Снежинка

Снег в Москве всегда вызывал во мне страх. Казался искусственным, как в стеклянных шарах с деревьями внутри. Как синтепон, набитые животы декоративных снеговиков в торговых центрах с песнями из рождественских фильмов для поднятия духа.
Всё здесь было призвано поднимать наш Новогодний дух. С большой буквы.

Я дитя весны, поэтому липкий снег, падающий в тёмные волосы, и путающийся в тёмно-зелёном шарфе, кажется на мне чем-то инородным. Я не люблю холод и ощущать себя мокрой. И когда я влетаю в знакомый подъезд, чуть не роняя на себя дверь из-за обилия праздничных пакетов, я ощущаю себя странно несчастной.
Чихаю, а потом кашляю. Эхо, хоть и должно быть гулким, всё равно звучит кратко и неуверенно.

Здесь всё так же. И я застываю перед дверьми лифта, потому что воспоминание маленькой меня в дутом пуховике и смешной цветной шапке, когда-то с писком отпрыгивающей от выходящего добермана, сбивает с ног. Я чуть не упала. Но всё же нет, хотя ботильоны высокие и мне совершенно не по ступне. Не под стать. Не под внутреннюю суть, скорее.
Я в них как маленькая девочка, впервые надевшая каблуки и притворяющаяся принцессой.

— Че встала на месте, людям по делам вообще-то надо! — знакомое ворчание впивается в кости подобно свистящему ветру за окном, когда ты сидишь дома — даже уютно. Соседка с пятого этажа смотрит неодобрительно, но без узнавания. Она меня так и не запомнила — раззяву с тремя портфелями из разных школ (музыкальной, художественной и танцевальной). И это почти… приятно. Соседка, всё в той же шапке с собачьими ушами (я так и не узнала за двадцать лет, как она называется), подгоняет растерянного и злого мужчину: — Ну давай, Миша, нам ещё столько надо купить; зря только Людку позвали! И ты зря на грудь с утра начал принимать… Горошек, пусть он нахуй идёт.

Посмеиваясь в кожаную перчатку, я захожу в лифт, ни разу не дёрнувшись от призрачных собак. Это одна из моих немногочисленных побед.
Всё начинается с горошка, из-за которого на тебя орут с утра, из-за которого ты потом идёшь пить пиво с подружками, потому что вся эта суета задолбала, и… всё вертится в сумасшедшем танце бенгальских огней и пузырьков в шампанском.
А на тебя даже мама не кричит с утра, потому что не встаёт до вечера, а только хриплым голосом просит глотка воды.

Мне странно видеть себя в зеркале (новое, блестящее, только поставили, потому что я помню только покрытое наклейками голых девиц из Фабрики звёзд). Это… я?
Это та, которая должна называться Надькой, мечтающей стать одной из голых девиц — та девчонка с глупых очках, неровной чёлкой, глупыми шутками, глупыми варежками на резинках вместо перчаток. А она — в модном пальто и стильными пакетами — не Надька.
У неё теперь даже имени нет, потому что строгое «Надежда» вызывает оторопь. В двадцать быть бы только Надькой, но Надька очень хотела выпрыгнуть из своей кожи поскорее. А до новой ещё не доросла.

Я выхожу. Делаю три шага к квартире 546. И на меня в глазок глядят мои собственные округлённые, оробевшие глаза.
Это третий мой Новый год, который я должна была встречать извне этой квартиры. Первый был в компании общажных подружек, с воплями мамы, тогда ещё такой близкой, в вацапе (но было плевать, было весело), второй — с совершенно другой девочкой, от которой теперь осталась только подписка в инстаграме, и с обычными, будничными поздравлениями даже не злых родителей в сообщениях, и третий… вот. С первыми подарками на мои деньги. Без истерик, без концертов, тихое «Приезжай, что ли, дочь, если праздновать не с кем».

