппа были жестоки. Зельман не смог их остановить и отшатнулся, словно этими словами Филипп задел и его. Гайя же молчала, глотая едкие, горькие слёзы, которые тут же высыхали и оставляли странное неудобство на лице. Зима! Кто плачет зимой? Тот, кто не понимает в зиме ничего и тот, кто отчаялся. Филипп уколол коротко, но безошибочно. Гайя и сама часто задавалась вопросами о сути своей жизни. У неё не было семьи и увлечений толком не было. Она не помнила, когда в её душе в последний раз жили чувства, когда что-то кипело, всё в ней было подчинено каким-то алгоритмам и какому-то порядку. И её недолюбливали, это правда. Она сама была как зимний лес, в котором теперь стояла. Вроде бы есть и чувства, и желания где-то есть тоже, но где же? Спят, скованы снегом и морозом.

            Не верит Гайя чувствам, верит деталям и наблюдательности, верит словам и алгоритмам. Так мама научила, продоверявшись в собственной жизни.

–Лучше бы ты, – повторил Филипп. Он не злорадствовал, не кричал и на «сгоряча» это нельзя было списать. Он явно думал об этом и явно считал так.

–Филипп, это подло, – наконец выдохнул Зельман, – ты должен извиниться.

–Не думаю, – коротко ответил он. – Это не подло, это то, как я вижу. Она же может говорить каким считает меня, почему я не могу?

–Не надо, – проговорила Гайя, собравшись с силами. – Всё в порядке.

            Она собралась, кое-как собрала осколки своей души, чтобы ещё немного посуществовать, но крепко впились слова Филиппа в её сердце, крючьями встали где-то в горле – не выплюнуть, не забыть, не задохнуться. Жить! Жить с его словами в памяти, так совпадающими с собственными ощущениями.

–Ну вы, конечно…– Зельман пьяно икнул, достал в очередной раз фляжку, поднёс её ко рту и осёкся. Сбилось его движение, замерло, глаза округлились. – Ребята!

            Он указал свободной рукой позади них и Филипп с Гайей обернулись. За их непростой беседой пришло время.

–Мама! – я бросилась вперёд и остановилась, словно идти оказалось вдруг тяжело. Я не помнила её, совсем не помнила её лица, прошло слишком много времени. Теперь и я мертва.

            Весь путь сюда я не могла бы повторить, но рука Уходящего – рука равнодушная и беспощадная, тащила меня. Она тащила меня сквозь серость, в которой то проступали, то растворялись, расплывались, как не было их, тонули в серости, какие-то дома и речушки, и кажется, даже горы были?

–Здесь, – Уходящий остановил меня посреди пустыря. На пустыре среди светлой серости блуждали люди. Или не люди? Они были такие же как и я – никакие, и такие же как и Уходящий. Их черты то плыли, то заострялись, их одежды, и тела то таяли, то серели в этой серости новой темнотой.

            На нас эти люди не обратили никакого внимания. Они блуждали по каким-то ведомым только им путям. Одни шли взад-вперёд, другие петляли или ходили кругами, но при этом, хоть не глядели эти люди друг на друга, они не сталкивались.

            Разглядеть маму я не могла. Не могла узнать её в серых чертах. Обернулась не Уходящего, он остался рядом и теперь, о странное дело, я была рада его обществу! Оно было уже привычным и не пугало так, как эти блуждающие люди, незамечающие, слепо глядящие перед собой или под ноги.

–Позови её, – подсказал Уходящий и я послушалась:

–Мама!

            Одна из фигур дрогнула и повернулась ко мне, но другие не обратили на меня внимания. а та, что обратила, протискивалась между всеми блуждающими тенями, которых и сосчитать было нельзя – так были все они похожи, и так были все они бессмысленны.

            Я бросилась вперёд и остановилась, словно идти было тяжело. Но она уже шла ко мне сама. Её черты проступали отчётливо – печальные большие глаза, уже давно закрытые чужою рукой, и летнее платье, которое она так и не успела надеть, и в котором я её хоронила, и волосы…роскошные волосы, не в пример моей вечной соломе на голове.

            Мама.  Моя мама.

            Она не дошла до меня пары шагов, остановилась, простёрла руки:

–Софа!

            Софа. Она первой так звала меня. Это было привычно. А «Софья» – оставалось чужим.

–Мама!

            Наверное, надо было спросить Уходящего или обернуться к нему или не надо было? Я не знаю. Я бросилась вперёд к маме, сминая расстояние между нами, я должна была её обнять! Я…

            Ничего. Механическое движение, мои руки охватывают серость её тела, но ничего не чувствуют. Никакого тепла. Она обнимает меня, но и я ничего не чувствую. Вообще ничего – ни тепла, ни холода.

            Вот что такое смерть – бесчувствие.

–Мама! Мамочка! – я плачу, но слёз нет. Или есть, я не знаю, их не почувствуешь там, где нет ничего. Она отстраняет меня, оглядывает, а я стою дура дурой и не знаю, что мне делать.

–Красавицей стала…– она улыбнулась, и её улыбка на какой-то миг смялась. Я вздрогнула, но снова лицо её проступило из серости. Мрачное лицо. – Ты такая юная! Ох, Софа!

            Я поняла что она хочет сказать. Я юная, слишком юная. Я жила мало. Не знаю как здесь идёт время, но я жила мало – это видно.

–Как? – спросила она, глядя на меня.

            Это важно? Я не понимаю. Я хочу её спросить, спросить обо всём, но язык не слушается, предают меня и мысли – о чём тут уж спрашивать? Она помнит меня. Она скорбит обо мне остатками своего посмертия. А я?

–Не помню, – я лгу и не лгу. Я не помню смерти, но могу предположить с точностью до девяноста девяти целых и девяти сотых кто виноват.

            Он привёл меня сюда, но моя мама на него даже не взглянула.

–Жаль, – она склонила голову, не отводя от меня взгляда, – очень  жаль.

            И всё? Хотя, что тут ещё скажешь?

–Мама, – я протянула к ней руку, – это правда ты? Без тебя я стала совсем одна. Даже Агнешка…

            Агнешка! Чёрт, она никогда не верила в девочку, что живёт в нашей квартире.

–Агнешка настоящая, – я не знала, как объяснить это, и стоит ли тратить на это время. Его много в посмертии, но моё зависит от Уходящего.

–Ах да, девочка! – мама засмеялась, но смех её был глухим, он таял в серости, не прорываясь через глухоту посмертия, – полтергейст, посланный за тобой, да-да…

            Я осеклась в мыслях и словах. Она знает?

–В посмертии видишь всё яснее, – объяснила она, видимо угадав моё потрясение. – Он прав, ты ещё можешь вернуться. Можешь и других вернуть, это правда.

            Я растерялась. Она сразу заговорила о нём – об Уходящем, но до того не показала даже и намёка на то, что видит его. Знала? Нет?

            Я обернулась на Уходящего – тот деликатно и серо стоял чуть позади, позволяя нам поговорить.

–А ты его видишь? – спросила я, словно это имело какое-то значение.

–Я его знаю. Не вижу, но знаю, что он где-то есть, – объяснила мама. – Ты была особенным ребёнком и выросла такой…чувствительной. И ты нужна ему.

            Всё представлялось мне совсем не так! я думала, что будут слёзы, объятия, тепло, воспоминания… я позабыла, что посмертие отличается от жизни. Я позабыла о том, что моя мама давно мертва и могла много раз уже измениться за всё то время, что я пыталась учиться, но так и не овладела наукой жизни.

            Теперь у меня мог быть второй шанс. Уходящий привёл меня сюда явно для того, чтобы мама меня убедила? Но она не рвётся меня убеждать, она…

            А чего ждать от посмертия? Я равнодушна, Уходящий равнодушный. Смерть равнодушна.

–Мама, у меня есть шанс. Он говорит, что я могу вернуться, что могу…– я сбивалась с мыслей, реальность и ожидание всегда путают. Люди были правы – надежда умирает последней, иначе как объяснить то, что даже в посмертии я всё ещё надеялась на что-то?

–Да, есть, – она не стала спорить, кивнула, – ты можешь вернуться. Ты так юна.

            Юна-не юна. Какая разница?! Что мне делать? мама! Мама, почему я не могу никак почувствовать что я права? Почему я не могу найти один ответ? Я уже мертва, но могу ещё жить.

–Мама, – я попыталась коснуться её плеча. Ничего не ощутила рукой. Конечно, и не стоило даже ждать, – я не могу принять решение. Я могу жить. Но цена…

–Жить будешь не только ты, – она прервала меня, мягко улыбнулась и лицо её словно на какой-то миг расплылось в серости, точно серость не могла допустить никакой эмоции. – Жить будет и он, и те, кому он позволят. Он и такие как ты.

            Да, верно. Но вед я буду! Я буду жить, я буду чувствовать! Я смогу замёрзнуть, смогу перегреться на солнце, смогу заплакать, смогу…

            Жить, жить! Как же хочется жить. И как страшно согласиться на слова Уходящего, и как страшно присоединиться к нему.

–А ты уверена, что там нет главного зла? – спросила мама равнодушно. Я поперхнулась мыслями. – Ты знаешь, кого он возвращает? Уверена, что смерть – это не рок в их случае, не путь добродетели? Может быть там достойные люди, а может быт и нет.

            Причём тут люди? Есть люди, а есть я! я, мама! И я хочу…

            Мне стало страшно. Разве я была такой? Разве я была такой злой и эгоистичной? Мне хотелось бы верить что нет. Есть же действительно тираны, убийцы, маньяки, всяческие вредители рода людского. Если со мной вернётся какой-нибудь подобный человек? если будет какой-нибудь геноцид или…

            Плевать! Мне плевать. Не Софья Ружинская в нём виновна. Уходящий ведь сказал – я не одна. Так почему я должна принимать и эту ответственность на себя? И потом, если вернётся какой-нибудь ученый, который предотвратит пандемию или создаст лекарство, или…

            Это не моя ответственность! Да, я всегда была эгоисткой. Посмертие показало мне это ясно.

–Смерть меняет личность, – мама смотрела на меня, но я ничего не могла прочесть по её лицу, когда-то такому любимому, а теперь будто бы скрытому маской. – Смерть меняет мысли, чувства, обостряет плохое и хорошее в натуре.

–Мама, я хочу жить, – я покачала головой. Мне чудилось, что она отговаривает меня.

            Но это меня уже не устраивало. Я не хотела, не могла больше отговариваться. Я должна, должна договориться с совестью, или с чем там? Совесть, наверное, умирает как и всё, что есть в человеке, но что-то же остаётся на её месте?

            Я должна жить. Я хочу жить. Я могу.

–Тогда тебе повезло,– мама отступила от меня на два шага, она отдалялась, как и тогда, отдалилась, умерев. Неужели даже посмертие не соединяет людей? Неужели ничего не держит их друг подле друга? – Многие из тех, что умерли, обрели такой покой, какого не знали до того. Они нашли идеальную гармонию, нашли баланс между добром и злом, страстью и безразличием, ненавистью и всепоглощением.

            Чего? Как здесь может нравиться? Я не верила и не выдержала:

–Здесь же никак! здесь серо и никак! ни холода, ни голода, ни боли…

–В этом и смысл, – улыбнулась мама. – В этом и есть исток мира. Так считают многие.

            Она ещё отошла на шаг, и я поняла, что мне не нравится в её ответе, возмутилась:

–Неужели и ты в это поверила?

            Мне показалось, что я поймала её. Но она дрогнула лишь на миг, потом снова стала серой и никакой:

–Я обрела покой. Здесь нет беспокойства, не надо думать о хлебе насущном и о том, как воспитывать и жить. Здесь вообще нет ничего, кроме покоя. здесь всегда мир.

            Слова привели меня в бешенство.

–То есть, если я соглашусь, ты не пойдёшь, не вернёшься?

            Она покачала головой:

–Я останусь здесь.

            Я обернулась к Уходящему, который до сих пор не вмешивался и держался в стороне:

–Это возможно?

–Вполне, – подтвердил он. – Все души выбирают. Твоя хочет жить, её хочет покоя. Покоя не найти при жизни, его даёт лишь ничто.

            От его слов мне бы стало больно, если бы не притупленность всех чувств в этой отвратительной и мерзкой серости. Впрочем, здесь не было больно. Здесь было только тошно. Тошно от своего бессилия, от людей, блуждающих по всем направлениям, от равнодушия моей матери.

–То есть, ты не хочешь жить? Не хочешь увидеть жизнь своей дочери, не хочешь её обнять?

            Я надеялась пробить этот холод. Но серость выстраивало мироздание, а я была лишь душонкой. Чуть большей, чем другие, чуть более нужной, но мелкой.

–Не могу, – покачала головой мама. – Я обрела покой.

–Покой, покой…– я не могла стерпеть, бросилась к ней, я была жива, а она смирилась. В этом наше различие! – Мама! Мама, мы можем снова жить, мы можем видеть солнце, пить чай, есть, спать…мы можем всё! Мама…

            Я попыталась схватить её руку, но мои пальцы прошли сквозь серость.

–Не трогай меня, – попросила она меня, – ты нарушаешь мой покой. Я его обрела не сразу и вначале была похожа на тебя. Но здесь мне нравится. Здесь есть то, чего нет в мире живых. Есть стабильность и тишина и никакой политик не нарушит тишины. Моя душа не мечется. Моя душа не ищет тревоги и вовсе её не знает.

            Она отошла ещё на несколько шагов, теперь она была близко-близко к блуждающим людям, но те огибали её, даже не задумываясь, словно заложено это было в саму их суть.

–Подумай о мёртвых, – сказала она и…

            Она исчезла. Я полагала что после смерти, уже там, где нет ничего, кроме серости, нельзя исчезнуть. Оказалось можно. Моя мама только что сделала это. Моя мама, которая отказалась вернуться в мир живых, которая отказалась от меня?

            Я не могла верить.

            Я бросилась вперёд, но блуждающие люди не пустили меня, я налетала на них, я билась между ними, но и шагу вперёд не сделала.

–Мама! Мама, мы можем жить! Мама, пойдём со мной, я тебя люблю…

–Бесполезно, – беспощадная рука Уходящего рванула меня в сторону, я не удержалась и упала на…не знаю, на такую же серость. Никто не обратил на моё падение внимания. было небольно, но безумно обидно.

–Нет, пожалуйста! – я рванулась с серости, поднялась сама, схватилась за Уходящего, – верни её!

–Она не хочет, – напомнил он. – Я не могу издеваться и тянуть ту душу, которая не хочет возвращения.

–Но она моя мама!

–И она обрела покой, – он был спокоен и равнодушен. Как всегда. Во мне же что-то кипело, чего не могло кипеть.

            Наверное, это были остатки ненависти. Я ненавидела Уходящего в эту минуту куда сильнее, чем всех до него при жизни. Если бы я могла, если бы я хоть что-то могла ещё сделать, я бы рванула его душу как лоскут.

–Ты сильна, – сказал он равнодушно. Он явно видел что со мной и не боялся. Не мог или не хотел бояться. – Столько прошло от твоей смерти. А ты всё ещё ненавидишь!

–Верни её! – повторила я.

–Не могу, – повторил он. – Я не могу вернуть тех, кто обрёл покой.

            Я ударила его. Не примериваясь и точно зная, что не сделаю ему ничего. Я никогда не дралась-то, но хлестанула по щеке Уходящего.

–Ненавижу! – заорала я и ощутила полнейшее бессилие. Ну ненавижу я и что? откажусь  я или не откажусь, это не вернёт маму. Она в покое, а я? а я…

–Помоги мне, – прошелестела я, сама не узнавая себя и не веря себе же.

            Уходящий не удивился, но мне почудилось, что что-то в его лице всё-таки дрогнуло.

–Помоги мне принять решение, – попросила я. – Я думала, что мне не станет хуже, но я увиделась с мамой и мне стало хуже. Может мне тоже уйти в покой?

–А ты сможешь? – спросил Уходящий и кивнул в сторону блуждающих кругами и взад-вперёд людей, – они обрели покой, сами не зная того. Они просто ощутили гармонию. Кто-то сразу, кто-то долго бился и даже искал путь к бегству, но это случилось. Теперь им всё безразлично что связано с живыми. Гармония им спасение. Покой не приходит так, как я или ты. Покой приходит тогда, когда он заслужен или когда он понят. Ясно?

–Ничерта.

–И мне неясно, – успокоил Уходящий, – но это так и для нас с тобой это загадка, потому что мы не поняли покоя и не заслужили его. Поэтому у нас с тобой два пути. Ты мечешься как Агнешка, сбегая от меня и других Уходящих, может быть забываешь чем вообще жила и становишься типичным злодеем дома, который сбрасывает картины и шумит по ночам…

            Я против воли ухмыльнулась. Агнешка так себя вела когда злилась на меня.

–Или ты возвращаешься в мир живых и живёшь как хочешь. Твоё тело к тебе вернётся, будет так, словно ты и не умирала.

–То есть из могилы выкапываться не придётся? – я попыталась шутить, но, видимо, чувство юмора даёт жизнь.

–Нет. Это только уже по твоим предпочтениям, – у Уходящего получилось не лучше.

            Мы немного помолчали, затем я спросила:

–Ты привёл меня сюда не за материнским советом, а чтоб я приняла верное решение. Нужное тебе решение?

–А тебе оно ненужное?

            Он не отрицал, но и полностью не отвечал. Я это отметила где-то вскользь, не особенно ожидая ответа и честности.

–Тоже верно. Что дальше?

–Ты согласна? – спросил Уходящий, – согласна вернуться к жизни?

            А что я могла ещё сделать?

–Да.

–Тогда идём, – он протянул равнодушную ладонь. – Пойдём, я отведу тебя к другим проводникам, на место силы.

4.

–Ребята! – Зельман махал рукою радостно, словно сумасшедший, но его радость легко было понять. Случилось! Наконец-то случилось!

            Было солнце. От снега становилось так светло, что даже глазам было больно, но длилось это недолго – мгновение и словно затмение произошло! Вот только раздражающая глаза белизна, вот только ничего не происходит и…

            Будто бы чёрную дымку-простынь набросили на полянку. Гайя и Филипп стояли, одинаково глядя вверх, в эту дымовую завесу, не дымовую даже, а теневую, они уже забыли обо всём. Тень, легшая на полянку, была слишком избирательна. Она, будто бы живой организм игнорировала окрестности, прицельно укладывая свою власть на их квадрат. Два, ну три шага вправо или влево – и выход из тени.

            Но они не сделали этого шага.

            Филипп очнулся поздно – Гайя ещё стояла, заворожено протягивая руку вверх, точно желая коснуться этой дымки, а Зельман уже вовсю щёлкал фотоаппаратом – влево, вправо, вверх, вниз – куда угодно, лишь бы попасть, лишь бы отыскать хоть что-то!

            Это было действие отчаяния, но действие.

–Минута! – восторженно отозвался Зельман и тень, ещё мгновение назад висевшая над ними, поднялась и растворилась. Как и не было её, разошлась!

 –Так вот как это выглядит…– Гайя очнулась. – Это было очень странно.

            Она ощущала холод и усталость, в желудке что-то недовольно скреблось, напоминая, что неплохо бы и подпитаться чем-нибудь. Но она чувствовала что сейчас, именно сейчас, после всего дискомфорта, перенесённого ею, наконец-то свершилось что-то важное.

–Ровно минута! Как и тогда, на камерах! – Зельман был вне себя от восторга. – Теперь надо разобрать фотографии, как только доберёмся до цивилизации, я скину всё на ноутбук и посмотрим что получилось.

            Ветер, хлестанувший из-за деревьев, коварно перехватил его пылкий восторг, Зельман закашлялся, Гайя отвернулась, Филипп поднял воротник. Филипп молчал. Ему показалось что стало холоднее с приходом этой тени, но было ли это так на самом деле? Или всё игра воображения?

            Кто знает!

–До цивилизации было бы неплохо, – подала голос Гайя. Её слова получились немного нервными – зубы перестукивало от мороза. Гайе было откровенно плохо.

            Одному Зельману было радостно.

–Пойдёмте! – предложил он и махнул рукой. Он первым возглавил их шествие. Гайя заспешила следом, стараясь не оступиться на коварно скрытых под снегом ямках и переплётах корней. Получалось плохо, но Гайя скорее бы осталась замерзать, чем схватилась бы за руку того же Филиппа. А про Зельмана и говорить нечего – тот был слишком поглощён в свои мысли, чтобы заметить её состояние. Воистину, Гайе не везло в жизни.

            Филипп замыкал их ход. Он оглянулся несколько раз на поляну, когда они уже скрывались в деревьях. Его не покидало странное ощущение чужого взгляда на спине, но и это легко было объяснить игрой воображения. Впрочем, было у него и ещё одно чувство: ему придётся сюда вернуться.

            Уходящий выпустил мою руку тогда, когда я хотела уже задать ему вопрос – сколько ещё идти? усталости не было, ощущения пространства тоже. Мы просто шли по серости и та изменялась под нашими шагами и где-то позади нас снова менялась, возвращаясь к своему равнодушию. Мне пришло в голову, что это похоже на губку – вроде бы сжал, и она изменила форму, но вот, разжимаешь руку, и она всё в той же форме.

            Но Уходящий отпустил мою руку прежде, чем я успела сказать ему о своих мыслях и поделиться образом из памяти.

            Я огляделась. Мы были в каком-то зимнем лесу. Наверное здесь было бы даже красиво, если бы удалось снять эту серость. А так – серый снег, серые деревья, серое ничто, разделяющее меня от…

            Этого не могло быть!

            Я обернулась к Уходящему, он кивнул:

–Это они. Живые.

            «Живые» он выделил как-то особенно, насколько можно было выделить это слово в серости. Но мне было не до размышлений над этим тоном. Я смотрела через тонкую, но непроходимую, непроницаемую плёнку на такую знакомую мне троицу: Гайя, Зельман и Филипп.

            Сложно было определить, кому из них я была даже больше рада. Наверное, всё-таки Филиппу. А может быть, я была рада вспомнить, что жила в самом деле, что чувствовала и даже была влюблена. Глупо, нелепо, но, наверное, по-настоящему?

            Родные лица! Я могла разглядеть их через серость, могла наблюдать за их движениями, и даже могла слышать их разговоры. Пусть и доносились слова их до меня словно через слой ваты, но я слышала их! Слышать живых!

            А когда-то я так уставала от слов и звуков, от речей той же Гайи.

–Что они здесь делают? – не надо было на них смотреть. Они живые – я мёртвая. Не надо было травить своё посмертие, но даже заговаривая с Уходящим, я не могла отвести от них взгляда.

–Слушай, – предложил он просто.

            Я покорилась. Я и сама хотела слушать. Это было похоже на попытку утоления жажды, только с той разницей, что вода была иллюзорна. Но могла ли я не слушать?

–Полиция нам будет рада! – усмехнулся Филипп. – Однажды, в студеную зимнюю пору я из лесу вышел…

–Заткнись! – дёрнулась Гайя. – Это не смешно. Это нам ходу не меньше часа, а по лесу да по сугробам и того больше!

            В горле кольнул: так подступало забытое желание рассмеяться. Филипп! Дорогой Филипп. И Гайя. Как вы друг друга ненавидели. И как теперь вас свела судьба. Но зачем? Зачем?

            Впрочем, видимо даже судьбе не суждено заткнуть ваши конфликты. Я не могу утверждать, но мне кажется, что они кричат друг на друга и вот уже Зельман встаёт между ними…

–Тебе не кажется, что смертные спорят не о том? Всё это важно там, при жизни, но вот приходит ничто, наступает серость, и ты удивляешься: неужели это может волновать? – Уходящий стоит рядом. Он равнодушен как обычно с виду, но я уже знаю, что в равнодушии тоже есть оттенки.

            Ему интересно моё мнение. Он действительно делится мыслью, которая ему кажется важной.

–Кажется, – мне остаётся только признать. – Совсем недавно меня волновало что подумает обо мне Филипп, как укрыться от начальства, как не потерять работу, а теперь…

            Я не договорила. Напряжение между троицей стало настолько ощутимым, что серость начала темнеть.

–Филипп! – крикнул Зельман.

–Идёт из сожаления, что она мертва, а ты продолжаешь жить, – Филипп продолжал своё.– Хотя ты от этой жизни всегда с одной и той же недовольной миной ходишь. Тебя никто не выносит. Только Софья почему-то решила, что ты хорошая и непонятая, а на деле…Гайя, у тебя много друзей? Ты когда-нибудь любила? Ты чего-нибудь хотела? Ты набор бездушной правильности, ищущей кого обвинить. У тебя нет собственной жизни, и лучше бы ты умерла, а не она.

            Я не сразу поняла что услышала. Я как-то и начала забывать уже о том, что я – Софья и не смогла соотнести в один миг, что эти слова обо мне, что их суть открывает сразу же ряд важных вещей! Во-первых, Филипп скорбит, отчаянно скорбит. Во-вторых, это не вечная перепалка, а что-то более серьёзное. В-третьих, «лучше бы ты умерла, а не она»? это как понимать?

–Смертные…– сказал Уходящий не то с презрением, не то с завистью. – Они любят и они ненавидят. Но видишь? Они желают тебе жизни. Ваши желания в этом схожи.

–Нет.

            Откуда взялась эта смелость? Откуда взялось это глупое возражение? Я не сразу сообразила, что говорю это Уходящему, но говорю. И я поняла вдруг, что не жалею.

            Мне надо было услышать. Мне надо было услышать именно это, именно сейчас, чтобы принять решение.

            Да, я хочу жить. Да, может быть не только я. но возвращение жизни покупается кровью. Не моей кровью. Чужой. Кровью тех, кто скорбит обо мне же? Насколько это подло? не вершина ли это подлости?

            Я хочу жить, но могу я решать за счёт кого? Я ведь не убийц должна отдать Уходящему, я должна отдать тех, кто дорог мне. Иначе – пустое! Иначе жертва не будет принята. А чем виновны Зельман, Филипп и Гайя?

–Нет? – Уходящий взглянул на меня и я выдержала его взгляд. Хватит. Хватит с меня этого. Я не отдам ему тех, кто скорбит обо мне. Даже ради собственной жизни. Я не смогу жить с этим. – Разве ты…

            Он осёкся, оглянулся по сторонам, но я не поддавалась. Какая разница что сейчас появится? Или кто? Разве это уже важно? Разве что-нибудь ещё может быт важно?

–Это величайшая ирония, – Уходящий снова глянул на меня, – опоздать там, где невозможно опоздать. Но всё же мы отложим разговор. Я не просто так тебя сюда привёл. Знакомься – проводники!

            Я не испугалась. Во мне медленно поднималась решимость, а когда она есть всё кажется немного проще.

            Я не видела такого прежде, но в посмертии я уже со стольким столкнулась! И когда из-за серых деревьев начали подниматься, выходить и выступать словно бы из самих стволов тени, я была готова.

            Они были разными: мужчины, женщины, дети, старость и юность. Кто-то проступал отчётливо и даже обретал лицо, черты, кто-то расплывался бледностью, и даже фигуру различить было невозможно.

            Я пересчитала их совершенно машинально. Выходило около двадцати.

–Двадцать два, – поправил Уходящий. – Я двадцать третий, ты двадцать четвёртая. Мы все – проводники. Это место силы, помнишь, я говорил?

–Такое забудешь!

–Каждый проводник собирает столько, сколько может в мире живых. Приводит к местам силы, где грань между жизнью и смертью тонка. Отсюда, именно из этого места будем выходить мы с тобой, напитавшись жизнью твоих друзей.

–А другие?

–Другие из других мест! – хмыкнул Уходящий. – Это все те, кто умер по моей воле. Я собрал этих проводников, чтобы они нашли себе жертв. Они заберут их в нужный день и в нужный час. И твои друзья тоже будут там. И будет великое возвращение.

            Тени медленно висели вокруг. Они не подступали, они не растворялись, они будто бы были равнодушными пятнами, отголосками жизни или смерти?

–Зачем они здесь? – я не стала ничего говорить о великом возвращении.

–Познакомиться, – серьёзно ответил Уходящий. – А заодно предостеречь тебя от глупостей.

–Глупостей?

            Впрочем, мало я их наделала?

–Да. Возвращение всё равно состоится. Даже если ты раздумаешь, другие своего шанса не будут упускать. Многие из нас хотят жить. Кто-то покупает себе лишь часть жизни, жертвуя одного человека. Кто-то, жертвуя двоих, покупает половину…кто-то жертвует так много, что возвращается из Ничто сам и уводит за собою близких.

            Вот теперь я испугалась по-настоящему. Посмертие посмертием, а есть слова, которые слушать совсем не хочется. Сколько же людей будет загублено? Сколько же людей вернётся из Ничто? И какие это будут люди?

–А если люди в покое? – Уходящий ждал моей реакции, но я боялась и не желала ему показывать истинный ход своих мыслей, истинное осознание подступающего ужаса.

–Что?– он изумился. Это было короткое, приглушённое, но всё же изумление. Он показывал мне власть! Он показывал мне тени, а я спрашивала о покое?

–Если те, кто выводит души из Ничто, вслед за собою…что если эти души обрели уже покой, а их тянут?

            Уходящий медленно глянул на меня, затем махнул рукой и тени, возникшие вокруг, истаяли, как и не было их.

            По серости прошла рябь. Я что-то вспомнила, что-то похожее, глянула через серость на своих друзей. Зельман фотографировал серость, а Филипп и Гайя смотрели по сторонам.

–Минута… мы говорим всего минуту? – я вспомнила про аномалию леса так ярко и отчётливо, что стало больно. Боль, конечно, была ненастоящая, и пропала мгновенно, но я ещё помнила, что значит больно.

            Зельман говорил что аномалия в лесу всего минуту. Это она и была? Тени из Ничто? Тени, призванные Уходящим? Проводники?

–Здесь нет времени, – напомнил Уходящий. – Мы говорим гораздо дольше, но людское время нам не значит. Именно поэтому мы можем ещё возвращаться.

            Он ждал от меня другого, а я упорно отводила его от этого.

–Так что  с душами покоя? – я не знала, поверит он мне или нет. и что будет, если поймёт, в каком я ужасе?

            И что делать я тоже не знала. Но при Уходящем я решать этого точно не могла. Мне надо было увести его подозрения, его мысли.

–Почему тебя это интересует? – спросил Уходящий. Его подозрение усиливалось, но у меня уже был готов ответ:

–Если есть возможность…моя мама ведь обрела покой? Но если…

–Это невозможно, – перебил Уходящий. Подозрительность его ослабела. Сменилась брезгливым сочувствием. – Душа, познавшая покой, в покое и остаётся. И тот, кто стремится вернуть душу из Ничто, знает об этом.

–Всем так повезло! – я не скрывала досадливой зависти. Ненастоящей зависти. Но, похоже, пока мне удавалось обманывать Уходящего.

–Пойдём, – сказал Уходящий, протягивая мне равнодушную ладонь, – твои друзья уходят и нам пора. Я хотел тебе показать твоих друзей и своих проводников для того, чтобы ты перестала сомневаться. Есть вещи, которые должны случиться. Не тебе их изменять.

            Я изобразила задумчивость, хотя в мыслях отчаянно хлестало паникой. Действительно – я не отменю массовой жертвы Ничто! Этого погано-кровавого обмена. Кого эти проводники заберут? Кого они вернут? И это я про сам ритуал обмена ещё ничего не знаю толком – едва ли это безболезненно и просто!

            Даже если я откажусь, это просто оставит меня в Ничто и спасёт (если спасёт) троих моих близких.

            Не отказываться? Нет, я не смогу их уничтожить. Может быть и допускала я эту мысль, но сейчас, когда они уходили среди деревьев, когда Филипп оглядывался назад, и мне хотелось верить, что он чувствует моё присутствие…

            Нет, нет и ещё раз нет.

            Но остальные? Но как быть?

–Куда они? – я спросила, чтобы разбить тишину Ничто.

–В свой мир, дальше, – ответил Уходящий, – возьми мою руку, нам пора.

–А Агнешка? – я игнорировала Уходящего, я искала выход. Слабая надежда была на Агнешку, но лучше слабая надежда, чем никакой! В конце концов, на кого я ещё могла надеяться? Даже в мире живых не было особенно помощи, хотя там были и Филипп, и Зельман, и Гайя. А в мире,  где правило равнодушие? Что я могла ещё искать, кроме случайной помощи?

–Агнешка? – Уходящий будто бы с трудом её вспомнил. – Причём тут она? Она потеряла свой шанс. Её жертвой планировалась ты. Но она отказалась от всех своих шансов. Она больше не может надеяться.

            А я что, могу? Даже если я вернусь к жизни…

            Нет, нельзя думать так. никакого «если». Есть цена, которую не заплатить.

–Я хочу проститься с ней, – солгала и не солгала я. вряд ли если Уходящий узнает о том, как я его тут увожу от ответа и от своего ужаса, я останусь в прежнем виде и состоянии. Всегда может быт хуже. Всегда!

            Уходящий не ответил. Его равнодушная ладонь сомкнулась на моей. Он и без того ждал. Видимо, даже дольше, чем нужно.

            Серость заклубилась перед нами и за нами. Но я уже привыкла к ней, к её дорогам. Я даже не удивилась, когда серость расступилась, и меня вышвырнуло вниз. Именно вниз, я пала к ногам Агнешки.

–Полёт нормальный, – оценила Агнешка. В её голосе не звучало ничего кроме равнодушия.

            Я заставила себя подняться. Это было тяжело – не больно встать, когда боли нет, но в серости, куда я упала, было что-то такое…что-то нехорошее, засасывающее. Кажется, пролежи я ещё мгновение и мне не подняться.

            Я встала. Огляделась. Уходящего не было. Какая тактичность! Под ногами что-то вроде песка – серого, противного, мелкого. Я стояла на нём, терзаясь неприятным желанием сойти подальше. Но Агнешка стояла по колено в этом песке. И тени, множество теней позади неё, стояли также…в этом же песке. Правда, кое-кто лишь начинал увязать в нём, кое-кто увяз как и она, по колено, кто-то ушёл в песок по пояс, а кто-то и по шею. Впрочем, стоило лишь немного приглядеться, и я поняла – даже шея – это не предёл. Есть те, у кого из песка торчала лишь макушка.

            С браню я отскочила дальше. Агнешка тихо и невесело засмеялась:

–Не бойся, это не для тебя. Ты не увязнешь.

–Не дёргайся, я тебя вытащу! – я огляделась ещё раз, желая найти хоть палку, хоть веревку…

–Не вытащишь, – заверила Агнешка. – И сама знаешь об этом. Это забвение. Весь песок – это забвение. Исчезнуть в нём – уйти навсегда. Я стану таким же песком. Как и до меня стали многие, как и после меня станут…взгляни!

            Она указала рукой в сторону торчащей из песка серой макушки:

–Этот уже дойдёт очень скоро. Я ещё постою.

            Меня замутило.

–Агнешка! – я рванулась к ней, не зная, что делать и как помочь. Ужас, новый ужас охватил меня.

–Уходящий выбросил тебя сюда? – спросила она, равнодушно отстраняя мои руки от себя. – Ты ему надоела?

–Я…что? Я пришла поговорить с тобой. Я попросила…я солгала, что мне нужно проститься! – надо было владеть собой. Я и без того не владела ситуацией, но хотя бы реакции должны были остаться расчётливыми.

–Ну прощай! – она помахала мне рукой, – счастливой жизни.

–Агнешка, мне нужна твоя помощь.

            Конечно её. Чья же ещё?

–Увы! – она развела руками. – Тебе придётся строить свою жизнь без моих советов. Кстати, хорошая новость: теперь ты сможешь звать домой друзей без страха, что им прилетит чайник из пустоты.

–Агнеш…– я нашла её руки, сжала их, чувствуя, как те невесомы, – я не вернусь к жизни. Понимаешь? Не вернусь.

–Цивилизация! – Зельман блаженствовал. До города они добрались почти фантастически чудесно по его мнению: прогулка по лесу, затем повезло – подобрали по дороге. В городе уже было проще. – Сейчас надо в офис, просмотреть что получилось на фото.

–А Владимир Николаевич? – у Гайи всё ещё зуб не попадал на зуб. Она замёрзла, пару раз упала ещё в лесу, в машине её ноги, стиснутые возможностями заднего сидения, задеревенели, и сейчас она пыталась отогреться горячим какао, пока им несли обед.

            В такое дрянное место  Филипп никогда бы не заглянул. Обшарпанная вывеска, скрипучая, рассыхающаяся дверь, внутри темновато…

            Но это была цивилизация. Здесь были кофемашина, чайник и суп. Он сам тяжело перенёс поход по лесу, лучше, конечно, чем Гайя, но всё же предпочёл бы провести остаток дня под горячим душем, а затем, приняв виски, завалиться под одеяло…

            Но мечты остаются мечтами.

            Филиппа не покидало чувство что разгадка близка, что именно этот лес, именно эта аномалия…

–Ваш заказ! – каркнула подошедшая официантка. Руки у неё были заняты тяжёлым подносом, уставленном тарелками и столовыми приборами. Гайя спохватилась, попыталась помочь официантке устроить всё на столе, но та выразительно закатила глаза и Гайя оставила свои попытки, смутившись.

            Филипп усмехнулся: дрянное место!

–В принципе…– Зельман полез в свой рюкзак, и после недолгих поисков в нём, вынул на свет божий провод. – Можно попробовать посмотреть фотографии.

–Доберёмся уже до кафедры! – отмахнулся Филипп. Он не сомневался, что ничего Зельман не увидит. – А Владимир Николаевич…у него нет особенного выбора.

            Филипп снова не удержался от усмешки. Гайя, проглотившая уже ложку супа, закашлялась, посмотрела на Филиппа с мрачным подозрением:

–А позаботишься  об этом ты?

            Она почуяла. Она давно почуяла в нём неприкрытую ненависть и желание отомстить.

–Уже позаботился, – ответил Филипп. Скрывать смысла не было, всё равно они скоро узнают, пусть уж лучше от него, чем от господ в форме без опознавательных знаков.

–О чём ты? – даже Зельмана привлекли слова Филиппа. – Ты…что-то сделал?

–Я помогал ему замести следы. Помните? Посмотреть его бумаги. Ну так вот, я эти бумаги и сдал Министерству. Ясно? Там давно подозревали о том, что наш Владимир Николаевич нечист на руку. Впрочем, кому это было тайной?

–Ты его сдал? – не поверила Гайя. Она была готова ко многому, но всё же не ко всему. Она презирала начальника, она знала, что он лгун и вор, но не сдавала. А Филипп…

            Она даже не знала теперь, как к нему отнестись и почему-то почувствовала, что ненавидит его ещё сильнее, чем прежде. Хотя, что он сделал? Указал государству на преступника!

–Мерзавец…– отозвалась Гайя. – Не говори, что сделал это из чувства справедливости!

–Не говорю, – согласился Филипп, – и не планировал говорить.

            Гайя поперхнулась обвинениями. Она ждала, что Филипп будет отбиваться и пытаться произнести что-нибудь о том, что вор-де, должен сидеть в тюрьме! А он не отпирался. Он не скрывал.

–Что с ним будет? – Зельман не прекращал своих манипуляций с фотоаппаратом, проводом и своим телефоном, тоже отогревшимся в этой поганой забегаловке. – Его арестуют? И что будет с нами?

–Вам поставят нового начальника. Скорее всего, кого-то из вас, – Филипп ответил на вторую часть вопроса. Он понимал, что простой арест для Владимира Николаевича не подойдёт. Секретная Кафедра, спонсируемая Министерством… нет, они не допустят, чтобы этот человек попал в обыкновенную тюрьму.

–Ну…рано или поздно это должно было произойти, – решил Зельман, обращаясь к Гайе. – В этом нет драмы.

            Она, однако, так не считала, и даже ложку отшвырнула.

–Это подло!

–Ну и что? –  поинтересовался Филипп. – Меня не заботит какой-то ошалевший от казённых денег жалкий человек. Меня волнует другое.

–Ты сам! – произнесла Гайя. – Тебя всегда волновал лишь ты сам!

–Гайя, если ты саму себя не любишь, это не значит что все такие, – Филипп уже был спокоен и собран. Слова Гайи не задевали его, но зато он спокойно и легко раз за разом укалывал её.

            Просто от внутренней силы. Просто потому что мог это сделать.

            Гайя открыла рот, чтобы возразить ему, чтобы обвинить во лжи, в лицемерии и смерти Софьи, но в дело вмешался Зельман.

–Заткнитесь! – предупредил он, расширяя изображение в телефоне и разворачивая экран к ним, – смотрите лучше сюда.

–И куда ты…– начала Гайя ехидно, но ойкнула и капитулировала.

            Филипп увидел раньше. В дымке, запечатлённой фотоаппаратом, даже в плохом разрешении телефона, угадывалось лицо. И Филипп клясться был готов чем угодно, что это лицо принадлежит Софье Ружинской.

–Но…как? – у Гайи даже голос изменился. – Как? Она там?

            Гайя представила, видимо, потому что повторила уже тихо и с ужасом:

–Она там.

–А это видали? – спросил Зельман, довольный эффектом. Он уже демонстрировал следующую фотографию – тени…расплывчатое множество теней. И снова – Софья возле того, кого нельзя было не узнать.

            Но вроде бы в мирной беседе? С Уходящим?

–У вас есть виски? – спросил Филипп, обращаясь к проплывающей мимо официантке. Она оценивающе оглядела его, но смилостивилась:

–Только водка.

–Несите, – согласился Зельман вместо Филиппа. Его самого потряхивало.

5.

–Агнеш, я не вернусь.

            Теперь я это точно знаю. Знаю и то, что мне не страшно. Я не пойду назад – я не стану покупать остаток своей жизни чужими жизнями. Я хочу жить, хочу чувствовать вкус и голод, хочу надеяться и ощущать, даже мёрзнуть, чего уж там,  хочу!

            Но не стану.

            И если есть хоть один шанс не допустить Уходящего до его идеи, если есть хоть одна надежда…

            Смешно! Кто он и кто я? Он убил меня. Он стёр меня из жизни, и я хочу ему противостоять? Как? Чем?

            Но с другой стороны – я мертва. Какой вред Уходящий может причинить мне? Я уже мертва, мертва по его воле, и что он мне сделает? Поставит также как Агнешку сюда, в этот ад, в забвение через песок? Но разве не всех нас ждёт однажды забвение? Нет, великие остаются, но я не принадлежала к ним, и памяти обо мне не будет. Хоть так, хоть эдак, но я всё равно, надо полагать, очутилась бы здесь.

            Да и страшнее ли этот песок забвения тех полей покоя, где я встретила маму?

–Ну и дура, – сказала Агнешка и вгляделась в меня внимательнее, словно хотела что-то прочесть в моём равнодушном лице.

–Ты тоже не вернулась, – мне пришлось напомнить и ей очевидное. Агнешка, конечно, не смутилась:

–И я не лучше.

–Ты знаешь, должна знать его замысел, – я не хотела даже пытаться веселиться. Время – песок, время – забвение, оно играет и против мёртвых, пусть те его не ощущают. – Должна! И, может быть ты знаешь…

            Я замолчала. Как страшно оказалось произнести последнее! Но что же это? Страх в посмертии? Как это пошло и нелепо!

–Знаю, – вдруг сказала Агнешка, наверное она и впрямь очень ко мне привязалась, так уцепилась за посмертие, и всё-таки песок поглощает её. Сколько я стою здесь? надо полагать что недолго, но песок уже поднимается, он уже достиг её бёдер. – Но это будет сложно.

            Сложно? А стоять и видеть за серой плёнкой жизнь легко? А отказываться от жизни, оставаясь в равнодушном посмертии – легко? А смотреть, как в песках забвения увязает всё глубже и глубже та, кого ты видела с детства…

            Мир жизни тяжёл. Мир смерти тоже.

–Ну ладно, – Агнешка кашлянула. Она старалась держаться веселеем, но это давалось ей с трудом. Я делала то, что не сделала она. Я шла туда, куда она не пошла. Да, Агнешка как и я не стала возвращаться к жизни, но она и не стала останавливать Уходящего. Что-то у него сорвалось, но без её участия.

            А я вот… не геройство, нет. Страх. И стыд. Видимо, посмертие не отменяет их.

–Есть один способ, – Агнешка помрачнела, – но он правда сложный. Я узнала его, но ещё тогда… это невозможно. Совесть тут тоже не будет согласна.

–Какой? – Агнешку затянуло уже по пояс. Смотреть на это я не могла, но как можно было не смотреть? Сколько я её знала? Сколько из-за неё получила косых взглядов и заверений в собственном безумстве? Сколько было неудобств…

            Но теперь она уходит и я ничего не могу сделать. Только поддаться отчаянию. И ещё – смотреть.

–Уходящий в ритуале использует проводников, которые ну…ты поняла ведь – они губят людей. Человек, умерший раньше срока, имеет в своей душе больше энергии и умирает с большим страданием.

            Знаю. Собственно отсюда и пошли призраки. Поэтому их и много в самых кровавых лагерях и тюрьмах.

–Значит нужно нарушить эту насильственную цепочку! – у Агнешки даже сейчас, когда она стоит по пояс в песке, тон лектора. Она как будто объясняет задачку нерадивой ученице. Впрочем, я всегда была нерадивой ученицей.

            Я так и не научилась жизни и выживанию.

–О чём ты? – слова Агнешки непонятны. – Мне надо кого-то спасти?

–Напротив, – Агнешка покачала головой, и голос её сделался грустным, – надо, чтобы кто-то умер по своей воле. Это было тогда. Я слышала. Это должно произойти и теперь. Но это сложно, понимаешь? найти проводников, которые чувствуют присутствие силы другого мира – сложно, но можно. Убить их – это тоже ещё в порядке логики и допустимости. Уговорить их вернуться…

            Она осеклась, но всё-таки овладела собой:

–Многие хотят жить. Особенно после знакомства с посмертием. Так что это, пожалуй, самый лёгкий пункт. Выполнимый, конечно. Дальше надо соблазнить души на ритуал, надо, чтобы каждый проводник притащил себе жертву… это сложно, но это тоже выполнимо – в конце концов, у многих из умерших есть любимые, близкие…

–Друзья.

–Да, и друзья, – Агнешка не улыбнулась. Мы обе думали об одном и том же. – Ну и просто любопытные. Случайные жертвы! Но всё это возможно, понимаешь? а вот уговорить одну из намеченных жертв покончить с собой, чтобы весь ритуал оборвался… это нереально. Это я тебе говорю как полтергейст!

            Вот в чём дело. Я как-то и не подумала! У каждого проводника есть жертва и если проводник хочет сорвать вес ритуал…

            Это что же? если жертвой мне намечены Гайя, Зельман и Филипп, тоя  должна кого-то из них уговорить свести счёт с жизнью? И намного ли это отличается от самого ритуала? И как вообще это сделать?

            Всё ясно – это действительно невозможно и лучше бы я как Агнешка бежала бы от Уходящего. А не пыталась бы играть в спасение всех и вся! И что хуже? Бежать малодушно или пытаться что-то сделать, понять бесплотность попытки и всё равно…

            Всё равно!

            Что я могу? Как я это сделаю? Лучший способ понять ситуацию – это представить себя на месте другого человека. Итак, допустим я дружу с Софьей Ружинской, та умирает, а потом является ко мне призраком и говорит, что надо выйти в окно, а не то Уходящий устроит хаос, смешав мёртвые души и живые. И что я сделаю?

            Запишусь к психиатру, в самом лучшем случае. И меня нельзя будет винить за это,  потому что невозможно поверить в справедливость такого заверения! Как вообще можно в это поверить? Уже призраки-то повод обратиться к специалистам, а уж являющиеся призраки…

            Нет, это глупо. И это идеальная защита от разрыва ритуала. Возможность есть, но как её воплотить?

            Агнешка смотрела на меня с неприкрытой жалостью. Так смотрят на полных идиотов. Заслуженно, в общем-то. Хотя это я должна была смотреть с жалостью, видя, как она увязает всё глубже и глубже. Сколько ещё пройдёт времени, прежде чем её голова скроется под песком? Через сколько она сама этим песком станет?

–Я уйду, – сказала Агнешка, – а тебе ещё жить. Даже в посмертии. Я жалею тебя.

            Резонно. Но что здесь сделаешь? Это какой-то беспробудный тупик.

–Скажи им. Скажи своим друзьям как есть, – предложила Агнешка. – Дальше будет их решение. У тебя вариантов немного. Либо ты участвуешь в ритуале и ценой жизни своих друзей возвращаешься в жизнь…

–Нет! – на этот счёт я решила уже строго.

–Я перечисляю варианты. Второй вариант – бежать. Если он обидится, он, конечно, тебя найдёт рано или поздно, но если ритуал состоится, и он вернётся, то, может проскочишь.

            Вариант, но не выход. Выход, но не вариант? Я никогда не была беглецом. Неужели придётся? не хочу. Но я и умирать не хочу. И здесь быть не хочу. И смотреть как уходит в забвение Агнешка я тоже…

            А чего я вообще хочу и на что могу рассчитывать?!

–Третий вариант – рассказать всё твоим друзьям. Как они решат – тебя уже не касается. Ты можешь пока укрыться. Или ждать их решения.

            Вариант. И выход. Сомнительно, конечно, но очень удобно. Я подчинюсь их воле, их решению. Они решили, а не я. Их воля – не моя.

–Решила? – Агнешка не сводила с меня взгляда. Она запоминала меня, надеясь, что в забвении посмертия ей останется хотя бы что-то.

–Решила. Третий вариант. Как мне связаться с друзьями?

–Иди к месту своей смерти! Там дверь. Сосредоточься, и…

            В лице Агнешки мелькнул испуг. Она смотрела мне за спину, и я могла не оглядываться, чтобы узнать причину. Уходящий дал нам время. Время вышло.

–Беги! – прошептала Агнешка, и я в последний раз взглянула на неё. Я понимала – я теперь остаюсь совсем одна и даже боялась представить, как воспользоваться её последней инструкцией.

–Ваше время вышло, – сказал Уходящий. Он приближался. Я чувствовала, как колеблется песок под ногами.

            Хотя разве могла я его чувствовать? И всё же!

            Я понимала – уходить надо хорошо. Я отошла от Агнешки, встала за спиной Уходящего, который приближался к ней, совсем не замечая меня, и смотрела. Я смотрела, как она увязает в песке забвения сначала по грудь, потом по шею. Наконец я отвернулась. Это было выше моих сил.

–Таков порядок, – объяснил Уходящий, реагируя на меня. – Продолжение жизни избавит тебя от этого.

–Я…согласна, – надо было солгать, чтобы выйти к друзьям. – Я хочу, нет, вернее – мне нужно…

            Я осеклась – это было нарочно и случайно. Я играла роль, но это давалось мне легко – мне действительно было слишком тошно. Кто сказал, что дурнота пропадает после смерти?

–Я приду! – мне надо было изобразить и бежать. Бежать, не думая о том, убедительно или нет получилось.

            Уходящий не погнался за мной. он провожал меня взглядом, и я могла понять о чём он думает: я никуда не денусь. Я хочу жить (что правда), и значит, я в его власти.

            Он не знал, что моя жизнь мне уже не так дорога. Меня отпугнула цена за неё. Я узнала цену и поняла, что в данном случае я тот ещё нищеброд!

            Не стоит и пытаться.

            Инструкция Агнешки – её последний дар! Как можно было его понять? Но как можно было ему следовать? Однако всё оказалось просто. Я метнулась по зыбучим ещё пескам, надеясь оторваться от Уходящего, и вдруг всё переменилось – серость посветлела, стала равномерной, и из-под ног пропал песок. Появилась дорога, и я даже поскользнулась.

            Как на льду! Упала, без боли, конечно, но упала. И серость приняла моё падение, и более того – вдруг подалась мне навстречу и даже легонько пихнула под зад, помогая подняться. Удивляться сил и времени уже не было, я пошла, не представляя даже куда иду.

            И, видимо, это было тем настоящим правилом посмертия – оно вело меня само. Вскоре серость стала мне знакомой и я поняла, что вхожу в свой же двор! Когда-то, совсем недавно, я шла здесь ужасно злая, мёрзлая и несчастная. Когда-то здесь я разговаривала с той Кариной, из-за которой всё и началось. Знала бы – огрела бы её чем-нибудь тяжёлым.

            Была бы жива! А сейчас нет мороза и нет ничего, и я не могу это выносить.

