Сороковой день

Шел сороковой день. 

Игрейн уткнулась в сложенные на руле руки. 

Сороковой день затянувшегося сюрреалистического сна. 

Дождь лупил по стеклам маленького, замершего на обочине, форда.

 Сгущались сумерки.

Голова была тяжелой. Игрейн ни разу полноценно не спала с того самого дня. Стоило только на секунду прикрыть сухие, раздраженные глаза, как перед мысленным взором вставал кухонный проем их старенькой двушки, темнота и болезненные, оседающие в пустоте хрипы. Вот и сейчас дверной портал, сотканный из переплетений первобытного страха и болезненного холода сырой могилы, постепенно приближался к ней. 

Стоило только закрыть глаза, 

как отзвук тихих, задушенных всхлипов, 

перекрывал ей кислород. 

В безмолвии, разбавленном лишь прерывистым дыханием и настойчивым,

злым дождем раздался звонок.

-Где ты? — вместо приветствия произнес усталый мужской голос.

—Я в пути, пап, — хрипло ответила Игрейн, едва продрав слипающиеся глаза, — Видимость нулевая. Я не могу вести, пока этот чертов дождь наконец не прекратится. 

—Тебе не обязательно здесь быть, — после небольшой паузы ответил мужчина, — Это совершенно ненужная формальность…

—Это мой брат, — резко оборвала она, — Я поеду, как только закончится дождь… Не могу… Я так перед ним виновата. 

Висок болезненно кольнуло. Глаза были сухими. 

Слез не осталось.

— Ты виновата перед ним? — с недоверием и ноткой зарождающегося гнева проговорил отец, — Ты?! Это было исключительно его решение! Его приговор, который он незамедлительно и без всяких сомнений вынес каждому из нас! Даже объяснений никаких не оставил, просто… — он запнулся — Белый лист.

Игрейн попыталась сглотнуть, застрявшие в горле 

обиды-признания-извинения. Записки действительно не было.

Не было ни одного оправдания для ее замаранной совести.

— Я знаю, знаю, — сбивчиво произнесла она, — Но, пожалуйста, мне важно быть в это время с вами, просто подождите, когда закончится дождь.

Скомкано попрощавшись, они прервали больной, 

наполненный недомолвками разговор.

Игрейн уперлась в сложенные на руле руки. 

Она вдруг отстраненно отметила, что что-то в ней все-таки сломалось. 

Призрачный проем подобрался к ней как никогда близко. 

Она слишком долго в него смотрела.

***

Бесконечно долгое мгновение спустя ключ повернулся в замке входной двери. Игрейн осторожно зашла внутрь, мимоходом отметив непривычную тишину. Оставив продуктовые сумки в прихожей, она тихо прошла внутрь квартиры, на ходу стягивая потрепанный, старый шарф. Только сейчас она различила в накрывшем квартиру безмолвии чьи-то всхлипы. Неозвученные вопросы застряли нарастающим комом в горле, когда прямо на полу их маленькой кухни Игрейн увидела недавно вернувшегося из поездки старшего брата. Арслан… Как будто бы мимоходом она отметила его отсутствующий взгляд, прерывистое дыхание, до побелевших костяшек сжатый в руке тугой спортивный канат, лежащий на столе наскоро вырванный из тетради и смятый в уголке лист. 

Она вернулась раньше всего на двадцать-тридцать минут.

Судорожный, тяжелый вздох, застрял в груди. Преодолевая внутреннюю дрожь, девушка медленно опустилась на пол, и положив теплые, так внезапно ослабшие руки на родное с детства лицо, Игрейн с уверенной, тщательно выверенной твердостью произнесла: 

“Мы справимся. Теперь все будет хорошо”. 

В пустых карих глазах не промелькнуло даже искорки надежды.

***

Дни стали короче, а ночи невыносимо длиннее. Мысли обжигали Игрейн: безнадежные и отчаянные. Между ней, родителями и Арсланом пролегла бездна. Слова падали в нее, отягченные неизбежностью, омраченные горем, омытые слезами временного облегчения.

