Собаке собачья смерть

Я открываю глаза и беспокойно оглядываюсь вокруг. Клетка. Ржавые прутья встречаются с моим злобным взглядом, а скрежет зубов напоминает хихиканье, когда я вгрызаюсь в них. Клетка прочней моих зубов и намного терпеливей меня, но этот невыносимый скрежет сильно волнует отца, будит его беспокойного ребёнка. Мне он не нужен, да и вопли его тоже. Разве все дети такие тревожные? Я таким точно не был.

«Ну, же! Вставай! Просыпайся, и выходи!» — я лаю в закрытое окно изо всех сил, возвращаюсь к прутьям, и бьюсь о клетку головой. Я верю, что мои усилия не напрасны, что вот-вот откроется дверь, и, корчась от холода, он появится.

Так и случилось!

Я ношусь по клетке, лаю, позволяю ему приблизиться. Его свисающая с лица кожа вызывает во мне такой восторг, стоит ему наклониться, как я ухвачусь за нее зубами, сожму, дёрну головой, и ни за что не отдам обратно. Во мне кипело желание отобрать у него что-то насовсем. От этих мыслей я даже завилял хвостом.

— Чего тебе всё неймётся? – ворчал отец, отпирая клетку. Легче от этого мне не стало, да и не должно, конечно, не должно. В общем-то, не ищу я никакого облегчения, мне нужно всего лишь попасть в дом. В свой дом.
Я хнычу, имитируя его ребёнка, всеми силами прошусь в тепло.

— Ну и холод тут.. – отец выдохнул, больше удивляясь, нежели жалея мою продрогшую тушу, — Ну-ка, ко мне!
Я последовал за отцом, радуясь и предвкушая уют, воображая, что это могло быть моим, будь всё иначе. Ведь я родился и умер холодным февралем.

— Ты притащил его в дом? У него вся пасть в крови.. ах! Не дай бог на Костика бросится! Нет, нет! Вон! Во двор! – его жена прижимала их ребёнка и корчила странные гримасы при каждом взгляде на меня. Я улыбался ей, пытался даже понравиться, да только ребёнка она прижимала всё сильней.

— Не тронет он его, не ной. Нам завтра на охоту, на улице лютый мороз. Околеет к чертям. Сегодня тут будет спать, — отец недовольно хмурился, да и только. Мне было достаточно и этого. Сегодня я его гость, и должен вести себя правильно. Потому, я закрываю глаза и клянусь своему Спасителю, что сделаю всё завтра.

Скорее бы взошло солнце, скорее бы отвести его туда, на то самое место! Я так этого жду! Жаль, что я не могу спать, да и вкус еды мне непонятен. Мысли в голове такие сложные и простые одновременно. Не вижу никакой разницы между ночью и днём, верхом и низом. Мне понятно лишь солнце, его лучи мне знакомы и даже ненавистны. Я помню каждый день своей жизни, хоть и не должен был, помню достаточно, чтобы трястись от ненависти. Первый день я только лаял и рычал, бросался на каждого зверька и куст: меня раздирала, больно жгла ненависть. Я будто опустил морду в миску с огнём: моя пасть горела так сильно, что я жевал снег, но этот огонь нельзя было потушить. Второй день прошел спокойней первого: я плакал и выл в лесу. Я оплакивал маленькие косточки, которые был вынужден обглодать, и, тем не менее, злился. Со мной никого не было, а ведь даже я знаю, что первые минуты ребёнка, его окружают люди. У меня ничего не было: ни покоя, ни сна, ни голода. Третий день я бродил по лесу, искал отцу подарок, чтобы он принял меня. Незнакомая псина, каждый день приносящая в зубах разные тушки, так и осталась для него чем-то неизвестным. В конце концов, он принял меня к себе, брал на охоту, и даже бросал кость. Один раз я попытался схватить его за руку, но не успел. Отец наказал меня палкой, а потом и вовсе закрыл в клетке, и я каждую ночь ждал этой охоты.
Ждать было больно и плохо, и я занял себя воспоминаниями о встрече со Спасителем и Создателем.

Я знал, чувствовал, что произошло что-то тяжелое и неправильное, когда вдруг стало больно, и тут же перестало. Меня загрызли собаки, не успел я произнести своё первое слово. Я не виню их, не злюсь, ведь в этом не было ничего неправильного для них. Когда я перестал чувствовать холод, то открыл глаза, и понял, что очутился в странном месте. С оторванными ручками, я лежал у больших ворот и громко плакал. Мне было понятно, что всё закончилось, но было так больно: внутри что-то царапало, стонало от грусти, пока я полз к чьим-то ногам и плакал.
Меня вдруг подхватили на руки, и вся боль прошла, светлый силуэт укрыл меня крыльями, я снова почувствовал свои ручки и перестал плакать.

— Тебе не успели дать имя, не успели полюбить и позволить тебе любить. С тобой обошлись несправедливо, но ничто из этого не будет забыто.
Силуэт говорил мне о покаянии, об уготованном наказании, суде и райских садах, но как ни странно, обо всём этом мне уже было известно, как только он коснулся меня. Внутри нестерпимо жгло. С каждым его словом, мне хотелось рычать.

— Эта душа не желает ни того ни другого, — под ногами силуэта раздался голос. Ему приходилось высоко задирать голову и кричать, чтобы мы его услышали, — Отпусти её, и она сама расскажет.
Силуэт замахнулся, чтобы ударить его, и я выпал из его рук.
— Не хочу! – кричал я, сам не понимая своих чувств, — Не хочу покоя и счастья в садах! Я хочу увидеть отца!

