Я открываю глаза и беспокойно оглядываюсь вокруг. Клетка. Ржавые прутья встречаются с моим злобным взглядом, а скрежет зубов напоминает хихиканье, когда я вгрызаюсь в них. Клетка прочней моих зубов и намного терпеливей меня, но этот невыносимый скрежет сильно волнует отца, будит его беспокойного ребёнка. Мне он не нужен, да и вопли его тоже. Разве все дети такие тревожные? Я таким точно не был.
«Ну, же! Вставай! Просыпайся, и выходи!» — я лаю в закрытое окно изо всех сил, возвращаюсь к прутьям, и бьюсь о клетку головой. Я верю, что мои усилия не напрасны, что вот-вот откроется дверь, и, корчась от холода, он появится.
Так и случилось!
Я ношусь по клетке, лаю, позволяю ему приблизиться. Его свисающая с лица кожа вызывает во мне такой восторг, стоит ему наклониться, как я ухвачусь за нее зубами, сожму, дёрну головой, и ни за что не отдам обратно. Во мне кипело желание отобрать у него что-то насовсем. От этих мыслей я даже завилял хвостом.
— Чего тебе всё неймётся? – ворчал отец, отпирая клетку. Легче от этого мне не стало, да и не должно, конечно, не должно. В общем-то, не ищу я никакого облегчения, мне нужно всего лишь попасть в дом. В свой дом.
Я хнычу, имитируя его ребёнка, всеми силами прошусь в тепло.
— Ну и холод тут.. – отец выдохнул, больше удивляясь, нежели жалея мою продрогшую тушу, — Ну-ка, ко мне!
Я последовал за отцом, радуясь и предвкушая уют, воображая, что это могло быть моим, будь всё иначе. Ведь я родился и умер холодным февралем.