Ее чудом спасенного, но не спасшегося брата эти слова не трогали. Ситуацию не сильно поправили лекарства и холодные, требовательные врачи. В ходе кратких, всегда публичных встреч с братом Игрейн много болтала о мелочах, демонстрируя уверенную бодрость и оптимизм… Не потому, что на самом деле хотела говорить, но от того, что молчание неизменно встречающее ее стало совершенно невыносимым. 

Каждый день она отчаянно пытается убедить себя в правильности принятых решений.

***

Ее веры хватает ровно на три месяца. И, когда после выписки и пройденного реабилитационного курса, она находит его лежащим в стремительно остывающей заляпанной кровью ванне, что-то в ней умирает. Тусклые карие глаза не просят даже о прощении. 

Чужие-сухие-синюшные губы продолжают шептать: «Ты меня не спасешь».

Поскальзываясь на мокром кафельном полу и параллельно набирая неверными пальцами номер скорой, она смеется, скалясь как сумасшедшая.

***

Она слишком рано осознает неизбежность, чувствует ее все сокращающиеся границы. Это понимание усиливается со смертью дедушки, у которого после полугода постоянных принудительных реабилитаций внука отказывает сердце.

Глаза Игрейн абсолютно сухи, когда она стоит у края разверзшейся могилы. Она отчего-то уверена, что это часть главного испытания ее жизни. 

И она его валит.

***

Война за Аслана постепенно толкает их мать в объятия простой, оборонительной христианской риторики. Она до поздней ночи читает вслух молитвы и псалмы, по выходным сбегая на церковные службы. 

Они с матерью практически не видят друг друга. 

Постепенно из их обихода исчезают теплые, личные разговоры, углубляя наметившийся раскол.

Перерывы между принудительным лечением брата Игрейн проводит в бездеятельном одиночестве, разбавленном работой, чтением и мечтами. 

Ей больше верить не в кого. 

***

Кажется, проходит еще около полугода. Игрейн чувствует себя гостем в собственном доме, наполненном застывшим ужасом прошлого и предопределенной горечью будущего. Однако загостившиеся тревоги уходят, когда Аслан впервые за долгое время идет на контакт. Он снова улыбается ей своей понимающей мягкой улыбкой и поддается, отвечая на неловкие, искренние объятия. На осторожные вопросы о самочувствии и планах Арслан только пожимает плечами и просто отвечает: «Нет, нет». 

Несмотря на некоторую оттепель жизнь их семьи напоминает Игрейн игру на рассохшемся пианино, мелодия которого даже при правильном исполнении пестрит диссонансами. Ее брат — часть постоянно ощущаемой дисгармонии, и надежда в ней неизбежно ломается, когда в одном из разговоров он вскользь бросает:

— Теперь не хочу больше идти и не могу.

Проходит ровно год с первой попытки, когда все в Игрейн окончательно разбивается с простым сообщением отца: 

“Арслан мертв.”

Ей отчаянно не хочется этого принимать.

Внутренности скручивает пароксизмальный болевой приступ. 

Записки снова не было.

***

Проснувшись, Игрейн долго не могла прийти в себя. Странный, затягивающий сон, который посторонними был бы расценен как манифестация тяжелой депрессии, подарил ей неожиданное утешение. С того самого злополучного дня, как она опоздала, найдя брата мертвым в кухне их старенькой двушки, мысли о том, как иначе могла сложиться их жизнь отравляли все ее существо. Бесконечные вариации этого неслучившегося будущего преследовали ее, судили и осуждали отстраненным, всепоглощающим белым цветом пустой тетрадной страницы. 

Она медленно и глубоко вздохнула. 

Кое-что стало предельно ясно: ей давно следовало остановиться в бесплодных поисках виноватых. “Наверное”, подумалось Игрейн, — “Пора с уважением принять чужой выбор, не ища дополнительных причин и оправданий”. 

***

Дождь кончился, дорога вновь была безопасна и чиста.

За призрачным проемом двери больше никого не было.

Подходил к концу поминальный сороковой день.

И с первыми рассветными лучами наступало

новое время.

Еще почитать:

Зеркало Разума 2 — Глава 5 Что же во мне не так

Гномик

Монах

Мальчик который верил в супермена