Силуэт отпрянул от меня, равняясь с остальными, похожими на него созданиями. Я узнал в них ангелов.
Голос, до этого кричавший, почти недосягаемый, вдруг оказался подле меня. Ангелы опустились на землю, а странный голос испуганно ахнул. Я не помню, что я видел, но я помню, что его слова будто рождались в моей голове. Он сказал:
— Такова была моя воля, и это была милость. Я уберёг тебя от того, что ты мог совершить. Так войди же в мои сады чистой, невинной птицей.
— Не хочу быть птицей! Мне не нужно это счастье, этот покой. Всё это — ненастоящее! Меня рвали на части, и эта боль – это всё, во что я верю. Не может у меня быть никакого счастья!
— Твоё создание снова ослушается тебя, — голос вдруг принял форму, окреп и создал себе безобразное лицо. В нём я признал самое жалкое из всех созданий – Дьявол. Он обратился ко мне:
— Верь мне, я твой верный друг и помощник. Я помогу тебе встретить отца и сделать всё, чего желает твоя бедная душа!
Я не долго думал над его словами, согласился почти сразу. Тогда то Великое Нечто обратилось ко мне:
— Последуешь за Проклятым и придёшь в ад, ибо не ведёт он другой дорогой.

Я знал кто нашёптывал мне, но моя душа не страшилась ничего. Меня жгла ненависть и злость, я будто уже горел в огне, задыхался и выл. Как только я обернулся к голосу за плечом, мои маленькие ручки превратились в лапы, а вместо лица вытянулась собачья морда. Я чувствовал вкус собственных внутренностей, хруст неокрепших костей, это будоражило мою больную душу. Я хотел обратиться к Великому Нечто, к самому Создателю, но мои обезумевшие мысли затмевали всё вокруг. В следующее мгновение мне открылась Его печаль, закрылись ворота, и земля под ногами пропала. Не уверен, была ли это земля. С тех пор я мало что помню о тех воротах и встрече: помню только боль, вкус крови и папины глаза.

Я стал псом, что разорвал меня в ту холодную февральскую ночь.

Взошло солнце. Я побежал будить Отца.
— Небось петухов еще не слышно, а этот уже рвётся, — говорил Отец. Он неохотно отмахивался, ворчал, но всё же проснулся.
Мы вышли из дома, и я наконец бросился в лес. Иногда останавливался, ждал отца и нетерпеливо вилял хвостом. Уж эту дорогу я знал наизусть, был здесь так часто, что уже привык, бежал почти вслепую! Сейчас я испытывал восторг, то самое счастье, которое мне бы не дал Создатель! Я чувствовал себя почитаемым, представлял себе его мысли: думает ли он о том, откуда я знаю эту дорогу? Вспомнил ли он меня? Моему счастью нет предела.

Я прыгаю на месте своей могилки и лаю, зову отца, вижу, как тот медлит, озирается, и даже боится.
— Пойдём. Эй! Ко мне, быстро! – прикрикивает он, но я не слушаю. Он говорит что-то ещё, но я не понимаю. Правда. Он будто говорит на непонятном мне языке, будто миры наши то расходятся, то снова сходятся вместе.
— Отец! Отец! – повторяю я, прыгая на своей могиле.
Его лицо вдруг побелело. Он понимал меня, но я его, к сожалению, нет. Мне и не нужно его понимать.
— Отец! Наконец, ты пришел ко мне! Я так ждал тебя. Мне было очень больно, очень холодно и грустно здесь.
Отец опустился на снег, в ужасе глазея на меня, однако, слушал.
— Я помню, как ты пообещал маме, что позаботишься обо мне. Я помню её глаза, когда она расставалась со мной, и я помню твои, когда ты нёс меня в лес. Её глаза были полны слёз, твои – нет. В ту же ночь собаки разорвали меня и съели! Я даже отказался от рая, чтобы снова встретиться с тобой, Отец. Я счастлив видеть твои глаза снова! Я.. я..
Мысли мои путались, рассудок будто то искрится, то вновь затухает. Я не выдерживаю , и бросаюсь на застывшего отца, хватаюсь за обвисшие щеки, и сжимаю. Мне ясны его крики, и, кажется, он всё таки меня вспомнил. Внутри всё горит, кричит и рвёт меня на части почти так же.

Когда я вгрызался в его живот, копался мордой в странном комке его органов, во мне неожиданно проснулся чудовищный голод. Отрывая кусочек за кусочком, мне становится всё хуже и хуже. Я уже не понимаю, что творится в моей голове, моя ли это голова и мои ли мысли. Тело повинуется инстинктам, но не разуму, земля обжигает лапы, пасть горит не меньше. Мы с отцом будто горим и проваливаемся куда-то вниз, но я не смею поднять головы.
Думать становится сложно.
Мысли — проще.
Слова. Чувства. Ненавижу. Больно. Я..

— Гав! Гав! Гав!

Из измученного собачьего тела, вышла проклятая, обреченная душа. Она взглянула на испуганного пса, стоящего на костях своего отца и облизывая кровавую пасть. То снова был Дьявол, и он лишь посмеялся над псом, утратившим человечность:
«Обрела ли твоя душа покой? Я был частью тебя, видел её, и мне известно о её страданиях. Огонь ада зажегся в ней, как только я вернул тебя, ибо тяжесть такого греха утопит тебя на дно ада»