Слуга

Никто не знает столько тайн, сколько слуги! Они – привычные ко всему, незаметные для своих господ, становятся свидетелями самых страшных и опасных секретов того дома, которому принадлежат. Умный слуга не станет выдавать тайн, открывшихся ему, он предпочтёт использовать их для личных целей, чтобы в нужный момент просто аккуратным намеком напомнить что-нибудь и получить нужное.

А глупый слуга выдаст сразу, погонится за минутной наживой.

Но и господа бывают разными. Некоторые не ценят своих слуг, относятся как к мебели, а другие, хоть и смотрят как на мебель, а все-таки…опасаются, помнят, где есть власть еще и бесконтрольная.

Эжон считал себя умным человеком. Его господин – граф Маолас тоже полагал о себе именно так. Именно по этой причине между графом и слугой царили полное взаимопонимание и мир.

***

Эжон попал в дом Маолас ещё мальчишкой, пригретый внезапным приступом добродетели графини. Он был примерно одного возраста с её сыном и, видимо, напомнил ей о нём.

На тот момент ещё виконт – Дору Маолас, ещё не был так изнежен и испорчен двором и свободой, он держался очень вежливо и тихо со всеми, не успев ещё познать вседозволенности и цинизма, именно по этой причине Дору отнесся к Эжону с почтительностью, словно тот был не слугою, а гостем. И это навсегда осталось в памяти Эжона, и с годами, хоть и сменилось его положение весьма значительно, все-таки, осталось в его памяти тепло. И возросла преданность. А про прежнюю жизнь Эжон захотел забыть и сумел это сделать.

Но дружбы не вышло. Скончался граф-отец и виконт Дору Маолас стал внезапно главой дома, и пусть это было всего лишь номинально, и заправляла всем его мать, бунтарский дух запульсировал в крови её сына и она стремительно теряла над ним контроль.

Он свёл знакомство с несколькими юношами знатных семей и стал зачинщиком многих каверзов, скандалов и стычек. Упражняясь в остроумии, быстро поднимался Дору в придворном мире, и мать, пытавшаяся ещё как-то удержать своего сына от трагических нелепостей, о которых знала побольше, чем он, оказалась совсем не в чести.

-Твоя жизнь скучна, дорогая мама, — заявил ей как-то Дору, — и я не желаю прожить так, как ты. Я хочу праздника и веселья.

-Сын, — мать – прежде легко носившая холодную расчетливую маску вежливости, на этот раз едва сдержалась, — не бывает вечного праздника. Всегда есть ответственность, всегда есть долг. Имя твоего дома – Маолас, и это накладывает…

-Глупости, мама! – почтенный прежде сын перебил впервые ее слова, — Эжон, дай-ка мне вина!

Эжон оглянулся на графиню с опаской.

-Ну? – поторопил Дору. – Шевелись, а?

-Эжон, я еще госпожа этого дома…- напомнила графиня. – Сын, не ранний ли час для вина?

-Наливай! – потребовал Дору.

-Не смей! – возразила графиня.

Впервые Эжон оказался в сложной ситуации. Ему требовалось выбрать между женщиной, воля которой дала ему жизнь, полную возможностей (в сравнении с прежней, забытой им жизни нищего мальчика-бродяжки), и юношей, что отнесся к нему с теплом, и должен был возглавить вскоре этот дом полностью.

-Эжон, вина!

-Не трогайся с места, Эжон, во имя всех матерей!

Но Эжон был умным человеком. Он посмотрел на графиню, посмотрел на ее сына, тяжело вздохнул и с драматичностью, которую перенимал, наблюдая за Дору, откупорил кувшин и залпом осушил его. Вино оказалось терпким, явно терпким, и больно сжало горло, к тому же – крепкость неприятно обожгла желудок, и Эжону – непривыкшему к вину по собственным принципам, захотелось опустошить желудок.

Но графиня вдруг нашла в себе силы улыбнуться, а Дору расхохотался. Он был молод, весел и желал праздника, и выходка слуги развеселила его.

Конфликт был сглажен.

***

Здоровье графини подрывали споры с сыном, ежедневные стычки по поводу и без. Она желала ему блага и не могла выносить того, как он, по ее мнению, растрачивает свою молодую жизнь и энергию, предпочитая кутить, все больше погружаясь в мир, где богатство и связи значили больше долга и сердца.

Графиня не могла этого выносить и организм, словно покоряясь её желанию, ослабел, и вскоре она слегла с жаром, и, прометавшись три дня в бреду, отошла.