Я слышу шум из квартиры. Топот ног брата, который звучит гораздо увереннее, чем тогда, когда я последний раз смотрела в их глаза, ещё не зная, ещё не думая, что когда-то буду смотреть на них только из фотографий, с тихим упрямством внутри, но нежеланием прощаться. Неумением отпускать, только рвать с корнем, зло стирая слёзы.
Что-то взрослое, что должно было вырасти внутри, что обязано было вырасти, тихо тлеет полиэтиленом, оказавшись искусственным. Выращенным только не внутри, а поверх. И пальцы бездумно сжимаются и разжимаются.

Я слышу шорох сбоку — пацан из соседней квартиры, с рюкзаком поверх куртки и недоумённым, чуточку любопытным взглядом, делает шаг к лифту. Я от неудобства переминаюсь с каблука на каблук, с одного сомнения на другое.
Потом снова смотрю на дверь. Ещё секунда — и огромная пропасть сомкнётся. Я хочу в неё прыгнуть, потому что до ужаса,
до тремора в пальцах,
хочу на ту сторону.

Но не прыгаю.
Тихо всхлипнув, я бездумно запрыгиваю в почти что закрывшийся лифт, и смотрю наверх, пытаясь не пролить слёзы. В моих ушах всё ещё Дискотека Авария, а в ноздрях запах оливье и стирального порошка. А в груди нечто липкое, застывшее, дёргающееся под стеклом.

Мальчик, которому на вид лет шестнадцать-семнадцать, начинает нетерпеливо стучать ногой, будто в ритм какой-то молодёжной песни, и я некстати это замечаю, прежде чем лифт дёргается и застывает вне времени и пространства, где-то между этажами. Мне, глупо верящей во все эти знаки зодиака и таро, кажется это дурным предзнаменованием. Даже больше — это ощущается как предвкушение перед кармическим уроком.
Но явно чем-то более высокимвысоким, чем дурацкое совпадение.
Тогда мы, кажется, впервые смотрим друг на друга — полностью ошарашенные. Классный подарок на Новый год.

И я подмечаю его ярко-ореховые, наполняющиеся злостью на эту вселенскую несправедливость, глаза.

— Это че ещё за дела? — хрипло говорит он, и в его голосе меня ошарашивает сила, глубина, которая делает его сразу взрослее на вид. Я застываю, потому что не знаю, что делать, пока парень начинает дубасить по всем кнопкам. Снова и снова. Пока не нажимает на ту, которая вызывает диспетчера — тот уже под этим самым щелчком по шее, и голос на другом конце линии злобно матерится, что мы отвлекаем его от празднования, которое и так пришлось в эту «ебучую смену». Меня будто сам чёрт дёрнул издать смешок, потому что злые коньячные глаза останавливаются на мне. Прямо на мне. Пытаясь въесться морозно в кости, но не получается — он весь какой-то очень тёплый, как горячая карамель. Взъерошенные тёмные волосы. Румянец на смуглых щёках. И до ужаса мрачный и резкий вид.
Я снова смеюсь, будто уже обдолбалась чем-то крепким. У меня всё ещё голова мутится.

— Если вы нас не вытащите через полчаса, то я пожалуюсь в инстанцию! — вырыкивает из себя парень.

— Хренанцию! — заявляет мужичок (я почему-то представляю его в шапке Санта Клауса, с щетиной и бутылкой водки в руках).

Связь прерывается. Я ловлю хихиканье пальцами у губ. Мальчик пытается порезать меня взглядом — я в ответ смотрю очень мягко.

— Это нормально ваще, а? Меня пацаны ждут! Я ему, блять, залупу на хуй натяну, — и, сжав губы, упрямо долбит в ту же кнопку. Желваки ходят по скулам, глаза сверкают. Упрямо и жестко затирает ему, что он должен сделать. Мужичок вроде бы соглашается, но это неточно.
Звучит тишина, пока мальчик не долбит кулаком в стену. И не начинает топать, пытаясь кое-как мерять шагами узкое пространство.

