Стакан безысходности

–Стакан безысходности, пожалуйста, – голос Смерти как всегда тих, но от этого голоса ещё никому не удалось скрыться. И горе тому, кто хотя бы попытался.

Бармен кивает – заказ ему привычен, да и Смерть – клиент постоянный, но уточнение всегда необходимо:

–Вам со льдом?

–Нет. В чистом виде, – Смерть не тревожится этим постоянным вопросом.

–Будет сделано, – Бармен откланивается, а Смерть продолжает, обращаясь ко всем и ни к кому:

–Безысходность со льдом пьют только дилетанты. Профессионалы предпочитают пить её чистоганом.

Бармену знакомо и это рассуждение, он привычно на него не реагирует, а торопится выполнить заказ Смерти. Одно мгновение и его рука уже выбрала людскую жизнь. Непримечательную, совершенно обыденную, недавно собранную из осколков разочарования прошлого.

У Бармена нет жалости и нет сочувствия. Жизней в его распоряжении много, не станет же он жалеть каждую?

Встряхнуть жизнь, словно бутылку, положить в ведро с неприятностями, для охлаждения напитка (подавать безысходность тёплой? Увольте! На это способен такой же дилетант, который пьёт безысходность со льдом).

У людской жизни тем временем неприятности. Примерно к моменту охлаждения её до десяти-двенадцати градусов этого человека подставили на крупную сумму денег, обанкротили его бизнес, и бросили друзья.

Бармен достаёт людскую жизнь из ведра с неприятностями, аккуратно надрезает её, вселяя новые капли к безысходности – выбранной людской жизни изменяет любимый человек. Бармен наливает людскую жизнь в высокий стакан, напротив, чуть-чуть подогретый выше комнатной температуры – и у выбранной людской жизни заболевают родители. Страшно заболевают, неотвратимо.

Бармен присыпает безысходность тленом и у выбранной человеческой жизни горит квартира, а следом, без всякого предупреждения угоняют машину.

Бармен ставит почти готовый напиток на кружевную салфеточку (во всём должен быть порядок) и у выбранной людской жизни кончаются всякие силы – где-то в огромном неприветливом мире эта очередная жизнь сидит на бортике ванной в дешёвом гостиничном номере (на что хватило денег), смотрит на весело бьющую чуть ржавую, но ледяную воду…

–Ваш стакан безысходности, – Бармен ставит напиток перед Смертью.

–Благодарю, – Смерть берёт стакан, отпивает, решая судьбу выбранной для напитка незначащей людской жизни.

–А я люблю коктейли! – весело отзывается Голод. Он пришёл раньше, чем Смерть, и уже успел опрокинуть пару коктейлей.

Смерть смотрит на Голод равнодушно. Голоду становится не по себе, и он торопится переключить внимание:

–Вот в моём сейчас две трети разочарования, восемь капель предательства и ещё чуток одиночества.

Бармен кивает, подтверждая. Он сам выбирал жизни для этого коктейля, как и для прочих. Выбирал жизни, встряхивал их как бутылки, разбавлял изменой и тоской, разоблачал, подкидывал льда, перчил истерикой…

–Не люблю коктейли, – отзывается Смерть очень тихо и поворачивает голову к тихо молчащей Чуме, которая пришла первой. – А ты?

–Я пью всё! – весело отвечает она. Она младше всех и старается ни с кем не портить отношения, уверенная в единстве их сил. – Вот!

В её стакане ядовито-зелёная жидкость.

–Это тоска и боль, – отвечает Бармен на непрозвучавший ещё вопрос Голода.

Для этого напитка Бармен сначала подсластил выбранную жизнь, затем отравил ядом, вытряс все сердечные муки, затем наделил плоть язвами и страданиями. Можно было бы разделить этот урон на две-три жизни, и тогда ничего бы не было отвратительного в жизни одной единственной, но Бармен искренне верил в то, что если есть возможность, то пусть лучше будет одна загубленная полностью жизнь, чем две или три несчастные.

–А вкусно? – хищно облизывается Голод.

–Обойдёшься! – смеётся Чума и прячет стакан ближе к себе. С Голода станется и выпить чужое.

–Жадина! – обижается Голод и обращается к Бармену, – эй, гарсон!