            А когда-то искренне считала, что не могу выносить зиму!

            Но нет сомнений – это мой подъезд. Всю жизнь я видела лишь его и знала лишь его, бесчисленное количество раз открывала его двери, когда мама вела меня в садик, когда я шла в школу, когда шла в институт, и на работу… и когда возвращалась. Сейчас я ушла в посмертие и возвращаюсь из него, пусть на миг, пусть на один только миг! Но я иду. Иду, как будто я живая.

            Входная дверь поддаётся мне, я не успела её коснутся, а она уже отпрыгнула, точно вытолкнула её какая-то сила. Может быть даже моя?

            Иду. Знакомые ступени, нет запаха, нет света, нет ничего. Всё затянуто серостью – это и есть смерть – отсутствие всего, и прежде – надежды.

            Дверь моей (не моей? Впервые подумалось куда ушла моя квартира, если у меня нет наследников и кто займётся моими вещами, и ужас – всем моим непостиранным бельем и хламом?) поддалась также как и подъездная.

            Я вошла. Всё как прежде. Почти. Я только вижу через серость, а так – никого. Интересно, куда уйдёт квартира? Ну вот не я же одна такая, кто умер без семьи и завещания? Эх, знала бы, отдала бы…

            Фонду? Детскому дому? Приюту?

            Да нет, чего уж там. Продала бы и кутила бы. Ездила бы на такси и не экономила бы на кафе. Какой теперь толк? Моя жилпощадь не моя и уйдёт государству и кто-то придёт сюда однажды с кучей каких-нибудь бумажек и избавится от моих вещей. От всех. Может даже под опись – не знаю. Но почему-то хорошо представляю, как комиссия (обязательно в сером и строгом) пересчитывает и записывает, мол, чайник – одна штука, кружка – пять, у одной край сколот…

            А сколько остаётся хорошего? Ну на самом деле? Одежда ещё ладно. А мои книги? А мамины? А украшения? а фотоальбомы?

            Господи…

            Меня перехватило чем-то морозным. Господи, господи! Ну так ведь не должно быть! я хочу жить. Я не любила эту квартиру, но как же я хочу жить здесь. Это мои вещи. Это мой диван. Моё постельное белье и мои шкафы! А в них мои вещи! Скомканные, старые может быть и немодные, но мои! Я носила их. Я не хочу, чтобы их отнесли на помойку! Господи, ну за что?

            А посуда? Я готовила и я ела из неё. А чайник? А кофеварка? А сковородки… господи, ну почему? А моя мочалка и моя щетка? Это уж точно мусор. Вед я не возвращаюсь!

            Я не возвращаюсь и остаюсь мертва. Значит, мои вещи никому не нужны. Даже мне. Это справедливо.

            Но я не хочу, господи!

            Мне стало невыносимо жаль себя. Видеть свою жизнь и не иметь возможности к ней вернуться. Видеть свои вещи и не иметь возможности почувствовать их. Я думала, что меня тянут ощущения, возможность чувствовать, но меня тянули и вещи. Что ж, надо сказать честно – я никогда не была особенно одухотворённой личностью и хотела есть, пить, одеваться… может быт, когда ко мне пришёл бы достаток я и ушла бы к чему-то высокому, но он не пришёл, а теперь даже вещи мои ничего не значат.

            Господи, я не хочу умирать! И никто не захочет. И неужели своим друзьям я должна поведать теперь о самоубийстве – как о единственном способе остановить ритуал Уходящего?

            Поведать, зная, что и их квартиры ждёт такое же запустение, и их души ждёт такое же… или не такое же? в любом случае. Насколько я могу судить мир посмертия, радости там нет нигде. Так что – едва ли душам ушедших по своей воле и раньше срока там слаще.

            И я должна?..

            Должна. Надо было встать с кровати, которая даже не смялась под моим призрачным незначащим духом. Надо было оторваться от этого пустого, непринадлежащего мне места и завершить задуманное.

            Иначе всё зря. Иначе Агнешка сгинула зря. И я зря ушла. Но куда же дальше?

            Впрочем. Я знаю ответ. Зеркало. Если бы знала – никогда бы не повесила в своей ванной комнате такое болььшое зеркало, да и вообще с опаской бы относилась ко всем зеркалам! Но я не знала.

            Зато зеркало знало и ждало меня.

–Я хочу увидеть моих друзей, – сказала я, не зная, слышит ли меня эта равнодушная, как и вся серость, зеркальная гладь.

            Зарябило. Точно вода.

            Забавно. Или нет? это зеркало ведь тоже вынесут на помойку, как нечто ненужное.

–Софья? – мне почудилось? Надеюсь, что да. Иначе я в дурном положении и Уходящий настиг меня. или это не он?..

            Зеркало манит и я проваливаюсь в него. И всё отчётливее голоса, и всё ярче и…

–Это была просьба министра! – усмехнулся Филипп.

–Подонок! – Гайя скрестила руки на груди. А чего уже томиться и таиться? Всё ясно – Филипп сдал Владимира Николаевича и за их вороватым начальником пришли. Справедливо? Наверное. Но почему-то чувство о совершённой подлости не покидает!

            Может быт, оно было бы глуше, если бы непроницаемый мужчина, покидавший1 их Кафедру, не сообщил о том, что временным исполняющим обязанности назначается…

–Ты же знал! – Гайя напустилась на Филиппа с другой стороны. Зависть, обида, досада, гнев, усталость! Всё это страшный коктейль.

–Министр просил заранее, – как можно небрежнее ответил Филипп. Да, он знал. И о назначении знал, и министра тоже. Из комнаты министра, курирующего их Кафедру, ему довелось как-то выводить светящийся призрачный шар…

            Министр не хотел просить Кафедру, понимая, что огласки не удастся избежать в отчётах, а Филипп сделал всё быстро, качество и тихо. За свои услуги получил конверт с наличностью и дружбу с таким значительным лицом.

–Подонок! Мерзавец! Подлец! Предатель! – Гайя решила вспомнить все характеристики Филиппа. Получалось неплохо.

            Надо сказать, что только Гайя была в бешенстве. Майя вообще забилась в угол и сделала вид, что её не существует, заранее смирившись со всем, что подбросит ей жизнь. Она вообще значительно повзрослела за последнее время и стала задумчивее. Задумчивость и мрачная тень были ей к лицу, теперь, когда на лице Майи не было прежнего макияжа, а была лишь вынужденная аккуратность, были видны необыкновенно тонкие и складные черты её лица.

            Алцеру было также относительно плевать. Он вообще сообщил о том, что подал прошение о возвращении на родину и не собирается конфликтовать.

–Кафедра подвела меня с материалами, – объяснил Альцер. – И с людьми.

            Зельман заранее решил не вмешиваться. Он очень держался за это место, когда разгадки (он ясно чуял) были близко. К тому же, в последнее время и он заметно пристрастился к алкоголю, и понимал – его привычку мало где будут терпеть. Да и Кафедра была близко к его дому, словом, одни плюсы!

            Словом, бунтовала одна Гайя.

            Бунтовала как сотрудница, которую лишили руководителя столь подлым образом и как воин, которому не дали этого сделать самостоятельно; бунтовала как друг, возмущённая молчанием других и как женщина, которую обошли из-за личных связей, к которым лично она не была способна.

–Значит так, – но Филипп был не Владимир Николаевич, в нём не было мягкости и кротости, он был готов к действию и к сопротивлению, тем более это была Гайя, чего с ней возиться? – если ты не хочешь молчать и работать, то тебя никто не держит.

            Так с Гайей прежде не говорили. Даже Владимир Николаевич, который во многом её недолюбливал, никогда не позволял себе такого тона.

–Иди, – предложил Филипп, – я ужасен и буду ужасен. Но терпеть от тебя высказываний на свой счёт я не намерен.

            Гайя задохнулась от возмущения и оглянулась по сторонам, ища поддержку. Тщетно! Зельман усиленно отводил глаза, Альцер сидел, ткнувшись в монитор и изучая новости (усиленно работал), Майя смотрела в пустоту – мрачная, серьёзная, но при этом бесполезная.

–Только из города не уезжай, – Филипп чувствовал свою победу, – боюсь, у министерства вскоре будут вопросы и к другим сотрудникам. Может быть, кто-то  что-то знал и не сообщал?

            Соучастие! У Филиппа были большие сомнения в том, что кого-то ещё потянут всерьёз к этому делу – в конце концов, Владимир Николаевич не себя подставил и не Кафедру, а министерство – им тоже отбиваться ведь придётся: почему не заметили? Почему не следили?

            Так что на этот счёт Филипп был спокоен. А вот Гайя в такие тонкости не влезла. Не умом, конечно, а сердцем. Но Филипп знал, на что давит – он сказал ей то, что укорило её совесть, и Гайя сломалась. Не напугалась, а стыдом её прожгло так, что всякое сопротивление смяло как карточный домик…

–Правда? – Майя влезла не вовремя. Внешний лоск, который придала ей скорбь, не отразился на её уме в полной мере.

            Филипп ей не ответил. Он смотрел на Гайю.

–Хорошо, – выдавила из себя Гайя, поняв, что осталась одна. – Я поняла. Я слова больше не скажу.

            Ещё бы! Да, первый порыв её был написать заявление и уйти. Но что был она получила? Увольнение? Спасённую гордость?

            Незнание по делу Софьи Ружинской, полное одиночество и бесконечное чувство вины! Вот что бы она получила! Перекрыло бы это спасённую гордость? И потом, Филипп прав – Гайя всё знала про своего начальника, но донесла она? Нет. Это вина.

–Никаких больше оскорблений, – предостерёг Филипп, – иначе мы с тобой расстанемся на очень плохих условиях. Веришь?

            Верит. Филипп вообще умеет быть убедительным, когда ему это нужно. Хорошо даже, что прежде у него не было власти, даже такой, ничтожной, над людьми. Кто знает кем бы он стал тогда?

–Чудесно, – кивнул Филипп, – у кого-то ещё имеются возражения?

            Возражений не было. От трусости ли? От слабости? Но их не последовало.

–Тогда мы будем работать. Усердно работать, друзья, чтобы отмыть честь нашей Кафедры. Гайя, милая, умойся, тебе нужно.

            Только сейчас Гайя поняла что плачет. Плачет, сама того не замечая! И слёзы, горячие, едкие слёзы жгут её щёки, а может быть ей кажется? Слёзы не щёки жгут, а само сердце, саму душу.

            Устала Гайя.

–Умойся, – уже мягче сказал Филипп и что-то, похожее на сочувствие, прозвучало в его глоссе. А может Гайе так хотелось думать? Она вдруг вспомнила, что Софья была влюблена в него, и это почему-то заставило услышать больше сочувствия в голосе Филиппа – не могла же Софья совсем с мерзавцем связаться?

            Гайя кивнула и неуверенно, чуть шатаясь, побрела к выходу в коридор.

–Гайя! – позвал её Филипп, когда она была уже у самых дверей. Гайя вздрогнула, застыла, но не обернулась. – Сделать тебе чай?

            Гайя пробормотала что-то невнятное и выползла в коридор. Ледяная вода в насквозь пропахшем всей казённостью туалете стала для неё блаженным ожиданием. И присутствие Майи, которая выметнулась вслед за нею, спросила:

–Тебе нужна помощь?

            Внезапно раздражило.

–Иди! – велела Гайя и поползла в туалет.

            Майя вернулась ни с чем, но Филипп уже нашёл чем её занять:

–Сделай ей чай.  А лучше – всем. Нам есть что обсудить.

            Майя не стала спорить и поднялась, покорная, к чайнику.

            Гайя между тем умывалась. Яростно натирая ледяной водой свои щёки и лоб. Надо проснуться, надо проснуться! В какой-то момент в глазах спасительно защипало и это вернуло Гайе память – хватит! сколько она уже здесь?

            Гайя закрыла кран и подняла голову, чтобы глянуть, в кого она превратилась. В зеркале отразилась, однако, не Гайя.

–Софа? – Гайя почему-то даже не испугалась. Обречение, копившееся в её бесприютной душе, прорвалось к спасению.

6.

            Если бы она испугалась, было бы сложнее. Наверное, мне пришлось бы ещё минут десять объяснять ей, что она нормальная, и что я действительно являюсь ей в зеркале, а кто знает – ест у меня эти десять минут?! Но она, на моё счастье, кажется, даже не удивилась.

            Впрочем, нет, конечно же, на счастье, но не на моё. Меня уже нет. Меня насовсем нет. но я ещё кое-что могу, во всяком случае, я ещё могу попробовать.

            Странно было смотреть на неё через зеркало. Серость была непроглядной, но мне казалось, что если я буду смотреть дольше, я увижу цвет её волос и даже цвет глаз. Бред, всё бред! Но я смотрела.

            Это было похоже на взгляд в окно, но только с улицы. Кажется, в детстве я любила, проходя мимо домов, глядеть в окна первого этажа, видеть кусочки чужих квартир и жизней, представлять по обрывкам увиденного кто и как там живёт…

            Это было забавно и интересно, и только годам к двенадцати я поняла, как некрасиво поступаю. Я представила, что было бы, если бы в моё окно кто-то заглянул и увидел меня, мою жизнь, Агнешку.

            Агнешка!

Нет, о ней нельзя думать. Нельзя. Это трата ресурсов, трата времени, трата! Даже смерть не хранит от пустых действий и плетения времени.

С тех пор я плотно закрывала шторы, будто бы кто-то мог всерьёз заглянуть в моё окно, далеко не первого этажа…

Сейчас я смотрела в такое «окно». Я видела кусок комнаты и Гайю. Всё было серым, но это было больше чем ничего, это было куда лучше, чем Ничто, ждавшее в посмертии.

–Гайя? – я позвала её, убедившись, что она видит меня. Не знаю как я сделала это. Может быть в посмертии всё происходит само? Хотя, наверное, это похоже на движение руки или ноги в жизни: ты просто поднимаешь руку или ногу, не задумываясь, зная, что внутри тебя происходят множество процессов за это простое движение, но не отслеживая их. Может быть и здесь также?

–Софья? – её голос был глухим, как сквозь вату. Он то подрагивал, то становился отчётливее, то таял…

            Надо сказать, что даже я начинала понимать почему это происходит – плёнка между мирами живых и мёртвых не совсем именно плёнка. Если сравнивать, это скорее по консистенции похоже на воду, ну или даже на густой прозрачный соус – тут гуще, тут плотнее, мгновение, мир колеблется, вибрации живых и мёртвых распределяют каждую секунду этот соус иначе – и в зависимости от этого картинка и звук то ярче, то бледнее и туманнее.

            Причём эта плёнка действует не только в мире живых и мёртвых, это не единственный барьер, судя по тому, что я успела увидеть, даже мёртвые проводят своё посмертие по-разному, как бы на разных слоях…

            Глянув в зеркало на Гайю я поняла это. осознала, это знание явилось ко мне как-то сразу и вдруг, словно прежде было заточено, но спрятано.

–Гайя, не бойся! – призвала я, и приложила к зеркалу со своей серой невзрачной вечной стороны ладонь.

            Гайя проследила за нею, ужаса в её лице я не видела, но и лицо виделось мне недостаточно чётко, я только надеялась, что так не умер с моим глупым телом.

–Гайя, слушай меня, у меня мало времени! – я повысила голос, Гайя так и продолжала смотреть на ладонь. Наверное, я оставила отпечаток, значит, я могу влиять на мир живых, оставлять следы. Что ж, если выкручусь из истории с Уходящим, в качестве развлечения буду так следить, попаду на те же форумы, с которых мы брали информацию…

–Гайя!

            Она вздрогнула, взглянула на меня.

–Гайя, Уходящий хочет вернуться. И не только сам! С ним другие проводники. Я могла быть в их числе. Но…

            Я могу вернуться, Гайя, но я не стану. Цена слишком высока.

–Не буду, – я сбилась. Я обещала себе быть храброй до конца, но, кажется, я не всё могу. – Уходящего можно остановить, слышишь?

            Если, конечно, его вы захотите остановить. Теперь зависит от того, захотите ли вы! Если захотите – один из вас должен принести себя в жертву, потому что я не знаю даже имён других проводников Уходящего. А уж тем более их жертв! И как уговорить их?

            Если вы захотите, я приду к Уходящему и встану в ритуал, но вы его сорвёте, один из вас.

            Если нет, я буду убегать от него столько, сколько смогу.

***

            Легче всего было обвинить себя в безумии. Но мозг не давал:

–Смотри, ты же видишь ладонь на стекле!

            Стекло запотело и ладонь была видна. Ладонь Софьи Ружинской. Значит, как минимум часть из произошедшего была правда – Гайя готова была поверить в своё безумие, но не готова была поверить в то. Что могла совершать движения безо всякого контроля над собой.

            Она медленно поднесла свою ладонь к отпечатку ладони Софьи. Её рука оказалась больше, грубее, а в дрессированном свете электрической лампочки, ещё и уродливой.

            Значит, Уходящего можно остановить? Ценой жизни. Добровольно отданной жизни? Что ж, это даже как-то красиво – среди насильственно отнятых одна жертва добровольная, лишь одна, и…

            Софья сказала что ей нужен ответ, чтобы понять: бежать или вставать в ритуал. Софья знает, что это её последний шанс, и что они, вернее всего, ничего бы не поняли, приведи их Ружинская как овец на заклание и возвратясь через их смерть.

            Но Софья так не делает.

            Надо подумать, надо подумать! Причём самой. Сначала самой – даже Зельман не надёжен, чуть что, он сразу сольёт Филиппу.

            Филипп, твою ж мать! сколько она уже торчит в туалете?

            Гайя сорвалась, наспех плеснула водой в лицо, взглянула ещё раз на ладонь Софьи, всё также запечатлённую на стекле, но со обратной стороны: жизнь после смерти есть, это радует, страшит, конечно, тоже неслабо, но больше радует. Смерть не конец, что бы ни было!

–Ты долго! – заметил Филипп, когда Гайя вернулась. У неё билось сердце, подрагивали руки от только что открывшегося, и лёгкая склока с Филиппом казалась ничтожной, она уже едва её помнила – все мысли ушли к Софии, Уходящему и к добровольной жертве.

            Филипп же чувствовал – он не сводил взгляда с неё, изучал, искал в лице её что-то. Или у Гайи разыгралось воображение.

–Я…меня тошнило, – солгала Гайя.

–Возьми чай, – Майя неслышно приблизилась к ним, разряжая обстановку, – не обожгись.

            Гайя проглотила полстакана одним залпом, не заметив ни вкуса, ни обжигающего действия. Только когда запылал рот и язык заныл от кипятка, Гайя охнула, дёрнула кружку, и чай плеснул на её пальцы.

–Нам надо кое-что обсудить, – сказал Филипп, не сводя с неё взгляда, –  и я надеюсь, что в кои-то веки обсуждение будет продуктивным.

            Гайя кивнула и попыталась принять самый беспечный вид, на который была способна.

***

            Что-то было не так, Филипп это знал. Слишком долго провела Гайя в туалете. Конечно. Вопрос это весьма деликатный, но проклятая чуйка подсказывала: дело серьёзное и совсем не то, какое пытается выдумать Гайя.

            А она выдумывала.

            Она вернулась бледнее прежнего, дрожащая, слабая, её взгляд метался в бессмысленности по кабинету, да и в целом был замутнён – мыслями Гайя была не здесь, она что-то придумала. Но что?

            Филипп подозревал в себе параноика, но сейчас, глядя на Гайю, он понимал – он тревожится не напрасно. Гайя глотнула обжигающий чай, не заметив кипятка, и только позже спохватилась. Да и сидела потерянная, ей будто бы хотелось уйти.

            Филипп решил делать вид, что не замечает ничего – так он хотел расслабить Гайю и в нужный момент подловить её. А для начала он завёл беседу, которая была уже никому не нужна:

–Прежде всего насчёт Владимира Николаевича, друзья мои. Да, одно время и для меня этот человек значил многое, но всё хорошее заканчивается и мои розовые очки разбились в самый неподходящий момент. Я узнал, что человек, которому даны ресурсы на изучение тайн жизни и смерти, расходует их грубо и пошло, занимаясь воровством и стяжательством. В ущерб всему нашему делу. Скажите, многие ли из вас поступили бы также?

            Филипп оглядел присутствующих. Он нарочно не задерживал на Гайе взгляд, но примечал, что она тонет в своих мыслях и испытывает откровенное неудобство находясь здесь, её натура, и что-то произошедшее, скрытое пока от Филиппа, требовали движения, а он её этого движения лишил.

            Никто не подал голоса, Филипп настаивал:

–Майя?

            Безотказная слабая Майя мотнула головой, на глазах её выступили слёзы:

–Ты же знаешь…

            Она не договорила. Слова Филиппа, донесённые до её бедной головы, в которой никогда прежде не было ничего умного и осознанно-трагичного, резанули по больному. Скорбь и утраты меняют людей. Майя изменилась. Она поняла, что жизнь – это большая ответственность перед подступающей, неумолимой смертью.

–Все совершают ошибки, – сказал Альцер мяко. – У нас воровство наказывается жестоко, но это не означает, что все перестали воровать. Всегда есть подлецы.

            Подлецы! Майя знала, что она из их числа. Она – бесчестная, жалкая девчонка, которая даже не задумалась о том, на что выделены финансы, вступившая в сговор со своим начальником ради краткой выгоды.

            Краткой выгоды против бесконечных мук совести – запоздавшей в своих предупреждениях.

–Не переживай, Майя, в самом деле! – подал голос Зельман, – с тебя спрос меньше.

            Меньше не меньше, а есть.

–Я бы тоже может, сделал, – продолжал Зельман, который не замечал терзаний Гайи. – Ну если говорить честно-то. Денег мы получали мало, за психов нас держали даже в министерстве, а тут хоть что-то хорошее.

–Владимир Николаевич тоже так думал, – усмехнулся Филипп, – спроси теперь у него, если хочешь, что он думает сейчас.

            На самом деле о судьбе Владимира Николаевича даже Филипп мог только догадываться. Судить его? Придётся открывать документы и тайную организацию. А если сделать процесс тихим, закрытым, то всё равно – куда-то же надо его будет посадить? Не в простую же тюрьму, где он может заговорить совсем не о том? Так что Филипп предпочитал не думать – он знал, что есть радикальные методы по молчанию, есть и клетки, из которых даже голоса не подать, но он не хотел об этом думать – ведь жизнь длинная, и что она ещё принесёт неизвестно.

            Филипп знал по опыту, что призраки иногда нагоняют!

            Гайя, однако, не произнесла ни слова. Будь Филипп менее наблюдательным, он мог бы решить, что это он напугал её, да так, что она на слово и не решается, но Филипп отличался определённой въедливой внимательностью и потому всё больше убеждался: Гайя что-то скрывает.

–Софью жалко, – вдруг сказала Майя, – я не могу…и Павла нет.

            Она закрыла лицо руками, стараясь унять подступающие рыдания. Филипп не смотрел на неё, он смотрел на Гайю, которая вздрогнула при упоминании Софьи.

            Она, конечно, могла жалеть её искренне, но Филипп сомневался, что дело лишь в этом.

–Смерть это не конец, – сказал Филипп, – мы все это знаем. Мы должны…

            Гайя подняла на него глаза, как будто бы против воли даже, и будто бы сама удивилась этому. тотчас опустила взгляд.

–Ты что-то хочешь сказать? – Филипп дал ей шанс.

–Я? – ненатурально удивилась Гайя. – Нет, ну, разве только то, что мне тоже безмерно жалко Павла и Софью. Они были молоды, они не заслужили.

–Им жить бы да жить! – подтвердил Зельман, не уловив тонкости тона Гайи.

            Зато Филипп уловил, спросил осторожно:

–А ты бы хотела увидеть кого-нибудь из них? хоть призраком?

            Он догадывался, смутно догадывался, но у него пока не было подтверждения.

***

            «Он знает!» – поняла Гайя и ужас прошёлся по её сердцу. Не могла быть простым совпадением фраза о том, что смерть не конец и не могло просто так ему прийти в голову задать этот вопрос! он знает, он точно знает.

            Откуда?

            Софья явилась и ему? Могла, почему нет?!

            Гайя впервые задумалась о том, что ей было очень приятно думать о том, что Софья пришла только к ней, и только в её помощи и совете нуждалась, но сейчас Гайя подвергла это сомнению и почувствовала себя хуже. В Филиппа Софья была влюблена, почему не могла бы прийти к нему?

            Влюблена… какое мерзкое слово по отношению к Софье и Филиппу! От зависти к этой связи, которая, может быть и не ослабела со смертью Софьи, Гайе стало ещё хуже. Она вспомнила и слова Филиппа о том, что лучше бы она умерла, а не Софья, и ещё собственную ничтожность в жизни.

            Софья была значительно моложе, а это значит, что её несостоятельность в чём-то не была такой же, как несостоятельность Гайи! Впрочем, разве это несостоятельность? Работа, квартира, пусть и в наследство, но своя! Полтергейст как подруга, внимание Филиппа, отсутствие ненависти со стороны коллег…

            Чем больше Гайя думала над этим, тем яснее понимала, что Софья уже рассказала Филиппу и тем горше ей становилось: Софья даже после смерти жила ярче, чем Гайя! О ней говорили, о ней думали, сожалели, любили!

–Что-то ещё? – допытывался Филипп. Гайя уже не сомневалась в том, что вся её индивидуальность, данная иллюзией доверия Ружинской, лопается по швам, столкнувшись с правдой.

–Я…– Гайя нервно сглотнула. Она поняла, что ей невыносимо приходить на Кафедру, но куда ей было ещё деться? Жизни за пределами работы у Гайи не было. – Я хотела бы попросить отпуск. Мне нужно подумать кое о чём.

***

            На Гайю это было не похоже. Отпуск? В такой момент? Когда столько вопросов, столько теней вокруг Софьи? Когда столько ещё непонято?

            «Ну она же тоже живая!» – укорил разум Филиппа, но чуйка воспротивилась:

–Это же Гайя! Она скорее съест живую лягушку, чем откажется от участия в столь важных делах как сегодня.

            И чуйка победила разум. Филипп внимательно оглядел Гайю, спросил, стараясь казаться вежливым:

–С какого дня?

–С завтрашнего, – отозвалась она, игнорируя удивлённый взгляд Майи.

–И надолго?

–На…– вот здесь Гайя задумалась. Прежде всего ей надо было обдумать хорошенько информацию об Уходящем. – Неделю. Максимум.

–Ты нам нужна сейчас, – напомнил Филипп.

–Я понимаю, но…

–В самом деле, мы столько перенесли! – Майя вылезла невовремя.

–Тебе бы лучше помолчать! – обозлился Филипп. Майя влезла очень невовремя и едва не сорвала его планы.

            Майя насупилась, но отступила.

–Мы действительно много перенесли, – но Гайя Майе, как ни странно. Была благодарна – девушка своим порывом выгадала для Гайи несколько секунд. За которые Гайя смогла собраться для ответа.

–Мне надо подумать, – сказал Филипп, – Майя, не сиди камнем, мой посуду!

            Она покорилась, принялась собирать чашки и ложки, и стопочками выносить их в коридор, составлять в рукомойник. Ни Альцер, ни Зельман, ни Гайя не помогали ей. Алцер вообще всем видом показывал, что его тут как бы уже и нет, и что он давно собирается покинуть эту страну в угоду родине. Зельман же перегрузился за компьютер и усиленно игнорировал и бледность Гайи, и настороженность Филиппа – он хотел почистить от лишних фонов фотографии, сделанные в лесу, на которых проявилась тень Софьи, а иное его мало тревожило.

            Гайя сначала хотела метнуться вслед за Майей, вспомнив отпечаток ладони на зеркале, но заставила себя усидеть на месте, представив, как это будет подозрительно, а так, если отпечаток ещё там, в чём Гайя была почти уверена, Майя может не понять его смысла и решить, что это Гайя баловалась или ещё кто, или вообще не заметит!

            Но приказать глазам Гайя не успела – взгляд её тревожно проследил за Майей, торопливо выносящей посуду,  и выдал себя, неподдельный интерес, который явно не мог быть интересом к мытью посуды.

***

            Филипп смотрел на Гайю с крайним вниманием. Он хотел дать ей ещё один шанс самой унять скопившееся в нём раздражение от очередной попытки Гайи что-либо утаить. Каждая крупица информации была тут важна, а она?

            Она таилась, не доверяла. Что ж, её право, если дело не касалось бы чужих смертей!

            Когда её взгляд метнулся за шагами Майи, неотрывно проводил её спину, Филипп предпринял последнюю мирную попытку:

–Гайя, у тебя есть что мне рассказать?

–Ты о чём? – она вздрогнула, но смотреть на него не стала, да и возмущаться тоже. – Я просто хочу в отпуск, я просто…

–Я понял, – прервал Филипп и рывком поднялся из кресла, которое ещё столь недавно хранило и берегло тушку Владимира Николаевича – чудаковатого мошенника, начальника их Кафедры.

–Ты куда? – Гайя вскочила, увидев, что Филипп идёт к дверям, и это тоже было очередным знаком – направление выбрано правильно.

–Ты чего? – не понял Зельман, с раздражением отрываясь от монитора, – тут вообще-то…

–Я просто хотела узнать…– смутилась Гайя, но было поздно. Напряжённые нервы – плохой союзник, на Гайю слишком много всего обрушилось, чтобы она сумела справиться с тайнами, хранит которые в глубине души не желала – это огромный груз, и она не знала как следует поступить.

            Филипп легко пересёк коридор, рванул дверь, за которой лилась вода.

–Напугал! – выдохнула Майя, тщательно намывавшая кружку мыльной губкой.

            Но Филипп не был настроен на диалог. Он перекрыл воду и оттолкнул Майю от раковины. Он не сомневался – если что-то и случилось, то здесь, не в кабинке.

–Ты чего? – пискнула Майя, но Филипп посмотрел на неё так, что она оставила нелепую попытку защититься и выметнулась прочь, прямо навстречу Гайе, которая была белее листа бумаги.

–Ты спятил? – спросил Зельман, уже встревоженный.

–Что нужно найти? – Альцер тоже прервал свою меланхолию, но подошёл к вопросу с конкретикой. – Мы можем помочь?

            Филипп не ответил. Он оглядывал стены и потолок – всё чисто, спокойно, не считая начавшейся осыпаться штукатурки и лёгкой полоски ржавчины, уродующей верхнюю часть трубы, но то было ещё при нём!

–Филипп! – у Гайи дрожал голос, но она до конца пыталась играть роль, будь Филипп в другом настроении, он бы даже похвалил бы её за твердость. – Филипп, что ты…

            Зеркало. Филипп заглянул за него, затем осмотрел поверхность, и, конечно, увидел. Отпечаток был мутный, и понять с какой стороны он был нанесён казалось невозможным, но Филипп был доволен.

–Гайя, – позвал он, – а, Гайя? Ничего не хочешь рассказать?

–Ты о чём? – рассердилась Майя, – сначала ты…

            Но Филипп не слушал её. Он вышел из туалета, подошёл к Гайе и легко схватил её за запястье.

–Пусти! – потребовал Зельман, но даже в его голосе не было особенной уверенности. Он начинал понимать, что дело нечисто – не за грязное зеркало же ей выговаривать Филипп будет!

–Это грубо! – заметил Альцер, но не сделал попытки защитить Гайю.

–Филипп! – Майя попыталась выдрать руку Гайи, но Филипп легко её оттолкнул, так что Майя чудом не упала.

            Гайя, которая не сопротивлялась, а лишь мелко-мелко дрожала, вскоре оказалась лицом к лицу перед насквозь знакомым зеркалом. Филипп хорошо заметил – в правом нижнем углу виднелся мутноватый отпечаток ладони.

            Ладони Софьи Ружинской.

–Что это? – спросил Филипп, слегка наклоняя голову Гайи к зеркалу, чтобы она могла разглядеть.

–Просто грязь! Уймись! – взбесилась Майя, но попытки больше не предпринимала. Она поняла – Гайю не освободить, да и вид Гайи тоже давал ясно понять, что у неё есть тайна.

            Гайю затрясло, она оттолкнулась ладонью от стены, вырываясь от хватки Филиппа, тот покорно её отпустил, и она, не удержав равновесие, уже не скрывая рыданий, упала на кафельным пол.

–Филипп! – с укором произнёс Зельман, приближаясь к Гайе, – ну не плачь. Напугал он тебя, да?  Он так больше не будет! Ты пойдёшь в отпуск…

            Филипп, глядя на рыдающую Гайю, на мгновение даже усомнился в своих выводах и методах: не перестарался ли он?

            Но Гайя сама сняла с него вину, всё ещё плача, она отталкивала руки Зельмана, и смотрела на Филиппа.

–Гайя, я…– смущённо начал Филипп.

–Как…как ты понял? – она утёрла слёзы, сделала глубокий вдох.

            Майя, рванувшаяся было на помощь Гайе, замерла в шаге от неё. В изумлении воззрилась на Филиппа.

–Я наблюдателен, – к Филиппу вернулась его холодность, – к тому же, Гайя, твой поступок эгоистичен. Если ты поняла что-то, стала свидетелем чего-то или получила какую-то информацию, знак или хоть что-то, что может нам помочь, ты должна была поделиться, а не заставлять меня это из тебя вытягивать.

–Ты садист! – выдохнул Зельман, – ты совсем её запугал!

–Я пишу заявление о возвращении! – гаркнул Альцер, словно кому-то было до него дела. Он демонстративно и нарочито спокойно устранился, хлопнул дверью кабинета.

–не сиди на полу, – велел Филипп, – поднимайся, Гайя, и будь, наконец, честна. Что у тебя? Знак? Привет от Софьи?

            «Он ничего не знает! Она связалась со мной, а не с ним!» – ситуация была неподходящая, но удовлетворение не могло не найти на Гайю, хоть как-то ей стало легче и немного лучше. Она поднялась, цепляясь за стены, не сводя взгляда с Филиппа.

–Я, – сказала она, стараясь сохранить твёрдость в голосе, – принесла правду. Всю правду.

–Погоди, – заметно занервничал Зельман и обернулся к Майе, – мм…Филипп?

–Я поняла, – заверила Майя, – я тут лишняя, я мешаюсь и это не для моих мозгов. Я уйду, только туалет освободите, вы не одни!

            Она повернулась и ушла в кабинет.

–В самом деле, тут противно, – сказал Зельман, – я ведь не один это заметил?

–Я знаю всё, – сказала Гайя, напрочь игнорируя слова Зельмана, – я знаю как остановить Уходящего!

            Филипп не удивился, во всяком случае, в лице его ничего не изменилось.

–Расскажи, – произнёс он с удушливым спокойствием, словно слова Гайи не произвели на него никакого впечатления.

7.

            Могла ли ситуация быть ещё глупее? Едва ли.

            Они стояли втроём – в разной степени растерянности и здравомыслия у туалетного закутка, и пытались осмыслить происходящее.  И каждый думал о своём.

            Гайя радовалась даже тому, что Филипп беспощадно-внимателен, что он заставил её рассказать всё что она сама узнала от Софьи, теперь на ней самой было меньше ответственности и больше спокойствия. Втроём, это ведь не так страшно, верно? Втроём они обязательно что-нибудь придумают. А если бы Филипп не заставил, сколько бы Гайя ещё бы молчала?

            Она понимала, что молчание её неправильное, но она не могла сама рассказать по своей воле. Она не верила Филиппу и на какое-то время решила даже, что сама справится со всем. Наивно и глупо! Сейчас Гайя понимала, что изначально сглупила, и ей было немного легче от того, что Филипп уберёг её от ошибки тишины.

            Она не видела выхода из сложившейся ситуации, не понимала, как разрешить всё с Уходящим, а может и не разрешать вовсе?

            Зельман смотрел на вещи более мрачно и панически. Во-первых, у него не было доверия к словам Гайи. Он полагал, что либо к ней не являлась Софья вовсе, либо это была не Софья, либо – как вариант, Гайя не так всё поняла. Он предпочитал бы получить информацию самостоятельно и надеяться уже на себя, потому что получившийся расклад его совсем не радовал. Что они могли противопоставить силе Уходящего? А его проводникам? Даже если допустить, что Гайя не спятила и всё, что она сказала, это правда, во всяком случае допустимая правда, что они могут? Софья будет или не будет принимать участие в ритуале. Если они не найдут решения, то ей придётся скрываться от Уходящего в посмертии. Если будет…

            Если будет, то кто-то из них должен добровольно умереть и тем нарушить весь ритуал, помешать возродиться Уходящему, его проводникам и чёрт знает кому ещё!

            Поганый расклад как ни крути. И лучше бы Гайе быть сумасшедшей, а Зельману и вовсе держаться такой же раковины, как и Альцеру, но не вступать ни во что подобное. Даже не слышать ничего о подобном выборе! Мыслимо ли это – кто-то должен покончить с собой? Кто-то из них! сам! И тем сорвать ритуал.

            У Филиппа настрой же был более деятельный. Гайе он поверил сразу – во-первых, видел отпечаток ладони в зеркале, во-вторых, верил в то, что Софья даст о себе знать. В-третьих, он рассчитывал на какую-то такую подлость и даже уже приготовился к жертве.

–Значит, мы трое? – тихо уточнил Филипп, стараясь не замечать раздражающего подтекающего крана в ванной. Тот, как издеваясь, стал капать нарочно громко и часто.

–Мы были связаны с этим делом, – подтвердила Гайя, – и он назначил нас троих. Она должна была нас убить, чтобы вернуться и вернуть ещё кого-то за собой. Но не станет. Она не станет…

            Не станет возвращаться. Она могла бы – цена её жизни – их жизни. Но она не станет.  Гайя не знала, как она сама повела бы себя в такой ситуации, наверное, тоже бы не стала возвращаться, но ведь она, как верно заметил Филипп, и не жила ничем толком, и всюду была какая-то чужая.

            Но Софья?..

–Это её выбор, – сказал Филипп. Равнодушие далось ему с трудом, но сейчас оно было ему нужно, чтобы не сорвалось то, что он уже начал придумывать и воплощать, – но если она предупредила нас, если нашла способ выйти к тебе, значит, дело серьёзно. Кого эта сволочь воскресит? Кого приведёт с собой?  Этого нельзя допустить.

–Но что мы можем? – возмутился Зельман. Страх тончил его голос, делал его выше, – самоубиваться? Самоубиваться, ради жизни других?

–А ты что, трусишь? – поинтересовался Филипп. – Ты так ценишь свою пропитую жизнь? Ставишь её выше других жизней?

            Гайю накрыло облегчением и ужасом одновременно. Облегчение от того, что Филипп пытается размышлять конкретно, а это путь к решению вопроса, и ужасом от того, что путь Софья показала один.

            Добровольная жертва.

–Если ты такой герой, сам с собой и кончай! – пискнул Зельман, – а я…

–Не истерии, – посоветовал Филипп, – возьми пример с Гайи, она стоит бледна и мрачна. Скала, одним словом. А что касается твоей трусости, так ты лучше держись нас. Иначе, как полагаешь – сколько ты протянешь, когда Уходящий вернётся? Он ведь поймёт, вернее всего поймёт, что мы про него знаем. И про его ритуал.

            А вот об этом Гайя не подумала, и новый ужас затопил её. Действительно! Каким вернётся этот Уходящий? Человеком вообще? А у него будет память? А если он окажется кем-то очень могущественным, вроде…

            Гайя тщетно пыталась придумать, кто может быт страшнее – маньяк, или какой-нибудь спецагент, или чиновник, или просто богач? Но не могла. Картины – одна страшнее другой – мешали ей сосредоточиться на чём-нибудь одном.

–Если кончать это, то сейчас, – вынес вердикт Филипп. – Все согласны?

–Да! – выдохнула Гайя. Она не цеплялась за свою жизнь и признала правоту слов Филиппа.

            Зельман развел руками, как бы сдаваясь, но на своих условиях.

–Мы могли бы работать с жертвами других проводников.

–Да, если бы мы их знали, – согласилась Гайя. – Но даже Софья не знает. Она говорит, что это тени… даже если мы вычислим их, думаешь, кто-то из смертных нас слушать станет? Да только на фразе про Уходящего нас пошлют и будут правы.

            Зельман промолчал. Всё это он и сам понимал, просто он никогда не годился в герои. Он был обычным человеком, чуть трусоватым, чуть храбрым, чуть дружелюбным, но всё это время перед ним не было настолько серьёзного выбора.

–Стоять здесь не вариант, – сказал Филипп, – надо что-то делать или не делать вовсе.

–Конечно делать! – что делать Гайя не представляла, но нужно было что-то предпринимать, это было очевидно. Но что, что?

–Прежде всего, надо дать знать Софе, что мы начнём ритуал, то есть она начнёт, – Филипп тряханул головой. Он и сам понимал, что на него ложится ответственность, и был бы очень благодарен таблетке аспирина. Но аспирина у него не было, едва ли он был у Гайи или Зельмана. А вот ответственность была точно. – Ведь мы, чтобы сорвать ритуал, должны в нём быть, так?

–Судя по тому, что она рассказала, да, – кивнула Гайя. – Она сказала, что у каждого проводника…

–А что будет с остальными? – перебил Зельман. – Ну вот если кто-то из нас покончит с собой, что с остальными?

–Софа сказала, что всё закончится.

–А если она ошибается? – Зельману не хотелось умирать и не хотелось решать что-то подобное, страшное, смертельно опасное.

–А если завтра солнце не встанет? – обозлился Филипп. – У тебя ест варианты лучше?

            У Зельмана не было вариантов лучше. И хуже тоже. Он, конечно, предпочёл бы спрятаться, но как он мог?

–Мы должны связаться с Софьей. В её квартире точка входа в её посмертие, – голос Гайи дрожал. – Мы должны сказать ей, чтобы она привела нас в то место, в место силы.

–Опять в лес? – на этот раз обозлился Зельман. Но злость его была бессильной – что он мог? Сопротивляться? Бежать? Куда?

–Значит в квартиру Софьи, – согласился Филипп. Он был спокоен. Слишком уж спокоен, то ли смерть не пугала его, то ли он уже что-то придумал. Гайе это спокойствие нравилось, хотя к самому Филиппу она питала лишь ненависть и отвращение.

            И снова путь. На этот раз мрачный, подавленный для Зельмана, тихий и полный тревоги для Гайи и абсолютно спокойный для Филиппа. Снова знакомый двор, знакомый подъезд, этаж, отмычка, квартира…

            Её квартира. Опустевшая квартира Софьи Ружинской.

            Света в квартире не было. то ли отключили за неуплату, то ли велись какие-то работы, а может просто что-то пострадало при появлении самой Софьи в мире смертных?

            Гайю забила дрожь. Зуб не попадал на зуб, но она мужественно прошла в кухню. Непомытые чашки, брошенные чайные ложки, крошки…неужели это они всё так побросали в беспорядке? Когда? Когда это было?

            Пыль, которую некому будет убрать. Вещи, которые ждут чужих рук, равнодушных, расчётливых рук, которые понесут вещи на помойку, не примериваясь к прожитой, нелепо оборванной молодой жизни.

            Это квартира Софы и это уже ничья квартира.

–Мы должны сказать, что готовы остановить Уходящего, – Филипп заговорил тише, – надеюсь здесь возражений нет?

            Есть или нет – кого это, в конце концов, уже волнует? Как оно будет правильно? Останавливать, не останавливать, бежать или не бежать?

–Остановить, – повторил Филипп, – это выпало нам, мы не можем уклониться от этой чести.

–Чести? – не выдержал Зельман, – ты что, плохо слушал? Ты не понял, что…

–Чести, – прервал Филипп. – Я всё понял. Надо умереть. Кому-то из нас. Не переживай, Зельман, у меня хорошая память.

–Если это будешь ты, меня это устроит! – Зельману было страшно, именно поэтому он позволил себе такую фразу.

            Но Филипп не удивился ей и даже не огорчился. Он только хмыкнул и спросил:

–А ты не думал, что смерть смерти рознь? Гайя, ты, кажется, посещала какие-то медицинские курсы?

–Отку…– Гайя поперхнулась словами, уставилась на Филиппа так, словно впервые его видела. Откуда он знал? Гайя однажды пыталась сменить курс своей жизни, но попытка была не самая удачная. Она скрыла это. А Филипп знал.

            Впрочем, удивление это всего лишь непривычка. Непривычно было Гайе с Филиппом, непривычно было осознавать то, что он вхож в некоторые кабинеты, которые отдают приказы, а не исполняют их. И всё из-за того, что он сумел сделать то, чего не сумела сделать Гайя – он добился самостоятельности и оторвался от Кафедры, от коллег. Он пошёл по своему пути, потому что не боялся одиночества.

            А для Гайи Кафедра была общением, жизнью, попыткой забыть свою вечную бесприютность.

–Посещала, – признала Гайя.

–Ну и что вам там рассказывали о клинической смерти?

            Зельман охнул. Он уже понял, что задумал Филипп. В самом деле – это был шанс. Надо умереть, причём по своей воле, чтобы остановился ритуал Уходящего. Но что такое смерть?

–А сработает? – тихо спросил Зельман, но Филипп пока отмахнулся, ожидая Гайю.

–Ну…– Гайя смутно соображала, – это отсутствие дыхания, сердцебиения, безусловных рефлексов, сознания… к чему ты?

            Она поняла. Вопрос ещё был не закончен, но она уже поняла. Более того, взглянув в испуге на Филиппа, встретила его ясный и спокойный взгляд, и едва заметный кивок в сторону Зельмана.

–Что-то меня в жар бросило, – сказал Зельман, – наверное, надо бы умыться. Как думаете, воду здесь не отключили?

            Он повеселел. Слова Филиппа, его предложение, показали ему надежду. Хотя, на самом деле, это было лишь иллюзией, ложью и незнанием. Гайя это поняла.

            Зельман вышел, и Гайя зашептала яростно и нервно:

–В тканях сохраняются обменные процессы! Восстановление и возвращение к жизни возможно. В этом разница между клинической и биологической смертями, понимаешь?  ты неправ и знаешь это!

–Да, – не стал спорить Филипп, – но Зельмана трясёт. В тебе есть мужество, и я верю, что его хватит до конца, если придётся. а ему? Ложь лучше истины. У нас не так много выбора. Пусть думает что…

–Это подло!

–Мы все будем тянуть жребий, – возразил Филипп, – и это будет честно. Просто если что, то Зельман не успеет испугаться и понять. Или ты предпочитаешь его бегство? Или уговор? Истерику? Что тебе по нраву?

            Это было именно то, что Гайя не смогла бы делать. Не смогла бы говорить правду о болезнях пациентов, о том, что их ждёт. Она не имела в себе такого камня  и сама была совсем не камнем, что, конечно, пыталась скрыть.

            Она завалила тогда свой экзамен, поняв, что не сможет сказать правду в глаза человеку. Знал ли это Филипп? Угадал ли он её душу? Просто предположил?

–Ври, – посоветовал Филипп, – это последний шанс. Мы не знаем что будет, если Уходящий вернётся, но едва ли это будет что-то хорошее. Или скажи ему правду.

            Вот за это Гайя Филиппа и ненавидела. Он всегда оборачивал дело так, что это было не его решением. Он манипулировал, но при этом его не в чем было обвинить! Карина мертва? Ну так она поздно обратилась к Софье, а он по моральным нормам не мог взять её дело. Это было её решением не говорить ему раньше о своих проблемах! Софья мертва? Так у неё своя голова на плечах, он её в расследование за собой не вёл. Гайя должна решить лгать или не лгать – так это на её совести, не на его, он за любое решение!

            Вернулся Зельман. Ободрённый прохладной водой.

–Горячую выключили, – сообщил он.  – Ну так что?

–Что? – Гайя оттягивала момент. Филипп пропал из её поля зрения, он пересел на стул, предоставляя ей полную свободу действия и отстраняясь от неё полностью…

–Что там с клинической смертью? Это сработает? – спросил Зельман.

            Гайя могла бы сказать ему правду. Но хватило бы у неё на это духу?

–Сработает! – Гайя фальшиво улыбнулась. Зельман был готов поверить, он нуждался в такой вере, и потому даже не задумался о том, что Гайя звучит слишком уж весело и не похожа на себя.

            Она ненавидела Филиппа за то, что он поставил её в такое положение, но что она могла противопоставить ему? Правду? Кому от неё стало бы лучше и легче?

–Это ведь остановка жизни, то ест процессов, – теперь оставалось только вдохновенно лгать.

–И сколько длится?

–Ну…– Гайя задумалась, в вопросе теории ей было легче, чем в правде. Да и уходя в теорию, она могла не реагировать на собственную ложь, а просто выдавать то, что ещё держала её память. – Продолжительность клинической смерти определяется сроком, в течение которого отделы головного мозга способны сохранить жизнеспособность в условиях нехватки кислорода. Обычно определяют два срока. Первый – это всего несколько минут, то есть, жизнеспособность ещё есть, температура тела ещё держится в норме и вообще – это лучшее время для возвращения человека к жизни. Дальше, при наступлении второго срока, оно, конечно, тоже возможно, но там уже некоторые отделы мозга…

            Гайя пыталась извернуться, объяснить легче.

–Ну как бы всё равно есть изменения. Человек возвращается не таким. Некоторые функции мозга могут быть повреждены частично или вообще снесены.

–Как овощ? – хрипло спросил Филипп и с каким-то злорадством Гайя услышала в его голосе страх.

–Ну практически, – кивнула она с мрачным торжеством.

–Мы все будем тянуть жребий, – Филипп справился с непрошенной хрипотцой голоса, а может вспомнил, что смерть будет настоящей, а не клинической, и значит – на один страх в его жизни меньше.

–Если я буду овощем, меня можете не возвращать! – великодушно заявил Зельман и хмыкнул. – Через сколько там это наступает, а?

            Гайя вздохнула. Ещё одно ей не нравилось в медицине – отсутствие точности в сроках. Она знала историю о женщине, которая вернулась к жизни после шести часов отсутствия биения сердца и почти полностью восстановилась, но знала и другие истории – о молодых, здоровых вроде бы даже людях, которым хватало десяти-двенадцати минут на то, чтобы превратиться в нечто отдаленно напоминающее человека.

–По-разному, – мрачно ответила Гайя, торжества и злорадства больше не было, она снова была в ловушке. – Десятки минут, часы, словом, как повезёт. Или не повезёт.

–Мы все в равных условиях, – снова напомнил Филипп. – Каждый из нас может рискнуть. Мы сообщим Софье о том, что готовы сделать и потянем жребий.

            Помолчали. Возражать? Что говорить? О чём? О том, что хочется жить и страшно рисковать? Один шанс из трёх – это неплохой шанс.

–Какой будет жребий? – Зельман задал вопрос, который казался сейчас совсем неважным, но по мнению Зельмана именно от ответа на это зависело куда больше. Одно дело тянуть бумажки, другое дело спички.

–Что? – Гайя воззрилась на него с удивлением. Она тряслась за то, чтобы Зельман не понял своего настоящего риска, а он про жребий?

–Ну как мы решим? – спросил Зельман. – Кто решит? Кубик? Бумажка? Спичка?

–Считалочка! – фыркнул Филипп. Ему стало весело. – Или «камень-ножницы-бумага».

–Бумажки, наверное? – Гайя не понимала веселья Филиппа и вопроса Зельмана. Она была больше человеком дела и конкретики и пыталась решать вопросы по-настоящему серьёзные. А вопросы Зельмана такими ей не казались – не всё ли равно как?!

–Кстати. А как мы это сделаем? – спросил Зельман, точно уловив мысли Гайи. – Как мы выберем способ смерти и жизни?

–К жизни через реанимационные мероприятия, вызовем заранее врача. Частного, – здесь Филипп был готов ответить, и за это Гайя испытала даже стыдливую благодарность, не сразу спохватившись о том, что она вообще не должна была благодарить его за ложь.

–А смерть? Утопление? Сожжение? Виселица? Застрелиться? – Зельман фантазировал, чтобы уйти от страха, чтобы сделать его нереальным, смягчить бреднями.

–Яд, – Филипп снова пришёл на помощь. – У меня есть связи… сердце останавливает на раз-два. Боль быстрая, спадающая.

–Диагностируется? – быстро спросила Гайя, понимая правду.

–Нет, – усмехнулся Филипп, – иначе бы не было столько инфарктов среди политиков.