Пока он ходит, нервничая и написывая какие-то эсемески, я просто сажусь спиной к стене, скучающе отмечая время — 22.45.
Мальчик вдруг останавливается и пронзает меня немигающим взглядом — как у дикого кота.

— У тебя вообще нет никаких планов? Ты как будто помирать собралась!

Он будто меня в чём-то обвиняет. Меня дёргает и чуть-чуть колет внутри (как крапива) это дурацкое «ты». Для детей его возраста я Наталья Алексеевна. Учительница математики, точной науки, в будущем злобная мотемотичка, а пока лишь испуганная практикантка. Но все же!

— А чего мне — снимать штаны и бегать, тратя драгоценный кислород? — я немного ощетиниваюсь и потому звучу слегка обиженно, глядя на него исподлобья.
А больше мне нечего сказать — я действительно безвольно прислонилась плечами и затылком к стене. И плевать мне, что пальто может испачкаться.
Я хочу просто закрыть глаза.

— Ну тогда да, ляжь и помирай! — презрительно фыркает он, дергая уголком рта в усмешке. Я оскорбленно отворачиваю лицо.
Он садится напротив и начинает тыкать что-то в телефоне. Мне свой даже доставать не хочется. Будто во мне выжженное поле. Абсолютно никаких эмоций. Я тихо улыбаюсь флегматичной улыбкой, скосив глаза на пол.
И именно на этой улыбке он поднимает мрачный взгляд. Смотрит на меня исподлобья, будто волк изучает нечто из другой стаи.

Я почти краснею, потому что мельком замечаю, что он симпатичный. Что у него острые черты лица, хаотичные волосы, и весь он как оголённый нерв — хаотичный и, кажется, через секунду взорвётся. За такими мне интереснее смотреть издалека. Такие мне нравились в мои шестнадцать. В мои почти двадцать мне нравится представлять себя с ними гораздо более опытной, спокойной, и, естественно, очень соблазнительной.
Это чувствуется как нечто сюрное, потому что я начинаю нервничать.

— Сколько тебе лет?

Его вопрос ставит меня в тупик. И да, задевает.

— Извини, но я не разрешала тебе переходить на «ты», — голос должен звучать более холодно. Не так… беспомощно и тонко.

Он откладывает телефон и снова усмехается набок — но я вижу, что это добрая усмешка, в ней нет издевательства. Его глаза светятся. Но мне все равно хочется отрастить броню, пока он вглядывается за неё. Это так странно. Особенно для мальчишки его возраста.

— А с чего такая серьёзность?

— А с того, что я учитель! — глупо, нелепо выпаливаю я, вдруг подхватывая это детское поведение. И мне не становится стыдно, потому что в этот момент я захвачена тем, чтобы выиграть в гляделки, и впервые за долгое время я будто горю чем-то по-настоящему, даже не замечая этого. Раздражение. Я выбита из колеи.

— О-го, — тянет он. — А похожа на воробья.

О Боже милостивый. Какой кошмар. Меня дразнят дети. Этого мне не хватало.
Самое ужасное во всём этом, что я чувствую желание уколоть его в ответ. Но такое ощущение, что если я открою рот и попытаюсь что-то сказать, он меня испепелит к чертям.

Он смотрит на меня диким взглядом и вдруг начинает биться головой об стену.

— Блять, блять, я должен уже быть там!

— Все мы должны быть где-то.

— И где же должна быть ты? — снова мрачно и злобно глядит на меня, будто я погладила его против шерсти. Будто я виновата в том, что случилось.

— Вы! Где же должны быть вы.

— Где должна быть ты?

— Да какая, к черту, разница! — ещё секунда — и я расплачусь. Что это вообще такое?

— Походу мы Новый год вместе встретим, — бурчит он себе под нос.

«Мне плевать, как и где». Я молчу, но он видит. Замечает, как дрогнули мои пальцы, плечи и как я отвела взгляд.

Он секунду смотрит на меня. Я надеюсь, что я не совсем осыпалась.