Дору не отходил от матери три дня, и Эжон даже успел подумать, что молодой граф образумится и сейчас изменится, сломленный смертью матери. Но Дору поплакал, погоревал пару дней, а затем заявил:

-Мне нужно разогнать тоску. Я уеду на пару дней.

Видимо, в лице Эжона что-то проскользнуло, да и, похоже, в самом Дору было внимание к тем, кто окружает его много лет, и граф спросил:

-Что тебе не нравится?

-Ваша мать, простите, графиня Маолас, ее светлость, очень переживала за вашу жизнь…

-Вот оно что? – граф усмехнулся. – А скажи мне, Эжон, неужели ты думаешь, что я так глуп, что не могу отличить страхи матери от реальной угрозы? Или, может быть, ты думаешь, что все эти умные скучные общества, навязанные моему долгу, это безопасно? Мои друзья-кутилы, и это факт. Но какое зло мы причиняем? Так, шутим! Мы не плетем интриг, а если и рискуем жизнями, то своими, не отравляя, не отправляя на войну…

Эжон молчал. Он корил себя за несдержанность, и удивлялся тому, что его господин так вежлив в ответ на дерзость.

-Ладно…- Дору хмыкнул, — ладно, господин-трус, давай заключим договор?

-С вами?

-С вами, — подтвердил Дору и вдруг серьезно сказал. – Если тебе покажется, что я перешел черту, если вдруг покажется, что я заигрался, ты скажешь мне. Скажешь в самых грубых выражениях. Разрешаю даже отвесить мне пощечину. Пойдет?

-Разрешаете? – не поверил Эжон, во все глаза глядя на графа.

-А что такого? Уж если ты заметишь что-то такое, что требует пощечины мне, почему бы и не отвесить ее?

***

Эжон не отвесил пощечины графу Маоласу когда тот заложил состояние в карты, потому что граф в скором времени всё отыграл, а к дальнейшей игре потерял интерес.

Эжон сдержался, когда граф Маолас едва не упился до смерти, и с трудом был возвращен с того света целителем подозрительных, но почему-то очень действенных методов. И сдержало его только то, что приходящий в себя граф рыдал как ребенок, цеплялся за рубашку своего слуги и повторял:

-Пропащий я человек, пропащий!

Жалость вытеснила из сердца Эжона желание воспользоваться договоренностью. Вместо пощечины своему господину, он уложил его в постель и крепко укутал, а затем всю ночь поил специальным отваром, прогоняя хмельной бред и головную муть.

Эжон подумывал, было, воспользоваться своим правом на пощечину, когда на пороге дома Маолас, привлекая к себе внимание, появилась женщина самого распутного и подлого вида, и ткнула барахтающийся сверток в руки обалдевшему Эжону, гордо возвестив:

-Мои девочки не имеют спиногрызов!

В тот день граф Маолас, вернувшись, застал мрачного своего слугу в кресле. Перед ним лежал тот самый барахтающийся сверток.

-Это что? – брезгливо оглядев сверток, спросил граф.

-Ваше, — без эмоций возвестил Эжон. За время отсутствия своего господина, он уже успел отойти. – Взгляните на родинку.

-Не моя, — Маолас печально вздохнул, — мне не нужен скандал. Он очень некстати.

И вдруг из графа стал совсем мальчишкой:

-Эжон. А Эжон? Что делать?

Эжон хотел ответить что-то язвительно-грубоватое, вроде «думать», но, взглянув на несчастного мальчишку, попавшего в титул графа, почувствовал себя старым и мудрым, и потому ответил:

-Надо дать ребенку семью. Отошли его в деревню, пусть воспитывается. Не пожалей денег.

-Я…- Маолас нервно взглянул на сверток, — я…

-Я сделаю, — ответил Эжон на невысказанное. Он не был глуп.

***

Маоласа затягивал праздник. Он походил скорбно пару дней, пока Эжон устраивал то дело, а потом снова принялся кутить. На этот раз кутеж его не прошел бесследно, и на беду Эжона и счастье Маоласа – оказался замечен человеком-праздником, родным братом короля – принцем Филиппом.

Вот уж кого не хватало!

Принц Филипп точно знал, что корона ему не грозит, ответственность на нем минимальная, а вот жаловаться на него никто не посмеет. Принц Филипп развлекался как мог и собирал вокруг себя таких же повес из молодых дворян. Он давал чины отличившимся, хоть и только те, какие мог дать, и жалование, и титулы…словом, строил карьеру своему кругу для развлечений. Сделать с этим ничего не могли, да и не старались. Король махнул рукой – кутящий брат лучше мятежного.