            Гайя хотела было спросить его о чём-то, но передумала. В конце концов, едва ли это было разумно – выяснять сейчас у Филиппа – шутка это была или нет?

–Кстати, – продолжил Филипп, – это может быть и жребием. Три шприца. Одинаковые с виду, но в двух глюкоза, а в третьем…та же глюкоза, только вечная.

–Ага, и тот, кто наполнит, точно будет знать где и что! – злобно заметил Зельман. – Плохая идея.

–Я могу наполнить, когда вы выйдете из комнаты, затем выйду я, когда вы будете выбирать.

            Тут возразить уже было нечего. Но Зельману стало тревожно. Впрочем, тревога его была напрасной – Филипп уже рассчитал больше. он не просто так был спокоен, и не просто так быстро принимал ситуацию под свой контроль. И яд, и шприцы, и частный врач – всё это не пришло бы в голову человеку, который бы не продумывал бы всё заранее. Филипп был готов к чему-то подобному, ещё тогда, когда Агнешка сказала о цели Уходящего. Теперь Филипп был готов к тому, чтобы подвести Гайю под нужное ему решение – от Зельмана проку тут не было – он был трусоват и глуп, но при этом умнее и покладистее Гайи. Работать с ним оказалось куда проще, а уж манипулировать им и вовсе легко. Зельман явно бы закрыл глаза на многое.

            Но Гайя… тут разговор другой и конфликт куда более давний. Он с самого начала не нашёл с ней общий язык, а уж теперь об этом стоило и забыть вовсе.

            Себя Филипп в расчёт даже не брал. Ему нужно было жить, нужно было пережить всё это, чтобы понять всё строение посмертного мира и постичь, наконец, все законы смерти. Ирония была в том, что познать законы смерти с пользой можно было только из мира живых, но если было бы это иначе, Филипп, конечно, сам принял бы яда.

            Но увы!

***

            Я не знала, как выглядит вызов духа из мира живых до этой минуты. Заняться было нечем, время тянулось и одновременно летело, и я успела себе представить луч света, который зовёт к такому же «экрану», как тогда, когда я появилась перед Гайей, но всё оказалось скучнее.

            Оказалось, что просто появляется проем перед тобой. Как дверь или выруб. И на этом всё. Никакой красоты, никакой дорожки света или вообще чего-то светлого. Просто серость светлеет, но остаётся собой и ты просто выходишь.

            Зато видишь. Расплывчатые, размытые лица, но знакомые! Филипп! Зельман! Гайя!

–Твою ж…– шипит Зельман и я даже через плёнку серости, разделяющий мир живых от мира мёртвых, вижу, как он бледен и напуган, как он таращится на…меня, очевидно.

–Это ты! – Филипп не удивлён. Или он потерял способность удивляться, или был готов к тому, что я появлюсь, верил в это, ждал?

            Наверное, даже сейчас я хочу, чтобы было это. Именно второй вариант с верой и надеждой.

–Это ты…Софья, я сказала, я всё им сказала! – Гайя счастлива. Тревога покинула её ненадолго, отогнала бунтующую совесть, всё на короткие мгновение счастья видеть, что смерть – это не конец всех дорог.

–Ага, сказала! – Филипп смеётся и его смех доходит до меня словно через слой плотной ваты. – Я вытянул у неё всё силой. Она молчала, как партизан на допросе.

            Это похоже на Гайю. И на Филиппа тоже. Но что похоже ещё на меня?

–Вы приняли решение? – мне нужно спешить, ведь даже после смерти можно опоздать.

            Я не хочу знать их решения. Я хочу сбежать как можно дальше и надеяться на то. Что Уходящий меня никогда не найдёт, а быть может и не станет искать, если вернётся. Ведь остановить Уходящего – это значит пожертвовать кем-то. Кем-то из тех, кто мне дорог.

            После смерти отчётливо чуешь эту пропасть – это «дорог».

–Мы придём на место силы, – это слова Филиппа. Он решительный, бледный, твёрдый в своих движениях и в своём тоне.

            Я не хочу верить в то. Что слышу, но даже «вата», хоть и глушит звуки, не уносит их навсегда. Оказывается, слух – это последнее что уходит после смерти. Глаза выцветают, вытекают и выедаются временем. Обоняние и осязание тлеют в мире, где нечего нюхать и нечего ощутить. Вкуса в мире мёртвых нет. но есть слух. Он ещё долго есть. Поэтому те, кто бегут от призраков в своих домах, должны помнить о том, что нельзя выдавать себя криком и вздохом. Боже, написал бы кто об этом методичку! Сама бы написала, теперь я  столько знаю, но кто же даст мне такую бумагу и такие чернила, которые работают в посмертии?

            Филипп, я не хочу верить в то, что ты умрёшь. Но Агнешка была права – у меня нет власти выбора. Выбор это для людей, для живых людей. А живые могут выбрать свою смерть.

            Впрочем, легче бы мне было, если бы на месте Филиппа оказалась Гайя? Или Зельман? Я не знаю, но кажется, я и не хочу знать. Я подозреваю, что ответ мне не понравится и лицемерно (лицемерие – выдумка тех, кто умер), гоню ответ от себя.

–Мы кинем жребий! – это голос Зельмана. Глухой, чужой.

            Я с трудом вижу его черты. кажется, пришло время забывать. Если черты Гайи и Филиппа я вижу отчаянно-ярко в те мгновения, когда серость становится отчётливой, то черты Зельмана уже тонут.

            Я не помню его.  И я не могу уже видеть так как прежде.

–Да, жребий, – подтверждает Филипп и его голос спокоен. Так спокоен, словно бы пропитан моей серостью. Неужели он так спокоен в мире живых? от него тянет холодом, а может быть я сама угадываю что-то по памяти, ведь холода у нас тоже нет?

–Один из нас…– у Гайи опасный момент, о котором знает лишь Филипп, и который оценить может лишь Филипп, – он умрёт.

–Это будет клиническая смерть! – перебивает Зельман.

            Гайя замирает– она не знает, как велики познания Софьи в мире медицины и в мире мёртвых. Есть риск, что вот сейчас всё сорвётся, накроется, что вернётся паника…

            Я слышу их и замолкаю. Я раздумываю лишь короткое мгновение, за которое в мире посмертия не успеет произойти ни одного хоть сколько-нибудь значимое событие. Что ж, они утешили Зельмана, а может и друг друга тем, что клиническая смерть сработает… кто я такая, чтобы лгать им? Кто я такая, чтобы сказать им правду? Я вижу, что Гайя лжёт и знает это. я вижу веру Зельмана в клиническую смерть как в спасение и вижу спокойствие Филиппа.

            Я ничего не решаю для живых. Это участь самих живых – как решить о себе, о своей смерти, о своей жизни.

–Софья…– голос Филиппа снова рвёт меня на части. Он далёкий, а я хочу, чтобы он звучал ближе.

            Ближе ко мне. Может быть, не так это и плохо, если Филипп умрёт?

–Софья, я очень скучаю по тебе. Мне тебя не хватает, я не успел тебе сказать так много…

            Я не могу это слушать, хотя хочу. Я хочу заплакать, но это мука – ведь слёз в посмертии нет и есть лишь жжение – наверняка фантомное и ненастоящее, как всё вокруг, но я не могу.

–Завтра! – кричу я. – Мне пора.

            Я убегаю. Я убегаю от живых, которые меня любят и которые пытались мне об этом сказать.

***

            Филипп ещё долго изображает отрешённость на своём лице. Всё это роль. Одна большая его роль. Гайя видела его лицо, Гайя слышала его слова, Гайя должна понять с высоты своей истончившейся одинокой и несчастной души одну простую вещь: ей такую тоску можно получить лишь в смерти.

            И ещё – она не настолько значима как Софья, у неё никого нет, и лучше, гораздо лучше. Если она своей ничтожностью сделает доброе дело и сама примет яд.

–Значит завтра… к той аномалии? – уточняет Зельман. Ему становится легче. Один шанс из трёх. Хо-хо. Это ещё ничего, верно? Пусть это будет Филипп, пусть умрёт Филипп, раз он так хочет к Софье!

8.

            Завтра – это слишком долго. Завтра – это ещё неотворённая дверь в надежду, в страх и в ужас. Завтра что-то будет, завтра что-то случится, что изменит навсегда их представление о жизни и смерти, но это ведь будет завтра, а как пережить страшное сегодня?

            Какие слова найти? Какие найти утешения и надежды? Как заставить руки стать твёрдыми и уверенными в движениях, если завтра этих движений может не быть? даже Зельман живёт ложью, а всё равно боится – шанс на то, что вытащит жребий именно он – один из трёх, и он полагает, что смерть будет лишь клинической, он не знает…

            И боится. Всё равно это безумно страшно принимать яд.

            А что говорить про других? Про тех, кто знает о необратимости завтра?

            Впрочем, если обратить внимание на Филиппа, то легко станет ясно – он не готов просто так умирать. Он уже кое-что придумал и сейчас, поступая как подлец, он готов всё же идти до конца в своей придумке.

            Потому что выживает тот, кто сильнее, умнее, хитрее, ловчее. И ещё тот, кто умеет взывать к совести, жалости и страхам.

–Соберёмся на рассвете, – спокойно сказал Филипп, когда они прикончили нехитрый ужин. Очень странно было заказывать еду на квартиру Софьи, но каждому из них казалось правильным остаться здесь. Квартира стоит закрытая, а они, соберутся ли они, если их сейчас отпустит воля друг друга?

            Проще остаться. Все они одиноки, никого из них никто не ждёт дома. Никто не заметит их отсутствия. А втроём не так страшно. И даже на кухне маленькой не так страшно. Аппетита, конечно, нет, но есть надо – для кого-то это последняя или предпоследняя трапеза в жизни. А может и для всех троих, ведь есть риск того, что они завтра не вернуться все втроём из леса.

            Завтра! Опять это завтра. Откуда оно выползает всё время?

–Значит, жребий? – в который раз уточнил Зельман. Он предпочёл бы, чтобы всё случилось быстро, но именно жребий его тяготил, делал ещё более незначительным в собственных же глазах. Разве  можно полагаться на случайность? Разве можно довериться ей слепо и…

–Да, – коротко ответил Филипп. – Завтра надо встать рано. Жребий бросим на месте. Врача я приглашу из числа своих, доверенных.

            Из числа тех, что умеют молчать обо всём странном, что происходит только с их пациентами.

            Впрочем, верно ли здесь слово «пациенты»? не вернее ли будет слово «клиенты»?

            Но это опят «завтра». А что до сегодня? Тут нет никакого ответа, нет никакой надежды.  Сегодня надо просто пережить.

            Аппетита нет, но жизнь идёт, неумолимо отстукивают часы. Странно снова – Софьи нет, а часы идут. Они шли всё то время, что её уже не было на земле, они шли беспощадно, а её не было. И часы этого не знали и просто шли, шли, ожидая, когда сдохнет батарейка.

–Я помою, – сказала Гайя, но ледяная стена, выстроенная недоверием, страхом и недомолвками, не разрушилась. Она поднялась к раковине и принялась с остервенением мыть посуду. Вода была только холодной, но едва ли Гайя заметила это.

–Я помогу, – сказал Филипп тихо, и Гайя вздрогнула, услышав его голос, обернулась. Зельмана не было.

–Ушёл спать. Или плакать, не знаю, – объяснил Филипп, заметив, как Гайя отреагировала – одновременно с тревогой и облегчением. Выносить его было неуютно – каждая секунда – это ложь, но без него она оставалась один на один с Филиппом.

–Имеет право! – едко ответила Гайя, – имеет право, учитывая, как мы ему врём.

–Ты, – поправил Филипп, – не мы, а ты. Это ты не сказала ему про отличие клинической смерти от реальной.

            Он снова сделал это. Он снова сделал Гайю виноватой. Это не я, это ты решила. Я бы поддержал и другое твое решение.

–Подонок, – устало обронила Гайя и выключила кран. Всё равно посуда кончилась – преимущество доставки в её же недостатке – в пластиковых контейнерах, тарелочках, мисочках, вилочках…

–Зато действую, – о себе он не стал спорить, сел рядом. Не напротив, а именно рядом, и Гайя захотела отодвинуться от него подальше, но почему-то не смогла. Филипп был поддонком, но в нём одном была какая-то последняя надежда. Он знал груз Гайи, он готов был его облегчить по мере возможности.

–Надеюсь, это будешь ты! Завтра…– мстительно отозвалась Гайя, но это был отзыв не на действия Филиппа и не на его слова, а на саму себя, на свою слабость перед ним. Он ничтожен, подл, мерзок, хитёр, и она должна была показывать себя сильнее и добродетельнее. Но почему-то не получалось.

            Филипп словно этого и ждал.

–Я тоже надеюсь, – сказал он просто, – самоубийство без идеи – это всего лишь слабость, но жить вот так, жить без Софьи… мне остаётся надеяться, что вы, если что, без меня доведёте дело до конца. Плакаться о том, что я хочу жить – я не буду. Я любил, я ненавидел, я предавал, я зарабатывал, я достигал и я терял. Я испытывал эмоции и меня любили.

            Теперь стало ещё хуже, хотя, казалось бы – куда там хуже? Но нет, пришло и Гайе оставалось признать – было куда хуже, вон, появилось. Во-первых, он не боялся, а в самом деле – чего ему бояться? Сколько он прожил, сколько прочувствовал, чего добился? Пока она сидела и злилась на Владимира Николаевича за все украденные проценты зарплаты, пока думала, что всё как-то изменится, Филипп нашёл в себе силы уйти с Кафедры, не побояться разрыва и скандала со всеми коллегами, начать работать на себя, зарабатывать…

            И в итоге восстановить справедливость.

            Во-вторых, он был готов уйти сам, без истерик, спокойно, ради дела. Гайе всегда казалось, что её ждёт особенная судьба. Но эта особенная судьба её так и не находила. Ей не выпадал жребий потрясающей страстной любви, ради которой можно было бы пойти на подвиг. Ей не выпадал жребий мученичества во имя идеи, и даже самопожертвование. Она работала и на этом всё. Она жила, да, лучше чем Софья Ружинская, но на этом всё. Не возлюбленная, не мученица, не героиня, так, рядовая рабочая пчела, чей удел просто работать и просто жить.

            А у Филиппа этот шанс был. И этот жребий выбора, героизма, пожертвования был так близко к Гайе, как, возможно, не был близок к ней ни один шанс на что-то искреннее и сильное в жизни.

            В-третьих, Филипп был готов уйти, но с тем условием, что они – то есть Зельман и Гайя, продолжает их общее дело. А что там дальше? Что будет после? Явиться ли Уходящий мстить? Найдёт ли способ обойти их пожертвование? Всё это Гайю пугало. К этой реальности она уже как-то притёрлась, смирилась, а вот будущее страшило её.

            И ещё было обидно. Ей вдруг подумалось: неужели и это всё – вся слава пожертвования, героизм, решительность во имя чего-то хорошего, снова пройдёт мимо неё? Неужели вспоминать они, уцелевшие (если уцелеют) будут Филиппа. Или, что хуже, Зельмана, который вообще не представляет на что пойдёт…

–Уже сегодня, не завтра, – тихо сказал Филипп. – Мы тянем время, как будто в этом ещё есть смысл.

            Гайя поколебалась ещё немного. Откровенно говоря, Филипп начинал нервничать. Он знал как вести себя с такими как Гайя, на что давить и к какой мысли её подводить. Но одно дело знать в теории, и совсем другое применять эту теорию на практике в такой сложный момент.

            А сам умирать Филипп не хотел. Ему нужно было, чтобы кто-то пожертвовал по своей воле. Не он, а Гайя или Зельман. Зельман трусоват, а Гайя…что ж, она слишком неприкаянная и слишком благородная, на этом можно было сыграть. Филипп делал ставку на неё с самого начала, но пока она колебалась, пока раздумье ходило тенью на её лице, он успел малодушно пожалеть о том, что сделал ставку именно на неё. Вдруг откажет? Вдруг не сработает? Вдруг его слова не будут приняты так, как ему это было нужно?

            Но разум и расчёт не подвели. Гайя всё-таки, осторожно подбирая слова, ведь она, несчастная и наивная, несмотря на все свои прожитые в недоверии к миру годы, спросила:

–Как ты считаешь…то есть, как ты думаешь, каждый из нас одинаков по значению? Ну, мы одинаково стоим для смерти?

–Прости? – Филипп всё понял, но мастерски изобразил изумление.

–Ну вот при крушении спасают первым делом женщин и детей. По значимости. Мол, они слабее, и вообще…– Гайя старательно подбирала слова, она боялась тех слов, которые должна была произнести. Она тянула время, желая, чтобы он сам понял её идею. Сам озвучил.

            Но Филипп её не спас:

–Честно говоря, возможно, их спасают в первую очередь, чтобы подумать над проблемой без шума. Нет никого шумнее, чем мать, желающая спасти своего дитя. Хотя, я полагаю, что большинство женщин, даже не будучи матерями, в критической ситуации будут пытаться спасти детей, то есть тоже будут шумны.

–Или в фильмах вон, – Гайя предприняла ещё одну попытку сказать не говоря, – во всяких апокалиптических. Там, когда что-то случается, то спасают либо учёных, либо политиков, либо просто каких-то значимых людей. И я вот думаю – мы…кто из нас более значим?

            Филипп посмотрел на неё внимательно, в его взгляде появилось что-то насмешливое. Гайе стало неприятно, но Филипп уже заговорил:

–Каждый из нас что-то сделал или не сделал. Взвесить это мы можем лишь на текущий момент. Но, знаешь, текущий момент не всегда определяет будущее. Есть такой анекдот, может быть ты слышала…

–Ты правда считаешь что сейчас время для анекдотов?

–А почему нет? Завтра, вернее уже сегодня принесёт одному из нас смерть. И ни разу не клиническую. И хорошо, если одному. Так когда ещё рассказать самый печальный анекдот?

            Гайя потупилась, но кивнула, рассказывай, мол. Филипп покорился:

–Умирает мужчина и видит Бога. Не в силах сдерживаться, спрашивает: «Господи, скажи, в чем был смысл моей жизни?» Бог, немного подумав, отвечает: «Помнишь, ты ехал в поезде?». Мужчина удивляется, действительно что-то вспоминает: «Да, помню!». Бог улыбается: «Помнишь, там у тебя попросили соли?» Мужчина удивлён ещё больше, но вспоминает и это: «Да! Помню, Господи!»  «Ну и вот!».

Гайя помрачнела. Более печального анекдота она не слышала.  Почему-то пришло досадное чувство, напомнившее, что Гайя даже не путешествовала ни разу. Не с кем! Не на что! Не для чего. В какой-то момент ей просто всё на свете расхотелось.

–Так как судить? – продолжал Филипп. – Где эта условная солонка? Я попросил Софью взять дело Карины, помнишь? Я повлиял на её судьбу, так?

–Ты во всём…

–Не во всём, – перебил Филипп спокойно, – она сама умеет решать.

–Умела! – мстительно поправила Гайя, хотя кому она отомстила? В основном себе.

            Удар, однако, достиг цели. Филипп был не из камня и упрёк его резанул. Но он не подал вида:

–Хорошо, умела. Так вот – я вмешался отчасти в её судьбу. Но что мы выяснили, Гайя? Мы выяснили, что она всю жизнь, всю свою сознательную жизнь жила с полтергейстом в одной квартире! Так я ли столкнул её с Уходящим? По-моему, Агнешка, явившись к ней на прописку, сделала это раньше. С другой стороны, без гибели Софьи, что было бы? Уходящий нашёл бы жертву, сделал бы то же самое. И был бы ритуал. Но нашёлся бы там тот, кто сумел бы прервать его? ценой своей жизни, а?

–Ты говоришь правильно, – согласилась Гайя со вздохом, – но мне не нравится всё то, о чём ты говоришь. Ты вроде бы герой, ни в чём невиноватый. А мы так, прибились. И Софья для тебя…

–Чем была для меня Софья не тебе решать, дорогая Гайя! – Филиппу не пришлось разыгрывать бешенство, оно хлестануло само, но Филипп смог его унять вовремя. – Не тебе. Ты вообще не похожа на человека. Ты какой-то робот. Я не знаю даже, были ли у тебя желания, чувства… ты на женщину-то не похожа. Ты какое-то совершенно бесполое создание, честное слово. Это я тебе говорю не как ехидный враг, а как мужчина.

            Это было подло даже для Филиппа, но он знал, что именно этим добьёт Гайю. Она и без того сама думала о том же, о том, что всю жизнь прожила в недоверии к людям, к миру, всю жизнь провела в заточении нерешительности и между тем – непримиримости. Она элементарно не могла встать и уйти с работы, на которой её откровенно терпели, но никак не любили и также откровенно обманывали.

            Филипп её добивал:

–Но я услышал тебя, Гайя. Ты боишься, я понимаю и не осуждаю. Я постараюсь сделать так, чтобы жребий тебе не попал. Если хочешь, мы можем вовсе договориться о том, как…

            Он унижал её. Унижал как личность, топтал как женщину, как человека, как живую душу. Он манипулировал ею. Она жила всю жизнь в недоверии, и это недоверие стало для неё уязвимым местом, в которое такой человек как Филипп бил безо всякой пощады.

            Она не выдержала. Конечно, она взорвалась, заорала, забыв напрочь про Зельмана, вскочила:

–Замолчи! Замолчи, ублюдок! Что ты знаешь? Что ты понял? Ты что, думаешь, умнее всех? думаешь, ты один видишь людские души насквозь? Всё обо всех знаешь?

            В первую секунду этой вспышки Филипп даже испугался. Ему показалось, что она увидела его манипуляцию. Но Гайю несло, и Филипп всё больше успокаивался – нет, не увидела.

–Ты всего лишь ничтожный червь! Ты недостойный человек, мерзавец и подонок. Таких как ты земля должна клеймить ещё при рождении. Я знаю почему ты так подумал обо мне. Потому что ты трус! Да, вот кто ты! Ты трус! Ты не смог остановить Софью, ты не сможешь и сейчас умереть…

–Говори тише, дура! – посоветовал Филипп.

–Тебе не хватит смелости, о, я это ясно вижу! – Гайя торжествовала. Ей нужно было обрести идею, и Филипп мастерски сплёл её для…

            Не для не, конечно. Для себя. Чтобы самому выжить.

–Но не переживай, – Гайя испытывала триумф. Она была победителем, о да! Она увидела натуру Филиппа – маленькую, ничтожную натурку, и она отнимала у него его запланированный шанс на геройство. Она забирала его для себя. – Не переживай, Филипп. Я тебя спасу. Я вас обоих спасу.

–Интересно – как? – Филипп заставил её сесть. Ему удалось это без особенного труда – Гайя, получив идею, смешав какие-то одной ей известные образы в своём сознании, преисполнилась спокойствием. Теперь ей было нестрашно. Она торжествовала. Она оказалась сильнее Филиппа! Да, сильнее! Она выхватила у него жребий мученицы и героини, с лёгкостью победила его, показала, что храбра.

            Она спасёт его. Спасёт всех. Ей столько раз не хватало внутренней храбрости. Сколько раз она отказывалась от предложений, от встреч, от перемен и поездок? Но вот – победила! Судьба вела её к этому, разве не так?

–Я умру! – объяснила Гайя. В глазах её была гордость. Фанатичная гордость, которую разбудил Филипп.

–Это пожалуйста, – Филипп не давал ей лёгкой победы. Лёгкая победа вызвала бы подозрение и могла бы разрушить уже идеальную картинку. – Пожалуйста, Гайя, но только после того как мы разберёмся со всей этой поганью с Уходящим. Так хоть вешайся, хоть топись – твоё дело.

–Ты не понял! – она смотрела на него со счастливой жалостью возвышенной души. – Я умру завтра. То есть, сегодня. Я принесу себя в жертву.

            Филипп изобразил удивление и даже заморгал. В конце концов решил, что моргание – это перебор и перестал моргать.

–Это несмешная шутка, – объявил он дрогнувшим голосом.

–А я не шучу, – улыбнулась Гайя. – Я сделаю это.

–Не сделаешь, – напомнил Филипп, – есть жребий. Мы уже решили. Если мы решили про жребий, то какого чёрта ты сейчас позёрствуешь? Если хочешь чтобы тебя из него убрали, то…

–Ты придурок! – ласково сообщила Гайя. Филипп её больше не раздражал, его удивление, его непрекращающееся обвинение в её трусости убеждали всё больше Гайю в её правоте – она должна это сделать. Она чище и храбрее, чем он. Лишь она достойна того, чтобы принести эту жертву, весь путь её был сплетён для этого. Именно по этой причине она ничего не обрела в своей жизни – ей отпущено было немного. Вот и весь расклад.

–А я не спорю, – согласился покладистый Филипп, – но если тебе вдруг так вступило, если ты говоришь серьёзно…

            Он оглядел её сверху вниз, точно желая убедиться, что она говорит серьёзно, что она не улыбается уголками губ, что с трудом не давит в себе смешок.

–Это ведь не шутки, Гайя!

            Он даже изобразил тревогу.

–А я не шучу, говорю же! – Гайя улыбнулась. Но не так как всегда. Теперь это была не усмешка, а что-то новое, совершенно безумно-счастливое.

            Филиппа это, впрочем, устраивало.

–Тогда надо разбудить Зельмана! – Филипп понемногу изображал отступление. – Решение про жребий мы приняли вместе, значит решение о твоём… нет, ты серьёзно? Гайя, почему?

–Ты не поймёшь. Я просто должна. Это должна быть я. Я лучше тебя, у меня нет столько подлостей на счету. И если бог есть, он простит мне моё самоубийство…

            «И вознаградит, конечно!» – подумалось Гайе, но этого она вслух не сказала. От этой сладкой мысли тянуло уже смертным грехом – гордыней.

–Тогда я за Зельманом. Мы должны это обсудить, – Филипп потёр глаза, – боже, Гайя! Ну вот откуда этот героизм?

–Не надо.

            Она вдруг встала на пути Филиппа. Его это тоже устраивало. Более того, он отчаянно не хотел посвящать Зельмана в этот план – не хватало ещё того, что Зельман мог отговорить её. И потом, Зельман менее эмоционален. Он поймёт, что Филипп Гайю не допытывает насчёт причины, чтобы не разрушить свои же сети.

            И едва ли он примет эту версию. А может и примет. Он тоже не хочет умирать. Но он недостаточно твёрд, может сломаться, заистерить!

–Не надо, Филипп. Боюсь, он не поймёт. Будет меня отговаривать или вовсе захочет занять моё место.

            «Зельман? Занять твоё место? Да никогда! Но мне этого тоже не надо!» – Филипп чуть не расхохотался. Гайя оставалась наивной. Недоверие слишком глубоко спрятало её душу, сделало неприспособленной к паразитам жизни. И Гайя попалась.

–Хорошо.

            Филипп ещё несколько мгновений посмотрел в глаза Гайи. Там не было страха, там были покой и уверенность. Гайя сама по себе не очень хотела жить, жизнь – вся такая какая есть, тяготила её. Тяготила подлостью, пустотой, одиночеством. Но Гайя не умирала по воле несчастного случая, и ещё не могла сама пойти на такой шаг от отчаяния.

            А ради пожертвования? Что ж, это благородно. И это избавляло её от мук. И всё это вызвал в ней Филипп, шестым каким-то чувством угадав направление и жертву.

–Не надо ему этого знать, – повторила Гайя, – я не хочу, чтобы он меня отговаривал. Или ты!

            Филипп и не собирался, но Гайя не могла этого понять. Филипп хорошо играл свою роль, был растерян, изумлён, но сохранял деловитую собранность. Весь его вид говорил, мол, я, конечно, не одобряю того, что взбрело тебе в голову, но, если на то пошло, я готов, да, готов идти до конца.

            Но это был лишь вид. Чего стоит вид?!

–И всё же – это ответственный шаг. назад пути не будет, понимаешь?

–Мы уже скрыли от Зельмана то, что клиническая смерть не поможет, – Гайя покачала головой, – так зачем отягощать его вдруг правдой?

–Ты, – беспощадно напомнил Филипп, – ты скрыла.

            Он до последнего подтверждал образ подлеца. Он играл, и Гайя мрачно улыбнулась, хваля себя за правильное решение:

–Я. Хорошо, это была я.

–Но мы задумали жребий! – Филипп всё ещё изображал недоумение. – Если ты хочешь провернуть это…ну то есть, если ты хочешь сделать это по своей воле, тебе всё равно придётся сказать Зельману.

–Я не знаю, – теперь растерялась Гайя.

            Филипп поколебался и пришёл-таки ей на помощь, поняв, что Гайя слишком нежна и непонятлива для этого грязного мира.

–С другой стороны, он действительно начнёт тебя отговаривать. Если уж я с трудом держусь от этого, чтобы не скандалить, чтобы…я тебя уважаю, понимаешь?

            Гайя взглянула на него с надеждой. Разговоров, именно таких, где её будут отговаривать, где её будут просить жить, она боялась. Боялась, что не выстоит и сдастся и тогда будет жива и смешна.

–Я даже не знаю, – Филипп развёл руками, – хоть до конца ему лги!

–А это…– Гайя смущённо кашлянула,– это возможно?

            Филипп застыл, вроде как поражённый её готовностью сделать даже это! Несколько секунд он не смотрел на неё, затем опять завёл своё:

–Слушай, Гайя, в последний раз говорю, что если это всё одна шутка…я не знаю твоих мотивов, но если ты не тверда, то нам надо перестать говорить об этом сейчас же и…

–Тверда, – заверила Гайя тихо. – Это должна быть я, Филипп. Чем больше я об этом думаю, тем отчётливее понимаю. Зельман не знает правды. Не знает, что на самом деле будет. Значит, давать ему такой выбор – подло. Остаёмся мы. Ты жил…понимаешь? ты жил, Филипп. А я нет. И если я сейчас умру, я обрету жизнь. Вернее, я обрету хоть какой-то смысл. Я не чувствовала ничего, Филипп. Ты прав.

–Послушай, я сожалею о том, что я там сказал!

            Фраза была нарочито неловкой, но перед Гайей редко извинялись, и она едва ли могла почувствовать фальшь. Тем более сейчас, в её-то решимости? Нет, исключено.

–Да ты прав, – повторила она. – Прав, Филипп. У меня даже…нет, не буду. Это слишком личное. Но я и в самом деле бесполая какая-то вышла. Никакая.

–Гайя!

–Не надо! – твёрдо возразила она. – Не надо этого, Филипп! Если Софья могла принять решение и следовать туда, куда хочет, то я и подавно могу! Понял? Лучше скажи другое…как нам обойти Зельмана? Не надо ему знать. Он не поймёт.

–Надо сохранить видимость жребия! – Филипп уже знал даже как это сделает. – Но, чтобы выглядело неподозрительно, завтра, то есть сегодня, будут и врач, и лже-инструкция. Хорошо? Врач мой человек, надёжный.

–Хорошо, но жребий?

–Да. Зельман мне не доверяет. Значит, способ выбирать будешь ты! – Филипп уже обдумал это давно. Надо было довести инструкцию до покладистого пластилина имени Гайи.

–Я?

–Он мне не доверяет. Мы сейчас с тобой решим как мы сделаем…нужный. Ты выберешь. Что вот ты выберешь? Бумажки?

            Гайя пожала плечами. Такие мелочи были ей непонятны.

–Ты скажешь, что будет три бумажки. Одинаковых. Вон, у Софьи есть отрывной блокнот на холодильнике. На одном из них ты нарисуешь…ну, крестик. Или нолик. Короче, любой знак. Две другие будут чистыми. Затем ты свернешь каждую на глазах Зельмана. Я ещё на стадии знака выйду из комнаты. Ты положишь все три в сахарницу, позовешь меня.

–А вдруг ты случайно возьмешь не то?

–Ты должна сложить нужную как-то по-особенному, скрути её плотнее, что ли. Но чтобы Зельман не понял, конечно. Затем каждый из нас возьмет. Но не развернет. Ты возьмешь первая. Потом Зельман, потом я. Развернем все вместе. Подойдёт? Сможешь сделать какую-нибудь незаметную отметку для себя?

–Думаю да, – немного подумав, сказала Гайя. – Если бы не надо было лгать Зельману… но он и впрямь ведь начнёт отговаривать!

            Тут надо сказать об одном важном факте. Дело в том, что Гайя была слишком хорошего мнения о Зельмане. Филипп был мнения о нём похуже, но тоже не предугадал кое-чего. А дело было в том, что Зельман всё прекрасно слышал. Он не спал. Нельзя уснуть накануне непонятно и страшного действа. Он просто не мог быть с ними, не мог продолжать слушать их обсуждения, он хотел побыть один на один с собою.

            И, конечно, он слышал слова Гайи, слышал и её решение.

            Ему хотелось встать и сказать, что он знает и не надо ради него заморачиваться. Он не возражает, нет. Но…

            Порядочность и трусость были в нём тесно сплетены. Он не мог выйти к ним, не мог не отговаривать Гайю, хотя ему этого не хотелось. Его, как и Филиппа, очень даже устраивало то, что кто-то вызвался сам. Гайю было жаль, но себя было жаль ещё сильнее.

            Поэтому Зельман изображал спящего и ещё соображал, что через несколько часов он заставит себя усиленно смотреть в сторону, пусть хоть молитву изображать он будет, но позволит Гайе пометить свою бумажку особенно. Потому что это её решение, и не надо здесь его отменять. Он хочет жить. Очень хочет.

9.

            Филипп ощущал некоторую неловкость, глядя на Гайю. Он смутно опасался, что наутро, когда придёт солнечный свет, когда участь станет приближаться, она запаникует, станет его обвинять, испугается, смутится. Но что-то, не имеющее обратного действия, уже случилось с Гайей. Она походила на камень. Спокойное, нетронутое метанием и переживанием лицо, сосредоточенный холодный взгляд…

            Гайя была готова умереть.

            Филипп понемногу стал успокаиваться и совесть, начавшая, было, говорить с ним противным скрипучим голосом, стихла. Это было её решение, да, он здесь не имеет никакого влияния!

            Зато Зельман был бледен и мрачен. Филипп сначала решил, что то от трусости и даже посочувствовал незадачливому соратнику – надо же настолько не иметь хребта! Но вскоре Зельман, воспользовавшись тем, что Гайя вызывала такси и не могла услышать его слова, сказал ему так:

–Ты ловко подбил её на подвиг, сам оставаясь в стороне!

            Филипп удивился. Он не ожидал что Зельман знает. Вообще-то всё было сделано как раз для того, чтобы Зельман ничего не понял, и даже своего знакомого врача Филипп напряг именно для этой цели – они должны были захватить его по дороге в Бронницкий лес.

            Тот, надо сказать, не был удивлён, когда Филипп ему позвонил, попросил поехать наутро с ним в лес и взять с собой всё необходимое для первой помощи.

–Только дело, друг мой, очень тайное, – заметил Филипп. – Игорь, ты же не подведёшь моей тайны?

–Мне на твои тайны наплевать. Если моя помощь нужна, то просто скажи сколько платишь.

–Золотой ты человек! – восхитился Филипп и теперь ожидал,  когда Гайя вызовет такси до Игоря, чья роль была маскарадной, а, по-видимому, и вовсе ненужной.

            Неужели Зельман знает?

–Ты хочешь о чём-то мне рассказать? – поинтересовался Филипп самым дружелюбным тоном. Он не собирался устраивать конфликт, так как это могло вызвать задержку в пути и ещё бунт от Гайи. Да, та не слышала, продолжая звонок из другой комнаты, но она могла вернуться. И ни к чему было колебать её решительность!

–Ты подло поступил с нею! – Зельман не возражал против решения Гайи, но ему очень не хотелось, чтобы Филипп торжествовал.

–Ты можешь занять её место, – предложил Филипп с лёгкостью.

            Он знал Зельмана – очевидно, что никогда ему не хватило бы духу, чтобы хотя бы всерьёз задуматься о подобной замене. Даже если речь шла о Гайе. Зельман хорошо к ней относился, но к себе он относился куда лучше и не мог допустить провала предоставленного ему шанса.

–Что? неужели не можешь? – деланно удивился Филипп и мгновенно посерьёзнел – с этим цирком пора было заканчивать. – Тогда слушай меня, Зельман! Мы не герои сегодня, мы просто люди, которые пытаемся остановить угрозу, про которую никто и не знает. И не узнает. Это её выбор. Сознательный или нет, подтасованный или честный, но её. Если ты не желаешь занять её место, то закрой рот и не пытайся здесь строить из себя ангела белокрылого. Ты трус, но тебе удобно меня обвинять. Тебе удобно сказать, что это я её подтолкнул, выразить мне своё презрение и ничего больше не предпринять.

            Зельман испуганно молчал. Отповедь от Филиппа была редким явлением, тем более, отповедь, попадавшая каждым своим словом в цель.

–Имей уважение! Она очень не хотела, чтобы ты всё понял, так что имей уважение к чужой храбрости и не выдавай себя!

            Зельман окончательно сник. Он-то думал, что вот сейчас укорит Филиппа, тот смутится, устыдится и…в будущее Зельман не смотрел. Будущее было абстрактным, там где-то всё разрешилось само собой, а он остался не замаранным. Но Филипп швырнул его в реальность, напомнив, что незамаранным остаться не выйдет, и молчание становилось соучастием. Но без молчания? Если выбирать эту дорогу, если кричать о подлости Филиппа, о том, что он подтолкнул Гайю на этот выбор, то надо было что-то предложить взамен.

            А это было уже невыносимо страшно. Зельман сник, сдался, так было проще.

–Будет через шесть минут, – объявила Гайя, вернувшись к их обществу. – Диспетчер долго уточняла, точно ли нам надо в лес. Интересно, что они о нас подумают?

–Что мы психи, – ответствовал Филипп. – Психи или наркоманы. Или преступники. Или всё вместе, короче, едва ли что-то хорошее.

            Зельман не ответил. У него тряслись руки мелкой дрожью, и он пытался унять свой страх, сложив их на коленях. Гайя взглянула на него с каким-то нежным сочувствием, она-то не знала, что за разговор тут произошёл и что он сделал с Зельманом. Она этого никогда и не узнает, на своё счастье. Это знание не отвратило бы её от задуманного, но разочаровало бы.

–Тебе не надо звонить тому…доктору? – спросила Гайя. Они втроём расположились в узком затхлом коридоре, в котором ничего уже не было. Ни жизни, ни надежды. Только они – безумная троица, желавшая противостоять возвращению мёртвых.

            Доктор был уже не нужен. По логике-то! Если Зельман знает правду, то зачем тревожить человека? Но Филипп кивнул:

–Надо бы. В такси сядем – наберу.

            Но логика определяет не всё. Филипп не захотел рассказывать Гайе про то, что Зельман всё знает. Не подал вида и Зельман. Они все продолжали играть друг перед другом, но только Филипп, пожалуй, видел вес спектакль целиком.

–Присядем на дорожку? – предложила Гайя. Она оставалась спокойной, словно не ей надо было через несколько часов принимать яд. Словно она не к последнему пути готовилась, а к поездке за город.

            Филипп глянул на неё и будто бы впервые увидел. Она определённо изменилась за несколько часов. Филипп и не знал, что такое бывает, но это действительно произошло. Что-то стало с её чертами лица, что-то стало с её глазами…

            Что-то поддерживало её изнутри и как будто бы освещало. Могло ли это быть на самом деле? Или Филиппу так рисовала совесть? Он не знал. Да и спросить было не у кого – Зельман боялся посмотреть на кого-либо, да даже вздохнуть глубоко боялся.

            С минуту провели в молчании. Там, за стенами, их ждало неизвестное. Стужа, зима, Бронницкий лес. Где-то подъезжало такси, которое они сами нанимали для поездки чёрт знает в какую точку. А там идти, да всё по снегу, по зиме.

–Ну пора, что ли? – спросила Гайя и ничего не дрогнуло в её голосе.

            Поднялись в молчании и дальше не проронили ни слова – ни по пути на улицу, ни в такси. Водитель пытался разговорить странную компанию, но наткнулся на холодную вежливость, которая убила всякое желание общаться с ними.

–Честному народу привет! – Игорь легко сел в машину. Он был бодр, несмотря на зиму и утру.

–Доброе утро, – поприветствовал  Филипп, а остальные промолчали. И безмолвный путь продолжился. Филипп поглядывал на Гайю – он сидел рядом с водителем и мог смотреть на неё в зеркало, но она была камнем, без слёз, без ужаса, без сомнений – камень всё решает лишь однажды, он не передумает. Филипп почувствовал к ней уважение и подумал, что если выживет, если всё обойдётся, то обязательно как-нибудь сохранит память о ней.

–И где вас высадить? – поинтересовался водитель, когда на заснеженной дороге стали появляться густоты леса.

–А здесь и брось, – ответил Филипп. – Мы сами.

            Водитель снова не удержался от любопытства:

–На охотников вы, ребята, не похожи…

–А мы учёные, – нашлась Гайя. Голос её звучал спокойно, никакой истерики и даже тени её не было. – Мы изучаем единичную зарянку, она у нас каждый год на зимовку остаётся.

–Ишь ты! – не то с недоверием, не то с уважением произнёс водитель, – а я и не знал. Вот, до чего дожили, родной земли и то не знаем!

–Пугливая только, – продолжала Гайя и Филипп снова взглянул на неё, чтобы убедиться, что Гайя не спятила, а выкручивается за них всех. – Её очень тяжело изучать, только в естественной среде обитания.

–Так вы эти…орнитологи? – уточнил водитель.  Он успокоился. Видимо, такое объяснение его устроило больше, чем странная компания, собравшаяся в лес утром выходного дня.

–Да, – подтвердил Филипп, – всю жизнь посвятили.

            Машина остановилась. Водитель, однако, не спешил уезжать. Его телефон уже пищал, предлагая новый заказ, а он всё сомневался:

–А обратно как? Не замёрзнете?

–Мы профессионалы, – объяснил Филипп, – тропы знаем. До свидания.

            И они пошли в лес, уже не оглядываясь на водителя. Зельман так и не произнёс ни слова, его шаг мельчил, сбивался, был нетвёрдым и неверным. Он откровенно трусил. Зато Гайя шла твёрдо и не жаловалась на снег или холод. Филипп пытался угадать: что же она чувствует, зная, что в последний раз видит снег и лес, и что её ждёт неизвестное?

            Но в её лице ничего нельзя было прочесть. Последним шёл Игорь. Он не понимал ещё насколько не нужен, но всё же не удержался от замечания:

–Что-то не похожи вы на учёных, ребята!

–Мы хлеще, – согласился Филипп. Игоря он знал давно, ещё по случаю в одной больнице – там повадился кто-то по ночам тенью шастать да шуршать, пугая молоденьких дежурных медсестёр.  Вообще в больницах всякие тени и призраки – это явление частое. Там много боли и бывает что в боли находит смерть. А дальше неупокоенная душа страдает, скитается. Врачи знают эти тени и учатся их не замечать, привыкают. Но Игорю казалось, что призрак, шляющийся по его отделению, слишком уж обнаглел. Он пугал пациентов по ночам, волновал тех, кого уже нельзя было волновать, и Игорь, чувствуя себя сумасшедшим, нашёл Филиппа.

            Кончилось это знакомство встречей Филиппа с привидением, которое отчаянно хотело, чтобы о его смерти узнали близкие, отвергнутые им много лет назад. Филипп разыскал их – и бывшую жену, и брошенного много лет назад сына, объяснил им ситуацию, те неожиданно проявили сочувствие и понимание и явились на пронумерованную могилу.

–Я его двадцать лет не видела! – объясняла мрачно женщина, глядя безучастно в кусок земли, огороженный, с прибитым номерным знаком. – Он ушёл, другая жена, другая семья. 

–Никто не забрал его тело, – сказал Филипп, – видимо, не всё так у него и удалось. Это уже ему наказание, так что вы поступили милосердно…

            Призрак успокоился и ушёл. А заодно ушёл и Игорь, вернее, его «ушли». Дело вышло громковатым, главный врач того не потерпел и Игорю было рекомендовано оставить работу. Он послушался и переквалифицировался в частника – подрабатывал в частной больнице, а в свободное время мог легко составить компанию Филиппу, если это требовалось. Или ещё кому-нибудь из своих клиентов – теперь ограничений ему не было.

            Почти не было. Оставалось одно, нерушимое – молчание.  Но Игорю легко это было сносить и он не задавал вопросов всё то время, пока они шли до какой-то полянки…

–Это здесь? – спросил Филипп, когда они остановились. – Зельман?

–Да, здесь, – Зельман не сразу, но всё-таки смог взглянуть на Филиппа. Надо было играть роль. Впрочем, долго смотреть он не смог и вскоре отвёл глаза, вроде бы как изучая снег.

–Хорошо, ждём! – Филипп скинул сумку на снег. – Так, все готовы?

–Конечно, – легко ответила Гайя и глянула на часы, – сейчас только половина двенадцатого…

            Позади скрипнул снег, Гайя рефлекторно обернулась и нос к носу столкнулась с Софьей Ружинской.

            Конечно, это не могло быть правдой, но вот она – Софья. Облачённая в привычные джинсы и свитер, растрепанная и печальная, она не была выходцем из серости, в которой предстояло утонуть Гайе, она была как живая, только очень уж худая и бледная.

            Гайя нервно обернулась на ребят, но и тут её ждал сюрприз – они были близко, всего в паре шагов от неё, но теперь между ними пролегла серая плёнка. Они занимались своими делами – Филипп заготавливал последнее лекарство в жизни Гайи, Игорь спокойно курил, Зельман сидел, прикрыв голову руками. Камеру он установил неровно, но всё же установил – это было их общим решением – заснять всё, что произойдёт на полянке.

–Они не видят меня, – сказала Софья Ружинская и Гайя повернулась к ней.

–Совсем не видят?

–Ну…время относительно, Гайя. Я с тобой, я с ними и я нигде.

            Гайя поморщилась. Она не любила таких загадок, таких фраз и вообще всего, что было непонятно. Ей когда-то казалось, что изучение паранормального приведёт её к ответам, но разочарование пришло быстрее, чем ответы.  Ей казалось, что она сможет постичь грани невозможного, неразрешённого, непознанного, а оказалось, что жизнь ещё запутаннее там, после смерти, и постичь её смысл можно лишь умерев.

–Ты в опасности? – встревожилась Гайя. – Уходящий…он?

            Она не договорила. страшно было. они собирались обмануть силу, власть которой не представляли.

–Здесь, готовится. Собирает нас. Очень рад тому, что я сделала, – Софья улыбнулась так, словно ещё была живой. – Значит, это будешь ты?

            Она спросила легко, безо всякого перехода, точно речь шла о самых обыкновенных вещах, мол, кто пойдёт за хлебом? Но, наверное, на это влияло то, что Софья сама мертва.

–Да, – Гайе показалось, что Софья сейчас начнёт её отговаривать и спрашивать почему она приняла такое решение, потому она поспешила добавить: – не отговаривай меня! это будет правильно. Филипп продолжит всё нужное, а я сама решила.

–Я и не собиралась, – призналась Софья. – Тот человек…я его не знаю.

–Это врач.

–Врач? Зачем? – вот тут она удивилась.

–Долго объяснять. Мы лжём, но не подумай, мы лжём из добродетели.

–Все лгут из добродетели, – заметила Софья. – Гайя, ты боишься?

            Конечно, она изменилась. Смерть вообще сильно меняет душу, теперь Софья казалась старше, увереннее, серьёзнее. Пропала молодая девчонка, появилась собранная, ведающая тайны женщина, умудрённая, брошенная в ничто и из ничто подавшая себя.

Гайя не ответила напрямую, но не из кокетства, а из-за того, что не могла понять своих чувств в это мгновение. Что-то было спокойно в ней, и это тревожило – она ведь должна была умереть, так почему спокойна? Это нормально?

–Умирать больно? – спросила Гайя вместо этого.

            Софья склонила голову, изучающе  глядя на неё, подбирая ответ. Подумав, она всё-таки решила ответить ей честно:

–Знаешь, живые не понимают разницы…есть момент смерти, а ест момент перехода из жизни. Так вот, смерть, это остановка всех биологических процессов. Это больно. Любым способом больно. Но вот сам момент перехода из жизни – это никак. Ты не заметишь. Я не заметила.

            Гайя обдумывала.

–Придётся потерпеть, но недолго.

–Ты же сказала что время относительно.

–Да, но там ты будешь ещё в жизни. То есть, ещё не в смерти. И там время имеет свой закон. А потом посмертие. Ты удивишься, узнав, как здесь искривляют время на всякий лад. В некоторых точках посмертия ты ещё не родилась, понимаешь? А ты будешь уже мертва.

            Нет, Гайя не понимала этого.

–Это не объяснить словами, это надо ощутить, – ответила Софья. И это снова было правдой.

–Ты найдёшь меня? после всего? – спросила Гайя. Это было важно для неё, именно сейчас важно. Она могла преодолеть что угодно, кроме неизвестности, но если там Софья, если она поможет, значит, даже неизвестность станет ей знакома.

–Найду, – сказала Софья,  и это было ложью из добродетели. – До встречи!

            Она исчезла также как и появилась. И пропала серая плёнка, отделявшая Гайю от других. Гайя вздрогнула, отшатнулась и весьма неизящно плюхнулась в снег.

–Девушка, вы бы осторожнее как-то, – посоветовал Игорь, поднимая её из снега. – Всё нормально?

            Гайя улыбалась. Всё было нормально. Даже в посмертии жила надежда!

–Да! – сказала она и обернулась к Филиппу, чтобы дать ему понять, что всё продолжится, что есть посмертие, и Софья…

            Она увидела, как смотрит Филипп в пустоту, попыталась проследить за его взглядом и поняла – он тоже говорит, и возможно, тоже с Софьей.

–Осуждаешь? – Филипп не удивился её приходу. Он вообще мало чему ещё мог удивиться, во всяком случае, так он себе полагал, не подозревая, какой шок его ждёт буквально меньше чем через час.

–Нет, кто-то должен был это сделать, или нас всех ждали бы ужасные последствия, – рядом с ним Софья опустилась на колени. Всё та же. Как живая.

–Она сама выбрала! – жёстко заметил Филипп, убеждая больше себя.

–Она сама, – подтвердила Софья. – Всё скоро закончится, всё обойдётся.

–Мне тебя не хватает, – признался Филипп. – Я был дураком. Зря я не забрал тебя с Кафедры, но я тогда и вовсе…

            Он не хотел её замечать, признавать и вообще не считал её за кого-то, кто достоин был бы его серьёзного внимания. Как всё изменилось за короткий срок! Как травило его чувство вины, как жгла досада!

–Не надо, – покачала головой Софья, – лучше сосредоточься. Скоро всё будет.

            Она исчезла и от него. Отошла теню и вдруг растворилась, а Филипп и не заметил, что вокруг него стало серее и не подумал о том, что его поведение мог кто-то заметить. Филипп вздрогнул, поморгал, привыкая к свету, к снегу, который этот свет расщеплял и усиливал так, что даже в нормальной ситуации было больно глазам.

–Мы чего ждём-то? – подал голос неприкаянно-ненужный Игорь.

–Мы ждём…– Филипп обернулся, чтобы ответить, но случайно встретил сияющий взгляд Гайи. – Двенадцати…мы ждём двенадцати.

            Он смотрел на неё, пытаясь понять – верна ли была догадка, на краткий миг посетившая его? Точно снизошёл луч, осветил её глаза, угас.

–Гайя, помоги мне, пожалуйста, – попросил Филипп, и она мгновенно оказалась рядом. Вдвоём принялись копаться в сумке, вернее, делать вид, ибо извлекать из сумки было и нечего – термос разве, но кому он был нужен?

            Гайя переместилась к нему и быстрым шёпотом спросила:

–Ты…ты видел? Видел Софью?

–Да, а ты?

–Только что.

–И я. Но как это возможно?

–Она сказала, что время относительно, может быть так?

–Может быть, – согласился Филипп. На самом деле не было особенного смысла выяснять, как она это сделала, но надо было начинать издалека. – Что она ещё сказала?

–Сказала, что разыщет меня! – это было важнее всего для Гайи, и она не сразу поймёт, что Софья её жестоко обманула, не сумев сказать правду. – Разыщет!

–А ещё?

–Что…это не больно, – здесь солгала сама Гайя. Она вдруг подумала, что Филиппу ещё жить с этим знанием, ей пришло в голову, что он будет ужасно мучиться совестью и страдать, если узнает, что не болезненна только одна часть смерти – уход из жизни, а вот сама остановка биологических процессов…

            Она солгала, легко привыкнув ко лжи.