Я вижу напротив себя что-то совершенно другое. Что-то торопящееся жить. Полное жизни.
Новый год для меня теперь пережиток детства и юности. А для него, наверное, нет. Он горит, как огни гирлянды, и притом неважно ему, Новый год сейчас или нет.
Я могу запросто представить его, запивающего водку водкой и поздравляющего 31 декабря с 8 марта.

— Просто на, блять, выпей, — сначала он расстегивает куртку, и я вижу, как он сдувает мокрые пряди со лба. Потом он сдвигает неожиданный галстук с человеком-пауком (какой-то прикол, наверное, он даже заставляет меня хихикнуть) и роется в рюкзаке. А потом даёт дешёвую банку пива. Точно ту самую, которыми я заливалась в свои шестнадцать.

Я растерянно гляжу на него, пока он не начинает материть меня и говорить, чтобы я взяла быстрее, иначе он сам всё выпьет. Тоже мне угроза.

И я внезапно раскрываю глаза.
Он был моей олютевшей юностью — с дико горящими глазами, с галстуком набекрень, с пачкой ротманса, выпадающей из карманов джоггеров и бутылкой дешёвого пива (и как ему только продали?).
И я открываю банку, заставляя пиво шипеть. Он делает то же самое. Мы символично чокаемся, уже не глядя друг на друга, как на врагов, но всё ещё слегка напряжённо. Настороженно.

У меня сразу кружится голова, будто от шампанского. Я ничего не ела, только бутерброд в жарком, вонючем автобусе, который шипел, как кит, проплывая в лужах. У него, как я вижу, тоже — взгляд немного затуманивается. Он расслабляется, вытягивает ноги, чуть касаясь моих, и я вздрагиваю. Откидывает голову назад, открывая торчащий кадык. Весь такой нескладный. Нетерпеливый.
У меня ощущение какого-то сюра в груди, но этот сюр впервые за долгое время с привкусом предвкушения, как в юности перед тусовками. С возрастом ты осознаешь, что никакого приключения не будет, и перестаёшь ждать чего-то особенного.
Но сейчас я будто вспомнила, как это. У меня кружится голова, когда он смотрит на меня.

— И что у тебя произошло за этот год? Какие итоги? — требовательно спрашивает он, и меня это в первую же секунду начинает раздражать. Я тоже вижу в его глазах раздражение, что приходится разговаривать.

— Я не люблю все эти итоги, это заставляет чувствовать себя никчёмной, отменяет твою ценность как человека, который просто живёт свою жизнь, — занудно бурчу я, снова закупориваясь в скорлупу.

— Ой блять, да ну тебя нахуй. Я вот купил машину.

— Поздравляю.

— А цели? Что по целям? — снова отрывисто спрашивает, будто раздаёт приказы. Он не привык церемониться.
И я от этого теряюсь. Он действительно не похож на мальчишку. Всё это слишком странно.

— Не знаю, купить машину, — насмешливо говорю я, откидывая голову назад. Уголки губ иронично растягиваются. — Купить квартиру. Всё как у людей.

— Готов хуй заложить, ты из тех, кто мечтает, что станет чем-то большим, — издевательски тянет он, и — я не хочу признаваться даже себе — но меня это бьёт прямо поддых. И я отчего-то пинаю его по коленке.

— Ну да, а тебе, конечно, не нужно даже пытаться, ты, наверное, и так считаешь себя гораздо больше других. Или не себя, — я хмыкаю, переводя взгляд на ширинку, а он вдруг хрипло хохочет, посылая мурашки по позвоночнику.

Пока он пьёт, и я тоже пью, я кидаю на него взгляд — испуганный и недоумённый. Это происходит определённо не со мной. Я словно смотрю на это сквозь толстое стекло.
Как он делает глоток, кидая на пол первую банку. Как отвечает на мой взгляд своим — полным вызова, и я вздрагиваю.

Да ладно плевать, выпью уже это чёртово пиво.