Эжон привык прикрывать и сглаживать конфликты своего господина. Их становилось все больше и больше. Он не удивлялся уже незнакомым мужчинам и женщинам, выползающих из-под диванов и спящих вразброс на полу. Он не реагировал уже никак на громких музыкантов и танцовщиц, которых по двадцатому кругу заставляли плясать и танцевать, и на слезы того или иного гостя от какой-нибудь шутки.

Эжон, если находил в открытом шкафу теперь какое-то тело, не удивлялся, не вздрагивал и не задавал вопросов, а холодно бросал:

-Доброе утро, — и аккуратно закрывал шкаф.

Если же видел ползущую дамочку по полу в поисках своего гардероба, вздыхал и помогал собрать недостающие части.

А если же кто-то начинал особенно сильно буйствовать, бить посуду и громить мебель, или же переходил к драке, Эжон уводил гостя, опаивал его, как правило, не хватало лишь немного. И гость покидал реальность, проваливаясь в пьяный сон.

Эжон был хранителем дома и порядка. Он сглаживал конфликты, заботился о потерявших человеческий облик гостях, наводил порядок и убирал следы бесчинств. Эжон оказался незаменим, и Дору это знал.

Однажды, например, заступился за своего слугу перед бароном С., возжелавшим выбросить Эжона в окно. Граф стукнул барона по руке тростью, вырванной непонятноу кого, и заявил:

-В своём доме распоряжаться будешь!

Барон С.смертельно обиделся и пожелал тотчас устроить дуэль. Дуэль затеяли прямо в доме под вой и рев радостного принца Филиппа и его кружка повес. Окончилось все раной барона, который грациозно взмахнув шпагой, вдруг не устоял на ногах и сам себя задел в результате уже не грациозного падения.

Принц потребовал сие отметить новой порцией пойла и через четверть часа граф Маолас простил барона С., через час назвал его братом, а к рассвету торжественно подарил тому фамильный перстень.

Перстня, граф, поутру, кстати, хватился. Эжон, не чувствуя никакого эмоционального удовлетворения или злорадства, рассказал ему о событиях прошлой ночи. Дору Маолас привычно обхватил голову руками и завопил:

-Пропащий я, пропащий!

Эжон принялся привычно отпаивать своего господина от головной боли и тошноты.

***

Натура у графа Маоласа была деятельная. Он не смог долго сидеть в свите Филиппа и получать деньги за свою компанию. То ли совесть, то ли здоровье уже не было крепким, то ли сидеть надоело без дела, словом…граф Маолас изменился. Вдруг увлекшись своей службой, обнаружил, что он должен бы заниматься очень интересным делом.

Деятельность его увлекла и оторвала даже от компании Филиппа. Тот, однако, не пожелал принять такой деятельности от своего дворянина и потребовал, чтобы тот не забывал свое место и кутил.

Дору надоело. Он бросился за советом к одному, к другому и не нашел понимания. Тогда вспомнил про Эжона и, испытывая сам перед собою стыд, спросил помощи.

-Вы слуга принца Филиппа, как я слуга вашей светлости, — Эжон вновь ощутил себя старым и мудрым, — сносите его упреки и капризы с иронией. Наверняка наберете нужных вам знаний, которые можно использовать, чтобы остудить пыл господина. Есть же вещи, которые его величество не должен знать о брате?

Граф задумался – таких вещей было очень много. Король хоть и сносил терпеливо все кутежи брата, все-таки за некоторые проступки мог устроить вполне себе выволочку. Но тут вдруг до Дору Маоласа кое-что дошло и он, взглянув на Эжона совсем другими глазами, спросил:

-А чего ты выглядываешь и выжидаешь? Чего потребуешь от меня за все свои знания, за все имена, что ты здесь слышал и всех гостей, что в моем доме могли найти приют веселья?

-не веселья, а порока, — поправил слуга, — и я ничего не планирую требовать. Вы дали мне право отвесить вам пощечину, когда я увижу, что вы зарвались. Я не воспользовался им. И все мои знания, мои тайны – это тайны дома. И я не вижу смысла шантажировать ими. Могу, но не нуждаюсь в этом.

-А в чем ты нуждаешься? – Дору удивлялся все больше.

-Ни в чем. Мне и так хорошо, — пожал плечами слуга, — ваша светлость добр ко мне.