–А что тебе?

–Сказала, что не осуждает и что всё скоро кончится, – сухо ответил Филипп, но вдруг спохватился, глянул на Гайю и они вдвоём, не сговариваясь, обернулись к Зельману.

–Это подло и я подлец! – Зельман не понял, как провалился в серость, но увидел Софью и испугался. Лишь когда она утешила его метание, сказав, что вызвала его на разговор, он взял себя в руки и выпалил всё, что его терзало. – Филипп заставляет Гайю…

–Он подчиняется её выбору, – возразила Софья. – Нельзя обвинять Филиппа, например, в моей смерти. Это был мой выбор. Мой, когда я пошла работать на Кафедру, мой, когда согласилась помогать Филиппу, мой во всём. Меня не заставляли и Гайю тоже.

–Но я должен был сказать что я знаю. А теперь? Цирк! Врач, жребий этот чёртов, подгаданный… может быть, надо было умереть мне?

            Зельман очень боялся того, что Софья скажет «да». Потому что это «да» совпало бы  с голосом его совести, а два голоса, твердящие одно, против голоса одного его страха – это поражение.

            Но Софья была умницей. Она сказала:

–Нет. Гайя решила это сама, она не задавалась вопросом, она не металась. Она решила и непоколебима в своём решении, и только такой человек может дойти до конца. 

            Голос трусости в Зельмане захохотал, празднуя победу, зато сам Зельман сник.

–Что будет дальше, Софа?

–Дальше? – она взглянула на него как на идиота, – дальше будет весна.

            И всё оборвалось. Зельман подорвался с места, попытался остановить её, но привлёк к себе внимание компаньонов.

–Ты тоже! – догадалась Гайя, рывком поднимаясь со снега, – ты видел?

–Ничего я не видел! – огрызнулся Зельман, запоздало сообразив, что и своим движением, и резким ответом выдал себя получше вора, крадущегося по чужому дому, с ног до головы обвешенного звенящими браслетами.

–Что она сказала? – спросил Филипп. Он тоже был на ногах и был очень оживлён. – Любая информация может быть полезна. Зельман! Мне она сказала что всё будет хорошо, Гайе сказала…

            Он осёкся. Он едва не сдал то, что их цирк всё ещё продолжается.

–Что всё правильно, – пришла на помощь Гайя. В последние сутки она делала это заметно чаще чем когда-либо. – А что она сказала тебе?

–Что будет весна, – дрожащим голосом ответил Зельман.

            Гайя с Филиппом переглянулись. Ответ их не очень-то устроил и скорее озадачил. Разве только следует расценить его как доброе знамение? В конце концов, они оба были нечестны до конца даже друг с другом, даже сейчас, так что, может быть, всё к лучшему? Не стоит пытать Зельмана?

–А я скажу что вы совсем сумасшедшие, – подал голос скучающий Игорь.

–Тебе-то что? – обозлился Филипп, которого какой-то человечишка, в котором не было нужды, отвлёк от действительности, – ты свои деньги получишь.

–Я как врач тревожусь, – заметил Игорь, даже не обидевшись. – Вам обоим нужна…поддержка, что ли. А вон ему и что-то похлеще, может даже нарколог, у него руки дрожат как у запойника.

–Не доводи до греха, – попросил Филипп, мельком оценив справедливость последнего замечания – у Зельмана и впрямь тряслись руки.

–Да пожалуйста! – фыркнул Игорь и демонстративно скрестил руки на груди, – что ж, ждём.

–Пять минут, – серым голосом вдруг сказал Филипп. Тревоги Игоря его больше не интересовали. – Ребята…Гайя!

            Он никогда, да и ни к кому, пожалуй, так отчаянно не взывал как сейчас. Он нуждался в её ответе, в том, что она сама скажет.

–Это жребий, ребята, – ответила Гайя на его мольбу, – каждый из вас мог его вытянуть. Мы все знали чем рискуем.

            Это было ложью. Они подгадали. Они всё подгадали, а Зельман и не старался разоблачить их, напротив, усиленно смотрел в сторону, пока Гайя плотнее сворачивала нужный листок. Всё для того, чтобы терзаться совестью сейчас и до конца дней. Всё для того, чтобы сейчас упустить последний шанс на настоящую игру, на спасение от трусости. Никто не помешал бы Зельману сейчас заявить, что, мол, он всё знает, что присутствие Игоря – обман, что жеребьевка – обман и он требует нового перебора, нового голоса, но на этот раз, от самой судьбы.

            Никто не помешал бы Зельману сделать это, кроме него самого. Если бы он заявил о том, что всё знает и о своих требованиях, то был бы новый розыгрыш участи, и кто знает, пощадила ли его бы судьба? Зельман не хотел испытывать её и отвернулся, не в силах смотреть на Гайю.

            Она расценила это по-своему.

–Не тревожься, мы знаем точно, что смерть это не конец.  В некотором роде я совершаю благое дело. Слышишь?

            Он слышал и не мог на неё взглянуть. Филипп не стал расстраивать её истинной причиной отчаяния Зельмана – он сам испытывал схожие чувства, зная точно, что выступил манипулятором и в некотором оде повлиял на её жизнь. Но себя Филипп мог оправдать, во всяком случае, он был близок к поной самоамнистии, а вот Зельман был близок к самобичеванию до конца дней.

–Запомните обо мне что-нибудь хорошее, – попросила Гайя.

–Ты что собралась делать? – Игорь, про которого все забыли, приблизился к ним, – ребята, это странно. Филипп, даже по твоим меркам…

            Темно. Темнота проявилась так неожиданно, словно кто-то выключил свет. Но кто мог выключить свет в квадрате леса? Только одна сила. Филипп вздрогнул, Игорь перестал спорить и заозирался, не понимая, что происходит.

–Началось! – прошелестела Гайя.

            Но это уже было очевидно и без неё. Вокруг было темно и напряжённо, на ещё была разрушена лесная тишина, зимний сон исчез, и что-то как будто бы задышало вокруг них, зашелестело, зашептало.

–Ветер? – предположил Зельман, его голос тончал с каждым следующим звуком.

            Это был не ветер. Ветер не зовёт по именам. Ветер не имеет столько живых оттенков в своём вое. Ветер не приближается по кронам деревьев, не поднимает снегов вокруг змеиной волной, не вспучивает заснеженные закутки, не имеет шага, не имеет такой зловещей силы и не ведёт за собой темноту.

            Он действует сам. А то, что пришло в этот час на их полянку, действовало многими лицами, смотрело многими лазами, ухмылялось многими ртами.

–Твою ж…– это было страшнее, чем представлял Филипп. Они сбились вплотную, у Гайи подрагивали руки, но она крепко держала приготовленный яд не желая отступать. Аномалия, как им было известно, должна была длиться всего минуту, затем снова выходило солнце, но минута точно прошла, а солнца не было. Темнота сгущалась, и ветер подползал всё ближе, переливаясь множеством шепотов. И как среди них можно было различить шепот Софьи Ружинской? А ведь она тоже должна была быть в этом мёртвом хоре, и тоже приближалась к ним…

10.

            Теней было много. Слишком много. Они выходили из-за каждого дерева, просачивались от самой земли, спадали с самих небес. Филипп попытался посчитать их, сделал он это чисто автоматически, прекрасно понимая, что не сможет, но надо было отвлечь разум, чтобы не победил страх.

            Отвлечься не получилось – страх победил.

            Тени будто бы прибывали и прибывали, вырастали там и тут, то проявляясь отчётливее, то будто бы истончаясь.

            Объяснить природу такого явления никто из них не мог. Да и, откровенно говоря, не желал. Зельман боялся, он давно уже понял о себе что далеко не храбрец и теперь даже не пытался этого скрывать. Гайя готовилась к смерти – она была спокойна, не отступала от своего долга, потому что подступающие тени были красноречивее любых слов – это было ненормально, слишком уж нереально, чтобы отступать  от задуманного. Филипп тоже не раздумывал о природе этих явлений, поскольку страх взял и его за горло – он много видел за свою короткую жизнь, но такого?

            О таком он и не читал.

            Хуже всех, конечно, было Игорю. Он вообще не ведал ничего подобного и не понимал своего присутствия. Оно было и не нужно, но о нём никто не подумал – вся троица так играла друг перед другом в ложь, что наплевала на его безопасность и неподготовленность рассудка.

            Хотя Филипп себя оправдывал тем, что, возможно, после всего что произойдёт, Игорь ещё может понадобиться. Между прочим, эта лживая отмазка, призванная разумом Филиппа для очистки собственной совести, оказалась верна, но Филиппу ещё предстояло об этом узнать.

            Того, что должно было произойти, он даже представить себе не мог.

            Но тени проступали всё отчётливее, их становилось всё больше и больше, они кружились вокруг, они сжимали их в кольцо.

            На самом деле не все тени, которых видели Гайя, Филипп, Зельман и Игорь были реальны. Впрочем, нет – реальны были все. Только в разное время.

–Я не понимаю, – прошелестела Софья Ружинская, или то, что было ею. Она боялась, её потряхивало по людской привычке, по привычке живых. Она видела тех, кто пришёл сюда, пришёл на её зов, на приманку, и всё-таки не могла перестать удивляться их мужеству.

            Они пришли. Они пришли, поверив ей!

            Они пришли, чтобы спасти мир от угрозы теней, угрозы ушедших душ, что не обрели покоя.

–Всё просто, – Уходящий был равнодушно-спокоен, но Софья, которая уже научилась различать равнодушие – в нём, как оказалось, тоже было много оттенков, почувствовала в нём скрытое торжество – всё приближалось к заветной точке. – Всё очень просто. Времени нет, понимаешь? Оно ложь, оно для живых. У нас оно идёт иначе.

            Про это Софья слышала. Много раз и в разных вариациях.

–Не понимаешь, – Уходящий взглянул на неё, – а ты не задавалась вопросом почему все наши…

            Он указал рукой на серый мир, в котором колебались серые фигуры – то тяжёлые, то совсем невесомые, то проступающие, то наоборот – исчезающие.

–Почему все они здесь, на этом месте?

–Это место силы, – ответила Софья. Уходящий сам объяснял когда-то.

–Здесь все их жертвы, – ответил Уходящий. – Твои близкие, которые принесены в жертву, и их жертвы – все они здесь.

            Будь Софья мёртвой первый день, она бы возмутилась: мол, как это так? Они же все не вместятся на полянку! Но кое-чему она уже успела научиться и поняла – всё это происходит в разных точках времени – все жертвы, которые сейчас здесь, они находятся в разные годы или месяцы. Кто-то из них видит весенний лес, а кто-то, как Гайя, Филипп и Зельман – лес земной. У кого-то сейчас из жертв, допустим, восемнадцатый век, а у них двадцать первый. Или дальше – двадцать третий.

–Времени нет, – повторил Уходящий. – Все тени – души из разных времен. Место тоже. И их жертвы тоже.

            Простое объяснение! Логически понятное, но непостижимое для смертных. Как это – в одном месте могут проходит несколько времён сразу? Отделимых не месяцами, а годами и веками друг от друга?

            Но Софья мертва не первый день – ей нет смысла спрашивать. В чём она успела убедиться наверняка – это в отсутствии убеждений. Она думала, будучи живой, что смерть – это навсегда, полагала, что время нельзя повернуть вспять и вмешаться в него тоже, что после смерти нельзя мыслить…

            Оказалось что всё не так! Смерть это не навсегда, если ты заранее, ещё при жизни предрасположен душою к миру посмертия, если твоя душа так тонка, что до неё и мёртвые могут дотянуться, а потом и показать тебе путь к возвращению. Выяснилось, что время – это всего лишь обманка и есть такие точки, в которых одновременно проходят разные столетия и времена года. А уж отсутствие мыслей…

            Классическая теория Кафедры гласила, что призраки, полтергейсты и прочие субстанции, трервожащие мир людей, возникают в результате смерти – внезапной и шоковой, которая поражает душу, отнимает её память и разум и превращает в существо, которое пытается действовать, существовать и проявляться. Одни не могут смириться со своей смертью или осознать её, другие чувствуют незавершённые дела и пытаются их доделать, пусть и своеобразно. Третьи не могут расстаться со смутными образами близких и дорогих людей, не представляя даже, как те близкие и дорогие люди выглядят, и нередко терроризируя этим беспамятством совершенно незнакомых прежде людей.

            Но вот Софья мертва и мыслит. Принимает решения, думает, правда, совсем не чувствует. И как после этого толковать смерть?

–Там есть лишний, – заметил Уходящий. Заметил, взглянув на неё.

            Софья пожала плечами:

–Опасаются может?

–Что ты им наплела? – в голосе Уходящего было всё то же равнодушие, но теперь в нём можно было различить запоздалое недоверие.

–Что тут они меня спасут, – ответила Софья.

            Солгала, конечно, но заставила себя не отвести взгляда от мёртвых глаз Уходящего.

            Уходящий смотрел на неё не отрываясь. Смотрел, изучал, искал тени лжи или ждал, когда она себя выдаст? Софья старалась выдержать, и Уходящий оставил её:

–Это уже неважно. Тени пьют силу. Уже пьют…чувствуешь?

            Пока он не сказал этого, Софья и не почуяла, а сейчас вдруг запоздало сообразила, что в серой пелене просыпается и проявляется всё больше очертаний.

–Все пьют всех, – продолжил Уходящий, – это бесконечный ритуал. Ты питаешься силами и жизнями чужих жертв, а те, другие, питаются твоими жертвами.

            Софья слышала, но не понимала. Зрение её становилось острее, прорезался жужжащий, странный звук, отчётливый звук, которого так не хватало в посмертии! И по ногам шёл…ветер?

–Ты оживаешь, Софья, – ответил Уходящий на её изумление.

            Софья не отреагировала. Она знала, что Гайя, Филипп и Зельман должны прервать ритуал, и вот-вот должна была оборваться слабая ниточка, что готова была снова связать её жизнь со смертью, и не знала, сможет ли перенести смерть во второй раз.

            Ей мучительно захотелось вернуться, по-настоящему вернуться!

            Если бы Софью спросили ещё пару месяцев назад: чего бы она хотела? Она бы ответила, что хочет сменить квартиру на квартиру с ремонтом, обновить гардероб и посетить стоматолога – дальний зуб ныл. Но сейчас она бы ответила, что хочет почувствовать свежесть воздуха, голод, насыщение, вкус, запах, холод и боль. Все те простые вещи, которые она никогда не ценила, потому что была жива…

            Но кто мог бы сейчас её спросить?

–Ты что-то задумалась, – заметил Уходящий. Он подозревал её, но она этого уже не замечала. Она хотела снова плакать, снова дышать, она хотела жить.

            Но её друзья должны были оборвать ритуал. Её друзья должны были спасти мир, но не дать ей больше жизни. И впервые Софья задумалась о том, что значит судьба мира в сравнении с её собственной, ей впервые захотелось, чтобы её друзья провалились, не сдержали своего долга, пропали, да сгинули наконец!

            А она вернулась.

            По ногам холодило. Становилось сыровато и мокро, и Софья, которая всегда ненавидела снег, сейчас его обожала. Она чувствовала его на своей коже, на своих ногах, и страдала от того, что скоро это чувство навсегда померкнет.

–Ты хочешь мне что-нибудь сказать? – спросил Уходящий вкрадчиво-равнодушно.

            Теней становилось всё больше. Зельман упал первым – может быть его подвели нервы, а может быть, он просто захотел упасть и никогда уже не подниматься? Ну или не никогда, а пока не кончится вся эта страшная, непонятная стихия?

            Гайя рухнула следом. Ей к сопротивлению были ресурсы, но не хотелось. Жить не хотелось – эти тени, подступающие, со всех сторон окружившие их ничтожные жизни, несли тоску, возрождали её в душе Гайи.

            «Мне хотелось увидеть весну… ещё раз увидеть, я не ценила её, но теперь…» – мысли путались, Гайя вообще не хотела задумываться о весне, она хотела бы вспомнить что-нибудь важное или сосредоточиться на чем-нибудь важном, чем-нибудь значимом, но не получилось. Оказалось, что разум может предать и отказаться думать о высоком.

–Гайя! Не медли!

            Гайя даже не поняла откуда взялся этот голос, едва-едва сообразила кому он вообще мог бы принадлежат и как проник в её путаные мысли, где не было ни одного ясного образа, лишь какая-то дурная, напуганная мысль о весне.

–Не медли! Не медли! – это был Филипп. Очень ослабевший Филипп. Жизнь уходила из них всех, даже из Игоря, который вообще не имел к этому никакого отношения и не подозревал, куда именно его позвал Филипп за лёгким заработком.

            Жизнь покидала их. Она истончала ощущения, деревенели конечности, чувство холода притуплялось, вообще все чувства притуплялись, даже страх. Какой может быть страх на грани умирания? Какое может быть осознание, когда всё плывёт перед глазами?

–Гайя! – в отчаянии воззвал Филипп. Он видел, как страшно захрипел Игорь – видимо, жизнь из него утекала ещё быстрее, чем даже из посеревшего Зельмана. Последняя надежда была на Гайю, на её добровольность, неотступность. Себя Филипп по-прежнему в расчёт не брал, он не считал, что может принести себя в жертву, ведь это же он! Он хочет жить!

            Филипп думал что всё будет как-то иначе. В его представлении все ритуалы были больше театральным действием, где обязательно были свечи, символы и подобающий бред, но оказалось, что ритуал – это скопление вокруг жадных и алчных теней, голодных, неестественных, которые потянутся к твоем плоти и душе так легко и быстро, что ты даже не заметишь.

            К такому Филипп не был готов.

–Гайя!  – он был в отчаянии. Ему хотелось кричать, но и кричать он уже не мог, из горла вырывался хрип.

            Но Гайя услышала. А может быть, и сама она поняла что происходит, и сама осознала? Может быть вспомнила, удержалась корнями за долг?

–Да-а…– Гайя отозвалась. Сумка должна была быть где-то поблизости, но где? Зрение плыло, расплывались образы и только тени проступали всё отчётливее и отчётливее. Они не могли ей помешать, они давили её в умирание, но были ещё бесплотны.

–Нет, не выйдет, – Гайе повезло. Она нащупала футляр, тот на удачу выпал из сумки, а может они его так подготовили? Она не знала.

            Она знала что её ждёт яд. Это её спасение. Это её проклятие, но всё-таки – больше спасение.

            «Может быть, после смерти есть весна?» – шевельнулись губы, дрогнули руки, яд обжёг жизнью. Как странно, но именно он разогнал отупение чувств и тела, как странно, но именно от яда началось шевеление тела и мышц. Гайя не могла больше погружаться в сон, в вечный серый сон по воле теней. Она уходила туда по собственной воле, она ломала их планы, она ломала всю свою жизнь во имя велико дела, во имя спасения от угрозы, что никогда не будет признана и не будет объявлена смертным.

            Тени…как много теней! Как много призрачных рук шарили по её телу, как много призрачных ртов припадали к её рту, пытаясь остановить яд, пытаясь остановить поломку всего ритуала, Гайя чувствовала их холод, а ещё – боль.

            Она выгнулась, перевернулась на живот, и её стошнило на нетронутый белый снег отвратительной кроваво-чёрной массой. Её время заканчивалось.

–И как ты их подбила? –  с тихой тоской спросил Уходящий, взглянув на Софью. Его рябило, его тень, вышедшая из посмертия, тряслась, проступая полосками по безобразно равнодушной серости. То же было и с другими тенями, чья подпитка от жизней была нарушена, то же было и с самой Софьей.

–Так…не должно…– она задыхалась. Не по-настоящему, не по-людски, но на выученный людской манер. Её трясло, её засасывало и тут же выбрасывало по кускам, по полоскам, останавливало и снова тянуло.

–Ты не хочешь жить? – голос Уходящего резало также как и его облик, он то звучал криком, то проступал через вату, приглушённый, прибитый.

–Хочу.

–Тогда почему помешала?

            Почему? Потому что она забыла каково это чувствовать себя живой! Потому что она не знала, что второй раз умирать больно, обидно и до отвратительного тоскливо. Если бы она знала, как прекрасно снова начать чувствовать и если бы предположила, как снова больно эти чувства терять…

            Нет, тогда она бы не согласилась прерывать ритуал! Тогда она бы согласилась убить всех, всех, всех!

            Но теперь пути назад нет.

–Что будет? – Софья знала, что ей не избежать кары. Уходящий ведь тоже потерял свою нить, что могла его вернуть. Простит ли он? Да никогда. Он точно с ней расправится. Прямо сейчас, да? И что придумает?

            Вспомнились зыбучие пески, в которых сгинула Агнешка – что ж, это будет достойным исходом. И, если подумать, может быть, не такой уж и большой ценой за возможность хотя бы холод по ногам почувствовать, да за на пару мгновений увиденный отчётливо мир?

            Стоит ли это вечности?

–Боишься? – спросил Уходящий. Его голос был пепельно-сухим.

            Бояться? Чего? Она уже потеряла жизнь. Два раза потеряла. Шансов больше не будет. Их и не было толком, она всё пропустила. И жизнь свою, и смерть свою…

–Нет, – честно ответила Софья. – Тут нет даже боли, так чего бояться? Что страшнее пустоты, в которой я навечно?

            Уходящий приблизился такой быстрой рябью, что Софья невольно вздрогнула, словно он мог бы её ударить.

–Будет тебе боль! – пообещал он и схватил её за прозрачно-сероватое горло, которое вдруг стало плотным в его руках, шея Софьи напряглась против воли и как это было славно – почувствовать напряжение мышц.

            А потом он швырнул её. Швырнул безобразно, куда-то в сторону, Софья упала, закашлялась от попавшего в рот и нос снега, захныкала от залепившего всё лицо холода и снега…

Снега?

            Всё кончилось также внезапно как и началось. Стало светло, до боли в глазах светло. Филипп попытался подняться, но не смог и героически сдался. Где-то откашливался Зельман, видимо, и он пришёл в себя, стонал Игорь.

            Одного лишь голоса не могло зазвучать. Гайи больше не было на свете. Она лежала где-то рядом, Филипп чувствовал, что рядом есть тело, но не мог заставить себя на него взглянуть.

–Это что, мать вашу…– Игорь пытался держаться. Ему, как человеку очень далекому от подобных приключений, было хуже чем других. А может и легче – он не знал настоящей угрозы и не знал чем рисковал.

–У нас получилось? – спросил Зельман, переползая. – Долбаный…

            Он затих. Филипп заставил себя сесть. Сугроб или не сугроб, снег или не снег, а надо было жить. Над головой висело беспощадное солнце, снег искрился белизной, теней поблизости не было.

            Филипп глянул на часы. Надо же, прошло всего семь минут, а по его собственным ощущениям, прошло полжизни, не меньше. Но время шло, солнце было ясным, значит, жизнь продолжалась.

–Получилось, – сказал Филипп. – Значит, мы всё сделали правильно.

–Да нихрена подобного…– у Зельмана был такой упаднический голос, что Филипп заставил себя обернуться к нему.

            Тот сидел на заснеженной полянке, но совершенно не замечал снега. Его взгляд, полный ужаса, был устремлён куда-то вперёд.

–Испугался? – усмехнулся Филипп. Слабость ближнего давала ему силы.

            Он хотел как-то подбодрить Зельмана, но его собственные глаза наполнились ужасом. Да и не только глаза. Вся душа наполнилась этим ледяным ужасом от звуков позади. Это был стон и кашель, женский кашель.

            Не сработало? Не смогли? Гайя жива? Тени здесь? яд не подействовал? Не та доза?

            Тысяча и одна мыслей пронеслись в голове Филиппа, а он всё не мог заставить себя обернуться и увидеть позади себя свидетельство провала – живую Гайю.

            Смотреть на Игоря, пытающегося встать на ноги, было увлекательнее, а главное – безопаснее. В голове роились мысли, и только когда Филипп увидел, что губы Игоря шевелятся, он вынырнул из мыслей:

–Что?

–Баба, говорю, другая же была, нет?

            Филипп обернулся. Фразу о «другой бабе» он не понимал следующие два томительных мгновения, ровно как и оцепенение Зельмана, но всё сошлось. В снегу, на том месте, где только что было тело Гайи, где оно и должно было оставаться, шевелилась, откашливаясь и отфыркиваясь  от снега, Софья Ружинская.

            Вполне себе живая Софья Ружинская. Да, одетая не по погоде, а в том, в чём её и похоронили, но шевелящаяся.

–Какого…– у Филиппа пропал голос. Он ко многому был готов, и даже если бы сейчас обнаружилось, что Гайя не померла, это было бы куда меньшим шоком, чем это явление мертвеца.

–Ну-ка…– Игорь вспомнил профессионализм и приблизился к Софье. У Филиппа мелькнула смутная надежда, что он обознался, но Игорь поднял её голову из снега, и сомнений не осталось – это было её лицо, её черты. – Девушка, вы как себя чувствуете?

            Софья мотнула головой, затем открыла глаза, взглянула на него, медленно перевела взгляд на Филиппа, на Зельмана и оглушительно заорала. В её горле было странное бульканье, и поскрипывание, но крик, крик из застывшего в смерти горла, был вполне живым.

            Справедливости ради следует сказать, что Филипп искренне полагал, что орать надо ему, а не ей. Но горло предало его, и он только прошептал:

–Софа?

            Её крик оборвался. Она глянула на него, в её взгляде проявилась осмысленность, смывая незрячую серую пелену.

–Филипп? – не поверила она. – Зельман?

–Нет, это слишком! Слишком! – Зельмана прорвало. Истерика, копившаяся в нём последние сутки, превысила всякое благоразумие. Он рывком поднялся с земли. Он был готов увидеть мёртвую Гайю, да и весь мёртвый мир, но не возвращение Софьи Ружинской из мира мёртвых! Такого не должно было быть, такого не существовало!

–Зельман! – Филипп поднялся, но тотчас вынужденно осел в снег. Ему досталось больше, а может в нём было меньше истерики, что побеждала бы всякую слабость и сама вела шаги?

            Всё это было невовремя. Надо было всё выяснить – это понятно, но истерящий, приговаривающий о невозможности происходящего Зельман не помогал ему.

–Возьми себя в руки! – попросил Филипп. – Мы разберемся.

–Это слишком, слишком…– Зельман даже не слышал. Он пятился в лесную чащу.

–Ты куда? Эй! – Игорь попытался его остановить, по-своему, по-людски, и даже оставил Софью без внимания, но Зельман, при первой попытке Игоря приблизиться, дёрнулся и мгновенно скрылся в ветвях.

            Долго ещё звучал треск ломающихся от его напуганного бега сучьев. Игорь смотрел ему в след:

–Ну и придурок!

–Ага, – согласился Филипп слабым голосом. Он не мог отвести взгляда от Софьи. Она смотрела на него, она имела плоть – снег прогнулся под её весом! Разве это не чудо? Хотя нет, это как раз и не чудо. Это что-то диаметрально противоположное, но это было нереально.

–Девушка, вы откуда вообще? Что произошло? – Игорь коснулся её шеи, прямо на глаза Филиппа коснулся, пощупал пульс, затем коснулся лба. – Вам надо в тепло, понимаете?

            У него было много вопросов, но спасение людей было в приоритете. Конечно, ему хотелось бы знать откуда выпала эта девка, куда делась та, другая, что вообще произошло в перерыве между этими двумя появлениями-исчезновениями и что напугало того, малахольного?

            Но что-то ему подсказывало, что есть вопросы, на которые лучше не искать ответов до поры до времени. А может и вообще никогда. Да и надо было позаботиться об этой…странной.

            Игорь вспомнил про рюкзаки. На его счастье, в рюкзаке, принадлежащем Гайе, была упакована ещё одна кофта, видимо, Гайя боялась замёрзнуть, помня свой несчастный прошлый опыт пребывания здесь. Кофта была слабым утешением, но всё-таки лучше, чем ничего.

–Подожди, – очнулся Филипп. Пальцы не слушались его, но он всё-таки расстегнулся, и стащил с себя тёплый свитер. – Кажется, здесь есть кафе…да, точно.

            Его потряхивало, в голове пульсировало.

–Пойдём, – распорядился Игорь, стянув с шеи тёплый шарф и передавая его девушке, – обмотай пояс, иди осторожно, старайся не упасть в снег. Куда идти?

            Игорь обернулся на Филиппа. Идти было надо, но куда?  В лесах Игорь не ориентировался.

–Зельман? – Филипп без особенной надежды позвал соратника.

            Лесная чаща не дрогнула, не отозвалась, не отдала Зельмана.

–Надо идти, ей плохо! – напомнил Игорь. – Если этому оленю нравится зимний лес…

–Мне не плохо, – тихо прошелестела Софья и Филипп с Игорем обернулись к ней. Странно звучал её голос, мягко, совершенно беззлобно, спокойно и даже как-то…радостно?

–Она уже бредит! – Игорь был возмущён медлительностью Филиппа. – Слышишь?

–Мне не плохо, – повторила Софья, – мне наконец-то холодно.

            Она улыбалась. Улыбалась как сумасшедшая. Или как мёртвая, вновь выброшенная в жизнь. И пусть выброшена она была на кару, пусть Уходящий знал о её предательстве, пусть она потеряла Гайю, близкую подругу по факту, она была счастлива  от жизни, от снега, от холода… всё это было важнее смертей и боли, всё это было важнее безысходного страха Зельмана, который не выдержал и куда-то исчез.

            Она улыбалась им, улыбалась миру, снегу, холоду, ветру, следам на дорожке, своему состоянию. А затем она повернулась и пошла, помня по их смутной встрече в этом лесу, дорогу.

–Филипп, засунь свои деньги в задницу и не звони мне никогда! – потребовал Игорь, когда и Филипп последовал за нею, последовал как за видением, за сном, веря и не веря. – Вот чем хочешь клянусь – никогда больше не буду тебе помогать, ну тебя к чёрту!

            «Софья это или не Софья? что случилось? Спятил я или нет? куда направился Зельман?..»  – у Филиппа было множество теней и вопросов в голове, но не было и одного, даже самого слабого, захудалого ответа. Оставалось только идти в надежде на то, что дорога когда-нибудь кончится.

Конец второй части

Часть третья. Из ничего.

1.

            Дверь в собственную квартиру Филипп открывал осторожно, стараясь производить как можно меньше шума и надеясь, что то, что поселилось в его квартире, имея облик Софьи Ружинской, не заметит его сразу.

            Нет, с одной стороны, он, конечно, был очень рад тому обстоятельству, что Софья здесь, в мире живых. С другой – он был в ужасе. Он начал смиряться с её смертью, готовился к принесению жертвы, пусть и в лице Гайи, но, может, и её отдать ему было тяжело, а получил возвращение той, что была похоронена.

            Она была из плоти и крови, мёрзла и много ела. С той самой минуты, как она выпала из серой пустоты прямо посреди зимнего леса под общий шок, прошло уже две недели, и все эти две недели она была ужасно слаба. Софья не выходила за пределы его квартиры. Откровенно говоря, это обоих устраивало – Филипп имел возможность получить иллюзию стабильности, а Софья боялась…наверное. Как знать – она стала молчаливее и, хотя Филипп неустанно задавал ей вопросы, отвечала уклончиво, неохотно или непонятно.

            Впрочем, Филипп с тоской вспоминал время своей жизни, когда ему хоть что-то было понятно. Это было совсем недавно, когда в его мире существовали только привидения и полтергейсты, а не живая-ещё вчера мёртвая Софья, исчезнувшая Гайя, сваливший в дебри зимнего леса Зельман и пославший самого Филиппа Игорь. Последнего было не жаль, не всякий человек может выдержать столкновение с потусторонним миром, а Игорю пришлось не просто столкнуться с ним, а влететь в него мордой. И это он, на своё счастье, не знал еще, что выпавшая из пустоты девка так-то мёртвая по официальной версии этой жизни.

            Филипп осторожно вполз в собственную прихожую и сразу учуял приятный аромат – смесь чеснока с жареным мясом! Что может быть лучше в отвратительно липкий зимний вечер?

            Запах слегка успокоил Филиппа. Запах еды всегда невольно действует успокаивающе, особенно на нервный, беспощадно униженный бесконечным влиянием кофе и сухпайком желудок.

            В коридор выскользнула Софья. Она привычно скользнула в тень, хоть какую-то, жалкую, оставленную безжалостной лампой в коридоре. От серости, долго сопровождавшей её, она отвыкла от яркости и цветов, так что, оставаясь одна, Софья плотно закрывала шторы…

–Привет! – поздоровался Филипп, стараясь быть бодрым. Вышло неубедительно, даже для него присутствие мёртвой, что стала вроде бы живой, было жутким. – Пахнет вкусно. Ты готовила?

–Не нахлебницей же мне быть, – отозвалась Софья. Голос свой она ещё тоже не контролировала и часто занижала его или переходила на едва различимый шёпот, но Филипп не настаивал – переспросить было проще. – Я не могу устроиться ведь…

            Это было мелкой проблемой, с точки зрения Филиппа. Его связей в общем должно было хватить на то, чтобы скончавшаяся Софья Ружинская получила новые документы на какое-нибудь другое имя, но Филипп не спешил об этом заявлять. Во-первых, Софья, или то, что теперь было Софьей, была ещё слаба. Во-вторых, Филипп надеялся, что она всё-таки раскроет важную информацию, и принесёт ясность, она ведь была в мире мёртвых!

–На самом деле даже приятно, когда тебя ждут! – Филипп направился в кухню. Он намыливал руки, чувствуя на спине взгляд Софьи. Всё же это было слишком – её возвращение.

            Но он всеми силами старался не подавать вида, благо, приготовленный ею ужин был очень хорошим помощником в этом деле.

–Надеюсь, тебе понравится, – Софья скользнула в угол уже накрытого стола.

            Филипп оглядел приготовленное ею блюдо с мясом, золотистые ломтики картофеля, щедро сдобренные приправами и маслом, лёгкий овощной салат – всё было аппетитно, всё сверкало под электрическим светом лампочки, и Филипп только сев, сообразил, что Софье по-прежнему неприятен свет.

–Прости, – он встал со стула, – я выключу. Поедим при свечах, не против?

            Простые вещи ускользали от его понимания, забывались, а она не напоминала ему о режущем свете, поэтому он чувствовал себя ужасно, каждый раз, когда ему приходилось самому вспоминать с явным запозданием.

–Нет.

            Свечи нашлись быстро и весело полыхнули. Вышло очень даже симпатично.

–Так лучше, – одобрил Филипп. – Приятного аппетита.

            А Софья только кивнула и принялась за еду.

            Аппетита у неё явно прибавилось. С той самой минуты, как Филипп и Игорь вползли в жалкий обрубок кафешки на трассе, введя в неё Софью, Филипп убеждался в этом при каждой возможности – Софья, прежде не отличавшаяся хорошим аппетитом, поистине теперь не могла наесться. Казалось, что она очень голодна и голодна постоянно. Филипп помнил, ещё по временам Кафедры, их общей работы на ней, что Софья даже на работу брала контейнеры с самым простым обедом – суп или каша с котлетой, то, что можно приготовить быстро и растянуть на подольше. И никаких изысков. А завтракала она дома или на Кафедре – кофе и печеньем. Ей до обеда хватало, так уж была она устроена.

            Но теперь всё изменилось. Филипп утром просыпался от вкусных запахов – Софья с самого раннего утра суетилась по кухне, и к пробуждению Филиппа была готова уже, как минимум, яичница и тосты  с кофе, а по максимуму…

            А по максимуму – на второй день оживления Софьи Филипп получил на завтрак большую порцию омлета, блинчики с шоколадом, бутерброд с мясом и какао. Ему не удалось осилить и половины, а Софья смогла. Причём влегкую. Кажется тогда Филипп удивился – ему было совершенно не жаль еды или денег на неё, тем более, речь шла о Софье, он просто был удивлён, что в хрупкое создание столько может влезть за раз, ведь прежде она ела мало.

–Потеряв вкус, бережнее относишься к пище, – объяснила Софья тогда, – там… там нет ничего. Ни запаха, ни вкуса, ни боли. Это страшно.

            За крохи информации Филипп был готов бы и ещё её подкормить, но, видимо, Софья всё-таки переела и отправилась лежать на диван. Так и шли их дни. Филипп шёл на Кафедру, где писал тысячу и один отчёт о вредительствах прежнего начальника – Владимира Николаевича. Это было формальностью, но вместе с тем – суровой формальностью. Попутно надо было заявить о пропаже сотрудница Зельмана, и, хотя уцелевшая и не ведавшая ничего дурного Майя была молчалива, напряжение в кабинете было нездоровым – Майя была не дура, во всяком случае. В последние недели. Если отсутствие Альцера было объяснимо – он при ней написал заявление о прекращении работы по обмену опытом и уехал, то вот Гайя и Зельман…

            Но о пропаже Гайи Филипп не заявлял. Зельмана он искал, а Гайи вроде бы и не было. Майя даже себя ловила на том, что постоянно поглядывает на её место – место было, более того, на столе стояла её кружка, лежал её блокнот, а вот самой Гайи не было!

            Но на работе, даже в атмосфере напряжённости, Филиппу было спокойнее, чем в собственном доме. Майя смотрела настороженно, но не подавала голоса, а формальной суровости и вопросов от Министерства Филипп не опасался. Он уже получил разрешение на формирование нового штата сотрудников, тихо вёл поиск Зельмана и отписывался по делам Владимира Николаевича – всё это было терпимо, а вот Софья…

            Нет, она была собой…почти. В ней кое-что изменилось, она стала серьёзнее и мрачнее, но она не бросалась на стены, не грызла обои и вела себя как адекватная и прежняя Софья с небольшими переменами в характере. Человек, не знавший её или плохо знавший, даже бы не понял, что она пришла из мира мёртвых. Ну, подумаешь, много ест и не толстеет – обмен веществ хороший, может, лет через десять бока поплывут. Ну бессонница – так у кого её нет? как новости посмотришь на ночь, так и лезет всё…  а мрачна? Ну характер такой, оставьте девку в покое!

            Но Филипп знал прежнюю Софью, и видел перемены! И ждал, ждал, когда она, наконец, заговорит и даст ему нужное.

–Может быть, выпьем? – предложил Филипп, разделывая мясо на тарелке. Софья, видимо, всерьёз соскучилась по вкусу – специи и чеснок она добавляла без сожаления о желудке, благо, Филипп был вполне терпелив к подобному и не делал замечаний. – У меня на торжественный случай припасена бутылка замечательного вина.

            Бокалы появились мгновенно. Софья заметно расслабилась, от первого же бокала раскраснелась, стала в тон своей же футболке. Филиппу вообще её вещи не очень нравились, он рассчитывал вывести Софью в мир, провести по магазинам, но ей нужно было окрепнуть и хотя бы не реагировать на яркий свет так, как теперь, пришлось подождать и ещё привести её вещи из прежней квартиры.

            Софья про квартиру спросила лишь на четвёртый день, словно вспомнила и спросила равнодушно, чья, мол, она?

–Государству отойдёт, – Филипп напрягся, решив, что Софья решит вернуть её себе. В теории, и это возможно было, но какая же будет проблема! Она же мертва!

            Но Софья кивнула:

–Хорошо. Без Агнешки там всё равно не то.

            Филипп тогда не решился спросить про Агнешку, но воспользовался этим сейчас, рассудив, что ужин, вино и мягкая атмосфера помогут вытянуть хотя бы что-то. Тем более – подруга-полтергейст была важна и дорога Софии.

–Очень вкусно, ты настоящий талант. Может быть, пойдёшь на курсы по кулинарии? Сейчас их много, – Филипп зашёл издалека, предусмотрительно подлив Софье вина. – Я был бы первым дегустатором!

            Софья улыбнулась:

–И последним.

–Ну почему последним? ты никогда не была одинока, и пусть сейчас что-то поменялось, ты всё равно…

            Филипп развёл руками, мол, всё ж понятно!

–Ну да, Гайя мертва, Зельман в лесу, Агнешка…– Софья осеклась, взгляд её стал жёстким и чужим, – Агнешки больше нет.

–Я не думал, что это для тебя новость. Полтергейсты появляются не при живых людях, – Филипп выбрал очень удачное время, чтобы пошутить. Он знал, что Софья впадёт в ярость или в отчаяние, а человек в таком состоянии очень разговорчив. Вариант извиниться после был ему предпочтительнее, чем щипцами и увертками вытаскивать правду.

–Агнешки нет, – повторила Софья, – совсем нет! Понимаешь? На моих глазах её затянуло в пески забвения!

–Куда? – не понял Филипп, и Софья встрепенулась, сообразив, что сказала лишнее.

–Тебе ещё положить? – спросила она тихо.

            Но попытка перевести тему не удалась. Филипп передвинулся ближе и взял её руку в свои. Рука показалась ему холодной, впрочем, Софья часто была теперь холодной, словно не могла ещё отогреться от серости.

–Послушай, я хочу тебе помочь. Очень хочу, но для этого мне надо знать, понимаешь? Ты, я, Зельман, Гайя и Агнешка знали про Уходящего…

            Рука Софьи дрогнула в его руках, Софья попыталась дёрнуться, но он не позволил.

–А теперь – остались мы. Где Зельман – ведает только бог. Но Гайи нет, нет теперь и Агнешки. А я хочу помочь. Позволь мне это. В конце концов, мы все рисковали, придя на ту полянку! Неужели за свой риск мы не имеем права знать?

            Софья молчала. Но хотя бы вырываться перестала. Резон в словах Филиппа был.

            Филипп же, чувствуя подступающую победу, не желал сдаваться:

–Софья, теперь придётся по-новому строить жизнь, и я помогу тебе это сделать. Выправим тебе документы, будешь делать что захочешь, но я должен знать,  с чем мы имели дело и с чем мы столкнулись. Знать всё то, что знаешь ты.

            Софья потянула руку из его хватки и Филипп отпустил. В свечном блеске он увидел, как на глазах её проступили слёзы и она торопливо отёрла их рукавом. Что ж, это точно победа!

–Я бы и рада сказать, – заверила Софья глухим голосом, – но я не всё могу объяснить. Вернее, это…ну, как на иностранном говорить, понимаешь? Объясняй или не объясняй, а проще не станет. И понятнее тоже.

–Но что-то же должно быть? – настаивал Филипп.

–К тому же это страшно, – продолжила Софья, мрачно взглянув на Филиппа, – человек не зря хочет верить в рай, поверь. То, что я видела и то, что я поняла – это очень страшно, а страшнее всего то, что это неизбежно. Нам всем умирать, но лучше не знать что там после. Я бы очень хотела не знать.

–Я уже понял, что там нет единорогов и ангелов с лирами, – улыбнулся Филипп, – но что-то же там есть?

–Я видела лишь часть, – сказала Софья, – и заверяю тебя, что даже это уже отвратительно. Ты попадаешь в место, где у тебя нет вкуса, памяти, чёткого зрения и слуха. Нет чувств – они притупляются всё больше и больше. Есть какой-то рефлекторный набор ощущений, идущий из памяти, но это всё ложь, фантомы. Хотя – сама память не лучше. У кого-то она остаётся, у кого-то истлевает кусочками. А кто-то в беспамятстве и блаженстве. Там много мест и одновременно много эпох. Там совсем иное время. Уходящий выбросил меня из того времени, где я была жива. Он убил меня, а значит, мог вернуть.  Понимаешь?

            До фразы про «много мест и одновременно много эпох» – да, Филипп понимал. Но дальше у него были вопросы. Но Софья смотрела на него с такой надеждой, что ему оставалось солгать:

–Да.

–Не понимаешь, – она покачала головой, – даже я не понимаю, а я ведь там была! А может быть, я всё ещё там?

            Она склонила голову, вглядываясь в стоящий перед ней бокал, точно что-то надеялась в нём разглядеть.

–Ты здесь, в мире живых, – поспешил Филипп. – Ты вернулась и это чудо.

–Да? – усмехнулась Софья, и усмешка её вышла какой-то очень нехорошей. – Чудо?

–Ну или не чудо, – согласился Филипп, который был в том ещё ужасе с того самого дня, как Софья вернулась в мир смертных, возникнув из пустоты. – Но, в любом случае, это что-то высшее, начертанное.

–Это наказание, – легко возразила Софья. – Уходящий выбросил меня, потому что я сказала ему, что больше не боюсь, что ничего он мне не сделает, я уже была мертва и что не страшусь пустоты посмертия, потому что даже боли в пустоте нет. А он выбросил меня, понимаешь?

            На этот раз Филипп даже лгать не стал:

–Нихрена я не понимаю, Соф… больше его не понимаю. Почему это наказание? Это ведь жизнь! Тут есть вкус, мясо, вино, ощущения.

            Софья взглянула на него с явной жалостью, с такой смотрят на идиотов, которые не могут сложить два и два, зато берутся рассуждать о высоких материях, будь то политика двадцатого столетия или неоклассицизм.

–Потому что я была мертва, Филипп. А посмертие не забывается вкусом мяса или вина. Но я и не надеюсь, зато вот имею возможность…– Софья подняла бокал, демонстративно пригубила.  – Вкус – это дар. Как и запах. И холод. И даже боль. У нас столько даров, а мы замечаем их только после смерти.

–Гайя ушла в посмертие? Куда отправил её ритуал? – Филипп никогда не слышал от Софьи столько откровений о том мире, и сейчас радовался тому, что она взяла верный тон и пока не отказывалась от ответов, а хоть что-то рассказывала.

–В ничто. Это следующий этап посмертия, идущий после песков забвения. Ад в аду, если хочешь, ну, или не хочешь.

–Пески забвения…ты упомянула их, но не объяснила, что это такое, – Филипп уже забыл напрочь про свою тарелку и от того от души влез в неё рукавом, но даже не заметил маслянистых, весело заплясавших по одежде пятен.

            Софья помолчала, допивая вино. Она прикидывала, глядя на Филиппа, стоит ли его посвящать, но решила, что стоит – он слишком настаивал на этом, а ей самой носить в своём уме и памяти сцены, где Агнешка увязала всё глубже и глубже, было невыносимо.

–Знаешь, я поняла, в чём суть дня поминовения усопших, – Софья решила отвечать, но делать это осторожно, мягко, – он есть во многих религиях не просто так. Он для того, чтобы не пришли пески забвения. Пока мы помним наших мёртвых, пока молимся за них или просто вспоминаем, они действительно обитают в посмертии, пусть даже в образе безумных и беспамятных душ. Пусть даже  на полях покоя…

            Голос её дрогнул, но она быстро овладела собой и продолжила:

–Словом, в посмертии. Но когда мы их забываем, когда перестаём называть их имена, они попадают на поля забвения. Это…ну ты представляешь себе зыбучие пески?

–В принципе да.

–Пески забвения это как зыбучие пески. Или как болото. Ты просто увязаешь, если тебя не помнят. И чем скорее тебя забывают, тем быстрее ты тонешь в них. тебя перемалывает до Ничто. Великие имена и любимые могут веками жить в посмертии, а мелкие людишки, души, которые ничего не успели или успели сделать, но в рамках семьи – тут, сам понимаешь. Ну вспомнят тебя твои дети, это без сомнений, ну внуки, допустим, даже что правнуки помянут, а дальше? а дальше ты становишься ничем. Ты теряешь форму, и тебя спрессовывает посмертие. В ту же серость. И ты остаёшься в том, что назвалось бы воздухом, если бы было им, конечно.

            Софья замолчала. Эта недолгая речь далась ей тяжело. Во-первых, сам рассказ был страшным, если подумать, да ещё она и видела, как таяла на её глазах Агнешка! Во-вторых, всё-таки проклятая слабость не сошла ещё с её ожившего тела. В-третьих, её сопротивляемость к алкоголю упала, и немного выпитого вина добавило ей слабости.

            Филиппу стало не по себе. Он представил себе тонущего человека, затем в мыслях заменил воду на песок, обычный песок, и ему стало тошно.

–И этого не избежать?

–Ну, если ты не Наполеон, то нет, – фыркнула Софья. Она понимала, что, несмотря на мягкость рассказа Филипп впечатлился, и была этим довольна – теперь не одной ей будет плохо, и не одна она будет знать, что там после. – Я ж говорю, великих помнят долго, историки перемывают кости, и чем чаще они это делают, чем дольше живёт душа. Забыли – схлопнулась душа.

–А если вспомнили после забвения?

–А Ничто наплевать. У каждого своя плотность души. Кого-то забудут через год, а про кого-то могут не говорить десятки лет, но он останется, понимаешь?

            Филипп пожалел, что у него в доме есть лишь вино. Сейчас он нуждался в чём-нибудь покрепче.

–Если ты простой человек, который просто жил и ничего не сделал, то уж не жди милостей, – подвела итог Софья. Язык её уже не очень хорошо слушался.

–И всё же…– Филипп не мог собраться с мыслями. Тысячи вопросов бередили его ум, но Софья не дала ему задать и ещё одного:

–Я очень устала, если честно. Я бы пошла спать. Ты не против?

            Нет, он не был против. Он был в ужасе и остался в ужасе и за столом, совершенно не чувствуя вкуса съеденной пищи и наслаждения от сытного ужина. Он не мог поверить в то, что Софья сказала ему правду и, встряхнувшись, поднялся с места, направился в выделенную ей комнатёнку.

–Ты спишь?

            Она ещё не спала, но легла.

–Ты сказала мне правду? Ты не пыталась меня напугать? – допытывался Филипп.

–О да, это было моей целью, – отозвалась она, но отозвалась печально, хотя и заложила в словах иронию.

–Прости, я хотел убедиться, – Филипп знал, что ему нечего больше здесь делать, но не сразу заставил себя направиться к дверям. Всё-таки присутствие в доме женского существа не могло его не волновать. Тем более, к Софье Филипп испытывал определённый интерес. Правда, интерес этот угас когда она умерла, и что теперь делать Филипп представлял себе слабо. Она была жива – ела, пила, спала, мылась в душе, весело плескалась в ванной, не замечая, что вода слишком горяча, готовила…

            Но она была из мира мёртвых.

            И Филиппу было от чего сойти с ума, но он заставлял себя не рассматривать Софью с точки зрения именно женщины. Так, просто, мёртвый…то есть живой, нет, вернее даже – оживший друг. А что? и такое бывает на свете!

            Может быть не на этом, но бывает же!

            Филипп на чистом автоматизме убирал со стола, не заботясь о том, что назавтра остаётся куча грязной посуды. Это не было его делом, либо Софья помоет, что скорее всего, либо, если не сможет она подняться, он сам вечером. Ну а в выходные, если закончится чёртова отчётность по злодеяниям Владимира Николаевича, он всё-таки поведёт Софью по магазинам, пусть оденется прилично. Потом можно подумать и о документах…

            Хотя нет – первое, о чём реально надо подумать, причём в обход покупки вещей – это о том, чтобы записать Софью на обследование. Разумеется, в глубоко частном порядке, документов-то нет, она мертва.

            В первую неделю она была ещё слаба, во вторую понемногу стала приходить в себя, ну, значит, в эти выходные ей уже не отвертеться. К тому же, обследование может дать информацию, хоть какую-нибудь! Может у неё…

            Филипп пытался, честно пытался придумать что там у неё, но не мог. Вернее, фантазия подкидывала ему картинки – одну хуже другой, но его такие ответы не устраивали, приходилось заткнуть фантазию и составить тарелки в раковину, а заодно сделать себе внутреннюю пометку – запись на обследование!

            Пусть скажут – живая она…нет, она-то, понятно, живая, но прежняя ли?

            Филиппа снова не туда повели мысли и он заставил себя отвлечься. Да хотя бы на тарелки, которые уродливо блестя жиром, стояли в раковине. Стало чуть легче, он наспех умылся, и, стараясь не думать о том, что у него за стеной спит или мучается бессонницей Софья Ружинская, сам лёг в постель.

            Обдумывание её слов, рассказа о забвении и его последствиях было тяжёлым, зато сон накатил незаметно и сгрёб под тяжёлые волны непокорное измученное и любопытное существо Филиппа на долгих три часа. А далее – звонок, проклятый звонок. Различить по равнодушной мобильной трели власть имущего невозможно, но Филиппу почудилось, что трель стала требовательнее, словно говорила, что не взять не получится.

–Алло? – Филипп чувствовал, как остатки с трудом вырванного у ночи сна покидают его.