— Я собирался отмечать с друзьями. А ты к кому ехала? К парню, который вдруг изменил? — спрашивает он, глядя из-под почти сомкнутых век, но всё равно вдираясь с корнем. На этот раз не в точку. Как смешно.

— Не попал, малыш.

— Малыш? — вдруг поднимает он бровь и оказывается слишком близко, глядя волчьими глазами, и я поджимаю губы, чтобы не пискнуть. Не отрывая от меня глаз, он берет мою безвольную ладонь. Рассматривает с любопытством пальцы. Я не дышу. Пальцы утопают в его руке. Это какой-то кошмар, мне двадцать лет, и я занимаюсь какой-то ерундой с малолеткой. — Это ты малышка, — усмехается он наконец. Я не могу даже возмутиться, потому что внезапно в носу щекочет.
Чтобы не заплакать, я притворно кривлю губы:

— Как легко тебя спровоцировать. Совсем как малыша.

Он всё ещё не отодвигается, а пиво во мне начинает играть целую симфонию боли и опустошения. Поэтому я больше не пью. Это бессмысленно. Я становлюсь настоящей — глупой и бессмысленной.

— Лучше тебе отойти, — выдыхаю я, — потому что сейчас будет истерика.

Он не отодвигается, только склоняет голову набок.
Это до жути странно. Мы будто из совершенно разных миров.

— Я ехала к родителям.

— Почему не зашла? Они такие уроды? — меня пугает его жёсткий тон. Я к такому не привыкла. И в то же время волнует. Я робко смотрю на него, не зная, чего ожидать. Он смотрит так же — как на зверушку из другой клетки.

— Нет, они нормальные… Ну, обычные. Просто… — тут у меня начинают дрожать плечи и губы. — У меня больше нет желаний, потому что я знаю, что они не сбудутся. Если это как звёздочки, то они никогда не падают ко мне в руку, — и тут я начинаю рыдать навзрыд. Он не начинает утешать меня. Я сама вцепляюсь пальцами в его куртку. Он по-прежнему не обнимает меня, но отчего-то всё равно становится легче. У него тёплое дыхание. Он сглатывает.

Через секунду я утираю слёзы и пытаюсь сосредоточенно смотреть на него. Он выпивает ещё две банки, пока взгляд его не начинает быть в расфокусе. Но всё ещё чертовски въедливый.

— Я буду айтишником. Но не потому что это модно. А потому что я хочу, — упрямо говорит он, и я улыбаюсь от этой злости в нём, от этого огня.

— У тебя, наверное, получится. Если ты знаешь, что получится, то получится.

Это всегда так работает. Когда ты допускаешь хоть сотую сомнения в себе, Вселенная начинает укладывать тебя на лопатки и пинать под рёбра. Может, у кого-то не так работает, но когда я становлюсь беспомощна…

— Как? Ты думаешь… ты никчёмна? — у него заплетается язык, потому что на пол во время нашего долгого бессмысленного и наполненного самыми разными смыслами летит уже четвёртая бутылка пива. — Да ты как… снежинка. Боже, я хочу ссать.

— Снежинка? О-о, — я смеюсь.

Снежинка. Меня будто прошибает насквозь. Маленькая, но уникальная. Особенная. Это настолько проникновенно, что на глазах выступают слёзы, и я знаю. Знаю, что больше никогда не смогу ненавидеть снег. Я буду смотреть на снежинки, которые никогда не таят в моих холодных пальцах, и вспоминать ореховые глаза.

— А ты как… Ну, не знаю, пожар, — смущённо говорю я, и он смеётся, и от его взгляда мне горячо, как в печке.

— По гороскопу стрелец.

— Кошмар, — констатирую я.

У меня перед глазами всё кружится сильнее и сильнее, как вьюга, как дурацкие певцы в белых костюмах по телеку, и да, мне тоже хочется в туалет. Меня вдруг пронзает весёлая мысль.

— Слушай, на, подарок на память.