С того дня Дору стал осторожнее со своим слугой. Человек, который не нуждается ни в чем, но хранит много тайн, не только о доме, в котором работает, но и о гостях его, не желающий пользоваться этими знаниями, вызывает куда больше опасения, чем отъявленный шантажист.

Принц Филипп же, переговорим со своим кутилой, помрачнел и был вынужден, столкнувшись с откровенным шантажом, позволить ему выйти из веселого круга. Прежняя жизнь еще долго догоняла графа. Но он упорно работал во внезапно открывшихся ему областях, занятый своей службой, заводил новые знакомства среди тех, кто прежде казался ему скучен.

И жизнь потекла совсем иная, тихая…натура графа Маоласа, прежде буйная, кажется, пошла на перемирие, бросая нерастраченную энергию на самообразование и знакомства.

Но рано выдохнул Эжон. Граф Маолас привык получать всё, что хочет, и ни одна деятельность не заменила ему безнаказанности.

***

-Это что? – спросил Эжон, растеряв всякое приличие в одну дождливую и мрачную ночь, глядя на аккуратно завернутое в тканевый кокон тело. Женское тело. По лицу, оставленному за пределами кокона, можно было увидеть и юность, и нежность всех черт, и нетронутость пороком…девушка спала.

Слишком крепким сном, учитывая, что все ее тело было затянуто в ткани и обвязано лентой.

-Это? – граф Маолас взглянул на поданный ему «кокон», принесенный парой его слуг из его же собственной кареты, — ах, это Ленута.

-Мне все равно, как ее зовут, почему она спит и обездвижена?

-Она сопротивлялась моей любви, — отозвался граф абсолютно спокойно и велел слугам, — отнесите ее в комнату и заприте. Эжон, пошли к ней Маришку, пусть приведет ее в чувство и в порядок.

Эжон не сразу обрел дар речи, но обретя, бросился за господином:

-Ваша светлость, как вы прикажете это понимать? Вы что, похитили девушку?

-Ну какая разница? – раздраженно вздохнул граф. – если бы она согласилась идти сама, мне бы не пришлось ее похищать. А так… что, выдашь меня? Или решил, что тебе что-то нужно?

Эжон терпел насмешки и пьянки. Эжон терпел дурную репутацию дома, которому служил, Эжон привык ко многому, но это было слишком даже для него.

И он воспользовался своим правом на пощечину.

-Вы разрешили мне, ваша светлость, много лет назад, — напомнил Эжон, — вы перешли черту, зарвались. Вы кутили и вам это прощали, но эта девушка…зачем?

-Я люблю ее, — просто ответил граф, как будто бы не было никакой пощечины.

-Что сказала бы ваша мать! А отец? Что вы делаете? Такого не позволяет себе даже принц Филипп! Это скандал, это…

-Молчи, — оборвал его граф. – Ты слуга. Вот и служи мне. Подумай, как это можно использовать, что я могу сделать для тебя, чтобы ты служил мне преданно, как и раньше. А эта девушка…кто ее вспомнит? Красавицей больше, красавицей меньше. Эта – моя!

Эжон постоял ещё минуты три, наблюдая за тем, как закрывается наверху лестницы маленькая дверца, запечатывая Ленуту в плену графа Маоласа, и подумал вдруг, что ему, в принципе, неважно. Вспыхнувший гнев легко уходил, оставляя после себя лишь усталость.

Разве мало совершил он уже отвратительных поступков во имя Маоласа? Разве мало было в его руках тайн и подлости? Тайной больше, тайной меньше…что изменится? Небо падет? Так пало бы уже.

Эжон поколебался еще недолго, но колебание его было не между желанием броситься на графа и требовать освобождение Ленуты и службой ему, а между желанием поспать или перекусить чего-нибудь легкого…

В конце концов, Эжон решил, что лучше сначала укрепит графа в своей преданности, потом перекусит, а потом приляжет. До Ленуты ему уже не было дела. Ничего от ее облика не осталось даже в его памяти.

Эжон двинулся за графом Дору, жалея лишь о том, что так бездарно пропадает столько тайн! Ах, если бы Эжону можно было что-нибудь вытребовать у господина, но, как назло – ничего его не было нужно!

Но поднимаясь по ступенькам, Эжон уверял себя, что жизнь его ждет еще длинная, и, как умный слуга, он сумеет однажды выбрать момент, если ему что-то будет нужно, и намекнуть на некоторые провалы своего господина, чтобы получить желаемое. А что до лиц прошлого, жизней и чужого страдания…его эти люди уже не должны волновать, ведь служит Эжон графу Дору и когда-нибудь будет служить себе.

Надо лишь дождаться.