–Филипп? Это ты? – голос был знаком и принадлежал он весьма титулованному человеку, знакомому со многими ведомствами. Благо, с Филиппом держался этот человек открыто и просто – Филипп здорово помог ему избавиться от полтергейста как-то, и приобрел весомое знакомство за молчание.

–Да, я вас узнал. Что случилось? Опять…проявления?

–Да нет, – голос потеплел и стал сочувствующим, – тут другое. Ты искал одного товарища, да?

            Филипп ждал. Он уже всё понял.

–Ну, словом, нашли мы его. Подъезжай, только без шума. Опознавать будешь.

            Филипп ещё минуту сидел на постели, осознавая произошедшее. Что ж, он и не рассчитывал, что Зельмана удастся найти живым.

            Из мыслей его вырывал стук в дверь. на пороге возникла Софья. всё-таки, бессонница держала её крепко.

–Что такое? – спросила она тихо,  и Филипп порадовался тому, что в его комнате темно – его лицо, наверное, было жутким.

2.

            Филипп так и не привык к запаху морга. Ему приходилось обследовать тела, выяснять имеет ли смерть того или иного человека отношение к паранормальщине. Ему приходилось бывать в местах похуже, и всё же он так и не смог к этому привыкнуть.

            Сладковато-лекарственно-приторный запах непонятно чего ударил ему в нос сразу же, едва он переступил порог проклятого помещения…

            Зато Софья не отреагировала на это. Она держалась спокойно и прямо и Филипп подивился её стойкости, не представляя даже, что запаха смерти Ружинская уже просто не может почуять – её собственная смерть не прошла бесследно.

            Впрочем – Софье предстояло ещё много о чём догадаться в самое ближайшее время и самым жестоким образом.

–Филипп! – его, конечно, тут же избавили от необходимости отвечать, куда и к кому он пришёл. Одетый в военную форму человек появился неожиданно и самым хозяйским видом, приблизился к Филиппу, хлопнул его по плечу, едва отметил присутствие Софьи кивком…

–Здравствуйте, очень благодарен вам за ваше содействие, – Филипп заставил себя собраться. Он знал, что промедление стоит здесь дорого, легко впасть в истерику и желал побыстрее покинуть само здание морга, где даже в первом коридоре начинался этот отвратительный запах, который ни с чем не спутаешь.

–О чём речь! Свои люди…– военный подмигнул Филиппу и жестом предложил ему следовать за собой. Софья скользнула следом, не реагируя на цепкий и недовольный взгляд с регистрационной стойки. Знала она этот взгляд – недовольный и нерешительный, такой бывает у людей, которые очень хотят прикрикнуть и одёрнуть, но боятся этого сделать. Видимо, военный, провожающий Филиппа по коридору, был здесь на особом счету и знал, что делает, а хранительница стойки не решалась зашипеть.

            Коридор кончился быстро. Поворот, сероватая дверь, чьё-то послушное исчезновение в сторону и вот уже Филипп вошёл в саму мертвецкую. Тут фонило ещё сильнее – и запах уже просачивался со всех сторон, подхватывал, кружил. Не сбежать от этого запаха!

            У Филиппа закружилась голова, чтобы как-то снова привести себя в чувство, он на мгновение прикрыл глаза и задышал мелко и неглубоко, стараясь поменьше вдохнуть этого противного едкого запаха.

–Сюда! – военный держался привычно. Смерть его не пугала, запах тоже. Он первый приблизился к невысокому столу, на котором покоилось то, что ещё недавно было Зельманом. Филипп уже знал что увидит именно его, но всё равно его тряхануло, когда ему показали лицо мертвеца – что делать, смерть меняет людей. Смерть стирает их, искажает черты, и иной раз творит из одной личности какую-то чужую маску, и смотри до упора, вглядывайся, ан нет – не узнаешь всё равно что это за человек!

            Филипп отвернулся. Неслышно приблизилась Софья. Она была бодра как и военный. Привычная? Бесчувственная. Со стороны выглядело жутко её безразличие к запаху и виду смерти, но Филиппу пока было не до того, чтобы искать объяснения ещё и этому.

–Это он, – сообщила Софья, – Зельман Кашдан. Сомнений нет.

–Пройдёмте, – теперь военный обратил на неё чуть больше внимания, а заодно и больше чуткости к Филиппу и разрешил выйти. После самой мертвецкой простой коридор был глотком свежести. Филипп почувствовал что спасён.

–Я понимаю, что вам сейчас нелегко, но всё же – порядок есть порядок. Я обещал не задавать  много вопросов, но совсем не спросить я не могу, вы должны это понимать, – военный извлёк тонкую папку-планшет и приготовился писать. – Вы садитесь, садитесь…

            Филипп рухнул на скамью, тут же запасливо пригретую в коридоре, а Софья осталась стоять.

–Ну как угодно, – хмыкнул военный, – Филипп, кто этот человек?

–Зельман Кашан, – ответил Филипп. Ему было всё ещё нехорошо – не так давно он видел Зельмана живым, и, чего уж таить, если бы проявил тогда больше усердия  и терпения, он мог бы его остановить. Но тогда Филипп выбрал Софью, появившуюся из пустоты…

–Кашдан, – поправила непримиримая Софья, – Зельман Кашдан.

–Точно, – согласился Филипп, – я что-то…да, точно. Ты права.

–Адрес, место работы, близкие? – военный посматривал то на Филиппа, то на Ружинскую, ожидая, кто даст ему больше информации.

–Кафедра экологии, – криво улыбнулся первый, – адрес его я назову, а вот из близких, кажется, у него никого нет.

–Как он умер? – вторая думала о чём-то своём. Да и звучала достаточно уверенно.

–Не положено, — покачал головой военный, – свидетельство будет позже.

–А без «не положено»? – Филипп поднялся со скамьи – в присутствии Софьи слабым было быть неловко. Он-то помнил, как её саму трясло и сносило на  каждом шагу их приключений.  – Мне, знаете ли, тоже было кое-что не положено…

            Военный помрачнел:

–Я к тебе по дружбе, Филипп!

–Ну и я не со злом! – парировал он. – Софья всего лишь задала вопрос. Он замёрз?

–Предварительная версия такая, что он вывихнул ногу, присел где-то в снег и замёрз, – буркнул военный. – Глупая смерть, на самом деле. Другой вопрос, что он делал в лесу…

–Птиц изучал. Или белок, – Филипп становился собой. Разумеется, была та плоскость тайн, которую нельзя было преодолеть. Даже в дружеской или почти дружеской беседе. И без того на их «Кафедре» за короткий срок случилось чёрт знает что: умер Павел, потом умерла Софья, и даром, что она тут стоит…

            И это Филипп ещё не знал, как поступить с исчезновением Гайи! По-хорошему, надо бы заявить о её пропаже, тоже заняться документами, её, конечно, не найдут – никогда и ни за что – она ведь исчезла!

            Но это будет слишком подозрительно, поэтому Филипп выбрал молчание. Благо, у Гайи тоже не было родных. Они все были одиночками. Отчасти это было обязательным условием – когда ты работаешь с тем, что засекречено и недоступно, а ещё и скрыто от большинства нормальных, счастливо несведущих людей – ты всё равно от них отдалишься.

            И тяжело отдаляться от близких. Проще этих самых близких не иметь. Последние же факты и вовсе показали всю опасность их работы.

–Хороши белки! – отреагировал военный, – мне бы, конечно. Следовало…

–Нам всем бы следовало, – сухо прервал Филипп, – но не надо, сами знаете.

            Люди не терпят когда их тычут в их собственные слабости, а Филипп сейчас сделал именно это. Он нарочно ткнул, напомнил, что принадлежит отделению, которое спонсируется оттуда напрямую.

–Заполните, – военный протянул папку-планшетку, ручку и листочек. – Всё как надо. Ну, вы знаете.

            Тон давал ясно понять: мы не друзья, как ты со мной, так и я с тобой.

            Но Филиппа и это пока не заботило. Он принялся терпеливо выводить данные Зельмана на листочке. Все эти данные – адрес, два номера телефона, прописка, не совпадающая с фактическим адресом – у него уже были приготовлены. Когда Зельман бежал в лесу и Филипп был вынужден обратиться за помощью в его поисках, он уже знал, что, вернее всего, будет в итоге.

            Всё было приготовлено.

            Заполняя бумагу, Филипп заметил:

–Соф, можешь выйти, нечего здесь дышать этой дрянью.

            И тут она удивила, с изумлением спросив:

–Какой дрянью?

            Она предположила запоздало, что Филипп имеет в виду присутствие смерти, мол, нечего тебе, вернувшейся из небытия, вспоминать об этом. Но Филипп имел в виду конкретный запах – этот сладковато-тошнотворный, явный…

–Ты не чувствуешь? – Филипп переглянулся с военным. Мелькнула спасительная мысль о том, что это у Филиппа тут галлюцинации, но и он смотрел на Софью, а значит, тоже был удивлён.

–Чего? – не поняла Софья, принюхалась к своей кофте, — духи вроде…кофта не простиралась?

            Филипп заставил себя вернуться к заполнению бумаги. Конечно, могли быть причины, по которым Софья не чувствовала запах в морге – во-первых, она могла его просто не замечать, заставить себя это сделать; во-вторых, у неё мог быть заложен нос4 в-третьих, это всё могло оказаться неудачной её шуткой…

            Но у Филиппа всё равно что-то дрогнуло в желудке, неприятно заскрежетало, зацарапалось, и остаток бумаги он заполнил уже небрежно и невнимательно.

–С вами свяжутся, –  сообщил военный, провожая их до дверей. Судя по его лицу, но и сам был рад от них избавиться. Но, разумеется, не так был рад как Филипп, который выбросился на улицу и с наслаждением вдохнул полной грудью морозный, хлестанувший самое горло воздух.

            Софья стояла рядом, она о чём-то думала, глядя на него.

–Всё в порядке, – Филипп попытался её успокоить, хотя успокоение было нужно скорее ему.

–Чем там пахло? – спросила Софья напряженно.

            Сначала он хотел отшутиться, потом решил не лгать:

–Кажется, это такая смесь, которой обрабатывают мертвецов, чтобы они имели…ну, чтобы они не выглядели совсем уж ужасно. Пахнет резковато, на самом деле.

–Почему я не почуяла? – спросила Ружинская, глядя на Филиппа так, словно он мог дать ответ на все вопросы мира.

–Не знаю, ты чувствуешь другие запахи? – он очень хотел услышать «нет», но она кивнула:

–От тебя пахнет кофе и каким-то приятным парфюмом. У меня те же что и раньше сладковатые духи и от шарфа пахнет кондиционером…

–Знаешь что, – Филипп поморщился, – ты меня, конечно, Софа, извини, но отсутствие этого запаха – это не самое главное. Ты даже везучая! А учитывая то, что ты так-то недавно ещё была мертва, я даже не знаю, с какой радости тебя тревожит такая мелочь!

            Он пытался убедить себя в этом. Он пытался разозлиться на её внезапную, чуждую ей прежде щепетильность и мелочность.

–Мне холодно, – сказала Софья и вся его напускная злость пропала. Ну как ему было злиться на неё? Она недавно ещё была мертва, теперь она здесь и неважно даже какая там сила её вернула, но ведь вернула? Надо и самому вернуться.

–Вызовем такси, здесь обычно всегда много машин, – Филипп заговорил бодро.

–И я проголодалась, – призналась Софья. Ей всё время хотелось есть, еда, отвергнутая на время посмертием, стала будто бы проваливаться в желудок как в яму.

–Тогда поедем и поедим где-нибудь! – самого Филиппа тошнило от одного упоминания еды – в носу ещё слишком силён был запах из морга, но он не стал говорить об этом, чтобы не расстраивать Софью, а может, чтобы не расстраиваться самому ещё больше.

            Получасом позже Софья, приговорив тарелку супа, передохнула, ожидая следующую часть заказа, и спросила:

–А кто был этот человек? ну в форме?

            Филипп, которому по-прежнему кусок не лез в горло, вяло ковырял вилкой чизкейк – сидеть с одним кофе ему показалось неприлично, он предположил, что Софья, попросившая и суп, и омлет, и салат, и десерт, будет чувствовать себя неуютно, если он будет сидеть, не трогая пищи совсем. А так иллюзия чего-то…

            Филипп и сам не понимал чего. Но чизкейк ни к чему его не обязывал, и цена его не была жестокой, зато в нём можно было бы спрятать неловкую паузу.

–Это Наренко, – Филипп отвлёкся от печальных мыслей, – Наренко  Пётр Анатольевич. Полезный человек, в общем-то, я к нему иногда обращаюсь, когда надо кого-то найти.

–Он из полиции? – уточнила Софья, отдавая официантке пустую тарелку из-под супа и с благодарностью принимая следующую.

–Нет, то есть…короче, не забивай себе голову, – Филипп усмехнулся, – просто как факт – он полезный человек, я обращаюсь к нему, потому что он однажды обратился ко мне. И я ему помог. О таком не говорят, но такое и не забывают.

–А что было? По нашей части?

            Она была забавной, рассуждая сейчас о «нашей части». Она, ещё недавно сама шляющаяся по зеркалам призраком!

–По нашей, – ответил Филипп. – У него сын повесился. Ну, остался без внимания – отец много работал, так что проморгал момент падения сыночка. А тот сначала прогуливал школу, потом втянулся в кое-что покрепче, так и перешёл на наркотики – с подростками это быстро. А ему по службе нехорошо такого сыночка иметь. По-тихому сплавил его на реабилитацию в частный центр, вроде подлатали идиота, а потом – не то срыв, не то ломка какая, не то просто чердак потёк, но пока отец был на работе, сыночка в петлю и сунулся.

–А мать? – Софья даже жевать перестала.

–В разводе. Он в своё время отсудил его себе. Она ему, конечно, у гроба сыновнего это припомнила. Со злорадством. Он тогда по своим дружкам кабинетным пробежался, так что дело решили не в её пользу, а она…

–У гроба сына? – не поверила Софья.

–Ну так и развелись не просто так, – заметил Филипп. – Но он ко мне не по этому поводу пришёл. А по поводу того, что сын у него в квартире остался.

–Висеть? – Софья закашлялась. Салат оказался не готов к такой истории. Филипп налил ей воды, протянул, она хлебнула, ей полегчало.

–Висельника стал видеть, – объяснил Филипп, – сначала ночами слышал как верёвка вроде бы натягивается над ухом. Потом чей-то хрип… но а когда увидел, что в ночи его сыночек на табуреточку ползёт, да голову в петлю просовывает… ему по должности не положено флягу слабую иметь, да и скептиком всегда был, но такое в ночи увидишь, ещё не в том усомнишься.

–Чем кончилось?

–Да ничем необычным, – ответил Филипп, – он вещи сына берёг, ну как память. А тут всё пришлось закопать. Не спрашивай, во сколько это ему обошлось, да какими правдами-неправдами мы это обставляли. Благо, могильщикам плевать с высокой башни…разрыли вечерком могилу, туда все вещи, закопали, крест сверху подтянули, оградку – как надо, короче. Ну, всё и прекратилось.

–А что делать теперь? – спросила Софья. Тарелка с салатом перед ней опустела. 

–С чем? – Филипп не издевался. Он действительно не знал что именно Софья имеет в виду. Слишком много накопилось вопросов, слишком много накопилось всего, и что она именно хотела? Он не телепат. Он не научился читать мысли.

–Зельмана надо же как-то…– Софья смутилась, – ну то есть, надо же как-то всё устроить? Я не знаю как. С чего начать? Что делать?

–Зато я знаю, — Филипп не удержался от нервного смешка, – мы тут уже тебя-то…

            Софья побелела, Филипп понял, что переборщил и поспешил задобрить несчастную Ружинскую своим чизкейком. Она не повеселела, но стала сговорчивее:

–Я просто не знаю, как и что, издеваться необязательно!

–Всё просто – надо просто подождать ритуального агента, они всё сделают. Только плати. Единственное, я не знаю, у Зельмана правда нет близких?

–Я не знаю, — призналась Софья, – кажется, он говорил, что у него мать живёт где-то в области. Но контактов у меня нет.

–В отделе кадров поднимем, – решил Филипп. – Там-то должны быть данные.

–А что Владимир Николаевич? – мысли Софьи всё ещё ей не подчинялись. Ужасная слабость накатывала волнами, также волнами смешивались и её мысли. Владимир Николаевич, Гайя, Зельман, Майя, Агнешка, Уходящий…

            И она сама – посреди всего этого, по документам мёртвая, по факту?..

–Сидит, ждёт решения их.

            Об этом Филипп говорить не хотел. Паршивый вышел бы разговор. Неясно ещё как Софья отреагировала бы на всю правду?

            Но она не стала мучить его расспросами о поверженном начальнике, спросила только о себе:

–А что со мной?

            С тобой?

            Филипп чуть не расхохотался, но не издевательски, а нервно. Она задала очень хороший и очень страшный вопрос. Филипп не знал, что с ней делать, как с ней себя вести и чем теперь её обеспечивать сначала. Кое-какие задумки у него были, но временами они и ему казались такими слабыми и ничтожными…

            И всё же – надо отвечать.

–Тебе нужно пройти медосмотр, пусть убедятся врачи в том, что ты в порядке.

–Я в порядке!

–И что ты не больна, не заражена, твои реакции не смещены…

–А руки не тронуты гнилью? – хмыкнула Софья. – Я чувствую слабость, но с каждым днём мне всё лучше.

–Зато мне хуже! – отозвался Филипп и примолк, спохватился. Поздно, конечно, слово вернуть было нельзя, и он поспешил объяснить: – всё запуталось. Иногда мне кажется, что я псих. Я ведь видел как тебя хоронили. Я сам участвовал в организации твоих похорон. А теперь я  сижу здесь и  ему с тобой чизкейк.

–Чизкейк съела я, – тихо поправила Софья, – и я была мертва.

–О да, это всё упрощает!

–Не издевайся. Мне тоже непонятно почему Уходящий меня отпустил. Тем более, он ведь понял, что я всё предала. Но отпустил. Он выбросил меня в этот мир. Я не знаю зачем и не знаю, не сплю ли я! я боюсь моргать – потому что боюсь увидеть серость, когда открою глаза. Я боюсь спать, потому что всё может исчезнуть. Я боюсь, что у еды снова не будет вкуса. Я боюсь, что мне не будет снова холодно. Я не хочу снова умирать.

            Филипп устыдился. Он так много думал о том, как чувствует себя, что почти забыл о том, что она может чувствовать что-то помимо слабости, что и ей может быть очень плохо.

–Пройди медосмотр, потом будет думать о том, как выправить тебе новые документы. Софьей ты не будешь, это ясно. Но паспорт, свидетельство о рождении, какой-нибудь полис, ИНН, СНИЛС…что там ещё? Надо составить список.

–И как это всё сделать?– она отвлеклась от страха, взглянула на него как прежняя. Взглянула с восхищением, которое так нравилось Филиппу.

–Сначала медосмотр и приход в чувство, – отрезал он. – Хочешь ещё что-нибудь?

            Она покачала головой:

–Через полчаса-час я снова захочу есть, но сейчас я лопну. Да и перед официанткой неудобно, она так на нас смотрит…

            Софья была права – официантка, обслуживающая их столик, и впрямь смотрела на них. Вернее,  больше на Филиппа – это он чувствовал и прекрасно знал.

            Эта светловолосая девушка с капризно пухлыми губами задумчиво накручивала локон хвоста на палец, разглядывая их столик, и Филипп даже догадывался, что она пытается понять, что общего у него может быть общего с его спутницей – помятой, бледной, болезненной, с такой горячностью напавшей на еду.

            Они не были похожи на влюблённую пару, да и на дружескую не тянули. Филипп понимал, какое впечатление производит болезненный вид Софьи, её круги под глазами от непроходящей бессонницы, её голод, но что он мог сделать? Соблазн познакомиться с официанткой был велик, но не сейчас, явно не сейчас – Софья была важнее.

–Тогда пойдём? – предложил Филипп, не замечая задумчивого взгляда официантки. – На улице вызовем такси, я отправлю тебя домой, а сам на Кафедру.

–Я тоже хочу на Кафедру, — призналась Софья. – Я там не была…

            Она попыталась сосчитать дни, но она даже не знала сегодняшнего дня и не знала дня своей смерти, а потому провалилась.

–Давно, — выкрутилась она.

–Майя будет счастлива! – заметил Филипп.  – Хотя, знаешь, это не самый плохой вариант. В последнее время она стала серьёзнее и ответственнее относиться к жизни. Но, в любом случае, получить сотрудницу, помершую у меня в кабинете от инфаркта, я не хочу.я  должен её подготовить. Да и ты слаба. Так что – домой.

Софья не стала спорить. В словах Филиппа был резон и она кивнула. Собралась, надела пуховик, шапку, шарф – во всём этом было блаженно жарко и душно, но духота была священнее пустоты посмертия, и даже не раздражала, пока Филипп платил за их заказ, затем она поползла за Филиппом к дверям.

–Сейчас вызову, – Филипп убирал бумажник, доставая телефон.

            Софья спохватилась:

–Варежки забыла!

–Что? – не понял Филипп. – А…

–Я сейчас! – пообещала она и метнулась обратно в кафе, крепко сжимая в кармане пуховика те самые, для Филиппа забытые варежки.

            Официантка лениво перемещалась за стойкой. Светлые волосы мирно покачивались в такт её движениям.

–Скажите, где у вас тут туалет? – спросила Софья.

            Официантка обернулась к ней. Вежливая улыбка осталась на её капризных пухлых губах запечатанной, но в глазах мелькнуло презрение – девушка узнала клиентку.

–Вон там, налево, – официантка указала из-за стойки рукой, стараясь случайно не задеть Софью.

–Где? – Софья прикинулась непонимающей.

            Официантка переползла из стойки к ней, явно ругаясь на непонимающую идиотку, которая имеет наглость в непотребном виде ходить по кафе с приличным мужчиной.

–Вон там…– девушка указала в нужную сторону, но глаза её уже стекленели – ладонь Софии, в которой мелькнуло что-то сероватое, похожее на нить посмертия, уже была под ребрами жертвы. Девушка охнула, но как-то глухо и удивлённо, и даже не произвела никакого переполоха, оседая тут же, у стойки с теми же остекленелыми, навсегда мёртвыми глазами.

            Софья подождала, когда тело сползёт на пол, прислонится к стене, вроде бы как девушка села здесь случайно, и кивнула: всё кончено, пора уходить.

            Она набросила на голову капюшон. Вроде бы прикрываясь от ветра, вытащила варежки из кармана и поспешила на выход, демонстрируя их Филиппу ещё от дверей:

–Нашла! Представляешь, свалились под диван…

–Ну хорошо, а то я уже нервничал, – Филипп кивнул, – такси будет минуты через четыре!

            Они мирно загрузились в такси. Филипп думал о том, что нужно сделать в первую очередь и был неразговорчив, а Софья представляла, как находят или уже нашли девушку-официантку, умершую сегодня на работе. Что ж, и такое бывает!

            Она прислушивалась к себе – совести не было. Она молчала. Софья знала что так будет – посмертие сказало ей поступить так, она послушалась и посмертие наградило её покоем.

–Здравствуй, Софья…- голос Уходящего, в котором не было ничего эмоционального,  нельзя было спутать с любым другим голосом.

            Софья не испугалась. Она ждала.

–Здравствуй, – мысленно поздоровалась Софья. – Что это было?

–Единственная польза от тебя, предательницы! – серый голос также серо и безучастно засмеялся. – Не думала же ты, что мы не встретимся?

            Софья промолчала на это, сказала то, что уже давно хотела сказать, ещё там, в самом посмертии:

–Я хочу увидеть как я умерла…

–Это возможно, – согласился Уходящий и серость в мыслях разошлась, словно её не было.

–Ты в порядке? – Филипп тотчас обернулся к ней, угадав краем сознания неладное.

–Голова болит, — солгала Софья и слабо улыбнулась.

–Сейчас приедем и сразу ложись, я буду, вернее всего, поздно, – отозвался Филипп  и отвёл от неё взгляд. Тяжело было видеть её непроходящую болезненность. Как ей помочь и с чего начать даже сам Филипп представлял кое-как, а ведь надо было с чего-то начинать!

3.

            Я проснулась от голода. Состояние это было мне уже привычным, и всё-таки не раздражать эта привычность меня не могла, особенно учитывая то, что поспать без смутных образов серого посмертия, не оставляющих меня и сегодня, мне удавалось очень редко. А тут я проспала…

            Часы сказали что я проспала целых четыре часа. Это уже рекорд. Четыре часа без серости во снах, четыре часа без ужаса, четыре часа без затаённого липкого страха того, что однажды ко мне вернётся и того, куда однажды, конечно, вернусь я.

            Всё равно вернусь – люди смертны.

            И тут этот голод… какое же гадство! Как же слаб и низок человек, раз постоянно нуждается он в подпитке ресурсов. Как он предсказуем. Как он уязвим.

            Не хотелось признаваться, но иной раз я всё-таки с какой-то тенью тоски вспоминала отсутствие голода. Хотя, вкус, любой вкус – острый, кислый, солёный и сладкий – это было наслаждением. Но во имя всего светлого, что осталось ещё в этом мире – можно же было не будить меня моему желудку хотя бы ещё пару часов?!

            Что, нельзя?

            Благо, такое повторялось не в первый раз, так что я уже была готова. Ах, сказал бы мне кто-нибудь о том, что я стану такой предусмотрительной после своей смерти! Я бы не поверила, а теперь что? А теперь стоит только протянуть руку к прикроватной тумбочке и под рукой злаковый батончик. Так себе, сама знаю. Но вариантов нет. Не пойду же я на кухню шебуршать пакетами и ломиться в холодильник? Жила б одна – слова б не сказала, пошла бы уже, полетела. Но я на птичьих правах тут, и о Филиппе надо позаботиться.

            В конце концов, он ни в чём не виноват. Более того – ему только посочувствовать. Я бы на его месте…

            Впрочем, кому я вру? Я бы не оказалась на его месте. Я бы себя не спасла. Я бы себя к себе из пустоты не притащила. А если бы увидела появление недавней мёртвой – сложила бы на месте костёр. Это ненормально.

            И нельзя винить Зельмана за испуг и всё, что случилось с ним позже. Он не виноват. Он испугался. Каждый должен иметь на это право.

            Батончик кончился быстро, до обидного быстро, я вздохнула, отложила шуршащую обёртку в сторону. Хватит, надо попытаться заснуть, пока желудок не перемолол его.

            За спиной скрипнула кровать. Видимо, Филиппу всё-таки не спалось. Ничего удивительного и в этом! Я бы на его месте тоже бы не могла спать, если бы в моей квартире находилось…

            Я не чудовище, нет. Но я больше не человек. Я что-то другое. Кто-то другой. Я не Софья Ружинская. Я не мёртвая, но я не живая. Я бы тоже себя боялась на его месте.

            Скрип повторился. Явно к Филиппу не шёл сон. Я решилась – наспех набросила тёплый халат, всё-таки за порогом комнаты в коридорах его квартиры холодновато. Но зато я могу поговорить с ним. Мгновение, тихий стук в дверь, робкий вопрос:

–Филипп, ты спишь?

            Я интеллектуалка, конечно, с отрицательным, чтоб его, значением! Кто задаёт такие вопросы?

–Нет, – очевидно отвечал Филипп. Я вошла.

            Он уже сидел на постели, даже включил ночник, морщился, глазам его было неприятно. Моим тоже и я скользнула в темноту.

–Что с тобой? – Филипп был напуган. Видимо, он решил, как решил бы всякий разумный человек, что если к нему пришли посреди ночи, значит, что-то случилось.

            Наверное, когда-нибудь я научусь думать!

–Я в порядке, – поспешила я сказать, – прости, на самом деле. Мне показалось, что ты не спишь.

–Это так, – осторожно признал Филипп, – я…я не очень  хорошо сплю в последнее время.

–Как и я, – я попыталась улыбнуться, но в темноте улыбки нельзя было прочесть, так что все усилия мои были напрасны.

–Ну да, понимаю…– Филипп не понимал почему я пришла. Я этого тоже толком не понимала – знала лишь что не могу больше выносить всех тайн. Потому спросила:

–Филипп, ты помнишь как я умерла?

            Его аж подбросило. Я поспешила добавить:

–Я имею в виду день… тот день, когда вы меня нашли.

            Филипп ожидал чего угодно,  но только не это.

–Я… это обязательно? Соф, это не самый лучший день в моей жизни.

–Помоги мне вспомнить, только помоги, – попросила я. – Я расскажу тебе ту часть, что узнала, но ты должен мне кое-что напомнить. Поможешь?

            Впервые за всё время от моего возвращения не Филипп тянул из меня информацию клещами, а я сама её предлагала ему. Надо было только чтобы он мне действительно кое-что напомнил, напомнил то, чего не показал мне Уходящий.

–Хорошо, – согласился Филипп, – но почему ты вдруг решила вспомнить?

–Сначала ты расскажи что знаешь, – я знала, что отвечать мне придётся, но я не хотела, чтобы отвечать пришлось прямо сейчас.

            Филипп хотел поспорить, но всё-таки не стал. Благоразумно сдался.

–Я увидел тебя в зеркале на одном задании, на своём, частном. Приехал к тебе, узнал, что ты видела мёртвого Павла. Тебе позвонила Гайя, сказала, что она и Зельман должны прибыть к тебе или что-то такое…– сейчас ему тяжело было вспоминать тот единый узор их общей истории. Сколько прошло дней? Сколько было вопросов и тайн нашито, навешано, разбросано вокруг их тихой жизни? И где-то среди этих тайн заблудилась память Софьи?

            А что насчёт его собственной памяти?

–Мы решили с тобой выпить вина, вспомнить, так сказать… – Филипп замялся, эта часть воспоминания его неожиданно смутила, – я вышел из твоей квартиры, а там эти двое. Смотрят на меня с удивлением, оказывается, что они к нам звонили и долбились, звонили и на телефоны, а мы не в сети. Или недействительны?

            Он поморщился. В голове нарастал нехороший шум. Видимо, не отделаться ему от обезболивающих после утреннего кофе.

–Мы вошли…нет, вернее, Зельман вскрыл как-то квартиру. А ты мёртвая.

            Ты мёртвая, Софья. Понимай это как хочешь. И чудо это или проклятие то, что ты сидишь сейчас прямо перед ним?

–Это всё? – я примерно так и представляла. Правда, я не знала сколько времени прошло с ухода Филиппа. Знала только, что все часы в доме остановились на четверти четвёртого.

–Да, – сказал он, – а теперь… что ты узнала? Что ты хочешь рассказать?

            Он утаил. Утаил то, что показал мне Уходящий. А именно – причину, по которой Гайя и Зельман сорвались ко мне. Они увидели меня на видео, видео, взятом у погибшей Нины. Там, где был полтергейст или какая-то сущность, значение которой они пытались разгадать, проявилась я.

            Потому что уже тогда я была…

            Нет, не так. Тогда, когда было сделано видео, я была жива, да. Но посмертие – это место, где все времена и эпохи мира проходят в одно и то же время. В один миг!

            Уходящий показал мне, как я раскидываю несчастную по всей детской. Он не объяснил мне ничего. Я и Нину-то с трудом узнала сквозь пелену серости, которую навесил на меня Уходящий. Я наблюдала за собой со стороны и одновременно как-то сверху. А потом оказалось, что я спала.

            А потом желудок потребовал еды.

–Ты помнишь историю с Ниной? – спросила я, понимая, что сама завела этот разговор и теперь не укроюсь. Да и хватит уже укрываться. Надо сказать как есть.

–Э…– Филипп снова растерялся. – Нина?

–Она обратилась на Кафедру, вернее, написала на форум, что мы отслеживали, о том, что видела на видеоняне явление… мы связались с ней, потом ставили камеры…

–А! – Филипп вспомнил, да, что-то такое обсуждалось где-то там, давно, где была ещё нормальная, полная обыкновенных призраков и полтергейстов жизнь. – Да, что-то такое. Она ведь погибла, да? Да, точно, погибла.

–И Гайя с Зельманом пересматривали видео. Увидели на нём меня…меня в роли той сущности. Мою фигуру.

            Филипп вздрогнул. То ли забыл, то ли не знал, то ли сейчас прочувствовал?

–Уходящий показал мне это, показал мне этот момент. Я была там, – вот теперь я была беспощадна. – Я убила её.

–Ты была тогда жива! – возмутился Филип и поднялся с постели. Щёлкнул выключатель, выхватывая из плена темноты всю комнату. Что ж, его понять можно – я бы тоже не хотела быть в комнате с существом, которое спокойно говорит о мистическом убийстве.

            Неважно даже о чьём именно убийстве!

–Ты была жива…– при свете люстры Филипп обрёл больше уверенности и окончательно очнулся от бессонницы и бесполезных попыток сна. – Ты умерла позже!

–Это так и не так, – я вздохнула, – Филипп, я же говорила тебе, что время там…оно другое. Оно совсем другое.

            Филипп криво улыбнулся, так улыбаются люди, когда сталкиваются с каким-то непобедимым упрямством.

–Софья, я понимаю, что время там идёт иначе. Но есть события «до» и есть события «после». Помнишь, в школе? Прошлое, настоящее, будущие времена.

            Несмотря на то, что улыбаться совсем не хотелось, я не сдержалась и отозвалась язвительно:

–Ага, а ещё прошедшее неопределённое, давнопрошедшее и прочие монстры!

–Ты поняла мою мысль!

–Зато ты не понял мою.

            Филипп помолчал. Он очень хотел понять, что я ему пытаюсь сказать, но, видимо, час и место не очень располагали. Я уже пожалела о том, что не выбрала более удачного момента для беседы, но он тут предложил:

–Пойдём на кухню. Я сварю кофе, ты съешь какой-нибудь бутерброд…

            Бутерброд был кстати. Злаковый батончик, конечно, вещь, но ему не сравниться с ломтиком сыра на пшеничном хлебе!

            До кухни переместились в молчании. Филипп старался не смотреть на меня. Он возился у кофеварки, потом резал бутерброды, и всё вроде бы было в его движениях естественно, но я чувствовала, как сильно он напряжён. Не каждый день ведь услышишь от вернувшейся из небытия сущности о том, что она причастна к чьему-то убийству!

–Мне тоже страшно, – сказала я. Это было правдой. Осознать себя частью преступления, увидеть себя, его совершающей, но при этом не помнить?..

–Я не могу понять, – отозвался Филипп с готовностью. Он уже сидел напротив. Ткнувшись в чашку. – Я никак не могу понять! С чего ты вообще взяла, что ты что-то сделала?

–Я это видела.

            Я видела, Филипп. Мне показал Уходящий, но я не представляю, как тебе это объяснить, ведь я сама едва ли что-то понимаю. Он всё ещё в моей голове. Он всё ещё со мной. Я слышу его серый голос. Я подчиняюсь его серой воле. Не всем своим существом, но явно какой-то его частью.

–Как ты…– он осёкся, сделал глубокий вдох, – как, Соф?

            Люди! Почему все люди такие…люди? Почему им надо объяснять и доказывать? Я не знаю, это ведь не та ситуация.

–Я видела, Филипп. Мне показали.

–Кто?

–Уходящий.

–Его ведь нет! – Филипп потерялся окончательно, – или когда ты была мертва?

–Меня в самом деле нет?  – ответ Уходящего прозвучал в моей голове незамедлительно. Но он не пытался меня остановить. Это настораживало, но мне нужно было что-то делать. Нужна была помощь. Совет. Сочувствие!

            Я не ответила ему, я ответила Филиппу:

–Это не так важно. Посмертие устроено таким образом, что в некоторых его точках происходят несколько эпох. Я ведь говорила? Это как…

            С аналогиями у меня лучше не стало.

–Ну вот представь, что в одной точке сходятся воды нескольких рек. Ну чтобы образовать озерцо, например.

–Озерцо? – усмехнулся Филипп.

–Ну или не озерцо! – я обозлилась, – не цепляйся, если я говорю что не так. Я пытаюсь тебе объяснить то, что вообще смертным знать не положено.

–Но это правда звучит как бред, – Филипп взглянул на меня, – исходя из твоих слов, можно решить, что ты в какой-то точке посмертного мира можешь видеть одновременно Александра Македонского и Ленина! Это ж невозможно.

–Македонский, кстати, был с хорошим чувством юмора…– Уходящий был тут как тут.

            Я поморщилась от серости его голоса. Филипп истолковал это по-своему:

–Это действительно звучит как-то так!

–Да оно и есть как-то так! – я потеряла терпение, – Филипп, время для людей. Для живых людей, понимаешь? это их выдумка. Это то, что отличает их мир от нашего. Тьфу! Наш мир от их мира.

            Я запуталась сама.

–Хорошо что ты не учитель, твои студенты тебя бы прокляли, – Уходящий не переставал ехидничать, рождая в моей голове мигрень.

–Заткнись! – прошипела я, забыв, что Филипп сидит напротив.

–Прошу прощения?

–Я не тебе. То есть… – всё стало только хуже. – Я и сейчас его слышу.

–Кого?

            От моего ответа зависело многое. Пришлось сказать правду:

–Уходящего. Он и сейчас говорит со мною.

–Сейчас? – Филипп чуть не выронил, заозирался.

–Он в моей голове, – объяснила я, чувствуя, как к глазам подкатывают злые слёзы. Ну я же не виновата в этом! Я не виновата в том, что умерла и в том, что вернулась. И в том, что в моей голове сейчас есть голос Уходящего, а не голос разума я тоже не виновата!

–Ладно, – мрачно сказал Филипп, никого кроме нас двоих не найдя в кухне, – допустим, ты не сумасшедшая. Допустим, ты говоришь правду. Допустим даже то, что ты убила Нину… почему?

–Я и просила чтобы ты мне напомнил. Я не помню этого убийства.

–Но ты уверена, что это была ты?

–Я видела.

–А если Уходящей только хочет чтобы ты это видела? – всё-таки Филипп был разумнее меня. мне такая мысль в голову даже близко не пришла. Я задумалась:

–Может быть, но зачем?

            Филипп пожал плечами:

–А зачем ты убила Нину? Это вопросы из разряда тупика.

–Не из разряда тупика, – теперь помрачнела я. Мне пришла в голову ещё одна мысль и она оказалась куда гаже того осознания, что я была причастна к преступлению. – Филипп, я ведь снова когда-то умру. Понимаешь?

–Я уже ничего не понимаю, – сказал Филипп, – но продолжай, может быть, я подключусь к тем же волнам что и ты и тоже сойду с ума. Так будет проще.

–Если я умру ещё раз…нет, когда я умру ещё раз, я снова встречусь с Уходящим.

–Обязательно,– легко подтвердил он. Но я не отреагировала на его голос.

            Мне нужно было закончить мою мысль:

–Филипп, я снова окажусь в точке, где есть все миры и все времена. Если я видела не прошлое в плане реального прошлого, а то будущее, которое…

            Которое уже стало прошлым. Но которое ещё не свершилось, потому что я не умерла вторично.

            У меня появилось желание напиться. Даже я путалась в своих мыслях и идеях, а я ведь была мёртвой! Я ведь видела посмертие, я потеряла в зыбучих песках забвения Агнешку и видела поля покоя!

            Более того, я как-то умудрялась объяснять о посмертии! А теперь в итоге сама потерялась. Но зато Филипп распутался:

–Хочешь сказать, то, что было, ещё не было? – уточнил он, поглядывая в свою кружку, видимо, как и я, он жалел, что час ещё ранний.

Оставалось пожать плечами:

–Это бы объяснило. Всё бы объяснило – и почему я появилась на видео, и почему я это видела, и почему я этого не помню.

–Я даже не знаю что тебе сказать! – Филипп промолчал целую минуту прежде чем вынес сей вердикт. – Это слишком. Это просто всё уже слишком.

            Я хотела возмутиться, я хотела закричать, что я не виновата в этом, что всё стало слишком! Я не виновата и я сама страдаю. И я хочу понять, хочу освободиться, но противный телефон Филиппа ожил, запищал и Филипп потерял к моему подходящему возмущению всякий интерес.

–Алло? – сказал он деловито и быстро, точно деятель всея спасения!

            Я бесилась. Но он не реагировал на это. Оставалось беситься в себя.

–О тебе речь пойдёт! – ехидствовал Уходящий, и, хотя серость хранила эмоции от прочтения лучше всякого банка, я, как недавняя мёртвая, уже разбиралась в интонациях, даже тщательно скрытых.

–Да, это я, – осторожно сказал Филипп. Взгляд его помрачнел ещё больше. Видимо, звонящий был весьма и весьма значим для него.

            Я напряглась. Уходящий заметил это, его голос снова зазвучал во мне:

–Боишься? Мало боишься!

–Подождите, – у Филиппа дрогнул голос, – как вы… вы уверены?

            И сразу же добавил:

–Хорошо, я сейчас буду.

            Он отключил звонок, убрал телефон на стол, взглянул на меня растерянно.

–Что такое? Что ещё? – мне казалось, что я готова ко всему плохому. Но оказалось, что я не права.

–Твою могилу осквернили, – объяснил Филипп.

            Я поперхнулась. Только сейчас до меня дошло, что в этом мире, в мире живых, где-то есть моя могила. И кто-то в ней ведь должен покоиться? Кого-то же закопали в ней? Но кого, если я сижу здесь и жую бутерброд? Я не вылезала из могилы. Это факт. Этого точно не забудешь!

            Моя могила… как странно это звучит. Но ведь это факт. Я мертва. Они нашли моё тело. Они меня похоронили. Где-то, под моим именем. И у кого-то есть свидетельство о моей смерти. а я сижу здесь.

            Где-то есть холмик, может под крестом, а может просто под плитой, где написано: «Ружинская С.А.» и годы моей жизни.

            А я сижу здесь!

            Филипп поднялся из-за стола, направился в комнату. А я осталась сидеть, пытаясь сообразить. Уходящий, о чудо, молчал! Но вот сейчас его голос, его слова мне, возможно, были и нужны! Кто там похоронен? Не могло же моё тело разделиться и переместиться оттуда в посмертие и в тот лес?

            Или могло?

–Филипп! – я поднялась, направилась к нему, – слушай, я…я должна поехать с тобой.

–Нет, – возразил он, – ты не поедешь. Ты там похоронена. Там твоя фотография. Тебя узнают.

–Лжёт,– Уходящий всё-таки подал голос. – Там ещё нет твоей фотографии.

–Ты! – я перехватила радостью его появление, – кто там? Кто в моей могиле? Кто там лежит?

–Ты, – ответил Уходящий спокойно.

–Как это я?! Я стою здесь…

–Думаешь? – Уходящий не скрывал издевательской задумчивости. – Ну хорошо.

            И снова тишина. Он снова исчез, оставляя меня с новой кучей вопросов.

–Соф? – видимо, я всё-таки ухожу в разговор с Уходящим самым заметным образом.

–Да?

–Ты в порядке? У тебя взгляд такой был…– Филипп махнул рукой, – хотя кто из нас в порядке? Ладно, я надеюсь, что я скоро вернусь.

–Я хочу поехать, – мне было нужно увидеть мою могилу. Мне нужно было понять, кто там лежит и кто тогда я. Я мыслю как Софья Ружинская. Я выгляжу как Софья Ружинская. Но я ведь не она? Или она? Или могила пуста? Или я просто спятила? Или мы все спятили?

–И как ты себе это представляешь? – поинтересовался Филипп. – А если тебя узнают? Или спросят твои документы? А?

–Не узнают. Едва ли там есть моя фотография.

–Там есть полиция, а у полиции в личном деле о тебе есть фотография твоего тела.

            Это было уже разумно. Даже Уходящий промолчал.

–Почему они позвонили тебе? – я попыталась сопротивляться. – Почему не…

–Зельману? Гайе? Майе? Владимиру Николаевичу? Альцеру? – Филипп не позволил мне себя сломить. – Дай-ка подумать.

–Поняла, – заверила я. Но Филиппа это не остановило:

–Зельман мёртв, Гайя, как мы знаем, тоже. Майя не в себе и дура, Владимир Николаевич в тюрьме и не абы в какой, на минуту, а Альцер умотал к себе.

–Сказала же что поняла!

–А больше у тебя никого и нет, – Филипп добивал. Не от зла, от страха. Но добивал.

            Я сдалась. Его слова имели смысл. Они больно хлестали по самолюбию, напоминали о том, как ничтожно и скучно я жила, но в них был смысл. Если кому и ехать, то ему. Если кому и нельзя появляться на месте оскверненной могилы, то мне.

            Это моя могила. По крайней мере, официально.

–Но меня там нет! – я выдохнула, сползая по стене. Сил не было. 

–Но кто-то там точно есть, – заметил Филипп. – Софа, я тебе расскажу как и что будет. Ладно?

            А на что мне надеяться? Самое большее, что сейчас мне светит – это снисхождение от Филиппа, его правда, полуправда или откровенная ложь насчёт всего того, что он узнает.

            Потому что он жив. Потому что у него нет могилы. Потому что у него есть паспорт. А у меня есть голос Уходящего в голове и где-то, на чьих-то руках свидетельство о моей смерти.  И осквернённая могила, да, в которой то ли пусто, то ли нет…

 –Я тебе расскажу, – Филипп присел перед мной, – ну? Веришь?

            Нет, не верю. Но что это изменит?

–Да, – надо хотя бы солгать. Так всё равно будет проще. Так всё равно у меня хотя бы что-то останется. Пусть не моё, пусть насквозь лживое. Но останется.

–Я пошёл, – Филипп коснулся моего плеча, но быстро убрал руку. Всё-таки он не мог ко мне привыкнуть снова. Он исчез, хлопнула дверь, заскрежетал ключ, проворачиваясь в скважине. И я пленница. Пленница его квартиры, его воли.

–Паршиво, да? – Уходящий не заставил ждать себя в этот раз. – Надеюсь, что тебе паршиво.

–Мне паршиво, – скрывать смысла не было. – Скажи мне, кто там всё-таки лежит, если я здесь? Ты ведь знаешь. Я не могу находиться в двух местах. Я мыслю как Софья Ружинская, но кто тогда…

–Софьей больше, Софьей меньше…– Уходящий безэмоционально расхохотался. Так мог только он, так могло только посмертие.

–Это жестоко.

–Я надеюсь, – согласился он, – надеюсь, что Филипп не свалится от удивления в могилу, увидев там знакомое лицо.

–Моё? – я схватилась за голову, ощупала своё лицо. Моё, однозначно моё. Я ведь помню как выглядела.

–Или Гайи, – ввернул Уходящий и его хохот затопил остатки моего мира.

 4.

            Узнать Гайю было уже сложно – всё-таки разложение делает своё дело, но всё равно Филипп узнал её. Гайя, отдавшая жизнь в ритуале того чёртового леса, лежала в гробу под именем Софьи Ружинской.

            И он даже не мог найти объяснения этому. Но ему нужно было что-то сказать очередному человеку в погонах, как назло – хорошему своему приятелю. Выручало лишь то, что разложение сожрало черты лица да плоть порядком изменило. А то, что у Гайи рыжие волосы, а у Софьи русые…ну так извините, кто этих женщин разберёт? Перекрасилась! Когда? Может аккурат перед смертью.

            Но у Филиппа не спрашивали про цвет волос Софьи. От Филиппа ждали реакции, ждали слова, ждали чего-нибудь…

–Чертовщина! – мрачно ответствовал приятель, кивнув головой в сторону возившихся у могилы экспертов. Осквернение могилы – это всегда погано. А тут кто-то постарался на славу! Нарисовал чёрной краской странную вязь неразборчивых знаков, пытался вырыть гроб.

            «Ты даже не представляешь какая!»– мрачно подумал Филипп, но вслух сказал другое:

–Это тяжело, это безумно тяжело. Кто-то лишил её жизни, ей жить бы ещё…– он осёкся, она, собственно, и жила…вроде. Даже у него дома. Или не она. Или она, если бога всё-таки нет.

–Любил её? – приятель понял по-своему, – соболезную.

            Филипп кивнул, говорить сил не было. Да и что он мог сказать? Рассказать о Софье, что жила с полтергейстом, а потом про Уходящего, а потом про её возвращение из посмертия? Нетрудно представить последствия такой беседы! Впрочем, психушка – это тоже выход.

–Странно всё это, – сказал приятель, оглянувшись на коллег, – забрали у нас…оттуда забрали это дело.

            Ещё бы не забрали! Оттуда заберут наверняка. Чтобы не было теней и следов, потому что бога может и нет, а люди, что Кафедру на контроле держат, да за ней прибирают – точно есть и в этом безумном мире Филипп уже устал отвечать на их вопросы, объяснять, но так, чтобы ничего не было ясно, но чтобы оставили их на своём месте.

            Впрочем, там ему уже намекнули, что нужно набирать новую команду. Филипп собирался этим заняться, это было правильно – сейчас у него была одна Майя официально, ну и он ещё – обалдеть исследователи паранормальной активности!

            Знал Филипп и то, что набирать надо самому, иначе навяжут, из благих побуждений, но навяжут. И попробуй потом докажи что не верблюд.

            Приятель явно ждал от Филиппа объяснений, мол, сейчас Филипп расскажет ему почему дело о какой-то мёртвой девке забирают из ведения полиции самым гнусным образом, а потом на могилу этой самой мёртвой наносят не самый приятный визит.

            Но Филипп уже придумал ложь:

–Папаша её постарался скрыть всё. Ну и самому правду узнать.

–Чего? – поперхнулся приятель. – Да у неё ж отец…

–То по документам, – отмахнулся Филипп, ложь потянула за собой следующую, как и полагается, и теперь Филипп влезал совсем в грязь, смешивая давно умершую мать Софьи с придуманной на ходу историей. – Её мать красивая была, ну и не то чтобы верная, понимаешь?

–Старая история! – фыркнул приятель. – Значит, отец подсуетился?

–Подсуетился, – Филипп не спорил. История и впрямь вышла правдоподобной – так что даже докидывать сюжет не пришлось, всё было на поверхности и не требовало деталей.

–Ну дела. Слушай, может её из-за отца и того…– приятель осёкся, спохватился, что не дело ведёт, а с другом говорит, скорбящим другом, и неловко извинился: – прости, не моё дело.

            Как легко с людьми! Дави на их совесть, на их чувство вины, на их привязанности и память! И как трудно и непонятно с теми, кто теперь отличается от людей и сидит в квартире Филиппа. Там на что давить? Там чего ждать? Там как понять?

            Они хотели остановить ритуал, что ж, они его остановили, но лишились Гайи и Зельмана, и вытащили…

            Что-то вытащили.

–На вопросы ответишь? – спросил приятель. – Тебя уже ждут. ну…сам понимаешь.

            Понимал Филипп, конечно же понимал – это тоже дело прикроют те же люди, что и курируют их Кафедру и может не одну их, а многие по стране. Те же люди прикрыли про смерть Павла, про Софью, исчезновение (Филипп так и не признался в правде) Гайи, теперь и это скроют. Ничего! Руки грязнее не станут.

            Вопросы, опять вопросы. Да, в этой могиле похоронена Софья Ружинская. Да, Филипп уверен в том, что это она. Да, Филипп был на похоронах Ружинской, да, был знаком с ней прежде, нет, мотивы осквернения её могилы он даже не предполагает.

–Она была связана с какими-нибудь оккультистами или сектами? – вопрос глупее предыдущих, но людям надо найти хоть что-то разумное, чтобы не сойти с ума до конца.

            Нет, не была. Если, конечно, не считать место её работы сектой по вере в привидений. Но Филипп удержался от шутки – это было бы слишком неуместно.

–Кто-то из близких у неё остался?

–Насколько я знаю нет, – ответил Филипп мрачно. Его это всегда убивало. Как так вышло, что все они были полными или без пяти минут полными одиночками? Ни у кого никого не было! у Софьи была Агнешка, но полтергейст ни в счёт. У Зельмана мать, про которую сам Зельман вроде и не говорил на памяти Филиппа. У Гайи не было родственников, вернее, они были, но Гайя не общалась с ними, отдалилась из-за глубоких обид и своего характера. Павел тоже был один – из родственников только троюродные брат и сестра, но и они не пришли на его похороны, далеко ехать!

            Относилось одиночество и к самому Филиппу – у него не было никого, кроме далёких людей, где-то там связанных с ним кровным родством, но он не поддерживал с ними связь. А Майя?..

