Соловей жмурится – то ли от холода, то ли от Есенина. Качается взад-вперед, а перышки на лысеющей макушке торчат во все стороны. Иногда смотрит на меня одним неприщуренным глазом, будто спрашивая, закончила ли я наконец читать такую тяготень.
Пришел Ильяс, длинный и худющий, в помятом пальто, заляпанном красками. Обводит любопытным взглядом будто поперченную сумраком комнату и – фыркает, на Есенина.
– Уж слишком он приторный в своих описаниях, – поясняет он, с опаской поглядывая на томик стихов. Сомневаюсь, что Ильяс когда-нибудь читал что-нибудь из произведений поэта.
Вместе с ним фырчит и соловей, зевает, приоткрывая крохотный клювик и высовывая тоненький розовый язычок.
В теплых глазах Ильяса играет любопытный огонек одинокой лампочки.
– А соловушка поет?
– Год молчит уже, с тех пор, как Маша ушла на фронт.
Птичка поочередно разводит крылья в стороны и оживается при звуке знакомого имени. Только где вот Маша?
Ильяс грустнеет и отводит глаза в сторону, уставившись в клетку с соловьем. Фыркает, садится в кресло и протягивает мне красное-прекрасное яблоко.
– С Днем рождения! Из Алма-Аты пришли сегодня утром. Там сейчас весна, сады цветут. Идешь – и кажется, что ты попал в чудесную страну: все кругом как на облака на закате, край Закатов!
Как и всякий человек искусства, он упивался своей метафорой. Я почему-то смеюсь и благодарю его за прекрасный подарок.
Кусочек достается и нашей птичке. Но прежде чем моя рука вылезла из клетки, наш пернатый друг уселся на нее и глубоко-глубоко задумался. Глазки у него стали вдруг широко открытыми и затуманенными какими-то смутными, щемящими душу мыслями.
– О чем он думает? – спросил Ильяс.
– Наверно, о стране Закатов. О свободе, о потерянном голосе и о карминных яблоках.
– Ну у тебя и слова! – Ильяс любил непонятные слова, особенно если они касались цветовой палитры; каждое новое он мог повторять весь день, но все равно забыть на следующий. – А наши солдаты борются за свободу, возвращая по кусочкам Родину, мечтают о чем-то теплом из родного дома. Вдруг наш соловей с юга?
Соловушка, взгромоздившись на свой кусок яблока, оставляет клювиком на нем тоненькие дорожки. И вправду, кушает будто бы что-то знакомое, родное, по чему невероятно соскучился.
– Он точно из страны Закатов, – говорю я, и мы некоторое время не отрываясь смотрим на птицу. Ильяс берет меня за руку, я опускаю голову ему на плечо. Вместе с соловьем тогда мы чувствовали себя бесконечно счастливыми, так, как будто войны и не было, так, будто мы все наконец-то свободны, и серое небо в те мгновения, было для нас карминово-розовым, мирным, как на закате.
***
А карминовых яблок из далекой страны Закатов давно уже нет. И нет моей сестры Маши, и моего любимого художника Ильяса. Оба они погибли, сражаясь за спокойное розовое небо над нашими головами. Но я знаю, что 70 лет назад маленькая, старая-старая птичка наконец-то вернулась в страну Закатов и, снова обретя голос, запела песни о свободе и воцарившемся мире.