–Выпейте этот, – холодно возражает Бармен. – Прежде его, иначе другого вам не видать.

Смерть смеётся. Голод пристыженно сопит, Чума прячет глаза.

–Вы чего сидите здесь так, словно уже поругались? – весёлый голос, задорный и обманчивый этой задорностью вмешивается в тихое распитие. Это Война.

Она отходила, и лишь теперь вернулась.

–Не отнимайте мою работу, братья и сёстры! – шутливо укоряет Война.

–Что будете пить? – спрашивает Бармен.

–Я…– Война задумывается, оглядывает, кто и что пьёт. Выбор Смерти ей не кажется удивителен – у Смерти всегда один заказ – безысходность.

–Коктейли сегодня чудо, – Голод отвлекается от своей обиды.

–Да? Что ж, – Война подмигивает Бармену, – удивите меня?

Бармен кивает. Он оборачивается к стойке – ровные ряды – сотни и тысячи рядов, с аккуратно составленными жизнями. Что выбрать? Чем угодить Войне, и чем не посрамить своего мастерства?!

Бармен решается.

Он выбирает очередную жизнь – инфантилизм высшего порядка. Бармен вытрясает его до капли, оставляя оболочку от того, что когда-то было человеком, пусть и совершенно беспомощным, эгоистичным, но живым. Напиток ярко-розовый. Смерть морщится и пригубливает свою безысходность.

Но Бармен не останавливается на этом. Он берёт следующую жизнь – потеря. Он творит её для этой жизни и добавляет две трети образованного в ярко-розовую жидкость. Напиток становится серым.

–Интересно…– замечает Голод, залпом допивая своё.

Бармен берёт третью жизнь, и добавляет в спокойное и стабильное её существование неприятности, затем цедит в стакан пару капель горя. Напиток чуть светлеет.

Наконец – четвёртый ингредиент. Бармен выбирает несчастную изломанную совсем неблагополучную жизнь, явленную из нищеты, проведённую в недоедании и даёт немного надежды…

А затем, пока не успевает жизнь расправиться, разбивает данную надежду, отправляя выбранную жизнь во мрак разочарования и боли в особенной ярости и безнадёжности.

–Готово.

Война оценивающе оглядывает ставший кровавым напиток и пробует.

–Потрясающе! – оценивает она.

–А почему ей столько вкусного? – возмущается Голод. – Я тоже хочу.

–Война всего дороже, – смеётся Чума, – а тебе, Голод, по счёту хватит?

Голод обижается снова. Уже второй раз Чума тыкает его в болезненные места. Гадина! Известный факт, что Голод всегда всех беднее – его призывают редко, и выгоды с него почти никакой. Разве что при осаде или изморе, а так – он даже своими соратниками ненавидим.

–Не ссорьтесь! – лениво призывает Война, – я всем нужна. Что плохого?

–Поделилась бы…– цедит Голод. Бармен молча наполняет пустой стакан Голода плачем и голодными болями. Где-то умерло от голода и желудочных болей какое-то живое существо, Голод получил свой коктейль. Самый дешёвый.

–Обойдёшься! – смеётся Война. Она подкармливает Чуму – это известный факт, и, наверное, по этой причине Чума всегда на её стороне, и сразу же вступается:

–Ты слишком много о себе думаешь!

Война живёт самообманом. Она обеспеченная и дорогая, но не самая богатая. Богаче всех Смерть. Но всегда живёт в скромности.

–Рассуди? – обращается Война, глядя на Смерть. – Рассуди же!

–Мы не для этого здесь, – напоминает Смерть тихо и равнодушно. И все споры стихают. Бармен подливает Смерти в стакан безысходности.

–Это лишнее! – напоминает Смерть. – Я всегда беру один стакан.

–Это за счёт заведения, – возражает Бармен.

–Благодарю, – кивает Смерть.

Это справедливо. Без Смерти нет жизни. Но по лицу Голода ясно – он поспорил бы, если бы не большой страх перед Смертью.

***

Их четверо и они похожи друг на друга чем-то неуловимым. Есть что-то общее в их чертах лица – что-то хищное и беспощадное. И неважно, что глаза Смерти черны, а кожа бледна; что Голод сер и одновременно жёлт, а его глаза прозрачны; что Война больше всего походящая на людей отличается от них кроваво-красными глазами; а Чума – с зеленоватой кожей, с тонкими белыми губами и жёлтыми глазами – неважно! Есть нечто большее, объединяющее их. Они существуют друг подле друга, ненавидя друг друга и не имея возможности избавиться.