            Нет, хватит!

            Филипп заставил себя не думать о том, что всё это какая-то нарочная планировка, отогнал от себя воспоминания о том, что его пригласили к работе на Кафедре. Нет, это всё совпадение, просто совпадение!  Ничего большего!

            Вопросы кончились. Представитель оттуда спросил:

–У вас есть чем дополнить нашу беседу?

–Мы работаем над одним проектом, – уклончиво ответил Филипп, – но пока не готовы точно сообщить его результаты. Людей не хватает.

–Можем помочь.

–Спасибо, буду иметь в виду.

            На этом разошлись. Филипп знал, что это «пока» разошлись, временно. Стоит проверить министерству о том, кто именно похоронен в могиле Софьи и Филиппа вызовут снова. Но нужно было выиграть время. Во-первых, Филипп не представлял, как можно было бы уложить правду в реальные ответы. Во-вторых, ему самому нужно было прежде понять о том, что произошло и что может ещё произойти.

            Филипп знал, что он может сейчас вернуться домой, что его там ждёт, но возвращаться не хотелось. Это был его дом, его квартира, купленная благодаря помощи влиятельным людям, обставленная по его вкусу, гордость, убежище…

            И туда не было желания вернуться. С того самого дня, как он осознал возвращение Софьи Ружинской, с той минуты, что она переступила порог его дома.

            Именно по этой причине, оттягивая время приходящей неизбежности новой встречи с Софьей, Филипп вызвал такси и поехал на Кафедру.

            Майя даже удивилась его появлению. Столько часов в заброшенности и попытке работать в одиночку и тут здрасьте – начальство приехало. У Майи было много вопросов о Гайе и Зельмане, да и вообще много – о том, что будет и что случилось, что они все так долго обсуждали?

            Но она научилась молчать. Недавняя кокетка, не умевшая даже вовремя прийти на работу, сделалась мрачна и молчалива. А ещё – болезненно бледная. И что уж совсем удивительно – она не пришла на каблуках как ходила прежде, и не вырядилась в какую-нибудь модную вещицу, купленную на перехват зарплаты, а сидела в простых ботинках, джинсах и кофте, волосы её были стянуты в хвост, на лице почти нет косметики – так, глаза чуть подвела.

            Не знай Филипп Майю так долго, с перепугу и не узнал бы её.

–Тут всё равно никого нет, – объяснила Майя, поняв его изумление. – Ну, то есть ты есть, но это же другое, правда?

            Когда-то он ей нравился, а теперь почти пугал. И ещё вызывал сочувствие. Она видела на нём груз тайн и не знала, как помочь ему, он тоже очень изменился за короткий срок.

–Ты у себя есть, – глухо ответил Филипп, проходя за свободный стол. Теперь их было много. Вообще оказалось как-то вдруг, что их небольшой кабинет – это огромная комната! Даже слишком уж огромная.

            И пустая.

–Я тут почитываю, – Майя не ответила на его замечание, заговорила бодро, но не без фальши, – сводку дать?

            Поразительно! Разгильдяйка Майя работает даже в отсутствие начальства. Воровайка, помогавшая Владимиру Николаевичу левачить со стимулирующими выплатами, оказалась в работе.

            Кажется, небо пало на землю!

–Давай, – энтузиазма в голосе Филиппа не было, но сводка обо всех бреднях поблизости была всё равно лучше возвращения в дом.

–В айдахо гуманоид попал на камеру наблюдения.

–Пусть они и разбираются. Не наш профиль.

–Найдена мумия с аномальным числом рёбер.

–Ну и черт с ней! – Филипп усмехнулся, – мы все знаем, что мумии лучше не трогать.

–Ещё два появления пришельцев…

–Зачастили, мерзавцы! – Филипп иногда задумывался над тем, что пришельцев, НЛО, инопланетян и всякие странные огни в небе по сообщениям на всех сайтах о паранормальщине больше, чем любых других. Он пытался понять причину. В чем дело? В том, что все склоняются к мысли о том, что человечество не одиноко? В новых самолетах военных ли дело? Мало ли как они там выглядят…

            Почему узреть в небе что-то непонятное людям оказалось проще, чем в зеркалах и в водах, в картинах и шкафах?

–На женщину напал рептилоид и изнасиловал её, – тут даже Майя не удержалась от усмешки.

–Рептилоид жив? – поинтересовался Филипп. – Отлично, ну что за ахинея? Даже по нашим меркам ахинея.

–Да по всем меркам, – согласилась Майя, – потому что единственное доказательство произошедшего  это то, что она сама ощутила себя использованной и грязной. Так пишет…  моя версия что это был сонный паралич и только!

–А можно что-то менее мерзкое? – спросил Филипп, – я в рептилоидов не верю.

–А по нашему профилю есть два дела, – Майя отозвалась тихо. – И одно другого хуже. В одной семье говорят о том, что трех детей преследует призрак, а в другой говорят о том, что ребенок видит на потолке фигуру, висящую над его постелью.

            Майя передала две распечатки Филиппу. Он оценил обе. В первом случае речь шла о семье – хорошей, благополучной, насчитывающей трех детей, живущих вполне дружно. Старшему восемь, дальше близняшки пяти лет. И чего только не было в их доме! И чашки-то летали, и двери-то хлопали, и переезжали они к бабушке с дедушкой, но и там не угомонился никак призрак, и, по словам родителей, продолжал терзать детей, сдергивать по ночам с них одеяла, хватать за ноги, толкать, шептать им на ухо…

            Филипп вчитывался в комментарии матери и отца, с удовольствием смакующих детали преследования призрака и чувствовал, что дело тут нечисто. Ну как могут родители так наслаждаться тем, что их преследует призрак? Не их даже, а их детей!

            Филипп знал что чутьё – это важно. И оно говорило ему, что слать надо подальше это дело. Тогда он обратился ко второму. Оно звучало как детская фантазия: мальчик утверждает что видит на потолке тень, рисует её в альбомах…да к психиатру такого мальчика надо с родителями заодно!

            Но тут не то. Не фантазия – это Филипп почувствовал. Он читал описание тени, слова самого мальчика и не было там ничего такого, что можно было бы принять за вымысел. Фантазия ребенка, как полагал Филипп, имеет склонность фиксировать как опасные и привлекательные вещи всё, что эффектно. Рога, клыки, вонь, когти, щупальца, светящиеся глаза…

            Всё это страшно для детской фантазии – так прикидывал Филипп, а просто тень – без лица и рта, без рук, клыков и всей этой дряни?

            Зачем такое выдумывать? Это не страшно в представлении фантазии, это страшно если по-настоящему.

–Я думаю, что первые врут, – Майя подала голос, хотя Филипп уже и забыл про её существование. – Слишком уж как-то нарочно все получается.

–Надо проверить, – Филипп отложил бумаги. Надо проверить это, надо разобраться в том и в другом, надо, надо, надо…

            И кто это «надо», помноженное на три тысячи обязательств и на пятьсот ложных фраз будет разгребать?

–Я могу съездить, – Майя, видимо, угадала его мысли.

–Не пойдёт, – покачал головой Филипп, хотя предложение ему нравилось. Оно избавляло его от загрузки, но оно же давало ему и ответственность. Если что-то случится ещё и с Майей?

            И снова ковырнуло где-то в глубине сознания мыслью о том, что все они тут страшно одиноки, вспомнилась и давняя шутка какого-то смутно памятного философа: «кто похоронит последних людей на земле?».

            И пусть они ещё далеко не последние, но уже некому оплакивать их жизни.

–Нет, – Филипп укрепился в своём решении. – Пока нет, нам нужна команда. Это может быть опасно.

            Она не стала спорить. Это было почему-то досадно. Он хотел, чтобы его разубедили, сказали, что он в чём-то ошибся, что он не прав, что он всего лишь параноик. Но Майя молчала, неумолимо подтверждая его правоту: да, опасно.

–Потом поговорим! – буркнул Филипп, словно их разговор всё ещё продолжался.

–Если угодно! – не стала спорить Майя, отошла к своему столу, села – совсем чужая, совсем непонятная и далекая. Филипп не помнил её такой и это его пугало.

–Майя, – позвал он, – Майя, ты просто даже не представляешь с чем я вынужден жить.

            Он не должен был оправдываться перед нею, в конце концов, неоправдание и было его фишкой. Такой же фишкой, как у Майи кокетство и её ставка на внешность. Но они оба куда-то не туда свернули, и теперь она сидела перед ним на себя прежнюю непохожая, а он оправдывался.

–Ты прав, – согласилась Майя, хотя на взгляд Филиппа его собственная попытка оправдаться была до того жалкой и слабой, что он бы на неё не купился. Но она почему-то сказала что он прав и когда Филипп взглянул на неё с изумлением, не отвела спокойного взгляда. Даже повторила: – ты прав, я не знаю, действительно не знаю, с чем ты столкнулся и с чем ты вынужден жить. Заметь, я не спрашиваю что стало с Зельманом и Гайей, что стало с Софьей и что все плели… я не спрашиваю. Я знаю, что вы не доверите мне тайны.

–Вы?

–Ну ты, – улыбнулась Майя, – непривычно. И страшно. Нас было немного, но были эти самые «мы», а теперь есть ты.

–И ты тоже есть, – напомнил Филипп. Настрой Майи, её слова, отсутствие возмущения ему не нравилось.

–Это другое, – в тон ему усмехнулась она, но весёлость её испарилась, она снова замрачнела, – словом, я не спрашиваю. И я не буду спрашивать, потому что ты всё равно не скажешь мне правду. Да и не факт ещё, что эту правду я хочу знать.

–Я бы не хотел знать этого, – признание далось легко. Как хорошо было жить ему в мире, где были ночные звонки и страшные бронированные машины, привозящие Филиппа к перепуганным и лебезящим людям, чьи лица мелькали на экранах телевизора и в интернет-блогах.

            Там были мелкие проявления, слабая паранормальщина, и ничего, ничего больше! Страх известных лиц перед этой слабенькой паранормальщиной и пухлые конверты с деньгами и заверениями в вечной дружбе.

            И всё было понятно!

–Так и не лез бы! – Майя развела руками и снова стала прежней – той, для которой всё было просто. Нет денег? Обмани коллег. Хочешь выбиться в люди? Делай ставку на свою внешность. Но жест прошёл, и вернулась новая Майя – с колючей рассудительностью.

–Поздно уже рассуждать, – заметил Филипп. – И бить себя по голове поздно.

–Бей по другим местам, – посоветовала она, но вздохнула, – ладно, не надо об этом. Просто знай, что если что-то нужно, я помогу. Выслушать надо – выслушаю. Сходить к той семье с призраком на потолке – схожу. Я помогу, Филипп, не забывай.

            Удивительно как передалось ему вдруг спокойствие от таких простых слов! В самом деле – ну что, не справится он? И ничего не происходит страшного. Непонятного – да, хоть отбавляй, но не страшного же!

–Я очень призна…– Филиппу захотелось сказать ей как важна была её поддержка. В конце концов, Майя и сама наверняка этого ждала. Но телефонный звонок отвлёк его и разрушил мгновение, не оставив ничего.

            Звонил Игорь.

–Ты ж меня вроде послал? – Филипп взял ехидный тон. Майя отвернулась к компьютеру, или направилась к сайтам, пролистывать новости или спаслась от его благодарности, которая так и не прозвучала.

–А теперь догоняю, – хмуро отозвался Игорь. – Слушай, ну как оно…вообще?

            Вопрос был, без сомнения, интересный.

–Вообще…начинается на ту же букву что и слово «хорошо», только совсем нехорошо, – признался Филипп.

–И у меня. Я обещал не задавать вопросов, знаю…

            «Не ты один!» – подумалось Филиппу, но он не прервал Игоря, позволяя ему закончить мысль. Игорь отчаянно мялся, экал, мэкал, в конце концов, не выдержал и выпалил:

–Она появилась из ниоткуда! Как это…как?

            Филипп и сам хотел бы это знать!

–Я не знаю, – ответил он, – вот не вру. Я не думал, что она там появится.

            Быстрый взгляд на Майю, но та ткнулась в монитор и либо не слышит, либо делает вид что не слышит. Хитрюга или разочарованная?

            Впрочем, ладно, хватит ему проблем – она хотя бы точно живая.

–Ты это, если помощь нужна…– Игорь мялся.

–Тебе деньги нужны? – Филиппа осенила догадка. – Ну могу занять, о чём речь.

–Да иди ты! – знакомец обиделся, – я ж врач всё-таки, я видел, что она какая-то неладная. Да там и не врачу понятно. Просто странно всё это. Если могу помочь – скажи.

–Это ещё не самое странное, поверь, – Филипп уже всё понял. Он привычно расходовал людские ресурсы по своим нуждам. Во-первых, кто-то должен был это делать. Во-вторых, он мог пустить эти ресурсы на действительно благое дело.

–Да верю…

–Ну если хочешь помочь, то для тебя есть две идеи. Возьмешься хотя бы за одну – выручишь. Первая – это нет ли у тебя связей каких-нибудь, чтобы пройти комиссию из врачей, но чтобы без документов?

–Как для санкнижки что ли? – не понял Игорь.

–Как для неё, только врачи реально должны осмотреть человека, а не формально написать «здорова».

–А почему без документов?

            Филипп чуть не выругался. Ну е-мое! Бывают же люди несообразительными!

–Откуда в лесу документы? – мрачно спросил он, сдерживая бешенство. Не будь тут Майи, он ответил бы более развернуто, но девчонку было жаль впутывать.

–Подожди, ты той, что ли хочешь комиссию устроить? – до Игоря начало смутно доходить.

–Да.

–И у неё нет документов?

–Да. Можно чтоб её осмотрели, но без записей?

            Майя перестала крутить колесико мышки, теперь она просто смотрела в экран.

–А где её документы? – Игорь не втыкал и вызывал этим то ещё раздражение у Филиппа.

–В рифму или по факту? – поинтересовался он обманчиво спокойным голосом, и это отрезвило знакомца:

–Понял, сделаем. Но не раньше чем через три-четыре дня. Пойдёт?

            Конечно же пойдёт. Через три дня суббота, через четыре воскресенье – идеальные дни, чтобы затащить, наконец, Ружинскую к врачам и выяснить то, о чём он, возможно очень сильно пожалеет.

            А вдруг и у них будут вопросы? Ладно, с этим потом.  Софья выглядит как живая, она не мертвенно-холодная, у нее есть реакции и голос, а если анализы покажут что-то неладное, или осмотры…

            Вот покажут – тогда и придёт пора думать!

–А вторая идея какая? – Игорь, убедившись, что первая идея не так уж и плоха и даже вроде бы имеет объединение с его сферой, расслабился. Тут-то Филипп его и перехватил. Прямо на горяченьком.

–Ребенку одному помочь надо, – Филипп даже вздохнул, чтобы показать, как сильно он расстроен судьбой этого ребенка.

–А чего такое? – Игорь тут же попался на крючок.

–Да по нашей сфере, – продолжил Филипп, – по моей, вернее. Ну ты же понимаешь примерно кто я и чем занимаюсь.

–Сталкивался.

–Ну а тут ребенок. Это и взрослому-то страшно, а тут…

            Филипп не договорил, красноречиво замолчал, позволяя Игорю самому пережить неприятные моменты столкновения со сверхъестественной дрянью, во время которых он познакомился и с Филиппом, и стал свидетелем появления из ничего Софьи Ружинской.

            Пока Игорь вспоминал, Филипп убедился, что Майя хитрит и откровенно уже напряглась, вслушиваясь в их разговор. Можно было бы выйти и в коридор, и её выгнать, но только не хотелось Филиппу закрывать от нее дорогу к правде. Знать если захочет – догадается по обрывкам правды, по крупицам соберет. Или допросится, уступит любопытству, а так, чтобы таиться… нет, Филипп не отказался бы от компании тех, кто знает его тайны. Но не вываливать же их теперь из-за этого на блюдечке с голубой каемочкой, верно?

–Призраки опять? – Игорь сделал попытку засмеяться, но закашлялся.

–Ну пока не знаем, но перспективно, – Филипп не лукавил, – а у меня полтора землекопа, как говорится: я да Майя. А там может помощь нужна посильнее. А может и врачебная.

            Некоторое время было почти осязаемо слышно как Игорь борется с собой, наконец, сдался:

–Ладно, что надо сделать?

            Это было уже другим разговором!

–Завтра заедем за тобой – я и Майя. И на дело. Ты просто рядом держись, может пригодишься.

            Игорь согласился, но уже без азарта и вяло. Похоже что жалел.  На этом разговор закончился. Филипп обратился к Майе:

–Завтра поедем за одним человечком, а от него к мальчику. Поняла?

–Поняла, а кто он? Ну, то есть – медкомиссия и тут же поехать к ребенку? – Майя хлопала глазами.

–Он Игорь,  а большего ты пока не спрашивай, не к добру, – посоветовал Филипп, и совет его был искренним. Наверное это Майя почувствовала и потому не стала препираться. Хотя ей и хотелось, это было правильно, она тоже была сотрудником Кафедры и должна была знать кто и зачем с ними поедет. Но Филипп сказал, что она не должна пока спрашивать и Майя покорилась. Не словам, а тону.

–Уходишь? – спросила она, увидев, как Филипп заматывает на горле шарф.

–Да, меня ждут.

            Ждут, ещё как ждут! и пусть идти домой по-прежнему не хочется, но надо.

–А ты так и сидишь здесь до конца рабочего дня? – он спохватился уже на пороге и даже обернулся, желая поймать взгляд Майи. Но в нём было пусто, и она только кивнула:

–Да.

–Одна? Не страшно тебе? Ещё и под сводку новостей…

–Не страшно, – заверила Майя, – тут слишком пусто для страха. И я не про кабинет. Не только про кабинет.

            Филипп постоял ещё немного, он знал, что должен бы сказать ей что-нибудь, развеселить, заставить улыбнуться, но всё было тщетно – мысли не плелись, не складывали ни одной удачной фразы и он отступил:

–До завтра, Майя.

            Она попрощалась вежливо и сухо. И Филиппу ничего не осталось как только вернуться в свой дом, в котором жило нечто, вернувшееся из посмертия в облике Ружинской, а может и было ею, но всё равно – пугало всё это Филиппа.

5.

–Это не твоя могила, – Филипп пытался говорить как можно спокойнее и честнее, но у него получалось плохо. Не надо было быть сыщиком, чтобы понять, что он лжёт.

–То есть? – Софья встретила его в нетерпении и сейчас смотрела всё с тем же любопытством и нехорошей мрачностью.

–Не знаю, – Филипп беспечно пожал плечами, – кажется, они всё перепутали. Твоя могила была рядом, а позвонили почему-то… у них бардак, всегда бардак.

–Как можно не разобрать чью могилу осквернили? – Софья не скрывала недоверия.

–Умудрились! – Филипп улыбнулся, – знаешь, они ещё и не на то способны. У меня однажды был такой случай, когда они случайно выдали мне заключение не на того человека.  Мне тогда надо было дождаться свидетельства о смерти одного человека, а так как умер он загадочно и странно, ну, по нашей части, то его предварительно отправили на экспертизу. Ну и получаю я, значит, листок…

            Филипп осёкся. Во взгляде Софьи было черно. Всякое желание общаться с нею у него пропало, он вздохнул:

–Словом, не то ещё бывает.

            Она помолчала, позволяя ему раздеться в тишине, повесить пальто на вешалку, направиться в ванную, затем не выдержала тишины, последовала всё же за ним, спросила:

–Как это было?

–Что? Осквернение? – не понял Филипп. – Ну какие-то значки…может секта, может психи. Мало ли сейчас нечисти-то?

–Как меня похоронили? – уточнила Ружинская, прислоняясь к дверному косяку.

            Филипп намеренно удлинил мытьё рук, избегая смотреть на неё. А что он мог сказать? Для него всё произошедшее было почти как в тумане. Гайя там себя странно вела, но это же Гайя, когда она вела себя иначе? А так…

–Я не верил, Софья, в то, что это происходит, – Филипп закрыл кран и повернулся к ней. – Я был в шоке и не понимал даже что делаю. Спасибо Майе, на самом деле, она многое взяла на себя тогда. А мы – я, Зельман, Гайя – мы все были какими-то беспомощными и слабыми. Это было неожиданно и страшно.

–Страшно? – не поняла она. – Страшно было мне, ведь в посмертии ничего нет.

–У нас тоже не было. Только мы не знали о посмертии. Мы думали что ты ушла навсегда. Я думал.

            Она приблизилась к нему. Прежняя лицом и телом, но всё-таки какая-то варварски чужая.  Раньше она была скромнее и мягче, раньше у неё был другой взгляд, а сейчас – странная зловещая мрачность в лице, странная угловатая бледность черт, словно она долго болела и теперь ещё пребывает в лихорадке, от того и блестят глаза, и от того эта бледность.

–Но я здесь, Филипп. Я снова здесь, – она протянула руку, коснулась его плеча, подтверждая свои слова, закрепляя их чудовищную силу.

            Филипп с трудом удержался от того, чтобы не сбросить её руку со своего плеча. Чем больше он думал о её возвращении, тем ему было страшнее от произошедшего.

            Это было слишком. И поступок Зельмана – страх, выгнавший его в зиму, в сугробы и в верную смерть уже не был безумием.

–Да, здесь, – согласился Филипп. Он вытирал руки полотенцем. Вообще-то кожа была уже сухая, но так он был избавлен от необходимости как-то взаимодействовать с Софьей.

–Я жива, – прошептала она и переступила ещё на шаг ближе. Теперь между ними не было никакой свободы, никакого пространства и шанса на мягкое отступление.

            Софья смотрела на него, смотрела с надеждой, видимо, ей и самой было нужно почувствовать себя живой.

            Но Филипп не мог преодолеть себя. Нельзя быть мёртвой, нельзя быть похороненной, а потом вернуться в лес из пустоты и сделать вид, что ничего не было.

            Её тело должно было уже разложиться за это время, распухнуть и утратить все черты, а не стоять здесь, не заигрывать своей живостью!

–Соф, – Филипп мягко отстранился. Он чувствовал себя негодяем и трусом, но как мог он поступить иначе? Да и не был ли он большим негодяем, если бы не отстранился? Филипп подозревал, что правильного выхода тут всё равно нет, так что решил не мучить себя и сказать сразу.

–Что-то не так? – Софья с подозрением взглянула на него.

–Если честно, то…– договорить Филиппу не дал дверной звонок. Филипп рванул к дверям как к спасению. Неважно даже кто там – доставка в чужую квартиру, соседка ли за солью пришла или просто алкоголик попутал квартиры – не суть! – это всё равно куда понятнее и проще, чем то, что происходит сейчас в его собственной жизни.

            Это передышка. Это пауза.

            «А там вдруг забудет…» – малодушно и безнадёжно подумал Филипп, и, даже не глядя в глазок, рванул на себя дверь.

–А…– Игорь, стоявший за дверью, даже обалдел от такого поворота.

–Это ты! – с облегчением и радостью выдохнул Филипп. 

–Ты даже не спросил, вообще ничего не боишься? – проворчал Игорь, вползая в квартиру Филиппа. – А вдруг я маньяк? Или псих?

–Я сам уже псих, – ответствовал Филипп и сообщил Софье, показавшейся в коридоре: – Это Игорь. Ты его помнишь? Он был в лесу.

–Кого там только не было! – она была явно недовольна и бегством Филиппа, и появлением Игоря, и даже не стала этого скрывать.

–Я не вовремя? – прошептал Игорь с запоздалой досадой. Он как-то упустил то, что надо позвонить, договориться – так спешил!

–Вовремя, – Филипп не лукавил. И даже не сделал попытки остановить Софью, которая нарочито громко фыркнув, ушла к себе. – Очень вовремя. Клянусь, никто никогда так вовремя не приходил!

            Игорь не понял, но спорить не стал. Подталкиваемый радостным Филиппом в спину, завернул в кухню.

–Кофе? – предложил Филипп, которому срочно требовалось что-нибудь покрепче.

–А чего-нибудь крепче нет? – спросил Игорь смущённо.

            Филипп только сейчас сообразил, что гость его выглядит скверно и напряжённо. Да и напуган ещё. Что ж, зато инициатива по распитию алкоголя исходила не от самого Филиппа, а ради этого можно было бы не быть прозорливым.

–Может и есть, – Филипп прекрасно знал ответ, но он всегда заботился о себе, о репутации и о том впечатлении, которое производил. Нельзя же было сказать, что он всегда держит запасы дома, регулярно пополняя их?..

            Филипп считал что нельзя. Хотя, на фоне всего происходящего его всё чаще посещало откровение: да гори оно всё синим пламенем! Какая уж кому разница? Тут мёртвые ходят, чтоб их! Или живые? Или…

            Или он спятил к великому своему счастью?

***

–Ты не нужна ему, ты не нужна никому. Ты не мёртвая. Ты не живая. Ты никакая, – голос Уходящего сух и равнодушен, но я уже умею разбирать в нём оттенки, я уже знаю давно, как меняется его равнодушие, когда он хочет меня уязвить.

            У него получается. Более того – у него это очень хорошо получается.

            Есть ли чувство на свете гаже, чем то, когда тебя отвергают? Я знаю, я помню, что меня влекло к Филиппу и его, кажется, тоже ко мне тянуло, а по итогу? Я вернулась, живи и радуйся, но он не хочет со мной общаться, он избегает меня, но чувствует, что я уже не та.

            А я не та. Я чувствую в себе странную тягу к тоске, которая стихла лишь раз, когда я убила ту несчастную девицу из кафе. Мне думалось, что я вернулась прежней, хотя какое там «прежней», после смерти вообще может быть?

            И всё же я хотела верить. Надежда умирает последней или первой, тут как тебе не повезёт.

–Он боится тебя, он презирает тебя…– Уходящий не унимается. Ему нравится когда я страдаю. Я не могу от него избавиться, его голос звучит повсюду, и я не могу понять, почему Филипп никак не пришёл на него и не слышит.

–Заткнись! – я лежу в кровати, закрыв голову руками. В глазах почему-то очень больно. Ещё и тошнота плещет в желудке, поднимается кислой волной к горлу. Надо сесть, раскрыть окно, вдохнуть холодного воздуха, и тогда может станет легче.

            Но я не могу встать. Мне плохо, тело будто бы предаёт меня, и остаётся только лежать, закрывшись от света.

            Кажется, от тошноты помогает менять темп дыхания – что-то вроде мелких вдохов и выдохов, а потом глубокие? Ну что ж, попробую, терять мне всё равно, кажется, нечего. Мелкий вдох, другой, третий…

–Разве ты не голодна? – Уходящий легко переходит с одной темы на другую. Я знаю, что его серая тень, пришедшая из посмертной серости, где-то сейчас здесь, рядом со мной, и, может быть, если я резко поведу головою, если оторвусь от подушки и обернусь назад, я его увижу.

            Но я больше не хочу его видеть. Я не хочу открывать глаза, я хочу, чтобы прошла тошнота. Я хочу жить, просто жить. Мне нравится чувствовать вкус, мне нравится холод и даже бессонница, это всё и есть жизнь, которой ты лишаешься в той отвратительной липкой серости.

            И всё-таки, что-то не то.

            Я не могу столько есть. Я не могу постоянно испытывать голод. Вернее, это я бы ещё поняла. Но я ведь не чувствую насыщения вообще. И если так пойдёт дело, я точно скоро располнею!

–Бутерброд хотя бы или шоколадку? – Уходящий издевается. Он всегда издевается.

            Но я молчу. Меня тошнит. А за стеной весело – Филипп и Игорь о чём-то неразборчиво переговариваются, бряцают стаканы, постукивают столовые приборы и тарелки.

–Они едят…разве ты не хочешь к ним?

            Не хочу. Там Филипп. Филипп не выносит меня – я прочла это в его глазах. Он боится меня, презирает и у него отвращение. Что может быть хуже, чем отвращение в глазах другого человека? Отвращение, обращённое к тебе?

–Тошнота, – отвечает Уходящий. – Такая тошнота, от которой не скрыться.

            Во рту кисло и противно, я сажусь, не выдерживаю. В желудке что-то возмущённо отзывается на моё движение, но ничего – я привыкла к этому ощущению.

–Чего ты хочешь? Что мне надо сделать, чтобы ты заткнулся навсегда? – этот вопрос меня мучает давно. Но то, что хуже всего, это ответ.

–Ничего. Я не уйду и не заткнусь. Ты предала меня, Ружинская. Ты была одной из нас, а из-за твоего предательства весь твой ритуал пал. Неужели ты думала, что это пройдёт тебе даром? Это кара, Софа. Ты не найдёшь здесь покоя и счастья. До конца не найдёшь.

–Я не думала что вернусь.

–Это кара.

            Уходящий отзывается коротко и умолкает, но я не введусь, я знаю, что он всегда рядом. Он всегда где-то тут, где-то со мной и он прав – посмертие, конечно, без вкуса, ветра, запах и чувства, но там в отсутствии тревог и состояний покоя ничего не существует. Это ничего – страшное дело, но всё же, здесь, в мире запахов, звуков и вкусов, в мире ощущений и эмоций…

            Мне плохо. Сначала была слабость. Слабость, в которой я отъедалась, не понимая, почему я не могу насытить свой голод. Потом тоска. Нельзя вернуться из мира мёртвых и сделать вид, что так и было оно задумано с самого начала. Нельзя вернуться из мира мёртвых и притвориться, что ты прежний и всё в порядке.

            Я так не смогла.

            И только одно развеяло мою тоску, отогнало её хоть ненамного. То, что дал мне Уходящий, но не из милосердства, а перехватив управление моим телом на себя.

–Вот тебе новая мука – ты знаешь, как победить тоску, но не сможешь повторить, – сказал он, когда я вернулась в себя.

            И оказался прав.

            Вот только мне что делать? идти в церковь? В полицию? Знаете, ребята, я тут умерла, а потом меня Уходящий выбросил в лес…

            Я такими темпами в психушке окажусь быстрее, чем в камере! Вот такую ловушку он мне и устроил – пытка ожиданием, пытка безысходностью боли и тошнотой, тоской и непроходящим кошмаром безжизненности в жизни.

            А эти веселятся… ненавижу! Ненавижу их, за то, что им весело. Ненавижу их за то, что они могут пить, обсуждать, чувствовать совсем другое, отличное от меня. Ненавижу их за то, что они не пережили того, что пережила я. а Филиппа ненавижу отдельно!

–Тогда пойди и прекрати это, – подсказывает Уходящий. Я же знала, что он где-то поблизости, так почему вздрогнула?

            Да потому что сама уже прикинула о том, что могла бы выйти сейчас и обрубить их веселье. Могла бы, но не стану. Я Софья Ружинская, а не марионетка Уходящего. Филипп не обязан меня принимать, но я-то должна помнить о том, что между нами когда-то было тепло и доверие, и даже что-то большее. А этот его друг виноват только в том, что он здесь, когда мне плохо. Но не будь его, что было бы? Ничего, кроме разочарований. Я знаю, что хотел сказать мне Филипп, и я благодарю его за то, что он не успел этого сделать.

–Иди, попробуй найти покой, – шипит Уходящий, но я отмахиваюсь.

            Нет, не пойду. Не пойду! Я останусь здесь. Голод – это ничего, это не в желудке, это где-то внутри меня, на уровне души. И тошнота тоже. Кстати, кажется, я могу дышать.

            Я ложусь, снова закрываю глаза, переворачиваюсь набок. Так меня тошнит чуть меньше, так легче и дышится. Подушку на голову от лишних звуков, и…

–Софья, он лжёт тебе…– от Уходящего никакая подушка не помогает. Ничего не помогает. Нельзя прогнать голос, который звучит не рядом с тобой, а внутри тебя.

–Пусть лжёт, мне всё равно, – я не лгу. Мне правда всё равно. Чувство небывалой усталости не покидает меня уже который день. Мне кажется, что я даже встаю уставшая. И на зиму тут уже не спишешь – заканчивается она, зима-то…

***

–Софа, Соф? – я вздрагиваю и с удивлением понимаю, что спала. Надо же, для меня это редкое явление после возвращения, чтобы уснуть и не заметить этого.

            Но нет, всё так и есть – я спала, тихо и беззаботно спала, словно имею на это право. А надо мной Филипп. За окном утро – оно напряжённое, хмарое и Филипп такой же.

–А? – я не могу понять что происходит. Филипп тут – это меня радует. Но почему я вчера уснула, не заметив этого?

–Поехали в больницу, тебя надо наконец-то осмотреть, – Филипп пытается улыбнуться, но улыбка выходит напряжённая.

–Что-то случилось? – я всё-таки решаюсь спросить. Филипп мне не чужой человек, всё равно я имею какое-то моральное право, верно?

            Он странно смотрит на меня, потом спрашивает всё-таки, решаясь:

–У тебя был дурной сон?

–Сон? – я хмурюсь, пугаюсь. Я говорю только с Уходящим, но Филиппу лучше об этом не знать. Если даже я не понимаю, что это значит, то он не поймёт и подавно. Он ведь не умирал!

–Ты говорила во сне,–  он нервничает, нехорошо нервничает. 

–И что я сказала?  – я стараюсь говорить спокойно, но меня изнутри бьёт лихорадочным ужасом. Филипп не может говорить о той беседе, которую я помню – он сидел через стенку с Игорем и был весел. Не может же быть так, чтобы он услышал? А если и услышал, то что я сказала?

            Кажется, я сказала, чтобы Уходящий заткнулся и ещё сказала, что Филипп может мне лгать, но мне всё равно. Это что, повод для того, чтобы так напрячься? Даже я, со своими сломанными и измотанными мотками недоразуменных нервов понимаю – это не какие-то сверхстрашные фразы!

–Я не помню, – Филипп отводит глаза, – боже, сколько времени! Софа, пора в больницу. Давай, умывайся, но не завтракай, надо будет сдавать кровь. Я пойду, вызову такси.

            Он суетится как дитя. Он не смотрит мне в глаза, словно стыдится.

–Филипп, – я перехватываю его суету, странно ощущая себя старше и сильнее его. – Филипп, скажи, что я сказала ночью и что было? Мне важно знать.

            Он колеблется. Ощутимо колеблется, и я напираю, не подозревала даже, что я так могу:

–Филипп!

–Я пришёл к тебе, – он сдаётся, – когда ушёл Игорь.

            Ну надо же! я с трудом удерживаюсь от смешка, но что же, пой, птичка, пой!

–Люди! – с холодным равнодушием напоминает Уходящий, и я вздрагиваю, чувствую ужас и неприязнь.

            Видимо, и то, и другое отражается у меня на лице, потому что Филипп воспринимает это на свой счёт:

–Нет, не подумай! Ничего такого, просто я хотел убедиться, что ты в порядке!

–И как? Я была в порядке? – откуда во мне-то столько желчного холода? Почему я не могу заткнуться? Почему я не могу сделать вид, что всё хорошо? Почему не могу сдержаться?

–Я думал, что у тебя температура, – у Филиппа виноватый голос, – было похоже, что ты мечешься, ну, как в лихорадке.

–И что я говорила?

–Ты просила кого-то не трогать Агнешку, – голос Филиппа падет в глухоту отчаяния.

            И я вспоминаю. Резко, словно какой-то кусок памяти встаёт на место. Сон. Или, вернее, вклинившееся посмертие. Серость, выхлестнувшаяся как сновидение. Агнешка, которая исчезает в зыбучих песках Забвения, и я, которая ничего не может сделать. А рядом с нею – Уходящий, который тянет её за волосы из зыбучих песков, вытягивает лишь слегка, позволяет песку разлепить глаза, разойтись, взглянуть на меня, и снова отпускает.

            Сколько раз Агнешка тонула? Сколько раз её голова скрывалась в зыбучих песках и сколько раз рука Уходящего жестоко поднимала её, когда макушка уже вроде бы ушла? И снова отпускала, едва голова начинала подниматься. И Агнешка, не имея силы и возможности вскрикнуть, тонула, глядя на меня.

            Конечно, я кричала. Я просила её не трогать. Я угрожала Уходящему. Я плакала, я билась и как пришло утро – забыла. Сон? Это всё сон?

–А ты умри и попробуй найти Агнешку! – Уходящий тут же ехидничает.

            Но я не подаю вида. Хватит пугать Филиппа, он и без того напуган мною, он несчастен и запутался. Я должна его поддержать. Меня уже никто, конечно, не поддержит, но я могу ещё хоть что-то сделать?

–Это был дурной сон, – я улыбаюсь, кажется, даже естественно и виновато, – извини, если напугала. Агнешка…я же рассказывала как она утонула в забвении на моих глазах? Это нелегко забыть, видимо, я и вспомнила.

            Филипп верит и не верит. Объяснение убедительное, но, видимо, я вела себя не как во сне, ну, во всяком случае, не как в малоубедительном сне.

            Впрочем, не будет же он со мной из-за этого разбираться? Я хитрее, я должна его убедить, что всё в порядке, я отвлеку его, а там как пойдёт.

–Как посидели вчера?

–А? – Филипп даже вздрагивает от неожиданного вопроса, но и ему хочется нормальной спокойной, а главное – понятной жизни, поэтому он даже наполняется энтузиазмом: – знаешь, Игорь на самом деле неплохой человек, очень много чего подмечает… и у него есть история, кажется, даже не вполне обычная. Перспективная. Ну, в смысле для нас.

            Для нас?

            Как мало надо человеку для счастья. Всего лишь услышать «для нас», а не «для меня», и вот уже радостнее и утро кажется не таким хмарым и мрачным и напряжённость уже тает, но мне нужно убедиться:

–Для нас?

–Если ты, конечно, захочешь вернуться к работе! – испуганно заверяет Филипп, – прости, я почему-то…нет, я понимаю, ну, если ты откажешься, то это будет нормально, ведь после всего что было…

            Он мнётся, спотыкаются его слова, сам он растерян. Он думал о моём будущем! И мне радостно, чертовски радостно и уже не так противно от себя и от него. Как знать – может и впрямь всё ещё наладится?

–Он тебе лжёт! – Уходящий всё портит.

            Но что он знает? Он мёртв. А я жива. Он сам выбросил меня из посмертия  и это значит, что я могу ещё вкусить жизни. Хоть бы из вредности! Наперекор!

–Что такое? – Филипп замечает в моём лице перемены.

–Ничего, – ну не про Уходящего же мне рассказывать? – вспомнила, что забыла тебя попросить купить кое-что. А вообще я была бы рада вернуться.

            К жизни вернуться, Филипп. А не к заточению в твоей квартире. Тут хорошо и спокойно, тут есть еда…

–Съесть совсем ничего нельзя? – я вспоминаю о голоде, и тошнота услужливо возвращается.

–Соф, ну никак, – Филипп снова виноват. – Потерпишь пару часов? Тут больница рядом, Игорь договорился. Ну у тебя же документов-то нет, так что придётся как-то без них.

–А если отложить?

–Софа, ну сколько ещё откладывать? И потом, если с тобой что-то серьёзное?

            Со мной и так что-то серьёзное, Филипп! Я была мертва! Но ладно, спорить я не буду – если это поможет мне убедить тебя в том, что я прежняя, что я живая, и что я – это…

–Я! – Уходящий смеётся.

            Но я успеваю отвернуться и притвориться, что ищу на полке чистое полотенце. Филипп стоит за моей спиной – ему не по себе, мне не легче.

–Соф, это пройдёт, – он вдруг нарушает молчание, и я даже рыться перестаю, но обернуться? Нет, нет, пока не пойму о чём он говорит, останусь стоять дурой! – Мне неловко рядом с тобой. Я думал, что ты мертва, что никогда тебя не увижу, но ты здесь, ты права. Ты жива. И я жив. Всё наладится, нужно только привыкнуть к жизни и ко всему. Веришь?

–Он лжёт! – голос Уходящего беспощаден. Но я не реагирую на него – он мертвец, порождение поганого посмертия, а Филипп – это от жизни.

–Верю. Мне тоже не просто, Филипп. Я такое видела… я даже не могу тебе рассказать. Я не хочу рассказывать, я бы забыла.

            Я жду, что он меня обнимет или утешит словом. Но он, кажется, исчерпал все лимиты милосердства и потому напоминает одно:

–Соф, больница!

***

            Ожидать Софью было утомительно. Благодаря заботе Игоря, её провели под белы рученьки сразу же по целому списку, начиная с измерения роста, веса, давления…

–Опросник я попросил убрать, – объяснил Игорь ещё накануне. – У неё ж ни документов, ничего нет, так что – по больнице она, считай, не проходила. А без полиса, паспорта и прочего, ну сам понимаешь!

            И Филипп согласился. Меньше вопросов – проще. Тем более, Ружинская, как он помнил, плевала на своё здоровье, пока была живой. Даже если болела, то не шла к врачу, а сама лечилась, дома, как придётся. Какие уж тут ей вопросы о последней пройденной диспансеризации или прививках?

–Далее будет список анализов, ну кровь там, по общему да на сахар. Ещё будет флюрография. Ну там как обычно. Потом врачи – терапевт, отоларинголог, офтальмолог, невролог, гинеколог, короче – как обычно, только везде будет стоять маркировка об анонимности, – объяснил Игорь.

            Филипп согласился и с этим. В конце концов, мотаться по коридору тоже было иногда совершенно необходимо, хотя бы для того, чтобы привести нервы в норму. И только когда появилась Софья – измотанная, но спокойная, Филипп уже приготовился выдохнуть, но тут увидел совершенно серое лицо Игоря, который её и вывел.

–Ну как? – осторожно спросил Филипп, обращаясь не к ней.

–Устала, жрать хочу, – призналась она. – Говорят что всё в порядке.

            Ага, в порядке. Мы все, когда у нас в порядке всё, выходим с такими серыми лицами.

–Соф, а давай ты сходишь пока…тут есть буфет? – спросил Филипп у Игоря.

            Тот кивнул:

–Первый этаж, налево от гардеробной.

            Филипп дал Софье карточку:

–Поешь пока, ладно?

            Она нахмурилась, но не стала спорить и покорно ушла. И только когда её шаги стихли, Игорь мрачно сказал:

–Филипп, она мёртвая. Таких показателей не может быть у живого человека.

–Очень смешно! – Филипп скривился, – я думал…

–Ну-ка пойдём! – Игорь перехватил руку Филиппа и втолкнул его в свой кабинет. – Я тебе сейчас расскажу. Как это своим объяснить – я ещё не знаю, но это уже моё дело, а вот твоё…

            И он мрачно опустился в кресло напротив, вытащил пачку каких-то цветных распечаток и бумаг. Спросил трескучим неприятным голосом:

–Тебе коротко или полностью?

6.

–Ты уверен? – у Филиппа срывался голос. Была ещё слабая, такая противная, но всё ещё чистая надежда на то, что это всё розыгрыш.

            Но Игорь был жесток. У него не было причины быть милосердным:

–Я не первый год в этом деле, – напомнил он и всё окончательно рухнуло. И маленькое, противное, именующееся надеждой, стало самым желанным, потому что правда оказалась хуже. – Артериальное давление у неё ниже нормы, пульс тоже, про кровь ещё говорить рано, но поверь…

            Игорь закашлялся, смущённый своей откровенностью, отпил воды, делая жуткую паузу, потом продолжил:

–Температура тоже ниже нормы. По самому беглому осмотру легко фиксируется ряд внутренних повреждений. Дыхание прерывистое, тонус мышц…

–Ты повторяешься! – Филипп не хотел второй раз слушать всё, что там нашли врачи из комиссии, организованной Игорем. У него не укладывалось в голове, совершенно не укладывалось всё то, что он слышал, а ведь ему нужно было не просто уложить всю полученную информацию, а ещё что-то с нею сделать.

–Короче, она с точки зрения биологии не живая, – закончил Игорь, покладисто не повторяя прежние выводы.

            А их было много. Каждый специалист нашёл повреждения, и всё вместе давало страшную картину. Формально, Софья Ружинская, пришедшая сегодня на обследование, была без пяти минут труп. Даже первый же замеренный показатель – показатель температуры тела, показал критическое понижение – с такой, какая была у Софьи, уже не положено было даже передвигаться на своих двоих, положено было лежать без сознания!

            А она ходила, смеялась, пугалась, ела…очень много ела.

            То же было и с давлением, а ведь кроме этого были и другие показатели! В итоге каждый специалист прохватывался дрожью и ужасом, записывал показатели, тщательно сверяясь с прибором, перепроверял на другой, третий раз…

            И ни у кого не было мысли о том, что это чудо! Чудеса приветствуются в медицине, каждый врач, может по слухам, наверное, назвать одно-два, сходу, не прицениваясь к памяти, а тут и на чудо не тянуло. Чудеса не выглядят так бледно и не выглядят так погано. Софья Ружинская должна была быть мертва, или, в лучшем случае, в коме.

            У неё были повреждения внутренних органов, внутреннее кровотечение, а она ходила, улыбалась, пугалась и ела, много ела.

–У неё на языке чёрный налёт, – сказал Игорь, словно это что-то объясняло.

–Неправда, я же с ней разговаривал, я бы заметил, – Филипп был не лучше и возразил на это. Словно это что-то ещё значило.

–Не на кончике языка, а ближе к основанию, – объяснил Игорь. – Ты знаешь, что значит чёрный налёт? Язык, на самом деле, карта болезней. Одно дело светлый, белый налёт, или ярко-красный – тут ясно – желудок, сердце. Если желтый, то печень, само собой…

–Не язык, а радуга! – мрачно усмехнулся Филипп.

–Увы, – Игорь развёл руками, – бывает и радуга, бывает, что язык становится фиолетовым или синеет, а то и вовсе приобретает тошнотный зелёный цвет. Но чёрный…

–Что, на кладбище ползти?

–Можно и ползти. Налёт ровный, держится у основания, значит, не грибковый. Не снимается, не имеет природной окраски как это было бы, если бы она нажралась угля или кофе, да хоть краски! По состоянию самого языка…

            Филиппу изобразил скуку. На самом деле, изнутри его распирало и всё больше от ужаса, но он не хотел слушать, что именно с Софьей не так. Он хотел факты. А ещё лучше, чтобы Игорь заговорил о чём-нибудь другом.

–Короче, это обезвоживание. Конкретное. С таким тоже не живут.

            И снова возмущение и ужас. Она же ест при нём! Ест много! Больше, чем ела прежде. И пьёт. Откуда обезвоживание?

–Чего посоветуешь? – мрачно спросил Филипп. Нужно было что-то спросить. На ум ничего смешнее не пришло, а разумнее и подавно. Игорь тоже был бледен – его можно было понять, на свое счастье, он не знал и половины.

–В церковь сходи, – отозвался Игорь.

–Не поможет.

–С таким настроем уж, наверное, не поможет, – согласился Игорь, – но что я тебе скажу? Это либо замысел божий, либо всё от лукавого. Я лично склоняюсь ко второму варианту.

–Ты же врач! Какой бог и какой лукавый?

–Не всё можно объяснить медициной, она временами бессильна, – Игорь остался спокоен, – да и мы с тобой познакомились не на слете грибников. Так что, не знаю даже, что тебе сказать. У неё внутренние повреждения. Гинеколог и вовсе сказала, что состояние её…

–Ну хватит! – взмолился Филипп и закрыл голову руками, защищаясь от слов. Что-то подобное он в глубине души предполагал, но не думал, что всё настолько плохо. Он ожидал увидеть отклонения, но не такие, которые не были совместимы с жизнью.

            Игорь снова оказался покладист и прекратил подробный рассказ о том, что именно не так с Софьей Ружинской.

–Может её в больницу? – предположил Филипп, отнимая руки от головы. Была новая надежда, ещё одна, тусклая и слабая, но всё же, всё же…

–А смысл? – поинтересовался Игорь. – Кровь у неё неживая, давления толком нет, внутри воспалительные процессы, которые скоро перейдут в гниение. При этом всём у неё нет температуры и вообще жизни. Формально, она мертва, понимаешь? даже если мы сейчас её запакуем без документов в больницу, мы ничего не получим. Её организм просто не восстанавливается. Он мёртв!

            Организм мёртв, а Софья Ружинская ходит, говорит, обижается, пугается, устаёт…

–Она не просто есть не должна, – Игорь мрачнел всё больше, – она уже и шевелиться-то не должна. Знаешь, в чём суть кровообращения вообще?

–Но она ест! И постоянно голодна.

–У неё не может работать желудок, как, кстати, и выделительная система. Она не должна принимать пищу, и как она это делает… это не просто противоречит науке, это противоречит здравому смыслу!

            Филипп знал. Он пытался вспомнить, сидя перед Игорем, как часто Софья отлучалась в уборную, и не мог. Конечно, его тоже не было дома, и не было довольно часто, но были и часы, когда он был в доме, а она?..

–Бред! – признался Филипп и в сердцах швырнул со стола Игоря канцелярский набор. Легче не стало. Грохот неприятно ударил по перепонкам, отозвался мигренью в голове, Филиппа замутило.

–Согласен, – Игорь сделал вид, что не заметил ужаса Филиппа и его порыва, – согласен с тобой на все сто. Её надо под наблюдение. Хотя бы под домашнее. Больше я тебе сказать не могу. Можно, конечно, попробовать обнародовать данные о ней…

–Нет!

–Но я думаю, что ты этого не захочешь, – Игорь закончил фразу. – Я не знаю, что делать. Она должна быть в коме или вовсе мертвой. Если она правда продолжает есть, ходить и говорить, то это или чудо, или лютое проклятие.

–Скорее проклятие, – Филипп вспомнил, что Софья рассказала ему ещё в первые дни своего возвращения, она сказала тогда, что Уходящий её вроде бы…проклял?

            Что он ей сказал? Что будет боль? Кстати, а как с болью и реакциями?

            Филипп задал этот вопрос тут же. Игорь удивился, но порылся в листах, поданных ему его же коллегами, перед которыми ещё предстояло ему объясниться, и ответил:

–Вопреки здравомыслию, реакции замедлены, но в пределах нормы.

–А боль? Она жаловалась на боль?

–Нет. Не написано. А что?

            Филипп и сам не знал. зато Игорь пришёл на помощь, пока Филипп собирал мысли в кучку, он опередил его:

–По сути, у неё должно болеть всё тело, особенно в области желудка – там больше всего повреждений, это даже мы без глубокой диагностики установили, некоторая часть повреждений едва ли не прощупывается.

–Ей должно быть больно?

–Боль – это активация нервных рецепторов, – Игорь прошерстил в очередной раз красные от поставленных маркерами вопросов листы, относящиеся к Софье. – То есть, повреждение даёт сигнал, а тот уже разливается. Но она не жаловалась на боль, хотя опять же…

            Игорь не договорил, вздохнул, отвернул от себя листы:

–Погань! Как не поверни, а всё одно выходит.

–Делать-то что? – повторил Филипп. Вопрос повис между ними.

–Еще спроси: «кто виноват?» – предложил Игорь. – Кто виноват? Что делать…

–И сколько я тебе должен? – Филипп помотал головой. К веселью Игоря его не располагало, он был в одном шаге от собственного обморока.

–Нисколько, – безжалостно ответил Игорь, – с мёртвых деньги не берут.

–Зато берут с живых.

–Она не живая, – напомнил Игорь. – То, что она ходит, ест, говорит – это уже чудо. Плохое, но какое есть. Но она не живая.

–Зато я вполне, – Филипп не отступал. Он привык платить за работу. Хотя бы символически, но заплатить. Это избавляло его внутреннюю совесть от чувства невыплаченного долга.

–Тоже спорно! Ты у нас когда проходил обследование?

            Филипп скривился:

–Тебе ещё нужно всё это объяснить своим…

–Объясню, – пообещал Игорь, – не переживай об этом. Лучше иди, забирай свою мёртвую девку из буфета, а то она там сожрёт всё, нам на обед ничего не останется.

            На этом помощь Игоря была закончена. Собственно, он и не мог ничем помочь – что он сделает? Но в его обществе было как-то спокойнее, а так, идти к Ружинской, ждать, надеяться на то, что что-нибудь станет яснее и понятнее?

            Да проще ждать у моря погоды или пока рак на горе свистнет, потому что пока всё только хуже и беспросветнее. Но надо было идти, оставлять без внимания бессознательную и близкую по всем показателям к смерти Софью, было нельзя. Он и без того провёл много времени с Игорем, пытаясь понять, как ему самому поступать.