И из пакета я достаю ракушку, купленную в дешёвом магазине сувениров. Она была для брата. В детстве я внушила ему свою любовь к морю, и теперь он тоже его любит. Он как моё маленькое продолжение.

— Че за бред? — он вертит её в длинных пальцах, а потом выгибает на меня бровь.

— Это море, — обиженно говорю я.

— О боже, ну ладно, — и великодушно кладёт в карман, закатывая глаза. — Какое твоё самое важное воспоминание за год?

— Я… ну не знаю. Это как хранить калейдоскоп. Я не помню каких-то моментов, у меня в целом есть ощущения, которые остаются как послевкусия, и я потом перекатываю их на языке.

Это слишком серьёзное и оттого пьяное ощущение — что между нами никогда бы не случилось такого разговора за пределами этого лифта. Этого момента никогда бы не случилось. За пределами этого лифта мы слишком разные, слишком неподходящие, и это чувствуется даже в разницы взглядов — его, уверенно-насмешливого, и моего, грустно-внимательного.
Но он смотрит, и я смотрю. И в головах пьяный завтык.

— Ты такая грустная, — он вдруг приближает меня к себе за подбородок, рассматривает вблизи, как испуганного котенка за шкирку. И я чуть не мяукаю. Я чувствую силу этого взгляда, как — у мелкого пацана, одержимого гормонами, но всё же отчего-то такого чувственного, что в дрожь бросает.

— Вы такая грустная, — заносчиво говорю, дергая подбородком, и он смеется. И я вижу. Вижу эти искорки в глазах. На меня давно так не смотрели. Как на кого-то красивого, и ты понимаешь этот взгляд чем-то внутренним. Чувствуешь накожно.

Мы смотрим «Голубой огонек». Иронично поздравляем друг с друга. Пьём ещё по банке пива.

— Блять, надо же желание загадать, ну вот, — удрученно и панически говорю я, когда после выступления того-самого звучат куранты. — С бумажкой.

— Будет новый способ. Просто выпьем, подумаем о желании, и скрепим это дело.

— Как скрепим?

— Думай, нет времени!

И черт, я чувствую эту детскую панику, когда ты не успеваешь написать всё, что желаешь, когда куранты бьют уже 10, а ты только её сжигаешь, и то не до конца, бросаешь в пузырящийся стакан, и еле успеваешь выпить, съедая чуть ли не весь листок.

Я закрываю глаза.
«Море. Звёзды. Выбраться из старой кожи».
Впервые настолько честное.

И, не открывая глаз, чувствую его губы на своих.
Этот поцелуй сразу ощущается чем-то волшебным и сюрреалистическим, будто я попала в параллельную Вселенную.

Столько в нашем поцелуе было одичавшего и странного, что мне было понятно — встреться мы при других обстоятельствах, задержавшись друг с другом дольше, чем на секунду, мы бы друга друга убили сверхновой.
Может, это и к лучшему, что мы больше никогда не встретимся.

Я открываю глаза и оказываюсь уже в новой реальности. Лифт снова начинает скрипеть и через секунду спускается вниз.

Новый год ощущается впервые так, будто я оказалась действительно без кожи, чтобы нарастить новую, и я могу вдохнуть.

Я думала, что он будет смотреть на меня так, будто ему это ничего не стоило — так, очередное приключение.
Но выходя из лифта, он вдруг схватывает меня за руку и въедается.
Я боюсь, что он позовёт меня с собой, потому что я бы согласилась.
И на секунду я вижу, что это могло бы произойти. У этого могло бы быть продолжение, если бы сошлись звёзды. Но я больше никогда не вернусь в этот подъезд, а он говорит лишь:

— Всё-таки поедь на море. Я загадал для тебя желание. Поймал тебе звезду. У меня обычно сбываются.

У меня такое чувство, что у меня отобрали воздух.

Я легонько улыбаюсь, глядя на его умилительно серьёзное лицо.
И обещаю в первую очередь это себе.

Хоть раз моё новогоднее желание должно сбыться. Раз мне его подарили.