Даже в одеждах их есть отражения соратников. В сером костюме Голода есть полоска-итог – Смерть; кровавые капли Войны и язвы Чумы. Точно также есть и в костюме Войны чернота Смерти, вязкая слизь от Чумы и полоски от Голода. И Ровно так в костюме Чумы есть след кровавой ладошки от кого-то, кто бежал от Войны, но напрасно! – и черная полоска –итог Смерти, и линия Голода…

Ну хорошо – почти есть отражения. В костюме Смерти нет ничего. На чёрном плаще нет ни язв, ни капель крови, ни полос голода. В черноте тонет всё.

–Поступил заказ, – вещает Смерть, попивая безысходность, выданную за счёт заведения, – и нам надлежит решить, как мы поступим. Вводную прочли все?

Общий кивок. Прочтёшь тут, как иначе? Иного дела нет.

–А чего думать? – удивляется Война. – По старой схеме: сначала Чума, она скосит часть. Потом пойду я, параллельно мне – Голод, а ты, Смерть…

Она осекается. Смерть сопровождает их всех, и только высшая сила может предположить, что за усталость на плечах Смерти.

Но высшая сила не отвечает Голоду, Чуме или Войне. Высшая сила не для того существует, чтобы снисходить к ним – к рабам, сильным, могучим, страшным, но рабам.

–Опять я? – возмущается Чума. – Знаете, сколько я уже потеряла?

Она снимает со своего уродливого лица морок. Её лицо и плоть точат одновременно все болезни, вызывая гниль, разложение, дурной запах, язвы и коросты…

Чума прячется обратно под морок, и её лицо становится просто уродливым. Болезни стихают.

–И потом, это уже сложнее. У них этот…иммунитет, – замечает Чума. – Я не пойду первой. Я одна огребаю за всех в первые дни. А помнит потом меня кто? Да никогда!

Чума обиженно прячется в стакан со своим напитком.

–Я могу пойти первым, – замечает Голод. – Я могу вызвать засуху и одновременное затопление. Они останутся без пищи и тогда вопрос войны и смерти…

Смерть качает головой, Война, взглянув на Смерть, повторяет движение. Война не знает причины отказа, но Смерть прекрасно знает её: Голод очень жаден, его каждый раз приходится общими усилиями загонять в темницу. Он сжирает на пути и плоть, и души, и землю, и зерно… он не может насытиться, и поглощает, и поглощает.

В последний раз Смерти пришлось грозить ему уничтожением, чтобы усмирить, и то Голод умудрился схватить последнюю горсть людских душ и запихнуть в ненасытный желудок.

–Нет, – молвит Смерть и не желает пускаться в объяснения. Значит спрашивать нет смысла. Слова Смерти что догматы.

–Тогда…я? – неуверенно предполагает война. Война труслива. Она храбра когда надо идти во втором или в третьем эшелоне, когда надо бить по зачумленным или по голодным, когда надо резать и кромсать уже ослабленных, но когда нужно идти первой…

Более трусливого существа не сыщешь!

–Не дури, – говорит Смерть, но обращается не к Войне, а к Чуме. – Есть долг.

Чума ёжится. Ей давно некомфортно на своём посту, но она не знает, куда с него деться. Чтобы оттянуть ответ, Чума делает заказ:

–Мне, пожалуйста, бессмысленности и отчаяния.

–В какой пропорции? – Бармен никогда не вмешивается в их разговоры, но он всегда рядом, чтобы принять заказ.

–Пятьдесят на пятьдесят.

Бармен кивает, выбирает жизни, одну наделяет бесконечным круговоротом работа-дом-работа-зарплата-кредит-долг-займ-работа-дом, и цедит полстакана. Затем берёт другую, открывает, чтобы смешать.

–Вот зачем это всё? – не выдерживает Голод. – Вот уже какую сотню лет мы здесь собираемся, обсуждаем, пытаемся спорить, а в итоге всё идет по одному, ну двум сценариям? И неужели так будет всегда? Неужели…

Война смотрит прямо на него, Голод осекается, решив, что она хочет что-то сказать ему, но Война обращается к Бармену:

–Полстакана низменных амбиций этому господину за мой счёт.