            Понимание не приходило. Зато сокращалось расстояние между ним и буфетом. Филипп повернул в последний раз и увидел белые шкафчики с перекусочной снедью: булочки, соки, чайные пакетики, сахар, бутылки с водой – газированная и без газа, жвачки…

–Салаты свежие! – женщина за прилавком попыталась обратить на себя его внимание, – молодой человек, всё только сейчас. Тут овощной, смотрите, есть винегрет…

–Простите, – Филиппу совсем не хотелось есть, более того, к его собственному горлу подкатывала тошнота, с которой всё труднее было бороться, – я тут…тут должна была быть девушка.

            Филипп сбивчиво попытался объяснить этой женщине с простым и добрым лицом кого именно он ищет. Она внимала ему терпеливо, но и она осталась беспощадна:

–Тут не было девушки. Никакой.

–Вы уверены? Она должна была пойти сюда.

–Не было, – упорствовала женщина, –  я тут с самого утра, тут была старушка, мать с детьми… молодой не было.

            И куда она делась, спрашивается?

            Филипп вернулся к Игорю. Тот, надо отдать ему должное, нашёл решение быстрее и направился к стойке администратора. Грозный вид Игоря подбросил из кресла девчонку, вытянул её тельце по струнке и в считанные два вопроса дал ответ:

–Она ушла. Минут пятнадцать назад оделась и ушла.

            Филипп метнулся к гардеробу. Посетителей было мало и в просветы плетеного оконца можно было легко увидеть, что вешалки и впрямь почти пусты.

–Куда она пошла? Позвони ей! – предлагал Игорь.

            Но куда бы он мог позвонить? Мёртвым не нужен телефон. У мёртвых их нет. У тех, кто возвращается из смерти – тоже.

–Может к тебе? – это была надежда, последняя надежда на то, что ситуация ещё сохраняется под контролем.

            Филипп хотел бы, чтобы она направилась к нему. Но почему не дождалась? Почему не предупредила? И потом – ключей у неё нет. И всё же, всё же…

***

            Не надо иметь ученую степень, чтобы понять, когда ты пугаешь людей. Я это и сделала сегодня – я напугала их всех. Сначала они мне ласково улыбались, предлагали присесть, а потом началось!

            Два раз мерим давление, три раза держим градусник – и это только начало. А дальше всё мрачнее, мрачнее и переглядок всё больше. не надо иметь много мозгов, чтобы понять, что что-то не так.

–Не хочешь знать что? – удивился Уходящий, когда я напряжённо вглядывалась в аппарат для измерения глазного давления, ожидая, когда там дунет обещанный ветерок.

            Уходящий не покидал меня ни на минуту. Он сделался необычайно болтливым и спешил высказать всё, что только можно высказать. Он шутил надо мной и комментировал новые, видимо, незнакомые ему приборы…

–В моё время таких не было…удобно, удобно! – одобрял он, а мне приходилось сцепить зубы, чтобы не заорать на него и не выдать себя.

            Стоматолога аж перекосило и что-то мне подсказало, что дело не в двух кариесах, которые я не успела вылечить до смерти. Но он мне ничего не сказал, даже вопроса мне не задал, только мрачно что-то внёс в листы и постарался на меня не взглянуть.

            У психиатра было сложнее. Он спрашивал насчёт того, как я сплю. Отвечала я честно: плохо сплю.

–Зато вечным сном, – ехидничал Уходящий.

            Потом он спрашивал меня о моих друзьях, о моей семье, о моих отношениях. Я чувствовала, что тону – кто у меня остался из близких? Филипп, который смотрит не просто с ужасом, а с отвращением! А остальных нету. Мамы нет давно, отца и вовсе я не знала. Агнешка…

            Агнешка, бедная Агнешка.

–Голова тонула, тонула, да из песка поднималась опять, – немузыкально прохрипел на ухо Уходящий, и я едва не разревелась перед специалистом.

            Потом почему-то были вопросы о моём питании. Пришлось рассказать честно – ем много, да, потому что мне нравится вкус еды.

–Вкус жизни, – подсказал Уходящий, и я сжала зубы.

            Какой там жизни? Разве это жизнь?

            А дальше снова переглядки, мрачное молчание, сухие строчки и приказы:

–Сядьте. Откройте рот. Дайте руку. Повернитесь. Одевайтесь.

            Никто не говорит ничего плохого, но я читаю, читаю в глазах и в лицах испуг. И то же самое отвращение. Знакомое, черт возьми, отвращение!

–Что со мной? – я спросила уже внаглую.

            Но мне сухо ответили:

–Идите в следующий кабинет.

            Нет ответа, нет привета, нет тепла.

–Думаешь, смерть проходит без следа? – поинтересовался Уходящий, пока меня снова осматривали, проверяли рефлексы.

            А что я думала? Я ничего не думала. Я просто хотела жить, получила жизнь, но оказалось, что удача, улыбнувшаяся мне в том проклятом зимнем лесу – это не совсем про ту удачу. Я живу, я ем, я чувствую, но я вызываю ужас.

            И, видимо, со мной всё-таки что-то не то. Совсем не то.

            А потом я увидела Игоря. По его мрачности, по его бледности, походящей на трупную (уж кто-то, а я разбираюсь), я поняла, что дело моё совсем дрянь. Он позвал Филиппа, а я…

            Это было глупо, но с меня хватит. Я больше не могу выносить отвращения в глазах всех, кого встречаю на пути. Я не виновата в том, что я умерла – я даже момента смерти толком не ощутила. Я не виновата в том, что я вернулась – это было наказание, и сейчас я отчётливо понимала, как это наказание работает.

–Надо было остаться с нами, вернулась бы собой! – Уходящий издевался. Я не могла прогнать его из своих мыслей, а он не желал уходить. Иной раз мне казалось, что его и вовсе нет, но он снова и снова напоминал о себе, впился в меня словами-крючьями, тянул, тащил.

            Я взяла куртку, хотя обещала идти в буфет, наспех застегнулась.

–Уходите? – спросила администратор. – А как же ваш молодой человек?

–Я подожду его на улице, – солгала я, – душновато, надо подышать. Он сейчас подойдёт.

            Разумеется, никого я ждать не стала, просто выметнулась на свободу, впрочем – свободу ли?

            Куда мне податься? Куда мне сбежать от самой себя?

–А куда ты хочешь? – спросил Уходящий.

–Заткнись! – попросила я.

            Я шла, толком не зная куда иду. Район был мне незнаком, а я, откровенно говоря, и в своём не очень хорошо ориентировалась, а теперь, разбитая чужим отвращением к себе, я не знала дороги. Я просто шла. Желудок болел от голода, требовал еды, но я не ела, не останавливалась, не просила передышки для тела, хотя были у меня наличные и карточка Филиппа. Но я шла.

            В движении была иллюзия смысла.

–Дорога не будет вечной, – напомнил Уходящий и голос его был полон доброжелательным ничто.

            Ветер лютовал на улице. Прохожие торопились покинуть негостеприимную улицу, прятали лица в шарфах и воротниках, а иные и просто за перчаткой. Конец зимы – самое поганое время, ещё нет тепла, а зима уже бесится, сдавая свои позиции.

            Ветер прохватил горло, выдул и мои мысли, заслепил глаза. Мне приходилось останавливаться, чтобы отвернуться от ветра, чтобы вдохнуть, и только потом идти, сделать пару-тройку шагов, остановиться…

            Идти по-прежнему было некуда. Что делать? Софья Ружинская прожила поистине бездарную жизнь, не приобретя за собой ничего – ни семьи, ни друзей, ни врагов. Она жила серой и тускло, думала, что у неё всё впереди, а потом она просто умерла, точно так, как умирает множество людей каждый день. Умерла безо всякой выдумки и не надо вам знать, люди, что она потом вернулась.

–А главное – какой она вернулась, – ввернул Уходящий. Его голос прекрасно гармонировал со скрипучим и противным ветром, делался ещё противнее.

–Ну пощади ты меня! – я прохрипела это, не отдавая и себе отчёта. Мне было больно. Больно от ветра, а ещё больше было боли от пустоты, которая ширилась во мне, во моём существе, в душе моей с каждым шагом, обнажалась чернотой, которую нечем было заполнить.

            Она пузырилась одиночеством, нарывалась тоской и безысходностью.

            Я жива, но теперь как будто бы мертвее прежней. Неужели так будет всегда?

–Ну пощади ты меня. Ну прости…– хрипеть в унисон с ветром – вот и всё, что мне оставалось теперь.

            Без надежды на спасение, в одном бесконечном утоплении чувств идти, а куда? Куда? Каждому человеку надо куда-то идти. Кому-то на работу, кому-то в больницу, а кому-то домой. И только не некуда.

–За что тебя, живую, мне щадить? – ехидничал Уходящий. Я плохо слышала машины и жизнь вокруг, зато прекрасно слышала в завываниях ветра голос Уходящего.

            За что? за то, что меня презирают. За то, что я не виновата. Я не дала вам вернуться, я предала вас, оборвала ритуал, но поймите меня – я не хотела возвращаться такой. Я хотела жизни, а что получила?

–Наслаждайся, кто не даёт? – удивился Уходящий.

            Кто не даёт? Ты! И я сама себе. И Филипп. И те люди. Хорошие, наверное, люди, но они все боятся меня, словно видят что-то, видят…

–Девушка, у вас кровь! – из сетей ветра ко мне прорвалась усталая, замученная женщина с добрыми глазами. И сколько сочувствия было в них! мне стало неловко, я инстинктивно коснулась лица. Так и есть – кровь идёт носом. Погань. А я и не знаю.

–Спасибо, – я приложила перчатку к носу.

–И шарф тоже, и на куртке…– Женщина сокрушенно качала головой, – может вам присесть?

–Не надо, – я слабо улыбнулась, – всё хорошо, спасибо, что сказали. Странно, что я не почувствовала.

–Может у вас давление или, хотите, я могу позвонить кому-нибудь? Мужу, родителям?

            Она не отставала от меня со своей заботой. Я помотала головой:

–Не надо.

–Вам нужно домой, – сказала она, всё ещё не желая отступать.

            Домой? Милая женщина, да если бы у меня был бы дом – я бы пошла домой! А так – я всё потеряла. И себя, похоже, тоже. Найду ли?

            Да и нужно ли искать? Может быть мне не надо было возвращаться?

            Позади меня оставалась добрая женщина, которая на мгновение заставила меня верить во что-то лучшее, вырвала меня из плена ледяного зимнего ветра, но впереди у меня не было защиты. Зато надо было продолжать идти, не мерзнуть же совсем.

            Люди на меня поглядывали. Крови было много.

 –Ты не умрешь, пока нет, – утешил Уходящий, – ты же мало жила? Мало. Сама хотела жить.

            Вот именно – я хотела жить. Чтобы как прежде! как раньше! Кафедра, работа, друзья, Агнешка, а не холод, презрение и отвращение в глазах всех, кто со мной сталкивается, да неприкрытый ужас. Этого я не хочу. Я хочу тепла, я хочу жизни.

–Заслужила, – напомнил Уходящий.

            Заслужила! Такова цена за предательство. Такова цена за то, что меня убили ради ритуала, а я не пожелала к нему присоединиться? Поганые у вас расценки, смерть!

–Не надейся, – оборвал Уходящий мои мысли, моё возмущение, – жизнь адо заслужить. Первый раз она даётся всем без исключения, и никто не смотрит на то, достоин человек этой самой жизни или нет. Зато второй раз, если побывал ты за порогом смерти – заслужи своё право! Ты, вон, живёшь…

–Не живу.

–Ну хорошо – не живёшь. Ты ешь, пьешь, идёшь, думаешь, бесишься, но что это? Софья Ружинская осталась ничтожной и слабой? Софью Ружинскую никто не встретил овациями? Возрождение Софьи Ружинской – это великая тайна?

            Убивает не ветер, и даже не слабость. Убивают слова – жестокие слова. Правда, я уже мертва, поэтому даже если я сейчас упаду на асфальт, и буду захлебываться собственной, не желающей останавливаться кровью, я просто ничего не добьюсь!

            Зато я знаю куда идти. Я иду домой. Моя квартира не моя – это я понимаю, у меня не было наследников, жили мы уединённо, значит, квартиру пока опечатали. Вскоре она перейдёт к государству и это будет правильно. Но пока это мой дом, верно?

            Имею я право туда вернуться?

–Зачем? – поинтересовался Уходящий, – дома и стены помогают?

–Нет, – я улыбнулась, отнимая окровавленную перчатку от лица. Кажется, кровь больше не шла, ну что же – это уже кое-что, а то привлекать к себе лишнее внимание мне совсем не хочется, – просто хочу посетить место своей смерти.  Разве лишнее?

            Прохожий услышал, обернулся на меня с удивлением и неприязнью. Видимо, его мозг решал что-то о наркоманах, которые оборзели и окровавленные расхаживают по городу, но я свернула в уже знакомую мне арку – странное дело, был ветер, и была кровь, я не знала куда податься, и пошла, не разбирая дороги! И что же? я пришла туда, где узнаю знакомые дворы и куски. Я пришла в свой район.

            Мозг помнит? Или это мои ноги? Кто из нас обладает большей памятью?

–Хочешь опять умереть? – предложил Уходящий. – Я могу простить тебя.

            Знакомый двор ободрил меня. перед глазами всё плыло, но я тряхнула головой:

–Нет, я буду жить. Я бу…

            Я осеклась. Такси остановилось прямо передо мной, весело ширканув шинами по вскрывающемуся от снега и льда асфальту.

–Софа! – Филипп выскочил из машины без шапки, бледный, дрожащий. – Софа, ты…

            Он увидел кровь на куртке, на шарфе и тревога в его глазах снова прочиталась для меня отвращением.

–Что случилось? – спросил он напряженно, – тебе нужна помощь?

–Кровь пошла носом, бывает, – голову кружило, я так и не поела. – Но что ты…

–Садись, садись скорее, – Филипп засуетился, избегая на меня смотреть, он уже открыл дверь такси, бросил пару слов водителю, помог мне забраться внутрь.

            Я не знала, зачем подчиняюсь опять, зачем возвращаюсь в этот круг, из которого нет выхода. Зачем я вообще всё это делаю, если оно бесцельно и кончится ещё большим страданием?

–Почему ты ушла? – спросил Филипп, едва машина тронулась.

            А что я могла ответить? То, что я больше не могу выносить всё, что вокруг меня? То, что мне плохо? Так Филипп не знает это «плохо», его «плохо» – земное, а моё посмертное.

–И оно с тобой до конца твоих дней, – напомнил Уходящий.

            Я отвернулась к окну, притворяясь, что оттираю с лица кровь. Кто-то должен был начать откровенный разговор, но я начинать не хотела. Филипп тоже тянул, и я не могла понять, о чём он думает.

7.

            Филипп не произнёс и слова до самого возвращения домой. Он знал что должен, кто-то всё равно должен был заговорить, но потом его взгляд падал на Софью или что там было вместо привычной Софьи Ружинской, и всякое начинавшееся стремление обращалось в ничто.

            В молчании поднялись до квартиры.

–Умойся, – посоветовал Филипп, точно Софья сама не могла догадаться до этого. Могла, конечно, но молчание стало очень уж тягостным, и выносить его было невозможно.

            Она кивнула, препираться не стала, пошла прямо в куртке в ванную. Всё равно и шарф, и воротник были уже залиты кровью. Филипп проследил за её исчезновением за дверью, не выдержал и направился на кухню. Там открыл дверцу барного шкафчика…

            Было очень рано для алкоголя, но Филиппу было всё равно – его нервы не находили утешения и успокоения, даже подобия покоя не знали, и ему требовалось хоть в чём-нибудь обрести опору, хоть через какое-то средство выплеснуть весь ужас.

–И мне, – тихо сказала Софья. Оказывается, она уже была на кухне. Волосы мокрые. Лицо тоже, но уже успела переодеться.

            Филипп представил размышление о вреде алкоголя на голодные пустые желудки с самого утра и против воли рассмеялся – да, в их ситуации только о здоровье и беспокоиться! Особенно Софье, которая по показателям даже проходной медкомиссии должна уже в самом лучшем раскладе в коме валяться.

–Легко, – Филипп плеснул и ей. Мутно-янтарная жидкость отозвалась в стакане плавной жизнью, когда Софья подняла стакан.

            Она выпила и даже не поморщилась. Филипп помедлил, но повторил за нею. Она отставила стакан раньше, дождалась, когда он опустит свой и пододвинула к нему опустевшую посуду:

–Давай ещё.

–Не стошнит? – мрачно поинтересовался Филипп, покорно наливая ей. – Ты же так и не ела.

            Она пожала плечами и опустошила стакан.  Её взгляд помутнел, её откровенно повело. Филипп поднялся, полез в холодильник, умудрился даже найти в нём какую-то колбасу и сыр, полбулки хлеба, какую-то овощную лепешку, уже начавшую сохнуть по краям…

–Не хочу, – отозвалась Софья, увидев перед собой нехитрую закуску.

–Надо, – просто ответил Филипп и сел напротив. Его собственный желудок начинал возмущаться и он собрал себе простенький бутерброд, чтобы хоть как-то успокоить уже желудок, и ещё – выиграть время.

–Мне страшно, – сказала Софья, не сводя с него взгляда.

            А Филиппу страшно не было? Он был в ужасе, просто ещё каким-то чудом мог это скрывать.

            Ему надо было бы возмутиться, сказать, что Софье бояться нечего, спросить, что её беспокоит, но он уже устал от всего непонятного и странного, от бесконечного потока вопросов, за которыми не было ни одного чёткого ответа. У него складывалось впечатление, что вокруг него витает великое множество папок и архивных дел с грифом повышенной секретности, а сам он – герой плохого детектива, который, конечно, должен во все эти папки залезть. Вот только детективам в кино удаётся найти ниточку к архивным доступам туда, куда не следует допускать посторонних, а Филипп уже и знать-то толком лишнего не хотел.

            Он хотел чтобы всё закончилось. Он жалел, что Софья вернулась. Да, это было кощунством, но не большим ли кощунством было само её возвращение оттуда, откуда не приходят живые?

            «Я слаб, я слишком слаб…» – в былые времена Филипп бы не допустил о себе подобной мысли, но былые времена счастливо утонули в смертях и трагедиях, осталась лишь пена дней о том, что эти дни были. И Филипп изменился. Он стал другим.

–Мне тоже, – сказал Филипп. Признание далось ему тяжело, но в груди наступило горячее облегчение.

            Софья странно взглянула на него, будто бы не ждала она от него такого ответа. Конечно, Филипп так часто обещал ей, что всё наладится, изменится, что они всё исправят и всё пройдут, а сейчас он сказал о том, что ему страшно. Это что же – ей вообще не на кого положиться?

–Что сказали по моему состоянию? – Софья снова нарушила тишину. – Есть же что-то…

            Она осеклась. Она сама не знала с чего решила задать такой вопрос. Вроде бы не было повода, и чувствовала она себя стабильно плохо и слабо, но вспомнился ей взгляд Игоря, вспомнился его тон, когда он попросил Филиппа о беседе. Что-то явно было. Что-то не то.

            Филипп отпил ещё. Надо было решиться. А ещё лучше бы – сказать всё так как есть, и ничего больше.

–Ничего хорошего, Софья, – сказал он наконец. – Вообще ничего хорошего.

–Подробнее, – она не удивилась, глаза её остались сухими, она не впала в истерику. Либо чувствовала сама, либо не верила в серьёзность его слов.

–С такими показателями как у тебя невозможно жить.

            Филипп рубанул как есть. Ему рубанули, и он передавал теперь опасную правду, которую некуда было деть. Сказал и взглянул на неё прямо. Ждал реакции.

–Конкретнее, – попросила она, – пожалуйста.

            И снова – ничего в голосе. Снова – спокойное знание или безразличие.

            Филипп усмехнулся: желаешь подробностей? Изволь!

–Давление, пульс, дыхание, тонус мышц, цвет языка…– Филипп думал, что сможет рассказать ей всё, но произнести вслух все признаки и объяснить всю неправильность оказалось сложнее, чем он представлял.

            Но Софья не возмутилась. Она подождала почти минуту, надеясь, что Филипп скажет что-нибудь ещё, но он больше не желал говорить на эту тему, и подавленное молчание вязко расплескалось по кухне.

–Значит, биологически я мертва? Это хочешь сказать? – спросила Софья, когда сроки приличия вышли.

–Не до конца жива. Или вообще нежива, – Филипп уклонялся до последнего. Одно дело услышать это от Игоря, и другое дело – сказать, глядя в её глаза, глядя на её руки, которые чуть-чуть подрагивают, держа стакан.

            Во имя всех богов, которые были, есть и будут – разве мёртвые пьют? Разве у мёртвых дрожат руки?

–Хорошо, – она удивила его снова, не заистерила, не заплакала, не задала вопросов. – Хорошо, Филипп, спасибо за правду.

            И всё? Это всё? Спасибо за правду? Да пошла ты, Софья, со всем тем, что называешь «правдой»!

–Объясни мне! – Филипп крикнул это, хотя собирался попросить. Но нервы уже предавали его. Нельзя так долго быть в напряжении – срыв всё равно случится.

–Что объяснить? – Софья мрачно и тяжело взглянула на него. – Уходящий наказал меня – я говорила. Я не знаю что делать. Понимаешь?

            А Филипп знал? он что-то понимал?

–Нет! ничерта я не понимаю! – тело Филиппа опередило мысль, он вскочил, не думая о том, что ведёт себя как слабак и трус, не думая, как пугает он Ружинскую или кто там теперь вместо неё? Он вскочил, желая, чтобы она дала ему ответы, хотя сама Софья их не знала.

–Не ори, – попросила Софья устало и тоже поднялась из-за стола. Она опиралась на него руками, чтобы не упасть, а может, чтобы просто чувствовать себя живой, имеющей опору.

            Они стояли друг против друга. Мертвячка, выброшенная в мир живых, и он – совершенно не знающий что с этим делать жалкий человечишка.

            Филипп сдался первым. Он рухнул на стул, обхватил голову руками. Ещё немного постояв, сдалась и она, села на своё место, плеснула в стаканы себе и ему, будто бы это могло помочь.

–Зачем ты пошла в старый дом? – спросил Филипп. – Там больше нет твоего жилья. Квартира отошла государству, у тебя не было наследников.

–А я всё думаю, что у нас всех не было наследников, – вдруг сказала Софья, – у тебя, у Гайи…

–Это не ответ.

–Да, это совпадение, которое мне не нравится. Я думала, что я молода, что я ещё успею, а оказывается, что я мертвая.

–Это не ответ на мой вопрос.

–Может быть, мы все так думали? Может быть по какому-то такому совпадению и нас собрали на Кафедре?

–Софья! – у Филиппа таяло терпение. Он и сам задавался схожими вопросами, но он задавался ими в своих мыслях, а не тогда, когда от него ждали ответ.

–А куда мне ещё идти? – удивилась Софья, словно бы услышала его, – я пошла домой, потому что не могу идти на Кафедру. А больше некуда. Ни паспорта, ни денег…

–Этот дом не твой, – напомнил Филипп снова. Ему хотелось повторять это ещё и ещё, как будто бы это каждый раз могло ранить Софью по-новому, и каждый раз делать ей больно.

            И почему-то это было приятно.

–Ноги помнят, – тон Софьи смягчился, стал даже каким-то извиняющимся. – Я не знаю, но ноги помнят. А почему ты догадался где меня искать?

            Догадался? Да если бы! Он сначала обошёл ближайшие кафе у больницы, потом вернулся домой, потом только спохватился…

–Потому что тебе некуда деться, Софья.

            И эти слова были жестокими. И эти слова вели к смерти.

–Видишь, – голос Уходящего, неслышанный Филиппом, не замедлил вторгнуться в сознание Ружинской, – убивают не ветер и не кровь. Убивают слова. Его слова. Ты ему не нужна. Как ты будешь строить здесь жизнь? Попроси прощения, и я тебя заберу.

            Но Софья уже почти научилась себя контролировать в моменты, когда звучал голос Уходящего. Она не дрогнула, не выдала лицом никакого ужаса, только глаза стали чуть более мрачные и взгляд стал более усталым.

            Но как заметишь это?  Для этого надо смотреть в глаза, а Филиппу не хотелось этого делать. Он вообще избегал на неё лишний раз посмотреть, боялся увидеть в ней поступь смерти, а может быть ему чудилось, что она вот-вот обратится в зомби или станет иссохшим трупом и выяснится, что он сидит и болтает со скелетом?

            Филипп старался не смотреть – от безумия надо было спасаться, оно захватывало пространство вокруг Ружинской.

–Он тебя презирает. Он тебя боится. И все тебя будут также боятся. Ты не человек, – Уходящий снова был в голове Ружинской, но она не реагировала на него.

            Он всё равно не нёс ей ничего нового. Только расширялась в душе её пропасть безнадёжности, утягивая остатки мечтаний. Ей ведь казалось, что всё сможет измениться, всё наладится и всё будет хорошо.

            Жизнь вернётся!

–Игорь что-нибудь рекомендовал мне? – она ещё умудрялась цепляться! Она ещё пыталась выбраться из этой безнадёжности. Софья слышала, как захохотал из посмертия Уходящий, поразившись наивности её вопроса.

–Например? – криво усмехнулся Филипп, его вопрос Софьи тоже порадовал. Что можно сделать против смерти? Что можно сделать против тела, которое либо живёт, либо нет? Есть показатели физиологии, и Софья проваливается по ним. Даже без глубокого обследования она уже не входит в разряд живых!

            Но сидит напротив. Феномен, чтоб её!

–Больница, операции, диеты может, обследования? – она бодрилась, где-то находила ещё силы на эту бодрость.

            Филипп покачал головой:

–Соф, формально ты уже мертвая. Вернее не формально даже, а по законам логики, здравого смысла и медицины. И если логика – вещь податливая, формальность и здравый смысл иногда ещё сдаются, то… организм должен восстанавливаться, понимаешь? кровь должна обновляться, насыщаться, а ты… я не знаю, может имеет смысл тебя сдать ученым?

–Вариант, – хмыкнул Уходящий, появляясь снова в голове Софьи. – Видишь, он иногда тоже заботится о тебе? Я был неправ. Ты станешь хорошим подспорьем для ученых. Они тебя по клеточкам разберут.

            Софья поморщилась.

–Почему тогда я ем, хожу? – спросила она. – Почему сплю? Плохо, но сплю!

–Как говорят мудрецы: чёрт его знает, – ответил Филипп и на этот раз сам разлил по стаканам себе и Софье, – я не знаю. И что делать я тоже не знаю.

–Мужской подход! – Уходящий издевался.

–Но я могу получить документы? – Софья не сдавалась. Да, и Филипп, и Уходящий были ей не помощники – это очевидно, первый по причине слабости и ужаса, второй по причине мести. Но она-то сидела, ходила, ела, у неё шла носом кровь. Она ведь могла что-то?

            Жить, ещё можно жить!

–Свидетельство о смерти, – подсказал Уходящий. Он был слишком близко к мыслям Ружинской.

            Она поморщилась, но тут Филипп её снова подвёл, отреагировав даже хуже, чем Уходящий:

–Если свидетельство о смерти, то хоть сейчас!

–Да вы что, сговорились? – обозлилась Софья, выдавая присутствие Уходящего. Филипп нахмурился, но уже ничего не сказал –  а что тут он мог дополнить?

            И без того ясно – Уходящий пошутил примерно также.

–Паспорт, ИНН, СНИЛС, полис… – Софья споткнулась в перечислении, – ладно, полис, может и не надо.

–И что ты будешь делать? – спросил Филипп тихо. – Устраиваться на работу? Учиться? Тебя нет биологически. Но ты здесь. Я в тупике.

–Это твои проблемы, а не мои. Я жива. Я хожу, я чувствую, мне, в конце концов, обидно!

–Ему плевать, – подсказал Уходящий.

–Да заткнись ты! – заорала Софья, теряя над собой контроль. Всё-таки её страх отличался от страха Филиппа. Филипп боялся непонимания происходящего и того факта, что Софья уже должна быть реально мертва. А Софья боялась того, что последние её шансы тают. Шансы на жизнь, на надежду, на всё то, чего она не ценила, будучи живой. Ходить на работу, учиться в скучном вузе, есть опротивевшею гречку,  мерзнуть зимой…

            Это ли не блаженство жизни?

–Я не…– Филипп взглянул на неё с ужасом, – ты не мне?

–Нет. Да! – Софья помотала головой. Они путали её.

–А ты выйди в окно и распутаешься, – ласково подсказал Уходящий. – Останешьсясо мной.

            Так! вдох!

–Уходи, – попросила Софья, – Филипп, я не тебе.

–Прогони, – издевался Уходящий.

–Что происходит? – теперь у Филиппа запутались остатки разумных мыслей.

            Не пойдёт. Ещё один вдох! Надо не реагировать на Уходящего. У неё это иногда получается, значит и сейчас надо.

–Филипп, я хочу попробовать жить, – сказала Софья твёрдо, – мне нужны документы. Я хочу попробовать… мне был дан шанс.

–Наказание, – поправил Уходящий.

–Шанс прожить жизнь заново, – в этот раз Софья снова не заметила его ехидства. – И я хочу воспользоваться этим шансом. Я ценю всё то, что ты для меня сделал, и не хочу быть тебе обузой. Помоги мне, пожалуйста, устроиться, и я…

–А потом она легла в сыру землю, в сыру землю…– это было что-то новенькое. Уходящий прежде не пел в её сознании. Да ещё и так погано фальшивя.

–Соф? – встревожился Филипп. Пауза была затянутой и заметной, Софья застыла с таким выражением на лице, что Филипп заметил.

–И я уйду, – Софья встряхнулась, заставила себя выйти из морока. – Это всё, что мне нужно. Помоги, а остальное…я сама.

            Сама! Повзрослела после смерти. Ха-ха. Поздно.

–Не сможешь, – тут же объявил Уходящий, но Софья проигнорировала его.

            Филипп выглядел озадаченным. Откровенно говоря, проблема начинала просматриваться. Она не становилась прежним чёрным полотнищем, в ней проявились проломы, через которые можно было выбраться. В самом деле – может дать ей документы и пусть катится? Пусть остаётся мёртвой, а он как-нибудь уж вернётся на Кафедру и займётся делами? Это ли не выход? Что ему уже до полумёртвой Софии Ружинской, всё равно ничего в ней не осталось, и он уже смирился один раз с её смертью, почему бы не представить, что она не возвращалась?

            «Она не справится!» – возмутилась совесть Филиппа и услужливо развернула в его памяти бледностью её лица, слабость и поганые показатели здоровья, в которых ясно читалось – она должна уже десять раз лежать в коме и раза три уже лечь в могилу.

            Но зато это способ от неё избавится и не остаться подлецом!

–Он думает о том, как согласиться и не быть козлом в собственных глазах, – Уходящий угадал это.

            Софья не поверила. Она думала что Филипп просто задумался о том, как бы получше провести ей документы, или, о, бедная женская надежда, о том, как бы отговорить и оставить с собою.

            Она была неправа. Уходящий оказался ближе к правде, чем она. Но он и умершим был дольше, и жизнь прожил куда ярче.

            «Это уже не моя проблема!» – убеждал разум Филиппа, пока совесть пыталась доказать ему, как он неправ и плох в своих намерениях согласиться на предложение Софьи. В самом деле, почему его должно беспокоить положение взрослой девушки? Она ему не жена. Она просто неудачная попытка его романа, неловкая коллега, и он не обязан вокруг неё всю жизнь, а теперь оказывается, и за пределом жизни, с нею носиться!

            Можно просто от неё избавиться. Причём она сама этого просит.

            «Она ошибается! Она не знает того, что слаба. Она чувствует как ты к ней относишься. Она любила тебя…» – совесть искала аргументы. Филиппу это не нравилось. Особенно ему не нравился аргумент о её любви. В конце концов – он что, виноват? Или ему теперь отвечать за всех, кто его когда-либо любил?

            А о нём кто позаботиться? Кто избавит его от непонятной чертовщины в жизни? – это было уже вступление разума, и Филипп всем своим существом был на его стороне.

–Можно в долг, я верну, как устроюсь куда-нибудь, – Софья решила, что проблема в этом.

            Филипп усмехнулся:

–Соф, нет, возвращать ничего не надо. Я просто…

–Он сам заплатит, лишь бы тебя не было в его жизни, – и снова Уходящий был прозорливее и снова Ружинская не вняла.

–Думаю, к кому обратиться и с чего начать, – солгал Филипп. – Если бы у тебя была сестра или дальняя родственница, которая…но впрочем, может быть  и так получится? В любом случае – это дело не пяти дней.

–Сожалеет! – подметил Уходящий, угадав тон Филиппа.– Его б воля, ты бы уже сегодня с документами была. И билетом.

–Каким? – мысленно спросила Софья. обвинения в адрес Филиппа ей не нравились, но Уходящий звучал логично.

–В какие-нибудь гребеня! – отозвался Уходящий. – Нужна ты ему тут поблизости, как же… да и вообще – нужна ты ему!

–Я в понедельник попробую напроситься на приём к одному человеку, – Филипп не знал какая смута зарождается в Софе, – так-то он должен помочь, я ему помог однажды, он обещался вернуть должок. Думаю, подскажет чего. Видишь в чём проблема, сейчас у нас же всё через всякие госуслуги. А там не так уж и обманешь. Вывертка нужна. Раньше – дал взятку-другую, а теперь…

            Филипп невесело усмехнулся. Софья не поддержала его веселья, смотрела на него с какой-то смутой.

–И всё-таки, есть у тебя планы? – этот взгляд Филиппу не нравился. Он попытался отвлечь её. – Что-то, чем бы ты занялась?

            Какие у неё могли быть планы? Она в своё время поступила туда, куда просто прошла по баллам. Потом её позвали на Кафедру – всё! Никакой жизни. Всё одно – какое-то счастливо «однажды», но не имеющее чёткости линий и планов. Какие-то смутные грёзы, переплетённые с полным отсутствием представления будущего.

            И в итоге – пустота. И страшная мысль: зачем же её вернули, если её жизнь была полна безысходности и безжизненности? Сколько умирает по-настоящему ярких, талантливых и умных людей? Скольким людям смерть рубит крылья, не позволяя им вернуться?

            Но посмертие выплюнуло её – серую и бесцельную. В самом деле – наказание! Живи, не имея жизни. Живи, не имея смысла.

            Живи как хочешь. Живи никак.

            Но сказать об этом Филиппу – это вскрыть себя по тому, что не перестало болеть. По-живому, или нет, по тому, что не отмерло. Надо придумать. Что угодно придумать, лишь бы он поверил!

–Я думала…– и в голове, как назло, ни одной профессии! – ну если смеяться не будешь.

–Ему плевать, – Уходящий тут же. Его-то не проведёшь.

–Не буду, – Филипп вообще не был уверен, что он хоть когда-нибудь будет смеяться.  И уж точно причина его смеха не будет связана с Ружинской. Насмешила она его до конца его дней.

–Я хочу шить, – солгала Софья. – Ну, в смысле, вещи.

            Солгала она неудачно. Банальное пришивание пуговиц было для неё трагедией, так как Ружинская отличалась удивительной кривостью рук, когда дело доходило до совершения мелких действий.

–Шить? – Филипп удивился. Ему должно было быть плевать, но ложь была слишком явной.

–А что? – Софья пошла в атаку. – Думаешь, я вернулась из смерти, а шить не смогу?

–Да сможешь. Сможешь. Я просто хочу узнать – ты хочешь придумывать вещи или шить по готовым э…образцам, что ли? – Филипп выкрутился.

            Теперь в ступор впала Ружинская.

–Придумывать! – солгала она. Второй раз ложь далась ей проще. Уходящий веселился на краешке её сознания, но она игнорировала его веселье.

–Что ж, это прекрасно, я думаю, что у тебя выйдет, и…– Филипп осёкся. Булькнул, оживая, телефон. Невежливо было оставлять мысль незаконченной, но это его уже не заботило. Ему пришло сообщение от Игоря. Короткий вопрос: «нашёл её?».

            Филипп ответил, что да, нашёл, привёз домой. Софья не спрашивала кому он пишет, наплевав на беседу с собою, но взгляд её мутнел всё больше.

            Игорь прочитал быстро, также быстро Филиппу пришло новое сообщение: «Дома?»

            «Да. Хочешь зайти?» – Филипп был рад людской, понятной компании. Но вот Игорю компания Софьи не нравилась, и нельзя было винить его за это.

            «Лучше ты выходи. Буду минут через десять».

            Филипп кивнул телефону, словно тот мог в этом кивке нуждаться и поднял глаза на Ружинскую. Та следила за ним внимательно.

–Извини, я должен выйти ненадолго.

–Избегает, – тотчас отозвался Уходящий.

–Что-то случилось? – спросила Ружинская, пытаясь не выдать раздражения.

–Всё в порядке, – ответил Филипп, – скоро вернусь. Ты ложись, восстанавливайся.

            Она не пошла его провожать, не возражала, когда он запер своими ключами дверь. И у Филиппа почти отлегло от сердца, и почти стало в нём спокойно, но он вышел во двор и машинально глянул на окна своей квартиры.

            Увидеть её не составило ему труда. Она стояла у самого окна, и тёмный силуэт, превосходящий её рост, был за нею.

8.

–И ты думаешь, что это хорошая идея? – у Игоря был такой тон, что все сомнения отпадали – он считает идею Филиппа не просто плохой, а ужасной.

–А что не так? – Филипп, уязвлённый, бросился в атаку. – Думаешь, мне нравится с ней возиться? Думаешь, всё это легко выносить?

            У него накипело. От ужаса и недопонимания. От присутствия мёртво-живой Софии накипело. А Игорь оставался хорошим, ему легко было говорить таким снисходительно-презрительным тоном, показывая, как мелок, в сравнении с ним Филипп!

            Сам пожил бы с Софьей.

            Сам узнал бы о том, что она рассказывала о мире посмертия. Посмотрел бы на её странности, услышал бы сам о том, что она, по всем биологическим показателям, уже вроде как труп.

            На чужую обувь легко смотреть! ты в ней пройди…

–Не думаю. Просто спрашиваю – хорошая ли это идея для самого тебя? – Игорь не смутился. То ли привык к тому, что его жизнь пошла кувырком, то ли профессиональное врачебное сказалось?

            Филипп хотел ответить мрачно и решительно, что да, он считает это хорошей идеей, ведь всё так просто может закончиться – сделает он Софье эти поганые документы и даже денег даст. И пусть идёт!

            Он хотел, но не ответил. Та часть его души, что помнила прошлое, работу на Кафедре, под началом Владимира Николаевича, и совсем ещё девчонку Софью Ружинскую, протестовала против такого решения.

            Да, он мог дать ей документы. Мог дать ей деньги. Ну а потом куда она денется? Со своим Уходящим и со своей нежизнью?

            Но с другой стороны, а не много ли Филипп отдал уже от своей жизни на её нежизнь? И на всю эту Кафедру и всех этих Уходящих, про которых ничерта не стало понятно, но из-за которых он потерял столько времени, нервов и привычное существование! А оно ему нравилось! Ему нравилось брать заказы у строгих лиц, что трепетали перед его появлением, нравилось получать деньги в пухлых конвертах – они все пользовались наличкой! И крутить пару лёгких романов одновременно ему тоже нравилось, а что теперь?

            Его квартира – обиталище чёрт знает чего, скрывшегося под обликом Софьи.

            Его жизнь – разорванное полотно, прошитое неразрёшенными вопросами из гордыни и совести.

            Его работа – та злосчастная Кафедра, впрочем, это, пожалуй, скорее плюс, но на Кафедре кроме него и Майи пока никого и от того это пока бремя.

–Нет, – мрачно признал Филипп, и чтобы выгадать себе паузу, глянул на окна своей квартиры.

            Они отошли в сторону по его настоянию. Теперь Ружинской и той сущности, что висела за нею огромным силуэтом-тенью, было неудобно бы за ними наблюдать. Но она продолжала стоять в окне.

–Видишь за её спиной тень? – спросил Филипп вместо приветствия.

            Игорь видел. Его глаза, полные ужаса, выдавали это прежде слов.

–Отойдём, – предложил Филипп и оттащил его в сторону. Но Софья осталась стоять у окна. Зачем? Ждала его возвращения? Хотела увидеть с кем он встречается?

            Игорь не спорил. У него только руки чуть-чуть подрагивали, когда он потянул из кармана пачку сигарет.

–И мне, – попросил Филипп, его собственный голос срывался. Так и постояли, курили в молчании, пытаясь справиться с мыслями и тяжестью. Игорю было сложнее – он знал ещё меньше Филиппа, но и легче – видел он тоже меньше, но даже обрывков узнанного хватило ему с головой, чтобы понять – мир прежним не станет. Если в мире существует столько странного, то, верно, от мира больше нет смысла.

            Затем Филипп коротко рассказал ему о предложении Ружинской насчёт документов. Он ожидал, что Игорь поддержит его стремление избавиться от неё и значительной части странного вокруг себя, но Игорь вдруг спросил:

–И ты думаешь, что это хорошая идея?

            И Филиппу ничего не осталось кроме признания:

–Нет.

            Идея была плохой. Он сам знал это.

–У неё кто-нибудь есть? – спросил Игорь. – Кто-то, кто может о ней позаботиться?

–Нет, никого, – Филипп уже понял к чему идёт.

–И ты хочешь её выкинуть непонятно куда? – уточнил Игорь. – Да, с документами, но без поддержки?

–А что я сделаю? – обозлился Филипп. – Ты же сам говорил…сам знаешь. Что я-то могу?

            Его голос прорвался отчаянием. Что он мог, в конце концов, в самом деле? Вернуть ей жизнь? Так жизнь и смерть уже в ней переплелись до него. Опекать её? Сколько? До чего? Что с ней делать?

–Не знаю, – невозмутимо отозвался Игорь, – но то, что предлагаешь ты, это неправильно. У неё никого нет, кроме тебя. У кого ей искать помощи?

–У братьев по моргу!

–Резонно, но братья по моргу не говорят. А она говорит. И если хочет документы, значит, чувствует. Хотя бы то, что стала тебе обузой.

            Филиппа хлестануло стыдом. Об этом он как-то не подумал. Стыдом? Неужели его отношение к ней было так заметно? Неужели Софья поняла как она ему противна? Как он боится её?

            Отвращается…

–Ну и что ты предлагаешь? – спросил Филипп мрачно. Он ненавидел Игоря за то, что ему так легко удалось показать Филиппу всю его ничтожность.

–Давай увезём её? – предложил Игорь. – Отселим в отдельную квартиру. Может быть в даже в комнату. Будем за нею наблюдать, приносить ей продукты, если захочет, отправим её на полное обследование тайно…я договорюсь.

–Сам же говорил, что она мёртвая.

–Я и сейчас не отрицаю. Но надо что-то делать. Сам посуди – разве это дело, если мы её выкинем на улицу с документами? У неё ни жилья, ни работы, плюс куча странностей и обезвоживание организма, вошедшее в смертельную стадию. По науке она мертва должна быть, а она ходит. И ты хочешь, чтобы она ушла.

            Во всём этом кратком укоряющем монологе Филиппу понравилось слово «мы». Он устал быть один в борьбе с непонятной силой, вернувшей непонятно что…

–Ну увезем мы, отселим, – Филипп поморщился, на улице было ветрено, и всё же уютнее, чем в его собственном доме, – а дальше?  Сколько мы её так продержим?

–Я не знаю! – теперь обозлился уже Игорь. – Но это хоть какое-то спасение. Хоть какая-то возможность…я не знаю, что происходит. Я с таким не сталкивался. Никто не сталкивался. Но неужели ты просто готов её вышвырнуть из своей жизни?

            Игорь успокоился также внезапно, как и вспылил:

–Ты пойми, – заговорил он уже мягче, – а что если что-то изменится в её состоянии? Что если она начнёт восстанавливаться или…не знаю.

–Умрёт, – подсказал Филипп. Эта мысль приходила и к нему, и он не мог сказать о том, какая эта мысль для него: чёрная или святая?

–Ну-у…

            Они помолчали ещё немного, ловя всё недосказанное и непрожитое. Филипп уже сдавался. Выход, предложенный Игорем, был человечным. Да, отселить её, наблюдать. Следить, а пока самому вдохнуть, восстановиться…

–И куда бы мы её отселили? – терять «мы» не хотелось.

–У меня есть на примете квартирка! – Игорь обрадовался, – она не шикарная, всего-то… тьфу! Да и располагается вдали от цивилизации, считай. До любой остановки пёхом минут двадцать, не меньше.

–Это даже хорошо, – одобрил Филипп.

–Одна комната, краны, конечно, гнилые, но ещё ничего, пользовать можно. Окна деревянные, но на зиму заткнуты. Мебель старая…у меня есть знакомая медсестра, у неё бабка померла, а квартира…сам понимаешь, такую не быстро продашь. А сдаст она её с удовольствием, было бы кому – в глухомань никто не рвётся. Сдаст, дёшево сдаст.

–Ты позвони, договорись, – предложил Филипп. В людей он не верил. Предпочитал иметь договорённости, а не уверенность.

            Игорь закатил глаза, но покорился. Через десять минут выяснилось, что квартиру можно получить хоть сегодня, главное, заехать за ключами. А цена, цена смехотворная:

–Двенадцать тысяч в месяц! – радостно возвестил голос из трубки. Похоже, его обладательница совсем потеряла надежду на то, что на квартире удастся заработать.

–Да ты оборзела! – возмутился Игорь, – какие двенадцать? Там шкафы рассохлись, а в подвале мыши…

            Но Филипп сделал знак, мол, нормально, согласен. Он и в самом деле был согласен и даже считал, что легко отделался. Пришлось Игорю капитулировать:

–Ну хорошо. Кровопийца. Будь на связи.

            Теперь оставалось самое сложное.

–Пошли со мной, – попросил Филипп, взглядом находя свои окна. Софьи в них уже не было, видимо, соскучилась, пытаясь разглядеть хоть что-то, и отстала от окон.

–Может я это, лучше здесь? – Игорь тоже глянул вверх, но окон Филиппа не нашёл. Зато уверенности в его собственном тоне поубавилось.

            Филипп не удержался от мести:

–И ты думаешь, что это хорошая идея? – спросил он, подражая тону самого Игоря. Тот намёк понял, кивнул:

–Ладно.

***

–О тебе говорить будет, – Уходящий был тут. Он всегда был тут, по близости.

–Отстань, – попросила я, хотя когда Уходящий хоть как-то меня слушал? Да никогда. И мне самой не нравился внезапный уход Филиппа. Почему он пошёл? Куда?

            А пошёл он недалеко. Я увидела его, выходящим из подъезда. Я думала, он пойдёт в сторону дороги, либо на остановку, либо чтобы перехватить такси. Но он пошёл ко двору и принялся выхаживать там.

            Машину, что ли, ждёт?

–Не машину…гостя, – объяснил Уходящий. Он уже приблизился ко мне, встал за моей спиной, я чувствовала это, даже не оборачиваясь. Ни к чему – веяло холодом.

            Гостя? Почему же гостя? Почему не поднять его к нам? Разве только если мне не надо знать содержание разговора?

–О тебе говорить будут, – не уставал подтявкивать Уходящий, пока я хмуро выглядывала фигуру Филиппа посреди двора.

            Он не уходил. И не думал даже. Он ждал. Иногда я видела, как он сам смотрит на окна. Может быть, он видел и меня, но не реагировал, напротив, он старался скорее отвести взгляд, словно даже смотреть ему было неприятно.

            Я вызываю у него отвращение и ужас.

–Так и должно быть, – Уходящий притворно вздохнул за моей спиной, – ты же умирала, а он нет. Теперь всегда, когда он будет тебя видеть, он будет думать о том, что ты видела, что испытала…

            Рука Уходящего коснулась моих волос, я дёрнула головой, пытаясь сбросить его руку, но Уходящий оказался сильнее и сумел безо всякого усилия развернуть меня к себе.

            Я снова видела его…никакого, вышедшего из серости посмертия. Давно я не видела его в таком облике. Обычно он скрывался за голосом, что раздражающе лез в мою жизнь.

–Ты мертвая, – сказал он с видимым удовольствием, в голосе его отдавалась глухота. Та самая глухота, которую я уже познала. – Но ты ещё тут. Это наказание. Повинись передо мной, и я тебя заберу. Заберу туда, где тебе место. Твоя плоть мертва, а ещё живая, неупокоенная душа губит её покой.

–Отстань! –  я вырвалась, вернулась к окну, тем временем машина действительно подъехала.  Я думала, Филипп в неё сядет, но вместо этого к нему вышли. И я даже узнала кто. Игорь.

            Игорь, который приходил сюда, не пожелал подняться? Или Филипп не захотел, чтобы он зашёл в квратиру? На улице не май, там ветрено и паршиво.

–О тебе, – напомнил Уходящий, – они будут говорить о тебе.

            Хотелось мне возмутиться, но не получилось. По всему выходило, что Уходящий говорит что-то, что походит на правду. Если они не поднялись в квартиру, то это от того, что предмет их разговора – я.

            И даже когда я ушла из больницы, они о чём-то говорили. Впрочем, теперь я догадываюсь…

            Я для Филиппа тягость. И ещё он может думать, что я опасна ему. А ещё он может решить, что меня надо использовать для экспериментов Кафедры с посмертием.

            Нет, это Филипп. Он не поступит так со мной! он не предаст меня. Да, я вызываю у него ужас и отвращение, но это же мой Филипп. Мой друг, мой приятель…

–Уверена? – вкрадчивый голос Уходящего снова был тут как тут, снова вторгся в мой слабый дрожащий мирок, который я ещё пыталась удержать в своих кривых руках.

–Да.

            Они говорили. Затем отошли. Теперь я их не видела. Он не хочет, чтобы я слышала их разговор. Он не хочет, чтобы я их видела…

            О чём это может говорить? Да только  об одном – мерзавец Уходящий прав! Они плетут против меня что-то. Они хотят сделать со мной что-то. А что им помешает, собственно? За меня не дадут уголовного срока – у меня нет документов, а официальная Софья Ружинская мертва и похоронена!

            Что им мешает… дружеские чувства? Едва ли их в избытке у Филиппа. Я помню, как он смотрел на меня, когда я пыталась ему сказать, что я живая, и с каким облегчением он принял звонок в дверь.

            Они скрылись, отрезая меня от себя. Я не могла их видеть, я не могла их слышать, я не могла быть с ними – они это ясно показали мне. Не из милосердия, конечно, а потому что не считались уже со мной и с моими чувствами. Я не живая для них – оба это знают. Значит, со мной можно не церемониться.

–Уверена? – повторил Уходящий. Он видел все мои мысли, знал, о чём я думаю, и это его устраивало.

             Я попыталась найти защиту, хоть одну зацепку, которая позволила бы мне не согласиться с Уходящим, но не смогла. Всё было потеряно и очевидно, я ничего не значила для Филиппа. Он хотел избавиться от меня или, напротив, использовать, но, в любом случае, явно не считаться со мной.

            Я понимала, конечно же, понимала, что ему нужны ответы и что он устал. Но разве я не устала? Разве мне ответы были не нужны? Но кроме них мне было нужно ещё кое-что: стабильность, покой, восстановление…

            В голове запульсировало от боли. К глазам подкатили слёзы. Стало больно смотреть и я отвернулась от окна.

–Ты не нужна ему. Это твоё наказание, – Уходящий не заставил долго себя ждать. – Помирись со мной, повинись, и я дам тебе свободу.

            Софья Ружинская хотела жить. Она мучительно хотела жить, но если Филипп не принял её, если затеял явный сговор против неё, а ведь он был так добр! – может ли Софья Ружинская надеяться на то, что она будет принята второй раз в мире живых?

            Мёртвая с точки зрения биологии и здравого смысла, никакая с точки зрения бюрократии, она может ли рассчитывать на что-то для себя?

            Филипп казался спасением, но теперь это обрушено и стало ничем. А кроме него? Кто? Начинать сначала? Качаясь от множества разбитостей организма и постоянно натыкаясь на присутствие Уходящего в мыслях?

            Отличная жизнь, Софа, отличная! Ты добилась, молодец, а теперь хоть вешайся, не зная что делать.

            Бороться можно, если есть для чего бороться. А так…для чего? Для самой жизни? Она не будет наполнена ничем. Я никому не смогу довериться, я ни перед кем не смогу открыться до конца, я могу вызвать отвращение или напугать – это я могу, не сомневайтесь.