Бармен оглядывает приготовленные жизни, затем с сожалением сообщает:

–Могу предложить только четверть стакана. Быстро разбирают.

Война смеётся и соглашается:

–А хоть глоток. На халяву, а?

Голод трясётся от бешенства.

–Довольно! – велит Смерть и Голоду приходится смириться. Со Смертью сильно не поспоришь – утащит в Ничто, а оттуда уже не выбраться, и никаких амбиций там не найдёшь.

Бармен ставит перед Голодом на четверть наполненный стакан.

–Пей, пей, – дразнится Война.

Голод пьёт. Он не может себя победить, и не может победить никого. Война с Чумой хохочут ещё громче. Чуме обидно за Голод, но Войну она любит больше.

–Решено! – Смерть снова вступает со своим равнодушным голосом в их лихое веселье. – С завтрашнего дня Чума принимается за работу. Затем Голод. Война, ты следом.

***

Их четверо и они ненавидят друг друга. Их четверо и они не могут друг от друга избавиться.

Чума уходит первой. В её лице, обожжённом всеми болезнями одновременно, не прочтёшь и не угадаешь о чём она думает. А думает она о том, как было бы хорошо, если бы она была одна, или была бы самой главной.

«В конце концов, я поражаю людей в самую плоть, почему я не могу главенствовать? Почему я не могу решать, кто и куда пойдёт, выполняя очередной бессмысленный заказ? Почему я должна подчиняться, почему я должна всегда страдать первой? Почему именно я остаюсь на задворках истории и никогда не получаю ни почтения, ни наград? Люди молились богам войны, молились на то, чтобы их не тронул голод, почитали смерть… а я? А где же я?»

Голод уходит вторым. Он обижен на всех. Он чувствует себя обделённым. В нём кипит обида.

«Разве я виноват, что создан таким ненасытным? Им легко издеваться. Они не чувствуют такой жажды и такой потребности в пище как я. А чего они бы все достигли без меня? что сделали бы без брата-Голода? Война обломала бы зубы, Чума потеряла бы своим язвы и не смогла бы отравить здоровое сытое население, а Смерть…Смерть не отвернуть, конечно, но всё же! Разве сделано мною меньше? Но где же я? Где хоть какое-то почтение? Где уважение? Одно презрение. И от кого?! А я? Я как же?»

Война долго не уходит, она смотрит в лицо Смерти, пытается угадать что-то, прочесть что-то в равнодушном лице, в пустоте-провалах глаз. И не может. Это приводит её в ярость, и она выходит следом.

В ней кипит гнев.

«Да где бы они были без меня? да разве боялись бы их без меня? да все деньги мира принадлежат мне, всё золото и все души. Я могу заразить собою любого, я могу стать идеей. Я могу вести за собой на праведность и защищать добродетель, а могу нести порок. Да из всех них я одна достойна почестей и короны! А они со мной как с равной. Да я выше их! Ведь так? я же выше? Выше, а иначе, не было бы мне места!»

На самом деле у Войны есть место. Как и у Чумы, и у Голода. Но они не совсем правильного мнения о нём. Они все ошибаются насчёт своего положения. Их положение – это места (соответственно) триста одиннадцать, триста двенадцать и триста тринадцать в шестнадцатом ряду заготовленных к употреблению жизней.

–Ещё безысходности? – участливо интересуется Бармен. – Сегодня вы раньше, позволю себе заметить.

Смерть оценивает свой стакан. В руках усталость, на плечах груз всего мира и всех времён, в провалах глаз жжение от вечной бессонницы…

–Наливай! Двойную!

Скромность скромностью, а раз в столетие можно позволить себе расход. В конце концов, доход Смерти всё равно никуда не пойдёт.

Бармен кивает, берёт гордыню Войны, обделённость Голода и забвение Чумы, смешивает…

–Ваша безысходность, – перед Смертью новый стакан.

Смерть склоняет голову в почтении:

–Благодарю, Владыка.

–За счёт заведения, – отмахивается Бармен и отходит к стойке, перебирать заготовленные для напитков жизни.