            А большего не могу. Моя жизнь – беспутная, бесцветная, безрадостная закончилась тогда, ещё тогда…

            А я не смирилась, я хотела вернуться, обещала себе, что буду жить. А как жить после того, что было? как жить. Если прежде ты не жила, а существовала? Не стоит и пытаться. Стоит уйти, смириться, унять эту тоску, заткнуть этого Уходящего, да, стоит поступить именно так, а не иначе.

            Надо сдаться. Надо это закончить.

–Иди ко мне, дитя, – голос Уходящего был поразительно мягок.

            Я подняла голову. Мне показалось? Я спятила? Слёзы заливали лицо, я промаргивалась, неловко вытирая глаза, но всё же видела – Уходящий стоит передо мной, его руки распахнуты широко и уютно.

–Иди, боли больше не будет, кары тоже, – прошелестел его голос.

            И я поверила. Этот шаг дался мне легче всех предыдущих.

***

–Ну и где она? – Игорь спросил очевидную глупость. У Филиппа в квартире не было тысячи комнат и двух тайных галерей, в которых могла спрятаться худая, но всё-таки сделанная из людской плоти (пусть даже мертвой) девушка.

            Филипп даже под кровати заглянул.

–Ты ещё на кис-кис её выманивать начни! – Игорь наблюдал за приятелем не без иронии, хотя к смеху и веселью эта ирония не прилеплялась, она скорее являлась поступью истерики.

            Они только что всё решили по поводу Софьи, только условились как начать разговор, вошли в квартиру, готовые к тяжелой беседе, а виновница торжества исчезла.

–Смешно тебе? – огрызнулся Филипп. – Весело?

–Она не могла выйти? – Игорь проигнорировал вопрос про смех, ему не было смешно, ему было абсурдно и немножко страшно.

–Я открыл дверь ключами. При тебе же! – эта идея пришла  в голову и Филиппу, но он не стал её озвучивать.

–А другие ключи? – Игорь пытался найти объяснение, которое отвечало бы здравому смыслу. Она не могла выйти в окно – всё-таки высоко, да и зима, и заметно было бы!

            Значит – дверь.

            Филипп, хоть и знал, что ключи тут не при деле, всё же дошёл до прихожей, открыл ключницу. Второй комплект ключей висел на месте, что было бы невозможным, если бы Ружинская воспользовалась этими ключами – ключей бы не было, ведь дверь оказалась закрыта, Филипп сам отпирал её.

–Дубликат сделала? – искал объяснения Игорь. Он тоже увидел комплект ключей и понял по лицу Филиппа, что идея провалилась.

–А ушла в чём? – спросил Филипп.

            Её пуховик, её шарф и её сапоги тут же сиротливо жались в прихожей. Всё это было куплено наспех и имелось в единственном экземпляре, у Софьи вообще было мало одежды – с момента её возвращения они так и не выбрались по магазинам одежды, так, куплено было лишь самое необходимое.

–Босиком? – предположил Игорь, он явно терялся в последних надеждах и пытался найти хоть часть здравости в своих же идеях. Выходило у него плохо – он больше раздражал.

–Заткнись, – попросил Филипп. У него не было идей. Куда она могла деться? Сама ли? Уходящий ли опять?

–Где ты нашёл её в прошлый раз? – Игорь взял деловой тон. Издёвки-издёвками, а решать это неразрешимое нечто надо было.

–Но как она вышла бы? – Филипп покачал головой, – я не знаю. Она шла к старому дому. То есть, она там жила до смерти. То есть…

            Он сам запутался в точности формулировки, но она и не потребовалась.

–Язык не ломай, – посоветовал Игорь, – лучше вызывай такси, поехали.

–Как она вышла? – Филипп сопротивлялся. Он не мог понять загадки закрытой двери, не мог он и знать, что Софью в этот момент протаскивает через глубины посмертия, наплевав на обещания избавить её от боли и кары, она была так близко, и не будь разницы между мирами живых и мёртвых, он мог бы даже увидеть это…

–Поехали, – настаивал Игорь, – надо искать. Это не к добру.

            Конечно, искать. А может лучше – пропади она пропадом? А может… звонок, телефонный звонок. Майя.

–Я бы хотела отпроситься, – голос собранный, деловой, ей легко и весело жить. Пусть жизнь её прошита сегодняшним одиночеством. – Ну, на понедельник. Мне к врачу надо…

            Понедельник, к врачу, работа…как это всё было сейчас далеко от Филиппа, как непонятно!

–Алло? – напряглась Майя.

–Да, конечно, – Филипп заставил себя ей ответить. – Конечно, я понял.

            Он смотрел на застывшего Игоря, на опустелую комнату, на стакан Софьи, и понимал, как в нём собирается решимость.

–Майя, а ты сейчас что делаешь?

            Игорь сделал большие глаза и выразительно замотал головой. Но Филипп предпочёл этого не заметить.

–Э…ну в интернете сижу, фильм ищу, – Майя удивилась вопросу.

–А хочешь присоединиться к одному делу?

–Какому?

            Игорь скорбно рухнул в кресло. Но протестовать перестал, может быть и ему пришло в голову, что трое голов лучше двух ошалевших.

–Надо найти Софью. Софью Ружинскую, – Филипп против воли улыбнулся, благо, Майя не могла его видеть.

            В трубке повисло молчание. Затем Майя осторожно подала голос:

–Филипп, Софья же…

–Не совсем, – перебил Филипп. – Это страшная история и непонятная. Если хочешь присоединиться – дуй к её дому, помнишь где она жила? Я тебя там встречу. Расскажу.

–Скоро буду, – Майя не стала спорить и выспрашивать, рванула трубку, звонок закончился.

–Хорошо, – согласился Игорь, – а мне ты расскажешь?

–Мне бы кто рассказал, – мрачно ответствовал Филипп и поднялся, – надо выпить.

9.

            Он обещал что боли больше не будет. Солгал, конечно! Теперь я это понимаю, а в ту злую минуту хотелось поверить в то, что всё закончится. Пусть я уйду, пусть умру, но всё моё существование, запертое между жизнью и не жизнью, закончится.

            Но боль продолжилась. Теперь Уходящий тащил меня по квартире Филиппа, тащил за волосы, так, чтобы я прикладывалась головой об каждый несчастный выступ. Тащил по знакомой уже серости. И я могла сколько угодно пытаться звать Филиппа или поднявшегося вместе с ним озадаченного Игоря, они не слышали меня. И не видели. И даже когда меня протащило волей Уходящего совсем близко – всё равно не почуяли. Они боялись, а страх застил их восприятие.

            Уходящий сказал, что боли больше не будет, а она осталась со мной. Она росла в моей груди, хоть и придавленная серостью теней моей же души, но она всё равно росла. Как комок, который нельзя было никак изгнать, как что-то лишнее, захватывающее все, что во мне ещё оставалось.

            Интересно, как я должна была умереть в этот раз? Нет, вру, мне не так уж и интересно. Не до каких-то тут интересов, когда больно.

–Ты же обещал! – орала я, когда квартира Филиппа истаяла за моей спиной, но мы оказались не в подъезде, а в уже знакомом Ничто, в котором всё вроде бы было живым и вязким, похожим на кисель, а вроде бы давно уже мёртвым. –  Ты же…

–Обещал, – согласился Уходящий и оскалился мне. Его пустое лицо, здесь обретшее черты, едва различимые и одновременно резко проступающие, было довольным, – не надо было предавать меня, девочка! Надо было быть с нами, а не срывать нам возвращение.

            Месть страшна тем, что её нельзя остановить. Месть Уходящего оказалась ещё хуже от того, что имела под собой несколько слоёв: сначала он дал мне надежду и это была изощрённая пытка, потом он позволил мне понять, что я не живу, и на самом деле мертва – и это была грубая пытка, а теперь, когда я поддалась на его уговоры, он протаскивал меня с яростью и бешенством, показывая мне моё настоящее место в Ничто – и это было последней пыткой.

            Забвение, меня ждёт забвение. Те же зыбучие пески, что поглотили Агнешку. Мою родную, любимую Агнешку! Как знать, может быть, в этих песках не всё исчезает до конца? Может быть, мы с нею ещё встретимся?

            Нет, лучше не питать себя надеждой, лучше позволить Уходящему довершить свою месть и принять участь свою как должное. Слишком долго я бежала и в итоге не пришла ни к чему.

            Разве что к серости, которая разветвлялась передо мной, растягивалась, сужалась, и снова тянулась…

–Твой новый дом! – Уходящий остановился и отпустил мою голову, но ненадолго. Не успела моя замученная шея вернуть себе хоть какую-то прежнюю подвижность, не успели руки мои её растереть, как руки Уходящего уже снова вернулись ко мне и грубо развернули мою голову, ткнули…

            Песок – скрипучий и противный, я опознала сразу. Не имея возможности открыть глаза, не имея возможности вздохнуть – песок сразу залепил и глаза, и рот, и нос, я чувствовала его жестокие крупинки на коже.

            Вот оно как…

–Ты останешься здесь, – сказал Уходящий, отпуская мою голову, – они не вспомнят тебя. Никто тебя уже не вспомнит.

            Что ж, слышать его теперь приходилось не только через вечный посмертный шум-пелену, но и через песок, который был как будто бы живым. Мне казалось, что он сам поднимается по моему телу, словно тысячи мелких жучков бегут по мне, и я задергалась, пойманная отвращением, которое ещё знала в жизни. В той, что была до первого прихода в посмертие. То есть, в настоящей.

            То есть в той, где я имела всё и ничего не только не сохранила, но ничего и не приобрела.

            В той, где я была никем. А теперь я ухожу в Ничто и моё «никем» будет просто забыто. Молодец, Софья, честно прожила ничтожеством.

            А теперь изволь давиться песком! Большего тебе не осталось.

–А всего-то надо было мне не мешать, надо было пойти с нами, с проводниками, что всего лишь хотели жить, – наверное, на меня уже влиял песок, потому что в словах Уходящего мне чудилось сожаление.

            Я хотела ответить, но песок не давал мне такой возможности. Он попадал через мой рот внутрь меня, и я чувствовала, как он во мне множится. Я хотела бы задохнуться прежде, чем он увеличится во мне и утопит меня не только снаружи, но и изнутри, но не смогла. Я уже не дышала, а значит, я уже не могла умереть.

–Не бойся, в Ничто действительно нет боли…– сначала мне показалось, что я сошла с ума, раз в последние мгновения своего посмертия, придавленная песком и уходящая в него, я слышу голос Агнешки. Но она учуяла и напомнила: – песок состоит из заблудших душ. Не бойся, он не чувствует. И ты тоже не будешь. Мы будем рядом…

            Агнешка! Бедная моя…

–Аг…– я попыталась позвать её, но песок топил меня. Уходящий, как оказалось, тоже был ещё здесь.

–Что? – он даже голову мою рванул, и по глазам резануло от серости, песок посыпался с ресниц, пополз по лицу, я почувствовала затхлость, которую восприняла как благодарную свежесть.

            Он не нашёл во мне ничего подозрительного и снова приложил мою голову к песку. Песок, ещё мгновение назад оставивший меня, радостно пополз на свои позиции.

–Я слышу тебя, слышу твои мысли, – сказала Агнешка, – не бойся. Я пришла к тебе, чтобы тебе не было страшно. Я теперь песок. И ты тоже можешь стать песком. И тебе не будет больно. Мы все – это сплетение вечности. Одно большое Ничто.

            Осознание того, что я изнутри наполняюсь кусочками памяти и душ тех, кто уже давно умер, меня подвело. Я всё ещё оставалась на какую-то часть человеком, а потому меня замутило, и тошнота подкатила к горлу ещё одним комком. Я забарахталась, пытаясь позвать мысленно Агнешку на помощь.

–Не бойся, забвение – это быстро, – прошептала она откуда-то изнутри меня.

            Уходящий снова рванул меня вверх, на этот раз вглядывался долго и муторно, словно всерьёз в чём-то подозревал, а я никак не могла проморгаться.

–Ты хочешь меня о чём-то попросить? – спросил он. – О прощении?

–Не проси, – предупредила Агнешка, словно я без неё не могла догадаться, что с Уходящим не может быть никакого договора. – Не проси, он не сможет дать тебе жизни. А его существование ты уже познала. Уйдём в Ничто, и пусть останется как есть!

–Не нравится мне не видеть как ты тонешь, – недовольно сказал Уходящий и теперь вдавил мою голову в песок иначе, не лицом, а затылком. Теперь я чуяла как жгло мой затылок, а надо мной висело лицо Уходящяего – он смотрел, не отводил взгляда, желал запомнить каждое мгновение моего истаивания и перемалывания в тот же песок, который сейчас меня топил, всё глубже и глубже утягивая меня в Ничто.

–Потерпи, – уговаривал Агнешка, – скоро всё кончится…

–Ты ещё можешь его обмануть! – второй голос зазвучал изнутри, отозвался в моей пульсирующей, оживающей из-за песка в каждом сантиметре голове, – ты ещё можешь!

            Голос Гайи я узнала. Конечно, его сложно было не узнать. А после голоса Агнешки я её появлению и не удивилась – слишком легко и слишком просто мы забыли её, она была нашим товарищем, но близка стала только на исходе, когда завертелось с Уходящим, и когда она погибла, сменив меня в посмертии, мы просто забыли её как скоты.

            Гайя, прости!

–Здесь покой, – Гайя говорила спокойно, она не злилась, была собрана даже сейчас, – но он не тот, что тебе бы понравился. Ты ещё можешь…

–Это рискованно, – вступила Агнешка, – он не отпустит её, не поведётся!

            Они говорили внутри меня, а я слышала их в своей голове. Мои руки и ноги отяжелели, но я чувствовала, как по коже, проедая её насквозь, роются песчинки забвения, как они меня жрут, перемалывают меня потихоньку в Ничто. А Уходящий всё смотрел на меня…

–Мне нравилась твоя жизнь и твоя решимость, – сказал он вдруг. – Мне жаль, что ты подвела меня и что ты предала нас всех. Даже сейчас я отпускаю тебя в Забвение, а не на съедение тем, кто хотел тоже вернуться, но из-за вашего срыва…

            Он осёкся, покачал головою:

–Я стал сентиментален! Я хочу запомнить как ты утонешь.

–Сработает! – снова подала голос Гайя. – Он давно мог её убить, а не убил!

            Они бы ещё меня посвящали, честное слово! Внутри меня кипел, множась, песок, я чувствовала жжение в области желудка и немного ниже…

            А Уходящий всё смотрел на меня.

–Он не отпустит её в мир живых! – сказала Агнешка. – Покой в Ничто…

–Пусть скажет, что хочет отомстить! – предложила Гайя. – Ему понравится.

            Я ничего не понимала и одновременно, поскольку их мысли наполняли меня, видела образ Филиппа и чувствовала нужные слова: «дай мне убить его!».

–Я больше не хочу убивать! – сказала я мысленно, обращаясь к ним обеим, подавшим голоса внутри моего посмертия.

            Обратиться к ним оказалось проще, чем, собственно, умереть. Даже обидно закололо от этого в носу и ещё в груди – песок, видимо, множился и там, готовый перемолоть меня до такого же песка.

–Тебя должны будут убить, чтобы ты вырвалась! – это была Гайя, наверное. Сейчас, когда внутри меня зашумело от песка, я уже плохо разбирала их голоса, до меня доносились лишь отдельные крики, но я понимала. Они были во мне и щедро делились со мной знаниями и планом.

            Гайя настаивала на том, чтобы я выразила последнюю просьбу и попросилась в  мир живых и воспользовалась законом посмертия: жизнь, отнятая человеком, не принадлежит духу.

–А поскольку Уходящий дух…– втолковывала Гайя, обожавшая бюрократические и юридические тонкости, позволяющие обходить расплывчатые условия, – то ты…

            То ты, Софья, должна умереть. Вернее, тебя должны убить. Ты сама дух, и не может твоя жизнь принадлежать тебе. Ты мёртвая. Уходящий забрал власть над тобой, поскольку скрылся за тенью жизни, а сейчас, если меня убьют, всё закончится иначе. Я умру, миновав Уходящего, и тогда я окончательно упокоюсь.

            На полях вечности, а не в песках забвения, которые уже добрались до ушей.

–Да кто её убьет? – возмутилась Агнешка. – Не лесник же!

            Возмущение Агнешки мне тоже было понятно. Оно втекало в меня с песком, в котором была растворена она – она сомневалась с том, что Уходящий поверит мне и отпустит на месть, а ещё она сомневалась в том, что план вообще можно выполнить. В самом деле, кто меня убьет в том лесу, с которого всё для нас и началось?

            Меня ведь выбросит туда!

–А если я позабочусь об этом? – голос Зельмана был слабым. Посмертие перемололо его в забвении как в кофемолке, и песок его сознания и мыслей был совсем мелким и каким-то особенно колючим.

–О чём ты думаешь в последние мгновения? – допытывался Уходящий. Он стоял надо мной, вглядывался в мои черты как в драгоценный камень, хищно выискивал пробу…

            Но мои последние соратники были скрыты в песке забвения от него. Они спорили отчаянно и песок смешивал их голоса и мысли внутри меня, и я не знала, на что решусь и смогу ли решиться.

–Это не поможет! – Агнешка была уверена в провале. – Будет хуже, если…

–Будет, – соглашалась Гайя, – но если не провал?

–Это последняя возможность. Самая последняя, – подтверждал Зельман.

            А я открыла забитый песком рот и не без труда ответила Уходящему:

–О мести. Я думаю о мести.

–Решилась! – в восторге выдохнули Зельман и Гайя. Они чувствовали меня и поняли, что я готова в последний раз рискнуть и попытаться обойти своё посмертие. И это я? Человек, который вообще всегда был далёк от настоящего риска? Та, кто даже улицу в неположенном месте не переходил?

–Решилась…– в ужасе прошелестела Агнешка. Как и я – она была немного трусовата. Но всё же в последние моменты посмертия она проявила отчаянную стойкость и не была вправе ждать от меня меньшего, чем от себя самой.

            Да, решилась. Решилась! Дальше будет или сильно хуже, или гораздо лучше. Или Ничто.

–Какой мести? Мне? – поинтересовался Уходящий. Интерес его был искренним. Он даже голову мою нашёл и поднял из песка, она показалась мне необыкновенно тяжелой от того, что песок уже набрался в волосы. Но песок поглощал меня стремительно, а Уходящий пока не был готов оборвать разговор или отказаться от идеи продлить мои мучения.

–Не..нет, не тебе, – я задыхалась, но скорее от того, что чувствовала песок у себя во рту, чем от реального его присутствия.

–Хотя было бы неплохо! – хмыкнула Агнешка. Сарай уж сгорел, она поняла, что не оттянет и не переменит моего решения, так что оставалось последнее. Самое сложное. Оставаться убедительной.

            Она не знала меня до конца и не понимала, что мне это убеждение дастся легко. Я так и сама временами думала. Оставалось лишь облечь в слова.

–Тихо! – зашипела Гайя, и я представила, как песчинки замирают, припадая ко мне, чтобы быть ближе, чтобы попытаться согреть в последний раз всё то, что уже никогда не будет согрето.

            В глазах защипало от слёз, которых не было в посмертии и от которых оставалось лишь это щипание в глазах.

–А кому? – спросил Уходящий, он всё ещё держал мою голову, но на этот раз всё же переложил одну руку под затылок, а не только тянул за волосы.

–Филиппу, – ответила я.

            Я так думала на самом деле. Нет, не то, чтобы всерьёз, конечно, нет. Но нет-нет, а всё же находило, особенно в последние дни, отчаянно-злобное, что вот если бы не он, то ко мне не подошла бы его Карина, которая умерла. И мы бы не встретились с Уходящим. И, быть может, не погибли бы Нина, не погиб бы Павел, Зельман, Гайя…

            Агнешка бы не ушла в Забвение.

            Я, в конце концов, бы не погибла! А что? Разве нельзя мне подумать о себе? Разве я заслуживала такой участи? Чем? Я не жила, да, не ценна была моя жизнь, но многие ведь не живут ценно, полагая, что жизнь людская вечная, но это же не повод убивать их?!

            А меня убили. Меня швырнули в посмертие, продержали там, потом выбросили. А всё из-за того, что Филипп однажды сказал как меня найти своей знакомой, в квартире которой происходило что-то странное!

            Нет, разумеется, если подходить к вопросу с точки зрения здравомыслия, то это я виновата. Я пошла на Кафедру, сменив профиль учёбы, я осталась там работать, я влюбилась в Филиппа, я решила ему помогать, я, почуяв неладное, не развернулась и не пошла домой, вычеркнув Филиппа из своей жизни…

            Всё я!

            Но разве ж я не заплатила за это? Как мне себя обвинить? Я потеряла самое ценное, что имела – жизнь, а потом была наказана ложью, мол, твоя жизнь продолжается, ничего не изменилось!

            Вот только изменилось! И теперь пески занесут моё тело. А всё Филипп! Нет, я, понятное дело – я. Но Филипп тоже! Он-то не умирает тут. Он-то вообще остаётся при всём своём, а может и в выигрыше даже – Кафедра ведь нынче только его!

–Молодец, – похвалила Агнешка, – убедительно.

            Конечно же, убедительно. Я ведь и думаю так иногда.

–Должно сработать! – шептала Гайя. – должно! Я уверена, что…

–Не мельчи ему, – Зельман волновался. По его голосу даже сейчас это было слышно. Он нервничал, боясь за меня.

            Они все были моими близкими людьми. И все мы теперь обретали посмертие.

–И что бы ты хотела сделать? – спросил Уходящий. Он держал мою голову, смотрел в мои глаза, стянутые серой пеленой, и не было в его лице никакого чувства, которое я могла бы прочесть.

            Что я бы хотела? Чтобы он не работал на Кафедре. Никогда. Чтобы я его не знала. Никак не знала!

–Был здесь, – прошептала я.

            И снова не солгала. Мне бы хотелось, чёрт возьми, очень бы хотелось увидеть, как он умирает, тает в забвении, не нужный никому. Нет, не так. Он был нужен, очень нужен мне, да так, что я не думала, когда шла за ним. Но вот я здесь, меня перемалывают пески, а он не здесь. И когда меня не станет, он всё равно умрёт. И я хочу верить в то, что его тоже пропустят через себя все эти жуткие, будто бы живые песчинки.

–Ты хочешь его убить? – спросил Уходящий. – Чтобы он принял это с тобой?

–Не отвечай! – вклинилась Агнешка.

–Ответь правду, – возразила Гайя.

–Молчите обе! – призвал Зельман, и ему я была благодарна больше других в эту минуту. Это не они должны были решить, а я. Только я. В одной моей власти было слово, и пусть я не убила бы Филиппа всерьёз, слово я должна была сказать.

–Смерть – это не самое страшное, – сказала я. – Я теперь это знаю.

–Ты любила его, – Уходящий пересел, удобнее перехватил мою голову, взглянул в мои глаза. – Теперь ненавидишь… что ж, это интересно.

–Неужели…– Агнешка боялась поверить.

            Да и я тоже. Сочувствие в голосе Уходящего мне явно не почудилось. Да, он был чудовищем, мерзавцем и посмертным адом, моим личным, возможно, посмертным адом. Но он сочувствовал мне!

–Я мало жил, – сказал он, наконец. – Я тоже ушёл не по своей воле. Меня увели. Я любил одну женщину. На всё ради неё был готов.

–Убил её? – вопрос дался мне легко, потому что я с удивлением поняла, что песок больше не копошится ни внутри меня, ни снаружи.

–Отомстил, – криво усмехнулся Уходящий,  и потянул меня из песка. – Я дам тебе месть. Но после ты вернёшься сюда. И мы завершим то, что начали. Спешить некуда.

–Зельман! – панически выкрикнула внутри меня Гайя и я поняла, как пустею. Моя суть, с которой рука Уходящего стряхивала налипший песок, отпускала их. Я звала – Зельмана, Гайю, Агнешку, но их не было. Не было единения и оставалось надеяться на то, что их план сработает и они позволят кому-то меня убить, приведут, найдут…не знаю!

            Иначе будет хуже. Филиппа-то я точно не убью.

            Налипший песок сползал как живой. Стоило Уходящему провести рукой, и какая-то часть моего тела освобождалась от этой липкой поганой власти. Я пошевелила ногами, которые уже отвыкали от движения, даже улыбнулась.

–Сейчас будет противно, – предупредил Уходящий, но его предупреждение запоздало. Песок, плодившийся у меня внутри, как-то плавно перетёк к горлу, высвобождая от себя мои лёгкие, мой желудок, мой мозг, мою печень…

            Меня тошнило. Мне казалось, что поганый серый песок никогда не кончится. Да, он рвался из меня, словно выбегали мелкие насекомые, но мне было не легче – горло царапало.

             И всё же, когда закончилось, я почувствовала, как внутри ещё осталось то самое забвение – песок плеснул во мне, как недопитый глоток вина в потерявшем интерес бокале.

–Чтобы не ушла, когда выйдет срок, – объяснил Уходящий. – Не скроешься.

            Я и не собиралась. Опыт показал мне, что скрываться я не умею совершенно.

–Я дам тебе время на месть. Отомсти ему, и всё закончится, – сказал Уходящий, и его рука коснулась моей.

            Он легко выдернул меня из песка, поставил на ноги, и я сама перехватила его руку, взглянула в пустое лицо.

–За что? – спросила я.

            За что мне эта привилегия? За что мне этот шанс? Ты же не можешь не допускать мысли, что я попытаюсь извлечь из этого выгоду! Ты не можешь не знать законов своего же мира. Не может их знать Гайя, и не можешь ты их не знать! Так за что ты, так жестоко таскавший меня по посмертию и так жестоко протащивший меня к забвению, теперь даёшь мне попытку?

            Если меня убьют – я не вернусь к тебе. Тебе всё равно? Или ты загордился и не веришь в то, что меня могут убить? Или ты плевать хотел на то, что ещё только возможно? Или…

–Я не всегда был мёртв, – просто сказал Уходящий, и мне показалось, что он просто увидел или догадался обо всех моих едва не срывающихся с губ вопросах.

            Я не всегда был мёртв – это посмертие сделало меня таким.

            Я не всегда был мёртв – было и во мне хорошее.

            Я не всегда был мёртв – я даю тебе шанс, последний шанс, потому что даже наказывать тебя надоело, ты не учишься и не исправляешься, ты страдаешь, а мне это скучно.

            Я не всегда был мёртв – есть и во мне, даже сейчас, ещё что-то…

–Спасибо.

            Глупо благодарить того, кто тебя убил, а после издевался и вот опять едва-едва не сгубил в Забвении. Сам Уходящий был такого же мнения, потому что его пустое лицо аж искривилось от изумления.

            Но ни жизнь, ни смерть меня ничему не учат. И я сказала ему «спасибо», словно за придержанную дверь лифта благодарила!

            А дальше он всё-таки коснулся моего лица,и пустота вокруг меня лопнула, растеклась серостью, и меня повело, закружило, как уже было когда-то, только очень давно, и смутно помнилось.

            Я летела, летела куда-то, не зная – вверх или вниз, в какую из сторон света? Меня несло, пока я не упала лицом в талую ледяную грязь. Она мягко обволокла меня, весело плюхнув под моим телом.

            Кто-то знакомо выругался надо мной, кто-то завизжал, а ещё один мрачно ответствовал:

–Вашу ж мать…и где же я это уже видел?

10.

            Нет, всё было логично. Всё складывалось именно так, как должно было быть – всё началось с этого чёртового леса, всё в этом чёртовом лесу и закончится. Так или иначе закончится. Того требовала логика.

            Филипп возненавидел логику.

            Да, сейчас было теплее, и не так погано было вокруг, и не так холодно и даже не так ветрено. В лесу зима сходила медленнее, оставалась сонной и держала ещё под своей властью россыпь кустарных деревьев, но кое-где островками чернела земля, и пахло сыро и гнилостно – зима хороша только на картинке. Да и люди были другими – Майя, которую потрясывало не от холода, а от ужаса, и Игорь…прежний, конечно, он уже бывал здесь, но всё-таки другой.

            Впрочем, и Филипп был другим.

            В прошлый раз он был тут как манипулятор, надеялся стать героем, который предотвратит призрачный апокалипсис. А теперь он и сам не знал, какого чёрта его сюда привело – ну не дано, не дано понять людям, что в перестуке стрелок циферблата можно вплести слова, или в шум кофемолки, такие слова, которые не услышит человеческое ухо – не дано людскому живому слуху воспринимать слова из посмертия. Но услышит душа, встрепенётся.

            И убедит, убедит, зараза, даже разум, что это логично.

            Хотя что логичного в этом лесу? Когда Филипп сказал, что нужно вернуться в Бронницкий лес, Игорь решил, что у него горячка. Но Филипп твердил о том, что он не сумасшедший и Игорь сдался – они все дружно спятили, и даже Майя, на которую вывалили столько правды разом.

–Жаль девку, – вздохнул Игорь, когда Майя выметнулась из-за стола к вешалке и принялась одеваться. – Может не надо было?..

            Он не закончил вопроса, но Филипп и без того всё прекрасно понимал. Может и не надо было, правда. Но он чувствовал, что один не вынесет всей правды, и даже деля её с Игорем, не вынесет. А так их было трое. И надежда ещё оставалась. Ну какая-то смешная.

–Если Софа где-то ещё есть, то там, – убеждённо сказал Филипп, и никто не посмел с ним спорить. Вариантов не было. Майя мужественно кивнула и направилась с ними. Филипп сделал слабую попытку её остановить, но попытка провалилась, а напирать он не стал – боялся победить. А вдвоём и впрямь было страшно.

            Втроём тоже, но трое – это сила. В прошлый раз их было трое и осталось трое – только Софья сменила Гайю, и так закончилось благополучно. Ну почти. Во всяком случае, они получили передышку.

            Филипп так никогда и не узнает, что гениальную мысль ему внушили голоса из посмертия, вплетённые в мирные бытовые звуки, пришедшие на помощь душе Софье Ружинской, которой Уходящий всё-таки дал последний шанс.

            И вот – повторялось! То же помутнение, та же рябь…

–В этот раз умру я, если придётся, – сказал Филипп спокойно. Это спокойствие давалось ему с трудом. Но шприц, подобный тому, что когда-то был у Гайи, уже жёг его кожу даже через сумку. – Если что-то будет, если будет нужно…

–Умрёт? Как это – умрёт? – не поняла Майя. – Почему кто-то должен умереть?

–Я сказал «если», – напомнил Филипп, знаком указав Игорю на Майю, мол, если что, если придётся, держи её подальше.

            Игорь коротко кивнул. Он был врачом и давно привык к тому, что не все жизни можно спасти, к тому же он знал и Филиппа, и понимал – раз тот говорит о смерти как о возможности, значит, это действительно возможность. И потом, в отличие от Майи, которая была нужна для укрепления духа и дележа безумия, которое не выносил уже рассудок, у Игоря был уже опыт, он уже присутствовал на этой же зимней полянке…

–Может не надо? – воззвала всё же Майя. Она не плакала и не истерила. Она вообще очень изменилась, в ней осталась одна серьёзность и никакого кокетства. Произошедшее, не затронувшее её напрямую, всё-таки круто обошлось с нею, и выбило душу из равновесия, да забыло в то равновесие вернуть, позволяя Майе самой определять степень своей мрачности и тоски.

–Надо, – сказал Филипп, и всё-таки повинился: – в прошлый раз ещё было надо. Я сам подвёл Гайю к мысли о том, что это должна была быть она, но, говоря откровенно…

            Он был убийцей. Нет, не прямым, конечно, он не втыкал в Гайю того шприца, но все её мысли он сложил так, чтобы она поняла: умереть должна она.

            Филипп ждал, что Игорь и Майя закричат на него, скажут, что он убийца и заслуживает принять смерть сейчас, но они оба мрачно молчали, и в этом молчании ему было ещё страшнее. Если бы они осудили его – он бы вынес это легче.

–Хрень это всё, – сказал Игорь первым, – я же был там. Вы трое на себя были не похожи. И та Софья вернулась. Кто же знал что так будет? Ты не заставлял её колоть эту дрянь, она сама.

–Сама, – эхом отозвалась Майя так уверенно, будто бы видела это. – У неё ведь было своё мнение и характер был тоже. Мы её за это и не любили. За характер. Или за то, что он у неё был именно таким, открытым…

            Майя вздохнула. Гайи ей не хватало. Именно без неё стало пусто. Не так пусто как без Софьи или Зельмана, или после отъезда Альцера. Пожалуй, с потерей Гайи могла сравниться только потеря Павла, про которую, как казалось Майе, помнила теперь лишь она. Но это было понятно, а вот потеря Гайи её так сбила, так лишила опоры, с какого перепугу? Они не были подругами, не были приятельницами, как, например, с Софьей, но вот Софьи нет (или есть она где-то), а Майе нормально, но нет Гайи, и ей тоскливо?

            Как работает тоска? Майя не понимала.

–Я подвёл её к этому, – возразил Филипп. Ему хотелось схватиться за слова этих людей, как за спасение, на них опереться в своих метаниях, но это было бы ложью. Он должен был нести свою вину до конца. – Значит, если придёт нужда, я последую…туда.

–А она придёт? – спросил Игорь. – Я Софьи не вижу.

–Я…– Филипп сглотнул. Он не знал на кой он пригнал сюда  и их, если сам толком не мог себе обосновать происходящее, но надо было реагировать, – мы подождём.

–Подождём, – согласилась Майя и вздохнула еле-еле слышно, думая о чём-то своём.

            Филипп не хотел умирать. Он надеялся, что в этот раз можно будет вывернуться, обойтись без этого, но понимал, что уже очень давно он занят выворачиванием. Он не хотел умирать и не хотел быть в лесу, но время шло к полудню, и он неумолимо настиг его мысли, прошёл рябью по воздуху, проявляясь уже знакомым эффектом, который на своё несчастье однажды зафиксировали камеры.

            И снова был толчок, и перехватило воздух, закрутило мир. Филипп пытался устоять на ногах, пытался нащупать шприц, чтобы при случае, если придётся…

–Вашу ж мать…и где же я это уже видел? – голос Игоря вернул Филиппа из мути и круговерти образов, заставил сесть (оказалось, он всё-таки потерял равновесие), и замереть в ужасе.

            Софья Ружинская снова выпала из пустоты.

            Майя очень хотела заорать – это читалось в её лице, но из горла её вышел лишь приглушённый придавленный писк.

            Игорь героически осел на землю. Он бы мог сделать больше, но нервная система потребовала перекура.

            Зато Софья не удивилась. Посеревшая, вся в каком-то сером песке, она не удивилась, увидев их, она вообще едва-едва на них взглянула. Она потянула руку к Филиппу и прошептала ему что-то.

–Что? – тихо переспросил Филипп. Ужас наползал на его лицо. – Что ты…

–Убей…убей меня, – прошептала Софья. На этот раз они все услышали. Но что было делать с услышанным? Как им оставалось это пережить?

–Софья! – Майя отмерла и бросилась к Ружинской, но замерла по пути, не решилась приблизиться. Софья едва глянула на неё и отвернулась, потеряв интерес.

–Это последний шанс, – сказала она уже громче. – Филипп, пожалуйста.

            Филипп смотрел на нее так, будто бы совсем не видел, но правда была в том, что он не хотел её видеть и многое отдал бы за то, чтобы не слышать.

            Она поднялась. Поняла, похоже, подошла к нему, села рядом, не считаясь со снегом и стылой землёй, тронула его за плечо.

–Взгляни, – попросила она, и Филиппу ничего не оставалось, как покориться ей.

–Ты жива! – влезла неуместная Майя и Игорь, чувствуя подвох, оттащил её в сторону.

–Тебе нужна помощь! – крикнул он. – Слышишь, Софья?

–Уйдите, – попросила она, но снова не оглянулась. Вместо этого она потянулась ледяной рукой ко лбу Филиппа. И тот, цепенея от ужаса и отвращения, наблюдал за её движением.

            Он бы хотел убежать, но её рука обещала ему истину. Страшную истину, страшный ответ на неожиданное (или ожидаемое) появление. Правда, никто не предупредил его, что будет так больно. И что он едва не задохнётся под тяжестью песка…

***

–Что с ним? Что ты сделала? – Майя реагировала как нормальный человек, и это было прелестно. Только ради этого её надо было взять с собою, чтобы хотя бы помнить о том, как быть прежним.

–Филипп? – Игорь выступил вперёд, готовый прикрыть собою Майю, если придётся. Но не пришлось – Софья, соизволив взглянуть на него, ответила:

–Он испытывает то, что будет со мной.

            Филипп выглядел ужасно. Цвет его лица сравнялся по цвету с той же серостью, каким светило лицо Ружинской, принявшее на себя весь лик посмертия. Но цвет кожи – это ещё ничего, в конце концов, щёки его понемногу розовели, едва-едва различимо, но на фоне мертвенного лица они казались проступающей кровью.

            Страшнее были глаза. Взгляд, который можно было описать одним словом – «пустота». Пустота жизни, пустота, за которой и таилась суть смерти и забвения, одно проклятое Ничто, из которого когда-то явилось всё сущее, и куда всё сущее должно было кануть.

            В этой пустоте не было жизни. В этой пустоте не было боли. Там было одно ничего и от этого было жутко. Отсутствие всего – от вкуса и осязания, до слуха и зрения, одна серость, вязкая, прилипчивая…

–Что значит…– Майя начала говорить, но осеклась. Пустой взгляд Филиппа был страшнее всего, что она когда-либо видела, а она видела тени мёртвых. Но тени мёртвых хоть как-то говорили о жизни, а  пустота не говорила ни о чём.

–Филипп? – позвал Игорь и Софья снова коснулась ладонью Филиппа, перебирая оцепенение из ничто на свою душу.

            Он вздрогнул, очнулся. Взгляд его стал осмысленным, теперь в него вполз ужас, и это было уже победой. Ничто было куда хуже.

–Что это было? – спросил Филипп так тихо, что даже стоящая подле него Майя не разобрала слова и только по шевелению губ увидела, что он что-то спросил.

–Как ты? – поинтересовался Игорь, пытаясь отстранить Филиппа, от Ружинской, но та как пригвоздила его взглядом.

–Что это? – спросил Филипп уже отчётливее.

–Мой конец, – отозвалась Софья. – Уходящий оставляет мне последнюю дверь для побега. Твой путь сюда – это…

            Она замялась, потом махнула рукой:

–Не важно. Это мы. Я, вернее. Помоги мне. У меня мало времени. Ты видел, что меня ждёт, видел, как мне будет больно, и этот песок, ты чувствовал?

            Филиппа передёрнуло, он нервно одёрнул одежду, словно по нему кто-то пополз, и ответил:

–Погано. Как насекомые.

–Может быть так и есть, – признала Софья. – Помоги мне. Убей меня.

            Убей меня! Так просто, так легко она это произнесла, словно речь шла о подмене на смене или просьбе сходить в магазин.

            Но Филипп уже был там, где нельзя бывать живому, она перенесла его в кусочек своей памяти, передала ему свои ощущения в тот момент, когда Уходящий пытался её низвергнуть в пески.

            Он уже не смотрел на её просьбу как на безумие или как на преступление против совести. Это было похоже на освобождение, на настоящее освобождение.

–Убей, – попросила Софья снова.

–Она бредит! – определился Игорь, но Майя удержала его от повышения резкости своих выводов.

–Софа, – позвала девушка недавнюю приятельницу, – ты уверена что хочешь этого?

–Это моя свобода. Жизнь не жизнь. Существование, – Ружинская взглянула на неё, – не знала, что тебя впутали в это, Майя.

–Я лично просто не вывожу этого, – признался Филипп. – Соф, я…

–Пожалуйста, – она потеряла к Майе интерес и обернулась к нему, – я прошу тебя. Ты видел, что меня ждёт. Оно приближается, а времени мало. В посмертии есть свои законы, и этот даёт мне спасение. Мне уже не жить, Филипп. Да я…

            Она мельком глянула на Игоря, который помрачнел и как-то сжался, словно надеялся, что в лесу, среди прорежающейся через снега тут и там черноты, его не заметят.

–Я не жила уже давно. Моё возвращение было ошибкой. Я всё равно мёртвая, – Софья коснулась руки Филиппа, желая напомнить ему о холоде своего тела, – я мёртвая. Но мучаюсь.

–Почему он? – спросила Майя. Она видела пустоту в глазах Филиппа и поверила словам Софьи. Любой, кто увидел бы это ничто, этот взгляд, отражающий безысходную беспросветность, поверил бы.

            Это ничто – наказание. Наказание, не имеющее ничего общего с благом. Наказывать надо лишь тех кто виновен. В чём виновата Софья? В том, что была чуть более чуткой к миру, на своё горе? Но так можно обвинить и поэта, и музыканта, и художника – дескать, что же это ты чувствительный такой? И что – карать?

            Майя не знала что там, для мёртвых, но она не хотела, чтобы Филиппу оставалось жить с грузом, за который он не мог нести ответа.

            У Софьи не было ответа. Это было последнее желание почувствовать тепло, пусть призрачное и едва ощутимое, но от того, кто нравился ей при жизни, кем она была увлечена. Ничего не останется там, за чертой, так пусть хоть последние мгновения хоть что-то, похожее на жизнь, будет.

            Эгоистично, Софья знала. Но она отправлялась или в мучение или в посмертие покоя. она не думала о живых. О живых должны думать живые. Так что вопросу она удивилась и ответить не смогла. Зато испугалась, ощутив, как уходит время в людском мире, и спросила:

–Это желаешь сделать ты?

–Просто зачем ты хочешь возложить это на него? Поди и убейся!

–Нельзя, – возразила Софья. – Так не выйдет. Филипп, пожалуйста…

            Она вложила в «пожалуйста» всю скорбь и горе, что у неё ещё оставались. Филипп молчал, глядя на неё – такую знакомую и такую чужую. Ему надо было бы вспомнить слова Игоря о том, что на основании банальной, но неоспоримой логики биологии она мертва, надо было вспомнить исчезновение из квартиры, и вечные странности, но он не вспоминал этого.

            Он помнил живую Софью. Ту, что пыталась скрывать от него своё смущение, которую он сам во всё впутал, которая экономила деньги, жила в квартире без ремонта и жила ли вообще? А могла.

            Он мог бы не выдёргивать её, не трогать. А мог бы забрать её с собою, с Кафедры, и тогда у Софьи были бы хотя бы какие-то яркие воспоминания о жизни, которую он мог бы дать ей.

            Но не дал. Думал, что это её выбор, что время есть, и если получится…

            Теперь не получалось. Всё как-то разрушилось в один миг. Так не должно было быть, ведь Софья была так молода, и всё только-только начинало срастаться в их жизни, и это нелепое расследование, которое не привело ни к чему – как он это допустил?

–Ты не обязан! – предупредила Майя, угадывая его ответ. – Тебе с этим жить.

–Идите обратно, – хрипло отозвался Филипп.

–Я не…– Майя хотела спорить. Но что она могла сказать? Да она и согласна была в глубине души с решением Филиппа, понимая, что если это единственный шанс на свободу души Софьи, то он должен её спасти, она просто жалела его, не представляя, как он будет жить после.

            Ведь для него после существовало.

–Идём! – рыкнул Игорь. Его лицо стало ожесточенным и мрачным. Он потянул Майю за собой, прочь, по проложенной ими же тропе. Он всё понял. Нет, не всё, конечно, что касалось Уходящего и законов посмертия, но понял, что сейчас произойдёт. Как врач по сути своей – он понимал, что это необходимо и это будет исцелением, а исцеление может подразумевать разные методы, но как человек он не хотел этого видеть.

–Спасибо, – прошелестела Софья, когда они чуть скрылись, и она осталась один на один со своим убийцей. – Я бы хотела тебе всё рассказать, честно, но нельзя. Нельзя с этим будет оставаться. И время…

            Она взмолилась одним лишь взглядом и только сейчас заметила, как покраснели глаза Филиппа.

–Всё хорошо, – заверила она. – Это правда…спасение. Уходящий не сволочь. Вернее, не до конца сволочь. Как и мы.

            Филипп был не согласен. Он считал себя сволочью до конца, ведь он не дал ей сказать, не стал её расспрашивать, а схватился за её слова, надеясь, что так закончится для него эта сложная история, совершенно ему непонятная, унесшая много его нервов.

            Он потянулся к шприцу, но Софья перехватила его руку неожиданно сильно.

–Не так, – попросила она, и повела его руку к своему горлу, одновременно закрывая глаза.

            Странное, нехорошее чувство затопило Филиппа, упало на него как тяжесть всех песков и он покорился, перехватил её движение и уже через минуту вдавил совершенно не сопротивляющуюся Софью Ружинскую в грязь и снег. Промёрзлые, они поддавались силе, проседали под его напором.

            Умри, и всё закончится. Умри, и больше не будет странностей. Умри, и всё станет ясно. Вернётся на круги своя.

            Только умри, умри, умри!

            Она и не сопротивлялась. Чего это ей стоило – Филипп никогда не сможет предположить. Да он и очень постарается не предполагать. Страшно это – отнимать последние мгновения жизни, даже если от этой самой жизни одна иллюзия и осталась.

 –Прости…– в последний раз выдохнула Софья, и вскоре всё было кончено.

            Не узнает Филипп до конца и того – было ли последнее её слово реальным, или всё-таки это его подсознание захотело найти прощение?

            Но всё кончилось. Безжизненное слабое тело таяло – натурально таяло, теряя свои очертания в воздухе, расходилось серостью.

–Я найду ответы, найду. Найду. Только жди меня. Жди моей смерти, – шептал Филипп что-то сам себе, не зная даже, получилось или нет, и реальна ли расходящаяся рябь в воздухе.

            Он закрыл голову руками, не замечая, что весь перемазан грязью, и коленями давно уже протёр немалую дыру в отходящей от зимней смерти земле.

–Найду, найду, только жди моей смерти, – слышала она его или нет? Реально ли он произносил эти слова? Иной раз ему казалось, что он их выкрикивает, а в другой – едва ли шепчет.

            И сколько прошло времени прежде чем его плеча коснулись, напугали, выдернули из полусна.

–Всё кончилось, да? – спросила Майя.

            Они стояли рядом. Майя и Игорь. Серьёзные, сочувствующие, какие-то спокойные.

–Где тело? – спросил Игорь грубовато.

–Её нет, – сказал Филипп. – Больше нет.

–А тело? – не понял Игорь.

–Растаяло, – Филипп поднял голову. Как отвратительно было солнце, свет которого усиливался в останках снежных завалов. Почему этот свет не угас? Почему остался висеть в небе, давя памятью и немым свидетельством свершённого.

            Майя и Игорь помолчали. Филипп мог бы предположить, что они оглядывают чёртову полянку, ищут тело, или переглядываются, но он не хотел ничего предполагать. И даже вставать не хотел.

–Надо идти, – сказала Майя. – На Кафедре накопились дела.

            Кафедра. Точно. Была же ещё кафедра, на которой что-то от прежнего мира ещё оставалось!

–Да, – согласился Филипп, и это короткое слово далось ему тяжело.

–Это хотя бы помогло? – спросил Игорь. – Всё кончено?

             У него были и другие вопросы, но он не хотел их задавать. Боялся ответов, что последуют.

            Филипп прислушался к себе, к снегу, к черноте земли, к оставшемуся дневному свету. Всё это вело его к одному слову:

–Помогло.

            И признанию:

–Но не кончено.

            Да, не кончено. Остались вопросы, которые нельзя задавать живым о мёртвом, но Филипп уже видел посмертие, и он не был никогда тем, кто отступит. К тому же, он обещал, и обещание держало его крепче всякого азарта и амбиций – он обещал найти ответы.

            Хотя дались они Софье? Упокоенной навсегда, ушедшей в посмертие без боли и проклятых песков.

            Отпущенной Уходящим.

            Но не кончено, нет. Уходящий остался. И сколько ещё их будет? И Кафедра…да, надо возвращаться, возвращаться к прежней жизни, искать новых сотрудников, обучать их, проверять новости, переустановить всё неустановленное и похищенное оборудование. Много чего нужно.

            Но для начала нужно просто встать с этой промёрзлой, хранящей следы его преступления земли.

–Надо идти, – это уже Игорь. Он ничего не понял из случившегося, кроме того, что свершено что-то непоправимое, и его собственный мир уже никогда не склеится по прежнему образу. –  Надо, Филипп, холодает.

–Снег обещали, – голос Майи прозвучал безжизненно, – мокрый снег, представляете?

            Это диковинка? Едва ли. Это классика их местности, но сейчас почему-то им это непривычно и странно. На улице такое яркое солнце и земля уже обнажает язвенную черноту земли, а где-то обещали снег.

–Надо идти, – это уже Филипп. Он обратился к себе и к ним. Они кивнули.

            Филипп думал, что больше не сможет встать, что когда его колени оторвутся от земли, он неизменно умрёт, но нет – не случилось, он встал. И земля даже не качнулась.

–Надо выпить, – Майя покачала головой, – я не думала…

–И никто не думал. Надо умыться, – Игорь впервые увидел сколько налипло грязи на одежду Филиппа и на его руки, – ну или хотя бы снегом обтереться, а то нас ни одна тачка не подберёт. Даже если выйдем к шоссе.

            Выйдут, конечно же выйдут. И без разговоров сунут просто безумные деньги тому, кто всё же решится их подвезти. И доедут в молчании, потому что время слов кончается однажды и всегда нужно время, чтобы найти силу для новых, влить в них достаточно убеждения.

            И потому так ценно молчание.

            Оно о жизни. О том, что ещё не завершено. Оно не про незавершённые поиски Уходящего, о сути посмертия, о полях покоя и песках Забвения, нет. Оно про будущие дела, скопленные, бумажные, вынуждающие мучить кабинетную технику распечатками и сканами, про звонки и про отчётности, которым нет числа.

            И про кадровые вопросы тоже.

            Филипп не удивится когда Игорь придёт на следующий день на Кафедру с трудовой и паспортом. Они не обсудят его трудоустройства заранее, между ними не будет и намёка, просто это будет единственное, что сможет им выплыть, выбраться памятью из одного леса, который обещал красивую зиму.

            И Майя не удивится тоже, только кивнёт и предложит выбрать любой из освободившихся столов, к несчастью, выбор будет большой: хочешь за стол Гайи? Хорошо, она мертва и не будет возражать – добровольно отдала свою жизнь. Хочешь за стол Альцера? Тот не вынес и вернулся на родину, наплевав на обязательства. За стол Зельмана? Тот насмерть замёрз в лесу, когда его напугало возвращение Софьи. А хочешь за стол Павла? Он тоже возражать не будет – его убило побочной силой Уходящего.

            Ну или за стол Софьи можешь сесть – её Филипп задушил. Вернее, остаток её сущности. И то было ещё освобождением, за которое надо благодарить Уходящего! Милосердного, вопреки всем поступкам…

            Им предстоит ещё много дней, много молчания о пережитом, и много лжи, которую они будут плести, чтобы ненароком не выдать истины, которую и сами не поняли, тому министерству. Но ничего – обойдётся, выкрутятся. После пережитого им это сущий пустяк.

            А дальше только бесконечная работа в попытке докопаться до сути посмертия, подкреплённая ужасом и обещанием. И ещё тоской, от которой не будет средства, ведь живым нельзя касаться мира мёртвых, смерть как болезнь, тянется, липнет и отравляет остаток дней, даже если удастся выбраться из её паутины, и отделаться так, как они всё-таки смогли.

            И всё это станет их рутиной, а для Филиппа – последним смыслом жизни. Но всё это после того как они смогут подобрать слова, заново собрать в себе силу для них и доехать до города, где всё вроде привычно, а на деле – навсегда не то.

Конец

Спасибо за прочтение. Эта простенькая история в жанре городского фэнтези мне была нужна, чтобы выбраться из теней моей предыдущей двулогии про Маару: «Тени перед чертой» и «Гильдия Теней». Дальше будет веселей: помимо приближающегося также к концу вампирского романа «Мост через вечность» в разработке у меня новый проект.

С тёплым приветом, Anna Raven

Еще почитать:

Роман — Рефлекс свободы

Просто девушка.Часть двадцать четыре

Джейн Грей и Ворон Истуканов — Глава 71: Мега-пенальти тортиков!

Aere perennius — Глава 1. Мрак